Глава вторая

И вот теперь Теодор Виганд стоит на палубе парохода, который подходит к пирсу Смирны. Ярко светит солнце последней недели сентября. Quod felix faustumque sit^*.

^*("В добрый час" - римская формула пожелания, приблизительно соответствующая Agate tyche эллинизма. - Прим. авт.)

Путешественник мерно покачивается в пролетке, которая, бессмысленно петляя по городу, постепенно приближается к цели. Кучер по лицу седока сразу же понял, что он незнаком с городом, и решил основательно использовать это обстоятельство; тем более что тот в резкой форме отказался от предложения показать ему, иностранцу, пляшущих и голосящих дервишей, чтобы он ни в коем случае не оставил без внимания эту достопримечательность. Ну, раз так, то вместо того чтобы везти иностранца напрямик из Дуана на северо-восток, в район франков, он прокатит его сначала в юго-восточном направлении, в армянский район, затем на юго-запад, к евреям, а потом в южном направлении, в город турок, ниже скал Пагуса со старой крепостью. Слава Аллаху! Пусть он надолго сохранит глупость в голове у этих иностранцев! Виганд не замечает (да и не может заметить) странных зигзагообразных поворотов, которые совершают лошади добропорядочного возницы: ведь он впервые попал на землю Анатолии, не считая поездки с Дёрпфельдом в Трою.

Поэтому дорога не кажется ему слишком скучной и длинной. Виганд любуется узкими улицами и цветными вышивками на тюрбанах, торговцами, дерущими горло, расхваливая свои товары, спешащими куда-то женщинами, лица которых плотно закрыты чадрой, длинными караванами верблюдов с навьюченными чуть ли не до небес товарами, внезапно возникающими перед глазами многочисленными турецкими кладбищами, усаженными высокими стройными кипарисами.

От вокзала Басма кучер решительно берет направление на север. Поездка вместо десяти минут продолжалась полтора часа. Извозчик готов присягнуть, что за час езды ему полагается 25 пиастров, так установлено его превосходительством вали.

- Здесь дом эффенди Хуманна, мосье. 40 пиастров за проезд, 5 за таможенника и 5 гамалу, который подносил багаж к карете. Всего 50 пиастров, пожалуйста, силь ву пле.

Виганд заплатил кучеру и вошел в дом. Госпожа Хуманн в курсе дела. Она приняла его сначала со сдержанной любезностью, но вскоре голос ее теплеет:

- Вы, конечно, обедаете у нас, - говорит она. - Доктор Гебердей тоже приедет. Вы его знаете? Это очаровательный австриец, археолог, конечно. В следующем году он начнет раскопки Эфеса вместе с Бенндорфом.

Возбужденный, совсем неуставший, несмотря на длинную дорогу и долгую вечернюю беседу, Виганд на следующее утро садится в поезд и едет в район раскопок. Обычное спокойствие на этот раз покинуло Виганда. Хотя температура у него нормальная, но дрожь пробирает его с головы до ног. Быть или не быть, оправдать надежды или навечно остаться пятым колесом в телеге - так теперь стоит вопрос. Виганд один в купе и может беспрепятственно пересаживаться от одного окна к другому, чтобы не пропустить ничего интересного: вот знаменитый старый Тмол, который теперь называется Босдаг, а южнее его окраины города Колофона близ Торба -ли, затем развалины Метрополиса, знаменитого своим вином, около Айясолюка - Эфес (везет же этому Гебердею!). Теперь дорога поднимается серпантином вверх по горам, идет через длинные тоннели, и после того как поезд вновь выходит на равнину, он останавливается на станции Азизие. Около вокзала лежит красивый саркофаг и множество плит с греческими и латинскими надписями. Поезд продолжает свой путь. Перед глазами путника открывается долина Меандра: в Баладшике Виганду надо сделать пересадку на поезд узкоколейки (и тут, где у него было достаточно времени, конечно, не оказалось ничего античного!). Через шесть километров - станция Морали, здесь выходят те, кому надо попасть в Магнесию, но Виганду хочешь не хочешь пришлось трястись еще 22 километра до конца железной дороги и сойти в маленьком городке Сокия.

На платформе его ожидает вежливый и благожелательный Кекуле, он уже, кажется, смирился с тем, что пришел встречать не Шрадера, а Виганда.

Они садятся в карету Хуманна, на козлах которой рядом с кучером сидит, не шевелясь, словно изваяние, с руками, скрещенными на груди, древний, разодетый, как попугай, кавасс Мустафа. Улица заслуживает лишь одного определения: жалкая. Ведь здесь Хуманн никогда не строил шоссейных дорог. Ехать пришлось почти три часа. По правую сторону возвышаются крутые склоны Микале, по левую - простирается необитаемая наносная равнина Меандра - источник губительной малярии. На полпути - затемненное могучими древними дубами кладбище Гюменеса. Кончается дорога у деревни Калебеш -просторной, спускающейся к ущелью. Тут есть ксенодохия, несколько небольших кафе и ряд мелочных лавок, которые здесь, как объясняет Кекуле, называются бакали.

Западнее деревни возвышается отделенный от подножия горы глубоким ущельем, словно заржавевший, мраморный монолит, круто обрывающийся к югу. По словам Кекуле, его высота 371 метр. Над ним постоянно кружатся орлы. Здесь раньше находился акрополь Приены, это было в то время, когда сам город протянулся у подножия его крутого склона. За деревней живописная тропа ведет по долине речки, так называемой Долине мельниц, так как река эта вращает не менее 12 мельничных колес. Еще 20 минут ходьбы - и турецкое кафе приглашает усталых путешественников отдохнуть. Однако они проходят еще несколько шагов к большому трехэтажному зданию, которое окружает тенистая веранда. Это - дом археологов, который Хуманн приказал построить еще летом на склоне горы, на расстоянии десяти минут хода от раскопок.

Две девочки приветствуют нового гостя и провожают в отведенную ему комнату. Одна - Мария, дочь Хуманна, вторая - ее подруга. Обе свежие, простые и любезные. Пока Виганд умывался и переодевался, Хуманн вернулся с раскопок.

Он совсем не похож на свой бюст в берлинском музее и портрет, которые видел Виганд. Задорная бородка и закрученные кверху усы а ля Наполеон III оказались простой окладистой бородой, подстриженной по немецкой моде. Все еще густые волосы откинуты с очень высокого лба и обнажают, как это и должно быть у тайного советника, типичные залысины. Глаза, такие бодрые на портрете, словно пронизывающие посетителя музея, на самом деле глубоко запали; под ними повисли тяжелые морщинистые мешки. Цвет лица желтоватый, нездоровый. "Он же совсем старик", - испуганно подумал Виганд, быстро подсчитав при этом, что Хуманну всего лишь 56 лет.

- Ну? - спрашивает Хуманн.

Он несколько раздосадован и критически оглядывает своего нового сотрудника. "Хм, - думает он, - этот молодой человек совсем не похож на серьезного ученого из археологического института, и, хотя шрамы от дуэлей не придают ему особой красоты, все же можно сказать, что их владелец не из робкого десятка и не из этих тихоней в очках, которые будут обижаться и упрямиться целую неделю, если не задать им хорошую встряску".

- Так, так, господин доктор Виганд, - продолжает Хуманн, делая упор на ученом звании гостя и хватая его за руку, - смотрите-ка, да у вас совсем не нежная ручка, и не похоже, что вы до сих пор никогда не держали ничего более тяжелого, чем перо или папка с книгами! Значит, вы мой новый археолог, призванный, наконец, придать широкий размах раскопкам, обновить обанкротившуюся лавочку старого Хуманна, а его самого превратить в хорошего археолога?

Виганд громко смеется; он забыл все, что хотел сказать для первого приветствия. Он смеется до тех пор, пока в глазах не появляются слезы, и тогда уже отвечает:

- Если вы так полагаете, господин тайный советник, то должен вам сознаться, что я всего лишь нуль как археолог. Я, можно сказать, ничего не умею. Я только хочу учиться у вас. Вы же знаете мою биографию. Несколько мелочей, которые я нашел для Дёрпфельда под его руководством, - единственная моя практика. А теория? Боже мой, господин тайный советник, вряд ли можно называть филологом того, кто после шестнадцати семестров становится доктором филологии, а потом не узнает своей собственной диссертации, так как большая ее часть вышла из-под пера его руководителя Студички.

- Ага, - отвечает Хуманн, - неплохо. Вы, кажется, не страдаете тщеславием. Это редкое явление среди филологов да и среди археологов тоже. Вы, говорите, не филолог? Прекрасно. Тогда мы могли бы неплохо сработаться друг с другом. Вы не честолюбивы?

- Весьма честолюбив, господин тайный советник. Это звучит смешно и довольно нахально в моем возрасте. 31 год прожит впустую. Однако я надеюсь многого добиться и сделать себе имя, господин тайный советник.

- Ну вот что, Виганд. Прекратите именовать меня господином тайным советником! Я еще не так стар и не достоин подобного уважения. Итак, за доброе сотрудничество! Между прочим, играете ли вы в скат?

- Охотно, но плохо. В большинстве случаев проигрываю!

- Тем лучше для меня. Да, вот что я еще хотел сказать: у нас достаточно времени до ужина, и если вы хотите, можно посмотреть, что мы здесь уже сделали. К сожалению, я сам не могу проводить вас. За последнее время я нажил себе еще и ревматизм. Он прямо-таки изводит меня. Придется натереть тело муравьиным спиртом и запеленать себя в вату, чтобы завтра снова быть на работе. До свидания, Виганд. Смотрите во все глаза. Потом за ужином расскажете мне, что вы увидели.

Словно одурманенный, Виганд выходит из дома и идет к свежевырытым канавам, которые ему пока ничего не говорят. В конце концов раскопки начались всего лишь две недели назад.

Во время ужина Кекуле не мог прийти в себя от удивления. Хуманн выглядел куда бодрее, чем раньше. А ведь в последнее время с ним было трудно даже разговаривать, такое плохое было у него настроение. Особенно удивлен Кекуле тому чрезмерно дружескому приему, который оказал Хуманн новому стипендиату.

- Очень хорошо, - шепчет он Виганду, провожая молодого человека после того, как пожелал ему спокойной ночи. - Вы, очевидно, ему понравились. А раз так, то вы выиграли в этой игре. Я почти уверен, что Шрадеру это удалось бы не так быстро.

В один из последующих дней Кекуле возвращается в Берлин. Он совершенно уверен, что не ошибся в своем мнении, так как Хуманн ясно сказал ему на прощание:

- Наконец-то ко мне прислали разумного человека. Он не филолог и совсем не большая шишка. Но у него здоровый человеческий разум и ясный, реалистический взгляд на вещи, а также и хороший нюх. И что особенно ценно - это его организаторские способности. Ни у него, ни у его группы пока еще не было простоев. А когда надо подойти к людям, он делает это с большим пониманием. В характере Виганда хорошо сочетаются благодушие и энергия. Из него что-нибудь получится.

Проводив Кекуле, Хуманн и Виганд возвращаются на раскопки. Город занимал около 500 метров в ширину, расстояние между южной стеной и подножием скалы с крепостью - примерно 400 метров. Линия стен в основном прослежена с помощью пробных раскопов и канавок, западные ворота уже обнаружены и в какой-то степени даже раскопаны. По мнению Хуманна, эти исследования вряд ли будут особенно интересны.

- Никаких сюрпризов мы тут не дождемся. Музей только тогда сумеет оправдать свои расходы, когда мы закончим здесь и приступим к раскопкам Милета. Нет ли у нас желания участвовать и в них? Меня привлекают также Дидимы и Самос. Однако, кто знает, сколько еще у меня осталось времени. Здоровье мое далеко не блестяще, дорогой Виганд. Но треснутые горшки иногда выдерживают больший срок, чем новые. Однако мы отклонились от сути нашей беседы. Чего я жду от Приены? Мне бы хотелось показать миру типичную картину маленького эллинистического аграрного города, о котором сегодня еще никто не имеет представления, то есть раскрыть картину улиц, небольших жилых домов, мастерских ремесленников. Все это следует реставрировать. Затем, конечно, общественные здания - агора, булевтерий и пританей^*. Само собой разумеется, в маленькой Приене с примерно пятитысячным населением был гимнасий, который весьма интересно было бы сравнить с подобными же учреждениями других городов греческого мира, и несколько храмов. Святилище Афины упоминается в источниках, кроме того, я подозреваю о существовании Асклепиона, а может быть, и храмов Кибелы, Деметры, Исиды. Ну, qui vivra, verra^**. Теперь вы уже немножко разбираетесь в том, что здесь происходит. Что бы вы сделали, если бы меня здесь не было и вы оказались бы с Приеной один на один?

^*(Булевтерий соответствует нашей ратуше, пританей- примерно городскому или окружному совету. - Прим. авт.)

^**("Поживем, увидим" (франц.))

Виганд, немного подумав, высказывает свои соображения, Хуманн задумчиво кивает головой.

- Неплохо. Таким образом мы тоже достигли бы цели. Но можно сделать все проще, не прибегая к вашим разведывательным рвам. Мы выйдем из заданной неподвижной точки - западных ворот и понемножечку будем копать вдоль улицы. Наверно, она приведет к агоре. А в зависимости от времени и от средств мы будем раскапывать и боковые улицы. Потом... - он неожиданно замолкает и, закусив губы, сжимает правый бок. - Печень, Виганд. Опять. Господи, каким же я стал калекой. Нет, лет, оставьте меня, я дойду один. Марля сделает мне припарки. Посмотрим, как вы сегодня справитесь без меня.

Хуманна пришлось заменять не один день. Уже 5 октября его дочь была вынуждена отвезти отца в Смирну. Без присмотра врача, самой строжайшей диеты и самого тщательного ухода он уже не мог оставаться.

Итак, Виганд теперь один. С турецким комиссаром. С тремя или четырьмя десятками рабочих. С Приеной. Задача была настолько серьезна и требовала такого опытного человека, что Главная дирекция и музеи смогли доверить ее решение лишь одному Карлу Хуманну и никому другому. А теперь он, Теодор Виганд, который лишь год назад получил ученую степень доктора, новичок во всех отношениях, в сущности впервые приступающий к полевой работе, должен с этой задачей справиться.

Однажды вечером он, совершенно растерянный, отдыхая в домике археологов, пришел даже к мысли собрать свои вещи, отправить телеграмму Кекуле о необходимости прекратить раскопки из-за отсутствия руководства и вернуться в Афины. Однако Виганд все же не сделал этого. Ведь только две недели назад он взывал к солнцу Малой Азии, умоляя дать ему хотя бы один шанс, а несколько дней назад обещал Хуманну стать его лучшим учеником и работать так, чтобы мастер был им доволен. Теперь он пал духом и хочет сложить оружие, когда находится на грани успеха? Отпустить подол Фортуны по собственному желанию? Не сдержать своего слова?

Тот, кто дал обещание Дёрпфельду, Кекуле, Хуманну и самому себе - прежде всего самому себе! - должен его выполнить. Как говорит пословица? "Кого бог наделил чином, тому дал он и разум". Сейчас эта пословица подтвердилась.

Виганд берет бумагу и перо и пишет письмо матери. "Человек вырастает на работе, это я понимаю теперь отлично. Если подумать хорошенько, то я добился уже всего, о чем мечтал и на что надеялся в юности, - однако с каким трудом и каким окольным путем! Но пусть так будет и в дальнейшем. Я считаю для себя большим счастьем, что работаю здесь и обрел самостоятельность".

Виганд получил от Хуманна определенные указания уже во время своего первого визита к нему. Кроме того, как только болезнь отпускала его, озабоченный Хуманн рвался в Приену. Один раз он приезжал в октябре, другой - в начале ноября. Руководитель остался доволен своим помощником, хотя не всегда придерживался одинакового с ним мнения. 16 декабря он в третий раз приехал из Смирны, чтобы самому закончить первый археологический сезон.

Это было хмурое послеобеденное время. Хуманн остановился в домике археологов, но он не хочет отдыхать, брюзжит и ругает свою дочь до тех пор, пока она не уступает ему. Дочь берет его под левую руку, Виганд - под правую, и так они с трудом тащат Хуманна вверх по крутой дороге. Однако стоило ему пройти через городские ворота, как он сразу забывает о своей болезни. Хуманн безмерно рад тому, как идет работа и как далеко она продвинулась.

- Это вы здорово сделали, Виганд, - говорит он. - Однако лучше, пожалуй, вернуться. Ты была права, Мария. Мне следует немного отдохнуть. Те, кто видит наши раскопки и участвует в них, получат большую радость от своего труда.

22 марта 1896 года начинается второй сезон. Хуманн не участвует в работах. Теперь он лежит уже неделями, и ничто не говорит о том, что больной скоро сможет подняться с постели. На этот раз Виганд уже не один. В Приену прибыли Ганс Шрадер и архитектор Рудольф Гейне, который еще и Магнесии работал с Хуманном.

С самого начала им сопутствовал успех: на восточной стороне рынка было обнаружено святилище Асклепия, а севернее, за северными кладками, - булевтерий и пританей и еще севернее - гимнасий. Хотя археологи и не собирались преждевременно выклевать весь изюм из пирога, но любопытство не оставляло молодых людей в покое. Хуманн радуется за них, лежа на больничной койке, и пишет дрожащей рукой, что он, наверно, поступил бы точно так же. Между прочим, он надеется, что скоро, когда расцветут анемоны, он будет вновь со своими сотрудниками. Однако Хуманн уже не приехал в Приену. 12 апреля его не стало.

Раскопки осиротели, но работу не прервали. Как само собой разумеющееся, за Теодором Вигандом во всех делах остается последнее слово. Ведь он был старшим по должности, а кроме того, покойный Хуманн беседовал с ним о всех делах, когда работы еще только начинались. Однако, хотя подобное положение никто прямо не оспаривал, а Шрадер и Гейне ему подчиняются, они все же не считают его окончательно утвержденным. В конце концов Гейне был пять лет знаком с Хуманном, с его методами и техникой, Виганд же знал его каких-нибудь полгода, а если говорить по существу, и эти полгода следует сократить примерно до двух недель реального сотрудничества с Хуманном. Кроме того, любимым учеником Кекуле был Шрадер, и он был подготовлен им для Приены или Приена была избрана для него. Отправка туда Виганда была только вынужденной и временной мерой.

Виганд это хорошо понимает. Сейчас, пока гроб с телом Хуманна еще не предан земле, оба товарища молчат. Но это будет продолжаться недолго. Пока он, Виганд, стоит на перепутье, но настанет время, когда ему придется строить самому себе будущее. Ни коллеги здесь, ни руководители в Берлине не станут защищать Виганда. Следовательно, здесь должно произойти что-то из ряда вон выходящее и как можно быстрей, пока другие не успели все понять и начать действовать.

15 апреля Хуманна похоронили в Смирне. Люди разных национальностей шли за его гробом. После пастора надгробное слово произнес профессор Бенндорф из Вены и глава миссии в Эфесе, немецкий консул доктор Галли. Оба они говорили о той глубокой печали, которая охватила всех с уходом в иной мир великого археолога. Из молодых, возможных наследников Хуманна никто не выступил, так как никто их на такое выступление не уполномочил. Вечером, после поминок, они собрались в своей гостинице в Смирне. Виганд попрощался, однако, уже через четверть часа, извинившись и сославшись на головную боль. Потом он сидит далеко за полночь в своей комнате, пишет, думает, вновь начинает писать, отбрасывает лист бумаги в сторону и пишет опять, пока письмо Кекуле, которое должно решить все его будущее, наконец, не готово.

"Я хочу обратить Ваше внимание на одно важное обстоятельство, - говорится в письме после доклада о состоянии раскопок, смерти и похоронах Хуманна, - на один вопрос, который требует, по моему мнению, незамедлительного решения: кто возьмет на себя руководство раскопками. Пока все само собой получилось так, что на мою долю легла основная часть работ, так как я больше знаком с местностью и с персоналом, причем я, конечно, получал советы Хуманна по всем наиболее важным вопросам. Теперь возможность согласования отпадает, и это может привести к большим трудностям, хотя я их не боюсь, так как мы все трое хорошо понимаем друг друга, особенно я и Шрадер. Но если ни один из нас не получит полномочий на руководство раскопками, уже в последующие недели могут даваться противоречивые распоряжения. Люди, которые привыкли подчиняться единой аильной воле, могут при этом потерять головы и дисциплина нарушится. Нам необходимо немедленно дать им понять, что раскопки продолжают идти нормально. Теперь же каждый уверен в том, что со смертью Хуманна все будет прекращено. Поэтому я попрошу Вас по возможности скорее назначить одного из нас троих временно исполняющим обязанности руководителя экспедиции".

Еще до того как все трое на следующее утро отправились в Сокию, Виганд отнес свое письмо в отделение немецкой почтовой связи, расположенное в переулке близ гостиницы Кука, и попросил отправить его срочной почтой.

Кекуле не без удивления прочел это письмо. Он по-прежнему не очень расположен к Виганду, однако этот парень неплохо справляется со своими обязанностями, а, судя по письмам Хуманна, даже очень хорошо. Его письмо означает, вероятно, простую заботу о расколках, особенно об организационных вопросах, с ними связанных. Это следует оценить. Конечно, хотя он и не говорит verbis expressis^*, но хочет, чтобы назначили руководителем именно его. Свое знакомство с Хуманном он сумел подчеркнуть достаточно ясно. Но как быть со Шрадером? Впрочем, много славы Приена ему не принесет. Можно вознаградить способного мальчика тем, что после окончания сезона взять его в Берлин в качестве ассистента директора музея. Там он мог бы сделать гораздо больше и больше был бы en vue **.

^*("Выражается конкретно" (лат.). ** "На виду" (франц.))

- Девушка, пожалуйста, свяжите меня с господином тайным советником Конце.

Генеральный секретарь Конце, в противоположность Кекуле, всегда был благосклонен к Виганду, так как доклады о нем Дёрпфельда и Хуманна производили на Конце хорошее впечатление.

- Я согласен, коллега, с тем, чтобы попробовать Виганда. Конечно, только временно. Если он окажется не на своем месте, мы можем отозвать его в любое время.

23 апреля Виганду от имени Генерального управления музеями и Генеральной дирекции доверяют временное руководство раскопками и предлагают продолжать их по планам Хуманна. Шрадер подчиняется. Такое решение не удивляет его. Он хорошо представляет себе тщеславие Виганда, но так как он далек от зависти и работа привлекает его сама по себе, безропотно принимает новое руководство. С Гейне дело обстоит не так просто, так как он был уверен, что назначат именно его. Поэтому стоило закончиться сезону, как он в довольно резкой форме распростился с Вигандом. Итак, наследника Карла Хуманна зовут Теодор Виганд.

Уже через некоторое время становится ясно, что решение было правильным. Конечно, ученым Виганд после этого назначения все равно не станет, но для научного руководства делом у него есть хороший помощник - Шрадер. Виганд показал себя в первый раз на ответственном посту так, что потом вошел в историю немецкой археологии блестящим организатором, который знал, как надо правильно расставить людей. Он сумел завоевать авторитет у рабочих и у местных турецких чиновников и в этой столь важной и трудной области в полной мере сохранить наследство Хуманна.

Когда в 1899 году раскопки Приены подошли к концу, Виганд второй раз становится наследником Карла Хуманна: в качестве директора Императорских прусских музеев, но с резиденцией не в Смирне, а в Константинополе.

Итак, дело сделано. Один - ноль в мою пользу, отмечает для себя Виганд. Однако каждый футболист знает, что если мяч попал в ворота противника, то он там долго не останется: его опять выбросят и возвратят в игру. И он знал также, что если игроку, нападающий он или полузащитник, посчастливилось завоевать очко, то он не выходит из игры, не наслаждается в стороне покоем, а старается изо всех сил обеспечить своей команде еще одно, решающее очко.

Правда, сравнение с футбольной командой не очень удачно. Немецкие археологи далеко еще не такая команда, участники которой сработались друг с другом. Пока они действуют совсем недружно. Но в остальном сравнение все же правильно. Особенно, если мы вместо команды будем говорить об одном Виганде.

Он, таким образом, вступил на первую ступень лестницы, которая могла завести очень высоко и далеко. На первую ступень он поднялся, однако - надо быть честным и согласиться с этим - не благодаря прилежанию, деловым качествам и терпению, хотя за последние годы и очень старался преуспеть в своем деле, а скорее в результате пиратской проделки. Так же как барон Мюнхгаузен вытащил себя вместе с конем из болота за собственную косичку, так и Виганд схватил сам себя за-воротник и поднял на первую ступень лестницы. Археологические же боги одобрили это "из жалости и милосердия к человеку без всяких заслуг и достоинств", как сказано в лютеранском катехизисе.

Итак, ты стоишь на своей ступени, и никто не может столкнуть тебя с нее, разве только собственная лень и полная неспособность. Но тот период жизни, когда он был лентяем, миновал, и подобного более не повторится. Значит, ты будешь держать себя в руках. Теперь пусть пройдет некоторое время, и твоя мать действительно сможет гордиться успехами своего сына. Но для этого недостаточно спокойно и деловито раскапывать Приену. Для этого нужно как можно больше шуметь. Ремесло обычно рекламируют, но ведь археология тоже ремесло. Если бы его дед, формовщик Найцерт только тем и занимался, что изготовлял в день несколько дюжин шамотного кирпича и продавал его поблизости или в некотором отдалении от Бендорфа, то он на всю жизнь остался бы лишь никому не известным ремесленником. Но он сумел разрекламировать свое ремесло, и его предприятие выросло настолько, что получило право называться первой фабрикой шамотных кирпичей в Германии и экспортировать свою продукцию за океан. Дед при этом неожиданно стал владельцем фабрики и "господином директором", именно потому, что сумел поднять рекламный шум и использовать конъюнктуру в наиболее ответственное для предприятия время.

Ну, хорошо, "господином директором" стал теперь и он, Виганд. А ограничивающее его действия дополнение в виде "комиссара", наверное, скоро уже отойдет в прошлое. Но это еще не все, и, следовательно, надо шуметь. Разве отсутствие рекламы не беда немецкой археологии? Вот она формует кирпичи в Олимпии, в Приене, Трое и, преклонив колени, благодарит за каждую марку, которую выдает ей рейхстаг или личный фонд кайзера. А когда деньги израсходованы, господа профессора (и господин комиссар), возвратившись домой, пишут книги, и если какому-нибудь издательству захочется пустить на ветер несколько десятков тысяч элегантным и эффектным образом, то книги эти будут напечатаны. Потом они с завидным терпением ждут отзывов, читают лекции, интригуют немного и вновь подают просьбы, становясь даже назойливыми, словно торговцы вином или лавочники, до тех пор пока рейхстаг или его величество не отпустят немного денег на раскопки. Об использовании конъюнктуры после удачных раскопок не может быть и речи! А какие блестящие возможности имела наука в последнее время! И они были упущены! В 70-х годах - Шлиман с его с Троей и Микенами, в 80-х - Хуманн с Пергамским алтарем! Где же была связь с жизнью? И думала ли Главная дирекция или администрация музеев хоть один раз по-настоящему заинтересовать своими работами печать, которая, как известно, является мировой силой, или экономические организации, которые представляют собой не меньшую силу? Нет. Они считали это несолидным для науки. Лучше терпеть нужду, чем пользоваться благоприятной ситуацией. Вот какие соображения ими руководили.

Реклама нужна ремесленникам. Нет, господа, раскопки Приены закончены, вы должны теперь увидеть настоящее чудо. Уж Теодор Виганд постарается разрекламировать на весь мир работы в Милете!

Но для этого мир должен знать, кто такой Теодор Виганд. Впрочем, шум может быть полезен и в мелких и даже в бесперспективных делах. Виганд несколько раз жертвует своим послеобеденным временем и ловит тощего советника турецкого посольства на Вильгельмштрассе, который в свое время обращался в консульство Смирны и в конце концов получил великолепный орден величиной с ладонь на голубой ленте. Не работает ли старик по-прежнему в протокольном отделе? Советник посольства был только маленьким колесом в механизме министерства иностранных дел, но, кто знает, может быть, и он когда-нибудь окажется полезным. Союзу нумизматов "Монета" в Ганновере Виганд посылает коробку с монетами. Это не такой уж ценный подарок: они повсюду валяются здесь на земле, выпав из большого дырявого кармана времени, но он добавляет к ним несколько очень древних и дорогих чеканных монет ионийских городов. Обществу антропологов имени Вирхова Виганд преподносит череп, принесенный ему крестьянином; череп, с которым он просто не знал, что делать. Сжалившись над студентами-геологами, он по их просьбе высылает им ящик с андезитом, трахитом, порфиритом, полукристаллическими известковыми камнями и кристаллическими глинами. Он собирает и засушивает для кажущегося весьма странным судовладельца и любителя ботаники в Ростоке два десятка орхидей. Он пишет для какой-то никому не известной газеты путевые очерки.

Реклама присуща всякому делу, и кто знает, не будут ли ему полезны те люди, которых он тем или иным способом делает себе обязанными. По крайней мере, они знают, и это уже многого стоит, кто такой Теодор Виганд, который, возвратившись в Константинополь, женится на Марии Сименс, дочери Георга Сименса, - турки очень метко назвали ее "дочерью Анатолийской железной дороги". Знают Теодора Виганда, руководителя раскопок Милета, Дидим и Самоса. Короче говоря, Виганд вскоре становится известной личностью, с которым каждый вынужден считаться, будь это Вильгельм II или последний носильщик на раскопках. Между прочим, драгоманы и возчики Константинополя теперь уже могут сказать любому незнакомцу, что господин директор Виганд живет в самом элегантном доме Арнауткоя, стоящем высоко над Босфором.