Глава 9. ЭКОНОМИЧЕСКОЕ РАЗВИТИЕ ИМПЕРИИ В XI—XII ВВ.

Если сравнить политическое положение Византийской империи в начале XI и в конце XII в., различие бросится в глаза: в начале XI в. Византия была самым сильным государством Средиземноморья, в конце XII в. она оказалась беспомощной. Что произошло за эти полтора-два столетия? Вправе ли мы объяснять этот упадок Византии (от которого она, по сути дела, уже никогда не смогла оправиться) только усилением ее соседей, ее врагов? Конечно, нет; ведь на протяжении многих столетий Византия выдерживала натиск с востока и запада, успешно отражала наступление арабов и болгар, не раз подходивших к самому Константинополю. Главным врагом Византии на востоке были теперь тюркские племена сельджуков, но их натиск ослаб уже к концу XI в., а в XII в. им самим приходилось думать об обороне от византийцев и ограничивать свои действия грабежом пограничных селений. С запада Византии угрожали крестоносцы, полчища которых с конца XI до начала XIII столетия четыре раза появлялись на территории империи; трижды вожди крестоносцев, мечтавшие о захвате византийской столицы, должны были играть роль союзников императора ромеев, и только в четвертый раз, в 1204 г., они овладели Константинополем. Однако легко убедиться, что войска участников Первого крестового похода были не менее многочисленными, нежели рати Четвертого крестового похода, или что один из вождей Второго крестового похода — германский король Конрад III — мог собрать под своими знаменами более сплоченное войско, чем возглавлявший Четвертый поход маркиз Бонифаций Монферратский. Политическое ослабление Византии к концу XII в. отнюдь не было только результатом катастрофического изменения внешнеполитической ситуации — значит, его причины нужно искать во внутреннем положении страны.

Тот рост крупной земельной собственности, который начался уже в предыдущий период, приводит к резкому сокращению, если не сказать — к почти полному исчезновению, свободного крестьянства. Лишь кое-где в лесистых и горных районах страны сохранились свободные деревни: в горах Тайгета на протяжении всего XII столетия продолжали существовать славянские поселения, не знавшие никаких повинностей, кроме военной службы; славяне Тайгета называли себя свободными в отличие от жителей долины, которые были обложены всевозможными барщинами и налогами. Не меньшей свободой пользовались обитатели маленьких островов, затерявшихся на озере Пусгуса, в Малой Азии: они вовсе не подчинялись императору ромеев и, будучи христианами, вступили, однако, в тесные связи с сельджуками; лишь с огромным трудом и большими потерями византийские войска в середине XII в. овладели островами Пусгусы.

Свободное крестьянство сохранялось, видимо, в горных районах Эпира и окрестностях малоазийского Олимпа¹.

В свободных селах (да и не только в свободных) по-прежнему удерживались существенные пережитки общинных порядков. Михаил Пселл, писавший в XI в., сам крупный земельный собственник и видный политический деятель, с неудовольствием взирал на сохранявшиеся общинные связи и осуждал действия «соседей», γειτονες Он возмущенно пишет о «тирании» какого-то бедняка, который воспрепятствовал восстановлению полуразрушенного поместья,² — видимо, новоявленный тиран использовал в интересах «соседей» право близости, согласно которому могло быть воспрещено строительство на соседнем участке. В другом письме Пселл сообщает о смерти какого-то земледельца, соседи которого в обход его родни старались овладеть выморочным участком³; такие действия могут быть понятны, только если допустить, что соседи — это общинники, которые, по византийским нормам, обладали преимущественными перед дальней родней правами.

Еще более отчетливо свободная община вырисовывается из тех писем Пселла, где ненавистные ему «соседи» активно отстаивают свою собственность от посягательств феодалов. Умер некто Феодор Алоп, владелец нескольких поместий, поручивший Пселлу управление своим имуществом. Пселл просит судью фемы Кивиреотов унять крестьян-«соседей» на Родосе, которые заняли земли Алопа и захватили его скот⁴. У сына Михаила Хиросфакта был проастий в местности Пифии, который обрабатывали его рабы; против него судьба подняла какого-то «соседа», никому неведомого крестьянина, человека страшной силы: он то поносил рабов Хиросфакта, то подвергал побоям, и Пселл просил судью фемы Опсикий усмирить «соседа»⁵. Сплоченной общиной действовали и жители деревни Мамица в Южной Македонии: они отвели поток, питавший три мельницы соседнего монастыря, и направили его к своей мельнице (скорее всего, общинной), которая до той поры могла работать лишь в зимнее время⁶. Наконец, из письма Пселла мы узнаем, что епископ Короны (в Пелопоннесе) опасался своих «соседей» и просил фемного судью оградить владения церкви от их грабежа⁷.

Иллюстрация к "словам" Григория Назианзина. Парижская национальная библиотека. XI в.

Именно как «соседи» выступают в изображении писателя-феодала крестьяне, отстаивающие свои интересы.

Но свободная община в XI—XII вв. сохранилась лишь на окраинах, лишь в глухих районах империи. Если составленный в X в. «Трактат об обложении» рассматривает крестьянскую общину как основную форму сельского поселения, на периферии которого только еще формируются проастии крупных собственников, то в источниках XI—XII вв. картина предстает совершенно иной. Фрагменты Фиванского кадастра, составленного, скорее всего, на рубеже XI и XII столетий, содержат описание нескольких десятков земельных владений в районе Фив; основная часть земельных собственников — это византийская титулованная знать; в некоторых случаях титулы лиц, занесенных в опись, не оговорены, но, разумеется, это не дает оснований зачислять всех этих людей в ряды непосредственных производителей, крестьян. Только в одном случае Фиванский кадастр упоминает земельный участок, принадлежащий бедняку — Николаю, сыну Андрея Трула⁸.

Значит, в Беотии к началу XII в. мелкое независимое землевладение практически перестало существовать; оно было поглощено крупными и средними поместьями. Недаром к концу XII в. беотийская знать — беотархи, как называет ее Михаил Хониат — пользовалась в своей области настолько большим политическим влиянием, что смогла не допустить в Беотию назначенного туда императорского судью⁹.

Положение дел в других областях Византии известно гораздо хуже, чем в Беотии, ибо исследователи должны ограничиваться лишь спорадическими свидетельствами нарративных источников или деловых документов. Однако, судя по этим памятникам, отнюдь не Беотия была наиболее важным центром крупной земельной собственности. Достаточно сослаться хотя бы на Скилицу, который упоминает поместья наиболее знатных родов XI в. прежде всего в малоазийских фемах; в Пафлагонии — икос Исаака Комнина, в Анатолике — владения Склира, Вурцы, Вотаниата, Аргира, в Армениаке — поместье Константина Далассина, в Харсиане — «прекрасную деревню» знатного болгарина Алусиана, сына одного из комитопулов. Если до середины XI в. наиболее влиятельными были феодальные фамилии Анатолика, Каппадокии, Армениака и других восточных фем Малой Азии, то с середины этого столетия все большую роль играет феодальная знать Южной Македонии¹⁰; по мере того, как с наступлением сельджуков Византия теряет малоазийские владения, именно Македония превращается в главный центр феодального землевладения: здесь располагаются владения Дук, Комнинов, Ангелов, здесь получают обильные пожалования отличившиеся в боях полководцы, такие, как Лев Кефала или Григорий Бакуриани. В XII в., когда сельджуки были потеснены, значительная часть малоазийских земель опять оказалась в руках крупных феодалов: так, Трапезунд превратился в феодальный удел знатного рода Гавров (см. ниже, стр. 309).

Среди крупных византийских феодалов видное место занимали иноземцы, при этом не только болгары и армяне, которые давно уже стали проникать в господствующий класс Византийской империи, но и выходцы из Венгрии, Моравии, Италии. Печенежский вождь Кеген получил после своего перехода на византийскую территорию в середине XI в. многочисленные земельные владения и три крепости на берегу Дуная; богатый город был пожалован в середине XII в. византийским императором Богуте, родственнику моравского герцога Конрада¹¹. Число таких примеров может быть увеличено — к сожалению, они так или иначе останутся только примерами, не давая возможности точно определить долю земельной собственности в руках крупнейших феодальных фамилий.

Значительно меньшими сведениями мы располагаем о представителях другой социальной группировки — феодалах средних и мелких, которые, естественно, гораздо реже попадали на страницы хроник или удостаивались пожалования императорских грамот. Тем более интересно составленное в 1059 г. завещание феодала средней руки Евстафия Воилы, содержащее немудреную повесть о его жизни (см. выше, стр. 107). Евстафий был выходцем из Каппадокии, но обстоятельства вынудили его в 1036 г.¹² перебраться в Тайк, где он стал вассалом наместника области дуки Михаила Апокапа и сохранял верность его сыну Василию.

В глухой лесистой области Евстафий расчистил территорию для нескольких проастиев и поселил там рабов и зависимых людей. Часть владений Евстафий был вынужден передать своим сеньорам Василию и Михаилу, которые к тому же удержали у себя 25 литр (золота?), принадлежавших Евстафию; у него осталось всего четыре проастия, приносивших ему, помимо ренты хлебом и вином, около 200 номисм. Если считать, что среднее крестьянское хозяйство платило 2 номисмы денежной ренты, то Воиле должно было принадлежать около 100 крестьянских семей.

Значительными земельными богатствами располагали в XI— XII вв. монастыри. Если в IX в. преобладающим типом монастыря была расположенная в городе обитель, обладающая мастерскими, лавками, кораблями, мельницами, огородами, или затерянная в горах, на пустынном острове, в лесу группа келий, существующая на императорские солемнии и доброхотные даяния, то с X в. растут, а в XI—XII столетиях все шире распространяются монастыри — крупные землевладельцы. Основанный в конце XI в. на запустевшем острове Патмосе монастырь Иоанна Богослова постепенно приобрел владения на соседних островах Липсосе и Леросе, а к концу XII в. располагал даже имением на далеком Крите. Примерно в то же время возник основанный крупным феодалом Григорием Бакуриани Бачковский монастырь, деревни которого находились в окрестностях Филиппополя, близ Серр, неподалеку от Фессалоники и в ряде других мест; домениальные земли Бачковского монастыря обрабатывало 47 упряжек. В конце XI в. был основан монастырь Богородицы Милостивой в Македонии, чьи владения еще более расширились в середине следующего столетия; обширные земли принадлежали и другому богородичному монастырю — Спасительницы мира, который находился близ Эноса; в его распоряжении было 15 сел, не считая проастиев, крепостей и другой недвижимости. Если в конце IX в. Афон был населен отшельниками, обитавшими в неустроенных кельях, если в X в. основным источником существования афонских монахов оставались императорские солемнии, то в XI—XII вв. афонские монастыри быстро приобретают деревни и стада скота, луга и рощи; к 1089 г. одна только лавра Афанасия обладала 4 тыс. гектаров земли; по всей Южной Македонии были рассеяны владения афонских монастырей¹³.

Расширяются в это время и императорские домены. В X в. налоги составляли основной источник доходов казны, рядом с которым сравнительно незначительной оставалась доля, даваемая домениальными землями. Однако по мере того, как прежние государственные земли все больше и больше переходят в руки духовных и светских феодалов, сами императоры стремятся опереться не столько на государственные налоги, сколько на свои фамильные владения. Если источники X в. лишь в исключительных случаях упоминают о «царской земле», то хронисты XI столетия постоянно сообщают об «императорских деревнях», об «императорских владениях», расположенных в Малой Азии (за рекой Сангарием) и в Македонии¹⁴; целые области, завоеванные в X и начале XI в., были превращены в императорские вотчины: так, в XII в. в Болгарии находились обширные домены, где паслись табуны императорских коней. Обильные находки печатей, принадлежавших управляющим императорскими поместьями XI — XII вв., в свою очередь свидетельствуют о значительных масштабах домениального землевладения.

В X в. византийские государственные крестьяне были разделены на несколько категорий, права и повинности которых были сравнительно четко очерчены (см. выше, стр. 120). Все эти категории (стратиоты, экскуссаты дрома, просодиарии, димосиарии и пр.) не встречаются в поздних источниках¹⁵. По-видимому, четко организованная система эксплуатации государственных крестьян, существовавшая в X столетии, теперь исчезла, а сами государственные крестьяне в своем большинстве превратились в зависимых людей императорского домена или в частновладельческих париков. Ни у кого из византийских писателей нет, пожалуй, такой яркой картины превращения подданных в частновладельческих крестьян, как у Никиты Хониата, который с возмущением рассказывает, как император «голод войск лечил так называемыми раздачами париков»; сколько было тогда ловкачей, которые давали чиновнику взятку — персидского скакуна или щедрый куш золотых монет — и получали плодородную землю, населенную людьми, своей доблестью превосходившими новых господ; прежние данники казны должны были платить теперь налоги какому-нибудь жалкому человечишке, нолуромею-полуварвару¹⁶.

Положение зависимых людей на землях византийских феодалов было неодинаковым: среди них встречались и бесправные рабы и лично свободные поселенцы.

Миниатюра из рукописи парижской национальной библиотеки. Начало XI в.

Рабский труд был по-прежнему довольно широко распространен в Византии XI в. Во всех сохранившихся завещаниях, датированных этим столетием, упоминаются рабы: и в известном уже нам завещании малоазийского феодала Евстафия Воилы, и в завещании гречанки Сирики из южноитальянского города Бари, и в завещаниях Смбата и Кали Бакуриани, владения которых были расположены в Македонии¹⁷. Византийские войска, отправляясь в поход, как и раньше, несли с собой веревки и ремни, чтобы тут же на поле брани связывать пленных¹⁸, которых затем продавали в рабство.

А вместе с тем в единственной поместной описи, сохранившейся от XI столетия, — в описи селения Варис от 1072 г.— говорится, что все рабы в этом поместье перемерли¹⁹. Там, где рабы еще встречались, они были по-преимуществу челядинцами, домашними слугами, например подручными, месившими тесто. В XII в. пленных далеко не всегда превращали в рабов, но расселяли как крестьян, наделяя землей, а то даже зачисляли в войско.

По-видимому, большое число рабов в XI в. было отпущено на свободу, и хотя сохранившиеся завещания единодушно называют вольноотпущенников «свободными гражданами-ромеями», на практике отпущенные на свободу рабы становились зависимыми людьми либо своих прежних господ, либо других лиц, либо церкви. Но и те, кого в это время продолжали называть рабами, изменили свой статус: в конце XI в. было разрешено венчать рабов при вступлении их в брак и закреплены известные права рабов на их имущество²⁰. Процесс слияния рабов с зависимым крестьянством практически завершается в XI—XII вв. Рабы сохраняются лишь как челядь.

В отличие от рабов, которые не могли покинуть своих хозяев, частновладельческие парики XI в. пользовались свободой перехода²¹; это отличало их, кстати сказать, и от государственных париков предыдущего столетия, прикрепленных к общине. По-видимому, ослабление государственной системы эксплуатации крестьянства, приведшее, как мы уже видели, к превращению значительной части государственных земель в частновладельческие и домениальные, имело своим результатом восстановление (на некоторое время) свободы перехода различных слоев крестьянства.

И все же парики рассматривались как несвободные люди. У архиепископа болгарского Феофилакта, например, был парик Лазарь, доставивший своему господину и пастырю большие неприятности: этот Лазарь неоднократно обращался с жалобой на архиепископа то к податным сборщикам, то к константинопольскому правительству. «Лазарь, — писал о нем Феофилакт, — парик церкви, но считает себя свободным, намереваясь сбросить ярмо парикии»²².

Мы не можем точно выяснить, чем отличались (и вообще отличались ли) от париков крестьяне, обозначаемые термином проскафимены; зато особую категорию явно составляли так называемые дулопарики, из числа которых рекрутировались пастухи, подручные, месившие тесто, и вообще лица «рабских профессий» — однако дулопарики были лично свободны, имели семью и некоторое хозяйство.

Рента зависимых крестьян складывалась из барщин, натуральных взносов и денежных платежей. К сожалению, источники XI— XII вв., подобно более ранним памятникам, не дают возможности определять соотношение различных видов ренты: можно лишь предполагать, что в это время происходит коммутация части натуральных и отработочных повинностей, во всяком случае на государственных землях. В XI в. стратиотская повинность заменялась денежными взносами²³: замена натуральных повинностей денежными послужила поводом для массового народного восстания в 1040—1041 гг. (см. ниже, стр. 267). Аналогичный процесс можно иногда проследить и на частновладельческих землях: так, в конце XI в. Афинская митрополия пыталась заменить «десятую долю», которую уплачивали арендаторы виноградников, хорафиев, усадеб и мельниц, денежными платежами²⁴. Возможно, что именно коммутация явилась причиной исчезновения из жалованных грамот XII в. длинных списков экстраординарных повинностей, натуральных и отработочных, которые буквально переполняли императорские хрисовулы в конце XI в.

Бок о бок с этой тенденцией развивается и другая, на первый взгляд противоречащая ей: феодальное поместье, все более активно втягиваясь в рыночные отношения, производит теперь значительную массу продукции для продажи. В XI в. Кекавмен советовал: «Вина производи побольше, а пользуйся им поменьше»²⁵; значит, большая часть произведенного в поместье вина должна была идти на продажу. Этого совета придерживались многие духовные и светские феодалы: монастырь Спасительницы мира продавал, например, оливковое масло на рынке города Эноса²⁶. Из письма Михаила Хониата мы узнаем, что в принадлежавшем ему имении на острове Эвбее было произведено свыше 40 медимнов ячменя и 11 медимнов пшеницы; часть урожая следовало на корабле перевезти к митрополиту, а остальное поступало в продажу²⁷. С конца XII в. производство сельскохозяйственной продукции на продажу возрастает настолько, что зерно, масло, мясо и вино становятся важнейшей составной частью византийского вывоза в Италию.

Иллюстрация к "словам" Григория Назианзина. Парижская национальная библиотека. Конец XI в.

Теперь уже не ткани и ювелирные изделия, а прежде всего сельскохозяйственные продукты вывозят из ромейских портов итальянские корабли²⁸.

Впрочем, противоречие этих двух тенденций экономического развития лишь кажущееся; в действительности и коммутация натуральной и отработочной ренты, и расширение поместного хозяйства были порождены общей причиной: постепенным возрастанием товарности сельского хозяйства, все большим втягиванием деревни в рыночные отношения.

Упрочение форм феодальной эксплуатации, естественно, сопровождалось развитием феодальных институтов: феодальной иерархии и частной власти. Феодальные институты были орудиями, с помощью которых земельные собственники осуществляли внеэкономическое принуждение на принадлежавшей им территории.

Вассальные отношения между императором и крупными феодалами, иноземными и византийскими, становятся в XI—XII вв. обыденным явлением: таких вассалов обозначали обычно термином «люди» (ανδρωποι) или заимствованным из западной терминологии словом «лидзии» (λιζιοι)²⁹. Куропалат Филарет Вахамий построил себе в неприступных горах замки, подчинил окрестные города и долгое время не признавал власти императора: позднее, в конце 70-х годов XI в., он принес византийскому императору присягу на верность³⁰. Анна Комнина сохранила подробное изложение договора, заключенного в 1108 г. Боэмундом Тарентским с императором, где Боэмунд признавал себя «лидзием скипетра», рабом и подданным и обещал быть «верным человеком твоей царственности»; за землю, которую Боэмунд получал от императора, он приносил присягу на верность и обещал вместе со своим войском служить василевсу, а других вассалов императора, нарушивших клятву верности и ищущих приюта на землях Боэмунда, отвергать и ненавидеть³¹.

Но вассальные отношения возникали не только между императором и крупными земельными собственниками: византийские феодалы могли иметь собственных вассалов; вассалы были, например, у севастократора Исаака Комнина, одного из крупнейших феодалов в середине XII в.; они получали земли от своего сеньора и несли военную службу. Когда Исаак Комнин передал часть земель монастырю Спасительницы мира, он приказал некоторым из своих вассалов стать вассалами монастыря³². Пселл рассказывает о каком-то человеке благородного происхождения и опытном в военном деле, который получил от Пселла землю и признал себя его «подручником», вассалом³³.

Иногда, несмотря на скудость источников, мы можем проследить наличие более сложной, трехчленной иерархии. Уже известный нам Евстафий Воила был вассалом Апокапов, крупных феодальных сеньоров на востоке империи, но и у самого Евстафия были вассалы, получившие от него земельные владения. Точно так же Пселл ходатайствовал за владельцев проастиев Петрову и братьев Пиргинов, вассалов монастыря Омонии, госпожой которого считалась знатная дама — «опоясанная патрикия» Анна из рода Мономахов³⁴.

Крупные собственники располагали своими войсками³⁵; у феодалов были свои крепости, и естественно, что между феодалами нередко происходили столкновения. Во второй четверти XI в. Василий Склир пошел войной на магистра Прусиана; затем вспыхнула война между двумя феодалами фемы Армениак — Георгием Маниаком и его соседом Романом Склиром; Маниак вынудил своего противника бежать из собственных владений; в 1042 г., воспользовавшись отсутствием Маниака, посланного во главе византийских войск в Италию, Роман Склир напал на его деревни и подверг их разграблению.

Помимо вассалитета и частных дружин, в Византии XI—XII вв. распространяются иммунитетные отношения. Земельные магнаты в XI в. обычно выступали как судьи зависимого от них населения. По словам Кекавмена, знатному человеку, живущему в своем поместье, подчиняется окрестное население, а он творит публичный суд, карая преступников³⁶. По сообщению Никиты Хониата, земельные собственники обладали в своих поместьях такими же правами, как наместники провинций: и у тех, и у других были свои слуги, способные держать подвластных лиц «в страхе божьем и в должном почтении к царской власти»³⁷.

XI и XII столетия были в истории Византии периодом ослабления централизованной системы эксплуатации крестьянства, периодом укрепления вотчинных форм эксплуатации и, соответственно, упрочения феодальных институтов; процесс этот оказался окрашенным специфическими чертами: вотчинные формы эксплуатации сложились, но государственная налоговая система не исчезла; частная власть феодалов формировалась, а рядом с ней продолжал существовать разветвленный, дорогостоящий и продажный государственный аппарат. Казна — это сторукий Бриарей, — не устает восклицать Феофилакт Болгарский³⁸; податные сборщики, по его словам, грабители, для которых божьи и царские законы не более прочны, чем паутинка³⁹. Ему вторит Михаил Хониат, заявляя, что жадность податных сборщиков — причина всех болезней государства ромеев⁴⁰; они пожинают то, что не сеяли, и собирают там, где не пахали, и поедают, словно ломоть хлеба, несчастных поселян⁴¹.

Специфичность феодального развития отчетливо отразилась на характере таких византийских институтов, как арифмос, прения (или экономия) и экскуссия. Арифмос сложился еще в X в. (см, выше стр. 133), однако в дальнейшем он уступил место пронии, впервые засвидетельствованной источниками второй половины XI в.⁴² Как и арифмос, прония представляла собой пожалование, но если при арифмосе феодал получал строго определенное количество париков, то прония была пожалованием строго определенного количества государственных налогов, взимать которые отныне должен был сам феодал: так, в 1083 г. экономия в размере 200 перперов в год была пожалована одному из афонских монастырей — Ксенофонтову⁴³. Пронин получали не только монахи⁴⁴, но и светские лица — и чиновники, и воины.

Правда, прения лишь теоретически оставалась пожалованием строго ограниченной суммы налогов с определенной территории — практически же прониары очень скоро приобретали в своих владениях власть подлинных феодальных господ-землевладельцев: о них говорили, что они «держат в пронии» тот или иной проастий, что те или иные земли населены париками прониаров. И все же государство сохраняло контроль за прониарскими владениями, как и за пожалованием арифмоса⁴⁵.

Точно так же экскуссия — пожалование тому или иному феодалу налогов с его собственных владений — не приводила в XI— XII вв. к созданию экзимированных поместий⁴⁶. Подобно тому, как государство сохраняло за собой право конфискации частновладельческих земель (не только земель прониаров), оно сохраняло также право пересмотра податных привилегий; при этом можно заметить, что особенно щедрые пожалования экскуссии приходятся на конец XI в., тогда как с XII в. византийское правительство все чаще предпринимает попытки отмены или ограничения податных пожалований. Далее, византийская экскуссия обычно освобождала не от всех налогов, но лишь от так называемых эпирий — дополнительных повинностей (впрочем, чрезвычайно обременительных), связанных с приемом государственных чиновников.

И все-таки при всей ее ограниченности экскуссия способствовала дальнейшему формированию феодальных порядков: освобождая феодала от необходимости платить налоги за своих зависимых людей, экскуссия прежде всего расширяла права феодала; она избавляла, далее, его владения от обременительных поборов в пользу фемных судей, податных сборщиков и их прожорливой свиты; наконец, пожалование экскуссии имело и принципиальное значение: оно превращало поместье в привилегированное, выделяло его из общей массы обязанных всеми родами повинностей земель.

Развитие феодальных форм эксплуатации и феодальных институтов приводило к изменению представлений о природе собственности: хотя византийские юристы XI—XII вв. исходили в своих трактатах из римского учения о полной частной собственности, практически же складывались новые формы правоотношений, которые не могли вместиться в античные нормы. И арифмос, и прения представляли собой такие формы условной собственности (ограниченной либо числом зависимых крестьян, либо квотой взимаемой собственником ренты), какие были не совместимыми с римским правом. В XI в. в Византии появляется и такая характерная для средневекового права форма собственности, как держание на срок жизни⁴⁷. Широко распространяется в XI—XII вв. и харистикарная система, представлявшая собой пожалование монастырю или светскому феодалу какого-нибудь монастыря или иного духовного учреждения сроком на одну или две жизни; такой ограниченный сроком харистикий также являлся условной собственностью⁴⁸. Развитие феодальных форм собственности ведет к стиранию граней между собственностью и арендой⁴⁹: они сближаются между собой, имея тенденцию превратиться в типичное средневековое держание.

Адам и Ева. Ларец. Слоновая кость (боковая стенка). Государственный Эрмитаж. XII в.

Итак, ослабление централизованных форм эксплуатации и упрочение ее вотчинных форм — характерные черты экономического развития византийской деревни XI—XII вв. Параллельно с этим византийская деревня переживает процесс втягивания в товарные отношения, приводящий, в частности, к коммутации некоторых видов отработочной и продуктовой ренты. Обе эти тенденции усугублялись теми процессами, которые протекали в городах.

В VIII—IX вв. городами, являвшимися средоточием ремесла и торговли, были лишь Константинополь и несколько других крупнейших центров, сохранявшихся в основном от ранневизантийского времени; подавляющее же большинство пунктов, которые в источниках назывались «городами», являлись в действительности лишь крепостями, административными или епископальными центрами. Разумеется, даже в XI—XII вв. отделение ремесла от сельского хозяйства было осуществлено далеко не последовательно: по-прежнему города оставались прежде всего центрами сельской округи и их население занималось виноградарством, хлебопашеством, скотоводством на прилегавших к городу полях и лугах. И все-таки, начиная с X в. и особенно интенсивно в XI—XII столетиях, многие византийские города-бурги и города—епископальные центры превращаются в центры ремесла и торговли⁵⁰.

Сколь ни скуден археологический материал, добытый при раскопках византийских городов, он свидетельствует о значительном подъеме ремесла в XI—XII столетиях. Керамика — наиболее массовый и потому наиболее показательный материал; изучение керамики, найденной в Коринфе, Афинах, Спарте и других византийских центрах, позволяет представить эволюцию керамического производства. Древнейшая византийская глиняная посуда из Коринфа датируется только концом IX в., причем в ту пору она отличалась грубым тестом, толстыми стенками и неровным (из-за несовершенства обжига) коричнево-серым цветом. Напротив, в XI—XII вв. керамическое производство в Коринфе, как и в других провинциальных центрах, переживает расцвет: наряду с грубой кухонной посудой здесь изготовляли самые разнообразные формы первосортной керамики, украшенной росписью или штрихами⁵¹.

Другие отрасли ремесленного производства известны нам значительно хуже, и все же тот спорадический материал, которым мы располагаем, опять-таки указывает на XI—XII столетия как на время подъема ремесленного производства. К XI—XII вв. как раз относится единственная до сих пор обнаруженная стеклоделательная мастерская, раскопанная в Коринфе⁵². На XI—XII вв. приходится и расцвет шелкоткацкого производства в провинциальных центрах: изделия пелопоннесских и беотийских ткачей продавались в XII в. на ярмарке в Фессалонике; их высокое качество прославляли и византийские, и иноземные писатели. Особенно крупным центром шелкоткацкого производства были Фивы, где Вениамин Тудельский, испанский еврей, проехавший через империю, насчитал (по-видимому, со значительным преувеличением) две тысячи одних только евреев-ткачей. Фиванские шелкоткацкие мастерские снабжали еще во второй половине XII в. императорский двор, и сельджукские правители требовали уплаты дани непременно фиванскими шелковыми тканями.

Наконец, именно на XI—XII вв. приходится подъем каменного зодчества: множество сравнительно небольших церквей возводится в это время не только в Фессалонике, Афинах или Коринфе, но и в различных мелких городских и сельских центрах Пелопоннеса, Средней Греции, Фессалии, Македонии и на островах Эгейского моря: даже в глухих по тем временам районах, как Мани или Эпир, оживляется строительство из камня.

И нарративные источники сообщают об энергичном строительстве городов в XI—XII вв., хотя, разумеется, часть этих городов была лишь укрепленными пунктами, воздвигнутыми для обороны от сельджуков (см. ниже, стр. 298).

Экономический подъем византийских провинциальных городов XI—XII столетий всего отчетливее виден благодаря статистической обработке нумизматических данных, полученных в результате систематических раскопок в византийских городах. Эти находки единодушно свидетельствуют об интенсификации монетного обращения в XI—XII вв. Так, в Афинах⁵³ было обнаружено монет, чеканенных:

 в 857—976 гг.........454 
 в 976—1081 гг.........2536 
 в 1081—1180 гг.........5186.

Глиняная поливная чаша. Музей в Коринфе. XI в.

Аналогичные цифры получаются и при суммировании монетных находок в Коринфе⁵⁴ (с той только разницей, что здесь интенсификация денежного обращения началась несколько раньше, нежели в Афинах). В Коринфе известно монет, чеканенных:

 в 668—867 гг......... 213 
 в 867—969 гг.........3765 
 в 969—1081 гг........7671 
 в 1081—1180 гг........15738.

Расширение товарооборота и увеличение количества монеты, необходимой для его обслуживания, порождало нехватку драгоценных металлов: с 30-х годов XI в. византийские императоры начинают ухудшать качество золотой монеты⁵⁵; византийская номисма, считавшаяся до тех пор образцом стабильности, теперь приобретает все больше примесей и к концу XI в. резко обесценивается. Порча монеты, разумеется, использовалась в корыстных интересах византийским казначейством, однако, было бы неверно не замечать, что ее вызвала к жизни и хозяйственная необходимость: старая золотая монета была скорее средством тезаврации, чем обмена; теперь же возникла потребность в золотой монете для совершения частых торговых сделок.

Развитие ремесла, по-видимому, захватывает в это время и деревню, однако имеющиеся в распоряжении исследователей скудные факты не содержат материала для сопоставлений с уровнем развития поместного ремесла и крестьянских промыслов в предыдущий период. Разумеется, крестьянские хозяйства продолжали и в это (как и в более позднее) время в значительной мере удовлетворять собственными средствами свои несложные потребности в сельскохозяйственном инвентаре и предметах первой необходимости: орудия, утварь, одежда в большинстве случаев изготовлялись самими крестьянами. Лишь в поместьях крупных собственников были ремесленники-профессионалы: гончары, плотники, сапожники, бочары, портные, ткачи, которые, видимо, не только обслуживали нужды их хозяев, но и производили какую-то продукцию на рынок.

Типично средневековой формой обмена между городом и деревней оставалась ярмарка. Многолюдная ярмарка собиралась ежегодно в малоазийском городе Хоны: она привлекала не только обитателей окрестных городов и селений, но и сельджуков из Икония. Особенной славой в XII в. пользовалась ярмарка в Фессалонике которую устраивали в день св. Димитрия - покровителя города: туда приезжали купцы из далекой Испании и из мусульманского Египта. Постоянными были ярмарки в маленьких городках и селах⁵⁶: так можно было купить все необходимое. Однако все эти факты - любопытные сами по себе — недостаточны для того, чтобы определить, как изменилась в XI—XII вв. внутренняя торговля в Византии в сравнении с предыдущим периодом.

Ткань с изображением птиц. Берлин. XI-XII вв.

Что же касается внешней торговли, то она, видимо, становится все более оживленной: об этом свидетельствуют, в частности, обильные находки византийской монеты XI-XII вв. в соседних странах: в Закавказье, в областях по Нижнему Дунаю; византийская золотая монета редко упоминавшаяся в западных письменных источниках до X в с этого момента встречается гораздо чаще⁵⁷; со второй половины X в. в Центральной Европе появляются подражания византийским монетам⁵⁸.

Шелковая ткань с орнаментом. Зигбург. XII в.

Но если мы можем говорить об экономическом подъеме византийской провинции в XI-XII вв., то положение дел в Константинополе было видимо, совершенно иным. Здесь опять-таки прежде всего нужно обратиться к самому массовому археологическому материалу — к керамике. Обнаруживающаяся при этом картина, на первый взгляд, оказывается совершенно неожиданной: в то время как качество провинциальной керамики XI-XII вв. улучшается, а количество ее возрастает, константинопольское керамическое производство этих столетий переживает упадок. Расцвет константинопольской керамики приходился на вторую половину IX-X в.⁵⁹. С XI в. резко сокращается производство полихромией константинопольской посуды, отличавшейся наиболее высоким качеством; соответственно сокращается ее вывоз в провинциальные города, в частности в Коринф; другие типы поливной константинопольской керамики изготовлялись в эту пору довольно неряшливо, на поливе нередко оставались рябины. Часть константинопольской керамики (а к концу XII в. даже ее большая часть: по находкам в Большом дворце — до 70%) — это изделия из грубого теста, смешанного с дресвой, по форме своей рядовые кувшины.

Декоративная ваза с двумя ручками. Глина. Коричневая глазурь. Музей в Коринфе. XI в.

Соответственно этому в XII в. наблюдается упадок в тех отраслях ремесла, которые были сосредоточены преимущественно в Константинополе, — в производстве предметов роскоши. Расцвет ювелирного дела приходится на X—XI вв., а с XII в. начинается его постепенный упадок, особенно заметный в эмальерном производстве. Точно также с XII в. прослеживается упадок и художественной резьбы по кости, и книжного дела.

В то время как провинциальные города XI—XII вв. оживленно отстраиваются, общественные сооружения Константинополя в XII в. приходят в упадок: водопровод давно не ремонтировался, и жители страдали от нехватки воды; будучи не в состоянии восстановить старую систему водоснабжения, правительство ограничивалось постройкой цистерны в районе Петры; городские стены Константинополя обветшали уже к середине XII столетия.

Чтобы понять причины экономического спада в Константинополе, мы должны вспомнить, что его ранний расцвет в IX—X вв. был в значительной мере основан на интенсивной поддержке столичного ремесла и торговли императорами и столичной знатью: налоги, которые щедро лились в Константинополь, стимулировали развитие столичного ремесла; константинопольские мастера и торговцы имели обеспеченную клиентуру и пользовались покровительством центральной власти. За это, правда, они расплачивались потерей своей самостоятельности, строжайшим подчинением всей их деятельности контролю городского эпарха (см. выше, стр. 140). Однако до поры до времени преимущества, вытекавшие из системы покровительства и контроля, оказывались более существенными, нежели недостатки ее: покуда Константинополь оставался монопольным центром ремесла и торговли в Восточном Средиземноморье, константинопольские купцы и владельцы эргастириев могли спокойно пожинать плоды этой монополии: им не надо было искать новых рынков или заботиться о новых методах производства и торговли — традиционная система давала им обеспеченную прибыль.

Бронзовые изделия. Раскопки в Херсонесе. Чашка, кувшинчик, курильниц, замок в форме коня. XII в.

В XI и особенно в XII в. положение изменилось. Выросли провинциальные города, которые стали ремесленными центрами своих районов. Сократилась доля налоговых поступлений по мере возрастания вотчинных форм эксплуатации крестьянства. Часть феодалов уже не стремилась в Константинополь и удовлетворяла свои потребности за счет вотчинного ремесла или в близких провинциальных центрах. Здесь находили себе крупные собственники и умелых строителей, и гончаров, и ткачей; сюда, на маленькие и на большие ярмарки, съезжались со всех концов купцы, привозившие самые разнообразные товары.

Вместе с тем контроль за деятельностью столичных торговцев и ремесленников не ослабел: византийское правительство по-прежнему мелочно опекало ремесленное производство Константинополя и стремилось наложить свою лапу на богатства, накопленные столичными купцами. В этом отношении очень показателен рассказ Никиты Хониата. относящийся к концу XII в. Жил в ту пору в Константинополе некто Каломодий, купец и меняла — по словам Хониата, скряга, готовый умереть на своих мешках. Его богатства давно уже вызывали зависть государственного казначейства, и чиновники решили конфисковать имущество Каломодия, а его самого бросить в тюрьму. Правда, попытка эта оказалась неудачной, потому что арест вызвал возмущение в столице и «лавочники» принудили патриарха выступить в защиту Каломодия⁶⁰, но самый эпизод показывает, в какой обстановке приходилось действовать константинопольским купцам и ремесленникам.

По-прежнему в Константинополе функционировали государственные мастерские, основанные на принудительном труде. Живший на рубеже XII и XIII столетий писатель и политический деятель Николай Месарит с сочувствием отзывался о тяжком труде работников константинопольского монетного двора, которые проводили дни и ночи в подземельях под назором бесчеловечных надсмотрщиков⁶¹. Работники монетного двора и других государственных мастерских были одним из самых активных элементов во время народных выступлений в столице.

Возможно, что именно в XII в. исчезают ремесленные и торговые корпорации Константинополя⁶². Если это действительно так, то константинопольские мастера лишились тех органов, которые отстаивали цеховые привилегии от конкуренции вотчинного ремесла и от не объединенных в корпорации ремесленников и торговцев.

Экономический спад Константинополя усугублялся еще одним обстоятельством. Если в X в. византийское правительство последовательно отстаивало монопольное положение столичного ремесла и торговли, то с конца XI в. оно постепенно капитулирует перед венецианскими и генуэзскими купцами, предоставляя им разнообразные привилегии преимущественно в самом Константинополе: уже по договору 1082 г. венецианцы получили не только право беспошлинной торговли, но и склады в византийской столице. Постепенно иноземцы приобретали в империи дома, причалы, церкви, земли.

Широко распахивая двери перед итальянскими купцами, византийское правительство не просто проявляло непростительную близорукость — дело было значительно сложнее. Определенные круги византийских феодалов оказались заинтересованными в торговле с Генуей и Венецией, куда, как мы видели, особенно с конца XII в., из империи ромеев вывозили разнообразные сельскохозяйственные продукты. Определенные круги византийской знати, следовательно, были заинтересованы в пролатинской экономической политике и привлечении итальянского купечества. Поэтому договор 1082 г., порожденный тяжелой внешнеполитической обстановкой, не перестал действовать позднее, когда непосредственная опасность, его породившая, уже исчезла: привилегии венецианцам и генуэзцам византийские императоры щедро раздавали на протяжении всего XII столетия.

Рост провинциальных городов в XI—XII вв. повлек за собой тенденцию к оформлению элементов городской независимости: в городах того времени складываются свои учреждения — советы, собрания граждан и вооруженные дружины. Совет из 12 знатных лиц существовал в конце XI в. в Эдессе⁶³; сходка, которую историк Вриенний называет античными терминами «экклисия» или «вулевтирий», созывалась в городе Амасии: на ней главную роль играли местные динаты; сходка в Амасии решала важнейшие дела — к ней, в частности, обратился византийский полководец с просьбой о средствах, но амасийцы встретили его просьбу криком и грозили поднять восстание, если он посмеет требовать деньги. Старейшин, архонтов, «первенствующих» в византийских городах XI—XII вв., часто упоминают нарративные источники того времени.

Экономическая карта Византии X-XII вв.

Были в городах и свои вооруженные силы: мы знаем о вооруженных отрядах Диррахия и Авидоса, о городском ополчении Никеи. Возможно, что некоторым провинциальным городам были пожалованы грамоты, закреплявшие за ними те или иные привилегии, прежде всего податные. Тексты жалованных грамот городам XI—XII вв. до нас не дошли, но в некоторых нарративных источниках встречаются упоминания о них⁶⁴.

Однако административная независимость византийских провинциальных городов была очень незначительной: Византия XI—XII столетий не знала победоносных «коммунальных революций», а движение в городах за независимость от центрального правительства было использовано в своих интересах местной феодальной знатью. Поэтому города либо остаются в подчинении наместников, либо становятся центрами движения за феодальное раздробление страны, опорными пунктами феодальной знати.

Итак, укрепление вотчинной системы эксплуатации, с одной стороны, возрастание экономической роли провинциальных городов, с другой, создавали экономические предпосылки для феодального распада Византийской империи. Однако — и в этом-то, пожалуй, следует искать причину того острого политического кризиса, который охватил империю в конце XII в. и подготовил ее падение под натиском крестоносцев, — нормальная тенденция феодального развития в Византии не смогла осуществиться без внешнего толчка: византийская государственность оказалась столь прочной, что центральная власть продолжала контролировать различные стороны жизни деревни и города.

Практически это приводило к тому, что население империи оказалось под двойным гнетом: и феодала-вотчинника, и податного сборщика; вотчинник был сам судьей подвластного ему населения, и вместе с тем судебные функции продолжали отправлять государственные чиновники. Элементы феодальной политической надстройки были налицо в Византии, но все они оказались специфическими, соединенными с имперскими учреждениями. Городские свободы существовали лишь в зародыше, и поэтому города не смогли стать здесь мощной политической силой. Стратиотское ополчение распалось, но система феодальных дружин не заменила его, хотя там и здесь уже возникали феодальные дружины. Это привело к ослаблению византийского войска, которое уже не могло созываться по старому принципу, но еще не могло созываться по новому принципу, господствовавшему в ту пору в Европе. Византийским императорам XI—XII вв. приходилось все более рассчитывать на иноземные войска: на варварские контингенты печенегов или половцев, которые расселялись по территории империи; на русских, скандинавских или английских наемников; на иноземную феодальную знать, получавшую крепости и земли, привилегии и париков.

Якорь. Железо. Музей Коринфа. XI-XII вв.

Распалась и старая фемная система. Старые областные единицы — большие фемы — к XI в. разделились на небольшие районы, прилегавшие к той или иной крепости; во главе новых фем стояли военные командиры, которые носили старый титул «стратиг», но не обладали функциями гражданского управления и подчинялись высшим военным командирам — катепанам и дукам⁶⁵. В XII в. время от времени воссоздаются крупные фемы (см. ниже, стр. 302) — но и они не превращались в полностью независимые единицы, подобные западным герцогствам или графствам. В их создании заключалась тенденция к политическому распаду страны, поскольку главную роль в новых фемах играли местные крупные землевладельцы; но коль скоро государство, постоянно сменяя наместников и иных высших чиновников, сохраняло контроль за фемной администрацией, фема не могла стать ядром нового политического порядка.

Гребни. Музей Коринфа. XI в.

Какие причины вызвали политический кризис, завершившийся падением Константинополя? Можно ли считать, что он был подготовлен феодальными силами, растаскивавшими империю на части?

Костная пластинка шкатулки. Раскопки в Херсонесе. XII в.

Такое заключение было бы, пожалуй, преждевременным: развитие феодализма в Византии еще не привело к превращению поместья в замкнутую, изолированную общественную ячейку, еще недостаточно окрепли провинциальные города. Напротив, можно было бы предположить, что именно отставание феодального развития порождало политический кризис: старые формы централизованного государства, тяжелым бременем ложившегося на плечи трудящихся масс, были недостаточно гибкими в новых условиях. Политическая централизация Византии до X в. была фактором, обеспечивающим экономическую и политическую мощь страны: она способствовала подъему ремесла и торговли Константинополя, создавала обширные золотые запасы империи, поддерживала боеспособное войско стратиотов. К XI в. централизованное государство практически изжило себя, но традиционные формы были весьма привычны, и к тому же их поддерживала влиятельная столичная знать и верхушка столичного купечества. Византийское самодержавие превратилось в фактор, мешавший прогрессу страны: оно препятствовало формированию независимых городов, последовательному торжеству вотчинной формы эксплуатации, созданию прочного внутреннего единства отдельных районов. Оно препятствовало реализации прогрессивных тенденций, наметившихся в экономической жизни страны. Византии не хватало боеспособного рыцарского войска; разветвленный чиновничий аппарат был заражен коррупцией, действовал вяло и медленно, а каждый чиновник оглядывался на старшего, и все они вместе ждали приказов из дворца; налоговая система, все более обременительная для подданных, оказывалась выгодной не столько для казны, сколько для сборщиков податей. Приезд императорского чиновника превращался в бедствие, от которого население искало спасения в бегстве; высшие чины не только наживались на взятках, но и беспардонно растаскивали государственное имущество; должности продавались. Нищее население сел и городов с ненавистью смотрело на константинопольское правительство. Во внешней политике традиции централизма оказывались не менее опасными и вредными: вопреки реальной действительности они поддерживали и раздували универсалистские идеи, стремление к воссозданию единой империи — ойкумены во главе с единым василевсом ромеев. Падение Византии в 1204 г. в этих условиях явилось закономерным завершением экономического и политического развития страны в XI—XII вв.