Глава четырнадцатая

- Захар, тебя вызывает Дзержинский, - сказал мне утром Ксенофонтов, когда я сдавал дежурство по секретариату ЦК. - К двум ты должен быть у него.

- А зачем, Иван Ксенофонтович, не знаете? - спросил я.

- Ну какой же ты чекист, если не умеешь размышлять? - поворачивается он ко мне. - Куда тебе следует явиться? В Совет народного хозяйства? Вот и думай...

В феврале 1924 года первая сессия ЦИК СССР назначила Дзержинского Председателем Высшего Совета народного хозяйства. Но он по-прежнему оставался и председателем коллегии ОГПУ. Все мы видели, как трудно Феликсу Эдмундовичу. Помимо служебных обязанностей он вел большую партийную работу, часто выезжал с докладами о деятельности ЦК в губернии, выступал на партконференциях. Ведь он был членом Центрального Комитета партии и представителем ЦК в Центральной контрольной комиссии. Мы знали Феликса Эдмундовича как человека высокого гражданского мужества и долга. Он чувствовал личную ответственность за все происходящее.

В стране было до четырех миллионов детей-сирот.

- Это же ужасное бедствие! - говорил Дзержинский. - Ведь когда смотришь на детей, не можешь не думать - все для них! Плоды революции - не нам, а им! А между тем, сколько их искалечено борьбой и нуждой... Мы все больше переходим к мирному строительству; я и думаю: отчего не использовать наш боевой аппарат для борьбы с такой бедой, как беспризорность?

С помощью чекистов начали создаваться трудовые колонии, которые вскоре стали родным домом для сотен тысяч мальчишек и девчонок. Призыв Феликса Эдмундовича "Все на помощь детям!" был горячо принят советскими людьми. Люди помогали нам, чекистам, в этом деле. Самое лучшее отдавалось детям: продукты, особняки и дворцы, загородные дома и дачи, отобранные у буржуев, библиотеки и оборудование для учебных мастерских.

На станции Болшево под Москвой Дзержинский сам принял непосредственное участие в организации коммуны для бывших беспризорников. Мы привезли туда в двух вагонах ребят. Они поначалу перепугались: думали, их повезут в тюрьму. И вот видят светлые комнаты, спальни, классы, учебные мастерские, столовую... Пацаны растерялись. Жмутся друг к дружке, украдкой перешептываются. Дескать, как же все это понимать, а?

- Вот и все, хлопцы, а теперь будем прощаться, - озадачил ребят еще больше Иван Мартынов, возглавлявший нашу группу чекистов. - Мы просим вас беречь все тут и содержать в чистоте. Назначайте дежурных по кухне. Продукты вам будет привозить завхоз, а остальное - ваша забота.

- А как же... - начал было один из ребят и замялся.

- Учителя, мастера? - подсказал я. - Они придут завтра утром.

- Нет, - замотал головой мальчишка. - Кто нас караулить будет? Мы же шпана... Беспризорники!

- Караулить вас никто не собирается, - сказал уже серьезно Мартынов. - Дзержинский вам верит.

- Так это был он? - ахнули мальчишки.

Они видели Феликса Эдмундовича, когда мы рассаживали ребят по вагонам. Дзержинский пришел, чтобы поторопить железнодорожников с отправкой.

- Он, - подтвердил Мартынов и этим окончательно покорил ребят.

Феликс Эдмундович несколько раз приезжал в Болшевскую коммуну. Ребята встречали его радостно и долго не отпускали...

Однажды поздно вечером я сидел в кабинете Ксенофонтова. Вошел радостно возбужденный Дзержинский и, поздоровавшись, стал рассказывать про Болшевскую коммуну.

Сейчас я уже не могу припомнить всего разговора, но осталась в памяти такая деталь: Феликса Эдмундовича очень поразило, что двенадцати- и тринадцатилетние мальчишки здорово разбираются в текущей политике нашего государства, в наших отношениях с другими странами.

- А ведь большинство из них еще не умеют ни читать, ни писать! - воскликнул он. - Представляете, с каким интересом и желанием они взялись за учебу?

Туда, где было особенно тяжело, Центральный Комитет партии направлял Дзержинского. Так было, например, в апреле 1921 года. Железнодорожный транспорт парализован. Две тысячи километров главных дорог выведены из строя, разрушены тысячи больших и малых мостов, большая часть паровозного парка требовала капитального ремонта, в шесть раз возросло количество аварий по сравнению с довоенным годом, бесследно исчезали целые эшелоны с ценными грузами, управленческий аппарат был засорен чуждыми элементами, шел открытый саботаж... За три с половиной года на транспорте сменилось четыре наркома.

"Несмотря на все старания и заботы со стороны Владимира Ильича, несмотря на все совещания и постановления Совнаркома и Совета Труда и Обороны, - вспоминал В. Д. Бонч-Бруевич, - транспорт, то улучшаясь, то ухудшаясь, все-таки все время хромал на обе ноги. Нужны были какие-то чрезвычайные меры для приведения его в полный порядок. Нужен был человек, который обладал бы железной волей, был бы достаточно опытен в администрировании, авторитетен среди рабочих масс, тверд в проведении всех мер и принятых решений в жизнь, имел бы достаточный опыт в борьбе с саботажем, вредительством и прямым хулиганством, нередко в то время проявлявшимся на линиях железных дорог. Владимир Ильич долго присматривался, кому именно дать особые полномочия по НКПС...

- Немедленно просите Дзержинского приехать ко мне, - сказал Владимир Ильич после одного из очередных скандалов на железных дорогах, когда снова не было вы полнено очень важное распоряжение правительства...

Феликс Эдмундович очень быстро приехал из ВЧК.

- Вам придется взяться за наркомство по НКПС, - сказал Владимир Ильич..."

Дзержинский стал наркомом путей сообщения. Сколько бессонных ночей, сколько часов каждодневного напряженного труда! Уже через два месяца после своего назначения он представил обстоятельный доклад Центральному Комитету партии, который был высоко оценен опытными экспертами-хозяйственниками. Феликс Эдмундович не только вскрыл пороки в организации работы железнодорожного транспорта, но и выдвинул программу по его оздоровлению. И все это он делал, не переставая работать в ВЧК.

"В один из голодных кризисов лютой зимы, - вспоминал Г. М. Кржижановский о 1921 годе, - надо было вывезти из необъятной Сибири несколько десятков миллионов пудов хлеба. То была последняя надежда для голодающего центра... Маршалом всего этого "хлебного корпуса"... был назначен Феликс Эдмундович. И с горстью отважных он реализовал это чудо - сибирский хлеб спас нас от трагической развязки..."

Вместе с собой Феликс Эдмундович взял в Сибирь тогда нескольких чекистов. Один из них, Барташевич, был моим приятелем, и я узнал от него о всех делах "хлебной бригады". Насчитывала она сорок человек - специалисты железнодорожного транспорта, хозяйственные и партийные работники.

После возвращения "хлебной бригады" в Москву у нас состоялось какое-то собрание. Иван Ксенофонтович, сидевший в президиуме, попросил участников ее рассказать о работе чекистов во время этой поездки в Сибирь. Сведения, которые сообщили нам товарищи, дополнили рассказ моего друга.

Из Сибири только недавно изгнали колчаковцев, но многие из них, рассеявшись по таежным просторам, еще не сложили оружия. Они организовывали кулацкие банды, устраивали диверсии. Буквально накануне прибытия поезда Дзержинского в Омск враги подожгли железнодорожные мастерские, взорвали электростанцию. Бандиты пускали под откос эшелоны с зерном.

Чтобы задержать вывозку хлеба, а то и вообще ее сорвать, злоумышленники распустили перед приездом Феликса Эдмундовича слухи, что прибудет он с большим отрядом чекистов, а те ни с кем не станут церемониться. Однако, встретясь с сибиряками, Дзержинский сумел найти такие слова, что не только железнодорожники, но и многие крестьяне, привозившие зерно из деревень, добровольно вызывались грузить его в вагоны. В Новониколаевске, к примеру, колыванские мужики даже ночевать остались, чтобы помочь в погрузке.

- Нет уж, вы, товарищ Дзержинский, скажите Ленину: сами мы этот хлебушко вырастили, сами и в Москву отправили, - говорили они Феликсу Эдмундовичу.

- Мы все поражались: откуда у Дзержинского только силы берутся? - рассказывал Барташевич. - Как он может столько работать? Однажды в поезде на вечернем совещании, которое затянулось до полуночи, я вел протокол. Но не мог преодолеть усталость: глаза слипаются, голова сама падает на грудь. День был очень маятный. Мы все сильно замерзли, измучились, ведь не то что отдохнуть, присесть хотя бы на несколько минут некогда было. Феликс Эдмундович легонько толкнул меня под бок и положил передо мной узенькую полоску бумаги. На ней было написано... Да вот она, я оставил ее на память.

Барташевич достал из нагрудного кармана гимнастерки блокнот, вынул из него бумажку и прочел:

"Вас, кажется, клонит ко сну. Я думаю, Вы могли бы идти выспаться. Благонравов Вас заменит. Ф. Д.". Сои мой, понятное дело, как рукой сняло, - закончил Барташевич.

Группа, возглавляемая Дзержинским, работала с отчаянной энергией - все были подтянуты, деловиты, строги, не теряли ни одной минуты, все подчинялись железной воле Феликса Эдмундовича. В результате уже в первый месяц погрузка увеличилась почти в четыре раза, а вскоре суточный график отправки хлеба был доведен до 200 вагонов. Все это давалось Дзержинскому дорогой ценой. Сотрудники видели, что он держится на пределе. "Несомненно, что моя работа здесь не благоприятствует здоровью, - писал он из Омска Софье Сигизмундовне. - В зеркале вижу злое, нахмуренное, постаревшее лицо с опухшими глазами. Но если бы меня отозвали раньше, чем я сам мог бы сказать себе, что моя миссия в значительной степени выполнена, - я думаю, что мое здоровье ухудшилось бы".

...После разговора с Иваном Ксенофонтовичем я уже не сомневался, что в ВСНХ меня ждет новое назначение.

В феврале 1923 года я, оставаясь при аппарате секретариата ЦК партии, продолжал работать в ГПУ, а с ноября этого же года - в ОГПУ при СНК СССР. На этой работе я оставался до 1933 года, когда из-за тяжелой болезни не смог пройти медкомиссию. К чекистам медицина предъявляла особые требования.

Дзержинский уже многих моих товарищей перетянул в Совет народного хозяйства через партийные органы. Ушли на хозяйственную работу Ференц Патаки и Семен Бирюков.

По дороге в ВСНХ я зашел домой - до двух было еще далеко. Там меня ждал Гавро. Он со дня на день должен был получить назначение и, отвыкнув отдыхать за годы войны, томился от вынужденного ожидания. Вот уж когда наговорился с ним всласть Мате Залка! Когда у него выпадали свободные дни по возвращении из заграничных поездок, они проводили их вместе. Нередко к ним присоединялся Фурманов. Заходил два или три раза Бела Кун, приезжая в Москву по делам Коминтерна.

Когда я рассказал Лайошу о вызове к Дзержинскому, он рывком поднялся со стула, оправил ремень на гимнастерке, взглянул на часы:

- А не махнуть ли нам пока к "красному директору"?

И мы поехали к Семену Бирюкову.

По рекомендации Феликса Эдмундовича Бирюкова назначили директором фабрики искусственного волокна в Мытищах. Это совсем рядом с Москвой, но виделись мы с Семеном теперь очень редко. При встречах он много рассказывал о своих новых обязанностях и о том, как попал в директора. А было это так. Вызвал его Дзержинский и сказал:

- Просили меня подобрать падежного человека на должность директора фабрики искусственного волокна. Я рекомендовал вас.

- Да какой же из меня директор? - изумился Бирюков.

- Никудышный, - согласился Дзержинский. - Но человек вы волевой, с людьми ладить умеете. Справитесь, если за дело по-большевистски возьметесь.

А в райкоме партии добавили:

- Не справитесь, будем расценивать это как невыполнение партийного задания. Покажете себя на фабрике настоящим руководителем - каждый сознательный рабочий станет вашим помощником и другом...

Семен в этом убедился в первые же дни своего директорства, когда с небольшой группой кадровых рабочих осматривал в засыпанных снегом цехах ржавые механизмы и оборудование. Железо с крыши фабрики было сорвано.

- Как вы думаете, товарищи, восстановим? - спросил он неуверенно. Все молчали, пораженные хаосом и запустением.

Один из рабочих прокашлялся и протянул:

- Попробуем! Глаза страшатся, а руки делают.

Другой добавил еще решительнее:

- Не на царицу Марию Федоровну работать начнем (ей фабрика до революции принадлежала. - З. Д.), на себя! Так что не робей, старшой!

Должно быть, никак не шло ему на язык слово "директор", а "старшому" было тогда всего лишь двадцать шесть лет...

Всю зиму и всю весну Бирюков дневал и ночевал на фабрике, перейдя на казарменное положение. Его окружала группа таких же энтузиастов, как он сам.

У нового директора богатый послужной список - служба в старой гвардии, штурм Зимнего, гражданская война, ВЧК, работа в секретариате ЦК партии, но так трудно, как сейчас, ему еще никогда не было. Он "принял" фабрику... Но можно ли считать всерьез цехами пустые коробки с голыми кирпичными стенами и слепыми глазницами пробоин вместо окон? Нет оборудования, нет сырья... И нечем платить рабочим. Да и самих рабочих, по сути, тоже нет, коллектив надо создавать заново. Собрать, сплотить единой целью людей. Фабрика должна работать и давать продукцию! При встречах с рабочими Бирюков настойчиво разъяснял им, что теперь они сами хозяева своей фабрики. А чтобы умело управлять ею, они все вместе - и директор, и старые мастера, и только что вступающие в трудовую жизнь подростки - должны учиться. Учиться тому делу, которое им поручено.

Я знал Семена, как человека требовательного и строгого, с "военной косточкой". Приказание подчиненным он обычно отдавал лишь раз. Но всегда оно было со всех сторон взвешенным. Бойцы знали - повторять Бирюков не любит, объяснений и оправданий не терпит.

А здесь впервые в жизни Семен попросту растерялся. Быть командиром производства оказалось куда сложнее, чем командиром боевого отряда. К чести моего друга, он сразу понял - прежний стиль работы не годится. По-иному надо: строить свои отношения с рабочими не только на доверии, самому у них прежде многому поучиться. А изучать фабричное дело Семену пришлось с самых азов у тех же старых мастеров, которые и составили ядро будущего коллектива.

Многие рабочие, как и Семен, прошли гражданскую войну. С ними ему было легко. Всем сердцем приняли они Советскую власть, разбирались в политике молодого государства. Во всем старались помочь своему директору, трудились, не считаясь ни с временем, ни с материальными лишениями. Но пришли на фабрику и другие люди. На словах они работать вроде бы хотят, а на деле что-то среднее между анархистами и лодырями. С ними пришлось повозиться. И вряд ли что путное получилось бы у Семена, если бы за воспитание не взялись сами рабочие. Понял тогда Семен - начало коллективу положено, и неплохое начало.

Директор, нисколько не смущаясь, учился у своих мастеров. Этим он как бы подчеркивал, сколь велик авторитет мастера.

Кое-кто посчитал за чудо, что Бирюков в короткий срок сумел пустить фабрику. Но мы, близкие его друзья, знали, сколько стоило труда, самоотверженности, бессонных ночей маленькому коллективу рабочих, поверивших в своего молодого директора.

Однажды я встретил Семена на Кузнецком мосту с нашими ребятами - чекистами. Он торопливо поздоровался со мной и спросил, свободен ли я. На дежурство мне было заступать вечером.

- Тогда присоединяйся к нам. Поможешь!

- А вы куда? - спрашиваю.

- На Сухаревку.

- А я думал - на свадьбу! - сказал я, оглядев Семена.

На нем добротный костюм, белая рубашка, галстук, модные штиблеты да еще шляпа...

- Взято напрокат у нашего инженера, - не принял моего шутливого настроения Бирюков. - Я должен сойти за преуспевающего нэпмана с толстым кошельком.

Было это месяца через два, как принял Семен фабрику в плачевном состоянии. Шесть лет она бездействовала, орудовали в ее цехах все, кому не лень. Один старый мастер взялся наладить несколько станков. И вдруг выяснилось, что пустить их никак нельзя. Украдены фильеры, платиновые пластинки, через которые тянут волокно. Купить их можно только за границей. Наш инженер дознался, что фильеры уплыли к одному перекупщику.

Короче говоря, установив личность перекупщика, Семен пришел на Лубянку и попросил помощи у наших, ребят. Те связались с бывшими спекулянтами, вставшими на трудовой путь, отобрали из них самых надежных. И вот сегодня операция по розыску дорогостоящих деталей из платины должна завершиться. Бирюкова представят перекупщику как самостоятельного коммерсанта, интересующегося благородными металлами. Наша задача - не дать уплыть этим самым фильерам, если перекупщик вдруг заподозрит неладное...

Но все обошлось. Бирюков справился с задачей блестяще. Ни у кого не возникало никаких подозрений. Как было условлено с представлявшими "коммерсанта" людьми, весь товар уже находился в лавке. (На задаток Бирюков не поскупился.) И надо было видеть, какими глазами глядел потом на эти детальки Семен, приговаривая: "Вы только подумайте, нашлись фильеры!"

...Директора мы с Гавро разыскали в одном из цехов. Был он в отличном настроении.

- Фабрику твою пришли поглядеть. Веди, похвались.

Разумеется, Семен догадался, что наш визит затеян неспроста, однако не стал допытываться, охотно стал показывать. Фабрика оказалась большим приземистым строением. Стены сложены из добротного кирпича, подоконники - необычайной ширины.

Мы вошли в просторный цех. Вдоль стен в два ряда тянулись станки, над которыми поблескивали тоненькие паутинки вискозы.

Оказывается, фабрика до революции давала в год чистой прибыли 300 тысяч рублей золотом. И на первых же собраниях после того, как заработали станки, коллектив решил выйти как можно скорее к уровню довоенного производства. Через год и восемь месяцев эта цель была уже достигнута.

Затем Семен с гордостью показал нам фабричную столовую, красный уголок, клуб, на дверях которого аршинными буквами на голубом листе фанеры было написано "Ликбез".

- Учимся все, - сказал он. - Да еще с какой охотой!

Это были годы, когда партия выдвинула задачу восстановления народного хозяйства на передовой научной основе. Оно должно стать лучше, организованнее, производительнее старого. А это нельзя было сделать без науки, без образованных работников.

Лучшие силы свои молодое государство посылало на хозяйственный фронт. С особой остротой встал вопрос о подготовке кадров, потому что всюду очень нужны были квалифицированные специалисты. Помимо ликбеза Бирюков на фабрике организовал и производственное обучение. Он показал нам класс, стены которого были увешаны схемами фабричного оборудования, а над ними красовался многоцветный плакат - рабочие в синих спецовках собирают станки. Подпись гласила: "Были солдатами революции, теперь стали солдатами промышленности!"

Не любил Семен Бирюков даже в разговоре с друзьями сетовать на трудности и уж тем более хвалиться своим умением преодолевать их, однако Гавро сумел его разговорить. Рассказал он нам о некоторых своих мытарствах и невзгодах. Правда, с улыбкой, но все равно можно было понять, что несладко ему было на новой должности.

Осмотрев фабрику, мы зашли в контору. Там встретили Веру, жену Семена. Женился он еще на фронте, в 1919 году, на девушке-волжанке, которая прошла с ним всю гражданскую. По неделям не видела Вера мужа, когда Семен пускал фабрику. Терпела-терпела и взбунтовалась: пришла и объявила, что будет работать вместе с ним.

- В общем, оказалась хорошей мне помощницей. Возглавляет женсовет, - заключил Семен. - Ну а теперь выкладывайте, зачем пожаловали...

Узнав, что меня к двум часам вызывает Ф. Э. Дзержинский, Бирюков пообещал подвезти нас на автомобиле. Он еще в гражданскую научился водить машину.

Без пяти минут два захожу в приемную Дзержинского. Секретарь немедленно ведет меня в кабинет.

Я волнуюсь. Хочу доложить по-военному, но Феликс Эдмундович встает и протягивает мне руку. Потом усаживает 8а стол и сразу переходит к делу. Спросив, когда я заканчиваю рабфак и в какой институт думаю поступать, Дзержинский сказал:

- А пока поработаете в лесном хозяйстве.

Это было так неожиданно.

- Да я в лесу-то почти не бывал! Только в гражданскую немного пришлось, когда в Белоруссии и на

Брянщине бандитов вылавливали...

Дзержинский улыбнулся:

- Ваш друг Бирюков тоже не выпускал искусственное волокно, а вот теперь все московские фабрики снабжает вискозой! Мы решили назначить вас председателем ревизионной комиссии по лесной промышленности. Комиссия будет авторитетной, в состав ее войдут видные специалисты и ученые.

Много лет прошло с тех пор. Вспоминаю свои встречи с Дзержинским, перечитываю его речи и дневники, статьи и письма и все больше осознаю, какой это необыкновенный человек. Он любил людей и верил в них. С трогательной заботой относился к своим друзьям и товарищам, родным и близким. Даже и тогда, когда Дзержинский имел дело с врагами Советской власти, он постоянно напоминал о мерах, гарантирующих "величайшую осторожность в арестах и величайшую внимательность при ведении самого дела". А уж если убеждался, что виновные просто заблуждаются, что при соответствующей работе с ними станут честно служить народу, то делал все, чтобы наказание было минимальным.

Вспоминаю такой случай. ОГПУ раскрыло организацию контрреволюционеров, готовящую переворот в стране. Ее члены, среди которых были и инженеры-путейцы, уже распределили между собой государственные посты. Заговором руководил специалист-железнодорожник, работавший у Феликса Эдмундовича в наркомате. В деле было столько неопровержимых доказательств виновности, что чекисты, направляясь за ордером на арест к Дзержинскому, уже заказали автомашины для доставки арестованных в тюрьму. Каково же было их удивление, когда, ознакомившись с обстоятельствами дела, Феликс Эдмундович сказал:

- Дайте я вызову к себе этих инженеров и поговорю с ними.

- Без охраны? - опешил Иван Мартынов.

- Разумеется.

- Но они же разбегутся!

- Зачем? Поговорим по душам.

И Дзержинский объяснил чекистам, что подобный заговор уже не страшен, обстановка для интервенции самая неподходящая, а без поддержки из-за границы заговорщики бессильны. По недомыслию в это дело втянуты специалисты, которые нам очень нужны. Жаль их терять...