Глава тринадцатая

В одну из суббот Фурманов привел ко мне на Брюсовский крепкого, кряжистого военного с чапаевскими усами - Николая Хлебникова. Они дружили еще со школьных времен, вспоминали мальчишеские проказы, общих друзей. Новый товарищ оказался человеком общительным и быстро сошелся со всеми.

Оба друга, несмотря на молодость, как и все мы, успели пройти суровую школу жизни, основными этапами которой стали для них участие в германской войне (так называли тогда в России первую мировую войну), революция и гражданская война. Студентом Николай Хлебников был призван в армию, воевал рядовым, потом прямо с фронта был направлен в Петроградское артиллерийское училище. Окончил его и в чине прапорщика снова попал на передовую. Тяжелая контузия под Тернополем вернула его в родной Иваново-Вознесенск на излечение. Был на исходе семнадцатый год.

Дмитрий Фурманов сразу вовлек друга в бурный водоворот революционных событий. Оказалось, что военные знания прапорщика очень нужны молодой Красной Армии. Хлебников стал работать в оперативном отделе военного округа, которым руководил М. В. Фрунзе.

Тревожное то было время. Колчак объявил себя верховным правителем Сибири и двинулся к Поволжью. Михаила Васильевича назначают командующим 4-й армией Восточного фронта, и он в самом конце восемнадцатого выехал в Поволжье. В Иваново-Вознесенске стал срочно формироваться Особый коммунистический отряд, с которым Хлебников отправился вслед за Фрунзе. Возглавлял этот отряд Дмитрий Фурманов. В Уральске в марте девятнадцатого была сформирована 25-я стрелковая дивизия, начальником которой назначили Чапаева, а политическим комиссаром - Фурманова. В эту дивизию вошел отряд ивановских ткачей. С помощника командира батареи начал свою службу у Чапаева Н. М. Хлебников. Он хорошо знал артиллерийское дело. Прошло не так уж много времени, и за отвагу, умение разгадывать маневры врага, находить наиболее уязвимые места в его порядках и успешно вести боевые действия Николая Михайловича назначили начальником артиллерии всей дивизии. Это его вывел Фурманов под именем Хребтова в романе "Чапаев".

Дмитрий Фурманов. 1923 г

"Хребтов повел обстрел. Верный глаз, смекалка и мастерство испытанного и закаленного артиллериста сделали чудо: снаряд за снарядом - в самую гущу, в самое сердце вражеских колонн".

Особенно отличился Николай Михайлович в боях с белополяками в июне 1920 года под Киевом. В результате блестяще проведенной операции он уничтожил всю вражескую артиллерию, имевшую двойное превосходство. Когда кончилась гражданская война, Хлебников остался в армии. Во время Великой Отечественной войны он стал командующим артиллерией Калининского и 1-го Прибалтийского фронтов, генерал-полковником артиллерии, Героем Советского Союза. Но всю жизнь он считал себя чапаевцем.

И все его друзья по 25-й стрелковой дивизии называли себя так же. С некоторыми из них я был знаком. Они приходили вместе с Фурмановым, Хлебниковым, Гавро. Хорошо помню Ивана Семеновича Кутякова, ставшего в двадцать два года командиром дивизии после гибели Чапаева. Он был волжанином, из села Красная Речка Саратовской губернии. Унтер-офицера царской армии Кутякова в Октябрьские дни семнадцатого революционно настроенные солдаты избрали командиром полка.

Как-то в одну из своих служебных командировок в Москву Гавро привел ко мне веселого, обаятельного человека с двумя орденами Красного Знамени на гимнастерке:

- Еще один чапаевец, Иван Бубенец! Знакомься!

Иван Константинович тоже служил унтер-офицером с 1916 года в Петрограде, участвовал там в революционных событиях. В Чапаевской дивизии он храбро воевал, был тяжело ранен на польском фронте. Фурманов мне рассказывал, что не встречал человека, который бы так страстно любил конницу. Недаром вскоре он стал командовать кавалерийской бригадой во 2-й Червонно-казачьей дивизии. Так быстро росли люди в ту пору. Время летело стремительно, и нужно было успевать за ним.

В начале 1921 года Хлебникова перевели в Москву. Он поселился в Большом Афанасьевском переулке. Через три месяца приехал Фурманов и первое время жил у своего друга, пока не получил квартиру в соседнем, Нащекинском, переулке. Этот адрес был хорошо знаком литераторам, боевым соратникам. Дмитрий Андреевич много и напряженно трудился, и все же по вечерам двери его квартиры были открыты для друзей. С приездом жены Фурманова - Анны Никитичны квартира обрела уют и стала еще более гостеприимной. Анну Никитичну многие знали по гражданской войне. Она заведовала культпросветкомиссией в политотделе Чапаевской дивизии, организовала передвижной красноармейский театр, подбирала репертуар, артистов. Дмитрий Андреевич еще со времен мировой войны, где они познакомились в полевом госпитале, звал жену Наей. И некоторые его товарищи тоже к ней так обращались. У Наи был сильный приятный голос, а песен она знала множество, особенно старинных казачьих - родом Анна Никитична была с Кубани.

У Фурманова обычно пели любимые песни Чапаева, особенно ту, которую так задушевно исполнял сам Василий Иванович: "Ты, моряк, красивый сам собою". Говорили, что у него был замечательный голос.

Много народу перебывало и на Брюсовском. Приезжали по служебным делам друзья, случалось - им негде было остановиться. Ночевали, жили неделями. Особенно рад я был двум Иванам - Кутякову и Бубенцу. Светлые души и горячие головы, жили они так же, как и воевали: страстно, азартно, как говорили тогда, "не слезая с боевого коня".

Когда встречались хотя бы двое чапаевцев, разговор непременно заходил о легендарном начдиве. Через всю жизнь пронесли они любовь к своему командиру. Гражданская война отшумела, но все мы жили в том недавнем прошлом, не осознавая еще, что оно стало уже историей. Вряд ли кто из нас задумывался тогда о быстротечности времени, и я не предполагал, что пройдут годы и мои друзья тоже станут частью истории. Их имена останутся в названиях площадей, улиц, школ... Они будут разговаривать со мной со страниц своих книг.

Вот они, стоят рядом: "В восемнадцатом году", "Чапаев" Дм. Фурманова, "Автобиографические записки" и "Легендарная Чапаевская" с дарственными надписями Н, Хлебникова, первая книга, подаренная мне Мате Зал-кой, - "Повесть о вечном мире" и другие его произведения. Листаю страницы и словно слушаю голоса моих друзей, их жаркие споры, что велись в просторной гостиной. Память воскрешает их интонации и жесты.

Фурманов, Залка и Хлебников задавали тон всем нашим разговорам.

Это они создавали на наших "субботах" атмосферу душевной близости, теплоты. Обсуждение прочитанного часто бывало бурным, потому что повести и рассказы Фурманова и Залки посвящались подлинным событиям, а годы гражданской войны у всех нас были свежи в памяти.

Однажды Гавро при мне рассказывал Я. Б. Гамарнику о своем комиссаре Блау, о боях, в ходе которых возглавляемые им воинские части соединились с группой войск Якира, пробивавшейся из-под Одессы. А через несколько лет я прочел рассказ Залки, в котором комиссар Блау был выведен под своей настоящей фамилией. И ничего не придумано, ничего не прибавлено, но так осмыслено автором, что от рассказа сжималось сердце, и ты начинал думать о многом - о долге и праве, о цели и смысле жизни...

"...Хочется, чтобы наша жизнь не прошла бесследно, чтобы не забыли нас, как стаю перелетных птиц", - говорит перед решающим боем герой рассказа.

Романтику революции Залка видел в братстве людей, трудящихся разных национальностей и стран, вступивших в бой за установление свободы и справедливости на земле.

Залка любил говорить с интересными людьми. Встреча с бывалым солдатом всегда для него радость. Он мог часами слушать рассказы "о боях, товарищах".

И это Залка, который сам к двадцати восьми годам прошел через две войны, сражался на шести фронтах, одиннадцать раз был ранен, копал себе могилу под наведенными на него дулами винтовок. Залка, который, по собственному признанию, столько всего насмотрелся, что одной жизни не хватит, чтобы рассказать.

Залка был очень общителен. Помню случай - уединившись в кабинете, Мате сказал мне, что он должен срочно закончить рассказ. Все уже в голове, нужно только переложить на бумагу. Просил меня никого к нему не пускать. Так я и сделал. Но часов в десять вечера пришли Фурманов и Хлебников. И Залка сам вышел в гостиную. Объяснил, что услышал знакомые голоса и не смог усидеть. Если уж Фурманов ходит по гостям, то почему бы и ему не оторваться на часок от письменного стола... "Часок" превратился в вечер воспоминаний. Фурманов и Залка были в ударе, шутили, смеялись, потом стаял говорить о творческих планах. Хлебников спросил у Мате, когда он написал свой первый рассказ.

- Давно это было, - ответил Залка. - Еще до мировой...

И рассказал нам, что в юношеские годы твердо решил стать писателем и готовился к этому. Но отец, разорившийся помещик, на его увлечение литературой смотрел как на блажь. И, чтобы окончательно направить сына на правильный, по его разумению, путь, определил Мате учиться в коммерческую школу в Вене. Хотел видеть его оборотистым коммерсантом или известным адвокатом - тогда можно было бы поправить материальные дела семьи. Но через год или полтора попался отцу на глаза журнал, издававшийся в Вене, а в нем - рассказ сына.

Михай Залка был уважаемым человеком в округе, и когда он попросил власти, чтобы его сына досрочно призвали на военную службу, просьбу удовлетворили. В армии, рассуждал он, парню будет не до писательства. Служба всю дурь выбьет. Но он ошибся.

- Ну и о чем же был тот первый рассказ? - поинтересовался Хлебников.

Залка пренебрежительно махнул рукой:

- Да так, ерунда! Художник, которому страшно не везло, влюбляется в свою натурщицу и на крыльях любви взлетает к всемирной славе. На первом его шедевре изображена, разумеется, она... Страшно подумать, о чем бы я писал сейчас, если бы по-прежнему жил в той среде. И кто бы читал эти книги?

Когда произошла Октябрьская революция, Мате Залка в числе многих своих соотечественников встал на защиту Советской власти - вступил в партизанский отряд, сражавшийся с белой армией Колчака. Жизнь Залки в этот период полна драматических эпизодов. Несколько раз он подвергался смертельной опасности, и только счастливая случайность и находчивость спасали его.

Однажды партизанский отряд, в котором воевал Залка, наткнулся на неожиданно сильный огонь колчаковцев. Врагов оказалось в несколько раз больше. Колчаковцы стали теснить отряд к Енисею. Мате с группой венгров-интернационалистов прикрывал левый фланг обороны, примыкавший к реке. Целый день длился бой, завершившийся яростной рукопашной схваткой. Сбитый с ног ударом приклада Залка потерял сознание. Белогвардейцы не заметили его в густой чаще. Когда он пришел в себя, была уже ночь и кругом ни души. Несколько суток скитался Мате по глухому таежному урману и наконец наткнулся на лесорубов, заготовлявших дрова для пароходства. Они укрыли его на своей заимке, собираясь переправить к партизанам, но не успели. О раненом чужом человеке лесорубы проговорились в соседнем селе. Слух дошел до местного кулака, и тот донес колчаковцам. Залка оказался в красноярской тюрьме, где и встретился с Ференцем Патаки.

Красного партизана Мате Залку приговорили к расстрелу.

О том, как он вырвался из тюрьмы, Залка не любил говорить - слишком тяжелые воспоминания. Но в тот вечер он нам рассказал:

- Вывели нас ночью на пустырь, откуда часто долетали до наших окон стрельба и крики. Чтобы мы не разбежались, заковали всех парами, рука к руке. Идем и прощаемся друг с другом - это уже конец. Подвыпившим палачам захотелось напоследок еще поизмываться над нами, потешиться от скуки. Офицер скомандовал: "Бегом марш!" Мы побежали трусцой. Я чувствую по хохоту и голосам стражи, что отбежали так примерно метров на семьдесят. Стража не волнуется - куда мы убежим! И вот залп, второй. Стоны, крики, проклятья... Напарником моим был сибиряк, крепкий мужик. Мы с ним со всех ног бросились в сторону. Споткнулся ли он на бегу, или пуля его сразила, не знаю. Со всего маху он рухнул на землю. От рывка проржавевшая цепь лопнула. Это меня и спасло...

Чудом добрался Залка до лагеря военнопленных на окраине Красноярска, где его укрыли земляки в бараке для тяжелобольных. Он простудился, сильно ослаб, однако, оправившись, снова ушел к партизанам на правый берег Енисея. Видя, что Залка прекрасно разбирается в вопросах тактики, знает военное дело, а главное, бесстрашен в бою и предан революции, командование назначило его сначала взводным, а потом и командиром партизанского отряда в двести штыков.

Я слушал Мате Залку и невольно сравнивал его с Дмитрием Фурмановым, думал о том, что не случайно пересеклись пути этих замечательных людей. Дмитрий всегда был в центре борьбы за рабочее дело. После Февральской революции он в родном городе. Страстно звучит его голос на митингах и собраниях. Он весь в делах, в заботах: участвует в работе Иваново-Вознесенского Совета рабочих и солдатских депутатов. Зачастую он председательствует на заседаниях Совета и везде проводит большевистскую линию, убеждая рабочих, что в городе истинная власть - это Советы, а не Временное правительство.

Хлебников мне рассказывал, что на всех, кто видел Фурманова в те дни, он производил незабываемое впечатление - стройный, собранный, темные глаза сверкают, у губ твердая складка, жесты скупые, решительные. Это пламенный трибун, которого ничто не может остановить на избранном пути. В здании Совета Фурманов ночевал, принимал делегации, отсюда выезжал на собрания на фабрики и в гарнизон... Все, что он делал, служило одной цели - подготовить трудящихся ко всеобщей стачке, к захвату власти. В ряды ленинской партии Дмитрий Андреевич вступил уже после Октябрьской революции, и рекомендацию ему дал М. В. Фрунзе.

...Мы знали, что день рождения Фурманова 7 ноября (25 октября), и в этом совпадении для него был свой символический смысл.

"Я увидел и почувствовал... что здесь, в Революции, - целый океан поэзии, что здесь и безмерная отвага, и чистота бескорыстия, и нечеловеческое дерзание, что здесь воплощается в самой жизни огромная красота" - так записал Дмитрий Андреевич в своем дневнике в то время.

День 7 ноября 1917 года у Фурманова был заполнен до предела: он выступал перед рабочими, участвовал в диспуте и решал массу неотложных дел в Совете. Кончился день, но Дмитрий оставался в своем кабинете, ждал звонка из Москвы. Он знал, что в центре назначено решительное выступление... Товарищи из Москвы должны подтвердить, но звонка все не было.

Поздно вечером пришла сестра Соня, стала звать домой - там собралась вся семья.

- Митя, ведь сегодня твой день рождения! Ты же обещал... Мама испекла пирог, ждет... - уговаривала Соня, - Неужели ты забыл?

- Понимаешь, Сонечка, я жду звонка из Москвы, очень важного.

- Вызови сам Москву и пойдем домой! - предложила Соня.

Дмитрий попросил телефонистку соединить его с Москвой и услышал на другом конце провода радостный голос:

- Революция свершилась! Временное правительство низвергнуто! Ленин в Питере руководит восстанием!

Домой Фурманов в этот вечер так и не попал.

Он поднял на ноги весь город. Провели экстренное заседание Совета рабочих и солдатских депутатов, на котором выступил Дмитрий Андреевич. В эту же ночь создали Временный революционный штаб. Фурманов стал его председателем...

Фурманов и Залка дружили. Они были очень разные по характеру и по манере держаться с людьми и в то же время в чем-то схожи. Сближало их многое: оба прошли жестокую школу войны, оба стали коммунистами и писателями в революцию, оба в полной мере старались передать современникам неповторимую романтику революционной эпохи.

Помню, как собирались друзья поехать летом на Украину, так полюбившуюся Залке. Мате повторял, что полтавские степи напоминают ему родную Трансильванию. Друзья решили снять по комнате в деревенских хатах и поработать в тишине в свое удовольствие. Долго собирались, да так и не собрались: то одного, то другого не отпускали дела. Мате служил в Наркоминделе дипкурьером. Кстати, он мне рассказывал, что, заполняя анкету при поступлении на работу, на вопрос: "Когда были в отпуске?" - ответил так: "В отпуске не был и не пойду до окончательной победы революции".

Всех нас подкупало его бескорыстие, постоянное горячее желание помочь своим друзьям. Однажды я чистил в передней сапоги, в которых топал еще по дорогам гражданской войны.

- Какой размер носишь, Захар? - бросил мимоходом Мате, оторвавшись на минуту от телефонной трубки.

- Сорок второй, - сказал я, не поднимая головы.

Думал, спрашивает он просто так. Но через месяц возвращается Залка из какой-то европейской страны, приходит ко мне: "Получай гостинец!" Я развернул бумагу в ахнул: в свертке были новенькие хромовые сапоги на толстой кожаной подошве. Примерил - будто на меня сшиты. Мате доволен, что доставил мне радость. И тут взглянул я на старенькие, с облупившимися носками штиблеты Залки, видавшие не одну весну и осень. Он перехватил взгляд и поспешил успокоить меня: мол, у него есть и другие, в них и ездит в командировки.

Недели через две шел я вечером домой с дежурства и у Центрального телеграфа встретил Патаки. Ференц пригласил меня проводить Залку на поезд в очередную загранкомандировку.

Приехали мы на вокзал раньше Залки. Когда дипкурьеры садились в вагон, я увидел на ногах у Мате те же старенькие штиблеты.

- Без сапог не приеду, - заверил он меня.

Однако на этот раз привез Лайошу Гавро бритву, а Дмитрию Фурманову - два больших роскошных блокнота, толстую общую тетрадь и шерстяной свитер.