Глава четвертая

А Василий Поляков был уже у Сенина. В банду он попал под именем белого офицера Цветкова. "Побег" его прошел удачно. Мудрили мы долго, и трудно сказать, на чем бы остановились, если бы не помог случай. А было все так...

По городу пополз слух: свои именины полковник Сепии решил пышно отпраздновать в родном селе.

Проверить эту информацию поручили нашим разведчикам. В Новую Погощь, взвалив на плечи точильный станок, отправился один из брянских чекистов. Вскоре мы получили от него сообщение: "В домах богатеев шарят и парят. Ходят разговоры, что посулился Сенин приехать со своей свитой".

Но почему же так откровенно ведется об этом разговор? Раньше атаман был куда осторожнее...

- Что-то тут не так, - сделал вывод Ференц Патаки.

- Нас просто дурачат, - согласился с ним Стельмахович. - Но у атамана действительно скоро день рождения. Я проверил.

Долго размышлять не пришлось. Брянские чекисты заметили, что в город зачастили мужики из дальних деревень: кто на базар, кто навестить родственников. Но те и другие не очень торопятся домой. Алексей Терентьевич сам прошелся по базару в воскресный день.

- Да, гостей со всех волостей! - озадаченно протянул он.

Не успели мы переговорить и сделать какие-то предположения, как влетел взволнованный Слабуха, помощник Стельмаховича.

- Я чуть не столкнулся на улице с Митькой Кряком из нашей деревни! - торопливо доложил оп. - Митька-то в банде.

Чекистам был дан приказ: никого из приезжих пока не трогать.

На другой день этот самый Митька дважды проехал на санях мимо губчека.

- А не хотят ли они выручить своего гармониста? - вдруг осенило Ференца Владиславовича. - Алексей Терентьевич, ты мне говорил, что атаманша - большая любительница поплясать? А какие же именины без гармониста? А он ведь не только гармонист, но еще и хороший разведчик.

- Тогда именины в Новой Погощи - это удочка: мы клюнем на наживку, кинемся атамана ловить, а бандиты тем временем нападут на лабазы и освободят своих.

Порешили - будем делать вид, что слухам поверили и хотим накрыть атамана в Новой Погощи. Ночью из города вышел отряд чекистов в направлении села. В здании губчека, как обычно, располагался один караульный взвод, но на всякий случай поблизости мы разместили в домах еще бойцов. Караулу было приказано арестованных в случае побега не трогать, стрелять только в бандитов.

Все прошло как нельзя лучше. В ночной суматохе, правда, пулей задели гармонисту плечо, Поляков, убегая от "погони", за городом свалился в овраг и при падении повредил ногу, но не сильно, потому что через несколько дней, как нам стало известно, он уже отплясывал "барыню" вместе с Анной Ивановной.

- Теперь ты можешь навестить своего друга Гавро, - сказал мне Ференц Владиславович, когда мы получили вести от Полякова.

Сопровождал меня небольшой отряд, ехали мы на конях, и был еще с нами пулемет.

Под вечер показалось большое село, вытянувшееся вдоль речки. Встретивший нас у околицы патруль проверил документы и показал, как проехать к штабу бригады.

- Но командира сейчас нет, - сказал один из красноармейцев. - Еще утром уехали вместе с начальником штаба.

На взгорке, у белой церквушки, топтался высокий костлявый дед в тулупе до пят. Я натянул поводья:

- Папаша, где тут у вас командир квартирует? Дед с интересом оглядел меня.

- Это который?

- Главный.

- Комбриг, стало быть?

Я кивнул, удивляясь осведомленности моего собеседника. Оказывается, Лайош Гавро как раз у него в доме и остановился. Дед же был в гостях у кума и теперь направлялся домой.

Он проворно забрался в кошевку к пулеметчикам и прикрыл ноги полами тулупа.

- Комбриг-то - цыган чистых кровей, - сообщил он нам при этом, - Герой! Орден имеет.

Разместили по домам моих красноармейцев, а я стал дожидаться Гавро там, где он жил. Встретил меня ординарец комбрига Иштван Вантуш.

А дед явно заискивал.

- Спроворь-ка нам без промедленья на стол, - велел он жене.

Тихая и покорная старушка все делала молча. Однако нет-нет да и зыркнет на меня острым неприязненным взглядом.

Не зная, чем занять себя, я подошел к простенку, стал разглядывать фотографии, висевшие в большой общей раме. Внимание мое привлекли два дюжих молодца: сидят в одинаковых позах, положив ногу на ногу. Один зажал зубами папиросу, другой пробует улыбнуться.

- Сыновья? - спрашиваю у деда.

- Они самые, холера их забери, - насупился дед.

- Живы?

- Живые-то живые, да только совестно мне за них. Один с Сениным спознался, а другого, говорят, у Махно видели.

Так вот в чем тут дело!

После еды меня сморило. "Сосни в боковушке", - предложил дед, поднимаясь из-за стола.

В маленькой комнате с одним окошком во двор было тепло и тихо. Я уснул, едва коснувшись головой подушки. Сколько проспал - не знаю, но проснулся, услышав знакомый голос: "А где Дымов?" И бормотание деда в ответ.

- Дымушка! - Дверь в мою комнатку резко распахнулась.

- Лайош! - Я вскочил с кровати и бросился к нему.

- Живой, дружище! - крепко обнял меня Гавро.

От него пахнет снегом. Шапка и воротник короткой шубы-венгерки покрыты белым инеем. На ремне сабля и револьвер.

Идем в горницу.

- Ну что, Захарушка, наша взяла! - Лайош вынимает газету из полевой сумки. - На, читай!

Я разворачиваю газету. В ней напечатана речь Ленина, произнесенная 6 ноября 1920 года на торжественном заседании пленума Московского Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов, МК РКП (б) и МГСПС, посвященном третьей годовщине Октябрьской революции. Почта до нас идет долго.

"Сегодня мы можем праздновать нашу победу, - читаю я, - При неслыханных трудностях жизни, при неслыханных усилиях наших врагов, мы все же победили. Мы побеждаем в течение трех лет. Это является гигантской победой, в которую раньше никто бы из нас не поверил".

И такая радость вдруг охватила меня. Ведь это и ко мне, к моему другу Гавро, к нашим бойцам обращается

Владимир Ильич...

Мы не виделись с Лайошем почти три года. Три долгих, тяжелых военных года...

Он немного раздался в плечах, возмужал. Но все тот же юношеский румянец на смуглых щеках, и все так же, как и тогда в Саратове, притаилась в глазах хитринка. А волосы, кажется, стали еще гуще, непокорно вьются над широким лбом. Поблескивает на гимнастерке орден Красного Знамени...

В ту ночь мы с Гавро не сомкнули глаз. Все говорили и говорили. О наших победах и погибших товарищах, о том, какую прекрасную жизнь мы построим.

- Как жаль, что у нас в прошлом году руки были связаны, - тяжело вздохнув, проговорил Гавро. - Мы, интернационалисты, при содействии Красной Армии уже создали экспедиционный корпус для помощи венгерской революции, а вот перебросить его к нам, в Венгрию, не успели...

Гавро ждали неотложные дела в штабе бригады, и завтракать мы сели очень рано. Но хозяева были уже на ногах, собирались в церковь. Как и накануне, дед не умолкал ни на минуту.

Языкастый дедок! И умен и хитер: понял, что мы чекисты. Должно быть, вчера вечером на кухне уловил что-то из разговора пулеметчиков.

- Чека у телеги, чтобы колеса держать, - рассуждал он за чаем. - Выходит, что и Советской властью дадено ей такое назначение? - И по-свойски подмигнул при этом мне. - Государственные колеса поддерживать. Особливо, если когда под уклон или на крутом повороте?..

- А у нас дорога прямая, - ответил ему Лайош. - Сворачивать с нее не собираемся. Да и под горку тоже не покатимся, если уж Антанту одолели.

- Оно так, - поддакнул дед.

- А ЧК паша камни с дороги убирает, - заключил я. - Такие, как Сенин, например, Махно...

Дед многозначительно взглянул на меня, но промолчал.

Я понял в эту минуту: не любит он нас, видимо, за сыновей боится.

Справный, видать, был хозяин, этот дед. Просторный дом, крытый железом, добротные надворные постройки - амбары, коровник, конюшня, овчарня. Все прочно, на многие годы.

- Горбом, горбом все нажито, - уверял он вчера, когда я разглядывал его двор. - Все жилы вытянул, пока на ноги встал.

Когда хозяева ушли в церковь, Лайош улыбнулся мне и сказал что-то Иштвану по-венгерски. Ординарец почему-то подчеркнуто официально ответил: "Слушаюсь!" - и поспешно удалился.

- Одну любопытную бумаженцию тебе покажу! - ответил на мой недоуменный взгляд Лайош.

Через несколько минут вернулся Иштван и положил перед нами серый помятый лист бумаги. "Такая же желтая, с крупной остью", - отметил я про себя, вспомнив сенинскую "агитку" в Брянске.

- Читай вслух! - протянул мне бумагу Иштван.

- "Мужики! Три пуда соли и три пуда сала дает батько Сенин за голову чекиста Дымова".

- Вон как высоко тебя оцепили! Гордись, гордись, Захарушка! - залился смехом Лайош.

Я бы и не упомянул об этой истории, не завершись она неожиданно в тот же день.

Закончив в штабе все наши дела, мы вернулись домой пообедать. Дед и бабка были еще в церкви, у печки на скамеечке сидел Иштван и читал какую-то книгу.

Я опасался, что дед скоро заявится и не даст нам побыть наедине. Сели за карту, и тут у меня выпал карандаш из гнезда полевой сумки. Я полез под стол. Нет нигде. Заглянул под стоявшую рядом кровать. Тоже не видно. А в те годы карандаш был большой ценностью. На химический, как тогда говорили "чернильный", у крестьян поросенка можно было выменять. В заднем углу комнаты стоял домашний ткацкий станок. Я потянул прикрывавшую его рогожку и увидел на полу сложенные пирамидкой тугие рулоны бумаги. Она оказалась такой же, на какой было написано объявление бандитов.

- Гляди! - показываю ее Гавро.

- Это еще ни о чем не говорит, - отвечает он. - Такая бумага не редкость теперь.

Конечно, это не доказательство, такая бумага тогда была в ходу, да и мало ли зачем она могла понадобиться хозяйственному деду. Но я уже не мог успокоиться, начал искать, а что именно, и сам не знал. Обшарил всю комнатенку. Гавро посмеивался, а вот Иштван был на моей стороне. Поднял он клеенку со столешницы, и я ахнул: вся столешница в лиловых разводах. Уж не здесь ли стряпаются бандитские листовки? Но и это еще не доказательство...

- Он грамотный? - спросил я у Иштвана.

Тот кивнул.

- Сынки в бандитах ходят, - произнес Гавро.

Ничего мы больше не нашли, а Лайоша вскоре вызвали в штаб бригады. Тут и дед с бабкой из церкви вернулись. Я прекратил поиски. Но у меня мелькнула одна идея...

Перемыв посуду, Иштван прилег отдохнуть на лежанку у русской печки.

Только задремал - стук в дверь.

- Комбриг дома? - слышится из сеней.

- В штабе! - недовольно отвечает ординарец.

- Нет его там!

- Значит, уехал куда-то...

Через несколько минут опять кто-то спрашивает.

- Нет его! - в сердцах кричит Иштван. - Ни днем ни ночью покоя не дают.

После третьего стука, не выдержав, ординарец вырвал из школьной тетради двойной лист и пошел к деду в горницу.

- Пиши, пожалуйста! Большими буквами пиши:

"Командира нет!"

А тут как раз еще кого-то принесла нелегкая, колотит об стенку валенками, снег сбивает...

Людей из штаба посылал я.

А слова на листовке и на тетрадном листе оказались написаны одной и той же рукой... Хитрый дед состоял в сенинской агентуре.