Глава пятая

Теперь уже все - как в Берлине, так и вне его - знали о войне музеев. Ведь во всем мире известны имена Боде, Виганда и Шефлера. В 1921 году в издании Касирера вышла в свет брошюра Шефлера "Берлинская война музеев". Эта книжечка - в ней 121 страница небольшого формата - содержит столько взрывчатого вещества, что его хватило бы поднять на воздух все берлинские музеи. Шефлер высказал, по существу, правильные мысли: об отделении этнографии от истории искусств; о новой выставке во дворце кронпринца, куда люди ходят не ради картин, а для того чтобы увидеть, как жили "наследные принцы"; высказывает свои соображения об острове музеев.

Вильгельм фон Боде раньше когда-то говорил, как и теперь Карл Шефлер, о мании величия, присущей немецкому искусству, о напыщенной монументальности музейных зданий, о смехотворном превозношении своей культуры, о духе делячества. Но Боде забыл сказать, что и сам он и его коллеги долгое время придерживались тех же взглядов и все они страдали манией величия.

"Если говорят о берлинских музеях, - не без основания заявляет Шефлер, - то колеблются между "да" или "нет", между восхищением и досадой. Удивительно, что за последние десятилетия сложилось так, что паши музеи, сохраняя огромные сокровища, берегут при этом и много балласта". Шефлер обращается даже не к отдаленным временам, а к тому периоду, о котором сохранил свои собственные воспоминания, когда Старый музей, что около Люстгартена, приютил греческие и римские античные ценности, итальянские картины и бронзу, старых голландцев и старых немцев. Все тогда "находилось рядом друг с другом, и можно было, не торопясь, ходить от одного художественного произведения к другому". Шефлер совсем не против доходности музеев. Это он хорошо понимает и одобрительно относится к специализации, но, говоря его собственными словами, он сентиментальный поклонник искусства, его страсть - маленькие интимные музеи, и поэтому он решительно против господствующей сейчас мании величия. Теперь надо о ней совершенно забыть. В связи с тем положением, в которое попала Германия, ни этнографы, ни археологи не проводят экспедиций и не смогут привозить в музеи новые находки. Не хватает средств, да и деньги с каждым днем обесцениваются. Все это не дает возможности закупать произведения искусства, как прежде. Впрочем, это не так плохо, потому что теперь можно сделать передышку, чтобы пересмотреть и перегруппировать накопленные ценности, ведь "за временем внешней политики музеев следует время их внутренней политики". Следовательно, нужно разделаться с балластом, с дублетами и все ненужное пустить в продажу. Тем самым можно было бы не только выиграть свободное место в музеях, но и получить миллионные средства, обеспечив ими часть расходов на строительство, как это уже и было сделано в Дрездене.

Гофман не справился со строительством Пергамского музея. "Строительство могло быть закончено еще до войны. То, что этого не случилось, - в первую очередь вина Гофмана", - заключает Шефлер. Конечно, сюда добавилась война, из-за которой работы были прекращены и появились развалины на острове музеев; они стоят еще и теперь, предоставленные ветру, погоде и разрушительной руке человека.

Бывший министр просвещения Хениш также не занимался этим делом, и Шефлер спрашивает, кто же, собственно, является движущей силой в министерстве. Во всяком случае, не Хениш, так как "его не интересовало искусство, он, очевидно, мало что в нем понимал и обращал свое внимание на области, где мог постоянно и "демократично" проводить свою политику". Все выглядит так, будто бы сложное дело управления музеями находится в руках не особенно заинтересованного министерского советника или даже в руках еще более незаинтересованного, но самоуверенного правительственного советника, который не руководит, а администрирует, не спрашивая Генеральную дирекцию и директоров отделов. Бесконечные бюрократические компромиссы следуют один за другим, а живописные развалины остаются на острове музеев, как и Пергамский алтарь - в своих ящиках. Германия начала гнить еще при Вильгельме. Теперь страна считается демократической, но процесс гниения по-прежнему продолжается.

Это прекрасно, что министерство гарантирует окончание строительства до 1924 года, но возможные политические и хозяйственные кризисы при этом не учтены. В лучшем случае удастся обойтись без кризисов. Ну, а что потом?

Пишет не только Шефлер, пишет и Виганд, так как боится, что новый министр просвещения, доктор Бёлиц, может отступить перед авторитетом Боде. Неужели зря он так тщательно налаживал все связи? Теперь эта его деятельность должна "сработать", и господин министр сможет принять ее к сведению, во всяком случае, связи Виганда должны произвести на него впечатление. Виганд борется за "свой" музей, как и Боде за "свой". И он это делает с полным правом. Архитектурные залы Виганд считает такими близкими для себя, что это трудно выразить словами. Но кто сказал "а", должен сказать и "б", кто хочет сохранить Пергамский алтарь, должен принять и архитектурные находки Виганда. Tertium поп datur^*, намекает Виганд. Либо все, либо ничего. И что знают профессора, филологи и археологи о иногда деловой, но большей частью неделовой, иногда служебной, но в основном личной борьбе за власть в музеях и министерствах?

^*("Третьего не дано" (лат.))

В конце сентября 1921 года в городе Иене состоялось 53-е совещание немецких филологов и представителей различных школ, принявшее решение, направленное затем в адрес министерства: "Нужно сделать все возможное, чтобы восстановить Пергамский музей, который уже слишком долго не используется в учебных целях". И Хуманну в далекой Смирне неопокойно в своей могиле, потому что именно филологи заботятся о его любимом детище.

В начале января в том же духе выступает основанное Зигандом "Объединение друзей античного искусства". Под заявлением этого общества стоят не подписи филологов и профессоров, которые имеют мало веса в обедневшей Германии, а имена представителей тяжелой индустрии и финансовой олигархии: директора акционерных обществ Сименс-Гальске и Сименс-Шуккерт Карла Фридриха фон Сименса и директора Германского банка господина фон Штрауса. И вообще здесь много "великих имен", так как все эти люди имеют за своей спиной хорошо знающего свое дело руководителя. Они ссылаются даже на памятную записку Вильгельма фон Боде 1910 года, в которой можно прочитать, что "Пергамский музей, как одно из важнейших хранилищ шедевров греческого искусства (и прежде всего, мемориального художественного произведения - алтаря)... должен быть центром не только новых музеев, но и всего комплекса музейных зданий".

В конце января Главная дирекция Германского археологического института включается в борьбу за музей и требует от министра "противодействовать всем попыткам отложить дальнейшее строительство Пергамского музея".

Но не только эти мощные орудия повернули свои жерла против министра. Со страниц газет и журналов изо дня в день раздается один выстрел за другим, и все бьют в одну цель - в министра. Все они требуют немедленно закончить Пергамский музей, ибо Пергамский алтарь, спрятанный 14 лет назад от широкой публики, является короной всех сокровищ берлинских музеев.

В министра и министерство стреляет также Шефлер. Ему кажется, что они слишком небрежно, слишком равнодушно, слишком незаинтересованно двигают дело и слушают сотрудников музея не тогда, когда это нужно. Почему потакают мании величия Гофмана? Почему не ограничиваются в связи с трудным положением простым кирпичным зданием и не хотят воспользоваться деньгами, отпущенными для чисто декоративных целей, для внутренней отделки? "Потому что у нас господствует вильгельмовский дух показного, внешнего благополучия".

Неожиданно Шефлер поворачивает оружие против археологов и, как думает, против Виганда, потому что у того подобные же убеждения о необходимости сохранения лишь внешнего блеска. Он хочет занять своими образцами архитектуры из Магнесии, Приены, Милета и Дидим два двухэтажных зала со стеклянной крышей справа и слева от алтарного зала. Никто не будет отрицать, в том числе и Шефлер, "что все эти предметы являются в высшей степени ценными и поучительными, что они имеют бесконечно большое значение для науки, а также для понимания искусства" и будут выставлены "к вящей славе Теодора Виганда". Однако, продолжает знающий свое дело критик, эти находки покажут, "что мы, коллекционеры, предоставляли слишком большую свободу действий археологам", а дорогостоящие музеи, предназначенные для показа архитектуры, при сложившемся в Германии положении следует признать слишком большой роскошью. Если бы эпоха кайзеровской империи продолжалась еще 50 лет, если бы война началась позже и раскопки не прекращались, то в конце концов пришлось бы поместить в музее целый греческий город. В чем же, собственно, задача музея? Ставить в многочисленных залах сотни ваз в ряд одну за другой или одну терракоту за другой? Виганд - ученый-специалист, защита дела всей его жизни - дело его чести, и критически настроенный Шефлер без колебания наделяет его титулом "заслуженный". Но не обнаружит ли посетитель музея в этих утомляющих внимание рядах старую линию мании величия, не посчитает ли он их просто скучными? Не преобладает ли здесь количество над качеством?

Однако приходится смириться с существующим положением, как и с монументальностью при мысли о строительстве. Новые предложения делать бессмысленно, надо принять все как есть, в том числе и наполовину завершенное строительство. Его надо окончить - и чем быстрее, тем лучше.

Это будет в какой-то мере направлено против Виганда, но в то же время в большой степени пойдет ему на пользу. Должен ли он радоваться? Должен ли обижаться? Он даже не знает, так как целиком поглощен заботами о строительстве. В Германии плохое время, господствует инфляция. Сегодня она превращает в клочок бумаги то, что вчера было еще ценностью. Расходы на строительство всячески сокращают и тут же, недолго думая, тратят деньги на окраску колонного зала и вестибюля. Народ и страна, прошедшие через бедствие инфляции, должны отказаться от всего ненужного, а так как марка падает из одного глубокого ущелья в другое, еще более глубокое, строительство консервируют.

Это был 1923 год.

В ноябре 1923 года четыре и одна пятая биллиона марок равнялись одному американскому доллару. С помощью свояка Виганда - Гельфериха основывается новый банк и вводится рентовая марка, которая станет новой валютой. Но у кого есть деньги? Только не у государства. На первый квартал 1924 года министерство финансов ассигновало для музеев - а в Берлине их четырнадцать - восемь тысяч марок. То, что отсюда будет выделено для незаконченного строительства на острове музеев, - это капля в море. На такие средства можно было бы в лучшем случае соорудить леса - да и то частично, - необходимые для того, чтобы поднять одну из огромных балок, которые должны нести стеклянную крышу Пергамского зала. Балки готовы, стекло завезено, но оно так и лежит без всякого применения. Все лежит и, видимо, будет лежать еще долго.

Не помогает даже попытка прусского ландтага организовать лотерею для изыскания средств на продолжение строительства. Пока споря г, какую лотерею объявить: денежную или вещевую, министерство финансов уже заявляет свой протест против нее. Оно возражает также против "Объединения в помощь строительству музеев", которое хочет выпрашивать деньги у корпораций, союзов и частных лиц. Ведь министерство боится утратить свой надзор за получением и расходованием средств. Что писал по этому поводу Карл Шефлер? "В республике правительство еще более бездеятельно, чем в кайзеровской империи, оно еще в большей степени правительство на один день".

Нет ничего удивительного в том, что в это время хаоса выходит на поверхность темная секта "Союз спасителей-миссионеров". Эта секта надевает личину пророка и толкует языком газетного писаки в апокалиптическом обличий о том, что восстановление Пергамского алтаря по соседству с Берлинским собором было бы подобно гнусному преступлению Антиоха, который в Иерусалимском храме воздвиг алтарь в честь Зевса, и предвещало бы конец света. Берлинцы, слушайте наш голос Союза спасителей-миссионеров! Уничтожайте мерзости в христианском городе!

Подобные "писания" тот, кого зовут Виганд, спокойно складывает в папку. Есть и другие заботы, которые не всегда связаны с неотложными и срочными делами по строительству Пергамского музея. Так, например, швейцарский антиквариат продает древнюю скульптуру - изображение стоящей богини. Одни считают ее подделкой, другие - подлинником. Виганд придерживается последней точки зрения, а так как статуя стоит всего лишь один круглый миллион (с помощью которого основные трудности по строительству музея могли бы быть преодолены), то Виганд, в прошлом известный своими покупками музейных ценностей, приобретает богиню. Часть денег ему удалось получить у своих покровителей - нового президента Рейхсбанка, господина доктора Хальмара Шахта, у министерств и городского магистрата. Берлина, оставшуюся часть - у Античного отдела музеев. Даже Вильгельм фон Боде отказывается от всех претензий на распорядительный фонд.

Итак, теперь есть богиня стоимостью в один миллион. Но нет музея. Однако есть еще 11 миллионов, которые должны достаться Прусскому государству за Гентский алтарь и другие художественные произведения, требуемые после войны Бельгией. Часть этих денег можно было бы получить от государства для новостройки, которая со временем уже стала старой стройкой. Правда, здесь пришлось бы поделить деньги, согласно требованиям Виганда и Боде.

Один-ноль в пользу Виганда. Или два - один. Или пять - три. По крайней мере, его победа неоспорима. Но Виганд - реалист. Он уже давно не празднует свои победы. Десять лет продолжалась война между богами Олимпа и титанами. Сколько времени длилась гигантомахия - этого никто уже не мог сказать. Гиганты были перебиты и замолчали навсегда. А боги? Может быть, богам было неудобно признаться, как много времени им потребовалось, чтобы победить гигантов. Новая гигантомахия в Берлине тянется, собственно, уже начиная с 9 сентября 1878 года, когда Карл Хуманн сделал свой первый удар лопатой на горе Пергама, точнее, с 1908 года. А теперь уже июль 1924!

Господин Габи, придворный парикмахер его величества бывшего кайзера Вильгельма II, провозгласил когда-то популярный лозунг: "Достигли!" Как часто повторял кайзер это слово, а вот теперь сидит себе в Хауз Дорне и если не распиливает березки на диски для сувениров, то ухаживает за своими пятью тысячами роз, которые прислало ему прусское дворянство в связи с 65-й годовщиной со дня его рождения. "Достигли!" Сколько раз выкрикивали это слово, оправдывая продолжающуюся войну музеев, как только удавалось хоть немного двинуться вперед. И все-таки они продвигались страшно медленно. Поэтому следует быть осторожным в оценке забитых и пропущенных мячей по старым футбольным правилам и в провозглашении лозунгов. И раз уж ты не придворный парикмахер, а многократно проверенный и многоопытный директор музея и тайный советник, куда лучше не кричать "Достигли!", а тихонько спросить у себя и у судьбы: "Достигли ли?".

Музыка знает знак d. с. Это означает da capo, то есть соответствующие строки надо повторить: сыграть или спеть еще раз. Знак da capo необходим и для Пергамского музея, чтобы несколько новых солистов усилили звучание оркестра и чтобы теперь играли почти исключительно fortissimo.

Пока музейные деятели занимались вопросами о том, как и что разместить, чего нельзя позволить, а что можно, руководитель отдела музеев в министерстве просвещения и вероисповеданий советник министра доктор Галл предложил выставить в одном из архитектурных залов музея фасад замка из Мшатты, который султан в свое время по настоянию Виганда подарил кайзеру. Виганд, вопреки своим обычаям, отказывается от всякого протеста. Он даже не ругает себя за то, что именно он в свое время добился передачи этого фасада музею. Самое смешное заключается в том, что идея Галла должна убить самое себя без моей помощи, думает, ухмыляясь, Виганд. И когда Галл, советник по строительству Вилле и директор Исламского отдела профессор Сарре приезжают на "выездную сессию" в музей, роль оппонента, как и следовало ожидать, берет на себя доктор Сарре. А ожидать этого следовало потому, что он не только известный специалист по исламу, но еще и зять Хуманна.

Фасад Мшаттского замка имеет в длину 48 метров. Такого длинного зала нет в музее. Следовательно, надо было бы разрывать фасад. Кроме того, залы в Пергамском музее имеют высоту 18 метров, а стена замка всего пять. 48 метров в длину, 5 в высоту в зале высотой 18 метров - это будет похоже на появление товарного поезда в пустыне. Получив такую информацию, гости с ужасом отворачиваются и даже сам доктор Галл капитулирует.

Но он не считает себя окончательно побежденным и надеется, что в новом кабинете министров Брауна найдет союзника. Это - доктор Карл Гейнрих Беккер, профессор, исламист, ученый, любящий искусство. В одном он согласен с мнением Галла - в цели, которую музей вообще должен ставить перед собой: не превращаться в склад произведений искусства, не служить собранием для учебных целей (это нужно оставить академическим институтам), а стать именно художественной выставкой. Отвечают ли музеи этим требованиям? Надо посмотреть.

Сотрудники музея надеются, что новый человек поймет их наиболее насущные нужды и они смогут летом 1925 года попросить министерство внести ясность в планы строительства и использования денег и, наконец, привлечь всех директоров к управлению строительством.

И Виганд тоже пишет меморандум, предлагая перевести все свои архитектурные экспонаты из складов в почти законченные залы и реконструировать их. Его предложение министр сразу же принимает.

Но в это время архитекторы Гофман и Вилле не бездельничали. Для них важнее всего была декоративная отделка холла перед средним зданием и колонного зала между двумя входами. Их энергия приводит к тому, что осенью 1925 года в ландтаг было внесено предложение о ликвидации залов Немецкого музея Боде, роскошно отделанных во время войны в "романском" и "готическом" стиле, и об их оформлении серьезно и нейтрально. Ландтаг, в большинстве своем, правда, еще склонный к вильгельмовскому искусству пышных фасадов, одобряет предложение. Министр, протестуя против первой части, подчеркивает, что внутреннее оформление было бы важнее, но со своей стороны поддерживает вторую часть.

Виганд и его коллеги, следовательно, могли быть довольны министром, и им было только нужно, чтобы архитекторы получили "удар ножом в спину", ведь они говорили на жаргоне своего времени и своей партии. Но старый Боде кипит от гнева. Когда отмечают 80-летний юбилей Боде и собираются поставить его бюст в музее, разъяренный старик посылает протест во все газеты. Он отказывается от этой сомнительной чести, он не желает, чтобы даже его бюст принимал участие в планах министерства, касающихся музеев.

Виганд радуется скандалу, и не только потому, что его начал Боде, не только потому, что сам недавно пережил жестокую газетную атаку по поводу статуи стоящей богини, но более всего по чисто практическим причинам. Дело в том, что шум вокруг Боде отвлекал внимание от Виганда и Пергамского музея. Для Виганда наступила передышка, дающая возможность спокойно работать.

При закрытых дверях, почти в полной тайне начинается оборудование залов архитектуры. С октября между шарлоттенбургскими складами и островом музеев курсируют грузовики, перевозящие тяжелые ящики с грузом, а опытный археолог и историк архитектуры доктор Вильгельм фон Массов занимает в Пергамском музее должность хранителя и ассистента директора.

Проходит еще один год, 1926-й приближается к концу, и оказывается, что в алтарном зале и примыкающих к нему залах с архитектурой выставлены не подлинные произведения, а всего лишь макеты из дерева и гипса в натуральную величину. Это было сделано для того, чтобы сотрудники музея и министерства получили общее впечатление от экспозиции. Все рады и довольны, только не советник министерства доктор Галл, который решает предпринять еще одну атаку на залы с архитектурой. Причем вовсе не потому, что затаил гнев против Виганда, а из-за того, что он придерживается другого мнения.

Как это было тогда с гигантами? Пока гиганты касались Матери-Земли, хотя бы только одной ногой или кончиками пальцев, они не могли умереть. И не умерли бы, если бы полубог Геракл не поразил их своими смертоносными стрелами. Но теперь в Берлине борются не боги и не гиганты, а люди со всеми своими человеческими слабостями и недостатками, со своим тщеславием и занимаемым положением, люди, которые родились, выросли и жили в прогнившем мире, хоть этот мир и назывался демократией; вернее, был демократией только на словах, а не на деле.

Но люди вовсе не делают вид, что стреляют, они стреляют по-настоящему, и многие их стрелы так же ядовиты, как и стрелы Геракла. Никто сегодня не может распутать сложную сеть интриг, которая плелась в то время. Никто сегодня не может узнать, какое участие принял в этом старый Боде. Факты говорят о том, что без доктора Галла дело не обошлось, и, в противоположность Боде, он прямо и непосредственно принимал участие в газетной войне, которая разгорелась вновь и стала такой яростной и бесчестной, как никогда раньше.

Опять пишут о "жаждущих экспансии археологах", об их залах, в которые можно было бы поместить дирижабли, о "хаосе в музеях", о фасаде замка из Мшатты, который необходимо выставить, о "грубом бесчинстве", проявляющемся в требовании восстановить рыночные ворота Милета, которые следовало бы оставить в ящиках. Одни вновь настаивают на восстановлении этих ворот под открытым небом, другие называют ворота "пятнистой зеброй", так как, по их мнению, три пятых ворот составляет гипс, залитый при реконструкции.

Как министерство, так и парламент должны были ясно представить себе положение с музеями. Ведь в подобной обстановке газетной вражды эта задача оставалась неразрешимой. Каждый социал-демократ или член немецкой национальной партии, доверяя своей партийной газете, старался верить в непоколебимость музейной политики. Но разногласия между авторами газетных статей столь глубоки, что иногда они даже колеблют партийную дисциплину.

Виганд твердо стоит на своих позициях, и когда из "дела Пергамского музея" в апреле 1926 года вырастает "дело Виганда", уже успевает перестраховаться. А так как реклама двигает любое дело, он составляет и подписывает открытое письмо к своим коллегам, бывшим и настоящим археологам, архитекторам, историкам архитектуры, призывая их поддержать его идею о том, чтобы "Пергамский музей был архитектурным музеем". Конечно, некоторые из тех, к кому он обращался в течение последних десятилетий, пострадали от интриг и властолюбия Виганда, но можно ли покинуть в беде коллегу, такого блестящего организатора, который хотя и не большой ученый, но зато великий мастер своего дела. Можно ли его, который, кроме того, был верен кайзеру до мозга костей, так же как и они сами, как и весь позавчерашний мир, отдать на растерзание демократической печати? Этого допустить нельзя, хотя бы ради соблюдения приличий, сложившихся в академической среде, ради академической солидарности, да, кроме того, и идея Виганда, его борьба, по-настоящему нужны и нам, профессорам, нашим студентам и руководителям гимназий. Не подписали воззвание Виганда лишь отдельные ученые. Последовало также много индивидуальных писем, а потом письмо, подписанное целыми коллективами: Обществом античной культуры, Берлинским археологическим обществом, Объединением друзей гуманитарных гимназий, Объединением друзей античного искусства, Обществом германских исследователей архитектуры имени Кольдевея.

С полной папкой подписанных документов Виганд спокойно мог идти на заседание, где председательствует министр Беккер.

Министр принял к сведению заявление, прочитанное Вигандом, а доктор Галл усердно записывает имена подписавшихся, которые, по его мнению, вонзают нож ему в спину. Это недопустимо в государстве порядка и твердой власти, которое хотя бы формально называется республикой! Подобный поступок буквально взывает к наказанию, к принятию строжайших дисциплинарных мер! Кто оплачивал раскопки? Профессора? Только не они, наоборот, принимая в них участие, они лишь предъявляли счета на покрытие издержек. Кто оплатит строительство нового музея? Профессора и директора? Напротив, они только пожирают зарплату и деньги на представительские цели! "Мы же платим за все! То есть не лично господин доктор Беккер и не лично я, - думает доктор Галл, - но мы ведь представители народа, из налоговых грошей которого собираются миллионы, идущие на покрытие строительных расходов, и, следовательно, мы определяем, что следует делать и как делать".

Виганд закончил свой доклад. Доктор Галл приводит бумаги в порядок, с подчеркнутой небрежностью медленно зажигает сигарету, стряхивает пылинку с рукава.

- Господин министр, господа, - начинает он свою речь, - то, что сейчас доложил нам господин директор Виганд, вообще-то довольно интересно, но, по сути дела, мало связано с обсуждаемым здесь вопросом. Меня не удивляет, что господин Виганд нашел столько лиц, которые разделили его ошибочную точку зрения. Ведь всем давно известно, что наши ученые господа - индивидуалисты самой чистой воды. А главный вопрос, который господин Виганд и его союзники даже не ставят, который они даже не видят со своей колокольни, - это та цель, которой должен служить музей. Господин Виганд предлагает нам вместо музея создать учебник архитектурных стилей, который, я согласен, может быть очень интересен для нескольких специалистов, а именно для тех, чьи более или менее широко известные имена господин Виганд нам сейчас зачитал с утомительной монотонностью. А нам нужен не учебник архитектуры, а музей! Музей - я позволю себе подчеркнуть, что говорю в духе господина министра и даже пользуясь его формулировками - музей должен выставлять только такие художественные произведения, которые, я цитирую, "способствуют художественному воспитанию дилетанта и внушают ему понятие о вечной ценности искусства". Выполняют ли эту задачу архитектурные фрагменты, намеченные к экспозиции господином Вигандом? Нет, нет и еще раз нет! Он не может предложить нам ни единого выдающегося художественного произведения, ни единого! Разве что он считает таковым мраморную фигуру в три четверти натуральной величины, о которой даже обычно всезнающие господа профессора не скажут, изображает ли она Посейдона или это анонимный пергамский герой? Или, например, копия Афины Фидия из Пергамской библиотеки. Я не знаю, принадлежит ли голова действительно Афине или так считает господин Виганд, а может быть, считал господин Хуманн.

- И Пергамский алтарь - тоже фальшивка? - кричит взволнованно Виганд.

Доктор Галл щелкает пальцами.

- Пергамский алтарь! Этой репликой вы даете мне отличную возможность перейти к следующей части моего выступления. Ведь об алтаре, который уже десятилетия считается главным экспонатом нашей коллекции, вы за последние годы совсем не упоминали, и это, мне кажется, было вашей главной ошибкой. Пергамский алтарь не в моем вкусе. Я вижу в нем слишком много признаков барокко, слишком много признаков упадочнического времени и упадочнического искусства. Это мое личное мнение, которое я не хочу возводить в принцип. Решающим здесь остается одно: алтарь - подлинное произведение искусства, и я совсем не собираюсь оспаривать необходимость размещения его в среднем зале.

Теперь вернемся к реплике. Алтарный зал всего лишь маленькая часть новостройки, хотя и решающая. В просторных залах музеев я не хочу видеть монументы, которые, во-первых, не представляют никакой художественной ценности и, во-вторых, вследствие многочисленных добавок гипса и бетона совершенно потеряли свое первоначальное значение. Следовательно, можно сделать единственно допустимое и разумное заключение: вон из музея рыночные ворота! Вон вместе с другим залатанным и склеенным хламом, на который, слава богу, не наше государство, а кайзеровская Германия бессмысленно тратила миллионы!

Удовлетворенный, с прищуренными от злости глазами, Галл опускается в свое кресло. Виганд возражает коротко. Он решительно отвергает нападки на низкую художественную ценность экспонатов и на слишком большое число находок, которое он добавил к своим коллекциям. Затем он защищает свой "учебник архитектурных стилей". Заседание проходит в исключительно недружелюбной обстановке и по существу ничем не кончается. С большим трудом, сохраняя учтивые улыбки, его участники чопорно прощаются и расходятся.

- Спасибо, господин директор, - говорит министр провожающему его до машины Виганду, - спасибо, я попытаюсь во всем разобраться и поэтому хочу осмотреть еще разок залы, но так, чтобы мне никто не мешал и никто меня не сопровождал.

Галл - упрямец, думает министр, конечно, он отчасти прав, но Виганд еще более упрям и тоже отчасти прав. Если бы они не были такими упрямыми, каждый из них мог бы немного оставить своего и кое-что добавить от другого. Получился бы прекрасный конгломерат, которым можно было бы лишь восхищаться и... Беккер испуганно отскакивает назад.

- Черт возьми! - кричит министр. - Не хотите ли вы отдавить мне ноги обломками мрамора?

- Не, я нет, - отвечает коренастый рабочий и останавливает свою тачку, - но если вы, как дурак, будете метаться передо мной, все может быть.

- Извините, - говорит министр, с удовольствием думая о том, что рабочий, наверное, не читает газет и не знает его. - Ведь когда смотрят на стены, не обращают внимания на пол. Я виноват. А что там у вас на тачке?

- Сущая ерунда, господин. Не беспокойтесь, ваши ноги остались бы целы. Это всего лишь зубчатый карниз от надгробного памятника Корфинии, которая жила примерно через сто лет после рождения Христа поблизости от Рима. Понимаете вы что-нибудь в этом, ведь вы, наверное, профессор?

- Не, - подражая рабочему и сокращая слово "нет", говорит Беккер и смеется. - Не понимаю ничего. А вы?

- Ну, всего лишь немножко. Знаете, если долгие годы работаешь по этому делу, кое-чему научишься. Ведь мы не можем выехать за пределы нашего дорогого отечества, разве при случае, с помощью бюро путешествий Геера, но это дороговато, да и вообще малоинтересно. Но здесь под старость можно еще кое-чему научиться. Особенно когда появляется какой-нибудь молодой тип из студентов или докторов и не только показывает, куда надо положить камень, но и рассказывает, чем он был раньше. Так можно постепенно узнать, как люди жили несколько тысяч лет назад, и работа доставляет удовольствие. Видишь тогда, так сказать, большой свет. Но я не могу так долго стоять и болтать с вами, а то появится доктор Массов и отругает меня за безделье.

- Можно предложить вам сигару, господин...

- Шульце, просто Шульце. Я был бы очень рад. Сигара особенно хороша в конце работы. Должен вам прямо сказать, господин профессор, господин Виганд еще ни разу не раскошелился на сигару.

Министр Беккер задумчиво направился к своей машине. Не лучше было бы, если бы министры ходили пешком или ездили на трамвае, вместо того чтобы восседать в элегантном черном "мерседесе"? "Искусство народу" - этот лозунг со времени революции стал важнейшим, но что практически было сделано за это время, кроме Организации нескольких вечерних университетов и десятков лекций? Парламентская болтовня, и ничего больше. Прислушивался ли Виганд к мнению народа? Конечно, нет. Для этого он слишком типичный националист. Прислушивался ли Галл к мнению народа? Тоже нет. Для этого он слишком крупный министерский деятель, представитель власти. Был ли Галл прав, излагая свою принципиальную точку зрения на задачи музея? Да. А Виганд? Вряд ли. Но все-таки, если старый берлинский рабочий считает, что он кое-чему научился (значит, намерения Виганда пошли на пользу) и хочет учиться дальше, то Виганду следует оставить один шанс.

Печать трезвонит на все лады по мере поступления информации, текущей со всех сторон: "Хаос в музеях", "Гипс вместо оригиналов", "Театральная инсценировка", "Методическое сумасбродство", "Семинар вместо музея", "Археологический институт для изучения истории архитектуры". Однако сторонники Виганда тоже не дремлют: строительная академия награждает Виганда за заслуги в области архитектуры золотой медалью; Рихард Борман, который начал свою службу архитектором у Шлимана, желает, чтобы Виганд довел до конца свои прекрасные намерения и осуществил их к празднованию в 1929 году столетия Германского археологического института; Берлинская академия наук высказала свои соображения министру, заявив об одобрении планов Виганда.

В данном случае нельзя колебаться, думает министр, нельзя употреблять выражения "с одной стороны", "с другой стороны", которыми так охотно пользуется псевдодемократия. Здесь мы должны ясно сказать "да" или "нет". Хотя вопрос об архитектурных залах спорен и всегда будет спорным, этому человеку следует оставить его "учебник архитектурных стилей". Он реакционер, но знает свое дело. Итак, мы оставим Виганду его строительный ящик с каменными кубиками и спасем для себя и для всех Пергамский алтарь, ведь вспомогательные залы в конце концов уже десятилетиями предназначались для экспонатов из строительного ящика и более уже ни на что не годятся, даже для фасада замка из Мшатты.

Жаль только, что Виганд опять начинает мнить о себе и переходит от обороны к наступлению, выступая со статьями во "Франкфуртер цайтунг", направленными против Шефлера. Ведь Шефлер защищает только то, что он считает правильным и что считают правильным многие другие. Честное убеждение есть честное убеждение, и весьма некорректно бросать камнями в соперника по дискуссии. Не следовало бы доводить Шефлера до заявления о том, что "соглашение с Теодором Вигандом невозможно; мы живем с ним в разных мирах".

Жаль также, что в Вене старый друг Виганда Стрцуговский, очевидно ставший первой жертвой фашистской пропаганды среди обычно мало интересующихся политикой археологов, в последовательно националистической газете "Рейнише-Вестфалише цайтунг" требует, чтобы фасаду замка из Мшатты длиной 48 метров предоставили пространство вдоль длинной стороны алтарного зала, как "памятнику нордического духа, противоположному эллинистическому властолюбивому искусству". Редакция газеты перефразировала это странное высказывание, изобразив его как "мировоззренческую борьбу нордического культурного духа против устаревшего культа Средиземноморья".

Доктор Беккер качает головой. Он тоже не считает демократическое общество, в котором живет и действует, идеальным, но все это пишется в 1926 году, когда сумасшествие еще не стало государственной доктриной, когда можно еще безнаказанно смеяться над продукцией коричневого духа, как над черно-бело-красным искусством фасадов. Существуют - и к ним относится министр Беккер - люди доброй воли, которые стремятся добиться честной и чистой демократии и проводить ее во всем, вплоть до цирка и музеев.

Буря в печати продолжала неистовствовать с опрометчивой горячностью. Пестрят заголовки статей: "Ми-лет на Купферграбене!", "Музей штукатурки!" Но странно, о Пергамском алтаре никто не говорит, а ведь он действительно самый важный экспонат коллекции. Только доктор Беккер не забывает о нем и в мае ставит вопрос перед ландтагом о необходимости прекратить споры, так как по сути дела министерство и музей пришли к согласию.

Однако строительство по-прежнему не двигается вперед. Разве только Гофман втихую заказал бронзовые квадриги для крыши, которые все уже считали ненужными. Комиссар по экономии вынужден был сказать свое решающее слово, да и министр тоже. Заказ на бронзу аннулируют, и в июле 1926 года наконец начинают сооружение стеклянной крыши для алтарного зала, которая могла бы быть закончена (конечно, если бы не было хаоса упадочнического времени и споров потерявших веру людей) уже несколько лет, а может быть, и десятилетий назад. Зимой, в то время как архитекторы, и прежде всего Вилле, еще спорят с археологами о технической реконструкции злосчастных рыночных ворот, а газетный шум постепенно затихает, доктор фон Массов в наступившей тишине начинает восстановление алтаря. В некоторых местах фриза он заменяет последовательность расположения плит, принятую Герканом, и порядок реконструкции Пухштейна. Наверное, ни тот ни другой не восстановили алтарь таким, каким он был две тысячи лет назад во времена Эвмена II. Ведь слова Библии о том, что наши знания несовершенны, действительны не только по отношению к знаниям, но и к познавшей почти все науке, так как сами знания и познание изменяются с течением времени. В первую очередь и более всего это относится к находкам Хуманна, которые надо пересмотреть в свете самых новейших данных. Пусть следующее поколение вновь все перестроит, но мы должны действовать в соответствии с тем, чего достигли.

"В конце мая 1927 года, - докладывает министр ландтагу, - отделочные работы Пергамского зала должны быть закончены. После этого на очереди стоит завершение Немецкого музея, а затем уже архитектурных залов".

Один - ноль в пользу Виганда? Не совсем. Генеральный директор фон Фальке должен уйти на пенсию, и теперь господствует мнение, что Теодор Виганд станет его преемником. Видимо, так считает и сам Виганд. Иначе чего же еще он должен добиваться? Он уже тайный советник и не может причислить себя к личному или даже наследственному дворянству и получить титул "его превосходительство" лишь вследствие революции 1918 года. У Веймарской республики нет лучшего звания, чем титул генерального директора музеев (то, что Виганд станет президентом Германского археологического института - это звание Виганд получил в 1932 году - и государственным советником - национал-социалистом - такой титул достался Виганду в 1934 году вместе с орденом "Орлиного щита", - в то время, когда барабанщик из Браунау^* был еще довольно незначительной фигурой, конечно же, невозможно было предвидеть, поскольку тогда все ориентировались на прошлое, а не на будущее!). Итак, генеральный директор? Надо надеяться. Но Виганд все же реалист и вовсе не уверен, что правительство даст такую важную должность рьяному реакционеру и националисту. Лучше придерживаться старой, хорошо известной пословицы о лисе, для которой виноград слишком зелен, тем более что повсюду говорят о больших перспективах в развитии музеев и археологии. Вряд ли ему смогут доверить должность, значение которой все время растет.

^*(Имеется в виду Гитлер. - Прим. ред.)

В конце концов было принято то решение, которого опасался Виганд: генеральным директором станет политически нейтральный человек и дельный ученый, профессор новой истории искусств в Галле и исполнительный советник министерства просвещения и вероисповеданий в Берлине - Вильгельм Ветцольд.

Виганду остается только (только? Достаточно ли ему, прирожденному организатору, этого только?) должность первого директора Античного отдела, но он получает теперь достаточно времени для проведения раскопок где-нибудь далеко от Берлина. Пергам, старый Пергам манит его, наследство Карла Хуманна, наследство Александра Конце. И вот в конце марта 1927 года Виганд начинает на крепостной горе новые раскопки (продлившиеся до 1936 года), задачей которых было в первую очередь исследовать сад царицы. Находки оказались совсем другого рода, чем ожидали: не храмы и не дворцы, а крепостные арсеналы и зернохранилища, расположенные так высоко, что вражеские ядра не могли их достать. Среди щебня нашли черепок с печатью, относящийся к 40-му году правления царя Аттала, следовательно, примерно к 201-му году до нашей эры. Склады, снабженные вентиляцией, неслыханно велики: каждый из них вмещал, если засыпать его ячменем только на метр высоты, 175 тысяч килограммов - годовой запас для тысячи жителей. Потом начали раскапывать дворец царицы, затем открытый Хуманном Асклепион вместе с жилищами жрецов, врачей и пациентов. В конце концов наступает очередь храма Сераписа и Исиды в Нижнем городе.

В Берлине вновь вспыхивает спор. Неожиданно Гофману (семидесятипятилетний Гофман в конце-то концов только на протяжении восемнадцати лет мог считаться компетентным архитектором по строительству музеев) приходит в голову мысль во изменение плана его предшественника Месселя передвинуть вперед фронтон алтаря на три с половиной метра. При давно уже утвержденном и осуществленном проекте, который предусматривал тридцатиметровую глубину зала, разница по новому плану составила более десяти процентов, что создавало совершенно иную пространственную картину.

Это лило воду на мельницу доктора Галла, который хотя и не был партийным соратником Гофмана, но все еще пользовался авторитетом в министерстве, а следовательно, являлся человеком могущественным. Выступая всякий раз против всего, что имело хотя бы какое-нибудь отношение к Пергамскому музею, Галл с превеликим удовольствием пользовался любым удобным случаем, чтобы дать своим музыкантам команду начать новое da capo. Престарелый Теодор Вольф публикует в "Берлинер тагеблат" передовую статью в форме слащавой элегии, которая оплакивает старый Пергамский музей; автор этой статьи высказался за реконструкцию всего алтаря.

Здесь он пошел даже дальше Гофмана, который, по крайней мере, точно знал, как отличаются "три с половиной" от "около тридцати метров". Но разницу между взглядами того и другого не заметили ни редакторы, ни читатели. Эта же газета публикует тремя неделями позже тревожную заметку, сообщив о том, что в Пергамском музее собираются поставить весь алтарь. Компетентные опровержения Цана и фон Массова читают лишь немногие. Опять общественность основательно сбивают с толку. Советник по строительству Вилле, который, кстати, 18 лет занимает эту должность, тоже склоняется к постройке особого здания для всего алтаря: строительство продлится лишь три четверти года и будет стоить два миллиона.

Более последовательного da capo уже быть не может, так как ровно 20 лет назад уже делались подобные предложения, противоречащие проекту Месселя.

В пергамской крепости Виганд читает вырезки и статьи из газет, которые ему направляет музей. Он колеблется недолго, прежде чем решить, следует Ли ему совершить полный поворот назад и сойтись с теми, кто хочет осуществить его первоначальное желание: реконструкцию всего алтаря. Советник по строительству Вилле осаждает его телеграммами и письмами, в которых цитирует Виганда 1907 года, выступающего против Виганда 1927 года. Но Виганд тверд; он переживает свой звездный час, подчиняется сильному, которого зовут Мессель, и признает его старый проект правильным. Он прощает ему рыночные ворота и строительный ящик с каменными кубиками. Виганд отправляется в Берлин, выступает на заседании комиссии по строительству с критикой нового проекта и в защиту плана Месселя, то есть за единственно возможный вариант восстановления алтарного зала.

У Виганда в папке лежит заключение. Его написал друг юности Виганда по совместной учебе в Афинах Пауль Вольтере, который уже более 20 лет является ординарным профессором археологии. Вольтере работал в Пергаме у Хуманна и, будучи близоруким, часто падал на раскопках, терял свои запонки и другие мелкие предметы, все забывал и вынужден был терпеть брань Хуманна, который постоянно кричал ему: "Эй, вы, филолог!" И все-таки взгляд у него ясный и проницательный. Вольтере пишет: "Невозможно получить нужный эффект от монументального памятника, который прежде был органически вписан в ландшафт, если поместить его в музей. Единственное, что могло бы покрыть немалые финансовые расходы и создать пространственное впечатление - это изобразить всю пергамскую крепость. Но этого, конечно, добиться нельзя. В таком случае пришлось бы привезти в Берлин всю долину Каика и всю гору Пергама вместе с крепостью. При планируемом восстановлении алтаря обеспечен показ лишь отдельных элементов действия, изображенного на рельефах. Создать подобие древнего строения можно только путем реконструкции одного фасада. Ничто другое невозможно, и жертвовать миллионами ради чистой фантазии безответственно. При данной ситуации самым выгодным и правильным будет по возможности точное восстановление скульптурных деталей на фронтоне алтаря. Видеть все четыре стороны одновременно было бы доступно лишь четырехглазому Зевсу из аргосской Лариссы. Полная реконструкция не представляла бы, следовательно, ценности ни для восстановления совокупности действия, ни для приближения к исторической действительности. Единственную ценность этот проект представил бы только для экскурсоводов, которые могли бы обводить посетителей вокруг алтаря и сами верили бы в то, что объясняют все в правильной последовательности".

И Галл и Виганд выступили на заседании. В конце концов министр вынес решение:

- Я согласился бы на перестройку лишь в том случае, если бы все специалисты отбросили в сторону план Месселя и одобрили бы новый проект. Но так как этого не случилось, для меня план Вилле - Галла более не существует. Итак, без всякого промедления и затяжек следует осуществлять проект Месселя.

Дальнейшее - и в печати об этом немало сказано - можно назвать лишь запоздалой перебранкой. Комитет ландтага присоединяется к решению министра; доктор Галл уходит в отставку.

Один - ноль в пользу Виганда. Или теперь уже можно сказать: десять - ноль? Стоп, кажется, еще кое-что идет ему на пользу. В августе Совет министров Турции принимает решение подарить лично Виганду в память о счастливых раскопках Милета и Дидим 32 ящика драгоценных архаических архитектурных деталей, которые Виганл сразу после получения передает Пергамскому музею. Опять намни! Турция стала республикой, Германия тоже, но крылатое слово султана, которое он произнес, передавая фасад замка из Мшатты в дар Вильгельму II, все еще живо: "Voila ces... imbeciles etraugers, je les console de pierres cassees"^*.

^*("Я утопаю этих глупых иностранцев разбитыми камнями" (франц.))

Борьба окончена. Победителя зовут Теодор Виганд, и, пожалуй, иначе и не могло быть, ведь это был великолепнейший, неповторимый организатор. В конце 1927 и весь 1928 год работа в залах Пергамского музея шла полным ходом. "На стройке стоит такой шум, - пишет Массов Виганду, - что можно объясняться друг с другом лишь с помощью рупоров". Осенью 1928 года фронтон алтаря в основном поставлен, и теперь приступают к сооружению дополнительных залов. Споров, конечно, все еще достаточно. Так, Гофман хотел поместить над фризом изображения колонн верхней части алтаря, собирался пристроить к парадному крыльцу более удобную деревянную лестницу для хромых, которые, возможно, будут посещать музей. Так, полиция настаивала на постройке ограждения, чтобы никто не упал в котлован и не погиб. Гибнут, однако, только эти и подобные им предложения, а чистые, просторные и красивые залы ждут будущих посетителей.