Глава четвертая

Кровавым и мрачным пришел к людям 1914 год. В июле, когда мир боязливо задерживал дыхание в предчувствии изнуряющего и разорительного пламени войны, Александр Конце в возрасте восьмидесяти трех лет навсегда закрыл глаза. Теперь искусство Пергама оказалось в руках внуков. Но руки у этих внуков уже не свободны. В сверкающем панцире, приняв вагнеровскую оперную позу, их героический кайзер бряцал оружием и выступал с безумными речами до тех пор, пока злые духи, которых он выпустил на волю, не обратились против него самого.

Виганд занят по горло, и теперь у него совсем уже не остается времени для издевательских стихов над еврейскими пожертвователями ("Оппенгейм, господин "барон"), над печатью ("Чем с печатью быть любезным, в морду двинуть ей полезней") или над рабочими, строящими музей ("Каждого зас...ца, кто трудится, хватай лапкой бархатистой!").

Уже в последние критические дни июля его свояк Карл Гельферих, директор Германского банка (в будущем государственный секретарь), вызвал Виганда по телеграфу из отпуска, чтобы тот "с отвращением и возмущением" мог наблюдать, как эти "парни без отечества", социал-демократы, тысячами демонстрируют против грозящей войны. Но наш прекрасный кайзер не знает больше никаких партий, кроме германской нации, и лишь только начнется война, Виганд сможет явиться, как примерный ученик в школу, на военную службу в качестве добровольца; ведь ему всего только пятьдесят лет. Но фельдфебели оказались разумнее господина директора и дважды забраковали его. И Виганд, таким образом, сохранил себя в этой "борьбе за существование германской нации" (именно так написано в его дневнике) для более высоких целей. Как специалист по Ближнему Востоку он мог подсказать министерству иностранных дел, что оно делает все неправильно, что вся его пропаганда никуда не годится; как специалист по искусству и науке он разыскивал адреса своих коллег за границей и посылал им немецкий пропагандистский материал; как специалист по печати - вспомните дружеские двустишия осени 1913 года - он мог осенью 1915 года в чине капитана поступить в военное ведомство печати Генерального штаба; как специалист по античному искусству он продолжал заботиться о своем музее и долго скрывать от французских врагов обнаруженную в парижских антикварных магазинах античную статую сидящей богини, пока она неожиданно не появилась в Женеве, а затем в Берлине. Летом 1916 года Виганда, как специалиста по Турции, прикомандировали к германскому военному представителю в Константинополе, чтобы он позаботился о находящихся под угрозой в связи с войной античных памятниках, сохранившихся на территории между Египтом и Босфором. Здесь он проделал - об этом нельзя умолчать - полезную и важную работу, хотя не без задней мысли о позднейшей - после победы! - доставке памятников древности в берлинские музеи. Когда Турция находилась на грани поражения и никакой добычи больше не ожидалось, он направил свой взор в южную Россию, так как в Керчи и Ольвии, по его мнению, можно было раскопать гораздо больше, чем нашли до того времени русские археологи.

Такую заботу о своем музее Виганд проявлял постоянно вплоть до ноября 1918 года.

Но вот наступил ноябрь 1918. Вильгельмовский мир, мир фальшивого великолепия, был разрушен, погибнув не в блеске и славе, а захлебнувшись в крови, сознании своей вины и стыде.

Пуста и мертва строительная площадка на острове музеев: еще летом 1914 года она была оставлена рабочими. Камни потускнели, стали серыми и покрылись мхом; поскольку железными балками нельзя топить печи, они остались стоять, покосившиеся и заржавевшие. Эта картина сохранилась надолго, и проходящие мимо люди помнят ее уже почти 10 лет. Немцы остались те же, они научились склонять головы при кайзере, и революция для них прошла как маленькая волна на летнем пляже. Увидев ее, они сначала немного испугались, а потом посмеялись, когда она прошла над их головами и спокойно исчезла в песке. По-прежнему его превосходительство фон Боде остается генеральным директором музеев, Теодор Виганд - первым директором Античного отдела и незаконченного Пергамского музея.

Красные знамена, которые реяли на музеях и здании университета, сняты и заменены прусскими. Нисколько не возражая, Виганд тайно провел гвардейцев-уланов через помещения Музея кайзера Фридриха и городскую железную дорогу и поместил нескольких добровольцев в своей далемской вилле. Ни президент, ни министр юной демократии ему этого не припомнили, наоборот, министерство иностранных дел скромно запросило Виганда, не согласится ли он стать послом в Афинах. Виганд с негодованием отказался, так как не хотел служить правительству, которое ненавидел, он - немецкий националист до корней волос. Однако этого он, конечно, не мог сказать и объяснил свое безответственное дезертирство заботами о музеях и стоящими перед ним задачами. А эти задачи действительно были достаточно велики.

Inter arma silent musae. - Во время войны музы молчат. Теперь молчат пушки. Не могли бы музеи вновь обрести свои права? И не следовало бы помочь им в этом? В июне 1919 года группа авторитетных ученых составляет энергичное заявление министерству по этому вопросу. Немецкий музей Боде (все время этот Боде!) во время войны получил хотя бы временную крышу, а у других зданий Переднеазиатского и Пергамского музеев нет и такой. Они стоят и разваливаются, грязные от дождя, скованные морозом, подмытые грунтовыми водами, и неповторимые ценности, особенно фризы Пергамского алтаря, вот уже 20 лет разрушаются на складах и в бараках, где они так тесно прижаты друг к другу, так слежались в единые блоки, что нельзя даже думать о необходимом уходе за ними. Предложение специалистов отклоняют. В залитой кровью Германии не находится ни единого пфеннига на музеи. Пока народ голодает, пока дети и старики холодной осенью мрут, как мухи, нельзя отпускать какие-либо средства на музейные цели.

Боде покорно пожимает плечами. Он не знает Государственного совета. Зато Виганд знает. Боде растерял своих протеже, а многие помощники Виганда все еще находятся наверху, опять наверху. Свояк Гельферих хотя и не государственный секретарь, но он - глава германских националистов и поэтому обладает гораздо большим влиянием, чем раньше, а фирма Сименс и ее руководители по-прежнему представляют власть в этом мире. Итак, следует призвать на помощь политику, финансы и промышленность. Результаты сказались немедленно. Август фон Тиссен делает невозможное: достает балки для огромных стеклянных крыш над залами.

Это, конечно, только начало. Вспоминают о другой власти, царящей над миром, - печати, надеясь с ее помощью мобилизовать неких людей, которых раньше не вспоминали ни его превосходительство фон Боде, ни директор Виганд, строившие до сих пор музеи для славы короны, своей собственной и нескольких коллег по специальности. Но существует же еще и народ, анонимный, безликий народ, который во много раз чаще ходит в музеи, чем их превосходительства и профессора, и который даже приносит некоторые доходы, заплатив свои пфенниги за вход. Надо апеллировать к народу - звучит новый лозунг, который хорош еще и тем, что с его помощью можно оказывать давление на ненавистное правительство. Ведь с этими "социал-демокрётами"^* всех мастей никто не хочет связываться. Остаются черно-бело-красные^**. Поэтому-то власть имущие так часто, как это только возможно, и ездят в Голландию приносить свои верноподданнейшпе заверения.

^*(Игра слов. Krote (нем.)- "жаба", "ведьма". - Прим. пер.)

^**(Цвета немецкого флага вильгельмовской Германии. - Прим. пер.)

Для "Берлинер локальанцайгер", одной из наиболее популярных газет страны, Виганд пишет (на всякий случай анонимную) статью. "Что сделано, - читают берлинцы, читают министерские чиновники и министры в январе 1920 года, - чтобы, наконец, подвести под крышу сооружения Месселя на острове музеев? Или, может быть, следует прекратить строительство, чтобы через несколько лет оно превратилось в романтические развалины в стиле Пиранези, в которых квакают лягушки и которые привлекают лишь живописцев и граверов? Правда ли, что Германия в будущем хочет проводить мирную политику, защищающую культуру, и хочет завоевать новых друзей своими научными и художественными успехами? Разве гибель музеев хорошее начало для этого?"

Вопрос, заданный в статье, нельзя пропустить мимо ушей. На него надо ответить. Правительство и министерство предоставляют слово более компетентному специалисту - музею. И музей отвечает официально за подписью его превосходительства фон Боде. Этот ответ - воззвание к народу (и правительству!): "Не может быть большего расточительства, чем это постепенное замораживание нового строительства, чем его бесконечное затягивание под предлогом непреодолимых трудностей. Расходы на строительство следует сократить, упростив наружную и внутреннюю отделку, но музеи надо, по крайней мере, закончить, чтобы они не шли к постепенной гибели вместе с коллекциями, которые должны быть сохранены. Это не только наша точка зрения, но и точка зрения нашего министра, не так давно посетившего строительство".

С помощью одного министра, члена правительства, правительство было побеждено. Оно вынуждено залезть в свой карман и дать указание министру финансов выдать такую сумму, чтобы можно было, по крайней мере, считать постройку Пергамского музея законченной до 1924 года. Для остальных объектов денег просто нет. И все же кажется, что битва выиграна, сделан большой шаг вперед.

Пока речь шла об общем большом музее, Боде и Виганд сыграли друг другу на руку и там, где нужно было, оказали друг другу помощь, особенно в тот момент, когда пришлось "воззвать к общественности". Пока был кайзер, они, принимая во внимание его решающее слово, относились друг к другу мирно и даже по-дружески. Но так как кайзер теперь в далекой Голландии выпиливает из дерева сувениры и выращивает розы, а правительство меняется так быстро, что только внимательный читатель газет знает, кто в данный момент находится у власти, и так как теперь ни генеральному директору, ни директору отдела нет никакого смысла лебезить перед министром, которого уже завтра может заменить другой, - война между берлинскими музеями выходит из десятилетнего подполья и становится борьбой, которую один раз можно назвать "один против всех", другой - "все против одного", но в большинстве случаев - "каждый сам за себя".

Это особенно сказывается на отношении генерального директора Боде к директору отдела Виганду, так как оба они - прирожденные автократы. Кекуле, по крайней мере, всегда придерживался правил приличия и не вынес ни одного решения, не обсудив его предварительно с генеральным директором. Виганд отказывался от соблюдения каких-либо формальностей: он сам все решает, и только после этого дело отправляется к генеральному директору с пометкой "к сведению". Боде действует так же. Принятые в практике регулярные конференции директоров отменяются и созываются не более двух раз в год. Боде советуется, пожалуй, лишь со своим помощником фон Фальке, директором Музея прикладного искусства, и иногда с министром. Затем результаты сообщаются - "к сведению" - директорам отделов. И в том и в другом случае противная сторона ставится перед совершившимся фактом.

Однако, хотя двое и делают одну и ту же работу, это вовсе не одно и то же. Боде, как генеральный директор, считает себя обойденным Вигандом. Виганд, как начальник отдела, - обойденным Боде. Оба сердятся друг на друга и вымещают досаду на своих приближенных, сотрясая воздух гневными речами. А сотрудники музея в своем интимном кругу более уже не пользуются сложившейся лет десять назад игрой слов о "беспочвенном"^* музее, а предпочитают новую, по-саксонски остроумную шутку: Виганда называют "антибодом" (антиподом Боде).

^*(Boden (нем.) - "почва", "земля", "основание". - Прим. ред.)

Виганд радуется новому закону о чиновниках, согласно которому возраст выхода в отставку определен в 65 лет для государственных чиновников и в 68 - для профессоров университетов (хотя в эти годы человек еще достаточно здоров - и физически и духовно). Ведь Боде уже 75 лет, и по новому закону он должен отказаться от должности генерального директора.

Подаст ли он в отставку? У него все еще есть кое-какие приверженцы, которые, хотя и жалуются десятилетиями на свои болезни, на деле во много раз сильнее здоровых. А нити в их руках ведут в министерство. Теодор Виганд никогда не будет генеральным директором, им становится верный Боде доктор фон Фальке, а сам Боде остается руководителем с полномочиями комиссара Музея кайзера Фридриха и председателем Комиссии по строительству музеев.

Боде переводит дух. Сейчас, наконец, после стольких тяжелых лет, он может не обращать внимания на другие отделы, а заняться своими собственными делами. Никто теперь не будет обвинять его, уже не генерального директора, в партийном пристрастии. Кроме того, он - старик и знает это, знает, что ему осталось не так долго жить, хотя и чувствует себя пока еще совсем молодым. Среди этой республиканской суматохи он должен позаботиться о том, что считает самым важным в своей жизни - как можно скорее получить хорошее место для строительства здания, чтобы самому присутствовать на открытии "своего" Музея немецкого искусства. Именно теперь, когда Германия опустилась так глубоко на дно, он считает необходимым позаботиться о древнем германском искусстве. Греки и вавилоняне должны отступить на второй план. Эти глубоко "национальные" планы требуют не только всех скудных бюджетных средств, отпускаемых музеям, но и значительно большего. Следовательно, другие отделы должны загнать все дубликаты и ненужные экспонаты в Америку или вообще куда угодно, лишь бы увеличить фонды на строительство.

Не Боде, однако, первым провозгласил подобную революционную идею. Уже в 1887 году пустили с аукциона музейные вещи из хранилищ старой кунсткамеры, получив 27 тысяч марок, и приобрели отличные произведения Донателло и Делла Роббиа. Мысль очень разумная: ведь в музеях мирового значения из-за недостатка места нельзя выставить все экспонаты, и часто они без пользы и смысла валяются на складах. А в провинциальном музее, который не имел ни возможностей, ни средств, чтобы приобрести Пергамский алтарь или статую Праксителя, эти экспонаты помогли бы посетителям познакомиться с античным искусством и полюбить его. Подобный аукцион может только радовать искренних друзей искусства, у которых есть средства и возможности, чтобы открыть людям богатства древности.

Однако до Виганда не доходят эти разумные доводы, хотя на его даче в Далеме хранится немало античных вещей. Возбужденный, бегает он от референта к референту, из министерства в министерство и борется не только против плана Боде, но и против него самого. Последнее предложение старика - чистая бессмыслица, так как в понятие "ненужное" входит только второразрядное, неполноценное, а такого мы никогда не собирали. Конечно, у нас нет места, чтобы все выставить, но, может быть, мы его когда-нибудь получим - ведь еще не все потеряно для Германии. Нет, ни в коем случае ничего не отдавать - ни статую без головы, без рук, без ног, ни полустертое клеймо на ручке амфоры. Что имеем, то имеем - и все оставим у себя!

В феврале 1921 года известный в кругах специалистов историк искусства Карл Шефлер пишет в "Фоссише цайтунг" статью. Хотя все знают, что он иногда получает информацию от его превосходительства фон Боде и неоднократно был выразителем его мыслей, но знают также и то, что его интересуют не лица, а прежде всего дело. Если Шефлер в чем-нибудь убежден, то это его собственное убеждение, и он вполне может резко выступить против Боде.

Однако в своей статье он выступает за политику поощрения строительства Боде и обвиняет спорящих между собой руководителей отделов в мании величия, правда, не пользуясь этим словом. Они хотят увеличить музейные залы, восклицает он, но если они добьются своего, то что они там будут выставлять? Ведь большинство находок, полученных при раскопках последних десятилетий, не находятся в Берлине: их конфисковали англичане!

Шефлер заразился археологофобией, так же как в свое время Хуманн был заражен филологофобией, и выплеснул вместе с водой ребенка, забыв про Пергамский алтарь и думая только о последних месопотамских находках. У него были честные и добрые намерения, но они не были направлены в цель.

Месяцем позже в немецкой националистической газете "Таг" со статьей выступает и Виганд. Открыто атаковать Боде он не осмеливается, ведь для широкой массы буржуа тот был достопочтенной личностью. Выступать против него, следовательно, ни в коем случае не рекомендовалось, чтобы не подвергать опасности собственные цели и своих партийных приверженцев. Поэтому Виганд не упоминает имени Боде и отказывается от комментариев критической статьи Шефлера. Он просто пишет спокойную и справедливую статью, посвященную памяти Хуманна в связи с 25-летием со дня его смерти, и замечает, также справедливо и мирно, что Пергамский алтарь уже 44 года находится в Берлине, но выставлен был всего лишь неполных пять лет. Поэтому наш национальный долг закончить в конце концов Пергамский музей, и чем скорее, тем лучше. Но, написав статью, Виганд совершает опрометчивый поступок. Забыв о дипломатии, он посылает генеральному директору не только эту статью, но также и сопроводительное письмо, в котором обвиняет Боде в том, что тот дал доктору Шефлеру неверную, дискредитирующую музей и его директоров информацию, причем свои заявления Виганд весьма несерьезно обосновывает тем, что будто бы Боле принял Шефлера в музее незадолго до появления статьи последнего.

Боде негодовал (может быть, искренне, а может быть, и нет). Он потребовал от Виганда взять письмо обратно (мы почерпнули эти сведения, как всегда с осторожностью, из самого серьезного источника: биографии Виганда, написанной Ватцингером). Но теперь обижен уже Виганд. Он твердо решил стать антиподом Боде.

Война между музеями становится общественным делом.