Глава третья

Ели Нурхаци полагал, что собирает воедино под своим началом земли чжурчжэней, родных ему по языку, обычаям и вере, то по-иному все это властям Срединной представлялось. "Вместо того чтоб быть нам благодарным за милости, что были оказаны ему, этот строптивый варвар взялся крушить посты и караулы, которые мы думали иметь в землях чжурчжэней. Что Ваши предки создавали, - писали Ицзюню его сановники, - теперь Нурхаци рушит". "А ныне вождь цзяньчжоуских варваров Нурхаци, - в докладе Ицзюню указывал Ян Даобинь из палаты обрядов, - присоединил к своим владеньям Маоляньский караул и захватил нашу печать, которую давали мы старшему в том карауле. II сверх того еще Нурхаци этот включил в состав своих владений посты и караулы, которые располагались в пределах хайсиской Южной заставы"^*.

^* (Кузнецов В. С. Минская империя..., с. 219 - 220.)

"А что с ним делать? Как приструнить?"-ломали голову, кто возле тропа был в Пекине. "Пожестче надо с ним" - к такому мнению склонялось большинство. "Считай, что сами мы, хоть в этом горько признаваться, его вскормили. Дали сначала звание дуду-цяньши. Сочтя, что большего достоин он, пожаловали титул "полководец дракона и тигра". А это звание, помимо чести, ему давало в год 800 ляп серебра и 15 одеяний, украшенных драконами. Опять же получил подарки щедрые, когда в столицу дважды приезжал. И брат его Шургаци тоже, в Пекине побывав, одарен щедро был. Да разве дело лишь в одних подарках? Торговлей в наших крепостях питает он свою казну. Раз так, то с этого начнем", - в Пекине рассудили, и предписанье вышло прекратить торговлю всякую с владеньем Нурхаци.

От выхода этого указа люди Срединной больше пострадали, нежели Нурхаци сам. Нужда в плодах земли маньчжурской не отпала, и потому торговля продолжалась, но уже тайно. И за одни цзинь маньчжурского жэнынэня, к примеру, людям Срединной пришлось платить 24 ляпа серебра вместо прежних 16^*. А меньше лошадей Нурхаци продавать стал - так от того войско китайское, но не его, страдало.

^* (Там же, с. 219. )

Раз жесткою рукой решили дикаря Нурхаци обуздать, то тут и вспомнили, а кто давал советы с ним помягче обращаться? - Так это Ли Чэнляи ведь.

- Всему виною он, - спешил отмежеваться от старого служаки цзунду Цзяиь Да, - Ведь оп, денег прося, сулил нам много. А именно: построить восточнее Фэнхуаичэна 6 крепостей, которые надежно защитят наши рубежи на северо-востоке. Затраченные на их постройку деньги (Ли обещал) с лихвой вернутся. Земли, прикрытые надежно крепостями, освоят люди Срединной, станут хлеба растить и скот пасти и тем доходы преумножат. А на поверку вышло что? Все крепости распорядился Ли Чэнлян оставить (о том, что сам цзунду согласие дал на это, Цзян Да, понятно, умолчал). И оттого восточная ограда Ляо-дуна пала. Народ наш, что поселился возле этих крепостей, Ли силой с места согнал, и потому людп во гневе.

Цзянду Цзянь Да чернил всемерно Ли Чэнляна, не жалея туши. В своем стремленье потрафить дикарю Ли столь сильно пал, что даже породнился с Нурхаци. Сын цзунбина Ли Жубо дочь отдал в жены Шургацп, брату Нурхаци. Подумать только! Внучка ляодунского цзунбина, бо, у дикаря мятежного в невестках.

Пальцы у Ли Чэнляна дрожали и не слушались. Одеваться и раздеваться ему обычно помогал слуга. Но на этот раз Ли Чэнлян изменил своему обыкновению. Непослушными пальцами он нащупывал застежки. Они не поддавались сразу, и, не спеша расстегнуть их, старик отнимал от них руки. Водил ладонями по одежде, осязая шитье. Нелегко досталось ему это одеяпье. Он доброхотов не имел в столице, которые б хлопотали за него. Всего добился сам. Не шалел жизни своей и не щадил чужих. II вот теперь службе конец. Застежка-таки поддалась, за ней другая. Платье парадное упало. Остался в исподнем Ли Чэнляп. И глядя на него, поверить было трудно, что этот иссохший старикашка - когда-то грозный Ли Чэнлян, чье имя ужас наводило на окрестных монголов п чжурчжэней. Пощады им он не давал, собственноручно головы рубил, чтоб подчиненные брали пример. И личный счет вел по ушам, которые срезал сам с голов убитых.

А поглядеть сейчас на него кому-нибудь из дацзы, особливо из молодых, то подивились бы они: "Его соплей перешибешь, чего уж тут бояться".

- Да он-то сам по себе и прежде был бы не так страшен, если б не Минская держава, что за ним.

Сейчас она за ним стояла тоже.

Опальный цзуибин поёжился: по сгорбленной спине словно прошлась чья-то холодная и липкая рука. "Эй, - крикнул он слугу, - прпиеси-ка мне одеться что-нибудь потеплее".

Толстый халат из ткани простой, запахнув на груди, Ли Чэнлян подошел к столу. Уставился в листок бумаги и откачнулся, едва почувствовал, как щеки увлажнились.

- Э, не так оно должно звучать, - поморщился Нурхаци, уставившись на лист бумаги. Еще раз прочел и отодвинул от себя бумагу. - То, что написано здесь монгоскими письменами, не совсем то, что я сказал словами по-нашему.

А почему, на смену мысль пришла другая, мы говорим по-своему, а пишем по-монгоски? И эта мысль засела в голове так плотно, что ничего уже на ум больше не шло. И от нее, от этой самой мысли, словно отростки от корпя, пошли воспоминанья. Да, ведь не раз слыхал, как сетовали люди, что наши предки имели письмена свои. Что было говорено или что хотел сказать кто, какие события произошли - все можно было письменами передать, в которые родная речь перелагалась. И этих в обиходе нет сейчас письмен. Кое-где еще они остались, правда. В горах, на скалах, будто бы еще увидеть можно. И у него, Нурхаци, посудины обломок есть. На нем те письмена живут безмолвно.

- Но почему случилось так? - нагар сняв со светильника, Нурхаци пальцами растер. - Народ наш говорит по-своему, а записать слова не может. Приходится сначала на монгоский перевести и уже тогда только писать.

Но мы ведь не мопго. А ну позвать ко мне джаргуци Гагая с бакши Эрдэни!

Явились те.

- Один я, - сокрушаясь, объявил им. - И все не одолеть мне. Сказал, а сам из-под полуопущенных век внимательно обоих оглядел. "Он тот же, как обычно, Эрдэни. Прямо глядит, не прячет глаз. Даже провинность если допустил, а все равно не лебезит. Спокойно ждет. Уверен: лишь не живущие не делают ошибок. А вот Гагай чего-то не того, пожалуй. И не сегодня, но давно уже. Лицом улыбчив, всем видом говорит своим: "Что скажет государь, исполню разом". Да вроде так оно. Но почему тогда он искоса глядит? И что-то лисье в его обличье появилось. А может быть, и раньше было тоже... Ну ладно, не за тем позвал".

- Дел в государстве нашем много, - продолжил Нурхаци. - И мне успеть заняться всем пет сил. А вы по части письменной горазды, и потому позвал вас.

Эрдэни и Гагай выжидательно молчали, толком еще не поняв, что надобно от них Нурхаци.

- Хочу я вот чего от вас. Употребив монгоское письмо, надо создать общий для всей нашей страны язык. Каков он есть, всем показать, чтоб в употребленье был.

- Большая честь оказана обоим нам, - первым сказал бакши Эрдэни, кивая в сторону Гагая. - Да боюсь, что мне заданье не под силу. А ты как мыслишь, Гагай?

- Нам письмена монгоские известны. И пользуемся ими мы давно. Но приспособить их под нашу речь, - вздохнул Гагай, - боюсь, что невозможно.

- Мм, - протянул Нурхаци, как будто соглашаясь. - Но ведь когда никани читают свои письмена, - испытующе взглянул поочередно на Эрдэни и Гагая - и те, кто знает эти знаки, и кто ие сведущ в них, все понимают. И ведь когда монго читают написанное по-монгоски, то даже те, кто грамоты не знает, все понимают хорошо на слух. А если нашу речь изложить письменами монго и прочесть, то тот, кому неведом их язык, понять ее не сможет. Да как же это так? Неужто легче язык чужой усвоить, чем письмена свои создать?

В словах последних Нурхаци отчетливо звучало недовольство.

- Это самое хорошее дело, - сбивчиво заговорил Таган, - придумать письмена, используя наш язык. Вот только мы не знаем способа, как это сделать, поэтому и трудно.

- Не трудно, - отрезал Нурхаци. - Надо лишь мон-гоский знак письма соединить со звуком нашей речи, и тогда из знаков будет виден смысл.

У Гагая беспокойно забегали глаза, он был явно обескуражен. Бакши Эрдэни, оставаясь внешне невозмутимым, потрогал волосы на затылке, там, где начиналась коса.

- Ну ладно, я вижу, проку нет пытать вас. Мне думалось, что скажете что-нибудь путное, а вы, как будто сговорившись, твердите лишь одно: "Не знаем, как...".

- А вот как. Глядите-ка сюда, - указательным пальцем Нурхаци ткнул в лист бумаги. - Я кой-чего до вас уже придумал. Да-да. Бери-ка кисть, - кивнул Эрдэни, - пиши знак "А" и ставь под него "Ма". Вот и стало "Ама". Теперь ты, - повернулся Нурхаци к Гагаю. - Пишешь знак "Э", а ниже - "Me". И получилось что? "Эме". Вот-то. Начало есть. Теперь черед за вами, - просветлев лицом, Нурхаци посмотрел на обоих, - довести дело до конца. А как с наказом этим справитесь, прямо идите ко мне, не ждите, когда я позову^*.

^* (Россохин И. и Леонтиев А. Обстоятельное описание..., т. 14, с. 79 - 80.)

- Ну что, составили письмена? - с довольным видом Нурхаци пошел навстречу бакши Эрдэни, увидев у него в руках какой-то свиток. - Давай, показывай. А что Гагай? Он не способен оказался? Иль занемог и потому не смог придти?

Бакши Эрдэни молча свиток протянул. Едва Нурхаци углубился в него, как лицо настороженным стало и потом перекосилось злобно. "Так вот оно что... Гагай с хадаским бэйлэ Мынкэ-буру в сговор вошел. Вот то-то и оно: сколь волка не корми, а он все смотрит в лес. Ведь Мынкэ-буру обязан жизнью мне. Когда военачальник мой Янгури взял город Хада и пленил там бэйлэ Мынкэ-буру, я не убил его. Напротив, щедро одарил (дал соболью шубу и к ней шапку из соболей) и взял жить к себе^*. Он у меня, считай, не пленником, а гостем, родственником жил. Ведь за Ургудая, его сына, я выдал дочь свою^**. И па тебе: пишет письмо в Ехе, чтобы ехеские кпязья спешили па меня напасть. "Вы только выступите, - увещевал Мынкэ-буру, - а уж поддержка будет изнутри. Цзаргучп Гагай на Нурхаци обиду давнюю таит и только ждет, когда удастся посчитаться"".

^* (Бичурин II. Я. Собрание сведений..., с. 481.)

^** (Там же.)

- К тебе попало как письмо? - у переносья сдвинув брови, на Эрдэни уставился Нурхаци.

- А человек, которого Гагай послал к владельцам Ехе, принес письмо ко мне.

- Ему дать шубу соболью и шапку за рвение п честность. А этих двух злодеев, Гагая с Мьшкэ-буру, немедленно казнить. Но чтобы скверной своей кровью не запятнали нашу землю.

Лицом к лицу поставили обоих, хадаского бэйлэ Мынкэ-буру и цзаргучп Гагая, и тетивой тугой от лука одной обоих удавили. Раз были заодно, то смерть одну заполучили. В лодку ветхую обоих положили и в пей сожгли.

С охоты возвращаясь пару дней спустя, Нурхаци невзначай на пепелище натолкнулся. "Здесь, видно, костер совсем недавно жгли, - слуге сказал, - трава еще не проросла". - "Да, не успела, господин, - ответил раб. - Совсем немного времени прошло ведь, как здесь сожгли Гагая и Мынкэ-буру".

От этих слов досадно стало: "Не знаешь в точности, кому и доверять. О Мынкэ-буру речи не идет. Но вот Гагай-то... Кто па него подумать мог? Хороший воин был и в книжной премудрости был искушен достаточно. А двоедушен оказался..."

- Ну вот оно, и получилось, - ликующе посмотрел Нурхаци на бакши Эрдэни, оторвавшись от испещренных черными значками листов бумаги. - А говорил: "Невозможно сделать". Лишь нужно было сильно захотеть.

И верить. Вот она, наша письменность! - победно потрясал Нурхаци листом бумаги, пестревшим чернотою букв. - Всем во владенье нашем показать, и чтобы впредь писали только так. И записать, чтоб помнили потомки, в книге событий, что у нас ведется, так: "В год желтоватой свиньи Нурхацп-государь поручил бакши Эрдэпп и..., - тут умолк, - а ладно, заслуги были у него допрежь, - продолжал, - цзаргучи Гагаю сделать наше маньчжурское письмо с монгоского письма".

- А сколько их? - у муравейника Нурхаци встал, глядя па суету насекомых. - Попробуй палку ткни и кинутся они бесстрашно дом свой защищать. Пойдут ратью бессчетной, и сколько их, никто сказать не сможет. Так ведь и я, насторожился, не знаю тоже, сколь войска у меня. И сокрушенно почесал затылок. Не ведал того он. Помощники его не знали тоже.

Ведь испокон веков, считай, как дело обстояло? Пошли сражаться или зверя промышлять - па каждого воина или охотника стрела давалась^*. И счет по стрелам велся, па десятки. Раз выдано стрел десять, так это означало - десять воинов или стрелков в наличии. А из десяток уже составлялись отряды, "нюру"^**. Десяток в них по-разному бывало. И все эти десятки, шору, па время только собирались. Война закончилась пли охота - все расходились по своим селеньям, и словно не было ни нюру, ни десяток. Вот и попробуй заранее узнать, а сколько в день назначенный будешь иметь с оружием людей. Это еще зависело и от того, настроен как родоначальник тот пли иной, и он же старший в селеньи. С собою приведет или пошлет с кем столько, сколь пожелает. И спрашивать-то больше как с него? "А больше нету у меня, - скажет в ответ, - Когда ходили в прошлый раз на воги, много убили у меня людей". Но так иль нет, узнаешь как?

^* (ЦТЦНШЛ, л. 166.)

^** (Там же, л. 16а - 166. )

Потом еще ведь раньше было проще вроде все. Семья иль род какой, известно было, тут иль там живут. Теперь перемешалось все. Немало пришлых появилось. Нагнали их в маньчжурское владенье, считай, что отовсюду, куда только доходили мои дружинники. И этих полонянников ведь тоже надо пристроить должно, чтобы были на счету.

- Да, должен точно знать я, сколько воинов имею под своим началом. Тогда будет видней, чего могу, а что мне не под силу. А счет вести, пожалуй, лучше по шору.

В каждой из них чпсло людей должно одно быть. А если так, то старшим в июру уж будет только тот, кого назначу я. А то ведь как у нас доныне повелось? Привел на рать какой родоначальник иль племепи глава ватагу родичей своих, и он, понятно, у них теперь военачальник, эчжэнь. Таким и ты считай его, хотя он самозванец для тебя. И что ж, приходится порой считаться. И даже ублажать, чтоб норов, спесь свою умерили.

- Искусен в счете ты, - сказал Нурхаци Курчаню, когда явился тот к нему на вызов. - Дотошен же опять. И потому тебе я доверяю составить списки, сколько муж-чин в моем владенье. Дело, понятно, непростое и времени займет немало. Возьмешь с собой помощников. Сам выберешь, кого считаешь нужным.

- Выходит так, - Нурхаци протянул и, оторвавшись от бумаги, взглянул пытливо на Курчаня, - быть в шору 300 человек.

- В самый раз, - отозвался Курчапь. - Немного и немало. Управляться с людьми будет легко.

- А выше нюру будет чалэ. Из пяти шору станет состоять.

- Не мпого ли? - усомнился Курчань.

- Да нет, - мотнул головой Нурхаци. - Я высчитал заранее.

- Начальников чалэ, пожалуй, многовато. Чтобы собрать их воедино, какую надобно палатку приготовить? Иль известить их разом как всех?

- Ты верно говоришь. Из чалэ мы составим гуза. По 5 чалэ в каждом будет.

- И все?

- Да нет, самым большим отрядом станет знамя. В каждом из них по два будет гузая.

- А сколько всего знамен?

- Пока народу наберется на четыре. Чтобы отличать на расстоянии можно было их, у каждого стяг будет свой: желтый, красный, синий и белый^*.

^* (Там же, л. 26а - 266.)

Рано поутру на небольшой лужайке перед покоями Нурхаци собрались вельможи разных степеней и рангов. Теперь прибавилось их, раз стало больше государство, а значит, тоже разных дел. Вот кучно держатся, выделяясь бляхами на шапках, амбани, числом их пять^*. Поручено им ведать важнейшими делами государства, в совете при Нурхаци состоять. Немного в стороне от амбаней десять джаргучи. В обязанность им вменено помощниками быть амбаней, а также судить. Ближе всего к широкому сиденью под зонтом, где сам Нурхаци восседает, стоят бэйлэ. Они по крови близкие ему.

^* (Там же, л. 27а - 296. )

Вот потянуло дымом терпко-горьковатым из курильниц. С места поднявшись, Нурхаци руки подпял, взывая к небу. Воздав ему хвалу, уселся. С лицом бесстрастным слушал, как чтец громкоголосый оглашал его указ всем ему подвластным.

"А коли у кого какое дело приключится, произойдет какая тяжба, то сначала разбирательством занимаются джаргучи. Решенье если их не удовлетворит, тогда свое суждение вынесут бэйлэ. А коль и их мнением останется кто не доволен, тогда докладывать уж должно государю самому".

Из-под полуопущенных век Нурхаци следил за выраженьем лиц. "Ну, каково? Задело за живое? А то ведь прежде всяк поступал, как в ум ему взбредет. И в толк не брал, что от того вред государству нашему великий".

"...За блудодейство будет кара великая, - глашатай продолжал. - А кто в пути нашел утерянную вещь кем-то, должен не утаивать ее, но хозяину вернуть. Коль тот не сыщется, тогда отдать в казенный дом для опознапья. Только после того, как хлеба сжаты, дозволяется скот выпускать пастись. Пускай никто не смеет чинить разбой и насилие". Последние слова глашатай изрекал уже с трудом, голос хрипел. Указ, однако, дочитал он. И тут его сменил другой, тоже со свитком.

- Особое повеление амбаням, - возгласил и далее продолжил: "Какое б дело ни случилось, не гоже его одному человеку решать, иначе возникнет смута. У кого б из людей нашего владения какое дело ни приключилось, надобно доложить его в казенное учреждение, но не идти с ним в дом амбаня, как это было с амбань батуру Эйду".

Многие из присутствующих воззрились на Эйду. Тот старался держаться спокойным. Лишь матовость у крыль; ев носа выдавала его волнение.

"Если кто тайком и не в присутствие доложит свое дело, будет бич плетьми. -Сглотнув слюну, глашатай возвысил голос- Любой бэйлэ, амбань, поимея провинность, должен, взяв себя в руки, довериться решению третейского суда. Те, кто, упрямство и своеволие проявляя, по подчинится этому указу, только увеличат свою вину".

Тяжелый шелк почти земли касался, свесившись с протянутых вперед ладоней. И в солнечных лучах переливался цветом бирюзовым, как небо поутру, багряно рдел, словно уголь раскаленный, мягко блестел, как кожа белого быка.

- Наши князья, Гуарту, Бурхай, Синьсай, Баха-тар-хан, прислали нас к тебе, - монгольские послы с поклоном поднесли Нурхаци хадаки, каждый от господина своего.

Приняв хадаки и рядом положив возле себя, Нурхаци движением руки дал знак садиться. Как старому знакомому улыбнулся тайджи Энгедери: тот приезжал уж год тому назад. Обласкан был и вот опять прибыл с посланцами нескольких владельцев.

- Я дружбы не домогался с ними, - подумалось Нурхаци, - хотя была она нужна мне. А вот сами пришли. II стало на душе легко, словно хватил чашу полную хмельного.

- А лучше может быть чего, - к послам монгольским обратился Нурхаци, - когда соседи, хоть дальние, дружбу водят меж собой? Ведь в гости ездить больше радости, нежели набеги совершать. Приятно мне, что князья Халхи желают жить с нами в мире. Намеренья их, как вижу я, серьезны. Вот Энгедерн, немалые лишенья претерпел, считай, и жизнью рисковал своей, поскольку путь лежал не через дружеские владенья, когда впервые приезжал ко мне. И снова вот приехал. Нам радостно весьма такое видеть рвенье по упроченью дружбы уз.

- Молва о справедливости твоей, бэйлэ Нурхаци, о ратных подвигах идет повсюду, - не скупились на лесть монгольские послы. - И не прошла она мимо ушей наших князей, сердца надеждой их согрев. Такого по величью, вроде тебя, давно уж не было властителей. И потому тебя наши князья согласны почитать не просто как бэйлэ, но как Кундулунь хана, "Хана удивительной храбрости"^*.

^* (Дай Цин Тай-цзу Гаохуанди шилу. (Далее - ДЦТЦГХДШЛ). -Токио, 1937, кн. 3, л. 9 об. )

- С монго но крови мы родные, - бахвалились не раз ехеские князья. - Наш предок был монго. Что из того? Чего-то я не вижу больше, чтоб за вас монго больно держались. После того, как рать девяти айманей, которую собрали было ехеские бэйлэ, я обратил вспять, монгоские князья со мною дружбы принялись искать. Теперь из них иные в союзе быть со мной согласны. Не на словах, на деле. Гуарту, Бурхай, Синьсай, Баха-тархан дали согласье вместе со мной, как дам я знать, пойти на Ехе. Л коли так, то пришел черед взяться за вас всерьез, ехеские владельцы. Довольно претерпел от вас обид. Вы обещали в наш дом отдать двух девушек, но слова не сдержали. И тем нам оскорбленье нанесли. "Надули Нурхаци, - в злорадстве щерили вы зубы, - а он п не посмел спросить с нас за обман". И если б дело было в девах? А то еще в Ехе укрылся мой зятек мятежный, улаский бэйлэ Буч-жаньтай. Три раза мой посланник ездил в Ехе: добром просил, чтоб выдали мне Бучжаньтая. Так и не отдали. "А нет у нас его, - в ответ мне нагло говорили. - И где он есть, о том не ведаем мы вовсе".

Ну вот теперь, союзники раз есть у меня среди монго, и время наступило с клятвопреступников спросить за все сполна.

Все вроде верно рассчитал Нурхаци: какие где пройти проходы, где ехать прямо, не таясь, а где и переждать, себя не выдавая. Но па войне - как на охоте, всего заранее нельзя предвидеть. Тем более не мог читать Нурхаци тех бумаг, в которых за него Ехе судьбу уже решило китайское начальство. Северная застава, как предпочитало Ехе называть оно, должна стоять как есть. "Если не будет Северной заставы, - писал в своем докладе цзи-ляоский цзунду Сюэ Сяньцай, - тогда не будет и крепости Кайюань. А без нее не станет и Ляо. Если нет Ляо, тогда кого защитит одна застава Шаньхайгуань? Атаман Нурхаци в своих злодействах крайних распоясывается с каждым днем все больше и больше. Если станет упорствовать в своих намерениях, то ничего не остается, как предостеречь его посредством военной силы"^*.

^* (Кузнецов В. С. Минская империя..., с. 220. )

Раз полагало так вышестоящее начальство, то с мнением его согласен был сперва п ляоский сюньфу Чжан Тао. Правда, в отличие от Сюэ, к Нурхаци Чжан ближе находился. Об этом помня хорошо и не забыв притом, что войска у него совсем немного, сюньфу за благо счел горячки не пороть. "С монголами в союзе Нурхаци на Ехе напал!" Как только ему Доложили об этом, Тао подмоги запросил у Сюэ и грозное послание направил Нурхаци.

Ярость из горла лезла криком и кровью налила глаза, по удержался, сам не зная как. Вопль в горле затая, зубами лишь бессильно скрежетал. И вспомнилась картина детства. На дерево за медом лез. О сучья кожу обдирал, чуть глаза не лишился, бровью наткнувшись на сучок. И вот уже готов был сунуть руку в заветное дупло, как вроде кто-то стукнул по руке. "Л ну-ка слазь скорей, - раздался крик с земли, -до смерти пчелы закусают!". Так и сейчас, считай, произошло. Еще немного оставалось поднажать - и полетели б головы у ехеских князей, но тут никани встали между нами. А просто так от них не отмахнешься... Они прислали к нам посла, в ответ отправим тоже мы. Чего ж пока нам остается. А что потом - там видно будет. Жаль только Ехе оставлять. Ну ничего, не на всегда ведь оставляю.

- Едут! - дозорные, примчавшись, доложили, и войско выстроилось, оружие взяв на изготовку. Ни дать, ни взять - врага встречают, что вознамерился взять Гуаннин. А вот они, с кем войско гуаннинское готово в бой вступить, уж показались на дороге, что к крепости ведет. Их 20 с чем-то человек. Едут открыто, не таясь.

От войска старший к ним навстречу выезжает.

- Кто будете?

- Мы посланы Нурхаци. Гангули я, это - Аду. И с нами сын Нурхаци. Вот он - Бабухай^*.

^* (Там же. )

"Ну раз послов прислал, зачем их сходу отсылать обратно? Послушаю, что станут говорить", - так Тао рассудил.

"Правитель наш Нурхаци, - твердили одно его послы, - и в помыслах такого не имел и не имеет, чтобы какой-то вред державе Минской причинить. Он хочет с нею в мире, дружбе быть. И в подтверждение готов оставить заложником иль в Гуаннине, иль в Пекине сына Бабухая, который здесь.

Наш государь Нурхаци, -сокрушались маньчжурские послы, - обижен сильно и не раз правителями Ехе. Укрыли у себя зятя Нурхаци, который перед тестем сильно провинился, А ведь и у вас, в пределах минских, кто старшим не послушен, тоже достоин наказанья. Потом еще, прошло почти уж 20 лет, как государь наш, Нурхаци, помолвлен был с княжной из Ехе. А до сих пор ее не отдают. Такой насмешки не заслужил правитель наш никак. Не мог сносить обид он больше н потому решил примерно Ехе наказать. И в том он сильно уповает на благословение н помощь Сына Неба"^*.

^* (Там же, с. 221. )

- Лукавству дикарей предела пет, - изрек дасюэши Фан Цунчжэ, ответственный за Военную палату. - И как узнать, где ложь у них и правда где?

Словно по команде все прочие чины, то ли соглашаясь, то ли сокрушаясь, закачали головами. И в наступившей следом тишине вопрос тяжелым облаком навис над головами государственных мужей. От папряженья (начальник ждал ответов) у некоторых взмокли черепа, другим одежда вдруг тяжелой показалась. Так стало тихо вдруг, что стало слышно всем, как загудел надсадно шмель, запутавшись в тяжелой шторе. Иные из сидевших, оживясь, тянуть начали шеи в ту сторону, где шмель гудел, и думая уже о том, сумеет улететь иль пет. Но крякнул недовольно тут Фан Цунчжэ, и разом все опять застыли в прежних позах, глубокомыслие лицом изобразив. Молчание уж слишком долго затянулось. "И стоило ли всех их собирать", - морщась досадливо, подумал Фан и, в ярость приходя, уже хотел возвысить голос.

- Дозвольте мне сказать, - раздвинул узкую щель рта шаншу Хуан Цзяшапь. - Чжан Тао, - шаншу Хуан взглядом повел вокруг, всем видом говоря своим: "Я раскусил в чем дело тут", и замолчал, закашлявшись нарочно. ("Пускай немного подождут, -злорадствовал в душе, - раз сами ничего сказать не могут"), -Чжан Тао, -повторил Хуан, - доложил, что этот сын Нурхаци рожден от третьей наложницы. Не от супруги. И, по моему непросвещенному мнению, не так-то просто все тут. Ведь почему-то сыновей от жен своих он не предлагает нам в залог?

- Верно, - обронил весомо дасюэши Фан.

- А сын ли он ему, тот Бабухай, которого готов в заложники отдать? - ввернул с сомненьем шилан Цзи Фэй. - Клейма или отметки в подтвержденье не сыскать.

Сказав это, краем глаза взглянул на своего начальника шаншу Хуан Цзяшэпя. Шилан Цзи давно уже считал, что достоин занять должность шилана и не упускал случая так или иначе показать присутствующим ограниченность шаншу Хуана. Заметив на его лице озабоченность, шилаи Цзи с удовлетворением сказал себе: "Я зря не стану рта открывать".

- Действительно, а как, - подумал про себя шаншу Хуан, - узнать, кого Нурхаци нам в заложники подсунет. Пришлет раба под видом сына п руки тем себе развяжет. И выйдет так, что мы ему поможем сами бесчинствовать поблизости от наших городов. Нет, нас провести он, варвар, не сумеет.

- Как видно, - приосанившись, заговорил шаншу, - во мнении мы сходимся одном. Не различить никак, он, Бабухай, Нурхаци подлинный ли сын иль мнимый. Если оставим у себя, то в заблужденье, может статься, будем пребывать. А оттого для государства нашего заботы могут быть большие. Бабухая лучше не держать, по отослать его обратно.

- Значит, заложника не нужно им, - в раздумье произнес Нурхаци. - Что б это означало?

- Чжан Тао, -заговорил Аду, -сказал нам так. С Нурхаци в мире и согласье мы живем. Раз говорит он, что враждебных намерений к державе нашей не питает, то верю я ему. А если взять заложника от вас, то повод дать лишь, что будто мы словам не верим. Да прежде и не было такого, чтобы у нас в заложниках кто был из ваших.

- И как нам показалось всем, - тут в разговор вступил Гангули, - Чжан Тао ссориться не хочет с нами. Сначала было он кричал: "Нурхаци ваш совсем распоясался. Уж до того он осмелел, что потакает людям своим не только нарушать границы империи. Больше того, они в ее пределах уж пашут землю". Ну, мы в ответ и говорим: "Давайте разберемся, что к чему. Те земли, о которых речь сейчас зашла, пахали давным-давно. И до сих пор никто из вашего начальства не говорил, что мы нарушили империи границы. Быть может, вас тревожит, что па этих землях прибавилось волов? Но ваши напрасны опасенья. Запашку расширять не собирались мы, а думали скорей вспахать лишь то, что раньше засевали, и потому скота еще пригнали. Но чтобы не было у вас причины для тревоги и забот, мы тотчас уведем недавно пригнанных быков обратно".

- И стал он утихать, Чжан Тао, - пояснил Аду. - И показалось нам всем под конец, что вроде удалось нам убедить его, что у нас лишь с Ехе счеты. А опасаться им, никаням, нас причины вовсе пет. Ведь так, Гапгули? - Тот в знак согласия головой тряхнул.

- Ну если так оно, - прищурился Нурхаци, словно рассматривал что-то вдали, - попробуем еще разок за Ехе взяться.

Тяжелые, грязно-серые тучи низко нависали над поблекшей, слинявшей землей. Местами ее бесцветный покров пламенел сполохами пожарищ, чернел пятнами пепелищ. Налетая, ветер вздымал шлейфы огня, сыпал искрами, сгонял с поверхности земли едкий дым, которым исходили головешки. В них обратились многие острожки, которые прикрывали подступы к Восточному и Западному городам, где жили сами ехеские правители.

Стена, она па вид толста и высока, но защитит ли от Нурхаци? И поручиться как, что не найдется никого, кто бы открыл, ворота изнутри: "Добро пожаловать, бэйлэ Нурхаци!". Ведь сделали же так Садань и Хумилсу, которые начальниками были в городе Усу. "Нет, - отдернул руку от степы Цзиньтайши, - одним не устоять нам, нет. И стены эти не помогут. Одна надежда лишь осталась - на никаней. Начальство в Кайюаин должно давно уж было получить письмо, которое мы с Буянгу, племянником моим, отправили. Не пожалели слов, чтоб убедить правителя никаней: если оставят пас Нурхаци па съедение, то завтра примется и за пикапьские владенья". И те слова, что написали в том посланье, перед глазами зримо встали, словпо поднес кто-то к лицу его. "Три владения: Хада, Хойфа, Ула уже завоеваны князем маньчжурским. Ныне он опять напал на наше Ехе. Нурхаци намеревается сравнять с землей все государства. Имеет целью он вторгнуться и в пределы державы Минской. Помышляет, как нам доподлинно известно, Ляодуном завладев, там ставку разместить свою. А в Кайюапи и Телине устроить пастбища для табунов коней"^*.

^* (Там же. )

Слух, до предела обостренный, какой-то шум снаружи уловил. "Бежать туда! Узнать скорей, какая весть". Но ноги словно к месту приросли. "Неужто Нурхаци у стен уже стоит?".

Недавний страх сменился ликованьем: "Спасены!" И радости сдержать не в силах, Цзиньтайши на колени пал, хвалу Небу воздав. Так и застал его стоящим на коленях юцзи Ма Шинань. Подумав, что коленопреклоненно князь его встречает, юцзи, надменно ус крутя, на кан присел. Вот так оно должно и быть, н не иначе: на четвереньках, по-собачьи, встречать посланцев Сына Неба варвары должны. "Ну так, - сквозь зубы процедил юцзи с видом таким, что жалко тратить слов ему, - мы с юцзи Чжоу Даци прибыли к вам с тысячей стрелков^*. Теперь страшиться нечего Нурхаци вам".

^* (ЦТЦНШЛ, л. 236.)

- Э, - досадливо поморщился Нурхаци, - переменилось все. Мы шли, чтоб завладеть двумя ехескими столицами, а вместо них, считай, пред нами Фушунь и Кайюань. И делать нечего, придется уходить отсюда.

Нурхаци увел своих людей из ехеских пределов. Кое-кто остался там лежать, иные увечья получили. А сам Нурхаци на этот раз остался цел п невредим. Но мысли тревожные, как раны свежие, душу бередили, покоя не давая.

- А для чего войско пришло никаньское в Ехе? Ведь я с царем никаиьским воевать не замышлял. Но он ко мне вражду питает и не таит того. Сейчас вот его войско в Ехе. А завтра не пойдет ли против нас оно?

В ответ Фюндон молча пожал плечами. Он знал, как быть, когда видел врага перед собой, пускай даже был тот в укрытье. Идти на него, пригнувшись или прямо, но идти. А что там замышляет он, противник, было Фюндону думать обычно недосуг.

- Лучше всего, - в раздумье произнес Нурхаци, конечно, объясниться с ним. Но ехать теперь в Пекин мне самому совсем не кстати. А то, что я хочу сказать ему, ведь можно написать. Верно говорю?

Фюндон, к которому Нурхаци снова обратился, подался плечами и шеей вперед: "Оно, конечно, так". А переслать как то письмо?

- Поеду еам. В Фушунь. Письмо отдам начальнику Фушуни, чтоб переслал его в Пекин. А что написано в письме, для верности еще перескажу ему^*.

^* (Там же, л. 236 - 24а.)

- Эха, - вздохнул негромко фушуньский юцзи Ли Юнфан, - затягивая пояс. - Совсем иные времена настали. Это мне-то, юцзи, приходится ехать самому на встречу с дикарем. Да в прежнюю-то пору до разговора с ним последний писарь не снизошел бы сразу. А теперь...

- Я буду не один, - уведомлял Нурхаци, - со мною будут люди. И хлопотами Вас не желая обременять, Вам предлагаю встретиться вне стен Фушупи.

Пришли юцзи на ум эти слова, когда пошел садиться на коня, и он подумал: "Вроде пристойные манеры хочет показать, на самом деле же боится один в Фушунь явиться".

За крепостными стенами на удалении трех ли лежало поле. На нем военные ученья обычно проводились. И в этот раз с утра Ли Юнфан распорядился устроить ученья копейщиков и лучников.

И на обочине коня остановив, сидя в седле, юцзи вроде следил как метают копья и пускают стрелы, но больше ждал, когда появится Нурхаци.

Со сторопы взглянуть, - так это два знакомых старых стоят, о чем-то говорят непринужденно. Вот что-то один из них сейчас рассказывает горячо, другой согласно головой качает.

- Если б владетели Ехе вели себя пристойно, - Нурхаци объяснял, - то мне бы не было нужды ходить на них войною. Больше того, те нелады, что у нас с Ехе произошли, это навроде того, как неурядицы в иной семье бывают. Ну и сосед, услышав шум, случается, в смятение приходит: "А не задело как бы и меня". Так вот я заверяю и клятву дать готов любую в том, что никакой вражды к державе Вашей не питаю. О том я говорю и написал в письме правителю державы Вашей.

- Письмо твое уйдет в Пекин, - куда-то глядя поверх головы собеседника, отрывисто обронил Ли Юифан, давая понять, что ему уже недосуг. А тоном, которым это было сказано, в тем, как при этом держался Ли Юнфан, юцзи рассчитывал напомнить этому варвару, что не ровня он все равно, хотя с ним рядом Ли Юнфан стоит.

- А это ничего, - прощаясь, говорил себе Нурхаци. - Письмо я передал, сказал, чего хотел сказать. Пусть пыжится пока никань.

Укрывшись за кустарником и стараясь не шуметь, торопливо огибает склон сопки Хулан-хада речка Цзяха. Вон там, где реже заросли, сверкнула на солнце серебром, как рыбина своею чешуей, и снова неприметна, теряясь среди мрачноватых сопок.

Пытливым взглядом, словно впервые оказался здесь, Валудархаисансу осматривал окрестности. Да нет, места эти ему давно знакомы. Но только вот они теперь не те, что были, когда впервые он тут ходил. То, что ныне зовется Новый город, лишь только намечалось. Когда пришел в дом Нурхаци, в нем пахло свежим лесом, па бревнах кое-где еще смола скупой н медленной слезой сочилась, и запах влажной глины давал себя знать. А кроме строений, где жил Нурхаци с домочадцами своими, считай, и не было домов. Так, земляные норы... Сейчас дома поднялись. И вал тройной опоясал ставку Нурхаци.

Но надо должное ему отдать, он предписал строить дома не только для людей, но н богам. Вон храм Яшмового владыки^*. В помощниках у него - бог войны. Люди Чжанага зовут его Гуаньин иль, когда почтения желают выразить, Гуаньлаое. Ему поставить храм тоже повелел Нурхаци. У входа копья торчат, чтоб сразу было видно, чье жилище это. А говорят, с ним дело было так. Нурхаци будто бы просил у властей Чжанага прислать ему изображение какого-нибудь их божества. И вот те вроде дали изваянье этого самого Гуаньди. Весьма тем самым потрафили Нурхаци. Он сходство в нем нашел с отцом своим. И распорядился потому построить храм в честь этого божества^**. "А вот в честь Чжово, - негромко вздохнул Валудархапсансу, - здесь храмов нет...".

^* (Там же, л. 246.)

^** (Россов П. Религиозные воззрения китайцев. - Спб., 1908, с. 31.)

Тут теплым воздухом обдало лицо, испарина проступила на лбу. Утро кончилось. День вступил в свои права. "Пора идти, - спохватился Валудархапсансу, - застать надо его на месте".

- Рад видеть я тебя, - Нурхаци с места встал, идя навстречу Валудархансансу. Почтительно приветствовав его, под локоть осторожно взяв, повел усаживаться. И лицом, и поведением - всем выражал хозяин удовольствие видеть гостя.

По виду его, однако, сразу смекнул Нурхаци, что какое-то важное дело привело на этот раз к нему учителя желтой веры. Он появился у него год с небольшим после того, как отражено успешно было нападение девятки той... "Ну раз ко мне идет кто, то почему же не принять? Тем более, богослужитель из дальней стороны. Страна его Амдо зовется. Как пояснил всеведущий книжник Дахай, у монгольских князей наставники желтой веры в чести большой. Рвение особое проявил чахарский Лигдан-хан: распорядился переводить на свой язык книгу священную, которая "Гаиджур" зовется. А коли так, - рассудил тогда Нурхаци, - мне будет польза, коли приму. На большее доверие смогу рассчитывать я у мопго. Мало того, что с князьями их в кровном родстве я пребываю, а тут еще, как и они, заботы о наставниках желтой веры проявляю. Зачем же пожаловал сейчас почтенный бакши?"

По его лицу, в неярком свете, который шел через заклеенные промасленной бумагой окна, прочесть определенно ничего было нельзя.

- Пришел сказать я, - медленно проговорил Валудархансансу, неторопливо перебирая четки, - что собираюсь я домой.

- Что так? - настороженно 'воззрился Нурхаци. - Обижен чем-то или как?

- Нет, - снисходительно улыбнулся проповедник. - Приемом, что был тобой оказан мне, премного я доволен. Нужды ни в чем не знал^*.

^* (Инаба Кундзан. Цин чао щоапь пш, т. 1. - Шапхай, 1916, гл. 12, с. 104.)

- Чего ж тогда засобирался?

- А немочен я стал.

- Ну коли только немочь одолела, так почему ж спешишь от нас? У нас орхода есть, потом горячие ключи.

- Нет, - покачал головой Валудархансансу. - Мне надобно домой. Такой я чувствую позыв.

- Тогда неволить не могу. Хотя, не скрою, жаль мне с тобою расставаться. Речи твои полезны были мне. От них я еще больше укрепился в призвании быть правителем.

- В твоих успехах пет моей заслуги.

- Неверно. Есть, - убежденно произнес Нурхаци. - И потому хочу тебя отблагодарить я па прощанье.

- Мне самому, считай, не надо ничего, - отозвался Валудархансансу.

- Но, - замешкался и, словно вспомнив, обронил, - вот для нашей веры, если можешь, порадей.

- Как? Чем?

- А храм построй.

- Эй, Кутунга! - крикнул Нурхаци, для верности хлопнув в ладоши. Слуге, что бросился стремглав на зов, велел: "Позвать писца!"

В присутствии Валудархансансу сказал писцу, чтоб написал указ, где повелеио построить сумэ^*. "Так что приехать снова к нам, посмотреть па этот храм, - обратился Нурхаци к проповеднику, - причина есть".

^* (ЦТЦНШЛ, л. 246. )

Дело одно было и вроде общее, а мнения, как быть с ним, разошлись. И оттого прежде всего, кто как соприкасался с ним: вплотную или издали.

- Как представляется ничтожному рабу, - докладывал в Пекин Чжан Тао, ляоский саньфу, - неверно поступило кайюаньское начальство, поспешно выступив на помощь Ехе. Вот почему считаю так: распря возникла между Нурхаци и ехескими старшинами по их вине. Брачный договор нарушили они, не выдав Нурхаци "старую деву", просватанную за него. Они же укрыли у себя зятя его. По все это не приняли во вниманье в Кайюапи, а ради личных выгод содействуют ехеским старшинам за счет Нурхаци поживиться. С ним ссориться причины вовсе я не вижу, тем более, что вверенный мне охранять участок границы соприкасается с ехескими владениями на расстоянии 90 с небольшим ли, а с уделом Нурхаци - на протяжении свыше 900 ли. И если отвернется он от нас, тогда на границе Ляояиа длиною свыше 900 ли добавится забот^*.

^* (Кузнецов В. С. Минская империя..., с. 222.)

Местопребывание свое наместник Слое Саньцай в отличье от сюньфу Чжан Тао имел поближе к стенам Пекина, нежели к ставке Нурхаци. И потому подход у Сюе был иной, чем у Чжана.

- Удержу в алчности своей восточный варвар Нурхаци нисколько не знает, - размашисто водил кистью Сюе Саньцай. - Смотреть, руки сложа, как он за счет соседей округляет свои владенья, значит потворствовать ему в его зловредных устремленьях. Позволить Нурхаци утвердиться в Бэйгуани будет тому подобно, что спять засов с ворот, когда поблизости разбойник объявился.

Так же, как Сюе Саиьцай, мыслил столичный обитатель юйши Чжан Фэнчжун, строча доклад на имя Сына Неба^*.

^* (Там же.)

- Лукав он крайне, этот варвар, - желчь на бумаге изливал кастрат юйши. - Верить никак ему нельзя. Ради какой-то старой девы да непутевого зятька не стал бы с Ехе воевать он. Нет. Нашел лишь повод, дабы Ехе подчинить себе. А в том угроза будет всем нам. И потому с Нурхаци этим как со зверем диким надо обращаться.

Не иначе.

Кисть отложив как ратник пику, когда уж силы пет ее держать, Чжай Фэнчжун халата рукавом утер слюну, которая чуть не скатилась на бумагу. Немного поразмыслив, Чжай снова взялся за кисть.

- Помогать Ехе должны мы непременно, - старатель но выводил он. - Дополнительно поставить войска в Фушунь и Цинхэ, чтобы вплотную обложить логово Нурхаци.

Завидное согласие, что было крайне редко, на этот раз явили девять мужей, которым доверены были важнейшие империи дела. Да, не сговариваясь между собой, они друг другу вторили, великую оплошность с Нурхаци допустили. Ласкали непомерно, расчет имея привязать к себе надежно. А наоборот все вышло: лишь распалили вожделения его. И потому с ним разговор теперь один возможен. Это - побольше показать кулак, чтобы не смел к границам нашим подбираться. Сюе Саиьцай и Чжай Фэнчжун все верно рассудили: "Мы Ехе сохранить должны как щит и показать на деле Нурхаци, что Ехе не бывать его. А заодно нужно убрать Чжап Тао, размазню. Держать его на должности сюньфу на Ляодуне нет проку никакого".

Примятая трава, местами в бурых пятнах крови, обломки копий, расщепленные стрелы - все это говорило само за себя. Сходились люди здесь на брань. Она закончилась. Из неподвижных губ повергнутых на землю уже не рвались звуки ярости и боли. Зато с довольным карканьем вокруг кружилось воронье. Вот от стаи отделился старый ворон и тяжело от сытости на ветку сел. Все огля-' дев вокруг, удовлетворенно головою покачал, словно внушая всем своим собратьям: "Не будем, братья, без поживы мы и впредь".

Метнуть копье или пустить стрелу в живую человечью плоть - не в землю бросить горсть зерна. Семя, попав в лоно ее, пробьется кверху жизнью новой и себя умножит. Совсем не то, когда сжимается рука не для того, чтоб кинуть горсть семян, но ударить пикой иль стрелой. И от ударов железа о железо, от посвиста тяжелых, с опереньем длинных стрел не жизнь рождается, по гибнут люди. Те самые, которые здоровы, молоды и род продолжить свой способны и достойны. А среди оставшихся в живых немало есть увечных: кто без ноги, кто без руки, а кто без глаза. Какой уж тут добытчик из калеки, лишь самому бы прокормиться, где там кормить детей? Опять же, чтоб их завести, надобна жена, а чтобы заиметь ее, опять же надо владеть каким-то достояпьем. С пустыми-то руками не придешь к родителям иль старшим в роде просить, чтоб в жены отдали внучку, дочь или сестру. Подарки нужны непременно. А не у всякого достаток был, чтобы женой обзавестись, хотя б одной.

- Никаньский царь чем страшен для меня? - думал не раз Нурхаци. - Числом своих людей прежде всего.

Сила правителя любого - в многолюдстве подданных его. Чтоб увеличить их число, военачальники Нурхаци ходили далеко, в места такие, о которых прежде лишь знали понаслышке. В земли маньчжурского владенья гнали людей из местностей, где обитали воги, варка. А пленных привести - не в лес сходить за медом. Там - на худой, конец - искусан будешь только. Когда ж охота на чужих людей идет, своих теряешь тоже. И немало.

Да, опять же возвращался Нурхаци к занимавшей его в последнее время мысли: "Лучше всего, если плодиться станут больше. А ведь, наверное, таких немало есть в моем владенье, кто за неимением достатка не может завести себе жену".

- Ого, - Нурхаци вздыбил брови, когда доложили ему: "Сейчас у нас бессемейных мужиков за тысячу. И это только таких, что не имеют вовсе ничего. А есть еще таких немало, которые не так бедны, но до сих пор семьи не завели". - В безмужних женках недостатка мы не терпим. Отдать их в жены бессемейным, которые по бедности не завели семьи. А тем, кто в состоянии жениться, имущество имеет, но тоже ходит в холостых, подарок сделать от меня. Дать серебра и золота. Но передать им тут же, чтобы немедленно женились. Так им повелеваем^*.

^* (ЦТЦНШЛ, л. 196. )

Откуда-то издалека, вроде вон из-за той сопки, донеслись прерывистые звуки рога. Двое сторожевых на низкорослых монгольских лошадках насторожились, приставили ладони к ушам. Звук не прервался, а приближался и звучал все явственнее и четче. Рог трубил натужно, но возвещал победу. Так человек, сорвав в порыве ликованья голос, до дома не дойдя, снова пытается кричать, переступив его порог: "Я на коне!".

Вот конные уж завиднелись, значки у них над головами. "Свои", - облегченно крикнул дозорный напарнику. "Чего-то не спешат, - отозвался тот. - Пристали кони. Да едут не одни. Гляди-ка, пленных сколько ведут с собой!"

О возвращении отряда Циктеня Нурхаци узнал; когда еще он был в опочивальне. Так сам он наказал: "Как . только известно станет, что едет Циктень, доложить сразу". Не в первый раз к тем воги, что жили у Восточного моря, Нурхаци отправлял своих людей. И ничего, все обходилось. И пленных приводили, мехов мешки опять же приносили. Иные вогиские старшины тоже приезжали, чтоб, бья челом, покорность изъявить Нурхаци. А в этот раз отправил он батуру Циктеня в Ялянь и Силинь, что к югу от Восточного моря. Места эти больно дики, говорили. Народ, живущий там, под стать им. К тому ж весьма коварен. Па тропах ставит самострелы. Не знает кто, задел ногой - и напоролся на стрелу. А то еще такие ямы роют. Одни пройдет, а кто за ним - летит вниз головой на острый кол. Люди тамошние дики, это куда еще не шло. Но там, как шла молва, такие змеи есть, что сами нападают. А если от нее попробовать бежать - пустое дело. Хвост в пасть возьмет и колесом покатится, только держись. Опасностей, что ждут в Яляни и Силиии, не перечесть, Нурхацн говорили. "Пусть так, - упрямо рот кривил в ответ, -а все ж попробую". И виду хоть не подавал, но по ночам, проснувшись, думал: "А что Циктень? Лишиться воина такого жаль...". Да только б если дело в нем одном, другая мысль усиливала беспокойство: если промашка у Циктеня выйдет, тогда, глядишь, и прочие воги, которые покорны вроде, поднимут голову.

Торопливо запахивая на ходу халат, Нурхаци вышел из опочивальни в зашагал к выходу. Слуга, не поспевая, семенил за ним, держа в руке желтого шелка зонт.

Распахнув двери, Нурхацн переступил порог и сам пошел навстречу Циктеню. Подняв его с колен (тот принялся поклоны бить), взял за рукав халата, повел в покоп. "Рассказывай, как, что", - коротко бросил Циктеню, усаживаясь на сиденье.

- А чудищ не видал, - говорил степенно Циктень. Он весь был такой: ходил не спеша, словно удостоверяясь, твердо ли ступать; прежде,, чем сделать что-либо, прикидывал так и этак; когда рассказывал, что увидеть довелось, то не спешил, чтобы не пропустить чего-нибудь важное или любопытное. -Трава, верно, высокая. Местами скроет с головой, до пупа и выше есть немало. Трава, понятно, больше у воды. Змей, верно, много. Но такого, чтоб сами прыгали и с ног коня сбивали, такого с нами не было. А вот, государь, тебе, - Циктень достал из висевшей на поясе сумки бережно сложенную кожу змеи. Развернул во всю длину, на свету кожа заиграла, как клинок кинжала, когда им поворачивают туда сюда. - Ножны добрые будут.

"Ну, ножны, верно, выйдут хороши, - оставшись один, когда отпустил Циктеня, Нурхаци погладил кожу. - А молодец, Циктень, он пленных тысячу, считай, с собой привел. А воги в стрельбе из лука весьма искусны. Стрела у них всегда находит цель. Ну вот, довольно произнес, прибавилось у меня лучников".

"Народу стало больше у меня, - сказал себе довольно снова, - И это очень хорошо. Но, - лоб наморщил, - всем им надо есть. Хлеба потребно больше, чем обычно. Посевы те, что раньше были, не могут хлеба столько дать, сколь нужно нам теперь. Как днями доложили мне, в хранилищах зерна не густо. Плохо это. Правда, монго вон почти не сеют никогда. Тем кормятся, что скот дает им. Однако же без хлеба тоже вовсе не живут. Пастушеством жить вроде проще. Но наделаю ль? Если, допустим, станут наши люди кормиться пастьбой скота, то как бы, наоборот, не потерпели бы великого ущерба. Нет, и пробовать не стоит. А что ж, разве земли у пас нехватка и некому пахать? Пахать, конечно, станет каждый, о себе радея, о домочадцах. И, что убрать сумеет с поля своего, понятно, поспешит упрятать в закрома себе. Прежде всего, хлеб нужен войску, чтобы способно было долг выполнить свой пред государем, перед страной своей.

Сейчас, как мне сдается, - Нурхаци рассудил, -войны большой нам вроде неоткуда ждать. Никани вряд ли что-нибудь затеют. У них, как нам лазутчики доносят, сил больно мало. Они, конечно, попугать меня непрочь. Но только-то пока. Кто из монго разве сунется? Да тоже нет, наверное. Попробовать разжиться у меня - дело опасное: можно обратно не вернуться. О том князьям монгоским хорошо известно. Л коли так все, то народ, что в войске состоит, хлеб на прокорм себе сам в состоянии заготовить. Чего того быть лучше может, когда часть тех, что в вой-ске числится, займется заготовкой хлеба для остальных служивых?"

Битекши, что изнывал, не зная чем себя запять, за кисть схватился враз, едва Нурхаци, приблизившись к нему, изрек: "Пиши!".

- От шору каждой отрядить по 10 человек. Дать четырех быков на каждую десятку, и пусть на пустошах займутся хлебопашеством. А собранное зерно ссыпать в казенные житницы^*.

^* (Там же, л. 26а.)

- А хорошо опять почувствовать себя мужчиной, - сказал себе Ицзюнь, - спустив ноги с постели и шаря туфли. - Какой настрой души после слияния двух начал!

Туфли одев, по комнате прошелся. А впечатленья от проведенной с наложницей ночи не покидали дынеобраз-ной головы с низким лбом. "Вот как так? - на смену мысли шла другая. - Живые существа все делятся на тех, кто наделен началом "янь", и тех, кому дано начало "инь", Так от рождения бывает, И скопцами ведь не рождается никто, наверное. Но вот, случается,, беда приходит. По возрасту еще мужчиной должен быть что надо, а нет... И это очень грустно сознавать. Но, хвала Небу, лекарь мой дал дивное снадобье. Как рассказал потом, жэньшэнь в нем и рога оленьи. Bсe это с Ляодуна привезли".

Приход евнуха отвлек Ицзюпя от размышлений о действии снадобий на естество мужское. Взглянув на желтое, обрюзгшее лицо скопца, Ицзюнь участливо отметил про себя: "А в этом силу "янь" ничем уже не пробудить. Вместилища нет для нее".

- Осмелился Вас потревожить, государь, так рано потому, -записклявил евнух, - что дело крайне важное.

Идет речь о сохранении наследства предков.

Коль речь зашла о них, то Ицзюнь уши навострил. Чтить предков, он с малолетства это помнил, первейший долг потомков. Всему, что есть сейчас, хотя и Неба Сын, обязан он предкам своим. А заговорил евнух о Ляодуне, как Ицзюню на ум сразу' пришли жэньшэнь, оленьи рога, которые вернули вновь ему мужскую силу.

- Постой-ка, - с вопрошающим видом Ицзюнь уставился на евнуха. -А где еще, кроме Ляодуна, в наших владениях растет этот жэньшэнь?

- Осмелюсь доложить, -с досадою ответил евнух, - в пределах Срединного государства его давно уж не встречают. А с Ляодуна что привозят, так это купленный у дацзы или добытый в землях их.

- А как случилось так, что у дикарей, которым он, считай, не нужен, он растет, и нет его у нас?

- Того я, государь, доподлинно не знаю. Но вроде дело было так. Давным-давно женьшень произрастал на юге Срединного государства, но людям было вовсе невдомек о нем. Великий Лаоцзы, найдя его, открыл его целебную силу и могущество, указав людям его качества и приметы. Тогда женьшень скрылся и вновь появился уже на севере, в горах Чжили. Но великий Лаоханван, ученый князь и мыслитель, при посредстве ученых изысканий открыл и здесь его местонахождение. Тогда женьшень ушел далеко па север, в горы Чанбайшань, леса Шухая и Дундашаня, где дацзы обитают.

- А разве ему лучше у них, чем у людей Срединной?

- Да дикари но склонностям своей души к природе близки, и, видно, потому он земли их облюбовал.

Насупившись, Ицзюнь немного поразмыслил про себя. Потом, напыжившись и в позу встав воителя, громко прочел строки указа, что евнух принес с собой. "Бэйгуань является рубежом Ляодуна. Никоим образом не позволим варвару Нурхаци присоединить Бэйгуань к своим владеньям!" - "Быть по сему", - изрек Ицзюнь^*, скрепив указ большой печатью.

^* (Кузнецов В. С. Минская империя..., с. 221. )

- Она, конечно, не юна. Давно уж в девках засиделась и потому-то "старой девою" зовется. Но кто сказал, что дева старая рожать не может? - насупил брови халхаский князь Бахатархаи.

Мэнгурдай-тайши, сын его, вместо ответа вниз опустил глаза.

- Ну то-то, н не перечь мне. Я знаю сам лучше тебя, какая в дом нужна нам молодуха. Через нее мы с правителями Ехе дружбу укрепим. Ехе не только наш сосед, а корня одного, считай, мы с ними. Родоначальник ехеского дома монголом был, по прозвищу Тумэт.

- А как Нурхаци? - голову поднял Мэнгурдай-тайши. - Ведь за пего просватана давным-давно уже ехеская княжна. И с ним мы в дружбе состояли.

- Все это так, - затылок почесал Бахатархаи и лоб наморщил. - Да дружбы-то, пожалуй, не было у пас особой. И мне сдается так: сейчас нам с Ехе лучше укрепить родство. Нурхаци силу такую набирает, что, может статься, со вчерашними друзьями на равных не захочет говорить. А потому нужно своих держаться ближе. По предку своему дом Ехе нам сродни, не то, что Нурхаци.

- А с родственницей нашей мы вольны как угодно поступать. Тем более, что, - осклабился ехидно Цзиньтайши, - княжну отдать Нурхаци в жены согласие дал Наринь-буру, ее отец. А ныне нет уже его в живых, и значит, за пего мы не в ответе.

- Ты верно говоришь, - отозвался Вуянгу. - А все ж, по правде говоря, боюсь Нурхаци я. Он еще больше обозлится и будет случая искать, как досадить нам.

- Пусть бесится во злобе немочной, - рукой резко махнул Цзиньтайши, как будто отгоняя в сторону назойливую муху. - Что может он теперь, когда никани на подмогу к нам пришли.

Умолкло шумное веселье в ставке Бахатархана. Гости, приезжавшие на свадьбу Мэнгурдай-тайши с ехеской княжною, повозвращались в свои кочевья. Молва ж о свадьбе той не глохла, эхом отдавалась далеко от стойбища Бахатархана.

Шли пересуды не столько о том, что дева старая вдруг перестала быть такою. А больше строили догадки, как поведет себя теперь Нурхаци, который суженой вконец лишился; намного ли сильней станут его давнишние противники, ехеские князья, вступив в родство с Баха-тарханом.

- Великое бесчестье это всем нам, государь, - раздельно, четко произнес Эйду, и в голосе его звучала ярость. Он потому-то и цедил слова, что норовил ее сдержать внутри, не дать ей в голос перейти. - Бесчестье мы снести не можем. И так сказав, вокруг повел глазами, на бычившись и плечи вниз опустив немного, всем видом говоря, как тяжело сносить бесчестье.

Едва Эйду умолк, как рев раздался голосов: "Идем на Ехе!", "Сполна за все ответят!"^*. И в подтвержденье слов не у одного рука на рукоять меча легла.

^* (ЦТЦНШЛ, л. 29а.)

Нурхаци слушал неподвижно, глаза прищурив и играя желваками скул. Когда шум стих, согласно вроде головою закивал.

- Обида - вот она сидит где у меня, - ткнул кулаком куда-то в грудь себе. - II будет тут, пока живы Цзиньтайши и Буянгу.

- Седлать копей?! - не утерпел бэйлэ Дайшань.

- Не торопись, - упреждающе руку поднял Нурхаци. - Ведь войско никаньское еще осталось в Ехе. И кабы не оно, - возвысил голос, - разве посмели бы княжну Цзиньтайши с Буянгу в земли монго отправить? Виновник главный тут позора моего - Никаньская держава.

Дух переведя, опять заговорил, уже потише. Увещевал, лицо, однако, суровым оставалось.

- Никаньский царь самовластно действует, противоборствуя воле Неба. Оно, сомнений нет в том, поможет нам, если пойдем войною на никаньскую державу. Мы сможем победить неприятелей, но в нашем владенье хлебные запасы не в изобилии. Положим, что мы приобретем подданных неприятельских, но чем будем их питать? Сейчас не время нам с царством Никапьским воевать. Сначала надо укрепить нам свое владенье. II прежде всего нужнее сейчас заняться земледелием и накоплением запасов хлеба.

Весть о женитьбе сына Бахатархана на "старой деве" в Пекине живо обсуждалась. Среди придворных Сына Неба. Известие такое ласкало царедворцев слух, давало повод для злорадства: "Ну вот, пугали нас каким-то там Иурхаци... А он не так уж и силен. Его невесту другому в жены отдали. Считай, на весь свет осрамили, а он и ухом не повел. Как будто так и надо".

- Тут не в насмешках вовсе дело, - глубокомыслен но решил юйши Ван Ялян, послушав, как мусолят при дворе известие о том, что впику Иурхаци его невесту в жены отдали монголу. Делиться мыслями с другими Ван не стал, доверил их бумаге, которую задумал подать государю. "Да, с этой братией держаться надо осторожно, - бурчал под нос почтенный Ван. - Едва лишь словодельное сказать успеешь, как на лету его подхватят и, выдав за свое, докладывают высшему начальству".

Кисть в тушь обмакнув, Ван немного подождал и осторожно потянул, давая лишней туши стечь. А поглядеть со стороны, так вид такой был у него, как будто мысль очень важную из тушечницы вынул и только думает теперь о том, как до бумаги донести.

"Что может лучше быть для Поднебесной, чем свары частые у варваров? - ложились на бумагу знаки. - Из них для нас опасней всех Нурхаци. Но, к счастью, у него давнишняя вражда с ехескими вождями. Они ее еще усугубили тем, что родственницу свою, просватанную когда-то за Нурхаци, в жены отдали сыну монгола Нуаньту. Еще зовут его Баха-тархан. Раньше союзником Нурхаци был. Теперь, понятно, Нурхаци его своим обидчиком считает и прежней дружбы между ними нет и быть не может. Больше того, нашим союзником можем считать мы Нуаньту".

Кисть на подставку положив, Ван прочел, что написал. Удовлетворенно хмыкнув, опять пятнать бумагу стал.

- А если вдруг строптивость станет проявлять Нурхаци, то сможем мы его в кольцо зажать. Вот так: ехеские старшины с Нуаньту через Наиьгуань пройдут в пределы Нурхаци, наши войска выступят из Фушуни и Циннхэ, а с востока - отряды чаосяньского вана.

Вздрагивали горы, когда скатывались к их подножью с глухим уханьем каменные глыбы. Трещал и крошился камень под ударами зубила и молотка. Споро тесали неподатливый камень маньчжурские каменотесы. Теряя свою плоть, глыба превращалась в плоский безликий столб. "Л теперь, - приговаривали умельцы, - мы тебя украсим", - выбивали па камне письмена. В них смысл грозный был заключен. Кто самовольно перейдет границу, гласили письмена, смерть навлечет на себя. Вздувались жилы на руках, и пот обильно выступал на теле, кто нагружал потом эти столбы и ямы рыл под них, чтобы стояли долго и надежно. Камень - он сил немалых требует. И отдавали люди с легким сердцем их, а оттого, что каждый, считай, знал: землю свою от разграбления чужаками ограждаем. Эти леса и реки, горы и что в недрах их тоже в наследие оставили нам наши предки. На деле же выходит - владельцы вовсе не одни мы. Никани как у себя шарят в лесах, с землею вырывают царь-траву, а по-ихнему - корень жизни. Ради одних рогов оленей бьют, бросая туши гнить. Лазят но дну речному, выискивая раковины с жемчугом. Иные промышляют золото. И все тащат к себе, в никаньские пределы. А как увещевать? Где сказано, в ответ рекут никапи, что доступ нам сюда заказан?

- Теперь-то будет, - удовлетворенно говорили маньчжуры, - врывая столбы и наваливаясь всем телом, что бы проверить, крепко ли стоят.

Труда немало маньчжуры положили. Шутка сказать, напротив китайских крепостей, шедших по линии Фушунь-Цинхэ-Куаньдянь-Айян, поставили столбы, наглядно отделив маньчжурские пределы от китайских^*.

^* (Кузнецов В. С. Минская империя..., с. 222. )

"Столбы - не сеть сплошная с мелкой ячеей, которая уловит даже мелкого зверка или рыбешку с палец толщиной. Мимо столбов пройти - дело пустяшное, шагнул и все. Это не то, что продираться чрез чащобу. А что написано на тех столбах, так ведь опять же, не каждый грамотен. И даже если ясен смысл, то нам-то это не указ. Наш государь не запрещал нам хаживать туда, куда дорожку уж давно мы проложили. И пусть они, столбы, стоят, они нам не помеха", - так рассудили многие китайцы, что жили в пограничных крепостях и подле них. Уже так повелось давно: в угодья варваров-соседей ходили почти как к себе домой.

И в это утро, как обычно, Нурхаци заслушивал доклады о событиях важнейших, что случилось в его владенье и за пределами его. Слушал молча, не перебивая. Вопросы задавал уже потом и распоряженья тоже после отдавал. "Чтоб грамоту усвоил ученик, - сказал он Хифе, когда тот кончил докладывать, - как, видно, знаешь сам, порой и палка нужна. Не так ли?"

Хифе, ответственный за письменную часть, не взяв в толк, почему государь завел такую речь, однако, согласно закивал головой.

- Ну то-то же, - задумчиво, словно еще в чем-то сомневаясь, произнес Нурхаци. И уже другим тоном, требовательно и резко приказал: "Позвать ко мне тархана-Хурханя".

- Садись, - сказал ему после того, как оглядел его с ног до головы. "Лихости с годами не лишился", - удовлетворенно подумал про себя, усаживаясь напротив Хурханя. - Вот зачем тебя позвал. Поставили мы пограничные столбы, однако шалят по-прежнему никани. Пробираются самовольно в наши пределы, нашу землю зорят. Людей наших промысла лишают. Значит, одних столбов с предостереженьем мало им.

Сокрушенно вздохнув, Нурхаци умолк. Молчал и Хурхань, сведя к переносью брови и поджав губы. Всем видом давал понять, что сказанное сильно задело его за живое.

- Если мы, - подался вперед Нурхаци, вопрошающе глядя на Хурханя, - заколем тайно нарушившего границу нашего государства, то разве это чрезмерно? А?^* Губы Хурханя тронула понимающая ухмылка, и левой рукой он потрогал висевший на поясе нож, словно удостоверяясь, на месте ли.

^* (ЦТЦНШЛ, л. 29а.)

- Повелеваю тебе, - спокойным, бесстрастным голосом закончил беседу Нурхаци, - на месте убивать никаней тех, которые пролазят в пределы наши.

Места эти, о которых кайюаиьский старожил Кун Лэ вещал завсегдатаям харчевен, знакомы были ему давно и не со слов других. Не раз он хаживал по дальним сопкам, в ложбинах темных между ними лазил - искал женьшень. А доведись оленя встретить, время не тратил, чтоб праздно любоваться, но исхитрялся зверя свалить. И не от голоду, а чтоб заполучить его рога.

Добытчиком Кун Лэ удачливым считался. И потому, когда, придя в подпитии, привирал насчет тяжести оленьих рогов или размеров корня жизни, охотников поспорить с ним не находилось. Бывает всякое. Могло и быть такое. И вот сейчас, сидя в харчевне старого Фу, хлебая подогретое вино, Куп Лэ рассказывал самозабвенно, как встретился ему однажды такой корень, что еле сил хватило вырвать из земли. "А днями я пойду туда, - махнул рукой Кун Лэ, - на промысел, где дацзы обитаЕОт. Кто хочет со мной?" От желающих отбоя не было. "Когда пойдем-то? - досаждали Кун Лэ желающие, - ты день нам точный назови, чтобы собрались загодя". - "Э, - отмахивался тот, - могу назвать я день любой. А будет ли толк? Удачный для промысла день угадать нам может почтенный Ма. Тот самый, что живет у северных ворот. Есть книга у него, "Записки из Нефритовой коробки". По ней точно, как убеждался я не раз, день назовет удачный он. Но даром почтенный Ма предсказывать не станет. И мзду немалую берет. И кто пойти на промысел со мной желает, - Кун вытянул широкую, словно лопата, пятерню, - пусть не скупится. Не для себя беру..."

Роса еще лежала на траве и ноги холодила, когда Куп Лэ повел свою ватагу. Туман, клубясь, все застилал вокруг, одежду увлажнял. И в теле, стынувшем от влажной и холодной ткани, кой у кого сердце сжималось. Кто знает, как дело обернется... В лесу не человек хозяин - зверь. По-журавлиному ступая, в коленях не сгибая ног, Кун Лэ уверенно шел впереди. "Тьфу, что за черт, - негромко, про себя Кун Лэ ругнулся, - откуда столб тут взялся? Не мог же вырасти он сам..."

Столпились у столба. Потрогали наощупь. Камень - убедились. Кто-то ногой в него уперся - не свалить. Нашелся грамотей, что растолковал знаков значенье. "Ишь, дикари вонючие, чего удумали, грозить нам, - пробурчал Куп Лэ. - Старались только зря, камень таская и выбивая письмена на нем. Но их старания уважить все же надо". И так сказав, Кун Лэ стал поливать па столб. С озорным гоготом примеру Кун Лэ последовали остальные. Потом ватага углубилась в мелколесье, оставив за собой столб пограничный и лужу возле пего, которую земля принять не торопилась...

- Вот что еще, - замедлил шаг Кун Лэ, который первым шел. - Мы дальше разойдемся все, и чтоб не потеряться до того, как соберемся вместе опять, вон у того ручья, под сопкой, засечки на деревьях надо делать. И помните про Конгульточу. Она кричит почти как человек. И если кто, не разобравшись, пойдет па ее голос, на-зад тот больше не вернется. Птица заведет в такие дебри, что оттуда не выбраться никак, иль прямо приведет в лапы тигра. Ну все, дальше пошли...

Ноги не слушались никак, сердце, считай, уже у горла билось, а нужно было еще бежать. Кун Лэ не оборачивался, где-то там впереди должны быть эти чертовы столбы. Только б поставить ступню на землю за ними - и, считай, уже спасен. Выбиваясь из последних сил, Кун Лэ уходил от воплей, стонов, затихавших позади.

Всем им, кого привел Кун Лэ, здорово было повезло. Да, недаром его называли удачливым. Искали жемчуг, нашли песок золотоносный. Припялись мыть его, рассеявшись вдоль ручья. Куп Лэ всех ниже по течению расположился. II это-то пока его спасло. Кто был в верховьях, как раз попали под мечи и стрелы дацзы. Кун Лэ, едва заслышав шум сраженья, пустился наутек. Как заяц кинулся в чащобу и стал петлять, чтоб сбить со следа. Из леса выбрался на поле чистое. Его перебежать, а у окраины его столбы, их проскочить - и все... Остался жив, считай. На поле-то и заприметили его. Те на конях, он пеш. Какое тут уж состязанье в беге... А все ж бежал, и вот уже у самого столба и - повалился на него, пятная кровью рассеченной головы.

Едва вступил я в должность, а мне уж сообщают: "Ропщет толпа: настала что за времена? Нельзя от крепости немного удалиться, чтобы разжиться кое-чем в лесу, добыть руды в горах. Того гляди, останешься без головы. Уж сколько наших там, у дикарей, лежать осталось... Куда начальство смотрит? Пора бы проучить этих дацзы, ведь распоясались совсем".

"Только люди низшего разбора допускают над собой власть впечатлений и страстей, - пришло на ум изречение великого учителя Кун-цзы. - Истинной мудрости, основанной на глубочайшем познании природы человеческой, преисполнены слова эти, - с благоговением подумал гуаннин-ский сюньфу Ли Вэйхань и вздохнул негромко. - Оно, конечно, надо б проучить этого наглеца Нурхаци, а как дальше-то дело обернется? Мне из столицы не было указа, чтоб затевать войну с ним. Но и сидеть, совсем бездействуя, тоже негоже. Уж не один десяток людей Срединной остались гнить там, у него. - Ли Вэйхань сморщился, словно нос его учуял запах разлагающейся плоти. - Правда, башку сложила всякие бродяжки, но ведь они, опять, же, Поднебесной сыновья. И всех их, кто бы ни были они, пускай последний сброд, в обиду варварам дать не должна держава наша", - и подбородок выпятил вперед сюньфу, как будто вызвал противника па поединок. Так голову недолго продержал: мышцы одрябшие давали знать себя.

Немного времени прошло, пока Ли с мыслями собрался, и голова его склонилась над бумагой. По ней рука, к кисти больше привычная, чем к рукоятке меча, старательно водила. От дел нелегких отдыхом ему было писать стихи. И вот сейчас живописал он всю прелесть облаков над дальних гор вершинами.

- Ну, верно, хватит. Попугали кровью и довольно, - так рассудил Нурхаци, когда доложила ему: люди Хурханя уже убили больше пяти десятков никаней^*. - Хурханя за рвенье наградить, и пусть пока повременит рубить он головы никаням. Чем больше крови мы прольем, тем больше будет у них злобы. Того гляди пойдут на нас войною, а нам с державою никаньской воевать расчету нет сейчас никак. Пока, наверное, о ссорах наших никаньскому царю еще не сообщили. С этим спешить - значит признаться в неспособности своей . вершить делами на границе. И потому, пока еще есть время, попробовать бы надо объясниться хотя бы с гуаннинским сюньфу. Он новый человек тут, как нам известно стало, и надобно знакомство завести с начальством, назначенным недавно. Сказать ему, что мы в соседстве с ним и чтобы добрым оно было, пусть приструнит своих людей. Мои-то ведь без спроса к ним не ходят. Мне самому, понятно, к Ли Вэйханю ехать не пристало. Я - государь, а он всего-то лишь слуга никапьского правителя. Поэтому отправлю я к сюньфу своих людей. Кого?... - Прикрыв веками глаза, чтоб блики света думать не мешали, перебирал в уме он имена и их носителей повадки, заставлял звучать их голоса. Цедила память словно через сито имена и лица и лишь оставила двоих. - Фанцзина и Гангули вместе поедут послами в Гуанннн.

^* (Там же, л. 29а - 29б. )

- Послы маньчжурского владетеля Нурхаци? - переспросил Ли Вэйхань. Хоть не ослышался он вовсе, но никак не мог смириться с тем, что этот варваров главарь шлет людей где собственному усмотрению, а не по вызову. Противилась душа принять такое, и оттого губа отпала нижняя, в бессилии повиснув. Опять прижав ее к зубам гнилым, сюньфу оцепенел, словно не видя перед собой чиновника, что указанья ждал.

- Обоих этих, присланных Нурхаци, устроить в подземелье и цепи им надеть потяжелей.

И,, видя, что чиновник замер, не пятясь задом к выходу, сюньфу добавил: "Доныне державе нашей известен был Нурхаци как дучжихуй Цзяньчжоуского караула. В признании таковым указ был издан государем. Он государев раб п только. Людей, что Нурхаци прислал, послами мы считать не можем. Но лишь прислужниками непокорного раба. И соответственно к ним отношение".

Чиновник, спиною дверь открыв, исчез из комнаты, сюньфу оставив одного. Расслабившись, теперь, он волю чувствам дал своим. Хихикал, руки потирая. "Вот, варвар тупоумный. Сам прислал ко мне сразу двоих заложников. Теперь, имея у себя их, мы по-другому можем говорить. Не так ли?"- к клетке с птичкой подойдя, сказал Ли Вэйхань и поцарапал когтистым пальцем решетку.

Чрез прутья частые сочился мутный свет. Его было так мало, и был так слаб он, что не разгонял стойкий, отдававший затхлым полумрак подземелья. Его хватало лишь на то, чтобы высвечивать небольшой прямоугольник зарешеченного оконца. Привстав на четвереньки, Гангули поднял к окошку голову, жадно хватал воздух. Хотел было потянуться еще, по не смог - не пускала цепь. Выругавшись, пожаловался, сам не зная кому - себе или напарнику: "Дышать нечем...". Фанцзина, гася стон (ои отчаянно сопротивлялся, когда его поволокли в подземелье), выдохнул убежденно: "Заплатят за все. Придет черед...".

Поддерживаемый под руки двумя своими слугами, тунши Дун Го инь выбрался из возка, и осторожно ступил на землю, словно удостоверяясь, выдержит ли она. Сделав несколько шажков вперед, тунши остановился с таким видом, что переводит дыханье. Он ничуть не запыхался, а просто по ожидал, что навстречу ему никто не поспешит, несколько опешил и не знал, как быть. Большое строенье, которое высилось перед ним, ничем не выдавало, что там готовы встречать важного гостя. Хотя не знать там о его прибытии не могли. На пути следования в логово этого цзяньчжоуского атамана повозку тунши не раз останавливали конные разъезды, и на вопросы, кто и куда, он деланно-равнодушно отвечал: "От гуаннинского сюньфу Ли Вэйханя к дучжихую караула Цзяиьчжоу Hyp-хаци". Не вдаваясь в дальнейшие объяснения, потрясал он свернутой в трубку бумагой, которую стягивал шелковый шнурок с печатью.

"Стоянье на месте, однако, затянулось, - подумалось уже Дуну. - Надо б идти. Куда, однако? А провожатых нет еще. Может, войти без них в ворота эти, хотя они закрыты вроде. Можно попробовать открыть, а там куда?" - Стоял так в окруженьи слуг посланец Ли Вэйханя, толком не зная, куда направить стопы свои. Парадная, тяжелая одежда с шитьем, которое обозначало его звание, шляпа с золоченым шариком - все это казалось сейчас неуместным. "Так чувствует себя, наверное, человек, - пришло в голову тунши, - который загодя наряжался в гости и гнал носильщиков, чтобы бегом несли паланкин, а перед ним - закрыты двери дома и рожа наглая слуги: ,,Хозяина нет дома!" Но нет, вот раздались в сторону створы ворот в стене, опоясавшей строенье, выпустив людей, которые идут навстречу. Стремглав ие кинулись, по быстро шли. Учтиво обратись, в строенье повели. "Выпустят ли обратно, - невольно подумалось тунши, когда ворота за спиной закрылись. - Ведь двое те тоже послами были..." Просторный двор пройдя, Дун Гоииь, сопровождающие, слуги еще ворота миновали и в помещение пошли. Маньчжур, что впереди шел, едва порог переступил, сияв шапку, тотчас поклонился. "Наверное, мне тоже надо шляпу снять,"- мелькнула мысль у туиши, но тут ее другая перебила: "А много будет чести". Едва подумал так, как кто-то шляпу снял у Дуна с головы, и тот безмолвно покорился. Ничем внешне ие выдал тунши, что уязвлен был крайне: это ему-то, сыну Срединного государства, приходится снимать шляпу по примеру этих дикарей! Но вспомнил вовремя Дун Гоииь заповедь великого учителя Кунцзы: "Пользуйтесь глазами, ушами, речью и движениями, всегда подчиняя их внутреннему закону сдержанности и самообладания". И потому он шел невозмутимо, глядя прямо перед собой, никак не выдавая своих чувств. В душе же соглашался, что логовом дикаря никак это не назовешь. Цветов таких, как у ляодунского цзупбипгуаня или сюньфу, пока здесь не видать. С павлином ширм опять же не стоит. Но изразцами стены выложены дивно, а на полу меха какие! Да это все лежит в проходе, не в жилых покоях.

- Вот здесь нам велено устроить вас, - сопровождающие ввели тунши в просторное помещенье. Две двери в его стенах указывали па то, что там еще есть комнаты.

Сыто рыгнув, отходя ко сну, Дун удовлетворенно подумал: "А такой оленины с грибами, наверное, не доводилось едать и моему начальству..."

Где-то к полудню Дуна повели, как ему объявили, на встречу с Нурхаци. Из помещенья, где ночевал тунши, вышли и по двору опять прошли. Еще ворота миновали, а вот и вход с резным навесом, по обе стороны - копейщики. Скосив глаз, Дун прикинул, как велико древко копья, и уважительно подумал: "Вот это да!"

Помещенье, где, как сказали, будет встреча, особенно приметно не было ничем. "Для деловых бесед и только, видно", - подумал про себя тунши, окинув беглым взглядом все вокруг. И тут край полотнища, что застилало переднюю стену, откинулся, и в темпом проеме что-то засветилось желтоватым. Все, что были в зале, упали ниц, поклоны бья, а с ними и тунши. Потом уже, оправдываясь перед собой, так объяснял свое паденье: "Известно с детских лет мне было, что желтый цвет - цвет царственный, приличествующий лишь государю, владыке Срединной. А этот варвар тоже обрядился в желтую парчу, и, видно, па меня затмение какое-то напало. Совсем забыв, что передо мною не государь наш, но лишь одежда желтая, в которой варвар был, я вместе с остальными бил ему поклоны. Ладно уж то, что никто из слуг моих тут не был".

По виду если судить, приятно было Нурхаци увидеть у себя посланца минского начальства. Кивая довольно головою, радость лицом изобразил, когда на заданный вопрос "Здоров ли государь, владетель Срединной" услышал в ответ, что пребывает в полном здравии.

Потом уж с сожаленьем в голосе добавил: "Давно не доводилось лицезреть Нам Сына Неба. В хлопотах все, в заботах Мы...... - "Можно подумать, - сказал себе тунши злорадно, - что приглашенья тебе шлют, а ты все тянешь. Смотри, как бы не пришлось тебе прокатиться по Пекину в железной клетке..."

Что-то сказав негромко писарю или письмоводителю, рядом сидевшему с набором для письма, Нурхаци опять к Дуну повернулся: "Сдается Нам, по делу прислан ты. Мы слушаем". И в слух весь обратился. Не полагаясь лишь на уши, в лицо уставился тунши тяжелым взглядом глаз недвижных. "Хоть сколько пи гляди в ник, - Дун отметил про себя, - а ничего в них не увидишь. Как плитка фарфора - блестит снаружи, а что внутри, не видно".

- Люди Срединной были задержаны, а иные и убиты твоими людьми, - неторопливо начал тунши. - Тебе (да, я буду говорить "тебе", а не "Вам", ибо для нас, людей Срединной, ты был и остаешься предводителем варваров, недостойным более учтивого обращенья) следовало бы освободить и отпустить с миром наших людей, которые оказались за пределами собственно Срединной. И как посмели убивать их?

"Предерзостны были слова этого никаня. II вел себя он крайне нагло. Посланцу державы, правители которой кичатся своей просвещенностью и благородством манер, не пристало так себя вести. Тем более, что я годами даже старше; и потому мудрее должен быть. Пусть пыжится этот никань. Посмотрим, дальше будет что. А так пока скажу ему".

- Чтоб не травил посевов скот, мы изгороди ставим. Но Нам казалось, что для людей не надобно забора ставить. Должно хватить столбов, где выбиты слова предостереженья. Усвоить смысл их, как мне сдается, посильно вашим людям. Могут сказать: "Они, мол, грамоты не знают, и потому им невдомек, о чем написано на тех столбах". Но ведь начальство их не могло не знать, что это пограничные столбы. Они отметили для зрячих, а ведь слепые не пойдут, границу владений ваших и моих. Так почему ж твое начальство не предостерегло людей, ему подвластных, от самовольных переходов? Или оно сочло ненужным это сделать, или же народ не слушает его?

"Ну это уже наше дело, и отчета перед тобой держать не станем", - сказал себе туиши, прежде чем заговорить опять. Приосанившись, придав лицу надменный вид, Дун Гоинь изрек: "Зачинщик убийств наших людей Хурхань во искупление своей вины наказан должен быть. На этом и конец. Если не так, то еще добавится причина ссор".

Нурхаци, хмыкнув, покачал головой, выражая несогласие.

Наступило тягостное молчание. Не услыша отлета Нурхаци, тунши смотрел па него выжидающе. Но тот продолжал молчать, плотно поджав губы и сдвинув к переносью мохнатые брови. Дун почувствовал себя одиноко в этом будпичпо простом помещенье, среди этих дикарей. И чувство страха постепенно овладело им. "А что со мною дальше будет? Достаточно лишь слова или жеста их предводителя - и его, Дун Гоиня, потомки не будут знать, где могила их предка. На ней никто не будет совершать жертвоприношений..."

Сидевший сзади Нурхаци здоровяк, со шрамом через весь лоб, нагнулся к уху своего господина и что-то прошептал ему. Брови Нурхаци поползли от переносья, лицо смягчилось. Сокрушенно разведя руками и как бы извиняясь, он обратился к тунши: "Пока можешь идти к себе. Мы тебя еще вызовем".

- А делать нечего, - бурчал Дун в своих покоях, пока тем временем с него снимали слуги парадную одежду. - Приходится вот ждать, как позовут, считай, что кликнут, как слугу. Хоть и кренился тунши, а было видно, что весьма обескуражен он. Он как-то слинял, и даже его толстые щеки словно опали. Это был уже не тот посланец гуапнинского сюиьфу, что с чванливым видом вылезал из повозки перед дворцом Нурхаци. Пообщавшись с ним, тунши четко уяснил, что тот чувствует за собой силу. "Верней, почувствовал ее. И не сегодня... не вчера, а потому-то и глядит в упор из-под бровей, набычившись, и в знак несогласия качает головой. А рожей своей, не больно-то промытой, он, хоть сколько не рядись в парче-вые одежды, - злорадно ощерился тунши, - выдает свое происхождеиье. Варвар. Дикарь. Лесов вчерашний обитатель. Вчера лишь перебрался из берлоги в дом. Тьфу!" - плюнул в сердцах тунши.

Снова ведут Дуй Гоиня в ту же залу, где он уже бывал, как убедился. По-прежнему в ней буднично и просто. Хозяин, показав послу, что при желании одежду носит ту же, как и Неба Сын, на этот раз в простом халате, мягких без рисунка сапогах. Всем видом словно говорит своим: "То был прием ради знакомства. Теперь оно уж состоялось. Известно, гость за чем пожаловал. Намеренья ему паши известны тоже. Но ведь не только ради этого он, тупши, прислан сюньфу, которого прямой отказ обидеть сильно может. А это-то нам вовсе пи к чему".

Опять сидят лицом к лицу: Нурхаци и Дун Гоинь. Со стороны взглянуть, еще не слыша слов, можно подумать, что хозяин (тупши был снова при параде) что-то внушает старшему из слуг (одеждою своей Нурхаци почти не отличался от письмоводителя и двух советников своих). Но если вслушаться в слова, то выходило - шла торговля. Счет не па деньги шел, однако. На головы людей. И тут уж каждый продешевить никак не мог себе позволить. Промашку дать хотя б немного означало показать, что повелитель Поднебесной сильней маньчжурского правителя, иль паооорот. Спасти свое лицо, по меньшей мерс, каждый норовил, и потому шел торг упорный.

Сколь не твердил тунши о выдаче Хурхапя, Нурхаци на своем стоял: "Его не выдам. Он порученье Наше выполнял прилежно".

- Но Сын Неба, - попробовал припугнуть Дун Нурхаци, - уже узнал о гибели его людей в твоих пределах. И у него не в правилах обидчиков прощать...

- А Мы, - отрезал коротко Нурхаци, - не терпим, когда Нашими предписаньями пренебрегают. И, кто поступает так, обиду кровную наносит Нам.

"Ну что ж; я добивался выдачи злодея этого, Хурхапя, сколько мог, -сказал себе тунши, - осталось предложение одно, которое берег на крайний случай. Как наказал начальник мой, сюньфу Ли Вэйхань, об этом говорить тогда уже, когда увижу - иначе обратно ехать ни с чем придется".

Со лба испарину стерев, посетовав при том: "А жарко здесь" и губы в чашке с питьем каким-то обмочив, тунши новел речь осторожно так. Ведь и у вас, наверное, людишки есть, что провинились и потому достойны казни. А лучше сделать так еще, чтобы прочему народу показать, как правосудие вершится. Кровью за кровь заплатят, и будем квиты мы.

- А как мои послы, Фанцзина и Гангули? - в упор глядя, спросил Нурхаци.

- У нас, известно, еще ведь не было того, чтоб убивать послов.

- Ну, что ж, поверим па слово тому, кого послал к нам гуаннинский сгоньфу...

На крепостной стене Фушуни парод толпился с самого утра. Еще бы! Намедни в городе глашатаи до хрипоты кричали: "Пятнадцатого дня луны текущей на поле перед крепостью доставят тех разбойников-дацзы, что убивали сыновей Срединной. Цзяньчжоуский атаман Нурхаци, испугавшись, что его покарает Сын Неба, выдает этих головорезов. Все они будут казнены!"

Ничем особо неприметное то поле, что подступало к стенам Фушуни с севера, сейчас заворожило сотни глаз, смотревших с городской стены, и от нее на удалении - с земли. Идут по долю люди с двух сторон, словно на встречу, Из распахнувшихся ворот вышли Фанцзина и Гангули, от них поодаль чуть - на расстоянии длины копья - китайцы-ратники. Кого они сопровождают, толпа не ведает. Да и не до этого ей вовсе. Вон к крепости идут гурьбой дацзы. Числом их десять, и все они ехе. "Вожди их - издавна мне недруги, - Нурхаци рассудил, - н потому пусть покупают ценою жизни своей жизнь мне дорогих Фанцзины и Гангули". А десяти тем просто было сказано: "За вас похлопотали ваши хозяева, чтобы мы отдали вас властям Фушуни. И воины проводят наши вас в ее окрестности".

Вот близится черта, что поле разделила пополам. Почти что враз ее переступили люди ехе с Фанцзиною и Гангули - и в стороны противоположные пошли. Недолго правда, шли. Фанцзине и Гангули маньчжуры быстро подвели коней. Те, застоявшись, с места вскачь понеслись. И что у них случилось за спиной, не видели Фанцзина и Гангули и спутники их тоже. А десять ехе остались на поле. Их все до одного китайцы-ратники порубили. И глядя, как легко управились они с дикарями, посмевшими своевольничать, жители Фушуни укрепились в убежде- НИИ, что никто не сравнится в могуществе со Срединным государством.

- Заносчивы никани, верно это, - негромко произнес бакгаи Дахай, ученый муж. - Кичатся тем еще, что их страна - не просто земля, а государство. Название притом имеет. И так выходит, что вокруг Дайминской державы, как царство их зовется, других-то государств, считай, и нет.

- Ну как так нет? - насупился Нурхаци. - А наше маньчжурское владенье? Я даже границу провел меж ним и землями никаней.

- Поле свое рачительный хозяин всегда межою отделяет от соседа, - бесстрастным голосом отозвался Дахай. - Но государь ты - лишь для нас, не для никаней тех же. Для них ты, прости за смелость, государь, как был, так и остался цзяньчжоуским вождем. Не больше. Они владение твое на свой лад упорно именуют "Цзянь-чжоу", по не "Мапьчжу".

Увидя, как багровеет лицо Нурхаци и недобро заблестели большие, навыкате глаза, Дахай, кашлянув, словно чем-то поперхнулся, умолк.

- Говори, говори, - буркнул Нурхаци, подавляя вспышку ярости. Как не раз уж убеждался, беседовать с Дахаем было весьма полезно. Годами молод он еще, но звание бакши по праву носит. У него не просто голова, а кладезь настоящий знаний. Он сызмальства к учености способность проявил, этот Дахай. Лет девяти умел читать, писать. Знал письмена монго, никаней. С начала службы приставил Нурхаци его к себе для исправленья важнейших письменных дел. Рукою Дахая были писаны грамоты в Минское, Монгоское и Чоухяньское владения. Когда нужда случалась к иным посланьям приложить китайский перевод, то это делал он, Дахай. За что еще особенно ценил его хозяин, так вот за что. Мысли его, которые изрекал нередко сгоряча и потому нечетко, мог внятно и исправно изъяснять.

- Любому государству, как и человеку, имя нужно свое. А государство, - тут голос у Дахая затвердел, - есть уже у нас. И за названием не станет дело. Ведь как преданья говорят, мы кто?

- Потомки государства Айжин.

- И это нужно отразить в названье нашего нынешнего государства.

- Но то было давно уже...

- II в том то все и дело. Великий предок наш Агу-да, провозглашая созданье государства своего, так говорил: "Хотя сталь и крепка, но наконец меняется, портится и становится ломкой, только золото никогда не меняется и не портится". II потому Агуда название дал своей державе Великое Айжин.

- Раз так, - хлопнул широкой пятернею по колену, - я государство назову свое Позднее Айжин.

- Это великое событие, государь. Давно его народ наш ждал. Из поколенья в поколенье шла молва о том, что народится человек, который воедино соберет раздробленный, недружный из-за владетелей своих народ чжур-чжэньский. II вот, что прорицатели рекли, сбылось. II то, что ты теперь не просто хозяин маньчжурского удела или цзяньчжоуский предводитель, достойно надо показать. Чтобы молва пошла окрест, к соседям ближшш, дальним...

В небо взметнулись частоколом древки знамен, раскрасив разноцветьем своих полотнищ неяркий, блеклый покров земли. С высоты открытой дворцовой площадки, где восседал на тропе Ыурхаци, были хорошо видны неровный прямоугольник земли и толпа людей, преклонившая колонн, едва он опустился па сиденье. На удалении от толпы, ближе ко дворцу, коленями земли коснулись четверо великих князей - Дайшаиь, Аминь, Мангултай, Хунтайджи. От них поодаль - восемь бэйлэ, начальников знамен.

Вот, встав с земли, они идут вперед и, снова колони преклони, вручают свиток личному телохранителю Ыурхаци Адунго и бакши Эрдэни. Не слышно голосов, все молча происходит. Шагая бесшумно в мягких сапогах, Эрдэпи к тропу идет и, пав па колени перед ним, читать стал грамоту, в которой славились деяния государя. Он возвеличил маньчжурское владенье, поставил его на уровень державы. Слава ему!

- Тому способствовало Небо, - подумал про себя ' Нурхаци, вставая с трона. Внешне спокойный и с лицом бесстрастным, он шел; не шел, а словно плыл туда, где жертвенник стоял. Одежда непривычная доныне, в которую сегодня облачился, будто движения сковала и шаг порывистый степенным сделала. У одежды этой цвет желтый был. Такой окраски одеянье прежде носил, известно было, никаньский царь. Цвет желтый царственным считался. А он, Нурхаци, царь маньчжурский и потому одежды тоже желтые надел и всенародно в них предстал.

Цвет желтый - как листва осенняя земли чжурчжэньской, и теплый он, как мед, которым она богата так, и ровным блеском отливает, - так "светят матовые створки раковин жемчужных.

Все напряжение, в котором пребывал сейчас Нурхаци-государь, лишь пальцы выдали. Они дрожали, когда он возжигал куренья. Дымок от них пошел, и захолодело вдруг внутри, где-то под желтою одеждой: "Услышит ль Небо просьбу благословить и примет ли?" И видя, как дымок вбок не пополз, а подниматься кверху стал, великой благодарности преисполнясь, троекратно колена преклонил и девять раз челом бил, а с ним и остальные все.

Едва опять па троп успел усесться и поглядеть, что там, внизу, как двинулись вперед князья и люди их. И перед государем исполнили торжественно обряд, его поздравив и себя с началом новой эры летосчисления - "Веление Неба"^*. Название такое дал годам правленья своего хан Нурхаци, единовластный правитель государства "Позднее Айжин".

^* (ДЦТЦГХДШЛ, кн. 5, л. 16 - 26. )

А власть, хоть и сладка она, но привкус горечи ей тоже частый спутник. Когда четыре великих бэйлэ коленями земли коснулись, хану-отцу почтенье выражая, словно комок к горлу Нурхаци подкатил - Чуина, сына его первородного, нет тут сегодня. II но узнает он об этом дне.

До вечера, когда был должен состояться пир, Нурхаци намеревался отдохнуть. Уйдя в свои личные покои, с помощью прислужника снял парадную одежду. В ней было тяжело. Наверное, скользнул усталым взглядом по мансуевому халату, по драконам, что основу ткани всю укрыли. Желание прилечь прошло, как снял тяжелую одежду. "Пойду-ка лучше я во двор". Велел подать курму. В ней почувствовал себя привычно и уютно. Выйдя во двор, легко прошелся, разминая ноги. И вдруг они затяжелели, и стало прерывистым дыханье: "Ведь это здесь, на этом самом дворе, - сознанье воскресило, - Чуин шаманил. Призывал Илмунь-хана послать злых духов забрать все наше семейство...

Он неуемный был, Чуин, во всем. Страха в бою не знал. Он словно хмелел от одного вида врагов и в гущу самую их лез. За храбрость чтил его достойно я не раз. За подвиги, что совершил он в земле Анчулахуской, я званье дал ему ,,Хун Батуру". За бесстрашье, проявленное в сражеиьи с уласким Буджантаем, прозваньем удостоил "Архату Тумень"^*. Из братьев кто его еще почтен был так? А мало все было ему. Стал возноситься над остальными моими сыновьями. За правило взял делить добычу по собственному усмотрению. "Отец, - не раз ко мне взывали Хунтайджи, Мангултай, Дайшань, - окороти Чуина. Не по-родственному ведет себя он с нами. Обиды разные мы видим от него. При разделе добычи нас сильно обделяет". Всех больше, видно, обижал племянника моего Амина. Тот всех чаще жаловался на нерасположение Чуина.

^* (ЦТЦНШЛ, л. 196. )

Что хуже может быть, когда среди родных согласья нет? Не раз увещевал Чуина я: "Ты с братьями-то веди себя по-братски". Он на словах-то соглашался, па деле ж гнул свое. Непослушанье, словом, проявлял. Пока все это лишь касалось братьев, а потом? Нет, доверять ему. никак больше нельзя. И потопу в тот год, когда войско повел на Ула, я вместо себя здесь, в Хету Ала, оставил Чуина и Дайгааня. Сказал: "Дайгаань станет помогать тебе в мое отсутствие делами управлять". Не столько помогать, как надзирать. О том, понятно, ни обмолвился пи словом. На будущий год снова самолично ушел в поход на Ула. Завоевал-таки этот аймань. Но ликовал недолго. Еще в уласких землях находился, как с тайным посланьем из Хету Алы гонец явился: "Чуин, - в письме том говорилось, - измену замышляет. Через колдовство намерен все государево семейства извести". В неистовство тогда пришел такое я, что, будь передо мной он, собственноручно удушил бы. Но, ехал пока обратно, поостыл. Ведь сын он первородный мой. Нет, убивать его не стану. В темницу заточил. И там его нашел посланец Ильмунхана...

Казалось, неистовая ярость сожгла о нем воспоминанья. Сердце и разум отторгли навсегда его обличье. Но только так казалось. Не деться, видно, никуда. Он поутру напомнил о себе комком, что в горле встал. Сейчас вот словно камнем на ногах повис и в землю тянет. Скорей отсюда!"

Делая над собой усилия, чтобы убыстрить движенья непослушных ног, прерывисто, тяжело дыша, Нурхаци устремился к дверям внутренних покоев.

Медяк, лежал па широкой, грубой ладони и для нее чужим был. Он вроде кожу холодил, или она сама сжималась, когда сознанье говорило: "Не наше то. А вражье...". Кожа слепа, попятно, но глаз узрел чужие письмена сквозь зелень налета и грязи черноту.

"А что она, медяшка, эта? Их нужно связку целую, такую, что разве вол способен унести, чтобы взамен иметь меру зерна иль плошку с мясом. Об этом мне известно с той поры, как ездил я в никаньские пределы. А мне сейчас ехать туда, попятно, несподручно. И для чего мне эта денежка?" - В ухмылке губы расплылись, и медяк, совсем руке ненужным став, упал слышно едва на землю.

В носу пальцем поковыряв, Нурхаци взгляд остановил па ногте и вспомнил тут о медпой денежке, которую вот только что скоблил им. "Да пет, постой, - сказал себе. - Раз хан я и у владенья моего названье есть, то мне пристало тоже деньги свои иметь. Те, что станут жить после меня, их в руки взяв, па письмена посмотрят - скажут: "Государя уж этого над нами нет теперь, а деньги вот его остались". И дело даже не во мне. Я государство наше возвеличу, когда деньги у нас появятся свои. Они к соседям станут непременно попадать, и те еще раз убедятся: богато и способно сколь маньчжурское государство. Лигдан, чахарский предводитель, вон пыжится что мочи есть и величает сам себя "правителем всех монго", а денег что-то мне его видать не доводилось".

Железных дел мастеру Мафуте бывать в покоях государя не приходилось прежде. И не то чтоб оробел, когда его ввели в дом Нурхаци, но чувствовал себя неловко. Отбив поклоны, на кан сел боком, ссутулился, спрятав меж колен большие руки с пальцами-клещами. Темные, с заусеницами, со следами ожогов, они были привычны к литейному и кузнечному делу. А тут им нечем было заняться, и Мафута как ненужное пока приспособленье зажал их промеж колен.

- Велел позвать тебя вот по какому делу, - заговорил Нурхаци. - Известно мне, что ты искусен в литье и ковке. На-ка, посмотри.

Мафута принял из рук Нурхаци медную монету. Без особого интереса повертел в руках и молча уставился на Нурхаци, не зная, как быть с денежкой.

- Наподобие этой сможешь сделать? Да не одну.

Много. И с надписью, только другой. Нашим письмом, маньчжурским.

На темном лице Мафуты, смуглом от рожденья и прокопченном от долгого общения с тиглями и горном, появилось некое подобие ухмылки.

- Чего ты зубы скалишь? - не вытерпел Нурхаци. -

Я дело говорю тебе и жду ответа. Иль на уши ты туг?

Ухмылку погасив движеньем губ, Мафута прохрипел: "А эту деньгу делали пикани. Тонко сработана. Так ведь у нас, как у инканен, по две руки и по два глаза. Что смогли они, мы тоже сможем. К тому ж руды, угля у них не занимать нам".

- Ну это - разговор другой. А то уж я хотел сманить кого-нибудь из сведущих никаней. Ну, видно, надобности в этом нет. Удачно сделаешь все - наградой не обижу.

- Она, понятно, лишней не будет, государь. Но ты доверие мне оказал. А это поважней награды.

Из рук корявых Мафуты горсть денег Нурхаци сам принял, подставив ковшиком ладони. Рассыпал кучку пред собой и пальцами водил легко. Узнать хотелось, как они наощупь, деньги его. "Так осторожно тоже гладил, - тут вдруг пришло на ум, - головки сыновей, едва явившихся на свет. И этого, - скривился как от головной боли, - что первым появился у меня, и с первым же пришлось мне с ним расстаться".

В отдельности потом брал каждую монету. Смотрел и так и этак - изъяна не было ни на одной. Кружок был ровный, без зазубрин, трещин. И знаки четко проступали: "Царская монета годов правления "Небом благословенный""^*.

^* (Гребенщиков А. В. Маньчжуры, их язык и письменность, с 57. )

Нурхаци подбросил на руке медяк и подержал в ладони. Кусочек меди вроде бы, ан-нет - в нем словно силы больше, чем в простой медяшке, пусть даже весит тяжелей она. Ладонь раскрыв, подбросил денежку и не поймал ее, упасть дал на пол. И звук паденья жадно уловил всем существом. Поднявшись с места, подошел к окну, где висела - кожаная сумка. Нашарил в ней монету минскую, которую берег нарочно. Подбросил вверх и, затаив дыханье, в слух обратился весь. Потом стал сравнивать, как прозвучала его монета и минская. И выходило так, что будто два разных голоса услышал. Сильно и полнозвучно возвестил его медяк паденье оземь и глухо, дребезжаще - минский грош. "Тому подобно, - погладив жидкий ус, довольно улыбнулся, - что сначала раздался голос молодого и старого потом. А надпись-то какая на моих деньгах! Сама за себя говорит".

- Меду хочу, - капризно выпятил губу Сын Неба, окинув взглядом стол, теснились на котором разные блюда и сласти. Старший; дворецкий, сорвавшись с места, вокруг стола засеменил, носом водя по сторонам и раздувая ноздри. Глазам не доверяя, прислужник на обопяиье больше полагался. "Как так? - в смятении сам вопрошал себя, - был мед поставлен ведь. Сам видел". Да вот же он в цветистой баночке, напротив государя.

- Меду хочу, - упрямо повторил Сын Неба, отодвигая от себя сосуд. - Это не мед, - уже возвысил голос, - а сам не знаю, что!

Пав па колени у стола и позволенья испросив ответ дать, от страха закатив глаза, забормотал старший дворецкий: "Ничтожный раб осмелится сказать, что подан был шаиьдунский лучший мед. Слугой ничтожным лично был отобран. Лучше, чем этот, как принято считать, во всей Поднебесной не сыскать".

- Ты что мне голову морочишь, презренный раб? Раз говорю, так, значит, знаю. Совсем не тот мне подавали мед в последний раз. Хотя и времени прошло немало, а помню хорошо: и цвет, и запах был другой.

- Прости, о государь, - взмолился тут дворецкий, - затменье, видно, на меня нашло. Я вспомнил. В последний раз был подан мед не наш, а из Цзяньчжоу. Правитель этого удела варвар Нурхаци в дань присылал мед Сыну Неба.

- А что сейчас - не шлет он дань Нам?

- Не ведаю того я, государь, - сокрушенно развел руками дворецкий. - Дела о сношеньях с иноземцами мне не подвластны ведь.

В ямэнь к себе вернулся Су Цзыюй совсем иным, чем покидал его по вызову начальства. Ждал нахлобучки п потому немного трусил. От страха как-то весь обмяк фигурой. Осел, словно медуза, волною брошенная на песок. Заискивающе глядел в глаза сослуживцам, настороженно ждал, в напутствие что скажут. Ведь неспроста, конечно, в Гуаннин из Ляояна его, казначейского чиновника, затребовало начальство.

Едва переступил Цзыгой порог присутствия, то всем, кто был там, ясно стало вмиг, не тот он с виду вовсе, каким был раньше. Молча вошел, ни слова не сказал. Приветствий вроде не слыхал - живот вперед и, вдаль куда-то глядя, прошел к себе. Делопроизводитель Сяо Кэ, едва за Cv закрылась дверь, ехидно прошептал соседу - писарю Чжу Гэ: "По виду можно подумать, что Сын Неба в жены ему дочку отдает>>. И оба прыснули, давясь от смеха. Но тут же у обоих лица вытянулись, когда Ян Фу, помощник Су Цзыюя, к нему был позван. Что б это означало?

- Начальник наш, достопочтенный Су Цзыюй, па время оставляет нас, - объявил его помощник, возвратись. - С заданием, - тут Ян Фу сделал многозначительную паузу и выставил вверх указательный палец, - считайте, от государя самого, едет в Цзяньчжоу. Встретившись глазами с Сяо Кэ, Чжу Гэ потряс головой, словно говоря: "Вот это да...". Л Сяо Кэ засуетился, за пазуху полез и, кланяясь, подал Су Цзыюю: "Соблагопзволите принять". То был черненой меди амулет в виде денежки. Су с небрежным видом взял, поднес к глазам. "Да будет мне первый чин перед лицом государя. Да добьюсь я степени чжуа-нюаня!" - прочел на одной стороне. Перевернул. На обороте сверху были знаки - "счастье" сверху, внизу - "царское жалованье". А слева - лепесток линчжи, расте-ния долголетия. Расплывшись в улыбке, Су Цзыюй ласково взглянул на Сяо Кэ, взглядом говоря: "По возвращеньи отблагодарю". Чжу Гэ с завистью поглядел на Сяо Кэ и сокрушенно вздохнул: "Эха... У меня кроме пары чохов нет ничего при себе. Их же не подаришь начальнику...".

Держа хозяина под руки, слуги в повозку водрузили Су Цзыюя. Напыжившись, восседал там, всем видом выражая, что не чиновник, каких немало, едет на прогулку, по посол от государя.

Когда повозку затрясло от рытвин и колдобин и позади Ляояп остался, Цзыюй уж прямо, горделиво, не сидел, а ерзал на сиденье. "Да, - подумал при новом толчке, - от дома до ямыня добираться, когда тебя несут в носилках, совсем иное дело, нежели тут". II чем дальше от Ляояна удалялся Су Цзыюй, тем все больше раздражался он. "Воистину, варварская страна, - бурчал Цзыюй, когда вопреки его расчетам пришлось делать остановку, - Лошади устали, а новых на смену никто не спешил привести. Ведь знает уже этот дикарь Нурхаци, что еду я, - дозорные его не раз меня встречали, и невдомек ему прислать мне свежих лошадей, да и провожать же кто-то меня должен! Ведь я иосланье государя самого везу, не товары для промена. Нет, этикета этим дикарям ни в кои века не уразуметь".

За неудобства, за невниманье, за все, с чем довелось в пути столкнуться, Цзыюй с лихвой себя вознаградил за пиршеством. Воздал всему, чем потчевал его Нурхаци. Блюд разнообразье, прислуги обращение, внимание Нурхаци самого ("отведайте-ка это!") - от этого всего Цзыюй почувствовал себя действительно послом державы Минской. Ее владетель - Неба Сын, и в качестве такого он вправе требовать и повелевать, считай, повсюду.

- А послан я к тебе, дуду, затем, - топом судьи иль проверяющего заговорил Су Цзыюй, - чтобы спросить от имени Сына Неба, ты почему не шлешь нам дань и перестал вести торговлю?

Слово "дуду" в уши ударило, и яростью наполнилось уж было горло, но осадил себя: "То не сейчас". И, сокрушенный вид приняв, сказал, как будто извиняясь: "Мед нашего удела сходен с пятью хлебами, растущими на землях Небесной династии. Случается такой год, когда пять хлебов не вызревают. Кого тогда порицает царствующий правитель? В нашем уделе за последние пять лет цветов было мало, пчелы погибли. Поэтому и нечего было подносить. Вот когда весной ветви будут полны цветов, вызреет нектар, тогда, конечно, снова будем подносить дань и торговать, как прежде"^*.

^* (Кузнецов В. С. Минская империя..., с. 223.)

С небрежным видом слушал Су, всем видом словно говоря: "Ну да, так и поверю этим отговоркам". Едва умолк Нурхаци, как Су, ехидно ухмыльнувшись, разинул было рот в ответ.

- Да ты постой, не торопись, - жест упреждающий Нурхаци сделал. - Еще не кончил я. Ты, временно живущий в Ляояне, - голос звучал негромко, но весомо эти слова произносил Нурхаци, глядя в глаза педобро Су Цзыюю, - запомни раз и навсегда. Маньчжурский хаи я, не дуду. И пусть об этом тоже помнят те, кем послан ты. За дерзость обращенья твоего - посмел назвать меня "дуду" - достоин смерти ты^*.

^* (Там же.)

От этих слов назад отпрянул Су Цзыюй, рот мигом пересох, и губы побелели. "Но ты посол, - гася в усах недобрую ухмылку, Нурхаци заключил, - и потому ступай обратно. Да не забудь подарки взять, что дал тебе я как послу для передачи государю твоему".

Давно уж отбыл Су Цзыюй, а Нурхаци казалось все, что тот перед ним сидит с надменной рожей и речи наглые ведет. Какой-то служка захудалый посмел ему, государю, "ты" говорить и чуть ли не допрос чинить. Все это стояло пред глазами зримо, звучало в ушах, и ярость снизу доверху заполняла нутро, вздувая жилы па шее, наливая кровью уши.

Появление сына Хунтайджи дало выход распиравшему нутро озлоблению. Почтительно поклонившись, Хунтайджи было начал: "Собрался на охоту я, отец...", но кончить не успел. Его прервал Нурхаци: "Нашел ты время для забавы! Ты лучше бы проверил самолично, как снаряженье у твоих людей. Я ведь один за всем смотреть не успеваю. Вы, сыновья, помощники должны быть мне во всем. А он собрался на охоту. Как будто больше дела нет иль поважней, чем мять траву в лесу".

Голову в плечи вобрав, Хунтайджи попятился назад и молча вышел.

- Уф, - вздохнул Нурхаци, поставив осторожно, чтоб не расплескалось, чашу и утирая рот ладонью. Полегчало как-то на душе и в голове свободней стало. И хоть опять перед глазами появился Су Цзыюй, но вроде был какой-то он поблекший, и голос уж не резал слух. "Да, что он там, какой-то мелкий служка. Дело вовсе не в нем. Наслышан он о том, как отзывается его начальство обо мне, и порешил, что тоже может говорить со мною так. Когда никаиьский царь станет меня считать государем, тогда и челядь вся его меня признает таковым. Обиду мне нанес не этот Су Цзыюй, а сам никаиьский царь. Да только ли одну обиду эту? Ведь если посчитать, я претерпел немало от пего. А почему спосил все? Лишь потому, что слишком было мало мое владенье, чтоб мог спросить я за обиды с правителя никаней. То было б все равно, что воробей стал б с буйволом тягаться в силе. Теперь, - самодовольно улыбнувшись, - по силе я что тигр, наверное. Но ведь и тигр, - поморщился, - дряхлеет тоже, и воробей тогда на голову ему мочится без боязни..."

- Нет, что ни говори, а нам с никанем не поладить, - Нурхаци глядел в пустое чаши дно. - Я не искал войны с державою ииканьской! Небо тому свидетель. Но ведь в конце концов и мы, хоть дикими зовемся, свободны жить, как нам угодно. Ведь не мешаю я правителю никаней ставить, кого начальником он хочет видеть, в Фушуни иль Кайюани! Конечно, нет. А тут они, никани, лезут к нам как будто их просили. Опять же взять хотя бы Ехе тоже. Ведь дело только нас самих касалось, ан-нет, никаньскнй царь тут вмешиваться стал, грозился вроде вред нам учинить. А разве Ехе частью его владений было? Или в родстве с князьями ехе никаньский царь когда-то состоял? В помине не было того.

- Я обещание свое сдержу, - что было силы выкрикнул Нурхаци и проснулся. Привстав на ложе, огляделся. Он в помещенье один. Приснилось все это ему. А сои привидился такой. Как будто бы к нему явились дед с отцом. "Мы, - начали так, - как будто пили мед, когда услышали твои слова, что ты за нашу гибель отомстишь никаням. II ждали мы и заждались уже. И нет уверенности, что и дождемся, когда ииканьскому царю ты отомстишь за нас. Ведь ,у тебя пятидесятая весна давно уже минула. Спеши, - предостерегающе заговорили предки, - насупив лица, а не то удачи в твоих делах не будет".

- В третий год правленья "Небом благословенного" в весенней первой луне в девятый день, - низко склонившись над столом, выводил бакши Дахай, - государь собрал на совет всех бэйлэ и амбаней. "Днями, - сказал он, - знаменье видел я. На рассвете, когда луна вот-вот должна была спуститься, какое-то желтое блестящее пятно ее заслонило. Желанье Неба таково. И вы не удивляйтесь моему замыслу, который уже определен свыше. В нынешнем году пойдем войной па Минов!"^*

^* (ДЦТЦГХДШЛ, кн. 5, л. 96. )

Кончив писать, Дахай представил себе лица собравшихся, когда Нурхаци произнес последние слова. Всех оторопь взяла, если сказать, не тратя много слов. И, видно, потому никто сил не нашел, чтобы суждепье высказать свое. Да и государь всем видом дал попять, что не намерен слушать никого. "Отходчив, правда, он, - рассуждал сам с собой Дахай, собирая письменные принадлежности, - может быть, еще и передухмает. Шутка сказать, идти войной против никаньского царя, считай, один па один".

Один за другим входили военачальники. Не обращая внимания на них, Нурхаци то медленно расхаживал посреди помещенья, то останавливался, что-то тщательно изучая на полу. Там лежали вразброс несколько разноцветных камешков, какие-то нити из разных клубков. "Чего это он?"- нагнулся к уху Дайшапя бэйлэ Аминь. Дайшань недоуменно пожал плечами. Недоумевали и остальные присутствующие, хотя и не подавали виду.

- Ну что, все в сборе? - обернулся Нурхаци к своему медзиге Китунге.

- Да вроде все, кого велено было позвать.

- Давайте, ближе сюда, - помахал рукой Нурхаци. - Чтоб было видно всем, теснее становитесь.

Бэйлэ по праву старшинства прошли вперед, амбани сзади, по бокам расположившись, тянули шеи. "Всем видно?" - спросил Нурхаци. "Всем, всем", - недружно отозвались голоса.

- Так вот, - продолжал Нурхаци. - Я говорил, что в нынешнем году пришла пора с никанями свести нам спеты. Обид немало мы от пих снесли, им нет числа. А главных, как насчитал я, - семь. Они записаны, и каждый из вас, ознакомившись, потом оповестит людей во всех знаменах. Речь не о том сейчас.

- Вот видите, - Нурхаци показал па серый камень, - это Фушуиь. Выше, где черный камушек, - Телпн, над ним белеет Кайюань. На восток от Фушуни - Шэньян. А дальше на юг если посмотрим, то там, налево, где камень желтоватый, - Гуанния, направо - красный каму-шек. Это - Ляоян. Ну а эти нитки две - понятно, реки Ляо-Ула и Хунехе-Бира. Сейчас идет уже четвертая луна. До наступления жары тянуть не стоит. Куда пойдем сперва походом? Или ударим враз по всем соседним нп-каньским крепостям?

- Оно, конечно, хорошо бы махом одним свалить ограду всю, - первым отозвался Дашнань. - Да только опасаюсь, как бы нам не надорваться. Это совсем не просто - крепостью никаньской овладеть. А не одною враз, - покачал головой Дайшапь, - боюсь, - пустое дело.

- Согласен я с Дайшанем, - Амин, второй по старшинству бэйлэ, подал голос.

Оспаривать мнение старшего брата не стали и Мангултай с Хунтайджи. Подобно Дайшаню мыслили многоопытные в ратном деле Хурхань, Фюпдон, Эйду.

- Выходит так, что будем валить ограду не сразу, а по частям, - Нурхаци заключил. - Я так же думал. Срубив одну опору, за ней - другую, третью - потом, глядишь, н упало все строенье. Тогда с чего начнем? Смотрите-ка, где расположены те крепости, что взять нам предстоит, где рек теченья.

Сошлись па том, что первый удар придется па Фушунь. В расчет приняли все, пожалуй. Она располагалась ближе остальных, знакома лучше всех была. Туда Нурхаци прежде часто наезжал для торга. Кроме того, расположением своим Фушунь была словно восточные ворота Шэньяна. Возьми Фушунь - и ты уже па подступах к Шэньяну. Еще не все. Фушунь была подобна пробке у кувшина, основание которого как бы составляли низовья Ляоулы, иль по-никаньски Ляохэ. Фушунью завладев, засунуть руку можно дальше по локоть и отнять у Минов все владенье, что звалось Ляодун.

- Вот что меня еще тревожит, - когда уж обговорили вроде все, Нурхаци объявил. - Раз крепости придется брать, то без орудий разных, лестниц в том числе, не обойтись, понятно. И будет нужно их немало. Что сделают их, не беспокоюсь вовсе. А вот когда примутся люди лес валить и бревна заготовлять, то этого не утаить ни как. Народ прознает, и исключать никак нельзя, что станет известно и никаням. И потому, когда пошлете лес валить, то надо поначалу всюду говорить: "А нужны бревна, чтоб построить всем бэйлэ конюшни..."^*.

^* (Там же, л. Юаб-Иаб.)

Не первый раз идти в поход и за собою вести войска. Но тот, что предстоит, покоя не дает никак. С таким противником еще не доводилось иметь дела. И мало тут, чтобы была в порядке сбруя у коней да оружия в достатке. Главней всего, пожалуй, то, чтоб каждый, под чьим началом будут люди, знал, как употребить их лучше.

Есть общие для всех приемы охоты, от старших младшие их узнают. И соответственно уж поступают. А правила, как воевать удачно, тоже есть. Правда, не писаны они доныне, п потому, наверное, не знают все, кому доверено вести будет людей. В поход идти - не то, что на охоту. Порядок надо строже соблюдать, поскольку неудача па охоте такой бедою не грозпт, как если маху дашь в сраженья. Давно уж желанье было весь опыт ратный свой, своих сподвижников как-то собрать п сохранить. Рассказы устные - это одно. Другое дело, когда они записаны. Ведь но всегда есть у кого спросить. А запись можно прочитать.

Тем более сейчас потребно руководство, как воевать. Чтоб не было потом отговорок вроде: "А я приказа ждал, как дальше быть".

- Так вот, башни, - сказал Нурхаци Дахаю. - Есть дело важное и срочное. Все прочие свои дела пока отставь.

Займемся этим. Я буду говорить, а ты пиши за мной. Иу а потом посмотрим вместе и, если надо что, подправим.

С утра до самого, считай, полудня Нурхаци с Дахаем занимались. Расхаживая взад-вперед, сложив за спиной руки, Нурхаци говорил, умолкая, что-то прикидывал в уме иль вспоминал и снова говорил. Дахай торопливо записывал, переспрашивал, когда Нурхаци горячился и речь становилась сбивчивой.

- Хватит пока, - махнул рукой Нурхаци. - Ты, вижу я, устал. Да и у меня чего-то слова толком не складываются. Ладно, иди. Бумагу оставь.

Оставшись один, Нурхаци пробежал глазами записи, сделанные Дахаем, пожевав губами, неопределенно хмыкнул. "Эй, Кптупга!" - зычно кликнул вестовщика.

- Пусть принесут одеться. Верхом поеду, - объявил ему.

Запахнув олбо, Нурхаци повел плечами: "Хоть не латы, а все равно тело чувствует: лишняя одежда. Но без нее не обойтись. Как без доспехов в бою. Только если ол-бо от холода спасает, то латы от смерти не всегда. Ну, это уж зависит не от нас", - сказал себе так и вышел во двор. Завидя хозяина, радостно заржал копь. "Вот лошадь какова под тобой, тоже важно. Не меньше, чем добротные латы, - снова потянулась оборвавшаяся было нить мысли. - За иным конем и хуту не угнаться".

А сам на этот раз ехал не торопясь. Езде не отдавался весь, поскольку думать продолжал, как в нескольких словах доходчиво и ясно изложить наставления по делу ратному.

"Вот еду я, - рассуждал с собой, - не просто так, ради забавы, но воевать с врагом. Как поступать, когда его увидел или доподлинно известно, что там вон с ним сойдемся. Вот это все и нужно в уставе записать. А биться приходится везде: и в чистом поле, и под стенами острога. А взять его - совсем иное дело, нежели сойтись лицом к лицу на ровном месте. Как крепость брать, об этом тоже надобно особо в наставленьях наказать".

- Ну, мне сдается - ты передыху не давал себе, - с довольным видом взглянул Нурхаци на Дахая, беря из рук его бумаги. - Что говорил я, ты, вижу, все привел в порядок.

- Время не терпит, государь, - слабо улыбнулся Да-хай. Большие, запавшие глаза на худом лице красноречиво выдавали его ночные бденья.

- Похвально рвение твое, бакши. Для блага государства нашего ты не жалеешь сил. За то тебе воздастся. А теперь давай прочтем, что получилось.

- Если пас много, а противник в меньшинстве, - начал Дахай, - тогда наши воины скрытно от неприятеля устраивают засаду в глухом месте. Потом посылаем немного людей выманить его. Цель нашего замысла как раз в том, чтобы враг поддался на уловку и пришел. А если мы его выманивали, но он не появился, тогда нужно тут же тщательно разведать, далеко или близко его крепость. - Дахай читал медленно, тщательно выговаривая каждое слово.

- Если она далеко, тогда надо всеми силами нападать на него. А если близко, тогда нужно вплотную приблизиться к крепостным стенам, чтобы всем скопом собраться у ворот и внезапно напасть.

- Довольно, - остановил Нурхаци. - Передохни. - Дав отдохнуть Дахаю, в то время сам как бы заново прослушивал только что произнесенные слова. "Все ли так?"- задавался вопросом. - Ладно, - махнул рукой, - дальше пошли.

- Если противник превосходит числом, то не нужно спешить сближаться с ним. Следует заблаговременно отступить и ждать прибытия главных сил. Дождавшись пх, с ними тотчас же соединиться, а потом уже искать местонахождение врага.

- Все это, - заключил Нурхаци, - когда сражаемся в открытом поле. Правда, упоминанье есть насчет того, как быть, когда враг у стен своей крепости.

- Вот дальше особо изложено, как с крепостями обходиться.

- Гм. Давай, читай.

- Когда оказались вблизи городских стен, то нужно прикинуть, каковы они, и взвесить свои силы. Еслп взять крепость можно - тогда идти на приступ. Если нельзя - тогда уйти от нее. Для овладенья крепостями в каждой шору иметь наготове по 2 "небесных лестницы" и 20 чуцзя...

Нурхаци слушал молча. Но всем видом выражал удовлетворение. "Все так оно", - заметил одобрительно. И, в сторону скосив глаз, спросил: "То твоя?"-показывая пальцем на лежавшую возле Дахая шапку.

- Моя, - с явным недоумением отозвался тот.

- А дай-ка ее сюда.

Взяв в руки шапку, повертел. Потрогал пальцами шерин и, отдавая обратно шапку, как бы невзначай обронил: "Илхи ей не хватает. Впредь будешь носить".

Дахай, благодаря, принялся бить поклоны.

- Ладно, ладно, - остановил его Нурхаци, - Дальше читай.

- Всем работникам со времени выступления в поход и до смены следовать со своей шору и по отставать от нее. Если отбился от собственного знамени, то задержать и допросить.

- Допросить, - повторил Нурхаци, - и непременно. Надо узнать причину. Иль занедужил вдруг, или замыслил изменить. Случалось и такое. Вот, помнится, пошли мы как-то на Ехе. И только выступили, один из наших переметнулся в известил ехесцев: "Идет рать Пурхаци на вас". Один тогда такой сыскался перевертыш, вреда ж нанес такого, какой причинить под силу не одной сотне. Ну, довольно об этом. Давай дальше.

- У чалэ-эджэна и ниру-эджэна есть служебные обязанности. И пусть сами рассчитывают: если смогут справиться с должностью, то пусть тогда принимают ее. А не могут, тогда по нужно браться. Ведь когда кто-то желает принять должность, дело идет не только об одном человеке. Если не в состоянии справиться с обязанностями, но вопреки всему принимает их, то у того, кто возглавляет 100 человек, дело 100 человек потерпит провал. У того, у кого иод началом 1000 человек, дело 1000 человек неудачно завершится. В этом-то самое большое государственное дело.

Время за полдень перевалило, когда Нурхаци объявил: "Довольно". Дахай умолк, вопросительно глядя на государя: "Какой еще будет приказ?"

- Устав этот переписать, чтоб был он в списке не одном, а в нескольких. Раздать потом всем бэйлэ и амбаням, под чьим началом войско есть.

купить шифер в краснодаре