III. Возникновение III Отделения. Шервуд в роли тайного агента

Жженку Пушкин называл Бенкендорфом, потому что она, подобно ему, имеет полицейское, усмиряющее и приводящее все в порядок влияние на желудок.

Из рассказов о Пушкине, записанных Бартеневым

Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие...

Гоголь. "Ревизор"

"...Способствует в правах и правосудии; рождает добрые порядки и нравоучения; всем безопасность подает от разбойников, воров, насильников и обманщиков и сим подобных; непорядочное и непотребное житие отгоняет и принуждает каждого к трудам и честному промыслу; чинит добрых домостроителей, тщательных и добрых служителей; города и в них улицы регулярно сочиняет; препятствует дороговизне и приносит довольство во всем потребном к жизни человеческой; предостерегает все приключившиеся болезни; производит чистоту по улицам и в домах; запрещает излишество в домовых расходах и все явные прегрешения; призирает нищих, бедных, больных, увечных и прочих неимущих; защищает вдовиц, сирых и чужестранных; по заповедям божиим воспитывает юных в целомудренной чистоте и чистых науках..."

Могло бы показаться, что этот неведомый всеобщий благодетель - идеал, начертанный благочестивою рукою какого-нибудь духовного писателя, если бы не "регулярное сочинение улиц" и некоторые другие обязанности, с мистической благодатью отнюдь не связанные. Чтобы помочь читателю, нам придется продолжить цитированный текст, сразу же обнаруживающий свой совершенно светский и притом официальный характер: "...вкратце ж над всеми сими полиция есть душа гражданства и всех добрых порядков и фундаментальный подпор человеческой безопасности и удобности"^*.

^* (Полное собрание законов, № 3750 )

Петр I. Перегравировка О. Маста с гравюры Хубракена по оригиналу К. Моора. 1717 г.

В эти пышные выражения "Регламент главного магистрату" Петра I облекал довольно прозаические действительные функции городской полиции, выросшей в результате административной реформы начала XVIII века, - функции, в которых поимка воров и разбойников занимала значительно больше места, чем призрение и защита нищих, вдовиц и сирых. Наряду с этими обязанностями в круг полицейской деятельности входили и иные, более скромные и незаметные, но не менее важные с государственной точки зрения. Недовольство центральным правительством, принимавшее в различных классах общества самые разнообразные формы, заставляло держаться настороже. Петровские власти отлично понимали, что после введения подушной подати и ужасающего отягощения крестьян (да и не одних крестьян) наборами и поборами недостаточно поставить на открытых местах одетых в голландские мундиры напудренных будочников, вменив им в обязанность подчинение добрых домостроителей и предостережение приключающихся болезней; в это время на новых началах организуется и тайная полиция. Правда, большая часть ее концентрировалась в столицах, заботливо опекая царскую персону Петра от лихих людей и тщательно изыскивая "слова и дела государевы". Но и провинция не избегла ее отеческого надзора. Так, в инструкции полковнику и астраханскому губернатору Волынскому Петр предписывал ему "иметь смотрение... чтоб в жителях астраханских... не было какой шаткости, из которой-нибудь стороны подсылок и побуждения к возмущению к каким противностям, и для того, где надлежит, держать для проведывания тайных подсылыциков"^*.

^* (ПСЗ, № 3622. )

Впрочем, история полицейских учреждений XVIII века, как явных, так и тайных, довольно темна, что объясняется отсутствием какой бы то ни было системы в организации этого дела.

Ни Преображенский приказ, ни Тайная канцелярия или сменившая ее в 1762 году Тайная экспедиция не были монополистами своего дела. Сложная коллекция коллегиальных инстанций, сожительствовавшая с остатками старой приказной системы, препятствовала этим "конторам пыток" превратиться в центральные органы политической полиции. А сменявшиеся в течение всего XVIII века бесчисленные фавориты четырех императриц не без основания брали на себя руководство делами о злоумышленниках против своих высокопоставленных подруг. С другой стороны, всякому сколько-нибудь видному чиновнику лестно было превратиться в "ухо и око царское", и поэтому, знакомясь с архивами XVIII века, мы находим полицейские дела чуть ли не в каждой правительственной канцелярии.

Некоторая попытка привести в порядок эту сложную систему полицейских взаимоотношений была произведена в 1802 году, с образованием министерств. Уже вступая на престол, Александр I торжественно уничтожил Тайную экспедицию, резко осудив в манифесте 2 апреля 1801 года широко развернувшуюся при его отце организацию тайного политического сыска. Но, как известно, недолго продолжалось "дней Александровых прекрасное начало". За сладкими аккордами их либерального forte очень быстро стали чувствоваться реакционнейшие подголоски, которым суждено было в дальнейшие годы стать лейтмотивом царствования; а знамением времени так и осталась тень призванного к государственной работе и в сознании бессилия покончившего с собой Радищева.

Ж. Фуше. Литография Симиле. 1830-е гг.

В этих условиях страна не могла надолго освободиться от Тайной экспедиции. Наряду с особенной канцелярией Министерства внутренних дел вскоре вырастает новое Учреждение, о котором император, отправляясь в 1805 году в армию, говорил генерал-адъютанту Комаровскому: "Я желаю, чтобы учреждена была la haute police^*, которой мы еще не имеем и которая необходима в теперешних обстоятельствах; для составления правил оной назначен будет комитет"^**.

^* (Высшая полиция (франц.). )

^** (Записки графа Е. Ф. Комаровского. - Русский архив, 1867, с. 754. Отд. изд. СПБ, 1914, с. 138. )

Перестраивая систему управления на французский лад, Александр, по-видимому, с особым интересом присматривался к устройству французской полиции. При всей его неприязненности к Наполеону последний должен был импонировать русскому самодержцу своей держав-ностью, своим умением заставить себе повиноваться. К тому же иллюзорные угрозы, окружавшие Александра, были для Наполеона вполне реальными, и он умел с ними расправляться твердо и решительно. В этом деле основным его орудием была тайная полиция.

Созданное Наполеоном при помощи знаменитого Фуше Министерство полиции придало последней огромное значение во внутренней жизни страны. "Фуше сумел дать сильный и грозный толчок французской полиции... Никого так не страшились префекты департаментов, как министра полиции; они слепо повиновались его малейшему распоряжению; казалось, что на самом оттиске его печати была надпись "Повиновение!" и они говорили при получении депеш: "Прежде всего полиция""^*.

^* (Froment M. La police devoilee, t. 1, P., 1830, p. XXVI. )

Так представляет историк французской полиции, живший вскоре после описываемых событий, значение созданного Фуше полицейского аппарата. Правда, сам ав-тор его в своих мемуарах жалуется на стоявшие перед ним трудности: "Моя система часто вызывала обвинения и порицания. Против меня был Люсьен (брат Наполеона), то есть министр внутренних дел, имевший свою собственную полицию"^*. "Между тем восторжествовал макиавеллевский принцип divide et impera, и вскоре оказалось четыре различных полиции: военная полиция дворца, созданная адъютантами и Дюроком; полиция жандармской инспектуры; полиция префектуры, управляемая Дюбуа, и моя... Таким образом, первый консул каждый день получал четыре отдельных бюллетеня, исходивших из разных источников, которые он и мог сравнивать, не говоря уже о его личных доверенных корреспондентах. Это он называл пробой пульса республики"^**.

^* (Fouche. Memoires, t. 1. Brux, 1825, p. 117. Трудно сказать, в какой мере эти мемуары действительно принадлежат Фуше. Впрочем, для наших целей этот вопрос не играет особой роли. )

^** (Ibid., p. 119. )

Стремление к дублированию осведомительных органов - черта, характерная для деспотического правления, вообще подозрительного, а особенно в те периоды, когда общественные отношения требуют перехода к иной форме государственной жизни. И неудивительно, что Александр I в своих интересах к "haute police" шел за учреждениями бонапартовской Франции. Но если Наполеон, твердо проводивший принцип разделения, все же сумел сосредоточить в руках одного министерства достаточно власти для усмирения непокорных, то болезненно мнительный и никому по-настоящему не доверявший русский царь, "властитель слабый и лукавый", как называл его Пушкин, так и не сумел справиться с поставленной себе задачей.

С 1805 года начинается ряд попыток создать самостоятельный орган высшего полицейского управления на французский манер. При всей своей нелюбви не только что к якобинской, но даже и к термидорианской республике и консульству Александр так и окрестил рожденное им в 1807 году после двухлетних мук полицейское детище - "Комитетом охранения общественной безопасности". Происходившая война с Наполеоном заставляла особенно беспокоиться о послушании пограничных губерний, недавно лишь присоединенных к империи и явно обнаруживших сепаратистские настроения. Можно было опасаться, что колонизаторская политика царского правительства без особого восторга воспринимается польской шляхтой, украинскими холопами или крымскими крестьянами. И деятельность комитета, опять-таки не вобрав всего круга полицейских вопросов, сосредоточилась именно на полицейском умиротворении окраинных губерний^*.

^* (Ср. нашу статью "До icтopii раволюцийного руху на Украни на початку XIX ст.". - Прапор марксизму, 1930, № 1, 2. )

Нужно отметить, что, учреждая и развивая тайную полицию, правительство в значительной степени шло навстречу чаяниям основной поддерживающей его классовой группы - крепостнического дворянства. Не менее того, как носитель верховной власти боялся повторения событий, возведших на трон его и его бабку, боялись и дворяне новой пугачевщины, грозно нараставшей в непрестанных крестьянских волнениях. Полицейские мероприятия власти подчас прямо были рассчитаны на сочувствие определенных общественных кругов. Характерно поэтому, что и учреждение комитета безопасности, несмотря на явное его противоречие основному направлению первых лет царствования и на неприятный в ту пору французский оттенок его названия, встречено было довольно дружелюбно. "...На сих днях, - записал 17 января 1807 года благонамеренный С. П. Жихарев, - учрежден особый комитет для рассмотрения дел, касающихся до нарушения общественного спокойствия. Слава Богу. Пора обуздать болтовню людей неблагонамеренных: может быть, иные врут и по глупости, находясь под влиянием французов; но и глупца унять должно, когда он вреден. А сверх того, не надобно забывать, что нет глупца, который бы не имел своих продолжателей... следовательно, учреждение комитета как раз вовремя"^*.

^* (Записки С. П. Жихарева, с. 273. )

Но возникший как междуведомственное совещание министров, комитет этот, хотя и вырос довольно быстро в самостоятельную организацию и завел собственную канцелярию, не мог удовлетворить правительство, и наряду с ним в 1810 году было учреждено специальное Министерство полиции, нарочито для этого выделенное из министерства внутренних дел.

М. М. Сперанский Литография П. Бореля с оригинала 1838 г.

Подобная мера, явственно свидетельствовавшая о растущей недоверчивости правительства, уже не встретила особенно приязненного отношения со стороны высших кругов. Они чувствовали себя также взятыми на подозрение и резонно обижались. В позднейших своих "Воспоминаниях" Вигель выразил это чувство, свалив, правда, вину на Сперанского, слепо подражавшего якобы наполеоновским образцам. "Преобразователь России забыл или не хотел вспоминать, что в положении двух императоров была великая разница. Две трети подданых Наполеона почитали его хищником престола и всегда готовы были к заговорам и возмущениям: пока он сражался с внешними врагами, для удержания внутренних был ему необходим искусник Фуше. То ли было в России?"^*.

^* (Вигнль Ф. Ф. Воспоминания, ч. III. М., 1864, с. 110. )

Правительство, однако, держалось иного мнения и полагало, что без "искусника Фуше" ему не обойтись. Таковой обнаружился в лице недавно назначенного генерал-адьютантом и и[исполнявшего] д[олжность] петербургского генерал-губернатора А. Д. Балашова. Ему то и было вручено управление новообразованным ведомством. В довольно широкий круг его ведения вместе с малоопределенными "происшествиями" и "неповиновением" входили шарлатанство, совращение, надзор за тюрьмами, арестантами, беглыми, раскольниками, притонодержателями, буянами, развратниками и пр., а рядом наблюдение за иностранцами, рекрутские наборы, сооружение мостов (совсем по регламенту Петра - улиц регулярное сочинение), продовольствие, корчемство и пр. Но главным движущим нервом министерства была его канцелярия "по делам особенным", куда входили все те дела, "которые министр полиции сочтет нужным предоставить собственному своему сведению и разрешению"^*.

^* (Варадинов Н. История Министерства внутренних дел, ч. II, кн. 1, СПБ, 1859, с. 29. )

А. Д. Балашов. Гравюра Г. Доу с оригинала Д. Доу. 1823 г.

Компетенция министра полиции определялась, таким образом, им самим, и роль его в государственных делах стала расти все более чувствительно. В помощь себе он приблизил авантюриста Якова де Санглена, назначенного директором канцелярии министра и, как можно догадываться, явившегося соавтором нововведенной системы. Главными средствами почитались те, которые с таким успехом применял в Париже Фуше: шпионаж и провокация. Нужно, впрочем, отметить, что агентами на первых порах часто являлись доносители добровольные, и только постепенно собирался кадр профессиональных шпионов и провокаторов. "Со времени войны с французами, - заносил 7 апреля 1807 года в свой дневник С. П. Жихарев^*, - появился в Москве особый разряд людей под названием "нувелистов", которых все занятие состоит в том, чтоб собирать разные новости, развозить их по городу и рассуждать о делах политических". Опыт французской полиции говорил, что подобные люди, благодаря своим широким общественным связям и повсеместной принятости, могут оказывать в агентурной службе чрезвычайно важные услуги - преемник Фуше, Савари, характеризуя в своих мемуарах эту общественную разновидность, называет ее для полиции "драгоценной". По этим двум путям и направились устремления Министерства полиции, вскоре окончательно реорганизованного, по словам графа В. П. Кочубея, в министерство шпионства. В записке на высочайшее имя, поданной Кочубеем в 1819 году, когда он принимал полицейское ведомство обратно в лоно Министерства внутренних дел, система Балашова описывается следующим образом: "Город закипел шпионами всякого рода: тут были и иностранные, и русские шпионы, состоявшие на жалованьи, шпионы добровольные; практиковалось постоянное переодевание полицейских офицеров; уверяют даже, что сам министр прибегал к переодеванию. Эти агенты не ограничивались тем, что собирали известия и доставляли правительству возможность предупреждения преступления, они старались возбуждать преступления и подозрения. Они входили в доверенность к лицам разных слоев общества, выражали неудовольствие на Ваше Величество, порицая правительственные мероприятия, прибегали к выдумкам, чтобы вызвать откровенность со стороны этих лиц или услышать от них жалобы. Всему этому давалось потом направление сообразно видам лиц, руководивших этим делом. Мелкому люду, напуганному такими доносами, приходилось входить в сделки со второстепенными агентами Министерства полиции, как напр., с Сангленом и проч. ..."^**

^* (Записки С. П. Жихарева, с. 381. )

^** (Корф М. Л. Деятели и участники падения Сперанского. - Русская старина, 1902, т. CIX, с. 487 - 488, примеч. )

В. П. Кочубей. С оригинала Ф. Крюгера. 1830-е гг.

Затянув паучьей сетью шпионажа страну, Балашов создал себе независимое и выгодное положение в первом ряду бюрократического строя. Но стремление вверх и любовь к интриге оборвали его расцветавшую карьеру. Честолюбие министра полиции не могло помириться с первенствующим положением Сперанского, и он совместно с графом Армфельдтом, тоже любопытным типом "изящного и оплачиваемого изменника", повел сложную интригу против пошатнувшегося в доверии императора новоявленного законодателя. Балашов не отдавал себе отчета в том, что значение Сперанского, застилая, правда, его самого, вместе с тем служит своеобразным громоотводом от монарших подозрений и гнева. После падения Сперанского они в первую очередь обратились на министра, растущая роль и опасные связи которого намечали самые рискованные перспективы. "Мне Пален не нужен, - пришел наконец к выводу император, - он хочет завладеть всем и всеми, это мне нравиться не может"^*. С началом войны 1812 года Балашов, впрочем, сохраняя титул министра до самого закрытия министерства, фактически получает отставку и отправляется в армию, где, по-видимому, принимал участие в организации военной полиции.

^* (Цит. по: Пресняков А. Е. Александр I. Пг, 1924, с. 184. )

Роль Министерства полиции в то время ясно характеризуется тем, что временным председателем Совета Министров был назначен заместитель Балашова, С. К. Вязьмитинов. Но при нем, несомненно, деятельность министерства падает; были ли тому причиной преклонный возраст его, лишивший его возможности лично принимать, подобно Балашову, участие в полицейских авантюрах и, конечно, отражавшийся на размахе его энергии, или просто неумение и неприспособленность нового министра, но значение ведомства уменьшается, так что после смерти Вязьмитинова ему и не подыскивали преемников, превратив министерство снова в особое отделение Министерства внутренних дел, где граф Кочубей, не желавший марать свою аристократическую репутацию постыдным промыслом шпиона и, по словам Вигеля, "как бы гнушавшийся этою частью", предоставил полиции значительно более скромное положение.

Неудачные попытки полицейской организации привели к новому разделению сыскных органов, поставленных под взаимный контроль. Вместо одного "искусника Фуше" появилось несколько. Так, столичная полиция, бывшая, как можно видеть из цитированных выше замечаний Кочубея, одним из основных интересов упраздненного министерства, выделилась в особенную часть, под началом с. -петербургского военного генерал-губернатора Милорадовича^*. Столь деликатное дело было, однако, не совсем по плечу этому лихому "отцу-командиру", и, несмотря на несомненную его преданность, наряду с его полицией имелись и другие тайные организации. "В Петербурге, - пишет А. И. Михайловский-Данилевский, - была тройная полиция: одна в Министерстве внутренних дел, другая у военного генерал-губернатора, а третья у графа Аракчеева; тогда даже называли по именам тех из шпионов, которые были приметны в обществах, как-то: Новосильцова, князя Мещерского и других". Специальная полиция создавалась в армии - с 1815 года стали формироваться жандармские полки. "В армиях было шпионство также очень велико: говорят, что примечали за нами, генералами, что знали, чем мы занимаемся, играем ли в карты и тому подобный вздор"^**. Специальные поручения получали и отдельные лица, как граф Витт, организовавший тайное наблюдение в южных губерниях.

^* (Ср. у Вигеля: "Незадолго перед тем граф Милорадович, сам собою, из самого себя сочинил нечто в виде министра тайной полиции" (Воспоминания, ч. VI, - Русский вестник, 1865, т. 8, с. 597).)

^** (Михайловский-Данилевский Л. И. Записки о вступлении на престол императора Николая I. - Русская старина, 1890, т. LXVIН, с 512 - 513. )

Разношерстность и спутанность надзора доходили до такой бессмыслицы, что сам без лести преданный императору граф Аракчеев находился под бдительным наблюдением агентов своего коллеги и до некоторой степени конкурента Милорадовича. "Квартальные следили за каждым шагом всемогущего графа, - вспоминал декабрист Батеньков. - Полицмейстер Чихачев обыкновенно угодничал и изменял обеим сторонам. Мне самому граф указал на одного из квартальных, который, будучи переодетым в партикулярное платье, спрятался торопливо в мелочную лавочку, когда увидел нас на набережной Фонтанки". Города кишели шпионами, зорко следившими за каждым происшествием, из которого можно было создать "дело" и состряпать донос. Получая скудное жалованье, они ложились на обывателя тяжелым дополнительным налогом. Особенно трудно приходилось тем, у кого не было достаточно твердой руки, чтобы в нужную минуту опереться на нее в борьбе с аппетитами полицейских ищеек. Знакомый нам по первой главе иностранец Май, несомненно имевший неприятную необходимость познакомиться с нравами петербургской полиции, несколько раз в своих записках останавливается на характеристике ее нравов. С горечью обиженного человека он безжалостно рисует портрет полицейского агента, беззастенчиво наглого в своих вымогательствах и почтительно-униженного, лишь только его ушей коснется звон серебра. Правда, одновременно автору приходится сознаться, что иностранцы не только терпят от полиции, но зачастую и сами приходят к ней на помощь и тогда своими повадками мало чем отличаются от туземных агентов. В этих ролях подвизаются и немцы, и итальянцы, и даже французы, - по словам Мая, он краснел, когда писал эти строки.

Что общая оценка верна, что здесь мы не имеем злостного поклепа со стороны пострадавшего от преследований русской полиции иностранца, можно убедиться на основании полицейских же донесений о "толках и настроениях умов в России" того времени. Так, о столичной секретной полиции говорили, что она "большею частью поручена была Фогелю... который расстроил до основания сие учреждение. Известность Фогеля, его развратность превращают сию полицию в коварное ябедничество, в притязательное отягощение публики, особенно иностранцев, и наносят вред полицейским распоряжениям всего правительства, кои, при настоящем времени, лишь облагородствованием своим могут приносить существенную пользу"^*.

^* (Русская старина, 1881, т. XXXII, с. 671. )

Хотя правительство и держалось довольно высокого мнения о своей системе ("Наша внешняя полиция не оставляет желать ничего лучшего", - писал императору министр внутренних дел граф Кочубей), на самом деле она приносила не очень богатые плоды. Сбивчивость и неуверенность правительственных распоряжений толкали полицейские органы в самые различные стороны, а персональный их состав не обладал достаточной квалификацией для самостоятельных действий. Добровольные шпионы, вербовавшиеся из более высоких общественных слоев, нагромождали в своих донесениях небылицы и нелепицы, что хотя и вызывалось их усерднейшим рачительством, но ставило правительство в затруднительное положение. Что же касается до профессионалов, то именно о них писал Батеньков: "Разнородные полиции были крайне деятельны, но агенты их вовсе не понимали, что надо разуметь под словами карбонарии и либералы и не могли понимать разговора людей образованных. Они занимались преимущественно только сплетнями, собирали и тащили всякую дрянь, разорванные и замаранные бумажки, и доносы обрабатывали, как приходило в голову. Никому не были они страшны..."^*.

^* (Русские пропилеи, т. II. М., 1916, с. 106 - 107. )

Дело кончилось грандиозным скандалом. О существовании охватившего всю страну заговора начальника столичной полиции графа Милорадовича осведомила только пуля Каховского. Начавшееся в грохоте декабрьских пушек царствование прежде всего озаботилось реорганизацией полицейского наблюдения. Так возникло III Отделение.

"Император Николай стремился к искоренению злоупотреблений, вкравшихся во многие части управления, и убедился из внезапно открытого заговора, обагрившего кровью первые минуты нового царствования, в необходимости повсеместного более бдительного надзора, который окончательно стекался бы в одно средоточие; государь избрал меня для образования высшей полиции, которая бы покровительствовала утесненным и наблюдала за злоумышлениями и людьми, к ним склонными".

Так объяснял граф Бенкендорф в своих записках, составлявшихся в назидание потомству, причины учреждения III Отделения. Если отбросить стереотипную лицемерную фразеологию, то из этой напыщенной тирады можно извлечь некое зерно истины. Действительно, непосредственным поводом образования нового полицейского ведомства было восстание декабристов.

Еще в тот морозный вечер, когда на Петровской площади шло мытье да катанье и свежим снегом затиралась только что пролитая кровь, а в ближайших улицах караульные пикеты вылавливали из дворов мятежных солдат, в Зимнем дворце были установлены основные приемы следовательской работы. Сыском и следствием начиналась новая полоса русской жизни, и с первых же дней встал вопрос, как превратить этот сыск в постоянно действующую силу для охраны официально незыблемых, а по существу довольно шатких устоев русского самодержавия.

На помощь правительству пришел своеобразный общественный подъем, подъем реакционных сил. Все те, чье благополучие зиждилось на твердости крепостнического строя, стремились сплотиться вокруг царского знамени, прийти на помощь новому монарху, поражающему гидру революции, и уверить его в своей преданности. На это толкали и общеклассовые интересы, и заманчивые возможности личного возвышения. Ушаты холопского красноречия полились на Николая в письмах его верноподданных. "Младый законный царь России, приемля бразды правления твердою, сильною рукою, должен пленять сердца не только мужеством и благостию, но предприятиями великими, необыкновенными", - писали ему канцелярские чиновники и "простые российские дворяне"^*.

^* (Шильдер Н. К. Император Николай I, т. I, с. 664 - 666 )

Итак, поддержка консервативных групп была обеспечена. Как же и с кем вести борьбу? Бенкендорф, говоря о людях, "склонных к злоумышлениям", указывает и корень зла: "Число последних выросло до ужасающей степени с тех пор, как множество французских искателей приключений, овладев у нас воспитанием юношества, занесли в Россию революционные начала своего отечества, и еще более со времени последней войны, через сближение наших молодых офицеров с либералами тех стран Европы, куда заводили нас наши победы"^*.

^* (Там же, с. 465 - 466. )

Для Бенкендорфа все дело сводилось к злокозненному действию французской революционной бациллы и к ставшему уже тогда трафаретным объяснению декабристского движения наполеоновскими походами. Французская болезнь - это, как мы знаем, был и диагноз Милорадовича - Фогеля, ревностно искоренявших якобинскую заразу. Но отзыв шефа жандармов - это уже testimonium paup eritatis^*, потому что его собственные подчиненные гораздо вернее и острее оценивали и причины декабрьского восстания и последующие настроения различных классовых групп.

^* (Буквально: свидетельство о бедности (лат.) - недомыслие, скудоумие. )

В ежегодных отчетах III Отделения можно найти отзывы и характеристики, показывающие, что фактические его руководители довольно ясно отдавали себе отчет в опасностях как крестьянского, так и рабочего вопроса; не закрывали они глаз и на недостатки правительственного механизма и вместе с тем определяли довольно точно ту среду, из которой надо ждать нового протеста, - интеллигентную дворянскую молодежь, не перестававшую бурлить и после разгрома декабристов.

Вражеские ряды были раздроблены и не организованы, и, пока к ним не присоединились новые слои интеллигенции разночинной, николаевское правительство действовало довольно успешно. Но для того, чтобы бороться с крамолой, нужно было укрепить связи власти с дворянством и развивающейся буржуазией, союз, давший в последние годы александровского царствования заметные трещины. В протесте декабристов было много черт общедворянского недовольства, и Николай не оставил без внимания советы своих "друзей 14-го декабря" (mes amis du guatorze"- так называл он их впоследствии), повелев даже составить специальный "свод" их показаний с критикой государственного устройства России.

Так под шум пушек и заупокойные молебны над пятью повешенными зачиналась новая глава в истории русского полицейского режима, глава, в которой кризис всего общественного строя тесно переплетался с нежеланием представить себе этот кризис во всей его глубине и стремлением во что бы то ни стало, даже ценой некоторых уступок, сохранить существующий порядок. "Стремление влить новое вино в старые мехи, притом в такой умеренной дозе, чтобы мехи не пострадали, и укрепить устарелые формы от напора нового содержания всеми силами власти - характерная черта николаевской политики"^*.

^* ( Пресняков А. Е. Апогей самодержавия. Л., 1925, с. 41. )

Превыше всего ставивший дисциплину и из всех общественных организаций симпатизировавший только военной, Николай сам относился к своим государственным обязанностям с добросовестностью исполнительного ротмистра. Он стремился принимать личное участие в разрешении всякого дела, независимо от его масштабов и значения. Не доверяя бюрократической системе управления, особенно широко развернувшейся со времени административных реформ его брата, он пытался превратить всю несметную чиновническую массу, от министров до коллежских регистраторов, в покорных исполнителей царской, и только царской, воли. Не имея возможности одеть в цветной мундир все приказное сословие, он удовлетворился тем, что создал свою собственную военную "опричнину" в виде жандармского корпуса и центральным нервом всего правительственного аппарата сделал свою личную канцелярию, в которой особенное значение получило знаменитое ее III Отделение.

"События 14-го декабря и страшный заговор, подготовлявший уже более 10 лет эти события, вполне доказывают ничтожество нашей полиции и необходимость организовать полицейскую власть по обдуманному плану, приведенному как можно быстрее в исполнение..."

Так писал будущий граф и главноуправляющий III Отделением А. X. Бенкендорф в записке, поданной им зимою 1826 года, вскоре после начала следствия по делу декабристов. Констатируя совершенно очевидный факт неудовлетворительной постановки дела полицейского наблюдения, он тут же предлагал план его преобразования, одновременно делая очень прозрачные намеки личного свойства: "Для того чтобы полиция была хороша и обнимала все пункты Империи, необходимо, чтобы она подчинялась системе строгой централизации, чтобы ее боялись и уважали и чтобы уважение это было внушено нравственными качествами ее главного начальника..."^*

^* (Записка эта приведена Шильдером в сочинении "Николай 1". т. I, приложение, с. 780-781, а также в "Русской старине", 1900, т. CIV, с. 615 - 616. )

Далее Бенкендорф предлагал присвоить этому "главному начальнику" звания министра полиции и инспектора жандармерии и объединить в его руках, таким образом, существовавшие самостоятельные полиции, что должно было явиться прочным залогом успешности борьбы со всяческими крамолами и неблагонамеренностями.

Если подобные советы Николай слышал от людей, запуганных возможностью повторения "бунта", то, как это ни покажется на первый взгляд странным, такие же уроки он мог получить и со стороны самих бунтовщиков, и в первую очередь от самого злейшего "демагога" П. И. Пестеля.

В "Русской правде" Пестеля, хотя и рассчитанной на совершенно иную аудиторию, Николай мог найти много полезных истин, если только он самолично познакомился с текстом этого "возмутительного" произведения^*. Так, не без назидания для себя мог он прочесть о том, что "народы везде бывают таковыми, каковыми их соделывают правление и законы, под коими они живут"; но с особенным вниманием должен был он отнестись к тому отделу "Записки о государственном управлении", где Пестель намечал полицейскую систему будущего государства, по плану "Записки" еще монархического.

^* (Если Николай и не читал "Русской правды", то Бенкендорф несомненно был с нею знаком, и, может быть, даже ранее составления своей записки: последняя, по-видимому, не датирована и отнесена Шильдером к январю только предположительно. )

"Вышнее благочиние охраняет правительство, государя и государственные сословия от опасностей, могущих угрожать образу правления, настоящему порядку вещей и самому существованию гражданского общества или государства, и по важности сей цели именуется оно вышним..." Оно "требует- непроницаемой тьмы и потому Должно быть поручено единственно государственному главе сего приказа, который может оное устраивать посредством канцелярии, особенно для сего предмета при нем находящейся..." Имена чиновников "не должны быть никому известны, исключая Государя и главы благочиния". Рассматривая далее функции благочиния, Пестель включает в них наблюдение за правильным ходом государственного аппарата, преследование противоправительственных учений и обществ и иностранный шпионаж. "Для исполнения всех сих обязанностей имеет вышнее благочиние непременную надобность в многоразличных сведениях, из коих некоторые могут быть доставляемы обыкновенным благочинием и посторонними отраслями правления, между тем как другие могут быть получаемы единственно посредством тайных розысков. Тайные розыски или шпионство суть посему не только позволительное и законное, но даже надежнейшее и почти, можно сказать, единственное средство, коим вышнее благочиние поставляется в возможность достигнуть предназначенной ему цели".

Изложив таким образом основные принципы высшей тайной полиции, Пестель переходил к устройству того, что он называл благочинием обыкновенным или открытым. Для нашего повествования особый интерес представляет то место его плана, где говорится об организации "внутренней стражи", то есть той силы, "которая, превышая все частные силы, принуждает всех и каждого к исполнению повелений правительства". "Для составления внутренней стражи, думаю я, что 50 000 жандармов будут для всего государства достаточны. Каждая область имела бы оных 5000, а каждая губерния 1000, из коих 500 конных и 500 пеших... Содержание жандармов и жалованье их офицеров должны быть втрое против полевых войск, ибо сия служба столь же опасна, гораздо труднее, а между тем вовсе не благодарна"^*.

^* (Пестель П. И. Русская Правда: Наказ Верховному Правлению. СПБ, 1906, с. 110. )

У нас нет, конечно, оснований утверждать, что этот суровый план, начертанный мятежником Пестелем в целях укрепления революционной диктатуры, действительно был использован следователями при организации охраны престола. Но самое совпадение любопытно и, может быть, не случайно. В этом плане и было построено III Отделение, сосредоточившее в своих руках все управление полицией и опиравшееся на присоединенный к нему под личной унией единого начальника корпус жандармов. 3 июля 1826 года последовал высочайший указ о создании отделения с назначением предметов его занятий.

Мы только что цитировали предположение Пестеля, что во главе высшего благочиния должен стоять кроме государя только один человек - специальный сановник, нареченный им главой благочиния. Пестель заранее указывал, каким требованиям должно отвечать это лицо: он "должен быть человек величайшего ума, глубочайшей прозорливости, совершеннейшей благонамеренности и отличнейшего дарования узнавать людей". Но если таков должен быть тот, кому революционное правительство могло бы доверить охрану безопасности освобожденного народа, то совсем другая мерка применялась Николаем к тому, кто, будучи его ухом и глазом, не должен был, однако, претендовать на более высокие качества, благодаря которым он мог бы затмить самого носителя верховной власти.

Вовсе не случайным поэтому является то обстоятельство, что во главе III Отделения в течение всего царствования Николая I стояли люди, по своим личным качествам мало соответствовавшие их сложному назначению. М. К. Лемке в своем труде "Николаевские жандармы и литература 1826 - 1855 гг." приводит ряд материалов, характеризующих основателя III Отделения Бенкендорфа как человека дряблой воли, лишенного каких бы то ни было государственных дарований, кроме безграничной преданности государю и умения снискать его дружбу. Впрочем, иначе и быть не могло. Николай не потерпел бы около себя даже тупой, но упорной силы Аракчеева, не говоря уже о талантах, подобных Сперанскому. Поэтому ближайшими к нему людьми и оказались Бенкендорф и Орлов, последовательно стоявшие во главе III Отделения и единственными качествами которых были их светскость и "без лести преданность".

Внутренний быт III Отделения фактически определялся не рассеянным и легкомысленным Бенкендорфом, а Директором его канцелярии М. Я. Фоком. (...)

Фок явился в III Отделение во всеоружии полицейских методов александровского периода. Но времена настали иные. Возвысив полицию до роли высшего государственного органа страны, Николай стремился придать ей некоторое благообразие. Недаром сохранился анекдот о платке для утирания слез обездоленных, который был им вручен Бенкендорфу в качестве инструкции. Отказавшись от восстановления Министерства полиции, правительство тем самым как бы демонстрировало свое нежелание возвращаться к методам "искусника Фуше". П. А. Вяземский сообщает любопытный и характерный эпизод: "Когда граф Бенкендорф явился в первый раз к великому князю в жандармском мундире, он встретил его вопросом: Kavary ou Touchё?- Savary, honnete homme, - отвечал Бенкендорф. - Ah, ca ne varie pas, - сказал Константин Павлович"^*.

^* (Из старой записной книжки. - Русский архив, 1873, с. 1788. В приводимом диалоге игра слов: "Савари или Фуше?"-"Савари, порядочный человек". -"Ах, разницы нет". )

Фуше или Савари? Так стоял вопрос. Фуше, прославившийся своим двуличием и жестокостью, беззастенчивостью методов и многократными изменами знамени, или Савари, с негодованием отвергавший, хотя, по существу, ложно, предположение, что до своего назначения министром полиции он уже был испробован в секретной службе^*. Бенкендорф выбрал второго, и это несомненно больше подходило к нему; говоря о Савари, цитированный нами историк французской полиции замечает: "При самых благих намерениях, при величайшей преданности своему повелителю, он мог заместить герцога Отрантского, но не заменить его. Он нашел в бюро тех же людей, тех же чиновников; в папках те же доклады и справки; он нашел руки, но головы больше не было". В таком же положении был и Бенкендорф, но это не могло его смущать: думать вообще не входило в его обязанности. Для этого имелся Фок, и затем это входило в прерогативы самого императора. И, оценивая положение, любивший каламбуры великий князь мог справедливо вздохнуть: "Ah, ca ne varie pas" - разницы нет.

^* (В своих мемуарах он пишет о жандармах, которыми командовал: "Jamais I'empereur ne les a charge d'aucune police secrete et jat-teste sur Phonneur gu'avant d'etre moi-meme le chef de celle d'etats, je n'avais pas la premiere idee de ce, gue cela pouvait etre'" (Due de Rovigo. Memoires, t. III. P., 1829, p. 235). - "Никогда император не давал им поручений по секретной полиции, и я клянусь честью, что прежде чем я стал главой государственной полиции, у меня и мысли не было, что это может случиться" (франц.). )

Но тон был действительно взят новый. Правительство прекрасно отдавало себе отчет в том, что основной его поддержкой в намеченных мероприятиях является консервативная дворянская масса, боящаяся народных волнений не меньше, чем сама власть. Старые полицейские методы вызывали недовольство дворянства; перестраивая полицейский аппарат, правительство стремилось вовлечь побольше офицеров и дворян, привлечь интерес благородного сословия к жандармской службе. "Чины, кресты, благодарность служат для офицера лучшим поощрением, нежели денежные награды", - писал Бенкендорф в цитированной выше записке. Деятели старой школы недоумевали и не могли воспринять нового направления. (...)

Пока таким образом шел процесс создания благородного и чувствительного полицейского в голубом мундире, процесс, закончившийся уже в сравнительно более поздний период, III Отделение, конечно, испытывало чрезвычайную нужду в агентах старого пошиба, в том, что маститый полицейский префект Горон называл "старой традицией иметь в числе своих тайных агентов заведомых мошенников". Наиболее желательным типом сотрудника являлся, конечно, тот, который соединил бы качества респектабельности с талантами тайного агента. Одной из первых кандидатур и явился Шервуд.

Осиянный славой спасителя отечества и взысканный милостями и благоволением царской фамилии, Шервуд представлял фигуру, хотя и несколько интригующую, но достаточно импозантную в глазах тех, кто сочувствовал разгрому декабрьского движения, а такими являлась почти вся дворянская масса. Успехи его на поприще политического сыска, вызванные к тому же собственною инициативой, ручались за плодотворность его работы. Числясь формально в гвардейском драгунском полку, поручиком которого он состоял, он был откомандирован в распоряжение III Отделения и вместе с жандармским полковником И. П. Бибиковым отправлен в начале 1827 года на юг с секретным поручением^*.

^* (Обстоятельства совместной поездки Шервуда и Бибикова заимствуются нами из "Дела III Отделения канцелярии Его Императорского Величества № 1 за 1827 год о поездке полковника Бибикова по разным губерниям". )

Известна и много раз приводилась в печати полученная ими инструкция, являющаяся, по существу, трафаретной для жандармского корпуса. Написанная высоким и чувствительным языком, инструкция эта вменяла жандармским офицерам в обязанность утирать слезы невинных, пещись о сирых и пр. Отбрасывая эту официальную фразеологию, мы видим, что основной задачей инструкция ставит, кроме пресечения всяких "злоупотреблений, беспорядков и законупротивных поступков", борьбу с бюрократизмом. "Сколько дел, - восторженно декламирует шеф жандармов в своей инструкции, - сколько беззаконных и бесконечных тягот посредством вашим прекратиться могут, сколько злоумышленных людей, жаждущих воспользоваться собственностью ближнего, устрашатся приводить в действие пагубные свои намерения, когда они будут удостоверены, что невинным жертвам их алчности проложен прямой и кратчайший путь к покровительству Его Императорского Величества". Наоборот, особенно выделять надо работу честных и непорочных чиновников: "Вы даже по собственному влечению вашего сердца стараться будете узнавать, где есть должностные люди, совершенно бедные или сирые, служащие бескорыстно верой и правдой, не могущие даже снискать пропитание одним жалованьем, - о таковых имеете доставлять мне подробные сведения для оказания им возможного пособия и тем самым выполнить священную на сей предмет волю Его Императорского Величества отыскать скромных вернослужащих".

Заканчивалась инструкция чрезвычайным расширением сферы жандармской компетенции: "Впрочем, нет возможности поименовать здесь все случаи и предметы, на которые вы должны обратить внимание, ни предначертать вам правила, какими вы во всех случаях должны руководствоваться; но я полагаюсь в том на вашу прозорливость, а более еще на беспристрастное и благородное направление ваших мыслей"^*.

^* (Ср.: Шильдер Н. К. Николай I, т. I, с. 468 - 469. )

Нужно заметить, что борьба с бюрократической системой ставилась III Отделением всерьез. Система эта, особенно развившаяся в царствование Александра I, в связи с усложнившимся строем общественной жизни, к тому времени сложилась в довольно широкое и крепкое, хотя и не очень стройное, здание. Современники, привыкшие персонифицировать причины социальных явлений, связывали рост бюрократизма с деятельностью Сперанского: "В кабинете Сперанского, в его гостиной, в его обществе... зародилось совсем новое сословие, дотоле неизвестное, которое беспрестанно умножаясь, можно сказать, как сеткой покрывает ныне всю Россию, - сословие бюрократов"^*. Чиновники размножались в таком несметном количестве, что появились специальные казенные города, высший круг которых состоял исключительно из должностных лиц, - к таким городам принадлежал и выведенный Гоголем в "Ревизоре", единственными неслужилыми дворянами которого были, по-видимому, Бобчинский и Добчинский. Вместе с ростом аппарата росла и путаница взаимоотношений отдельных его частей, росло и количество злоупотреблений. При том порядке, который господствовал в первой четверти XIX века, когда во время судебных разбирательств приходилось справляться с боярскими приговорами времен царя Михаила Федоровича, а "Уложение" его сына было единственным кодифицированным памятником действующего права, немудрено было, что российская Фемида представляла зрелище довольно жалкое.

^* (Вигель Ф. Ф. Воспоминания, ч. II. М., 1864, с. 23. )

Вместе с тем сохранялся незыблемым, и в течение очень долгого времени, принцип "кормлений", согласно которому каждое должностное лицо должно было питаться от рода своей службы. Оклады чиновников были поразительно ничтожны. Какой-нибудь полицмейстер или почтмейстер не мог существовать своим скудным жалованьем. Первый из них, получая 600 рублей ассигнациями в год, принужден был тратить на одну свою канцелярию не менее 4000 рублей, а содержания последнего едва ли доставало на отопление, освещение конторы, бумагу, сургуч, свинец и укупорочные материалы. Губернии делились по признаку рентабельности. Описывая одного из пензенских губернаторов, Вигель говорит: "...новый губернатор царствовал тирански, деспотически. Он действовал, как человек, который убежден, что лихоимство есть неотъемлемое священное право всех тех, кои облечены какою-либо властию, и говорил о том непринужденно, откровенно. Мне, признаюсь, это нравилось; истинное убеждение во всяком человеке готов я уважать. Иногда в присутствии пензенских жителей позволял он себе смеяться над недостатком их в щедрости: "Хороша здесь ярмарка, говорил он им с досадною усмешкой: Бер-дичевская в Волынской губернии дает тридцать тысяч серебром губернатору; а мне здесь купчишки поднесли три пуда сахару; вот я же их!"^*

^* (Вигель Ф. Ф. Воспоминания, ч. III. M., 1864, с. 97. )

Лихоимство и казнокрадство пронизывали весь правительственный аппарат до низших его рядов включительно. Население облагалось такими поборами, что даже воры бросали свой промысел, не желая отдавать львиную долю добычи местной администрации^*.

^* ("Один исправник И. в Уфе говорил, что раз известного воришку он видит на козлах ямщиком. "Что, Абдулка, - спрашивает он, - разве перестал красть?"-"Бросил, бачка, подумал: что напрасно на чужой человек работать?" (Листовский И. С. Рассказы из недавней старины. - Русский архив, 1882, т. I, с. 178.))

Подобное положение вызывало резкий протест населения, причем в первую очередь приходилось считаться с мнением торгово-промышленных кругов, приобретавших все больший удельный вес в общественной жизни, и рядового провинциального помещика, сплошь да рядом зависевшего в своих хозяйственных делах от произвола канцелярских крючкотворов. Между тем никакого контроля, по существу, не было. С учреждением министерства в 1802 году они были поставлены под контроль Сената, но это учреждение, в течение всего XVIII века пресмыкавшееся перед многочисленными временщиками многочисленных государынь, уж не имело достаточного авторитета для суждения хотя бы об общих министерских отчетах. К тому же, по словам Сперанского, "из самых сих отчетов усмотрено было, что все разрешения министров и все их меры принимаемы были не иначе как по докладу и совершены высочайшими указами, на указы же постановлением 1803 года воспрещено было Сенату делать примечания"^*. В целях контроля было создано специальное ведомство, но, как заявил первый государственный контролер барон Б. Б. Кампенгаузен Г. С. Батенькову, он "искренно желал учредить в России контроль и завел только путаницу, мелочные придирки, необъятное множество бумаг"^**.

^* (Министерство внутренних дел. 1802 - 1902. Исторический очерк, с. 18 - 19. )

^** (Русские пропилеи, т. II. М., 1916, с. 106. )

О том, что III Отделение всерьез относилось к поставленной ему в области контроля задаче, свидетельствует дошедшая до нас переписка Фока с Бенкендорфом во время пребывания последнего на коронации в Москве. Рассуждая о внутренних непорядках, Фок в письме от 17 сентября 1826 года пишет: "...городское управление должно знать законы и быть столь же беспристрастным, как они. Да это, скажут, план республики de Morus. Положим, так, но это не причина отказываться от совершенствования полицейского управления"^*.

^* (Русская старина, 1881, т. XXXII, с. 544. )

В следующем письме он соглашается с ходящими в городе толками: "Бюрократия, говорят, это гложущий червь, которого следует уничтожить огнем или железом; в противном случае невозможны ни личная безопасность, ни осуществление самых благих и хорошо обдуманных намерений, которые, конечно, противны интересам этой гидры, более опасной, чем сказочная гидра. Она ненасытна; это пропасть, становящаяся все шире по мере того, как прибывают бросаемые в нее жертвы... Начатые с этою целью преследования настолько же полезны, насколько и необходимы; в этом все согласны..."^*. Впрочем, старый служака, имевший и время, и случай познакомиться с работой бюрократического механизма, смотрел на возможность успеха начатой кампании довольно скептически. "Подавить происки бюрократии, - замечает он в одном из предшествующих писем, - намерение благотворное; но ведь чем дальше продвигаешься вперед, тем больше встречаешь виновных, так что, вследствие одной уж многочисленности их, они останутся безнаказанными. По меньшей мере, преследование их затруднится и неизбежно проникнется характером сплетен"^**.

^* (Русская старина, 1881, т. XXXII, с. 548. )

^** (Там же, с. 538. )

Всемерно возвеличивая принцип единодержавия, верховная власть опиралась на поддержку не только столичной аристократии и крупного землевладения, заинтересованного в сохранении своих сословных привилегий, но и на всю массу рядового дворянства. И в борьбе против бюрократического средостения, как бы узурпировавшего ее права, власть натолкнулась на глухое противодействие той же рядовой дворянской массы, жадно бросившейся в результате оскудения поместного хозяйства на ступени чиновной лестницы. Бороться с системой оказалось невозможным - наоборот, она разворачивалась все шире и шире. В желании поставить хотя бы предел бюрократическим аппетитам, правительству пришлось прибегнуть к старым, дедами завещанным приемам: ревизиям. Зато последних стало много. По немеренным дорогам империи Российской понеслись залихватские тройки, унося молодых людей в жандармских мундирах или голубых воротниках; в подорожных их было прописано, что едут они "по особенной надобности"; станционные смотрители униженно гнули спины, ямщики ломали шапки, а в заштатных городах городничие пристегивали к порыжевшим мундирам медали 1812 года и, кряхтя, отпирали заветные шкатулки... Под эгидой жандармского корпуса воцарилось le bien etre general eu Russie^* или, как переводили это выражение фрондирующие московские шутники, - хорошо быть генералом в России...

^* (Точный перевод: "всеобщее благополучие в России" {франц.). )

Ревизор стал бытовым явлением николаевской России, притом не просто ревизор, а ревизор-мистификатор. Этим мы не хотим сказать, что все ревизоры были самозванцами. Но приезжавший из столицы с небольшим поручением чиновник мог смело разыгрывать роль вельможи, приводить в трепет и без того перепуганных жителей и властно собирать дань, притом не по "сорок рублей ассигнациями", которыми при случае удовлетворился Хлестаков, ревизор поневоле. Возмущенный в своих патриотических чувствах, Вигель писал М. Н. Загоскину по поводу появления комедии Гоголя: "...читали ли вы сию комедию? видали ли вы ее? Я ни то, ни другое, но столько о ней слышал, что могу сказать, что издали она мне воняла. Автор выдумал какую-то Россию и в ней какой-то городок, в который свалил он все мерзости, которые изредка на поверхности настоящей России находишь..."^*

^* (Русская старина, 1902, т. CXI, с. 100 - 101. )

Автор этих строк сознательно закрывал глаза на жуткую жизненность сквозник-дмухановских и держиморд, ибо в своих "воспоминаниях" сам нарисовал картину провинциальных нравов, в которых находила свои социальные корни хлестаковщина. Именно он повествует о "новом поколении губернаторов, воспитанных в страхе министров, и в глазах которых всякий мелкий чиновник министерства имеет некоторую важность"^*; у него же мы находим рассказ, как в Казани заехал он "к одному члену военной коллегии генерал-майору Б., который находился тут на следствии по одному пустому делу в провиантской комиссии; он давно его кончил, но медлил с отъездом, чтобы продлить приятную для него роль ревизора... Это был препустейший человек в мире, который тщетно силился придать себе какую-то важность; природа и обстоятельства тому препятствовали. Он нахальным образом поселился в доме у губернатора, который тогда был в отсутствии, и без его ведома, на его счет приказывал готовить себе кушанье и даже на сии обеды звал гостей"^**. Последний эпизод относится, правда, к александровской эпохе, но в николаевскую ревизорские нравы отнюдь не смягчились, а аппетиты еще увеличились.

^* (Вигель Ф. Ф. Воспоминания, ч. III. M., 1864, с. 99. )

^** (Вигель Ф. Ф. Воспоминания, ч. II. М., 1864, с. 128 - 129. )

Точно так же тип авантюриста-мистификатора коренился в предыдущих десятилетиях и был, быть может, занесен к нам иностранными сих дел мастерами. Собственно, и отношение общества к подобным проделкам было довольно снисходительное. Вяземский занес в свою записную книжку следующее рассуждение: "Мистификация не просто одурачивание, как значится в наших словарях. Это в своем роде разыгрывание маленькой домашней драматической шутки. В старину, особенно во Франции, - а следовательно, и к нам перешло - были, так сказать, присяжные мистификаторы, которые упражнялись и забавлялись над простодушием и легковерием простяков и добряков"^*. Внимания автора не останавливает соображение, что эти забавы преследовали подчас цели, по меньшей мере корыстные. Еще при Павле находились любители этого искусства, вроде Андреева, заслужившего следующий всеподданнейший рапорт петербургского обер-полицмейстера: "...отставной канцелярист Александр Андреев, от роду ему 17-й год, сочинил себе сам фальшивую копию с приказа, в коем назвал себя Летнего сада комиссаром Зверевым, предписывающего ему смотреть за садом и "наблюдать, чтобы купцы, мещане и крестьяне не входили в сей сад в кушаке и шляпе, а ежели кто будет усмотрен, то с таковыми поступать по силе наказания: высечь плетьми и отдать в смирительный дом". С сим приказом ходил в Летний сад, удерживал людей, кои шли в шляпе и кушаке, показывал им приказ, делая вид, что хочет их отдать на гауптвахту под караул; но напоследок, по просьбам тех устращенных им людей, отпускал, брав за это с них деньги по 50 копеек, по рублю и более..."

^* (Русский архив, 1876, т. I, с. 61. )

В александровскую пору мистификации принимают уже более широкий характер, причем наиболее удачной личиной оказывается звание царского флигель-адъютанта. В предыдущем очерке мы мимоходом упоминали дело офицера Сивиниса, который именно в этом обличий выманил у купца Зосимы крупную сумму денег. Известна эпопея Медокса...(..)

Осекся он только потому, что, мистифицируя различных людей именем правительства, он одновременно мистифицировал и самое правительство. Этим он погубил свою карьеру и впал в ничтожество, предварительно получив возможность еще более длительного знакомства с казематами Шлиссельбурга^*.

^* (История его похождений является предметом исследования С. Я. Штрайха в книге "Роман Медокс. Похождения русского авантюриста XIX в." (несколько изданий). )

В том-то и состояло связанное с вошедшими в государственный обиход безответственными ревизиями бедствие, что они, преследуя злоупотребления, сами совершали еще более беззастенчивые. "Ревизор" был, вопреки желанию самого автора, воспринят как острая социальная сатира не потому, что он рисовал простодушных чиновников, обмороченных ловким проходимцем, а потому, что самое явление было жизненно правдиво, потому, что именно так поступали и самые настоящие городничие, и всамделишные ревизоры.

В этом отношении представляют немалый интерес похождения Шервуда во время службы его в III Отделении.

Мы не знаем точно, когда Шервуд удостоился лестной близости Бенкендорфа, но, как сказано выше, уже в январе 1827 года он был прикомандирован к жандармскому полковнику Бибикову, получившему секретную миссию ознакомиться с настроением умов юга, уже издавна подозрительного в глазах правительства. "Находя по разным соображениям необходимо нужным устремить частным образом взор на Киев, Одессу, Ново-Мир-город и на места квартирования 2-й армии, я избрал Вас для выполнения сего важного предмета, почему и предписываю Вам отправиться на сей конец как в сии места, равно по обстоятельствам и по усмотрению Вашему и в другие города", - писал Бенкендорф Бибикову 5 января 1827 года. Вручив Бибикову и Шервуду обычный, в выдержках нам уже известный текст жандармской конституции, столь добродетельной, пространной и красноречивой, шеф жандармов дополнил ее другой, более сухой, лаконической и вразумительной. Именно эмиссарам III Отделения поручалось:

"1. Удостоверить, не кроют ли какие ни есть остатки секретных обществ и не рождают ли новые, под каким бы то ни было названием, и не скопляют ли тайные сборища людей, подозрение на себя навлекающих.

2. Вникать в направление умов вообще и в расположение всех сословий к законной власти.

3. Замечать, кто именно изъясняет вольно или непочтительно против религии и законов.

4. Вообще какие делают злоупотребления и лихоимства.

5. Не выпускают ли пасквили или не производят ли продажи запрещенных цензурою книг.

6. Не откроет ли какое подозрение в выпуске фальшивой монеты вообще или переплавке монет.

7. Замечать, каким образом чинит и в каких более местах провоз и продажа запрещенных товаров..."

Все это предлагалось "узнавать и замечать" тайным образом, не наводя на себя подозрений окружающих, причем миссия Шервуда, вероятно, заключалась в том, что он, по прежней своей работе в крае и обширными знакомствами и связями, мог из-под руки узнавать о происходящих толках и суждениях. Начальство недооценило, однако, ни кипучей энергии Шервуда, ни низости его характера, вследствие которой он, попав на место, где ранее влачил безвестное существование низшего чина и маленького полицейского агента, не мог не показать свою власть и положение. При низменном и заносчивом характере он, как мы знаем уже, обладал вдобавок и даром красноречия... Результаты не замедлили сказаться.

Граф Витт, выполнявший в последние годы царствования Александра на юге обязанности, отнятые у него III Отделением, конечно, рад был очернить агентов последнего, и уже 7 марта приехавший в Петербург адъютант его, штабс-ротмистр Чиркович, донес о предосудительных поступках Бибикова и Шервуда.

Оказалось, что 6 февраля они приехали в полковой штаб 3-го Украинского полка, селение Панчево, где и остановились у полковника Гревса. "В сие время полковник Бибиков показывал полковнику Гревсу и артиллерии капитану Левшину данную ему от генерал-адъютанта Бенкендорфа инструкцию, а поручик Шервуд, показывая сию инструкцию повсеместно в округах, объяснял, что они имеют право входить во все предметы, по всем частям и отбирать жалобы".

Собственно Бибикову инкриминировалось только то, что он произвел самочинный смотр конскому заводу и одному из эскадронов полка. Зато Шервуд разошелся вовсю. Не удовлетворившись декларацией своего могущества на основании полученной им инструкции, он стал себя держать заправским ревизором, обходил офицеров и собирал у них жалобы, милостиво обещая свою защиту и покровительство. Лично не состоя на службе в жандармском корпусе, он рисовал своим бывшим начальникам заманчивые перспективы жандармской службы и приглашал их записываться в нее. Оставив Бибикова в Панчеве, Шервуд отправился в Елисаветград, где, очевидно, тоже разыграл важную особу и получил доступ к арестованным по подозрению в знании тайного общества майору Гончарову и унтер-офицеру Варшильяку^*; дважды имел с ними продолжительные беседы и обещал свое покровительство.

^* (О Варшильяке (по другим данным - Воротильяке), унтер-офицере 2-го Украинского уланского полка, имеются данные, что он выдавал себя за члена Северного тайного общества, за что был разжалован в рядовые. Ср. биобиблиографический словарь "Деятели революционного движения в России", т. I, ч. I. с. 38.)

На основании материалов, которые будут приведены ниже, можно догадываться, что, описывая свое могущество, Шервуд ссылался на личную дружбу и приязнь к нему императора и великого князя Михаила Павловича, показавши этим значительно более высокий "класс игры", чем его позднейший робкий подражатель Иван Александрович Хлестаков, высшим пределом которого был министр, иногда к нему жалующий в гости. Будучи сильно навеселе и явно завираясь, он, правда, заявил, что во дворец ездит каждый день, но преимущество Шервуда в том, что он говорил это совершенно серьезно и что в этом, по существу, не было ничего невероятного. Как бы там ни было и правы ли мы в догадке или нет, во всяком случае, герой наш держал себя достаточно независимо и позволял себе вещи, подобающие только вельможе; так, "по возвращении из Елисаветграда в Панчево Шервуд у полковника Гревса, в присутствии многих офицеров и посторонних людей, неприлично отзывался о генерале Мезенцове и прочих начальниках военного поселения и грозил, что он обнаружит все их поступки".

Непонятно, какую роль играл во всех этих эскападах Шервуда полковник Бибиков. Правда, далее цитированное нами донесение сообщает, что по приезде из Панчева в Вознесенск "Шервуд, как полагать должно, по приказанию Бибикова, ходил по офицерам, собирал их, объявлял имеющуюся у него инструкцию, принимал жалобы офицеров на дивизионного начальника, бригадного и полкового командира, и после сего офицеры, человек до 10-ти, ходили жаловаться к самому Бибикову, который их принимал". Инициатива, по-видимому, исходила от Шервуда, а указание на Бибикова могло быть инспирировано Виттом для вящего посрамления жандармерии.

Не чуя над собой беды, Бибиков и Шервуд отправились в Одессу, причем к этому времени, очевидно, уже обзавелись свитой; по крайней мере, В. И. Туманский в письме Пушкину от 2/III 1827 года сообщает: "У нас теперь жандармы: Бибиков, Шервуд-Верный и еще двое малоизвестных". И здесь они не делали тайны из своей инструкции, так как далее в том же письме читаем: "Инструкцию, циркулярно им данную от Бенкендорфа, вероятно, вы имеете в Москве. Мне в ней очень нравится статья о наблюдении за нравами и вообще поведением молодых людей. Содержатели трактиров и... хотят подать прошение на эту статью"^*.

^* (Сочинения Пушкина. Переписка. Т. 2. СПб., 1908, с. 8. )

Из Одессы они предполагали проехать в Крым, но 4 марта Бибиковым было отправлено донесение, несколько изменившее намеченный план.

"Ужасная метель нас постигла в Херсонских степях и едва не лишила жизни. Я оправился после нескольких дней лихорадки, но мой спутник Шервуд-Верный получил от сего простудный кашель, который ежедневно усиливается и который, присоединяясь к прежней его грудной боли, соделывает его положение опасным, почему он и просит меня довести сие до сведения Вашего Превосходительства и просит Вашего разрешения съездить ему в апреле месяце на Кавказские Воды. Так как он имеет подорожную во все города России, а сверх того от Вас предписание за № 42 следовать ему для выполнения поручений в разные губернии, то и спрашивает только на сие Вашего соизволения, не имея надобности ни в каких бумагах. Ответ Ваш благоволите прислать на имя Шервуда на Малой Никитской в доме княжны Горчаковой в Москве, куда он к тому времени возвратится. И сие путешествие не будет без пользы, ибо он обратит внимание на разные предметы того края и будет обо всем Вас уведомлять".

Хотя донесение о проделках Шервуда и было к тому времени уже получено, Бенкендорф встревожился опасным состоянием его здоровья и изъявил полное согласие на его просьбу, благожелательно указав, что для соблюдения декорума нужно все же отправить соответствующее прошение по команде в полк. Желая Шервуду "скорого облегчения от болезни", Бенкендорф вместе с тем просил его "соблюдать в поведении... всю возможную скромность и осторожность, уведомляя меня о примечаниях Ваших и о случаях, внимание заслуживающих, с приличною безгласностью".

Пока Шервуд, успешно выполнив возложенное на него важное поручение, наслаждался заслуженным отдыхом на Кавказе, Бибиков принужден был войти в долгую переписку по поводу полученных донесений. Начальство, очевидно, усмотрело в его образе действий превышение полномочий, и он отписывался, что разглашал данную ему инструкцию на основании устного разрешения шефа, что никаких смотров не устраивал и жалоб не принимал, что не допускает мысли, чтоб это делал спутник, "судя по его, Шервуда, правилам"; что "Шервуд, предполагая сам вступить в корпус жандармов, действительно, быть может, восхвалял сию службу; но чтоб приглашал в оную, то сие невероятно, а еще более то, чтоб мог побуждать офицеров к подаче просьб", и пр. Дело осложнилось еще тем, что проездом через Киев Бибиков принял на службу в качестве тайного агента и послал с секретным поручением в польские губернии рекомендованного ему старинного знакомца Шервуда, шляхтича Сильвестровича, оказавшегося проходимцем самого низкого разбора. Отправясь с возложенной на него миссией, он как-то накуролесил и обратил на себя внимание полиции наместника, великого князя Константина. При задержании его оказалось, что он действует по поручению III Отделения, и для спасения престижа последнего Сильвестровича освободили. Лишенный своих полномочий, он продолжал, однако, пользоваться ими самозванно^*; за все эти грехи Бибикову приходилось расплачиваться, и его беспокоили различными запросами по этим делам вплоть до 1832 года.

^* (Уже в 1828 году великий князь Константин писал Бенкендорфу: "Вследствие сообщаемых вами сведений касательно Сильвестровича, который, как вас уведомляют из С.-Петербурга, бродит по управляемым мною губерниям... выдавая себя за агента высшей полиции, я поспешил дать местным... властям самые точные указания, чтоб этот человек был отыскан, арестован... Судя по имени этого человека и в особенности по его поступкам, можно полагать, что это тот самый, о котором я переписывался с вами в прошедшем году, когда некий Сильвестрович, посланный с поручением от полковника Бибикова, разъезжал по губерниям и который вследствие вашего сообщения ко мне от 16 марта того же года был освобожден из-под ареста в Гродне". 1/VI 1828 г. (Русский архив, 1884, т. III. с. 324.) )

Между тем Шервуд вернулся в Петербург и по-прежнему, не состоя официально на службе III Отделения, получал какие-то секретные поручения, связанные со значительными суммами денег. Привыкнув действовать самостоятельно, он создал из своей личной персоны особый розыскной орган. Так, уже в феврале 1828 года на него был подан донос следующего характера:

Записка

С Шервудом поехали в Москву еще двое: некто Де Шарио, а другой - какой-то Степановский; вслед за Шервудом едет в Москву Платонов по поручениям Шервуда, на дорогу Платонову дал Шервуд две тысячи руб. Зная Платонова, могу уверить, что он разгласит в Москве, что Шервуд бывает у Государя-императора всякой день и что Россия управляется по совету Шервуда, а потому необходимо велеть обратить в Москве внимание на Платонова.

Екатерина Хотяинцова Февраля 27 дня, 1828 г.^*

^* (Дело III Отделения собственной Е. И. В. канцелярии I экспедиции № 123, 1828 г. "О гвардейском поручике Шервуде-Верном, отправившемся в Москву с титулярным советником Платоновым". )

Эта записка вводит нас в совершенно особый мир петербургских трущоб начала XIX века, где ютились общественные отбросы, люди темного уголовного прошлого, спившиеся чиновники, промышлявшие писанием прошений, а подчас и доносов, тайные агенты, у которых трудно разобрать, где начинается преступник и где кончается полицейский, - мир, впоследствии ставший объектом пристального изучения Достоевского. Платонов, упомянутый здесь в качестве фактотума Шервуда, и ранее употреблялся на агентурной работе, причем, служа правительству, он одновременно поддерживал связи с декабристами. В цитированном уже выше, характеризующем деятельность полиции письме Батеньков далее рассказывает: "Таков и был у нас некто Платонов, кажется из евреев, крестник митрополита. Он сообщал нам все тайны и говорил, "что одна крайняя бедность заставила его отдаться дьяволу, но что не вручил ему душу и охотнее служит в то же время противной стороне. Полиция не уважит самых крайних нужд, а вы накормите голодного, дадите что-нибудь, когда сего дня нужно крестить ребенка, хоронить жену и даже праздновать именины"^*. Сговорчивый шпион-вольнодумец, может быть именно в силу последнего качества, остался безработным, и мы видим, что он без особенных раздумий присоединился к Шервуду. И впоследствии он неоднократно пытался проникнуть в святилище III Отделения, подавая доносы то на своих соплеменников в Минской губернии, то на каких-то виленских контрабандистов, но безуспешно. Сама Хотяинцова, автор записки, жена придворного актера, принадлежала к тому же избранному кругу полицейски-уголовного мира и употреблялась для различных секретных поручений при Александре, продолжая эту службу и при Николае, под тем же умелым руководством Фока^**.

^* (Русские пропилеи, т. II. М., 1916, с. 107. )

^** (См. о ней письма Бенкендорфа М. М. Брискорну и А. К. Кры-жановскому. - Русская старина, 1890, т. XCIV, с. 454. )

Наряженное по этому поводу следствие не показало ничего путного. Выяснилось, что Платонов вместе с другой, такого же пошиба, птицей, коллежским асессором Анбодиком, действительно приезжал в Москву и, побывав у мануфактур-советника Ивана Кожевникова, на следующий же день отправился обратно. В чем заключалась его миссия, мы так и не узнаем, ибо следующие документы уже относятся к пребыванию Шервуда в Киеве осенью 1829 года.

Держа себя с подобающей важной особе таинственностью и только намеками давая понять о серьезности порученных ему государственных дел, Шервуд настолько смутил жандармского полковника Рутковского, что тот, сообразив наконец фальшивость разыгрываемой Шервудом роли, счел долгом представить Бенкендорфу "записку о составляемых здесь сведениях поручиком Шервудом-Верным, полагая, что оные не достигнут к вам от него, а заключают такой предмет, по коему может терпеть невинность...".

Как оказалось, Шервуд завел в Киеве свою собственную полицию, распространив ее на ряд соседних губерний, и обдумывал план новой провокации. Зная слабую сторону правительства, он хотел создать новое тайное общество из остатков декабристов и масонских и пие-титских организаций. Так он говорил, что агент его Па-новский "весьма удачно кончил пребывание свое в прошлое лето у Юшневских и, вступив в интригу с женами одного и другого братьев, узнал будто бы от них и некоего Рынкевича^* много подробностей; в чем же оные заключаются - не объяснил". Точно так же он заявлял, что "подозревает живущую здесь в Киеве госпожу, девицу Кологривову, родную сестру по матери князя Голицына, управляющего над почтовым департаментом, который (слова его, Шервуда) не есть чист душою, и якобы князь Голицын хотя показывает себя приверженным Государю Императору, но он, Шервуд, сему не верит, и что по его' примечанию князь Голицын покровительствует библейское общество и потому полагает, что князь Голицын имеет переписку с сестрою, госпожою Кологривовою, каковая переписка должна быть замечательна..." и пр. Не стесняясь средствами и лицами, Шервуд возвел подозрение даже на благонамереннейшую аристократку графиню Браницкую за то, что "о прошедшем бунте Муравьева-Апостола знала якобы она заблаговременно", хотя чуть ли не эта самая Браницкая пожертвовала кандалы, чтобы заковать мятежников Черниговского полка перед отправкой их в Петербург.

^* (Рынкевич был принят братом Юшневского в общество, но наказанию не подвергся. См. о нем статью Ю. Г. Оксмана "Мытарства Декабриста Рынкевича". - В кн.: Декабристы. Неизданные материалы и статьи. Под ред. Б. Л. Модзалевского и Ю. Г. Оксмана. М., 1925. )

Как можно судить из приложенных бумаг, Шервуд не упускал вместе с тем случая пустить пыль в глаза, давая понять о благосклонности к нему высочайших особ, жаловался, что под него подкапываются, резко и самоуверенно отзывался о различных сановниках, в том числе и о самом Бенкендорфе, замечая, впрочем, о последнем довольно справедливо, что "хотя он предан всею душою и сердцем престолу, но по жандармской части не настоятелен"; по общему же заключению подполковника Рутковского, "незаметно откровенности Шервуда; но должно признаться, что Шервуд склонен к коварству и хвастовству".

Этих проделок Бенкендорф уже не мог выдержать. На полученной записке он начертал сентенцию: "Точная чума этот Шервуд" - и таким образом положил конец пребыванию его под покровительством III Отделения. Но если молодой драгунский поручик на основании каких-то неопределенных директив мог взбаламутить целый край, что же удивительного в деяниях литературного героя, Хлестакова?.. И быть может, мы не совсем правы, трактуя заключительную немую сцену "Ревизора" как панический ужас провинциальных чиновников перед приехавшим "по именному повелению из Петербурга" гением правды и возмездия. Если бы такая сцена случилась в подлинной жизни, она означала бы только страх перед настоящим ревизором, от которого трудно было бы откупиться удовлетворившими Хлестакова пустяками. А ведь по именному повелению, с герольдом-жандармом впереди, мог появиться и Иван Васильевич Шервуд-Верный...