Истории российской писатель

Сам Василий Никитич по-разному определял начала своих исторических занятий. В «Предъизвесчении», то есть в предисловии к «Истории Российской», назван 1719 год. В замечаниях 1741 года на инструкцию, данную ему Коллегией иностранных дел, он писал: «Трудился я о сочинении Российской истории и географии и через 21 год немало собрал». Нетрудно высчитать, что в этом случае имеется в виду 1720 год. В январском письме 1743 года в Академию наук, а также в письме к К. Г. Разумовскому 24 августа 1746 года можно найти ссылки на 1721 год. И наконец, в донесении 27 ноября 1738 года в Коллегию иностранных дел Татищев указал на 1727 год как на начало своих занятий историей.

Подобная разноголосица объясняется, видимо, тем, что с 1719 по 1727 год Татищев прошел, так сказать, подготовительный период для создания исторического труда. В эти годы он собирал летописи и иные исторические источники по истории России — отечественные и иностранные, внимательно знакомился с историческими исследованиями иностранных историков, свидетельствами древних авторов. Помимо всего прочего, жизненные обстоятельства не давали ему возможности как следует заняться историческими изысканиями. И Василий Никитич то начинал их, то оставлял, потом вновь возвращался к ним же.

Вполне возможно, что именно в 1719 году Татищев впервые начал знакомиться с летописными известиями. Дело в том, что в это время его покровитель Я. В. Брюс поручил ему составление географии России. Татищев взялся за дело с энтузиазмом, но вскоре обнаружил, что географию писать невозможно без знания истории. Как писал сам Василий Никитич, «обаче в самом начале увидел, что оную из древняго состояния без достаточной древней гистории и новую без совершенных со всеми обстоятельствы известей начать и производить неможно, ибо надлежит вначале знать о имяни какого оное языка, что значит и от какой причины произошло». Кроме того, по мнению Татищева, следовало знать, «какой народ в том пределе издревле обитал, как далеко границы в которое время роспростирались, кто владетели были, когда и каким случаем к России приобочено».

Для продолжения работы Татищев получил «из библиотеки его императорского величества» летопись, которую он переписал для себя. Однако занятия историей пришлось прервать, так как Татищев был отправлен на Урал. Но и там тяга к науке не ослаблялась. Василий Никитич нашел еще одну летопись, которая, как оказалось, значительно расходилась с читанной им в Петербурге. «И сия их разность, — писал Татищев, — понудила меня искать других таких манускрыптов и сводить вместо, а что в них неясно, то более имело от иноязычных изъясниться, по которому я, оставя географию совсем, стал наиболее о собрании сея Истории прилежать».

Видимо, с этого момента, когда Татищев начал проводить источниковедческий анализ различных рукописей, выверяя по иностранным источникам точность отражения исторической действительности, и следует начинать отсчет российской исторической науке и Татищеву как историку. Становлению исторических навыков способствовала и поездка в Швецию, где Василий Никитич познакомился со многими шведскими историками, а также с источниками по древней русской истории, которых не было в России. Но более или менее спокойно писать исторические труды Татищев начал в конце 20-х годов XVIII века, когда оказался в Москве и получил доступ к различным рукописям, в том числе к собраниям Д. М. Голицына. И, как считает современный историк В. С. Астраханский, уже к 1727 году им была написана предварительная редакция будущей «Истории Российской» в виде небольшой рукописи под названием «Сокращения Российской истории». И впоследствии Татищев работал крайне кропотливо, создав три редакции «Истории Российской», постоянно при этом совершенствуя свои методы исторического исследования.

Своеобразие татищевского труда состояло в том, что Василий Никитич не имел доступа к центральным рукописным собраниям, к тем рукописям, которые впоследствии были положены в основу исследований российской, особенно древней истории. Здесь имеются в виду прежде всего Лаврентьевская и Ипатьевская летописи, которых Татищев никогда не видел. Татищев собирал и сопоставлял различные периферийные рукописи, данные из которых он включал в свою «Историю». Одни из этих летописей сохранились до наших дней, такие, как, Львовская, Новгородская (попа Иоанна), ибо Татищев отослал их в Академию наук. Другие летописи (например, Раскольничья, Ростовская, Симонова) утрачены, по-видимому, навсегда. Во всяком случае, они не обнаружены и поныне. Поэтому только в «Истории Российской» В. Н. Татищева содержатся некоторые сведения по истории Древней Руси.

Работая над «Историей Российской», Татищев открыл много новых исторических памятников, такие, как «Русская правда», «Судебник 1550 г.», историко-географическое сочинение «Книга Большого Чертежа», царские указы XVII века. Эти источники до сих пор являются ценнейшими памятниками прошлого, в которых содержится много данных, отсутствующих в летописях.

Подобное своеобразие отразилось на отношении к татищевскому наследию. Так как в «Истории Российской» находятся данные, не подтвержденные по иным, известным нам сегодня источникам, то подверглась сомнению честность самого Татищева. Уже Н. М. Карамзин выразил скептическое отношение к «Истории Российской», ибо, работая с рукописями, находившимися в хранилищах Москвы и Петербурга, он не находил в них параллелей многим татищевским известиям. Кроме всего прочего, Карамзин считал, что все летописи должны восходить к какому-то одному оригиналу и, значит, в них содержится одинаковый текст. А раз татищевские сведения не соответствовали такому представлению, то Карамзин склонен был считать их вымыслами самого Татищева.

Впоследствии подобное скептическое отношение к «Истории Российской» сохранялось постоянно и дошло до дней нынешних. В советское время эта позиция нашла свое отражение в исследованиях С. Л. Пештича, Я. С. Лурье, Е. М. Добрушкина и некоторых других. Мы не будем здесь углубляться в существо их аргументации. Стоит лишь сослаться на мнение А. Г. Кузьмина, который в своей книге «Татищев» отмечает у всех названных и не названных здесь авторов «некоторые общие методологические и фактические ошибки», а затем показывает существо этих ошибок. Необходимо также сказать, что с обоснованной защитой историографического наследия Татищева выступали академики М. Н. Тихомиров и Б. А. Рыбаков. Ряд уникальных параллелей для данных Татищева обнаружил В. И. Корецкий. Интересные доказательства в пользу верности некоторых татищевских свидетельств привели В. Л. Янин, В. И. Вышегородцев и некоторые другие историки. И тем не менее новые сопоставления, выявление новых параллелей татищевских текстов с другими источниками — дело будущих исследователей исторического наследия Василия Никитича Татищева.

В контексте же поставленной перед этим повествованием задачи большой интерес представляет не то, что писал Татищев, а то, как он писал. Вернее, как он хотел писать. Вполне понятно, что далеко не все задуманное Татищеву удалось. Более того, он так и не успел закончить свой труд — смерть прервала жизненный и творческий путь Василия Никитича. Не был он доволен и теми вариантами, которые успел подготовить, почему и имеются различные редакции «Истории Российской». А какие-то рукописи Татищева, видимо, мы потеряли навсегда — вскоре после смерти Татищева сгорела его библиотека.

И здесь читатель не найдет рассказа о том, что не успел Татищев сделать, или о том, что он написал неверно. В конце концов об этом существует много литературы, и нет нужды повторяться. Гораздо более интересным представляется разобраться в причинах, побудивших Татищева столь серьезно, практически большую часть сознательной жизни заниматься отечественной историей. Важным следует считать и то, с какими мыслями брался Татищев за исторические исследования, что он хотел найти в далеком прошлом, каким представлял себе путь исследователя, по каким новым, неизведанным, небывалым ранее в российской духовной жизни ступеням поднимался к вершинам познания.

История... Что это такое? Ушедшие в небытие люди? Оставшиеся в памяти великие дела и бесчеловечные преступления? Или это постоянное напоминание человечеству об его извечном стремлении к желанному, но вряд ли когда-нибудь достижимому «раю на земле»? Или же и то, и другое, и третье, и четвертое... и десятое... и сто двадцать восьмое, вместе взятые?

История и память. Эти слова, эти понятия связаны неразрывно. Одно без другого не существует. Тысячелетиями память о минувшем передавалась из поколения в поколение в виде устных преданий, былин. С появлением письменности знания о прошлом стали записываться — память обрела вещную оболочку, вещное бытие. Но независимо от того, устно или письменно рассказывали люди друг другу об истории своего рода-племени, всегда в центре внимания стояли три, наверное, главных вопроса, на которые искались ответы: Откуда мы? Кто мы? Куда мы идем?

Уже в тысячелетней давности тексте мы встречаемся с ними. Один из первых отечественных летописцев, составляя «Повесть временных лет», начал ее словами: «Се повести времяньных лет, откуду есть пошла Руская земля, кто в Киеве нача первее княжити и откуду Руская земля стала есть». Размышления над этими вопросами и составляли главный смысл всего летописания. На протяжении столетий отечественные хранители древности старательно заносили в рукописные свитки сведения о делах минувших и настоящих, сопровождая их собственными нравоучительными рассуждениями, историческими реминисценциями, разъяснениями известных им подробностей тех или иных событий. Эти авторские отступления сегодня нередко дают ключ к разгадке многих тайн канувших в Лету деяний, ибо только летописцы свидетельствуют о них перед ищущими историческую правду потомками. И все же самым обычным способом объяснения причин исторических событий было обращение к божественной премудрости.

При этом нужно помнить, что летописание на Руси изначально велось в разных центрах и уже позднейшие сводчики, имея на руках различные списки, собирали их, что называется, «под одну обложку». Ко времени создания таких сводов многие тонкости жизненных коллизий предков бывали забыты, и переписчики часто записывали противоречащие друг другу сведения, даже не замечая этих противоречий.

Шло время. И постепенно история стала требовать совсем иного к себе отношения. С XVII века русские книжники начинают размышлять над предметом своих писаний и над возможными способами познания истории, рассматривают историю как средство развития духа русского народа. О значении истории для приобретения столь необходимого человеку и всему русскому народу опыта жизненного бытия оригинально и по-новому писал на рубеже 70—80-х годов XVII столетия анонимный автор Предисловия к одной из рукописей.

Современные историки Е. В. Чистякова и А. П. Богданов отмечают, что, по мнению автора Предисловия, история полезна не только в политической и частной жизни. Великие неисправления и несовершенство видны всюду, во всех искусствах и науках, где история молчит. Народы приобретают истинное величие тогда, когда имеют «истинную» историю, открывающую всем «дела их славныя бывшия, которые покрыты были темностию забвения». Потому и русскому народу столь потребны собственные, написанные на русском языке книги по отечественной истории. Эти книги, считал автор Предисловия, принесут всенародную пользу, ибо не только россияне получат истинные знания о своих предках, «но и иным народом будет познание и ведомость». И заняться созданием исторического труда о России должен русский человек. Недаром же «многие ученые люди разных народов издавна желают таковыя книги изданию, потому что всякой народ про себя, и про дела свои, и про страну свою лучше умеют списати, нежели чюжой».

Внимательное прочтение этого Предисловия показывает, что в XVII веке начала находить свое выражение копившаяся столетиями потребность русского народа увидеть себя в зеркале истории, осознать себя как самоценность, как нечто единое, целое. Народ, вступая в новую фазу своего развития — превращаясь в нацию, — продолжал искать ответы на все те же извечные вопросы: Откуда мы? Кто мы? Куда мы идем?

Песни, былины, легенды были прекрасны, они создавали образ могучего, героического, великого прошлого. Но легенда и историческое знание стоят в несколько разных плоскостях. Они могут противоречить, могут совпадать, но должны существовать параллельно и тем самым друг друга дополнять. Историческое знание не отрицает легенду — оно дает реальную, фактическую основу легендарным сведениям или же объясняет появление какого-либо легендарного, но заведомо неверного сведения. Поэтому даже для того, чтобы увериться в истинности легенд, необходимо было написать фактическую историю.

Не могло уже удовлетворять и объяснение все и вся «божественным промыслом». С одной стороны, вера во Всевышнего была велика, что вполне нормально. В средневековом обществе не верить в бога мог только сумасшедший, ибо вера составляла главное существо нормального человеческого сознания. И потому вполне естественным было то, что любой человеческий поступок, принесший благо, означал для средневекового сознания «милость господню», деяние же, принесшее вред, — «божью кару».

В истории России православная вера имела, кроме всего прочего, и политическое значение, ибо выполняла роль своего рода духовного объединителя народа в борьбе с «бусурманами» за государственную самостоятельность. И притягательный образ духовного пастыря, русского подвижника, нашедший, может быть, самое яркое свое воплощение в явлении русскому миру Сергия Радонежского, существовал на протяжении столетий.

Однако привычная уже ссылка на «волю божью» стала вдруг играть совсем иную роль. Раньше бог мыслился защитником, и русского человека охватывала радость и гордость за то, что сам Господь помогает ему. Но, как оказалось, на эту ситуацию можно взглянуть и по-другому — русский человек не может ничего сделать сам, без помощи бога. Народ оказывается за всю свою тысячелетнюю историю не способным к самостоятельным действиям, а значит, и история народа — это вовсе не предмет гордости своим величием, а лишь еще один повод для вознесения благодарности Господу за то, что дал он силы и разум.

Вот ведь какой поворот в сознании русских людей начался на рубеже XVII — XVIII веков. Конечно, в XVII веке этот поворот еще не был осознан, не был выражен словами, но он проявлялся в стремлении иметь собственную, написанную по реальным историческим источникам историю. Попытки создания таковой предпринимаются в России с середины этого века. Тот же автор уже упомянутого Предисловия утверждал, что царь Федор Алексеевич (1676—1682) повелел «по обычаю историографов» собрать из всех древних и новых русских, греческих, латинских и польских исторических сочинений наиболее достоверные сведения по российской истории». В те же времена были написаны «Созерцание краткое» и «Известие истинное» Сильвестра Медведева, «История» Федора Грибоедова, «Генеалогия» Игнатия Римского-Корсакова, «Скифская история» А. И. Лызлова.

Начинания эти продолжены были в первой половине XVIII столетия. Характерным примером отечественной историографии стало сочинение «справщика» московской типографии Ф. Поликарпова «История о владении российских великих князей», начатое в 1708 году по инициативе Петра I. Современные историки считают наиболее зрелым обобщающим произведением о России, созданном в первой четверти XVIII века, «Ядро российской истории» А. Я. Манкиева. Немало произведений было посвящено Северной войне: «Гистория Северной войны», «Рассуждения...» о причинах Северной войны П. П. Шафирова, «История императора Петра Великого от рождения до полтавской баталии» Феофана Прокоповича и др. Но ни одна из этих работ не отвечала насущным задачам национального становления ни по уровню владения историческим материалом, ни по степени осмысления, ни по способам изложения. Не удовлетворяли и переводные работы европейских историков.

И появление в середине XVIII века многотомной «Истории Российской», написанной Василием Никитичем Татищевым, — это рубеж в историческом самосознании русского народа. «История Российская» стала первым научным, аргументированным ответом на те долгие поиски русским народом своего исторического лица, своего места в истории человечества, тем самым завершив собой долгий и многотрудный путь российского летописания.

Нередко мысли Татищева перекликаются с рассуждениями уже упомянутого автора Предисловия. Василий Никитич, так же, как и книжник XVII века, считал, что создание русской истории — это крайне необходимое дело, полезное не только русскому народу, но всем народам Европы: «Что собственно о пользе руской истории принадлежит, то равно, как о всех протчих, разуметь должно, и всякому народу и области знание своей собственной истории и географии весьма нуждняе, нежели посторонних». И далее, «нуждна сиа историа не токмо нам, но и всему ученому миру», тем более, что «через нея неприятелей наших, яко польских и других, басни и сусчие лжи, к поношению наших предков вымышленные, обличатся и опровергнутся». Кроме того, многие сведения по истории народов Европы «разве от истории руской изъясненной неспоримую истинну обрести могут».

При этом Татищев считал, что историю народа должен писать только выходец из этого народа: «О своем отечестве, если страстию самолюбия или самохвальства непобежден, всегда более способа имеет правую написать, нежели иноземец... паче же иноязычный, которому язык великим препятствием есть, понеже многих обстоятельств иногда не выразумев, и без пристрастия легко погрешить может, а паче имяна людей, мест и пр., трудно на другом языке от недостатка букв точно положить».

Татищевская «История Российская» — это определенный итог, и в то же время яркий прообраз нового, национального сознания русского народа. Это образец нового русского взгляда на окружающий мир, на прошлое и на настоящее. И потому своим новым подходом к осмыслению прошлого Василий Никитич открыл России дорогу в будущее, предвосхитил многое из того, что станет достоянием народа спустя десятилетия.

В силу своего незаурядного таланта и своеобразия времени, Татищев стал первым, кто на основе русской летописной традиции начал создание русской исторической науки, то есть практически отказался от использования «божественных» аргументов при объяснении исторических событий. Татищеву становилось ясным, что не столько бог, сколько сами люди творят историю. Более того, бог, не имеющий национального характера, не выражающий своеобразия народа, становился помехой на пути узнавания собственных исконных традиций, собственных прегрешений и исторических заслуг, собственных слабостей и героизма.

С появлением татищевской «Истории» перед русским народом открылась дорога к познанию самого себя как новой сущности, к объяснению собственной исторической судьбы из себя же самого, на основе своих сил. В «Истории Российской» народ мог увидеть себя, вершащего собственную историю. И пусть пока эта история виделась в деяниях мудрых или «несмышленых» правителей. Но зато историю творили люди, а не Господь. Люди совершали поступки, люди исправляли свои ошибки и снова их делали. Жизнь людей составляла главный предмет истории. Вот чему учила «История Российская».

В мудрых руках Татищева историческое знание превратилось в вернейший способ уяснения смысла человеческого бытия, смысла существования на Земле русского народа, да и человечества вообще. Он стремился донести до своих современников и потомков смысл бесконечной связи времен, показать, что не бывают в истории времена «более важные» или «менее важные». В истории важен каждый день и час, ибо является связующим звеном между прошлым и будущим, и нет в этой цепи ничего второстепенного.

В «Предъизвесчении» приводится характерный в этом смысле рассказ о том, как в 1717 году Татищев оказался на пиру вместе с Петром I и «многими знатными», на котором один из придворных начал «уничтожать» дела царя Алексея Михайловича, а петровские — «выхвалять». Петр не принял столь грубой лести и обратился к князю Я. Ф. Долгорукому, известному своим скептическим отношением к петровским преобразованиям, со словами: «Ты меня больше всех бранишь и так тяжко спорами досаждаешь, что я часто едва могу стерпеть, но как разсужу, то я вижу, что ты меня и государство верно любишь и правду говоришь, для того я тебя внутренне благодарю. Ныне же тебя спрошу и верю, что ты о делах отца моего и моих нелицемерно правду скажешь». Долгорукий попросил время на размышление, а чуть погодя сказал, что кратко ответить на вопрос невозможно, ибо «в ином отец твой, в ином ты больше хвалы и благодарения от нас достойны». А затем уж изложил свое мнение, в чем лучше для государства Российского был Алексей Михайлович, а в чем Петр.

Петр выслушал все очень внимательно, а потом «выцеловав» Долгорукого, сказал: «Благий рабе, верный рабе, в мале был еси верен, над многими тя поставлю».

Смысл использования этого рассказа не только в том, что Татищев поддерживает критическое отношение Я. Ф. Долгорукого к деяниям Петра с помощью самого же Петра. Дело в татищевском отношении к истории, в том, что для него бурные события какого-то времени не заслоняли существа предыдущего периода. Он видел, как одно вырастает из другого, как любое прошлое определяет основные характерные моменты настоящего и будущего. И есть глубокий смысл в том, что Татищев на равных ставит перед читателями «великого» Петра и «тишайшего» Алексея Михайловича, показывая, что величие Алексея Михайловича, может быть, состоит как раз в том, что был он «тишайшим», а греховность Петра — в его «величии». Татищев не дает ответа, но позиция его ясна — перед историей все равны.

В самом деле, существуют ли в истории человечества «самые главные», «самые важные», «особенно ответственные» времена? Ведь мы как-то привыкли говорить: «В наше особенно ответственное время...» Но разве бывали времена «неособенно ответственные»? И если бывали, то когда? Десять, двадцать, сто, пятьсот лет назад? Начинаешь перебирать в памяти факты истории и не можешь себе сказать, когда, в каком году не стояли перед человечеством «самые главные», «самые великие» вопросы?

И приходит на ум покаянный стих древнерусского книжника, написавшего в конце XV века в ожидании Страшного суда пронзительные строки:

 Окаянный убогий человече, 
 Век твой кончается и конец приближается, 
 А суд страшенный готовитеся... 
 Душе, душе почто тлеющими печешыся? 
 Душе, вострепещи како ти явитеся создателю своему, 
 И како ти пити смертную чашу...

И все же... И все же нам, людям, так сказать, простым смертным, видимо, свойственно считать, что именно наше пребывание на Земле и есть единственно важное время во всей человеческой истории. И это в принципе понятно. Прошлое человека остается позади. Его можно приукрасить, можно им заслуженно гордиться, но его уже нет. Будущее неясно, да и там грядет для каждого из нас не совсем приятная перспектива переселения в миры иные. Вот и кажется человеку, что его сегодняшний день важнее всего того, что было и что будет.

Однако такое мировосприятие выступает в разных ипостасях в зависимости от различных ценностных ориентации. Один, чувствуя временность своего земного жития, осознавая свое место в процессе смены поколений, старается оставить после себя Землю живой и красивой. А вот другой... Разрыв связи времен в сознании людей — вот, наверное, самое страшное, чем может обернуться подобный подход к жизни. Думать только о себе, только о сегодняшнем своем дне — разве редко встречаем мы людей с такой позицией?

Как помочь таким людям найти свое место в веренице сменяющихся десятилетий, понять смысл своего существования? Как переубеждать людей, зачастую самой жизнью поставленных в положение «беспамятных Иванов»? В любую историческую эпоху, в любой стране каждое новое поколение искало ответы на подобные вопросы. Находило, правда, не всегда. И тогда в полный рост вставала угроза «погибели»...

Но самое интересное и загадочное состоит в том, что ответы на эти вопросы открыты человечеством уж давно и люди пользовались ими неоднократно. Другое дело, что иногда (а может быть, и часто) мы оказываемся не готовыми принять «известную», «банальную» истину, ищем только нечто новое, неповторимое, а в итоге опять приходим к той же «банальности», каковая оказывается «всего лишь» мудростью.

К числу таких «банальных» ответов принадлежит и та истина, что человеческая, даже единичная, жизнь покоится на базе всего исторического опыта человечества. И лишь знание истории — своей семьи, своего народа, человечества в целом — создает необходимые условия для нравственного становления личности и народа. Поистине беспамятность ведет к смерти...

Но и познание истории требует от человека многих качеств. Прежде всего история не терпит суеты, конъюнктурности, ибо житейская суета заставляет забыть человека об истине, но требует от него исполнения сиюминутных желаний. И тогда история превращается в поле для сочинений, а то и измышлений. И ищем мы в истории не столько причины бед или удач сегодняшних, сколько оправдания своим собственным прегрешениям или поддержку своим начинаниям. Да и судим мы давно ушедших из жизни или еще живущие поколения жестко, даже жестоко, иначе сами не будем выглядеть в своих глазах привлекательно. Но забываем, что через какое-то время будут судить и нас самих. Помните, как сказано: «Не судите, да не судимы будете...»

Наверное, главное, что нужно для познания истории, — это опять же простая (впрочем, простая ли?) человеческая мудрость, взращенная на доброте, на понимании бесконечной связи поколений, на признании вечных нравственных истин. Всегда полезно осознать себя лишь как небольшую и, может быть, даже не самую важную частицу человеческой истории. Да и сам такой подход, когда начинают определять «более важное» или «менее важное» время истории, абсолютно бесплоден. Каждое поколение делало свое дело, вносило, как говорится, свою лепту в общее развитие человечества. Потому надо нам отказаться от привычных стереотипов, от признания самих себя «единственно правильными». Тогда-то и сможем мы у истории больше учиться, а не поучать ее и потому постоянно переписывать. Тогда-то и перестанем мы метаться из крайности в крайность в своих оценках от безудержного очернения до столь же безудержного восхваления, но постараемся понять, уяснить, разобраться и, может быть, простить... И перестанем мы смотреть на историческое познание лишь как на весы Фемиды — как на средство для отмеривания чужих заслуг и грехов. Иначе говоря, больше не будем мы историю только судить, ибо поймем, что ставить историю «на правеж» — не самая лучшая возможность ее познания.

Прочитав последние строки, читатель вправе сказать: «Но ведь в этом рассуждении круг замкнулся. Начали с того, что мудрость покоится на знании истории, а закончили тем, что знание истории невозможно без мудрости. Так что же без чего невозможно?» Но не следует думать, что прямо сейчас, «на глазах у изумленной публики» этот логический тупик будет преодолен. Преодоление это совершает каждый человек самостоятельно. И наверное, не стоит лишать друг друга прелести открытия нового ...очередным повторением «банальности». Ибо ничего, кроме «банальности», автор сказать не может — ведь тупик этот в истории человечества преодолевался неоднократно и замкнутый круг оказывался бесконечной спиралью познания, когда мудрость была осмыслением истории, а история не могла познаваться без мудрости. И так без конца.

Однако думать подобным образом, рассуждать так устно и письменно намного легче, чем так поступать в действительном историческом исследовании. Человек не может быть абсолютно объективным в своих оценках, не способен быть неким «мудрым» «мировым разумом». Мир человека — это мир великих страстей и борений, и никому из нас не под силу избавиться от достаточно большой меры субъективности, от личностных и общественных пристрастий ни в обыденной жизни, ни в научном познании. Любое свое деяние подвергаем мы нравственному осмыслению, а значит, не избежать нам влияния ни собственных чувств, ни мнений окружающих.

И всегда будем мы выражать позицию, точку зрения определенного круга людей, определенных общественных групп. И точно так же всегда найдется другой круг людей, для которого наша позиция или спорна, или вовсе неприемлема. Изменить здесь ничего невозможно, да и не нужно, ибо мир существует только благодаря своему многообразию. Одномерность, унифицированность нашему миру (и природному, и общественному) противопоказана, достижение одномерного состояния есть смерть. Только внутренняя борьба противоречивых качеств нашего мира движет его вперед.

Но неизбежность субъективности не определяет абсолютных пределов нашего знания. Наоборот, понимание конечности, ограниченности своих возможностей — большой стимул в отыскании истины. Реальная оценка самого себя помогает более легко найти ту, казалось бы, неуловимую грань, которую нельзя переходить и соблюдение которой позволяет сохранить возможный максимум объективности.

Василий Никитич Татищев постоянно искал эту грань, размышляя над смыслом своих исторических занятий, и, по сути дела, татищевское «Предъизвесчение» — это первое в России (и на долгое время единственное) историко-философское сочинение, в котором столь ярко и точно обозначены основные задачи и принципы работы историка, многомерно осмыслена суть исторического познания, сущность самой истории.

«Историа есть слово греческое, то самое значит, что у нас деи или деяния; и хотя некоторые мнят, еже деи или деяния единственно дела, учиненные людьми, значит, а приключения естественные или чрезъестественные выключаются, но, внятно разсмотря, всяк познает, что нет никоего приключения, чтоб не могло деянием назваться, ибо ничто само собою и без причины или внешняго действа приключиться не может. Причины же всякому приключению разные, яко от бога или от человек, что здесь, яко довольно сказанное, пространнее толковать оставляю. Но любопытному ко изъяснению сего Физика и Мораль господина Вольфа могут достаточное изъяснение подать».

С этих слов начинается «Предъизвесчение». И сразу же проявляется свойственный Татищеву общефилософский подход к предмету исследования. Деистическое миропонимание необходимо определяло поиски «двойной» природы причин любых явлений и событий — божественной и человеческой одновременно. Характерно и то, что Татищев не стремится выяснять соотношения божественной и человеческой воли в истории, а отсылает читателя к трудам Христиана Вольфа. Таким образом Василий Никитич избегал возможного обвинения в «вольнодумности», в принижении «божьего промысла» в жизни людей.

И все же общий настрой на выяснение естественных причин исторических событий вызвал у первых читателей татищевской «Истории» серьезные нарекания. Сам Василий Никитич писал об этом так: «Явились некоторые с тяжким порицанием, якобы я в оной православную веру и закон (как те безумцы произнесли) опровергал, что я услыша немедленно все то бывшему тогда новгородскому архиепископу Амвросию свез и просил о прочитании и поправлении». Амвросий читал довольно долго («более месяца») и возвратил рукопись Татищеву с «тем рассуждением, что хотя он ничего истинне противнаго не находит, однако ж некоторые с церковными историами, положенными в Прологах и Четьих Минеях, не согласны, и для того бы я, хотя оные стропотны для простаго народа, не весьма порочил, но те разсуждения сократил». Татищев соглашается, ибо стремится опубликовать «Историю»: «Я переправя, паки ему сообсчил и он, есче нечто по-правя, возвратил, и так оные здесь внесены». Как видим, Татищев прошел серьезную духовную цензуру, и все же, по сообщению самого Василия Никитича, некий «злостные» «не удержали язык их от порицания».

В самом деле, совсем не просто начать писать историю по-новому, с точки зрения новых философских взглядов. В этом смысле Татищев стал в России первым, кто взглянул на историю с просветительских позиций, о чем уже кратко говорилось. Татищев считал историю человечества естественным, прогрессивно развивающимся процессом, где главным средством прогресса является просвещение людей.

Правда, Татищев не сумел соединить свое представление о роли «всемирного умопросвясчения» в истории человечества с написанием конкретной, фактически выверенной истории России. Трудно сказать, что здесь повлияло. Видимо, все же конкретный материал не укладывался в стройную, красивую схему и требовал несколько иного логического построения. Татищев так до конца и не справился с этим материалом и, несмотря на поиски разных способов изложения, постоянно сбивался на летописный стиль. Все это объяснимо и понятно — он же был первым.

Стоит, наверное, только отметить честность татищевского подхода, не ставшего ломать и коверкать реальную историю ради им самим же созданной теоретической модели исторического процесса. Хотя и в этом, видимо, сказалось просветительское стремление найти естественное объяснение хода истории из самой истории. И потому задача исторической науки — показать ту естественность развития, суметь объяснить деяния прошлого из поступков людей, максимально возможно «десакрализировать» историю.

Поэтому Татищев определяет «божественной истории свой предмет исследования: «...Представляет дела божеские, как Моисей и другие пророки и апостоли описали. К тому же принадлежит история натуралис или естественная, вложенною при сотворении от бога силою производясчаяся. В естественной все приключения в стихиях, яко огне, воздухе, воде и земле, яко же на земли — в животных, росчениах и подземностях». И здесь проявляется «двойственность» мышления Василия Никитича, для которого бог и природа едины в своей сущности, бог и «естество» растворяются друг в друге.

Но самого Татищева гораздо более интересовала не «божественная» и, отделяемая им от первой, «церковная» истории, а «гражданская» или «светская» история, которая включает в себя «все деяния человеческие, благие и достохвальные или порочные и злые», а также история науки, в которой «о начале и происхождении разный званий училисч, наук и ученых людей, яко же от них изданных книгах и пр., из которой польза всеобсчая произходит».

Определив в начале «Предъизвесчения» предмет своего исследования — «гражданскую» историю и историю науки, — Татищев переходит к объяснению своего понимания смысла истории. По его мнению, «сусчая историа» та, «которая нас ово от своих собственных, ово от других людей дел учит о добре прилежать, а зла остерегаться». Вновь, как и в философских работах, на первое место Татищев выдвигает идею «добра», которая постигается разумом человеческим по мере его просвещения. История способна доставить человеку знания, необходимые ему в его умственном и нравственном становлении: «Все читаемые нами истории так дела древние иногда так чувствительно нам воображаются, как бы мы собственно то видели и осчусчали». И Татищев делает вывод: «Посему можно кратко сказать, что никакое человек, ни един стан, промысл, наука, ниже кое-либо правительство, меньше человек единственный без знания оной (истории.— С. П.) совершен, мудр и полезен быть не может».

История, по мнению Татищева, составляет основу всех наук — юриспруденции, политики, медицины, философии, дипломатии, военного дела и т. д. Более того, хотя «богословие», т. е. знание о боге, его премудрости, всемосчности, еже единственно к будусчему блаженству нас ведет» и является «первой» или «высшей» наукой, «никакой богослов мудрым назваться» не может, ежели не знает истории, в том числе и «гражданской».

При этом Татищев старался сочетать познание истории с чисто нравоучительными требованиями. Ведь когда из истории хотят сделать только нравоучение, пропадает собственно историческое знание, ибо известно, что ради красного словца частенько не жалеют даже отца родного. Иначе говоря, такой подход губителен для истины, потому что из истории начинают выбирать только то, что считается полезным, необходимым, а все якобы вредное и нехорошее замазывается, скрывается. Понятно, что желание окрасить историю в беспорочно голубые тона в конце концов оборачивается стремлением все более активно использовать белую или черную краски.

И Татищев как бы в назидание всем будущим отечественным историкам пишет о необходимости соблюдения разумной грани: «...В истории не токмо нравы, поступки и дела, но и с того происходясчие приключения описуются, яко мудрым, правосудным, милостивым, храбрым, постоянным и верным честь, слава и благополучие, а порочным, несмысленным лихоимцам, скупым, ропким, превратным и неверным бесчестие, поношение и оскорбление вечное последуют, из которого всяк обучаться может, чтоб первое, колико возможно, приобрести, а другаго избежать».

Познание истории невозможно без широкого круга исторических источников, поэтому немалое место в «Предъизвесчении» занимает рассказ о тех источниках, на которых построена «История Российская». Более того, фактически вся первая часть самой «Истории Российской» является историографическим исследованием источников по древнейшей русской истории.

Василий Никитич отмечает, что «руских историй под разны ми звании разных времян и обстоятельств имеет число немалое» и рассказывает затем об известных ему, проводя одновременно определенный источниковедческий анализ. Судя по всему, здесь и далее в «Истории» впервые источники по отечественной истории проанализированы столь основательно и серьезно. Татищев фактически разрабатывал отечественную методику работы с документами и создавал самостоятельную, можно сказать, русскую методологию исторического познания.

Но, по свойственной ему привычке, Василий Никитич не замыкался только в собирании отечественных рукописей, а внимательно следил за развитием западноевропейской исторической науки и старался использовать ее последние достижения. Хотя он и считал, что в Европе истории России не знают, более того, сознательно фальсифицируют, он тем не менее писал, что без знания иностранных исторических работ, без понимания истории других стран создать историю собственного народа невозможно.

Поэтому сам Василий Никитич активно использует труды западноевропейских историков и данные иных иностранных исторических источников: «Как здесь о древности руской, за недостатком тех времян писателей, сия первая часть из иностранных большею частию сочинена, а в протчих частях неясности и недостатки також от иностранных изъяснены и дополнены».

Рассуждения Татищева о способности иностранцев написать историю России имели под собой весьма серьезные причины и реальные адресаты. Ведь в его время все историки, работавшие в стенах Академии наук и призванные создать научную картину российской истории, были иноземцами (за исключением только начавшего интересоваться историческими проблемами М. В. Ломоносова). Среди них немало было людей случайных, снедаемых обыкновенной корыстью, относящихся с презрением к собственно России, ее традициям и истории. Уже говорилось, что Г. Байер, занимаясь древней русской историей, даже не знал русского языка и все свои выеоды строил на иностранных источниках. Кроме того, даже масштаб исторических исследований академических ученых был крайне незначителен, а сюжеты, избранные для исследования, слишком мелкими.

Как отмечается в «Очерках русской культуры XVIII века», не стала Академия и центром преподавания истории. Даже наиболее достойный из историков Академии, слывший эрудитом Г. Ф. Миллер откровенно признавался в своей неспособности к чтению лекций, не стесняясь, говорил о том, что во время пребывания в России он не читал никаких книг, «по которым бы... мог обновлять память вышеречным историческим приключением». Ф. Г. Штрубе де Пирмонт, читавший лекции по новейшей истории европейских стран, а также И. Э. Фишер, читавший по всеобщей истории и объяснявший вещи, принадлежащие «к древностям, к митологии, к церемониям при жертвах и праздниках, к форме правления или к нравам и обыкновениям чужих народов», относились к своим обязанностям по академическому университету довольно небрежно. О преподавании истории России речь в этот период даже не заходила. «Академическая историография, — делается вывод, — оказалась слишком специальной, оторванной от насущных потребностей образования и просвещения России».

Вот и приходилось Татищеву вне рамок академической науки создавать собственную историю, разрабатывать собственные методы исторического исследования, самому для себя решать, чем должен заниматься историк. Последнему вопросу Василий Никитич Татищев отводит отдельный параграф в «Предъизвесчении». И это было неизбежно. Ведь Татищев торил дорогу в неизвестное, а значит, он должен был разобраться в самом себе, в своих собственных мыслях о том, каким должен быть историк, или, как он сам говорил, «историописатель» (дословный перевод слова «историограф»).

В первую очередь историку «весьма нужд но» иметь «свободный смысл, к чему наука логики много пользует». Затем «науку критики знать не безнужно», ибо «писателю истореи нужд но с прилежанием разсмотреть, чтоб басен за истинну и неудобных за бытиа не принять». Кроме того, «как всякое строение требует украшения, так всякое сказание красноречия и внятного в сем сложения, которому наука реторика наставляет». Помимо названного, историческое познание невозможно без большой начитанности и твердой памяти, и, конечно же, без знания «филозофии».

Как видим, Татищев видел в историке не просто свидетеля событий или человека, бесстрастно пишущего о них. Нет, историк должен быть прежде всего мыслителем, имеющим «свободный смысл», ориентирующимся в сложных философских вопросах, — только тогда он сможет разобраться в непростом переплетении явного и тайного, оставленного нам в свидетельствах о минувшем времени. Он должен уметь сопоставлять разные сведения, отличать заблуждение от истины. Помимо всего прочего, должеи обладать литературными задатками, ибо история пишется не для того, чтобы спрятать ее в темный сундук, а для самого широкого читателя.

Сам Василий Никитич старался отвечать поставленным им самим требованиям. Читатель уже знает, что Татищев был самобытным философом, эрудитом, владел несколькими языками, обладал критическим складом ума. И наверное, именно это критическое отношение к себе, понимание своего места в бесконечной связи времен заставляло довольно верно и критически оценивать собственные заслуги. Когда Василий Никитич говорит о сделанном им для российской исторической науки, видно его понимание того, что вслед за ним придут новые поколения историков, которые смогут сказать о прошлом России и больше, и лучше.

«Ежели же где моего мнения или довода какая погрешность явится, то надеюся, что благоразсудный может легко презрить, разсудя, что есче доднесь ни одна историа, каким бы мудрецем и в науках всех прославившимся сочинена ни была, никогда сов сем совершенною не явилась... Надеюсь, если кто из таких в науках превосходный, к пользе отечества столько же, как я, ревности имеюсчий, усмотря мои недостатки, сам почтитца погрешности исправить, темности изъяснить, а недостатки дополнить и в лучшее состояние привести, себе же большее благодарение, нежели я требую, преобрести».

В этой фразе заключено и объяснение главной причины неустанных тридцатилетних трудов Татищева над «Историей Российской». И опять ею оказывается «польза Отечества». Эта, в общем-то, не новая для русского человека идея в XVIII веке приобретает новый смысл, становится определяющим понятием жизни российского общества, во всяком случае, лучших его представителей. Так, несколько позднее, просветитель второй половины XVIII века С. Е. Десницкий писал: «Верный отечества сын, когда проливает свой пот и свою кровь за целость своего отечества, чрез такие свои услуги он только то отдает, что велит долг отечеству». Размышляя на эту же тему, А. Н. Радищев бескомпромиссно утверждал, что «истинный человек и сын отечества есть одно и то же». «Истинный человек» «пламенеет нежнейшей любовию к целости и спокойствию своих соотчичей; ничего столько не жаждет зреть, как взаимной любви между ними: ...преодолевает все препятствия, неутомимо бдит над сохранением честности, подает благие советы и наставления, помогает несчастным, избавляет от опасностей заблуждения и пороков, и ежели уверен в том, что смерть его принесет крепость и славу отечеству, то не страшится пожертвовать жизнию...»

Но служить Отечеству надлежит с умом, чтобы приносить ему пользу. А. Н. Радищев вслед за приведенными выше словами отмечал, что если Отечеству нужна жизнь человека, «то сохраняет ее для всемерного соблюдения законов естественных и отечественных. По возможности своей отвращает все, могущее запятнать чистоту и ослабить благонамеренность оных (законов. — С. П.), яко пагубу блаженства и совершенствования соотечественников своих».

Эти слова написаны почти через полвека после смерти В. Н. Татищева, но кажется, что его голос звучит в них, его мысли нашли свое продолжение и живут в памяти потомков. И, кстати, вполне возможно, что какое-то влияние на Радищева татищевские идеи оказали, ведь Александр Николаевич внимательно знакомился с «Историей Российской». Ибо, как всякий умный человек, понимал, что осознать, в чем заключается «польза», а в чем «вред» Отечеству, можно, только хорошо зная родную историю.

Конечно же, слово «польза» несет в себе некий рационалистический и, как может показаться, излишне рассудочный смысл. Могут сказать, что Отечество следует любить душой, сердцем, что любовь разумной не бывает, а только неуловимой, непознаваемой. Но в этой рациональности, наверное, и состоит смысл того поворота в сознании русского народа, который совершался в XVIII столетии. Наступала пора высказать в понятиях, в научных категориях тот неуловимый, в песенно-былинной форме уже давно существующий образ «матери-сырой земли» — России, образ ее детища — русского народа.

В этом смысле XVIII век стал отправным и в чем-то определяющим моментом для дальнейшего духовного развития России. В. Н. Татищев размышлял над проблемами прежде всего общественного развития, поставил ряд новых проблем исторического, политического, философского, экономического характера. М. В. Ломоносов развивал отечественное естествознание, а также и, наряду, с В. К. Тредиаковским, А. Д. Кантемиром, а затем Н. М. Карамзиным, Г. Р. Державиным и другими — отечественную словесность. Ученики и последователи Ломоносова продолжали думать и работать над самостоятельной российской наукой. И интересно, что еще в середине XVIII века в речи при открытии Московского университета его первый профессор Н. Н. Поповский, как и книжник XVII века, как и В. Н. Татищев, подчеркивал необходимость выработки русского научного мышления и языка: «Нет такой мысли, кою бы по-российски изъяснить было невозможно». И всем этим, можно сказать, пиршеством познания и созидания, радостью творения нового правила в XVIII столетии одна только идея — принесение «пользы Отечеству».

Ясно, что содержание понятия «польза Отечеству» каждый видел по-своему, более того, разные «пользы» или противостояли, или взаимодополняли друг друга. И это было неизбежно, было необходимо. Осмысление русским народом собственной своей сущности не могло произойти сразу и по всем параметрам. Самоосознание это заняло многие столетия, и, может быть, самым ярким его выражением стала великая русская литература и музыка XIX века.

Татищев находился в этой бесконечной цепочке в одном из контрапунктных моментов, когда история духовной жизни России совершила свой очередной поворот, когда во многом благодаря самому Татищеву в ней открылись некие новые и даже неожиданные свойства и стороны и началось нелегкое дело соединения разных традиций, разных подходов к жизни, разных пониманий сущности исторических путей России. Все это своеобразным образом и переплелось в творчестве Василия Никитича и явило миру неожиданно многообразную, но единую в этом многообразии и бесконечную в своей многомерности российскую жизнь. «История Российская» наряду с другими произведениями В. Н. Татищева стала средством выражения татищевского, очень русского по своей сути видения мира.

Этого, кстати, не мог отрицать даже Август Шлецер, довольно презрительно относившийся к российской исторической науке XVIII века. Будучи способным историком и служа в Академии наук, Шлецер, несомненно, сыграл определенную роль в развитии русской исторической мысли. Но Шлецер желал стать единственным, кому достанется слава за создание российской истории. Отсюда его слова о В. Н. Татищеве: «Нельзя сказать, чтобы его труд был бесполезен... хотя он и совершенно был неучен, не знал ни слова по-латыни, и даже не разумел ни одного из новейших языков, выключая немецкого». Однако история сохранила и иное мнение Шлецера. Его воспроизвел в 1767 году в своем письме Г. Ф. Миллеру советник канцелярии Академии наук И. И. Тауберт. Шлецер, по словам Тауберта, сказал: «Татищев — русский, он является отцом русской истории, и мир должен знать, что русский, а не немец проломил лед в русской истории».

Хорошо сказал о значении исторических трудов В. Н. Татищева известный российский историк XIX столетия С. М. Соловьев: «Заслуга Татищева состоит в том, что он начал дело, как следовало начать: собрал материалы, подверг их критике, свел летописные известия, снабдил их примечаниями географическими, этнографическими и хронологическими, указал на многие важные вопросы, послужившие темами для позднейших исследователей, собрал известия древних и новых писателей о древнейшем состоянии страны, получившей после названия России — одним словом, указал путь и средства своим соотечественникам заниматься русской историей».