Истины вечной искания

Английский купец, авантюрист, путешественник Джонас Ганвей, который встречался с Татищевым в Астрахани в 1743 году, впоследствии написал о нем: «Старик поражал своим лицом Сократа...» Это сравнение с Сократом явно не случайно. Определенно Татищев воспринимался современниками как очень умный, более того, как мудрый человек. Авторитет его как ученого, или говоря современным языком, как интеллектуала был велик.

Тот же Джонас Ганвей подчеркивал, что именно его многочисленные дарования вызвали зависть у его «литературных собратьев», а «возмущение ханжей» татищевским «весьма глубоким» вольнодумием стало одной из причин «гражданской ссылки» бывшего астраханского губернатора. Большую образованность отмечал и находившийся на русской службе доктор Иоганн Лерх, называющий Татищева «известным ученым», который «говорил по-немецки, имел большую библиотеку из лучших книг и был сведущ в философии, математике и особенно истории».

Татищев вошел в память современников и потомков как личность неординарная. Недаром его работы расходились по всей России в рукописях, а одна из них «Духовная» — впоследствии неоднократно переиздавалась. Более того, в XIX веке «Духовная» была опубликована во Франции, причем журнал, предпринявший эту публикацию, настоятельно рекомендовал «Духовную» своим читателям, потому что она, по словам издателя, опровергала существовавшее в то время во Франции предубеждение относительно уровня культуры России середины XVIII столетия: будто бы Россия находилась в состоянии варварства.

Такой высокий уровень интеллектуального и духовного развития Василия Никитича Татищева еще более удивителен, если иметь в виду, что он не получил практически никакого систематического гуманитарного образования. Свои «университеты» Татищев проходил прежде всего на военной и государственной службе, во время которых ему пришлось объехать чуть ли не всю Россию. Поэтому многими областями знания он овладевал совершенно самостоятельно. А учился Татищев всегда и везде. И всегда старался проникнуть в самую суть вещей, разобраться в причинах явлений, дойти до самого корня.

Это постоянное стремление к углублению собственного знания, здоровое сомнение в собственной правоте, в абсолютной истинности своих научных изысканий, то есть качества, необходимые всякому ученому, да и просто здравомыслящему человеку, были присущи Татищеву в полной мере. Может, потому и находим мы в одной из работ Татищева довольно скромную самооценку: «Я в филозофии неучен...» Но так ли было на самом деле?

А. С. Пушкин, используя свидетельства И. Лерха о В. Н. Татищеве, однажды написал: «Татищев жил совершенным философом и имел особенный образ мыслей». Когда сегодня думаешь над этим умозаключением, не перестаешь удивляться пушкинской прозорливости. Пушкин первым в России понял, что Татищев был талантливым мыслителем, что философское отношение к миру составляло существо татищевской натуры. Пушкин первым ощутил глубочайшую связь татищевского мировосприятия с образом его жизни, увидел стремление Татищева следовать в реальной, обыденной жизни философским принципам, которые он разработал.

Но Пушкин оказался на долгое время и единственным человеком, оценившим такую цельность Татищева. На протяжении почти всего XIX века Татищева знали в основном в двух ипостасях. Прежде всего как историка, труд которого был опубликован в конце XVIII — середине XIX века. И во вторую очередь, как администратора, организатора уральских заводов. А вот чтобы видеть в Татищеве интересного, оригинального отечественного мыслителя — об этом даже и речи не было. Н. А. Попов, написавший первую подробную биографию В. Н. Татищева и очень трепетно относившийся к его памяти, утверждал совершенно однозначно: «Философские убеждения Татищева не могли быть ни самостоятельны, ни глубоки. Философия в его время еще не принималась на русской почве, с нею были знакомы не многие, да и больше — внешним образом».

Конечно, в таком отношении к Татищеву сказалось определенное клише: в середине XVIII века в России не могло быть философии, значит, и Татищев не мог быть философом. Как часто собственными стереотипами мы связываем себе руки, ограничиваем свои возможности! Нет, дело вовсе не в осуждении Н. А. Попова за «непонятливость». В конце концов он только выразил общепринятое отношение к послепетровскому времени, когда, как считалось, не могло быть ничего самостоятельного и оригинального. Здесь, наверное, важнее извлечь урок для самих себя и никогда не спешить с оценками.

Впоследствии такое несколько поверхностное отношение к самостоятельности мировоззрения Татищева изменилось. Исследования, проведенные Д. А. Корсаковым и особенно Г. В. Плехановым, доказали, что Татищев как раз был «весьма научен» философии. И теперь уже никто не решится отрицать значения Татищева в становлении философской мысли России.

Но в конце концов доказать, что Татищев был философом, не представляет большого труда — надо только внимательно прочесть его произведения. Сложнее другое — увидеть его своеобразие, непохожесть на других. А в нашем случае — найти в его взглядах отражение насущных потребностей молодой русской нации. Поэтому разговор о Татищеве как о личности национального масштаба необходимо требует рассмотреть процессы развития общественной мысли России, да и всей Европы на рубеже XVII — XVIII веков. Ведь в разных странах Европы в это время шли примерно одинаковые исторические процессы.

Людям свойственно отмечать время по каким-то наиболее ярким, запоминающимся событиям. «Век пара»—говорим мы о девятнадцатом столетии. «Век атома», «век космоса»—о нашем, двадцатом. Но если эти два века в нашем обыденном сознании связаны прежде всего с достижениями науки и техники, то предыдущий восемнадцатый век мы чаще всего называем «веком Просвещения». Иначе говоря, для XVIII столетия самым характерным моментом оказывается «эпоха Просвещения» — явление не столько научно-технической, сколько общественно-политической и культурной жизни.

Этот факт говорит о многом: об огромном влиянии идей Просвещения на современников, о постоянном интересе к ним последующих поколений, об их остроте и важности в сегодняшние дни...

Нет, не зря человечество таким образом запечатлело в своей исторической памяти эпоху Просвещения. Ведь именно тогда, в XVIII столетии, идеал свободной человеческой личности, зародившейся в предыдущие времена, прорвал многовековые узы корпоративного и сословного сознания средневековья, впервые в истории получил всеевропейское распространение, проник в различные социальные слои. Более того — стал оказывать влияние на общественно-политическую жизнь различных европейских стран.

Конечно, мы не должны забывать, что одновременно с возникновением такого идеала и стремлением воплотить его в жизнь значительно усложнились проблемы взаимоотношения личности и общества в целом. А быстро прогрессирующий впоследствии «эгоизм отдельной личности» вызывал нравственный протест у многих, в том числе и российских мыслителей XIX столетия. И марксизм возник во многом как противопоставление буржуазным индивидуалистическим теориям существования человека, предложив принципиально иной идеал личности — человека общественного. Но нельзя забывать и того, что просветительский идеал свободного человека в своих главных чертах сохранился до сих пор, и в отдельные исторические моменты он вновь выходит на первый план.

Начиная разговор о просветительстве, необходимо сделать небольшое отступление, разъясняющее одну терминологическую путаницу, существующую в нашем обыденном сознании. Дело в том, что просвещение народа, эпоха Просвещения и просветительство — суть три разные вещи. Просвещение народа — задача в принципе вневременная, стоящая в той или иной форме перед каждым поколением человечества. Другой вопрос — как, какими средствами оно осуществляется, в каких масштабах мыслится, какое содержание в него вкладывается.

Эпоха Просвещения имеет свою определенную протяженность во времени и пространстве. Началась она раньше всего во Франции, во второй четверти XVIII века, а затем получила распространение в Англии, Германии, России и других странах Старого и Нового Света. Французское же Просвещение оказалось и самым ярким, дав миру интереснейших мыслителей, и самым влиятельным, став непосредственной подготовкой Великой французской революции.

Просветительство — это идеологическое течение, возникшее в XVIII веке на основе развивающихся капиталистических отношений и напрямую связанное с процессами национального объединения. Оно включает в себя определенные философские, политические, исторические, социально-экономические взгляды, теории, концепции. Основное содержание этих взглядов составляют радикальные социально-политические требования, критика крепостного права и самодержавия, пропаганда идей равенства всех людей, призыв к уважению личности каждого человека, независимо от его происхождения.

Просветительство появилось раньше и продолжалось дольше собственно эпохи Просвещения, когда просветительские идеи стали в определенном роде господствующими в общественном сознании. Не сводится просветительство и к просвещению народа, хотя идея просвещения входила в общую идеологию просветительства в качестве одного из основных элементов.

Когда появляется просветительство в России? Когда наступает эпоха Просвещения? На эти вопросы наша наука не дает однозначного ответа. Обычно принято начинать отсчет российского просветительства с середины XVIII века. Объяснение тому достаточно привычно: именно к этому времени в России уже сложился капиталистический уклад. Но такое объяснение неудовлетворительно. Ведь разные историки по-разному смотрят на время возникновения буржуазных отношений в нашей стране. Начало их видят в первой половине века, и в семнадцатом столетии, и даже в шестнадцатом.

Но в конце концов суть даже не в этом. Главное в том, что нельзя слишком напрямую связывать возникновение и утверждение какого-либо экономического уклада и отражение этого процесса в общественной мысли. Великая заслуга основоположников марксизма — осмысление и доказательство непреложной зависимости общественного сознания от общественного бытия. Но вульгарное понимание марксизма привело к тому, что долгие годы мы стремились увидеть в каждом историческом явлении не диалектическое взаимопроникновение субъективного и объективного, а только зависимость первого от второго, причем зависимость чисто автоматическую.

Однако история творится людьми. И видеть нечто объективное, не зависящее от воли человека мы можем только в его субъективных действиях и идеях. Более того, человеческая мысль способна предвосхищать многие явления реальной жизни, предупреждать человечество о появлении того, чего еще нет (на этом, кстати, построено все учение о коммунизме).

Поэтому не стоит искать для объяснения причин появления идей просветительства каких-то сложившихся буржуазных отношений. Конечно, с одной стороны, по своему «социальному происхождению» просветительство считается прежде всего буржуазной идеологией. Но история показывает, что себе «на вооружение» просветительские идеи брали разные социальные слои, в том числе и дворянство. Более того, многие просветители, оставаясь дворянами, опередили «свою» национальную буржуазию в идейном развитии, намного раньше ее поняли бесперспективность феодально-крепостнического устройства общества и стали искать иные, более «разумные» принципы общественной организации.

Вот и появляются в исторических работах такие противоречивые определения, как «дворянский просветитель», каковым считал В. Н. Татищева, например, советский историк М. М. Персиц. Но это определение только запутывает проблему, создает иллюзорность ясности ее решения. В самом деле, что в данном случае означает слово «дворянский»? Если оно указывает лишь на происхождение Татищева, то использовать его здесь бессмысленно, ведущим остается все равно определение «просветитель». Если же оно указывает на социальные корни мировоззрения Татищева, то бессмысленным становится применение понятия «просветитель», ибо просветители никогда не выражали интересы только дворянства.

Для снятия противоречия, видимо, надо поменять угол зрения. Конечно, основной социально-экономический процесс в России XVIII века — это смена феодально-крепостнического строя строем капиталистическим. Но, как говорилось в первой главе нашего повествования, этот процесс шел в пределах другого, более общего исторического процесса — формирования русской нации. Значит, помимо возникновения и развития самосознания различных новых социальных групп внутри русского народа, шло и формирование единого национального самосознания, в котором нашли отражение интересы всех классов и сословий России, а также тех не русских групп населения, которые ассимилировались русским народом. На это сложное переплетение накладывало отпечаток и то, что в России в границах одного государства проживало и много других народов, сохранявших свое своеобразие, а значит, на общегосударственном сознании сказывалось и их влияние.

И если мы постараемся увидеть эти процессы в единстве, в сложном взаимопроникновении, а через эту призму посмотрим на просветительство, то станет ясно, что просветительство — это не просто идеология буржуазии, теоретически доказывающая необходимость ломки старых феодально-крепостнических порядков. Просветительство — это форма выражения мировоззрения молодой нации.

Будучи формой выражения национального мировоззрения, просветительство всегда оказывалось противоречивым. Просветителям приходилось в своих теоретических выкладках и практических рекомендациях балансировать на сочетании, во-первых, интересов разных классов и сословий, во-вторых, интересов узкоклассовых и общенациональных, а в России еще и на сочетании интересов разных народов. Вот и получалось, что носителем знамени исторического прогресса в XVIII веке была буржуазия, которая выдвинулась на передовые рубежи политической борьбы, как сила, способная повести нацию к единству и могуществу, а выразителями общенациональных интересов (в том числе и буржуазных) стали выходцы из других сословий, те, кто смог сойти с защиты узкоклассовых привилегий.

Естественно, что, например, дворянское происхождение оказывало немалое влияние на последовательность социально-политических воззрений тех или иных мыслителей. Понятно и то, что, несмотря на субъективную, зачастую значительную противоречивость мировоззрения деятелей просветительства, объективно они выражали потребности буржуазии, или, пока этот класс в стране еще окончательно не сложился, отражали те тенденции буржуазного развития, которые уже проявились в обществе. Однако эти потребности и тенденции осмысливались просветителями как потребности национальные, а не узкоклассовые.

Подобную широту просветительского мировоззрения отметил еще Фридрих Энгельс. Он писал, что просветители XVIII столетия выступали «в роли представителей не какого-либо отдельного класса, а всего страждущего человечества», и, подчеркивая эту общечеловеческую направленность просветительства, отмечал, что «люди, основавшие современное господство буржуазии, были всем чем угодно, но только не людьми буржуазно-ограниченными». Эта характеристика вполне подходит и для оценки российского просветительства. Более того, во многом благодаря просветительству «буржуазно-ограниченными» не стали и лучшие мыслители России XIX столетия. И подобная идейная преемственность, определившая довольно специфический характер общественной мысли России на долгое время, несомненна.

Просветители XVIII века смотрели на развитие новых для них экономических и социальных отношений, которые мы теперь называем капиталистическими, прежде всего с позиций усиления Российского государства, с точки зрения обеспечения национальных интересов. Потому-то и был уловлен наиболее чуткими из них ход возникновения капитализма в России в самом начале, когда о становлении капиталистического уклада в экономике говорить было просто невозможно, а были отдельные факты, тенденции, потребности. Но уже и отдельные факты, тенденции и потребности свидетельствовали, что существуют некие новые условия, которые позволят стать России могущественнее и сильнее.

Василий Никитич Татищев увидел эти новые явления и попытался их осмыслить еще в 30—40-х годах XVIII века. И Татищев смотрел в будущее, недаром же немалое число его идей и предложений нашло свое применение только после его смерти, в конце XVIII века, когда необходимость реформации общественного устройства России стала очевидна даже для правительства. Методологической же основой для столь прогрессивной жизненной позиции Татищева и послужила его философская концепция.

Давно уже замечена одна важная черта русской культуры — повышенная восприимчивость к духовным достижениям других народов. Не место здесь говорить о причинах этого, однако так повелось с древности. Но замечено и другое — отечественные наши любомудры активно «перелицовывали» на свой российский лад все инородное, приспосабливали к своим отеческим нуждам теории и практические рекомендации заморских мудрецов. Вспомним хотя бы недавний для нас еще XIX век, когда истинно немецкую, основательную и обстоятельную философскую систему Гегеля когорта талантливых наших мыслителей положила в основу славянофильства. Примерам таким несть числа. И правы те, кто видит в этом великую нашу силу, ибо жизнеспособен только тот народ, который может понять другие народы и творчески перенять их опыт.

Для Василия Никитича Татищева такая российская черта была присуща в высшей степени. Он внимательнейшим образом следил за особенностями экономического и политического развития разных стран, и в его работах мы найдем немало рассуждений по данному поводу. Столь же основательно изучал он и древние, и самые современные научные изыскания, совершенно свободно ориентировался в различных областях естествознания, в политических, философских, исторических и т. д. учениях. И эрудиция Татищева поражает! Платон, Аристотель, Сократ, Макиавелли, Коперник, Галилей, Гоббс, Гуго Гроций, Спиноза, Декарт, Ньютон, Локк, Лейбниц, Бейль, Фонтенель — эти и многие другие имена известных ученых постоянно встречаются на страницах его трудов. Особо часто обращается Татищев к авторитету немецких мыслителей, теоретиков «естественного права» Самуила Пуфендофа и Христиана Вольфа, которые оказали немалое влияние на развитие его мировоззрения.

Однако все это вовсе не означает, что Татищев был несамостоятелен в своих теоретических построениях. Нет, он всегда стремился создавать нечто оригинальное, многое переосмысливал, желая найти для своего Отечества пользу от того или иного научного открытия. Татищев понимал, что России необходимо самой осмыслить свою историческую дорогу, что заезжие «филозофы» в этом деле помощники невеликие, хотя к ним и надо относиться с превеликим уважением.

Характерно в этом отношении мнение Татищева о немецком ученом, профессоре Петербургской Академии наук Готлибе Зигфриде Байере, который был создателем «норманской теории» происхождения Руси. В своей «Истории Российской» он писал, что «преславный писатель Беер», «хотя в древностях иностранных весьма был сведом, но в руских много погрешал», потому как не знал даже русского языка.

И Татищев активно боролся за развитие отечественной науки и просвещения. Еще Петру I он высказал сомнение в правильности избранной императором системы Академии наук: «Ищет учителей, а учить некого, ибо без нижних школ, академия оная, с великим расходом будет бесполезна». Опасения Татищева были не напрасны, и мы знаем, какую борьбу пришлось выдержать уже Ломоносову в стремлении воспитать национальные научные кадры, когда заполненная иностранцами академия не давала должной отдачи, хотя поглощала немалые средства. Сам Татищев в своей практической деятельности много сил отдал организации школ для разных сословий, неоднократно предлагал правительству проекты обновления российской системы образования.

Но, как ни странно, еще в XIX веке Татищева стали считать «типичным западником XVIII века». Отголоски этого мнения можно найти и сегодня в повести Я. А. Гордина «Хроника одной судьбы», где Татищев слишком уж развернут на Запад. Видимо, здесь повлиял тот факт, что Татищев придавал огромное значение пропаганде передового западноевропейского научного и исторического опыта. Вполне возможно, и в нашем повествовании кому-то из читателей покажется, что Татищев предлагал России «западный вариант» дальнейшего развития. Не стоит, однако, спешить с выводами. Необходимо только сказать, что параллели и сравнения татищевских воззрений с западноевропейскими философскими, политическими и историческими течениями, которые будут проводиться в этой книге, — неизбежны. Ведь, чтобы понять то или иное явление, его следует поставить в ряд сравнимых категорий. Многое из того, что сделал Татищев для российской духовной жизни, было им открыто впервые, и аналоги существовали только в Западной Европе. А сходность теоретических построений говорит лишь о сходности реальных исторических процессов.

Творческое наследие Василия Никитича Татищева составляют более ста работ самого разного жанра на самые разнообразные темы. Среди них особое место, безусловно, занимают «История Российская», «Лексикон Российской исторической, географической, политической и гражданской» (первый отечественный опыт энциклопедического словаря) и «Разговор дву приятелей о пользе наук и училищах». Именно в «Разговоре...» Татищев практически полностью сформулировал свою философскую концепцию, хотя его социально-политические взгляды продолжали развиваться и к наиболее радикальным выводам в политических и социальных вопросах Татищев пришел в последние годы жизни.

Татищев не увидел «Разговор...» опубликованным, хотя рукописи этого произведения имели достаточно широкое хождение по России в XVIII — XIX веках. В одном из своих изданий его намеревался напечатать известный российский просветитель XVIII века Н. И. Новиков. К сожалению, это намерение не было осуществлено, и впервые «Разговор...» увидел свет только в 1887 году, более чем через 140 лет после его написания.

Само произведение — «Разговор дву приятелей о пользе наук и училищах» — это своего рода энциклопедия, в которой собраны все знания автора о мире: философские, исторические, политические, в области естествознания, медицины, богословия и т. д. По форме «Разговор...» представляет собой популярный некогда диалог, в котором Татищев, как автор, отвечает на вопроси своего приятеля. Диалог, содержащий 121 вопрос и столько же ответов.

Следуя гуманистической и рационалистической традиции, Татищев ставит в центре всей своей концепции Человека. Человек — важнейший объект познания, а познание человека ведет к познанию мироздания вообще. Вслед за многими западными философами Татищев считал, что человек состоит из «двух различных свойств» — души и тела. При этом «главнейшей» частью является душа — нераздельная, бессмертная, дарованная богом. Душа имеет свои орудия и силы, важнейшей из которых В. Н. Татищев признавал разум. Но в отличие, например, от С. Пуфендорфа он писал, что душа не может существовать вне тела, ведь вне тела она представляет собой лишь бесплотный абстрактный дух, неспособный самовыразиться. Анализируя такой важный для теологии акт, как акт одушевления тела, Татищев пришел к выводу, что все людские души богом единожды еще в «Адаме сотворены» и в дальнейшем при зачатии передаются от отца к сыну. Основу для этого утверждения он находил в научных исследованиях Левенгука. Значит, душа — понятие идеальное — неразрывнейшим образом связано с телом. Тело же — это строго материальный объект, ведь тело может существовать и неодушевленным (Татищев приводит в пример животных). Этим утверждением философ вступал в противоречие с господствующим церковным учением, которое превозносило душу над телом. Не отдавая приоритета ни одной из «частей» человека и соглашаясь с Лейбницем, Татищев писал, что движение в человеке происходит «согласное от души и тела».

Такая дуалистическая точка зрения приводит Татищева к деизму. Необходимо отметить, что сам деизм и возник как противопоставление ортодоксальной религии. Не будучи полностью материалистами, деисты соединяли в своих учениях материалистические и идеалистические воззрения. Соединение это было чаще всего механическим, потому-то деизм и был всегда внутренне противоречивым. Но сам факт уравнения деистами «божественного промысла» (то есть идеального) и «естественного бытия» (то есть материального) сыграл огромную роль в истории свободомыслия и подготовил благодатную почву для распространения уже последовательного материализма.

Вообще философской концепции Татищева свойственно большое влияние материалистических учений. Татищев был знаком с трудами Эпикура, Спинозы, положительно отзывался о П. Бейле. Сам он во многом был последователем столь уважаемого им немецкого философа и математика XVIII века Христиана Вольфа. X. Вольф являлся продолжателем двух противоположных в XVII веке течений: идеалистического (рационализма) и материалистического (сенсуализма). При этом Вольф не примыкал в полной мере ни к одному из названных течений. С одной стороны, он как бы вырастал из рационализма, когда, признавая материальные основы мышления, писал: «Понятие называю я каждое представление всякой вещи в наших мыслях». Но, с другой стороны, он исходил из признания самостоятельного и играющего главенствующую роль разума. Ведь у Вольфа отдельное понятие отражает отдельную вещь, а не сознание вообще является отражением материи вообще. Сознание вообще даровано богом. То есть Вольф не был до конца ни рационалистом, ни сенсуалистом, пытаясь совместить и то, и другое в своей «экспериментальной философии».

Татищев, как и Вольф, не принимал ни крайностей сенсуализма, с его практически полным отрицанием самостоятельного разума, ни крайностей рационализма. Но дело еще и в том, что вольфовская философия, которая исповедовала механический детерминизм, разрывала мир на отдельные предметы и была не способна подняться до обобщения природы как одного целого, побуждала Татищева попытаться самостоятельно вывести некое единое для всего мира понятие, в котором можно было бы обобщить различные материальные и духовные явления.

В своем труде «Лексикон Российской исторической, географической, политической и гражданской» Татищев дает определение понятия «естество» (натура). В этом определении он выделяет три момента: под «естеством» разумеется а) «иногда бог и начало всех вещей в мире», б) «тварь в ее бытии», в) «состояние природное вещей в их внутреннем качестве, силе и действе, в котором духи и тела заключаются. И в сих двух сие слово ничто значит, как природу, по премудрости божией определенную, но некоторые, не зная свойства сего, часто приключения естеством, натурою и природою имянуют».

Проницательный читатель должен обратить внимание на внутреннюю противоречивость этого определения. С одной стороны, бог есть «начало всех вещей в мире», а с другой — бог тоже входит в понятие «естество» наряду с «тварью» (животными). С одной стороны, природа определена «божией» премудростью, а с другой — вещи, тела и даже «духи» находятся в некоем всем им общем природном состоянии.

В этой-то противоречивости понимания сущности бога и его взаимоотношения с миром и заключается шаг, сделанный вперед Татищевым по сравнению со многими предшественниками и современниками. Противоречивость в определении бога означает сомнение в верности общепринятых догматов. И само татищевское сомнение — большое завоевание российской общественной мысли.

Татищев впервые в российской истории перестал считать бога антропоморфным существом, то есть человекоподобной личностью. Бог Татищева растворяется в природе, соединяется с естеством, превращается в абстрактный дух мироздания. Более того, «естество» заменяет собой бога, является попыткой дать определение понятия «материя», как некой общей всему миру субстанции, которая становится материальным состоянием всего живого, всех вещей и даже душ человеческих. Иначе говоря, Татищев сам стремится подняться до взгляда на природу, на окружающий мир, как на «единое целое».

Интересно и знаменательно, что определение «естества» перекликается с одним из мест в «Разговоре...». Рассуждая о «божественном» законе, Татищев одновременно называет бога и «всесовершеннейшее вещество», и «милостивое существо». То есть уже в «Разговоре...», написанном, видимо, до создания «Лексикона», Татищев подходил ко взгляду на бога, как на своеобразную субстанцию, являющуюся одновременно и «веществом» (то есть неодушевленным объектом) и «существом» (то есть субъектом одушевленным).

Понятно, что и в этом случае, и в случае определения понятия «естество» татищевское мировоззрение противоречиво. Но иначе и быть не могло, ведь это деистическое (с элементами пантеизма) решение вопроса соотношения идеального и материального, а деизм противоречив по своей сути, раз он покоится на примирении двух противоположностей. И интересно здесь внимание Татищева к материалистическим идеям. Материализм Татищева еще стихиен, до конца не осознан, но для России первой половины XVIII столетия — это ново и по традиционным меркам может быть неожиданно. Однако на закономерность этого явления указывал еще Ф. Энгельс, когда писал, что на протяжении XVII — XVIII веков «...идеалистические системы все более наполнялись материалистическим содержанием и пытались пантеистически примирить противоположность духа и материи».

И если Татищев раздумывал над проблемами соотношения материального и идеального с деистических позиций чисто теоретически, то впоследствии М. В. Ломоносов, стремясь связать философию с выводами естествознания, стал искать естественнонаучные доказательства материальности мира. По мнению советского философа И. Я. Щипанова, Ломоносов, «прокладывавший в естествознание новые пути, сделавший великие открытия, неустанно и горячо боролся за материалистическое направление в науке, за материалистическое объяснение природы и ее законов».

Ломоносов вслед за Татищевым, но независимо от него, пришел к пониманию единства природы и объективности ее законов. «Я натуру нахожу везде самой себе подобную,— писал он.— Я вижу, что лучи, от самых отдаленных звезд к нам приходящие, тем же законом в отвращении и преломлении, которым и солнечные и земного огня лучи последуют и для того то же средство и свойство имеют. Подобным образом уверясь, что и в кометах воздух и пары те же, как здешние, имеют свойства».

Много размышлял Михаил Васильевич и над понятием «материя». В его работах можно встретить несколько уточняющих друг друга определений. «Материя есть то, из чего состоит тело и от чего зависит его сущность», — пишет он в «Опыте теории о нечувствительных частицах». В другом месте встречается и такое определение: «...Материя есть протяженное несопроницаемое, делимое на нечувствительные части (сперва, однако, сказать, что тела состоят из материи и формы, и показать, что последняя зависит от первой)».

Можно заметить, что татищевское понимание сущности «материи» было более диалектическим, ведь у него в «естество» входили и «духи», то есть души человеческие. Иначе говоря, Татищев теоретически осознавал сложное диалектическое взаимопроникновение идеального и материального. Ломоносов пошел дальше, доказывая независимость второго от первого, подчеркивая материальность окружающего мира. Исторически это было неизбежно, но взгляды М. В. Ломоносова более механистичны, метафизичны по сравнению с философскими воззрениями В. Н. Татищева.

Деистической картины мира придерживались и другие российские просветители, продолжая большей частью ломоносовскую линию на доказательство самостоятельности материального. Интересны в этом отношении суждения Дмитрия Сергеевича Аничкова о соотношении души и тела, то есть идеального и материального в его «Слове о разных способах, теснейший союз души с телом изъясняющих». Другой мыслитель второй половины XVIII века Я. П. Козельский в своем труде «Философические предложения», говоря о «натуре» (то есть природе), строго разграничивает «натуральное» или естественное от «вышенатурального», «вышеестественного» или сверхъестественного. «Натурою, или естеством, — пишет он, — называется действующая сила всякой вещи, и потому натуральное называется то, что силы и существа какой вещи разуметь и истолковать можно; например, натуральное дело огня жечь; а чего из силы и существа вещи разуметь и изъяснить не можно, то называется вышенатуральное, вышеестественное, или чудо; например, вышеестественное дело, или чудо, было то, что пророк Моисей ударом жезла истощил воду из камня».

П. С. Батурин привлекал материалистические идеи для доказательства вредности мистических идей масонства. В «Исследовании книги о заблуждениях и истине» Батурин критиковал учение крупного западноевропейского масона Л. Сен-Мартена, изложенное в книге «О заблуждениях и истине», которая была переведена на русский язык русскими масонами и издана в Москве. Пытались российские просветители изложить свои философские воззрения и в литературной, даже стихотворной форме. П. А. Словцов в своем литературно-философском трактате «Материя» писал:

 Хотя непостижимым сим резоном
 Колеблюсь я принять идеализм,
 Однак дерзаю защищать с Стратоном
 Систему вещества против софизм.
 Материя все массы образуя,
 И бесконечну цепь существ связуя,
 Объемлет все до заднего кольца:
 От грубой глыбы даже до творца.
 Она, в различны виды наряжаясь,
 Живет и в насекомых, и в слоне;
 И в разноцветны краски изменяясь,
 Сияет в ясной льдине и в огне,
 В дожде играет алыми дугами,
 А в норде огненными облаками.

История показывает, что Василий Никитич Татищев стоял в начале рождения русской материалистической мысли и дальнейшее духовное развитие России уже не могло не идти по направлению, заданному, вернее, впервые выраженному Татищевым.

Свое деистическое мировоззрение В. Н. Татищев облекал в форму «естественного закона» или, иначе, в форму теории «естественного права». Истоки теории «естественного права» восходят еще к Аристотелю. Однако полностью оформилась она на протяжении XVII - XVIII веков в русле учений нового времени. Теория «естественного права» стала инструментом идеологов рационализма и эмпиризма, а затем и просветительства в критике феодальных устоев. Современная наука считает, что теория «естественного права» - это теория прежде всего рационалистическая по своей методологии и буржуазная по своей социальной направленности. Но на службу себе эту теорию ставили разные социальные силы. Дело в том, что в основе этого учения лежит прагматизм, необходимый любому политику, независимо от его социальной принадлежности. И все же конкретное звучание эта теория приобретала в зависимости от избранной точки отсчета, избранной системы ценностей.

Российским мыслителям были ближе немецкие толкователи «естественного права» (например, С. Пуфендорф), более консервативные, чем английские и голландские. Но при этом одни из русских ученых отступали от немецких философов назад к теологии (что проявилось у Ф. Прокоповича), другие шли далее - к рационализму, деизму и просветительству, как, например, В. Н. Татищев.

Будучи истинным ученым, Татищев прекрасно понимал, что мир не может развиваться просто так, существуют законы развития. Что это за законы? Откуда они берутся? Церковь считала, что в основе всего лежит «божественный промысел». Так ли? Татищев поставил этот догмат под сомнение. Мир, по его мнению, развивается по «естественному закону». Конечно, Татищев еще не отрицал «божественного закона» в пользу «естественного», но он потеснил первый и пытался, опять же деистически, совместить эти два закона, ставшие непримиримыми только к концу XVIII века.

Что же это за «естественный закон»? В «Разговоре...» Татищев писал: основание «естественного закона» - «люби самого себя с разумом», и оно вполне согласуется с основанием закона «письменного» (Библии) - «любить бога и любить ближнего», и оба эти закона суть «божественные». Самым важным в этом рассуждении является то, что на первое место в татищевском «естественном законе» выходит разумная любовь к себе или, иначе, принцип «разумного эгоизма», в этом и заключается суть «естественного закона». В этом случае целью существования человека становится достижение «истинного благополучия, то есть спокойности души и совести». Любовь к ближнему, даже любовь к богу - только для собственного благополучия. Татищев писал: «Еще же как я желаю благополучие мое всегда приумножить, а ведая, что ни от кого более как от него (бога. - С. П.) получить могу, и для того от любви разумной к себе должен и заимодательно или предварительно бога любить... И тако можно уразуметь, что во основании божественных, как естественнаго, так и письменнаго законов разности нет, следственно, все состояние их едино и любовь к богу, яко же и к ближнему, должны мы изъявлять для собственнаго нашего настоящаго и будущаго благополучия» (подчеркнуто мной. - С. П.).

Впервые в истории общественной мысли России Татищев объявил принцип разумного эгоизма универсальным критерием всей совокупности человеческих отношений (материальных и идеальных). Учитывая политическую значимость подобного понимания естественного закона и своеобразие социально-политических воззрений В. Н. Татищева, можно утверждать, что он предлагал самое радикальное в условиях России первой половины XVIII века толкование «естественного права» и более радикальное, чем его немецкие предшественники.

И подобная антропоцентрическая направленность, заданная российскому просветительству Василием Никитичем, была продолжена и развита другими мыслителями, жившими во второй половине XVIII века. Н. Н. Поповский включил в свое определение предмета философии учение о человеке и его благе. Он считал, что «благополучие, то есть всех наших действий внешних и внутренних естественная причина, в самом подлинном виде лице свое показывает». Примерно о том же говорил в своих «Речах» и «Словах» профессор Московского университета А. А. Барсов, когда утверждал, что главная цель философии и всех наук состоит в том, чтобы «приобчать разум к твердому познанию истины, чтобы оный напоследок знать мог, в чем наше истинное благополучие заключается». В этом же духе высказывался и Я. П. Козельский: «Кажется мне, лучше определить философию наукою благополучия». Иначе говоря, философия «подает средства человеку всевозможные добрые средства к приобретению благополучия».

В целом же, по мнению советского исследователя А. И. Болдырева, «отечественные просветители отстаивали идеал свободной, цельной самодеятельной творческой личности, принципиально способной познавать законы природы и своего бытия с тем, чтобы использовать их на благо человека и человеческого общества». Последнее хотелось бы подчеркнуть особо. Ведь пропаганда «свободного», «эгоистического» человека имела у российских просветителей и у В. Н. Татищева, как первого из них, свое нравственное обоснование и весьма жесткие рамки.

Пристальное внимание к индивидуальности, выделение индивидуального сознания из общественного сознания, как основы сознания вообще, началось в Европе еще в эпоху Возрождения, вылившись в философию гуманизма. Для нового времени характерен рационализм, как идейное выражение новых буржуазных отношений, который по сравнению с гуманизмом более «эгоистичен». Говоря о закономерности этого явления, К. Маркс писал, что только с развитием буржуазных тенденций внутри феодализма «феодальное общество было разложено и сведено к своей основе — человеку, но такому человеку, который действительно являлся его основой, к эгоистичному человеку...» Именно тогда, замечает Ф. Энгельс, «мыслящий рассудок стал единственным мерилом всего существующего».

Однако в середине XVIII столетия теория «естественного права с ее проповедью «разумного эгоизма» носила совершенно иной характер, чем в позднейшие времена, в XIX веке, когда буржуазный «эгоистический человек» стал и в теории, и в реальной жизни отрицать общественные нормы морали и нравственности, а свои собственные желания и устремления стал объявлять общественными потребностями. Для XVIII века «естественноправовая» концепция была более прогрессивной и более нравственной, чем господствующая еще в то время ортодоксальная христианская мораль, хотя бы уже потому, что требовала относиться к человеку как к Человеку.

Так и Татищев выступал с позиции именно «разумного эгоизма». По мнению философа, чувства и воля человека должны сдерживаться разумом, иначе существование человеческого общества просто невозможно. Да, человек должен во всем исходить из «пользы для себя», но делать это он должен разумно, рационально, то есть соотносить свои желания с желаниями других людей и общества в целом. В этом и состоит сущность нравственно-этических убеждений В. Н. Татищева. Он писал: «Тако, зане человек по естеству желает быть благополучен, но оное никако без помощи других приобрести и сохранить не можем, убо должны мы оных, от кого какую любовь или милость получили, возмездно любить, или от кого паче надеемся милость, помощь или добро-деяние получить, должны ему заимственно от нас самих равное изъявить...» Важнейшей обязанностью человека считал Татищев служение своему Отечеству, ради блага которого нельзя, по его мнению, щадить ни своих сил, ни здоровья, ни «живота своего». Но служить надо с умом, чтобы приносить Отечеству пользу, а не вред.

Такой подход был свойствен русской философии вообще. Передовые российские мыслители и до, и после Татищева всегда на первый план ставили все же интересы общества и России в целом. Такова уж особенность нашей истории, таков наш исторический опыт, который диктовал главное условие самостоятельного, независимого существования Российского государства — «стояти заодно». И Татищев даже вроде бы сугубо «эгоистическую» теорию рационализма подчиняет общественным интересам. «Все должно быть разумно!» — вот руководящий принцип его мировоззрения.

Как видим, В. Н. Татищев, находясь на деистических позициях, постоянно отталкивался от идеи рационализма. Можно выделить его рационализм в онтологии, когда Татищев определял разумное начало бытия; в гносеологии — разум у Татищева является главным средством познания; в этике — разум лежит в основе этического действия. Принцип разумного эгоизма вытекает из идеи рационализма, последняя стала как бы исходным моментом, основополагающей идеей всей деистической концепции В. Н. Татищева.

Именно рационалистическое мышление заставляло в XVIII веке искать в любом деле прежде всего пользу. Уже говорилось, что идея «общей пользы» главенствовала и в теоретических трактатах западноевропейских ученых, и в практических деяниях правителей европейских государств. И вполне понятно, что конкретное содержание этой «общей пользы» значительно разнилось в понимании тех или иных исторических деятелей. Для Татищева, а начиная с него и для всех российских просветителей, идея «общей пользы» трансформировалась в идею «пользы Отечества».

И опять же в самой России «польза Отечества» понималась по-разному. Очень часто за «высокими» по смыслу словами стояли своекорыстные интересы. Татищев же старался утвердить в общественном сознании самое широкое понимание «пользы Отечества». Интересы Отечества гораздо значительнее и обеспечения сословных привилегий, и государственных приоритетов, и даже чаяний народных. «Польза Отечества» включает в себя и первое, и второе, и третье, и еще очень многое. Наверное, сам Татищев до конца так и не сформулировал для себя четкое представление о «пользе Отечества», но всю жизнь искал меры для обеспечения определенного социально-политического и социально-экономического консенсуса, достигнув которого, вся Россия стала бы благополучной.

Одна из таких мер — развитие науки, просвещение народа, обеспечение свободы мысли. Но и здесь Василий Никитич старался избегать крайностей, присущих для многих последующих критиков религии, а стремился найти некое всех удовлетворяющее решение. Так, пропагандируя свободу человеческого разума, он одновременно не отрицает, а, наоборот, постоянно подчеркивает свое признание бога, Библии. Правда, как отмечалось выше, сущность бога он понимал по-своему.

И все же Татищев постоянно подчеркивает активность человека. Бог создал мир и наблюдает за ним, наказывает за ошибки. Человек же самостоятелен и активен в своих действиях и не будет ошибаться, если следует установленному богом «естественному закону». При этом Татищев отмечал, что «естественный закон» есть «всем народам общий», а «письменный (Библия.— С. П.) токмо верующим святому писанию». Иначе говоря, признавая, с одной стороны, единую «божественную» основу у «естественного* и «письменного» законов, он, с другой стороны, совершенно сознательно отделяет «естественный закон» от Библии. Оказывается, вовсе не обязательно быть христианином для того, чтобы жить правильно — главное соблюдать «естественный закон». Библия в таком случае превращается всего лишь в запись закона «естественного». Значит, Библия в понимании Татищева перестает быть единственным источником всех человеческих законов. Она — единственный письменный источник. А главнейший закон — «естественный», который дан богом человеку без каких-либо посредников. Таким образом, человек может самостоятельно приобщиться к богу. Этот тезис уже может служить обоснованием ненужности церкви, как организации, обеспечивающей человеку общение с богом.

Ратуя за свободу духа, В. Н. Татищев считал, что церковь, ее обряды, законы третьестепенны. Церковь — это всего лишь форма, в которую облекается «естественный» закон, причем форма необязательная, да и не единообразная. Татищев признавал существование любой церкви, выделяя четыре основных, из известных ему, типа: идолопоклонническую, магометанскую, еврейскую и христианскую (в последней много различных течений). Различия между церквами он видел только в обрядах. Однако ни одна из церквей не справляется с главной своей задачей — воплощать идею единого бога — разума, более того, в разных церквах различно даже наименование бога. Причина этого, по мнению Татищева, лежит в «непросвещенности» народов, и из-за чего они не могут постичь истинную божественную сущность.

Из всей этой в принципе антиклерикальной схемы опять же логически напрашивается вывод о том, что когда народы просветятся, то церкви будут не нужны. Но в работах Татищева такого вывода мы не находим. Его вывод стоит несколько в иной плоскости — он настоятельно требует просвещения народа. Такая осторожность в выводах скорей всего от того, что Татищев опасался лишний раз получить обвинение в еретичестве. И это были не напрасные страхи. По свидетельству автора «Деяний Петра Великого» И. И. Голикова, Петр I однажды пустил в ход дубинку за то, что Татищев публично осмеивал Священное писание. При этом Петр приговаривал: «Не соблазняй верующих честных душ, не заводи вольнодумства пагубного благоустройству. Не на тот конец старался я тебя выучить, чтоб ты был врагом общества и церкви». На Татищева такая «наука» особенно не повлияла, но он стал осторожнее в высказываниях. И тем не менее слыл еретиком. Через много лет, когда Татищев заканчивал свою «Историю Российскую», кое-кто из первых читателей рукописи находил, что автор «православную веру и закон опровергал». А Иоганн Лерх отмечал, что Татищев «относительно религии... держался особых убеждений, за которые многие не считали его православным». Критическое отношение В. Н. Татищева к Библии вызвало отрицательную реакцию даже у просвещенного Феофана Прокоповича. После одного из споров с Татищевым, когда тот заявил, что библейская «Песнь песней» не божественное, а человеческое произведение, Прокопович разразился целым трактатом в защиту сверхъестественного, «святого» происхождения «книги Соломоновой».

Нельзя все же не сказать о том, что были в жизни Татищева такие периоды жизни, когда религиозность его резко возрастала. Так случилось в середине тридцатых годов, когда над головой Татищева сгустились тучи, и он чувствовал приближение смерти. Именно тогда составил он своего рода завещание — «Духовную», построенную в первую очередь на размышлениях над библейскими текстами, пронизанную большой религиозностью. «Духовная» отразила серьезный кризис внутреннего мира Татищева, сомнение его в созданной им системе ценностей. Но даже в этой работе Татищев не смог пойти против себя и дал объяснение «естественного закона» так, как он делал это в «Разговоре...». Видимо, все же мировоззрение Татищева было уже устоявшимся и не могло быть серьезно поколеблено.

В том же «Разговоре...», отодвигая церковные законы на задний план, Татищев тем самым не признавал примата церкви над духовной жизнью человека, проповедовал моральное и идеологическое раскрепощение личности. Как всякий просветитель, он постоянно выступал за веротерпимость. По его мнению, религиозные распри приносят большой вред Отечеству. Виновниками религиозной вражды Татищев считал «корыстолюбивых попов», «суеверных ханжей» и «бессмысленных набожников». Между людьми «умными» такой вражды быть не может, «понеже умному до веры другаго ничто касается и ему равно Лютер ли, Кальвин ли, папист, анабабтист, магометанин или язычник с ним в одном городе живет или с ним торгуется. Ибо не смотрит на веру, но смотрит на его товар, на его поступки и нрав...». Но важна не только веротерпимость. Получается, что религиозные распри отступают перед единством материальной жизни людей и бог «яко судия правый» это поддерживает. На первый план у Татищева опять же выходит не отношение к богу, а отношения между людьми.

В свое время Г. В. Плеханов, первым изучавший мировоззрение В. Н. Татищева с марксистских позиций, писал, что у Татищева «протестантский взгляд» на религию. После приведенной выше мысли Василия Никитича, думается, что точка зрения Г. В. Плеханова требует корректировки. Иметь «протестантский взгляд» — это значит исповедовать одно из направлений внутри христианства. Но ведь у Татищева приравнены и протестанты, и католики, и мусульмане, и язычники. Религиозные противоречия отступают перед необходимостью вести нормальную общественную жизнь. Идеологическая борьба вторична по отношению к материальному бытию. У Татищева не «протестантский» бог противопоставляется богу «католическому» или какому-либо другому, а его бог — Разум противопоставляется разным пониманиям сущности бога. Бог же Татищева заключен в природе, в человеке. Это пока еще не атеизм, но уже высокая форма развития «вольнодумства», развитый деизм. А «деизм, — писали К. Маркс и Ф. Энгельс, — по крайней мере для материалиста — есть не более, как удобный и логичный способ отделаться от религии».

Такие взгляды на религию заставляли В. Н. Татищева постоянно полемизировать с ортодоксальными теологами. Вопреки им, он нисколько не сомневался в познаваемости внешнего мира, в способности человеческого ума вникнуть в причинную связь событий, предугадать их дальнейшее изменение, выделяя при этом два способа познания мира — логический и чувственный. Заметим, что Татищев фактически одним из первых в истории русской общественной мысли указывает на чувства как на важнейшие источники познания.

Рационализм и деизм стали философской основой татищевского просветительства. В «Разговоре...» автор по-просветительски развивает рационалистическое понятие «ума». По его мнению, ум дан богом всем людям, но только путем просвещения он превращается в «разум», способный постигнуть «естественный закон». Само противопоставление «ума» и «разума» (то есть «ума просвещенного») логически обосновывает необходимость развития наук и образования, необходимость просвещения. Это как бы главный практический вывод из всей его философской концепции — чтобы человек «разумен был надобно ему прежде учить ся». И самое важное: «просвещение умов», по его мнению, есть единственное средство, способное изменить окружающий мир, способное решать социальные и политические вопросы.

Эта идея и ложится в основу татищевского построения хода всемирной истории: в отличие от господствовавшего в то время провиденциалистского понимания истории, считавшего, что история развивается по «божественным» указаниям, Татищев главной причиной исторического развития видит «просвещение умов». Исходя из этого, Татищев определил три основных этапа в истории человечества. Первый этап — это «обретение письма», благодаря чему появились книги, были записаны законы, которые «людей на благое наставлять, от зла удерживать стали». Второй этап — «пришествие и учение Христово». Христос показал людям путь к моральному и духовному очищению от «злонравия» и «злочестия». Третий этап характеризуется появлением книгопечатания, что привело к широкому распространению книг, возможности основания большого числа учебных заведений, что, в свою очередь, дало толчок новому развитию наук. Ну а развитие и распространение науки двигает и саму историю.

Разделение человеческой истории на этапы поступательного развития делалось Татищевым по аналогии с ходом развития «единственного» человека, что было свойственно многим западноевропейским просветителям. В развитии человека он определял четыре этапа: младенчество, юношество, мужество и старость. Соответственно, и для исторического процесса: «обретение письма» — окончание младенчества; второй этап соответствует юношеству; появление книгопечатания означает начало «старости благоразумной» или «совершенного мужества». Таким образом, основываясь на данной периодизации, Татищев создал просветительскую теорию прогресса: «науки» и «разум» прежних народов «со младенчества ничего, в юности же мало что полезное показали, но приходя в стан мужеский... полезное показывать стали», то есть чем более развито просвещение, тем прогрессивнее ступень развития человечества.

В полемике с религиозными ортодоксами, которые утверждали, что науки и учение вредны, так как нельзя познать бога, ибо вера — это таинство, Татищев отстаивал свои идеи опять же с просветительских позиций: «К познанию бога яко же и к пользе человека нуждная филозофия не грешна, толико отвращающая от бога и вредительна и губительна... А запрещающие оную (философию. — С. П.) учить суть или самые невежды, не ведующие в чем истинная филозофия состоит, или злоковарные некоторые церковнослужители для утверждения их богопротивной власти и приобретения богатств вымыслили, чтобы народ был неученой и ни о коей истинне разсуждать могущей, но слепо бы и раболепно их росказам и повелениям верили...» (выделено мной. — С. П.). Вот как остро ставил вопрос Татищев! Снимая с себя обвинение в еретичестве, он резко обличал «церковнослужителей» в стремлении сохранить народ в темноте, чтобы приобретать богатства и удерживать свою богопротивную (!) власть. Невежество «злоковарных церковнослужителей» убивало идею истинного бога, а для Татищева, значит, идею Разума, мешала просвещению народа и тем самым прогрессу общества. Практика показала, писал Татищев, что законы церковные, будучи законами «самопроизвольными», «человеческими», часто нарушают закон «божественный» (то есть «естественный»). Поэтому, не решаясь еще требовать уничтожения церкви, Татищев выступал за необходимость контроля над церковью со стороны светской, государственной власти, по его мнению, все же более «разумной».

Как мог убедиться читатель, Василий Никитич Татищев открыл новую страницу в истории российской общественной мысли. Многое из того, о чем размышлял Василий Никитич, стало тревожить российских мыслителей гораздо позднее. А сам способ размышлений, иначе говоря — метод познания, получил распространение в России только после смерти Татищева. Могут сказать — концепция Татищева противоречива, эклектична. Что ж, мы и стремились показать противоречивость татищевского мировоззрения, ибо достижение такой противоречивости — великая заслуга Василия Никитича. Но Татищев не эклектик. Он пытался диалектически осмыслить противоречия реальной жизни, он показал своим современникам и потомкам эту противоречивость, вынул ее, так сказать, «на солнышко». И, главное, он стремился найти разумное сочетание различных интересов, найти то общее всем русским людям, что смогло бы объединить их в движении по историческим дорогам.