Государства благонравного устройство

Зимой 1730 года русское дворянство съезжалось в Москву, в которую после смерти Петра I вновь была перенесена столица империи. Было объявлено о свадьбе молодого императора Петра II — сына покойного царевича Алексея, внука Петра I. Царицей должна была стать дочь крупного вельможи, члена Верховного тайного совета княжна Екатерина Долгорукая. Вообще о женитьбе Петра II объявлялось не впервые. Еще совсем недавно его тестем собирался стать А. Д. Меншиков — некоторое время бывший фактическим властелином России.

Но не по плечу оказался российский «кафтан» Александру Даниловичу. Да и не только ему. А. И. Остерман, П. А. Толстой, Ф. М. Апраксин, Г. И. Головкин и прочие представители «новой знати» оказались не в состоянии самостоятельно управлять огромной империей. И пришлось им потесниться у трона перед теми, за кем стоял авторитет знатного рода, древнего происхождения, исконной причастности к властям предержащим, да и много других дел на благо Отечества.

Вот и вошли в Верховный тайный совет наряду с «петровскими птенцами» представители родовитых фамилий — Голицыны и Долгорукие. Из них большим влиянием, пожалуй, пользовались бывший киевский губернатор, руководитель Камер-коллегии Дмитрий Михайлович Голицын, дипломат Василий Лукич Долгорукий и фельдмаршалы М. М. Голицын и В. В. Долгорукий, введенные в состав совета в январе 1730 года.

Борьба за власть была жестокой. Сначала Меншиков извел Толстого, затем убрали и самого Меншикова. В итоге к концу 20-х годов бразды правления сосредоточила в своих руках старая знать. А укрепить свое положение Долгорукие решили установлением брачного союза с царской фамилией. И может быть, удалось бы исполнить им свои замыслы, если бы не случай. Будучи на охоте, Петр II сильно простудился и в одночасье скончался. Россия осталась без царя.

Верховники после долгого совещания решили избрать на престол дочь царя Ивана и племянницу Петра I — Анну, прозябавшую на российском содержании в заштатном Курляндском герцогстве. Главная цель приглашения курляндской герцогини, не отличавшейся никакими государственными способностями, состояла в том, чтобы сразу же ограничить самовластие новоявленной императрицы и вообще поставить императорскую власть под достаточно жесткий контроль Верховного тайного совета. Поэтому основным условием вступления на российский престол перед Анной было поставлено согласие подписать «Кондиции» — обязательства разделить власть прежде всего с самими верховниками.

Москва, наполненная представителями дворянства со всей России, превратилась в кипящий котел политических страстей и борений. Все начали лихорадочно рыться в западноевропейских трактатах и собственных древних рукописях в поисках необходимых советов по государственному устройству. Из дома в дом переходили группы шляхтичей, как стали на польский манер называть дворян, с различными политическими прожектами — собирали под ними подписи. И прожектов этих было немало.

По сути дела, сложилась уникальная в истории России ситуация — появилась реальная возможность ввести конституцию. И само дворянство раскололось на две партии — монархистов и конституционалистов. О последовательности убеждений последних говорить не приходится — на их радикальности в большей степени сказалась возможность получить хоть какую-то часть власти. Однако большинство дворянских проектов в той или иной степени предполагали именно ограничение самодержавной власти.

Но две группы конституционалистов — верховники и часть дворянства — так и не смогли найти общий язык. И те и другие подозревали друг друга в стремлении к узурпации власти в личных или групповых интересах (и, кстати, подозревали не напрасно). А большинство верховников так и не смогли перешагнуть через корыстные стремления и потому допустили роковые для себя тактические ошибки. В результате дворяне-конституционалисты сблокировались с монархистами и согласились на восстановление самодержавия, лишь бы не допустить новой «семибоярщины». «Кондиции» были публично разодраны, и Анна стала новой российской самодержицей.

«Затейка» верховников по-разному оценивалась и оценивается в отечественной исторической литературе. Разобраться в этих проблемах еще предстоит в будущем. Нам же интересна позиция Василия Никитича Татищева в разгоревшейся политической борьбе в эти зимние месяцы. Ведь именно тогда впервые достаточно определенно проявились политические симпатии Татищева, получившие развитие впоследствии.

Какое участие в событиях января-февраля 1730 года принимал Татищев? Известно, что его подпись стоит под четырьмя важными документами, в том числе под проектом, подписанным наибольшим числом дворян — так называемом «проектом 361». По мнению исследователей, В. Н. Татищев является одним из основных авторов этого проекта. Известно также, что именно Татищевым было прочитано прошение дворянства к Анне Ивановне с просьбой провести своего рода учредительное собрание для обсуждения будущих форм государственного управления — «собраться всему генералитету, офицерам и шляхетству по одному или по два от фамилий, рассмотреть и все обстоятельства исследовать, согласным мнением по большим голосам форму правления государственного сочинить».

Сохранилось также свидетельство шведского резидента в Москве Дитмера: «24 января встретился со мной статский советник Татищев и сказал, что за день перед тем он читал кое с кем шведскую «форму правления» и в ней нашел ссылки на различные другие распоряжения и постановления риксдагов, которых здесь не достанешь. Поэтому он просил меня добыть их, говоря, что охотно заплатит, что они будут стоить». Сам Дитмер не решился дать справку Татищеву о принципах организации власти в собственном государстве, но пообещал кое-что разузнать, предварительно, правда, посоветовавшись с Остерманом. На что Татищев ответил, что «нет надобности сообщать об этом кому бы то ни было, но что он готов заплатить издержки и в другой раз поговорит об этом подробнее».

Все эти факты свидетельствуют о том, что Татищев играл немалую роль в конституционном движении российского дворянства 1730 года. Но можно ли говорить об устоявшихся конституционалистских убеждениях Василия Никитича? Ведь большинство участников тех зимних событий после восстановления самодержавного правления в России постарались забыть о своих конституционалистских увлечениях, а Голицыны нее и Долгорукие в правление Анны подверглись жесточайшим репрессиям.

История сохранила для нас один важный татищевский документ, в котором он сам рассказывает о своей роли в событиях 1730 года и раскрывает свои политические воззрения. Это «Произвольное и согласное разсуждение и мнение собравшегося шляхетства руского о правлении государственном». Сегодня доказано, что эта записка была написана уже после 1730 года и представляет собой не изложение одного из проектов того времени, а собственное сочинение Татищева.

Документ этот крайне интересен. Если прочесть его непредвзятым глазом от начала до конца, то неизбежно возникает недоумение. Как же так, рассуждение начинается с доказательства исторической необходимости самодержавного правления в России, а вслед за этим приводится... проект ограничения самодержавия? Неужели Татищев не в силах был свести свою записку к какому-нибудь одному положению? Почему записка столь противоречива?

Думается, что объяснение противоречивости этой записки вновь-таки лежит в особенностях времени и личности Василия Никитича. И объяснить эту противоречивость можно только с привлечением иных татищевских работ и с постановкой конкретного документа в конкретные же исторические условия.

Уже говорилось, что просветители, выступая с позиций защиты национальных интересов, всячески поддерживали идею существования единого национального государства. Они понимали огромную роль государства в решении важнейших политических и экономических вопросов, в обеспечении национальных приоритетов. Такой подход был характерен для всех просветителей. В его основе лежали поиски условий стабильности национального государства, социально-экономических и политических истоков государственной мощности и незыблемости. Просветители выстраивали в своих теоретических изысканиях такое государство, в котором бы каждый человек, каждый социальный слой общества исполнял присущую ему обязанность, а власть следила бы за соблюдением справедливости в разделении общественных благ и в выполнении правовых норм.

Наиболее ярко, может быть, эту мысль в России выразил Я. П. Козельский. В «Философических предложениях» он писал: Не худо б общество располагать так, чтоб ни один его член ему, ни оно ни одному своему члену не были в тягость». И далее: «Совокупить пользу членов общества каждого с пользою других и всех их с пользою обладателя, что много споспешествовать может твердости к благополучию правительства».

Но вот ответы на вопрос — какая форма государственного правления нужна России? — были различны. Большинство поддерживало и развивало народное понимание «хорошего» царя, переосмысливая это понимание в идею «философа на троне», «просвещенного монарха». По мнению просветителей, народ заключает с монархом общественный договор для того, чтобы последний обеспечивал нормальное существование государства, соблюдал законы, заботился о своем народе. «Премудрый и истинный тот государь, — говорил, например, ученик М. В. Ломоносова профессор Московского университета, российский просветитель второй половины XVIII столетия Н. Н. Поповский, — который о средствах исправления нравов, то есть о просвещении учением подданных своих печется. Судии помощию здравой философии толкуя законы не по словам и внешнему знаменованиго, но по самым обстоятельствам и правосудию, пересекают дорогу бесстыдным клеветникам употреблять на зло монаршеское учреждение, и под видом закона беззаконно утеснять неповинное гражданство».

«Подданные» же, доказывал Николай Никитич, «через доброе и честное воспитание снискивают благородные мысли, правые рассуждения, неповрежденные о всякой вещи мнения... Просвещенный ум подает им подробное понятие истинного зла и добра; научает дружелюбию, беспритворной откровенности и неповинному обхождению».

Поэтому не стоит ожидать от большинства российских просветителей XVIII века какой-то революционности. И тем более не следует обвинять их в «недопонимании», в «наивности» и т. д. Последнее, к сожалению, особенно свойственно нашей исторической науке. Практически в любом исследовании, посвященном проблемам российского просветительства, можно встретить утверждения о «дворянской ограниченности» и т. п. Однако осуждать просветителей XVIII века за «нереволюционность» или, наоборот, изыскивать у них революционность мифическую — внеисторично. Основной целью политических построений большинства российских просветителей этого времени был поиск социально-политического консенсуса, поиск условий укрепления Российского государства, а не попытка изменения существующего государственного строя радикальными и тем более революционными методами.

И все же некоторые из них стремились более широко взглянуть на существующее положение дел. Как видим, попытка ограничения самодержавия в России была предпринята еще в 1730 году. Конечно, с просветительскими идеалами она связана не была — ее корни уходят в иные традиции. Хотя политический радикализм Дмитрия Михайловича Голицына объясняется и осмыслением западноевропейских учений. Стремление использовать зарубежный опыт было не чуждо Д. М. Голицыну.

Думается, именно в этой широте миропонимания, в стремлении всемерно использовать мировой опыт истории на благо Отечества (при том, что само это отечественное благо стояло на первое месте) было много общего между Василием Никитичем Татищевым и Дмитрием Михайловичем Голицыным. Известно, что до событий 1730 года Татищев бывал в имении Голицына под Москвой — Архангельском — и много работал в его богатейшей библиотеке. Несомненно, что беседы двух больших мыслителей заводили их далеко. Ведь оба были философы, оба искали наиболее лучшие пути для развития России.

Однако январь 1730 года развел их по разные стороны баррикад. Почему так произошло? Как случилось, что одни из лучших и, несомненно, прогрессивных умов России стали врагами? Ответы на эти вопросы еще надо искать. Здесь заметим лишь, что в истории нашей страны такое, к сожалению, бывало нередко.

Как уже говорилось, борьба за власть в январе-феврале 1730 года заставила В. Н. Татищева впервые серьезно задуматься над проблемами политического устройства российского общества. Вскоре после 1730 года, на основе раздумий над общественными коллизиями, произошедшими тогда, Татищев пишет несколько политико-философских трудов, и затем уже размышления над этими проблемами не оставляют его до конца жизни. Мы можем с полной ответственностью сказать, что политические воззрения В. Н. Татищева не были какой-то сразу возникшей и на все времена устоявшейся концепцией. Нет, они развивались, были нередко противоречивы и иногда заводили его в определенный тупик. И нам не следует этому удивляться — ведь Татищев всю жизнь был в поиске, более того, всегда старался учесть в своих изысканиях как можно большее число разных точек зрения, критически осмыслить весь известный ему человеческий опыт в данной области.

Свое понимание задач существования государства Василий Никитич выразил всего одной фразой: «По разсуждению можно сказать, что всякого государства или общенародия благополучие на согласии и любви зависит, а несогласие и вражда раззоряет». Но как добиться, чтобы в государстве и «всяком общенародии» царили согласие и любовь? Над этим вопросом человечество бьется уже не одно столетие, и ответ найден пока один — достаточную меру справедливости в жизни общества можно обеспечить, только создав правовое государство, когда существование каждого и всех обеспечено справедливым законодательством.

Конечно, все мы понимаем, что и в случае создания самых правильных и прекрасных правовых норм наше существование не станет абсолютно справедливым. Однако мера справедливости усилится, а значит, общество продвинется вперед в своей цивилизованности. И хотя история человечества никогда не знала еще абсолютно справедливого общественного устройства, все мы желаем иметь большие законодательные гарантии своих прав и возможности их защиты, чем меньший.

Одним из первых в истории России к силе закона обратился В. Н. Татищев. В этом уповании на закон Татищев схож с западноевропейскими просветителями. Например, прослеживаются серьезные параллели политических программ В. Н. Татищева и французского мыслителя XVIII века Ш. Монтескье. Причем надо иметь в виду, что Татищев пришел к своим выводам совершенно независимо от Монтескье — с его трудами он знаком не был. А ведь одна из основных работ Монтескье так и называлась — «О духе законов». В ней Монтескье поставил перед собой целью — «не порицать установления какой бы то ни было страны», а дать каждому народу «объяснение существующих у него порядков». Монтескье писал, что если бы люди «получили новые основания полюбить свои обязанности, своего государя, свое отечество и свои законы», «почувствовать себя более счастливыми во всякой стране, при всяком правительстве и на всяком занимаемом ими посту», то он «счел бы себя счастливейшим из смертных».

Иначе говоря, французский просветитель не стремился доказать лучший характер какой-то из форм государственного устройства, а хотел объяснить причины появления этих разных форм у разных народов. При этом он анализировал разнообразные формы, исходя из историко-географических условий существования каждого из народов.

Именно в этом историко-географическом подходе к изучению различных форм государства и сходны Татищев и Монтескье, хотя отдельные выводы их различны. Василий Никитич выделял три основные формы политического правления — демократию, аристократию и монархию, а также подчеркивал, что существует немало смешанных форм, например, конституционная монархия. Татищев признавал возможность существования любой из этих форм.

В «Разговоре...» есть один характерный момент. Собеседник задает Татищеву вопрос: «Вы сказали мне разные правления, но я бы желал от вас слышать, которое из сих есть лучшее?» Но Василий Никитич отказывается от выяснения «лучших» и «худших» форм политического устройства, говоря: «Неудобно сего обще заключить...» Такой же подход сохранен Татищевым и в «Истории Российской», в сорок пятой главе которой он пишет: «...Невозможно сказать, которое бы правительство было лучшее и всякому сообсчеству полезнейшее».

Как и Монтескье, Татищев размышлял над целесообразностью каждой из форм политической организации общества, основываясь на конкретно-исторических и географических условиях жизни народа той или иной страны. В записке «Произвольное и согласное разсуждение...» он писал: «Из сих разных правительств каждая область избирает, разсмотря, положение места, пространство владения и состояние людей, а не каждое всюду годно или каждой власти может быть полезно». Ту же мысль он развивает и в «Разговоре...»: «Еже разныя обстоятельства, яко положение мест и состояние народов, разные причины тому подают, ис котораго по разсуждению каждого народа способнейшее правление учинено». И наконец, в «Истории Российской»: «Нуждно взирать на состояния и обстоятельства каждого сообчества, яко на положение земель, пространство области и состояние народа».

Географические условия, размер территории, уровень просвещения народа — вот факторы, определяющие форму государства у того или иного народа. Татищев показывает себя реально мыслящим политиком и ученым, вовсе не собиравшимся натягивать единую «мерку» государственности на разные народы. Он признает право каждого народа самостоятельно выбирать себе «способнейшее правление». Уже поэтому нельзя считать Василия Никитича убежденным монархистом. Ведь он нигде, ни в одном своем произведении не писал о принципиальном признании абсолютной монархии лучшей из всех форм государственного устройства.

Но могут возразить — ив «Истории Российской», и в «Разговоре...», и в записке, посвященной событиям 1730 года, Татищев утверждает, что в России необходима именно монархия, самовластие государя. На этих реальных фактах, кстати, построено немало современных исторических работ, в которых в той или иной степени идет разговор о Татищеве. Однако, думается, здесь возникает серьезная путаница. Стоит разобраться в причинах, из-за которых Татищев признавал необходимость монархического строя в России.

Вот как он объясняет это в «Произвольном и согласном разсуждении...»:

«Ныне можно разсмотреть, которое из сих трех правительств по состоянию нашего государства есть полезнейшее. Во-первых, демократия никак употребиться не может, ибо пространство великое государство тому препятствует», — отмечает В. Н. Татищев. А незадолго перед этим заключением он писал, что демократия возможна «в единственных градах или весьма тесных областях, где всем хозяевам домов вскоре собраться можно, в таком демократия с пользою употребиться может, а в великой области уже весьма неудобна». А в «Разговоре...» эта мысль развивается: «...Малые и от посторонних сил безопасные могут удобно общенародно правиться, и сих хотя силы и распространение земель умножаться не могут, потому что легко все согласиться тайность скрыть и вскоре решение и исполнение произвесть не могут, но они то за пользу почитают, что живут по воле и, кроме закона, никого не боятся». Думается, эти доводы Татищева вполне приемлемы для XVIII века, ведь до того времени человечество не знало в своей истории ни одного великого государства, в котором были в самой полной мере осуществлены все демократические принципы.

Не подходит России и аристократия, ибо «аристократическое» правление употребимо «в областях хотя из неколиких градов со-стоясчей, не от нападеней неприятельских безопасной, как то на островах и пр.», а также необходимо, чтобы и народ был «учением просвясчен». Кроме того, по мнению Татищева, Россия уже познала беды аристократии: «Аристократия нас довольно вредом приключенным научила, для сего нуждно историческо прежде бывшее возпомянуть». И Татищев приводит примеры многочисленных усобиц, семибоярщину и т. д., которые нанесли, по его разумению, великий урон Отечеству.

Россия — это великое государство, а ведь «великие и пространные государства, для многих соседей завидуюсчих, оные ни которым из объявленных правиться не может, особливо где народ не довольно учением просвясчен и за страх, а не из благонравия или познания пользы и вреда закон хранит, в таковых не иначей, как само- или единовластие потребно». И потому «всяк благоразсудный видеть может, колико самовластное правительство у нас всех протчих полезнее, а протчие опасны». Татищевская аргументация несколько расширяется в «Истории Российской», где он особенно уделяет внимание обширности границ государства: «Великия же области, открытые границы, а наипаче где народ учением и разумом не просвясчен и более за страх, нежели от собственного благонравия, в должности содержится, та-мо... нуждно быть монархии, как я 1730-го Верховному совету обстоятельно представил и нам достаточные приклады прежде бывших сильных Греческих, Римской и других республик, доказывают, что они дотоле сильны и славны были, доколе своих границ не разпространили». А в «Разговоре...» Татищев дополняет свое мнение еще одним доводом: «Великия же хотя от нападения других и безопасныя, но для множества народа общаго собрания всегда, как потребно, иметь не способны. Те могут некоторым знатнейшим правление поручить, но у сих за распрями и несогласиями часто нуждное оставляется, а народ от прихотей разных правителей разоряется».

Как видим, из-за обширности территории, сложности географии и, главное, непросвещенности народа, Татищев и считал, что для России пока наиболее приемлемым государственным строем является монархия. Татищев показывает себя серьезным и реально мыслящим историком и политиком. И как бы ни пеняли Татищеву за то, что был он «идеологом» абсолютной монархии, он таковым не был. Иначе вся наша современная историческая наука может быть обвинена в том же самом — ведь и мы сегодня считаем, что абсолютная монархия в России XVIII века была необходимым и закономерным этапом исторического развития. И пока никто не доказал обратного.

Но дело-то заключается в том, что Василий Никитич мыслил монархию в России не абсолютной и бесконтрольно самовластной, а, во-первых, просвещенной, и, во-вторых, ограниченной законом. В той же записке у него есть интересное рассуждение о том, что в тех странах, где «народ учением просвясчен и законы хранить без принуждения прилежит, тамо так острого смотрения и жестокого страха не требуется». Стоит сопоставить это рассуждение с несколько ранее приведенными цитатами о «великих» государствах, в которой неограниченное самовластие тоже ассоциируется Татищевым со «страхом» и отсутствием просвещения. Значит, Татищев относился к абсолютной монархии как к неизбежному «страху», а не как к «благонравному» государственному устройству. И интересно в этом случае сравнение отношения к самодержавию Татищева и Александра Николаевича Радищева, жившего через полвека после смерти Василия Никитича. Ведь Радищев называл самодержавное «насилием» в отличие от «доброго» республиканского правления. «Страх» и «насилие» — близкие по сути понятия, а значит, понимание существа самодержавия и у Татищева, и у Радищева было близко.

Характерно и возможное продолжение размышлений Татищева о необходимости просвещения народа. В понимании Татищева именно в развитии просвещения народа заключается исторический прогресс общества, просвещение движет историю. Татищев постоянно требовал просвещения народа и сам много делал для этого. Нужна ли будет неограниченная власть монарха России, когда народ будет «учением просвясчен»? Естественно, что прямого ответа на этот вопрос у Татищева нет и трудно сказать, мог ли он быть. Однако, как заметил уже читатель, «так острого смотрения и жестокого страха», просвещенному народу совсем не требуется.

А чтобы монархия не была «страхом», она должна быть ограничена законом. Эта мысль в XVIII веке стала завоевывать все большую популярность. И, кстати, впервые в краткой, но емкой форме в России ее выразил «верховник» Дмитрий Михайлович Голицын, когда писал, что не «персоны» должны управлять законами, а законы «персонами». Как мы видим, эту же идею отстаивал и Василий Никитич Татищев. Закон необходим для ограничения «страха». В. Н. Татищев одним из первых в истории российской общественной мысли все свои теоретические построения и практические действия старался строить именно на правовой основе. В его трудах мы найдем немало рассуждений о необходимости разработки справедливых законов, о том, что государство и общество вообще не может существовать без четких правовых форм, в которых бы отразились обязанности и права различных слоев населения но отношению друг к другу.

В соответствии с теорией «естественного права» Татищев считал государство результатом «общественного договора» и потому воплощением идеи «общей пользы», «всеобщего блага». При этом он отмечал, что «по закону естественому» вполне реально избрание верховного правителя — «согласием всех подданных некоторым персонально, другим чрез поверенных, как такой порядок во многих государствах утвержден». Однако, как видно, «такого порядка» нет в России, а значит, следует «сочинить закон», в котором необходимо оговорить все возможные условия избрания государя, в случае отсутствия прямых наследников или, как говорит сам Татищев, «на такой нечаянной случай».

По мнению Василия Никитича, создание такого закона защитит страну от возможности узурпации власти «немногими», как это уже бывало в истории России не раз и ничего хорошего государству никогда не приносило, порождая междоусобицу, распри и бунты. И вообще во главе человеческого общежития должен стоять Закон, которому подчиняются все, независимо от своего положения в обществе: «Никакой закон или порядок пременить никто не может, разве обсченародное соизволение».

Тогда центральным вопросом становится право на издание законов. Татищев и здесь исходил из существующих политических реалий. «Суть собственно учрежденные законодавцы, которые по разности состояния каждого общенародия разно имянуются, яко: 1) в самовластии, или монархии, государь есть един законодавец; 2) в аристократических, где несколько знатных правительствуют, Сенат или Парламент имянуется; 3) в общенародных от всего общенародия». Однако сразу же вслед за этим уточнением следуют два рассуждения. Первое касается больших по территории государств, в которых, как мы знаем, Татищев считал более реальным создание монархического управления: «Но понеже в великих всему народу собираться есть невозможно, и для того от некоих обществ, яко провинций или городов, станов, родов, посылают выбранных по одному или по два с полною мочью, которые соборы, или сеймы, и парламент имянуются. И сии хотя законы предписать, утвердить и всем во известие объявить власть имеют, но при том они должны некоторые преждния правила н согласия с данною им полною мочью хранить».

Второе уточнение направлено непосредственно для объяснения прав «самовластных законодавцев»: «Понеже они для тягости труда не всегда к тому время имеют, також и от любви отеческий к подданным, храня пользу оных, оное другим довольно в законах искусным и отечеству беспристрастно верным вновь потребные сочинить вверяют».

А. Г. Кузьмин, комментируя эти татищевские рассуждения, замечает, что «соборами» именовались «сословно-представитель-ные учреждения в России XVI — XVII вв.». «Татищев, — отмечает А. Г. Кузьмин, — пишет о возможности деятельности их как органов республиканской власти именно в России. В монархиях право на законодательства принадлежит самодержцу. Но, по мнению Татищева, монархи должны доверять составление законов «другим в законах довольно искусным и отечеству беспристрастно верным». Этому предполагаемому искусному законнику Татищев и подает советы».

Но важно отметить и то, что этот искусный законник должен быть «отечеству беспристрастно верным». Иначе говоря, любое законодательное правило своей целью должно иметь опять же «пользу Отечества», и сама «польза Отечества» становится краеугольным камнем всего возможного законодательства.

Но какой все-таки государственный строй наиболее полезен Отечеству? Новгородский архиепископ, один из духовных лидеров в России начала XVIII века, Ф. Прокопович считал таковым только абсолютную монархию. Ш. Монтескье предполагал наиболее жизнеспособным строем (не имея в виду Россию) монархию конституционную. Татищев в своем понимании «пользы Отечества» стоит ближе к Монтескье, чем к Прокоповичу. И потому в «Произвольном и согласном разсуждение...» сразу же вслед за доводами в пользу монархического строя в России он приводит проект ограничения самодержавия. Конечно, мы сегодня видим относительность демократичности этого проекта, но опять же — нд стоит подходить к его оценке с позиции современности. Важно, что этот проект вышел из-под пера Татищева в 1730 году и, более того, был воспроизведен в записке, написанной гораздо позже 1730 года. А обнародована записка была в 1743 году, когда Татищев направил ее в высшие органы власти Российской империи. Значит, проект отражал не кратковременные конституционные увлечения Василия Никитича, а вполне сложившиеся убеждения.

Здесь читатель имеет возможность самостоятельно познакомиться с проектом Татищева. Все-таки реальный исторический документ зачастую более интересен, чем его пересказ. Отметим только, что воспроизводится он с незначительными сокращениями.

Начинает свой проект Татищев со слов о том, что «государыня императрица» Анна, «как есть персона женская» к «так многим трудам неудобна», и «ей знание законов недостает», а потому «потребно нечто для помосчи ее величеству вновь учредить». Что это за «помосчь»?

«1. Быть при ее величестве в Вышнем правлении, Сенате или Совете 21-й персоне, в котором нынешний Верховный совет останется.

2. Чтоб оной делами внутренней економии отягосчен не был, другое правительство учредить во сте персонах, которым по третям года третией части в правлении оставятся, а две части могут в домех своих управлять... Для рассмотрения важных дел гождогодно собираться или когда чрезвычайное что случится, яко война, кончина государя или другое так великое дело, то по повестке всем съезжаться и не более месяца обсчее собрание продолжать.

8. Ежели случится упалое место в Вышнем правлении, Сенате, Коллегии президента и вице-президента, в губернии губернатора или вице-губернатора, в войске главного командира, то избирать болотированием... Чрез сей способ можно во всех правлениях людей достойных иметь, несмотря на высокородство, в которых много негодных в чины происходят.

4. Законоиздание хотя состоит единственно во власти монаршес-кой, как о том выше показано, однако ж разсудя намерение государя не в чем ином, как к пользе обсчей и справедливости состоит, так оное точно наблюдать должно. И как ее величеству неудобно самой сочинять, но нуждно кому-либо сочиненное онаго поверить, в котором опасность немалая, чтоб кто по прихоти чего непристойнаго и правости несогласного или паче вредного не внес... Оное же сочинение никак невозможно одному поверить, хотя бы он искусен и в намерении никоея собственные страсти не имел, по природе легко погрешить может,., послать во все коллегии, чтоб довольно разсмотрели и чрез седмь дней, сочиня, каждая обсчее или кто собственное свое в собрании вышнему правительству объявили и по довольном разсуждении, сочиня, ее величеству ко утверждению представили.

5. ...В высшем правительстве не быть двум одной фамилии, а в нижнем и в коллегиях токмо ближним сродникам, как выше показано, неприсудствовать.

6. В Тайной канцелярии... определять от Сената помесечно дву человек, чтоб смотрели на справедливость, а паче чтоб при взятье до пожитков нимало не касались, и для того брать всегда от полиции и от ратуши по одному знатному человеку.

7. Для произвождения шляхетства в войске и гражданстве искать лучшего способа, нежели ныне: 1) устроить во всех градех потребные училисча, определя на то доходы и домы; 2) меньше 18 лет в службу, а более 20 лет в войске служить не принуждать; 3) в матросы и ремесла не писать; 4) чтоб подлинное шляхетство известно было. Того ради всему во всем государстве зделать роспись, не включая тех, которые из солдат, рейтар, гусар, однодворцев и подьячих, хотя б и многие деревни имели, разве на шляхетство или на жалованные деревни грамоты жалованные имеют. Однако ж и тех всех, хотя ис какова б чина ни были, а деревни уже имеют написать в особую книгу.

8. Духовенство в их доходех разсмотреть, чтоб деревенские могли детей своих в училисчах содержать и сами не пахать, а у которых есть избытки, оные на полезные богу и государству дела употребить.

9. Купечество, колико можно, от постоев увольнять и от утесненей избавить, а подать способы к размножению мануфактур и торгов.

10. Пункты о наследстве отставить, а сочинить о том достаточной закон на основании Уложениа».

Вот такие десять пунктов... А в них целая концепция перестройки политической системы российского общества. Трудно говорить о том, насколько жизнеспособны были теоретические представления Татищева об ограничении монархии. Скорее всего воплотить в практику этот проект было невозможно, что и подтвердил исход «затейки» верховников, и вся последующая отечественная история — долго еще не было в России социальной силы, способной побороться на равных за власть с самодержавием. Но вот направление поисков Татищева характерно — подчинить всю жизнь российского общества справедливым законам.

Именно поэтому Василий Никитич обосновывал необходимость, взамен Уложения 1646 года, нового Уложения, которое стало бы новым сводом всех российских законов. Создание нового Уложения, по мнению Татищева, тем более необходимо, что в существующих законодательных актах он увидел большие расхождения, особенно в сравнении с тем, что вытекало из «естественного закона». И Василий Никитич начал работу над текстом нового Уложения, самым внимательным образом изучая историю российского законодательства.

Зимой 1750 года он «вознамерился печатное Уложение с последовавшими указы свести, оные иным порядком сочинить, каждое доводя до правил морали и политики, согласуя все разных обстоятельств единому основанию». И «немало было сочинил, но возражен советом: «зладеи сочтут за продерзкое, что без позволения законы сочинять». Следуя совету, Татищев написанное «не токмо оставил, но и истребил». А те записки, которые Татищев успел передать «сильным мира сего», «злостию исполненных сердец в противное толкуются». По этой причине Татищев был вынужден отказаться от разработки различного рода экономических предложений.

Судя по отношению современников к намерениям Татищев, по факту уничтожения записей, а также по некоторым сохранившимся отрывочным замечаниям, мнение Василия Никитича был и в самом деле «продерзким». Во всяком случае именно в 30—40-е годы Татищев пришел к пониманию теснейшей, неразрывной связи политической системы самодержавия с социально-экономическими условиями жизни общества и понял, что одно невозможно изменить без другого. В чем это выражалось?

Еще в «Разговоре...» В. Н. Татищев советовал «хранить обычаи древние», ибо «пременением древних обычаев иногда немалой вред наносится». Что приводит Татищев в доказательство бездумного отхода от традиций? Пример, честно говоря, неожиданный для середины XVIII века — вред «пременения древни обычаев» состоял в отмене вольности крестьянства и введении в России крепостничества: «Например, до царства Борисова (Бориса Годунова. — С. П.) в Руссии крестьянство было все вольное, но он слуг, холопей и крестьян зделал крепостными, за которое холоп Пронскаго Боловня, собрав свою братью и крестьянства немалое войско, великие пакости поделал». Иначе говоря, Татищев видит вред введения крепостного права в России, понимает, что это вызвало огромные социальные катаклизмы (опередив в этом выводе последующую отечественную науку на 100 с лишним лет).

Об этом более четко и открыто Татищев говорил в комментариях к разным статьям русских Судебников в 1750 году. Как отмечает А. Г. Кузьмин, в них «он развивает мысль о достоинствах крестьянской вольности как в экономическом, так и в гражданском плане». Именно «беспутные» владельцы вотчин повинны в крестьянских побегах, и только «вольность крестьян и холопей хотя во всех европских государствах узаконенное и многую в себе государствам пользу заключает». А в итоге он приходит к выводу, что вольность «с нашею формою правления монаршеского не согласует, и вкоренившейся обычай неволи переменить небезопасно».

Обычно в этом последнем высказывании Татищева опять-таки видят защиту самодержавного правления. Но подобный вывод более чем поспешен и, как мог убедиться читатель, не подтверждается историческими фактами. И наверное, здесь все же важно другое — то, что Татищев первым в России понял зависимость политических и социально-экономических институтов. И мы знаем, что немало сил Татищев затратил на то, чтобы найти более разумные, более «полезные» Отечеству формы социально-экономической жизни.

Конечно, мнение Татищева по крестьянскому вопросу не было неизменным на протяжении всей его жизни, но менялось оно в сторону все большего понимания необходимости изменения существующего положения и в этом отношении. Еще в 20-х годах XVIII века, будучи на Урале, Татищев всячески ратовал за расширение вольнонаемного труда на казенных заводах. Он объяснял это прежде всего экономическими потребностями — ведь вольный труд гораздо производительнее крепостного. И, как отмечают исследователи, подобная позиция Татищева уже тогда находилась в противоречии с закрепостительной политикой правительства.

В 30-е годы, занявшись теоретическими изысканиями, Василий Никитич пришел к выводу: «Воля по естеству человеку толико нуждна и полезна, что ни едино благополучие ей сравняться не может и ничто ея достойно, ибо кто воли лишаем, тот купно всех благополучии лишается или приобрести и сохранить не благонадежен». Комментируя приведенный текст, Г. В. Плеханов заметил, что «это звучит почти как революционный призыв». Мысль Татищева в самом деле неожиданна для России XVIII столетия, на протяжении которого как раз рабское состояние крестьян усиливалось.

Но Татищев не просто пропагандирует свободу воли. Задача, поставленная им перед собой, гораздо сложнее — найти разумное сочетание различных интересов, найти рациональный порядок в хаосе взаимодействия различных устремлений, «воль», желаний, чтобы обеспечить достижение «пользы Отечества». Поэтому он пишет, что «без разума употребляемое неразсудное своевольство вредительно есть». А значит, «воле человека положена узда неволи для его же пользы, да чрез то протчия благополучия в уравнении возможном иметь и в лучшем благополучии пребывать возможет». Иначе говоря, Василий Никитич не просто выдвигает лозунг — «воля по естеству человеку толико нуждна и полезна», но ищет реального решения, реального обеспечения этого лозунга в действительной жизни.

Татищев определяет три «узды неволи». Первая из них — «по природе», «когда недостаточествует собственнаго кому разума, тогда должно и нуждно повиноваться родителем и хранителем, без которых человек во младенчестве и даже до возраста живота своего сохранить и одержать есть не способен». Из этого варианта «узды неволи», по мнению Татищева, вытекает «власть монар-шеская».

Вторая, «человеку полезная и от нужды происходящая», «неволя» основывается на договоре. Татищев считает, что для обеспечения нормального общежития необходимо заключение договора между различными категориями населения, «ибо как человек всякой на все не есть способен, но требует от других помощи и милости, так нуждно ему взаимно за требуемое от другаго благодеяние и милость показать». В этом договоре стороны обязуются выполнять определенные условия. Один — «обещает сему служить и его воли повиноваться». Другой — «обещает пищею, одеждою и жилищем снабдить и от обиды защищать». «Из сего договора, — комментирует Татищев, — происходит неволя холопа или слуги».

Как видим, Татищев объяснял происхождение крепостного права существованием «общественного договора», который холоп по собственной воле заключает с господином. Нельзя однозначно утверждать, что Татищев тем самым оправдывает существование крепостного права, как это часто делается. Здесь Василий Никитич опять же искал объяснения сложившегося положения дел, стремился понять, почему крепостное право, несмотря на его нецелесообразность, продолжает усиливаться и оставаться одним из важных экономических условий российского общества.

И интересно в этом отношении сопоставление Татищевым договора холопа с господином и договора государств «для защищения своего от нападения сильнаго», «где воля человека всем обще подвергается и общее благополучие собственному предпочитается того ради, что собственное уже несть благополучие, когда общественный вред ис чего быть может».

Но если Татищев принимает различные варианты «своевольной» «узды неволи», то он резко выступает против «узды по принуждению», «рабства или невольничества». В отношении рабства Татищев говорит совершенно однозначно: «Понеже человек по естеству в защищении и охранении себя имеет свободу, того ради он такое лишение своея воли терпеть более не должен, как до возможнаго к освобождению случая, зане естество нам определило здравие и вольность или свое собственное благополучие защищать».

Сам подход к выявлению причин вредности рабства схож с точкой зрения Монтескье, который писал, что рабство «дурно по самой своей природе»: «...От него нет пользы ни рабу, ни господину: первому — потому, что он ничего не может делать по внушению добродетели, второму — потому, что он усваивает всевозможные дурные привычки, незаметно привыкает пренебрегать всеми нравственными добродетелями...» Но и Монтескье со своим холодным анализом различных форм рабства и причин, его порождающих, не говорил о возможности по «естественному праву» самостоятельного освобождения от этого рабского состояния.

Татищев же до конца жизни сохранил уверенность, что рабское положение человека противоречит «естественному закону». В 1747 году он подготовил «Разсуждение о ревизии поголовной», в котором продолжал размышлять о причинах и сущности крепостного права. Это «Разсуждение» также представляет собой произведение, в котором Татищев хотел найти золотую «середину» в обеспечении интересов различных слоев населения России. Более того, в нем постоянно проводится мысль о необходимости смягчения наказания или вообще отмену их для значительной части беглых.

Здесь же Василий Никитич повторяет мнение о том, что «у нас по приатии христианства до царя Федора Ивановича были все крестьяне вольные и жили, кто за кем хотел; пленники токмо были невольные, но их дети неволи свободны». Конечно, Татищев несколько идеализирует русскую «старину», но это ему необходимо для того, чтобы осудить Бориса Годунова за введение крепостного права: «Царь Борис по кончине царя Иоанна вольность оную отнял и учинил крепостными, но видя из того великое безпокойство, паки волю дал». Но самое интересное рассуждение Татищева следует чуть ниже: «Ныне же можно ли ту вольность без смятения возобновить и все те распри, коварства и обиды пресечь, требует пространного рассуждения и достаточно мудраго учреждения, дабы исча в том пользы, большего вреда не нанести».

Иначе говоря, Татищев понимал необходимость «восстановления» бывшей когда-то на Руси вольности крестьян и считал, что над этой проблемой нужно подумать самым серьезным образом. Сам он, поставив таким образом вопрос, от решения его отказывался: «Для того я оное оставляю...» Однако мнение о целесообразности неволи оставалось прежним: «...Рабство и неволя противо закона христианского».

Как видим, Василий Никитич одним из первых в России взялся за осмысление сложных социальных и политических вопросов, прежде всего вопроса о форме политического устройства российского общества и связанного с ним вопроса о крепостном праве. Татищев не нашел окончательного их решения, но он поставил их перед современниками и потомками, доказал необходимость ими заниматься. Он понял, что без анализа целесообразности существования крепостного права и самодержавного правления Россия не найдет «пользы» на своем пути, Отечество не сможет достигнуть благополучия.

Читатель мог заметить, что Василий Никитич размышлял и над методами достижения этого благополучия. Человеческая история знает два основных метода изменения существующего положения вещей — революционный и реформаторский. Какой из них предпочитал Татищев? И опять мы не найдем здесь однозначного ответа. С одной стороны, еще Г. В. Плеханов отмечал определенный «революционный призыв» в высказываниях Татищева. Впоследствии, особенно в советское время, линия, начатая Г. В. Плехановым на поиск «революционности» в деятельности Татищева, была продолжена. Некоторые успехи на этом пути были достигнуты, ведь читатель сам мог убедиться, что в отдельных высказываниях Василий Никитич формулировал неожиданные для XVIII века мысли — смелые, решительные. Но в целом в одежду революционера Татищева обрядить никак не удавалось. И тогда он обвинялся в реакционности, защите крепостничества и самодержавия.

Думается, что здесь проявилась не столько вина «реакционера» Татищева перед историей, сколько беда современных исследователей, их растерянность перед сложностью исторической действительности. В самом деле, на протяжении многих десятилетий нас всех учили искать в прошлом прежде всего «революционные традиции», «демократические элементы» и т. д. Мы сами были приучены к тому, что только революционные методы, то есть насилие, способно привести человечество к счастью. И автоматически, или почти автоматически, осуждали всех «нереволюционеров», а чаще всего просто вычеркивали их из истории. И в то же время всячески стремились наполнить историю революционерами, находя их даже там, где и быть не могло.

Однако безмерное увлечение идеей только насильственного преобразования общественного устройства значительно мешает в познании истории, ибо эта идея никогда не была в истории главенствующей. Она выходила на первый план в отдельные исторические моменты, но и тогда не оставалась единственной. Ни один народ не мог принять эту идею как единственно правильную, ведь в ней присутствует прежде всего разрушительное начало, а значит, движение к будущему («светлому будущему», «раю на земле») будет осуществляться через отрицание прошлого, через гражданскую войну, через смерть...

Лучшие русские умы размышляли над этими проблемами. Ответы давались разные, Василий Никитич стоял в том ряду, суждения которого выразил зрелый Пушкин: «Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!» В свое время Пушкина за эти слова корили, сниходительно пеняли ему за непонимание исторической ситуации. А ведь он думал о людях, о судьбах народа: «Те, которые замышляют у нас всевозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, кому чужая голова полушка, да и своя шейка копейка». Сомнения Пушкина в том, что насилие («русский бунт») способно обеспечить народное счастье, вполне обоснованны. И в этом сомнении вовсе не охранительский настрой, не стремление сохранить существующий порядок, но боль за возможные страшные страдания народа, понимание того, что «бунт» только ухудшит народную жизнь, ибо прольется кровь, брат пойдет на брата, а сын на отца... Имеем ли мы право призывать к этому?

Мысли Василия Никитича удивительно схожи с пушкинскими. Он тоже понимал необходимость изменения действительности, думал о том, как возродить «вольность». Но он понимал, что «вкоренившийся обычай неволи переменить небезопасно», так как вряд ли удастся обойтись «без смятения». А это означало возможность наступления нового Смутного времени, новой гражданской войны, чреватой потерей государственной независимости. Потому Татищев и призывал серьезно продумать вопрос, «дабы исча пользы, большего вреда не нанести». И нам сегодня остается только позавидовать его нравственной ответственности перед народом, перед Отечеством. Порицать же за такую позицию — означает оставаться теми самыми людьми «жестокосердыми», совершенно не задумывающимися о последствиях своих собственных слов и действий.

Проблемы, поднятые В. Н. Татищевым, были в центре внимания всей последующей двухвековой истории Российской империи. По велению судьбы Василию Никитичу была уготована роль их первооткрывателя. И многие идеи его впоследствии возродились в нашем Отечестве. В 1754 году по инициативе П. И. Шувалова была организована Комиссия для разработки нового законодательства — Уложения. Смерть Елизаветы, а затем и свержение Петра III помешали завершению Уложения. Но, как считает Е. В. Анисимов, многие наказы, поданные уже во времена Екатерины II во вновь учрежденную Уложенную комиссию 1767 года, созрели в елизаветинское время и даже раньше». Да и сами попытки создания нового Уложения во второй половине XVIII столетия стали веянием времени. Правда, история распорядилась так, чтобы эти проекты не нашли своего практического применения. Однако одним из главных вопросов во время обсуждения различных проектов было положение крестьянства и даже политические проблемы.

На протяжении всей второй половины XVIII века никто так и не смог подняться до понимания прочной связи крепостного права и самодержавия. Только А. Н. Радищев поставил вопрос не просто об обязанности монарха перед своими подданными, но и о его ответственности перед ними и законом за неисполнение принятых на себя обязательств. Радищев уже точно увидел, что «философ на троне» не может решать всех проблем народа, более того — перестает быть «философом», получив неограниченную власть.

Продолжая общую просветительскую линию в поиске наиболее полезных Отечеству путей развития, Радищев не просто понял связь крепостного права с самодержавием, а заявил о несовершенстве всей политической системы абсолютизма, как приносящей русскому народу больше вреда, чем пользы. «Самодержавство, — писал он, — есть наипротивнейшее человеческому существу состояние... Если мы живем под властию законов, то сие не для того, что мы оное делать долженствуем неотменно; но для того, что мы находим в оном выгоды. Если мы уделяем закону часть наших прав и нашея природныя власти, то дабы оная употребляема была в нашу пользу; о сем мы делаем с обществом безмолвный договор. Если он нарушен, то и мы освобождаемся от нашея обязанности. Неправосудие государя дает народу, его судии, то же и более над ним право, какое дает ему закон над преступниками. Государь есть первый гражданин народного общества».

Сразу же видна схожесть направления в рассуждениях Радищева и Татищева. Оба большую роль придают справедливым законам и требуют подчинения им независимо от положения в обществе. Однако Радищев значительно отличается от Татищева в выборе средств действия. Он в большей степени стоит за революционные способы изменения действительности, приходит к осознанию необходимости народной революции, как радикального средства решения политических проблем: «О! если бы рабы, тяжкими узами отягченные, ярясь в отчаянии своем, разбили железом, вольности их препятствующим, главы наши, главы бесчеловечных своих господ и кровию нашею обагрили нивы свои! что бы тем потеряло государство? Скоро бы из среды их исторг-нулися великие мужи для заступления избитого племени; но были бы они других о себе мыслей и права угнетения лишены».

Из мучительных нравственных поисков своих предшественников Александр Николаевич Радищев сделал однозначный вывод — с насилием можно бороться только насилием. Только решительная борьба с самодержавием приведет народ России к более справедливому устройству — республике. И Радищев всячески доказывает необходимость введения в России республики. Поэтому столь много места в «Путешествии из Петербурга в Москву» отводит он истории покорения вольного Новгорода, явно порицая царя за уничтожение новгородской республики. В оде «Вольность» он всячески поддерживает американскую революцию, установившую республиканский строй в Североамериканских Соединенных Штатах. Критикует он и французских просветителей, решительно не принимая их доводов о том, что в России, являющейся «великим» государством, не может быть «доброго» (республиканского) правления: «Монтескию и Руссо с умствованием много вреда сделали. Один мнимое нашел разделение правлений, имея в виду древние республики, ассийские правления и Францию. Забыл о соседях своих. Другой, не взяв на помощь историю, вздумал, что доброе правление может быть в малой земле, а в больших должно быть насилие».

Здесь тоже пролегает линия расхождений в политических взглядах Татищева и Радищева. Да и немудрено. Ведь, как принято считать, с Радищева начинается второй этап российского просветительства, когда главным становится не просто критика существующих порядков, но пропаганда революционных способов их переустройства. Но к этому времени со дня смерти Татищева прошло уже несколько десятилетий...