Отечества пользы для

Рассказ о биографии Василия Никитича Татищева не является целью нашего повествования. Да это и не нужно, ведь совсем недавно вышли в свет две прекрасные книги о Татищеве — художественно-документальная повесть Я. А. Гордина «Хроника одной судьбы» и книга А. Г. Кузьмина «Татищев» в серии «Жизнь замечательных людей». А свою версию истории юных лет Татищева предложил Г. З. Блюмин в книге «Юность Татищева». Однако дать краткий очерк жизни Василия Никитича необходимо, ведь сложно донести до читателя существо мировоззренческих позиций человека в отрыве от его конкретной судьбы.

Памяти отца

Василий Никитич Татищев родился в 1686 году под Псковом в семье небогатой, хотя и родовитой — предки Татищева были «природными Рюриковичами». Но к концу XVII столетия род захудал. С давних пор Татищевы связали свои судьбы с государевой службой, и Василий Никитич не изменил этой традиции. С семи лет вместе со своим десятилетним братом Иваном маленький Василий начал исполнять государеву службу — братья Татищевы были пожалованы стольниками при дворе царя Ивана, соправителя Петра I.

Видимо, принадлежность ко двору Ивана сыграла немалую роль в дальнейшем становлении Татищева. Дело в том, что приближенные царя Ивана волею судеб оказывались в определенной оппозиции к Петру. Энергичный и деятельный Петр настолько превосходил своими способностями болезненного и слабовольного Ивана, что, бесспорно, порождал у его приближенных и критический взгляд на свои деяния, и стремление как-то уравновесить политическую активность Петра, и простую зависть, желание более полной власти.

Конечно, маленький Василий Татищев не мог разбираться во всех тонкостях придворной жизни и уж тем более в большой политике. Но несомненно одно — на всю жизнь у Татищева сохранилось несколько отстраненное восприятие петровских преобразований. Даже будучи активным участником многих начинаний Петра, Татищев все же оценивал их по иной шкале, нежели остальные петровские сподвижники. Шкала эта имела большую историческую глубину и, соответственно, большую историческую перспективу. И этот «взгляд со стороны», который помог стать Татищеву выдающимся мыслителем, был заложен еще в детские годы.

После смерти Ивана в 1696 году его стольники были распущены, и на некоторое время Василий Татищев теряется из поля зрения историков. Есть версия, что он учился в московской Инженерной и артиллерийской школе. Точно известно одно — к своему совершеннолетию Василий Татищев был уже достаточно образованным человеком, знал разные науки и иностранные языки, что позволило ему успешно выдержать экзамен при поступлении в 1704 году в воинскую службу, в драгуны.

Служил Татищев исправно, неоднократно принимал участие в различных сражениях Северной войны, в том числе в Полтавском бою. В 1706 году он получает чин поручика, а в 1712-м — чин капитана. В эти годы Татищев попадает в поле зрения Петра, который оценил способного молодого офицера и отправил его «за моря... для присмотрения тамошняго военного обхождения». Тогда же произошла и другая, важная для Татищева, встреча с Яковом Вилимовичем Брюсом. Я. В. Брюс, потомок выехавших в XVII веке в Россию знатных шотландцев, был одним из ближайших сподвижников Петра I, отличался широкой для своего времени образованностью и многое сделал для процветания своей второй родины. Брюс на долгие годы стал покровителем Татищева.

По возвращении, в 1716 году, Татищев был «написан в артиллерию» и получил от Брюса, который был фактически руководителем всей артиллерийской службы в русской армии, задание по подготовке «практической планиметрии». Иначе говоря, Татищев должен был подготовить материалы для нового размежевания земель. Василий Никитич не успел закончить эту работу, так как был отвлечен по другим государственным делам, но написал труд общим объемом около 130 листов.

В 1717 году Татищев исполняет обязанности по инспекции артиллерийских частей русской армии. В 1718 году он производится в капитан-поручики артиллерии и отправляется на Аландские острова для организации работы переговоров России и Швеции. Переговоры окончились неудачей, и Татищев вновь оказался в Петербурге. Здесь в 1719 году он подал Петру записку с предложением составить первую российскую географию. Петр поддержал предложение Татищева и поручил подготовку географии Брюсу, а тот за неимением времени перепоручил это задание самому Татищеву.

Татищев окунулся в работу. Но вскоре понял, что написать подробную географию невозможно без знания истории своей страны. Именно к 1719 году относятся первые занятия Татищева историей. Однако вновь Василию Никитичу не удалось закончить свои научные изыскания. В 1720 году указом Петра, по совету Брюса, который возглавлял в то время Берг-коллегию, ведающую горнодобывающей промышленностью, Татищев направляется на Урал для управления тамошними казенными заводами.

Горное дело Татищев не знал, но по своей привычке стал внимательно его изучать и вскоре достиг немалых успехов. Во всяком случае и современники, и потомки высоко оценивали деятельность Татищева на Урале, особенно отмечая его стремление принести как можно большую пользу Российскому государству. Татищев расширяет строительство новых заводов, в том числе разработал проект завода на реке Исеть, который положил начало городу Екатеринбургу (ныне Свердловск); заботится об образовании работных людей, открывая новые школы; борется за увеличение применения вольнонаемного труда.

Но вскоре Татищев столкнулся с подлинными хозяевами Уральской земли — промышленниками Демидовыми. Недовольные подъемом государственных заводов, которые составляли конкуренцию их собственным предприятиям, Демидовы оклеветали Татищева перед Петром, обвинив его во взяточничестве. Петр приказал учинить следствие и разобраться с Татищевым по всей строгости. Однако следствие доказало невиновность Василия Никитича и злой умысел Демидовых.

Татищев оказался еще более приближен к императору. Петр поручает ему деликатное дипломатическое задание в Швеции, а также изучение шведской экономики. Произведенный в берг-советники (по военной шкале — подполковник артиллерии) в 1724 году Татищев отправляется в Швецию. Но пробыл он там недолго — в начале 1725 года умер Петр, и татищевская миссия оказалась никому не нужной. В 1726 году Татищев возвращается в Петербург.

С 1727 по 1733 годы Василий Никитич служит в Монетной конторе. О большой работе, которую проделывал Татищев в области российских финансов, хорошо рассказано в статьях и книге А. И. Юхта «Государственная деятельность В. Н. Татищева в 20-х — начале 30-х годов XVIII в.». В эти же годы Татищев принимает активное участие в политической жизни страны, участвует в событиях 1730 года, когда состоялась попытка ограничить российское самодержавие.

После смерти Петра и особенно после событий 1730 года в судьбе Татищева произошел какой-то излом. С одной стороны, в эти годы он достаточно быстро растет в чинах: в 1728 году — статский советник, в 1730 году — действительный статский советник, а в 1737 году получает чин тайного советника (по военной шкале — генерал-поручика). С другой стороны, правительство явно стремится избавиться от Татищева, отправляя его подальше от столицы. Так, в 1733 году он вновь оказывается на Урале практически в прежней должности. Затем он руководит Оренбургской и Калмыцкой экспедициями, а с 1741 по 1745 год Татищев был губернатором Астрахани.

В последние двадцать пять лет своей жизни Татищев явно не пользуется благосклонностью высокопоставленных персон. Против него затевается несколько следствий, а в 1745 году его вообще отправили в ссылку в подмосковное село Болдино. Здесь, под -неусыпным полицейским надзором, Татищев продолжает свои научные изыскания. Ведь на протяжении всей своей жизни Татищев интересовался совершенно разнообразными областями человеческого знания. Тридцать лет он писал первую подробную «Историю Российскую», которую, к сожалению, так и не успел закончить. На Урале, в Астрахани им был создан ряд выдающихся философских, исторических, политических, экономических произведений. Постоянно вел он переписку с Академией наук.

Но научные заслуги Татищева никоим образом не влияют на отношение к нему власть имущих. Более того, своеобразное мировоззрение Татищева настораживает и заставляет опасаться. Потому и не дождался Василий Никитич «высочайшего» прощения. Он умер 15 июля 1750 года.

Как видим, если подходить с чисто житейской точки зрения, то в годы правления Петра и в личном, и в служебном отношении жизнь Василия Никитича складывалась более счастливо, чем впоследствии. Именно в эти годы раз за разом Татищев получал ответственные поручения, требующие самостоятельных решений. Иначе говоря, у Татищева были все возможности проявить свои многочисленные дарования, испытать себя в разных делах, а его проекты находили отзыв у самого императора. Можно с уверенностью сказать, что первая четверть XVIII столетия была для Татищева временем больше удач, чем невзгод.

И все же в полную мощь татищевские таланты развернулись впоследствии. Именно в 30—40-е годы XVIII века Татищев создал самые значительные свои теоретические произведения и успел принести немало пользы стране своими трудами на государственной службе. И все это он совершил, находясь или в почетной, но все же ссылке, или в ссылке настоящей. Иначе говоря, судьба Татищева заключает в себе определенный парадокс.

В чем дело? Почему именно так сложилась жизнь Татищева? Думается, что разгадка этого своеобразного парадокса заключается в существе времени жизни и деятельности Василия Никитича Татищева. Вот и нам надо обратиться к рассмотрению его времени — первой половины XVIII века. И особенное внимание стоит уделить эпохе после смерти Петра, собственно всей середине столетия.

В литературе уже неоднократно отмечалось, что середина XVIII столетия и наукой, и художественной литературой освещена слабо. Несколько исторических исследований, которые рассматривают эти годы по каким-то отдельным характеристикам. Два-три романа, чуть больше повестей и рассказов. Однако основные сюжеты этих произведений вертятся вокруг всего лишь нескольких тем, главным образом показывают мерзость и гнусность «бироновщины» — времени правления Эрнста Иоганна Бирона, герцога Курляндского и Семигальского, всесильного фаворита императрицы Анны Ивановны. Лишь совсем недавно появилась интересная и обстоятельная работа Е. В. Анисимова «Россия в середине XVIII века», но и она в большей мере посвящена определенному периоду — правлению «дщери Петра» Елизаветы.

Такое положение в принципе понятно — одинаково громогласные и бурные времена начала и конца XVIII века, времена Петра I и Екатерины II, времена ярких побед, роста международного престижа и могущества России совершенно заглушили собой в историческом сознании потомков середину столетия, не отличающуюся ни активной внешней политикой, ни победоносными войнами, ни крутыми изменениями внутри страны. Более того, первые пятнадцать лет после смерти Петра — время правления Верховного тайного совета, определявшего политику при Екатерине I и Петре II, а также время царствования Анны Ивановны — вошли в историю России как годы своего рода национальной трагедии, отступления от Петровских реформ, как годы засилья иностранной камарильи, захватившей власть в Российском государстве и притесняющей коренных русаков, да и вообще все русское. И в такой характеристике есть своя правда.

Однако давайте не будем спешить с вынесением приговора истории. Не стоит забывать, что всякое историческое явление имеет свои причины, и, каким бы ни было наше к нему нравственное отношение, таковое явление все же играет свою роль в истории и выступает одним из звеньев во всеобщей связи времен. И еще нужно помнить о том, что ни одно историческое явление не поддается однозначной оценке. Дать единообразную, на все времена годную характеристику тому или иному историческому событию или лицу практически невозможно, ибо знание наше всегда относительно и ограничено как незнанием всего круга источников, который может быть расширен впоследствии, так и собственным нашим «духом времени». Иначе говоря, каждое поколение, исходя из своеобразия своего времени, ищет и видит в прошлом какие-то новые черты, важные для себя, и именно на них концентрирует внимание свое и потомков.

Вот и герою нашего повествования отечественная историческая наука пока еще затрудняется дать какую-либо однозначную характеристику, определенную оценку. Споры и дискуссии продолжаются почти двести лет. Зная это, зная за самим собой этот грех, то есть желание поставить Татищева в какой-нибудь известный ряд, уложить его на какую-либо привычную полочку, и испытав определенную неудачу в подобных раскассированиях и классификациях, задаешься вопросом — а можно ли давать Татищеву именно однозначную характеристику, как то, например, «представитель дворянства» или «представитель буржуазии»? И нужно ли это делать?

Наше стремление к совершенно четкой определенности есть не что иное, как желание упростить сложности реальной жизни, не всегда доступные нашему пониманию. Более того, само стремление к такому упрощению не имеет ничего общего с жизненной правдой, всегда многосложной и противоречивой.

И Татищев был настолько противоречивой и многосложной личностью, что уложить его в прокрустово ложе четких определений и дефиниций просто невозможно. Недаром у исследователей, стремящихся к однозначной определенности в отношении жизни и деятельности Татищева, всегда что-то остается за кадром, что-то не учитывается, и вскоре выясняется, что о нем можно было сказать и совершенно противоположное. И такая многозначность была камнем преткновения для ученых разных поколений.

Вот маленький пример, касающийся научных оценок политических воззрений В. Н. Татищева. Немецкий историк, некоторое время работавший в России в середине XVIII века, Август Шлецер видел в его воззрениях «политическое вольнодумство». Известный биограф Татищева, ученый XIX века Н. А. Попов, наоборот, подчеркивал татищевскую верность существующему порядку. В. О. Ключевский отмечал своеобразие политических убеждений Татищева, высказывая мнение, что тот возмущался «не столько ограничением власти Анны», во время событий 1730 года, о которых еще пойдет речь в дальнейшем, сколько тем, что «это сделали немногие, самовольно, тайком, попирая права всего шляхетства и других чинов». А Г. В. Плеханов вновь считал Татищева защитником самодержавия.

В советской историографии в тридцатые годы Татищев был также объявлен идеологом абсолютной монархии и сторонником крепостного права. Такая точка зрения утвердилась на определенное время, и уже в шестидесятых годах С. Л. Пештич заявлял, что «говорить о монархизме Татищева — это значит повторять давным-давно известные истины». Но в этой точке зрения усомнился А. Г. Кузьмин и, проведя подробный анализ политических воззрений В. Н. Татищева, доказал ее далеко не полную состоятельность. Более того, А. Г. Кузьмин пришел к выводу, что «Татищев и в теории, и на практике непосредственно поддерживал те тенденции, которые были объективно буржуазными или способствовали буржуазному развитию».

В книге, вышедшей в 1985 году, позицию А. Г. Кузьмина попытался опровергнуть А. И. Юхт, вновь считающий Татищева исключительно дворянским идеологом. Однако выводы А. И. Юхта достаточно противоречивы. Например, подытоживая рассказ о деятельности Татищева на уральских заводах в начале 20-х годов XVIII столетия, он пишет, что предложение Татищева об использовании вольнонаемного труда «находилось в противоречии с общим курсом закрепостительной политики, проводимой правительством». А делая окончательный вывод о политических убеждениях Василия Никитича, поразительно противоречиво заключает: «Высказываясь за сохранение абсолютизма в России, он (Татищев.— С. П.) в то же время выступал за широкое участие шляхетства в управлении. Татищев, иначе говоря, пытался совместить несовместимое, то есть абсолютизм с участием дворянских представительных органов в государственном управлении». Значит, получается, что идеолог абсолютизма и крепостничества неоднократно выступал и против одного, и против другого.

Как видим, историки не могут прийти к единому мнению. Но ведь каждый доказывает свою правоту, опираясь на документы, в том числе на труды самого Татищева. И в самом деле, в татищевских работах, в сообщениях о нем его современников мы встретим немало противоречий. Что же делать? Как выйти из этого вроде бы явного исследовательского тупика?

Прежде всего, думается, надо поставить перед собой задачу не просто показать противоречивость татищевского мировоззрения, а постараться объяснить ее, увидеть ее причины. Тогда возможен только один выход — типологию личности Татищева мы сможем увидеть только в тесном переплетении его судьбы и его времени. Иначе говоря, необходимо разобраться в сути реальных общественных процессов, проходивших в России в первой половине XVIII века, в которых сам Татищев принимал активное участие.

И снова читатель оказывается перед проблемой, вернее, перед множеством проблем. Дело в том, что на историю России XVIII столетия в отечественной исторической науке существует масса различных точек зрения, общепринятой концепции еще не сложилось и дискуссии продолжаются. Выяснены же пока самые общие вопросы: с экономической точки зрения, в XVTII веке в России начал развиваться капиталистический уклад, с политической — в начале века возникло абсолютистское государство. А вот конкретное содержание этих процессов и является предметом дискуссий. И в этом повествовании будет высказано авторское понимание российской истории XVIII века, отнюдь не претендующее на «единственную» истинность.

Но для начала небольшое теоретическое отступление. Думается, что немалой бедой нашей науки стало излишнее социологизаторство. Следуя вроде бы марксистскому пониманию истории, в прошлом видят зачастую только борьбу классов и смену общественно-экономических формаций. Подобный общий взгляд, конечно, необходим, и доказывать его истинность не приходится. Однако это именно общий взгляд. Конкретная же история развивается намного сложнее, и далеко не все в ней можно объяснить борьбой классов.

Более того, классы вовсе не являются единственными социальными формированиями людей. Класс — это одна из наиболее устойчивых социальных групп, так как имеет в основе своего объединения прямой экономический интерес. Но ведь и сами классы делятся на многие более мелкие и менее устойчивые социальные группы. Нельзя забывать и то, что различные классы входят в более крупное и иное по своей природе социальное формирование — в народность, а позднее в нацию.

И в этом смысле XVIII век в России имеет особое значение. Дело не только в том, что в этом веке в России началась смена феодальных отношений капиталистическими. Все-таки важнее другое — на базе развивающихся капиталистических отношений, усиливающихся экономических и политических связей, а также из-за ряда внешнеполитических условий резко ускорились процессы национального объединения. Практически все экономические, социальные и политические изменения в России проходили или в рамках процесса формирования единой русской нации, или имели к нему непосредственное отношение.

Так, возникновение сильной государственной власти вызывалось в том числе и национальными потребностями. Ведь именно самостоятельное государство в эпоху становления наций является политическим гарантом независимости той или иной нации, силой, способной «сверху» помочь процессу объединения страны, обеспечить защиту национальных приоритетов на международной арене.

Понятно, что русская нация складывалась не одно столетие, в XVIII веке это явление просто стало одним из основных в жизни народа.

Вступив в права полновластного самодержца, Петр I решительно пришпорил «клячу истории». Жесткой рукой правителя-реформатора повел он Россию к мировому величию. Во всяком случае именно такого — мирового — величия желал Петр России. Вполне понятно, что выход России на международную арену, включение в борьбу за достижение значительного влияния в делах общеевропейских не могли не сопровождаться ломкой традиционного российского уклада жизни, проведением большого ряда реформ и во внутренней политике.

Мы знаем, что эти реформы многое изменили в жизни России. Не стоит здесь перечислять многочисленные новшества, известные всем еще со школьной скамьи. Однако необходимо указать на то главное, что составляло суть петровских преобразований. Дело заключалось, конечно, не в ношении заморских кафтанов, а в том, что Петр резко и даже слишком резко ускорил задолго до него начавшийся общероссийский процесс формирования национального государства, национальной политики, национального мировоззрения.

Петр именно ускорил, а не начал этот процесс. Начало было положено ранее, в годы правления его отца — Алексея Михайловича. Продолжала в меру своих сил отцовское дело и царевна Софья, бывшая на царстве в годы малолетства своих братьев Петра и Ивана. Деятельность Софьи и ее фаворита Василия Васильевича Голицына, талантливого и умного человека, еще ждет своего пытливого исследователя. И все же именно Петру было уготовано судьбой поднять Россию «на дыбы».

В этих пушкинских словах заключен ключ к пониманию существа деяний Петровых. В них Пушкин гениально передал и героизм, и трагизм того времени, уловил диалектическое единство добра и зла, которое существует в нашей жизни постоянно. Единство, которое, к нашему сожалению, столь же непреложно, как и борьба меж ними.

Бесспорно, заслуги Петра и его сподвижников перед Россией велики. Однако опыт истории показывает, что ни один бурный переворот привычного хода вещей не обходится без потерь, и чаще всего потерь трагических. Это понимал и сам Петр, потому и придавал он столь большое значение идеологическому объяснению своих поступков. Теория «общего дела», созданная в западноевропейских ученых кабинетах, как никакая другая отвечала тогда задаче идеологического обоснования реформ.

Используя постулаты этой теории, Петр представлял себя выразителем интересов всей России и будущим величием ее оправдывал любые свои действия. Петр неоднократно, можно сказать, постоянно подчеркивал, что он только служит России, и требовал такого служения ото всех — и от простого народа, и от правящего класса, дворянства. Но жизнь диктовала свои права, и в этой петровской правде была и своя кривда.

Петру и в самом деле удалось достичь определенного единства различных социальных сил — идея мощного национального государства имела свои экономические и социально-политические основания в России. Но основания эти еще не были полностью развиты. Ведь нация и, соответственно, национальное государство формируется при условии существования достаточно сложившихся капиталистических отношений, уже объединивших страну экономическими связями. Потенции такого рода — экономического объединения — в России были. Но это были только потенции, а не экономическая реальность.

Поэтому и самому Петру, при всем его величии и мощи, не хватило сил долго исполнять тяжкую обязанность верховного объединителя всех социальных слоев формирующейся русской нации. Эти слои еще не были готовы к полному единению. И в итоге петровские преобразования тяжелым бременем легли прежде всего на трудовое население России, сохранив и даже увеличив господствующее положение дворянства.

Да и само дворянство не могло стать во главе процесса национального становления России. У дворянства не было еще конкурента по борьбе за власть — российская буржуазия, как класс, способный вести политическую борьбу, еще не сложилась. А значит, дворяне были монополистами власти и, естественно, ни с кем не собирались ею делиться. А ведь любое объединение требует определенных уступок от каждой стороны, такое объединение совершающей. Дворянство же, наоборот, стремилось отделиться от всего остального народа для того, чтобы сохранить и увеличить собственные привилегии, остаться единственным господствующим сословием в стране.

Такие претензии дворянства и, главное, возможность их исполнения показала вся история России после смерти Петра. В годы правления Елизаветы и особенно Екатерины II дворянство добилось для себя совершенно исключительного положения в Российском государстве. Мало того, что дворяне имели всю политическую власть в Российской империи, они захватили еще и монополию на разные сферы экономической деятельности, в том числе на самые доходные отрасли промышленности — металлургические и винодельческие заводы, оттеснив на второй план национальную буржуазию. А затем добивались права вообще не нести никаких обязанностей перед народом. Жалованная грамота дворянству, принятая в 1785 году, создавала условия для превращения-дворянства уже в паразитический класс общества.

В подобном соотношении классовых сил и заключался драматизм и даже трагизм российской истории — долгое время не было силы, способной противостоять дворянству, уравновешивать его политические претензии.

Петр, видимо, понимал, что, имея поддержку только со стороны дворянства, он не сможет исполнить своих устремлений. Ему нужна была еще одна социальная опора, которую он бы противопоставил дворянству. Тогда бы, балансируя на противоречиях двух противоборствующих сил, он мог бы получить относительную свободу действий.

И в принципе такая политическая линия Петра была исторически оправданной. Вполне понятно, что любая нация самостоятельно существовать может только в рамках собственного самостоятельного государства. Именно государство является в этот период истории того или иного народа единственной объединяющей силой, способной заставить различные социальные слои пойти на политический компромисс. Но вот существовать такое государство может только при условии наличия в обществе минимум двух различных классов, примерно равных в своих способностях вести борьбу за власть.

Как мы уже знаем, у дворянства не было еще политического соперника. И Петр увидел конкурента дворянству... в самом государстве, в аппарате государственной власти. Однако получалось, что государственная власть должна была бороться с дворянством, на которое сама же власть в первую очередь и опиралась.

Вот такой клубок политических противоречий завязался в России в первой четверти XVIII века. И клубок этот предстояло распутывать еще не одно столетие. Противоречивое состояние государственной власти породило множество проблем, сказавшихся на всем ходе дальнейшей отечественной истории. Здесь, конечно, невозможно раскрыть все эти проблемы, но на двух, может быть, самых важных, все же необходимо остановиться.

Прежде всего следует сказать о том, что Петр, обеспечивая, с одной стороны, политическую поддержку дворянства, а с другой, решая проблему большей самостоятельности государства в экономическом отношении, совершил окончательное закрепощение российского крестьянства. Произошло это в течение 1718—1724 годов в ходе проведения податной реформы.

Часто в этой реформе видят только изменение системы налогообложения: подворную подать, когда налогом облагался каждый двор, заменила подать подушная, то есть налоги стали взимать с каждого человека мужского пола, что приводило к значительному увеличению поступления налогов в казну (кстати, дворянство, как и духовенство, не были податными сословиями). Податная реформа и в самом деле усилила налоговый гнет населения. Если за время всего царствования Петра налоги увеличились в среднем на душу населения в три раза, то, даже по осторожным подсчетам Е. В. Анисимова, податная реформа дала половину этого прироста — у разных категорий тяглого населения налоги увеличились в 1,5—2 раза.

Однако дело здесь не только в усилении налогообложения. Для нас важно то, что новая политика сбора подати «являлась во многом реализацией принципов социальной политики». Произошло поголовное превращение почти всех категорий населения в плательщиков подушной подати. В целом податная реформа стала «невиданной по масштабам и строгости проверкой всего населения страны». «Уточнение податного статуса каждой категории населения, осуществленное в ходе реформы, стало решающим фактором в определении их места в сословной структуре тогдашнего общества. Это привело к прикреплению налогоплательщиков к тяглу. В свою очередь, прикрепление к тяглу и контроль за отправлением плательщиком повинностей стали основой для введения в стране жесткого полицейского режима. Он характеризуется установлением системы паспортов и созданием сети контроля за передвижением населения...»

Как видим, по свидетельству современного историка, податная реформа привела именно к усилению закрепощения. Человек, платящий тягло, оказывался чуть ли не навечно прикрепленным к своему месту жительства и без особого разрешения не имел даже права перемещения. Значительно усилился сыск беглых. Конечно, Российскому государству была необходима четкая система финансовых поступлений и система обеспечения внутреннего порядка. И проведение податной реформы в этом отношении сыграло определенную положительную роль в государственном развитии России. Однако именно эта податная реформа укрепила, вернее, законсервировала существующие крепостнические отношения на долгие полтораста лет и, соответственно, значительно затормозила развитие капиталистических отношений. А значит, она стала источником многих социальных катаклизмов, поразивших Россию впоследствии.

Еще одна проблема, порожденная Петром и значительно сказавшаяся на российской истории — это создание мощной бюрократической системы управления страной, подчиненной единственно воле государя. Появление подобной политической системы, как уже говорилось, имело свою логику — царь создавал себе дополнительную опору. Во-первых, нужен был четкий аппарат управления страной, ибо в России, не имеющей еще полностью сложившихся экономических условий, многие экономические задачи приходилось брать на себя государству. Во-вторых, нужно было в определенной степени нейтрализовать дворянство, создать ему конкурента в борьбе за власть, почему и людей брали в государственную службу, невзирая на родовитое происхождение, а само дворянство еще долго после смерти Петра помнило застенки Преображенского приказа, а впоследствии — Тайной канцелярии. В-третьих, бюрократический аппарат как бы отделял царя от его подданных, создавал достаточно большую свободу действий и одновременно являлся проводником царской политики. Иначе говоря, царь получал практически неограниченные полномочия, становился абсолютным монархом. Для Петра это имело немаловажное значение, ибо у него не было другой возможности вести Россию к уготованной ей, по его мнению, великой судьбе.

Безусловно, самостоятельная, независимая национальная политика, которую стремился проводить Петр, отвечала интересам большинства социальных слоев населения страны, почему и нашлось столь много выходцев из разных сословий, поддержавших царя в его начинаниях. Постоянная, державшаяся веками опасность потерять независимость, постоянная угроза завоевания развили у русского народа острое чувство патриотизма, выражавшегося в виде всенародной борьбы за сохранение собственной государственности. Идея сохранения независимости сливалась с идеей сильной государственности. Более того, так как государство в России было самодержавным, то необходимость сохранения государства виделась в существовании прежде всего сильной царской власти. Ведь, помимо чисто внешних функций, защиты страны, царь в глазах народа был и защитником от притеснений. Недаром все крестьянские восстания проходили под лозунгом необходимости воцарения «хорошего», «справедливого» царя. Таким образом получалось, что патриотизм русского народа служил и защитой самодержавию.

Но с возникновением абсолютистского государства сразу же появилась и масса негативных явлений. Бюрократическая система, созданная на основе принципа безусловного подчинения младшего старшему, в значительной степени подавляла инициативу людей. Более того, подчиненная только «манию царя», такая система порождала отношения, когда, по словам одного из современников Петра, не «законы управляют персонами, а персона законами». Другими словами — создавала условия для полного произвола власть имущих.

Из такой политической системы вытекает и фаворитизм, который в XVIII веке буквально поразил Россию. Уже при Петре всесильные временщики грабили страну как могли. У того же А. Д. Меншикова при всех его военных и государственных заслугах прегрешений не меньше, а может быть, и больше, ибо государственный и свой карман он путал постоянно.

Самодержавная система определила на долгие годы и засилье иностранцев в российском аппарате. Вполне понятно, что государю необходимо было пользоваться поддержкой безродных иностранцев. Прежде всего потому, что за ними не стоял авторитет фамилии, древность рода, а это имело немаловажное значение, ведь Романовы были далеко не самыми именитыми дворянами.

Кроме того, не имея никакой поддержки внутри страны, иностранцы таковую могли получить только от государственной власти, следовательно, сами становились одной из опор власти царя. Наконец, не имея перед страной проживания никаких обязательств, иностранцы становились мощной силой в исполнении многообразных указаний царя, которые могли критически встречаться исконными русаками. Недаром же еще в XIX веке Николай I говаривал: «Русские дворяне служат государству, а немецкие нам». То есть обоюдный интерес самодержавия и иностранцев состоял во взаимной поддержке. Самодержавию это давало дополнительную свободу действий, а иностранцам обеспечивалось достаточно безбедное существование.

Конечно, это рассуждение вовсе не значит, что все поголовно иностранцы прибыли в Россию исключительно для того, чтобы «пить из нее кровь». Немало иностранцев принесло большую пользу Российскому государству. Однако общая такая тенденция существовала.

Как видим, петровское время породило множество проблем в истории России. Но вот умер Петр, и оказалось, что великое и трагическое его наследие некому передать. У великого императора не оказалось достойного наследника. Те отрицательные стороны, которые существовали в государстве, созданном Петром, почему-то восторжествовали.

На долгие годы власть захватили те самые, появившиеся еще при Петре временщики и иноземцы, озабоченные не столько государственными интересами, сколько своими собственными. Яркое тому подтверждение захват власти сначала А. Д. Меншиковым, потом Э. Г. Бироном. Семнадцать лет продержался у самого кормила власти А. И. Остерман, бывший хорошим исполнителем петровской воли, но оказавшийся никудышным самостоятельным политиком и все силы отдавший политическому интриганству.

Не случаен и тот факт, что на протяжении всего остального XVIII века на престоле оказывались женщины — сначала Екатерина I, затем Анна, Елизавета и, наконец, Екатерина П. Вполне понятно, что тем, кто усаживал женщин на престол, не нужны были сильные личности. Зато борьба за влияние на императриц между фаворитами и стоящими за ними группировками шла не на жизнь, а на смерть.

И в середине столетия эта борьба практически поглотила все силы самих борящихся. С конца двадцатых до конца пятидесятых годов Россия перестала вести внешнюю политику столь активно, как это было при Петре. Да и в делах внутренних нельзя сказать, что были какие-то сильные изменения. Даже любимое детище Петра — военно-морской флот пришел в полную негодность, и, когда во время Семилетней войны в конце 50-х годов его попытались использовать для военных действий, оказалось, что большинство кораблей просто-напросто прогнило.

Значит, дело Петра погибло на долгие годы? Именно так нередко оценивают послепетровское время. Но, думается, дело здесь вовсе не в злой воле петровских наследников, не желавших продолжить дело покойного императора. Дело прежде всего в самом наследии.

Во вторую четверть XVIII столетия (стоит напомнить, что Петр скончался в самом начале 1725 года) Россия вступила в крайне тяжелом положении. Многолетние войны со Швецией и Турцией, потребовавшие громадного напряжения всех сил, изнурили экономику, привели к ужесточению эксплуатации народа. По расчетам Ю. А. Тихонова, к концу первой четверти XVIII века по сравнению с серединой XVII века в три раза увеличилось число имений с отработочной рентой, а количество имений с денежной рентой уменьшилось в два раза. И в целом норма отработочной ренты (то есть барщины) в помещичьих владениях приблизилась и даже превысила величины, допустимые в эксплуатации крестьянства.

В крайне расстроенном состоянии находились финансы. А. И. Юхт в одном из своих исследований отмечает, что в последние годы правления Петра шло резкое обесценивание денег и, соответственно, росли цены на товары. Цены выросли почти в два раза, особенно на зарубежные товары, в том числе на серебро, которое было привозным. Так, на старые деньги (до 1698 г.) за талер в России платили 50 копеек или немногим больше, а в 20-х годах XVIII века его курс поднялся в два с лишним раза.

Понятно, что такое состояние сказывалось прежде всего на простом народе. Введение подушной подати и неурожай 1723—1726 годов усугубили положение народных масс. Платежеспособность податного населения оказалась подорванной, и недоимки по сбору подушной подати составили в 1724—1725 годах треть от всей суммы налога. В итоге государственный бюджет испытывал постоянный дефицит, а напряжение в социальных отношениях усиливалось.

Все это означало, что Россия уже больше не могла продолжать движения по историческим дорогам в том темпе, который задал ей Петр. Создать сильное самостоятельное национальное государство за тот короткий промежуток времени, за который хотел это сделать Петр, оказалось практически невозможным. Россия не была еще окончательно готова к этому в начале XVIII века. Однако Петру и его сподвижникам казалось, что Россия не хочет, но должна стать могучей державой. И Петр погонял и погонял, все сильнее натягивая поводья... Он и в самом деле «Россию поднял на дыбы!».

Но история доказывала неоднократно — насилием не достичь блага. Несмотря на то, что в деятельности Петра отражалась историческая необходимость, но в этой же деятельности сказалось и непонимание России, вернее, непонимание действительных ее потребностей и действительных ее возможностей. Потому и применял так активно Петр насильственные методы изменения существующего положения, ибо ему приходилось ломать традиции, обычаи, столетиями сложившиеся отношения. Но можно ли за два-три десятилетия одновременно сломать старое и построить новое? И нужно ли это делать? Ответы на эти вопросы историки ищут уже почти три века и до сих пор не сойдутся во мнении. И, видимо, окончательно однозначного ответа нет. Ведь у каждого времени свое понимание прошлого, тем более что эти вопросы стоят перед каждым новым поколением в их реальной жизни.

И все же следовало бы учитывать мнение известного историка XIX века Н. И. Костомарова: «Чтоб Русь образовать, нужно было сделать независимым мышление, свободным сообщение с Европой, дать простор жизни, дозволить каждому устраивать свою судьбу, русским надобно было «дозволять» просвещаться, а не принуждать к просвещению насилием... Русский народ упирается, упорствует, увертывается, противодействует, большею частью страдательно, чем деятельно, когда хотят добиться от него известного направления его жизни путем страха и наказаний; и, напротив, русский народ пойдет по тому же самому направлению не только охотно, но с увлечением, если власть станет привлекать к нему собственным примером, поощрением, ласкою, убеждениями, не относясь слишком сурово к неизбежным, временным проявлениям нежелания идти по указанному пути и понимая, что человеческая природа требует времени, чтобы переломить в себе привычку к старому».

Далее Н. И. Костомаров справедливо пишет о том, что «для того, чтобы ввести в России признаки европейской образованности, нужно было, с одной стороны, более или менее продолжительное время, а с другой — надобно было безбоязненно допустить внутри русского общества борьбу понятий, верований и взглядов, надобно было терпеливо и милостиво сносить противодействия образованным мерам; зато достигнутое таким путем прочно привилось бы к России, вошло бы в ее плоть и кровь, выработало бы в ней нечто зрелое, своеобразное, самостоятельное, твердое, здоровое».

Конечно, дело вовсе не в том, чтобы в очередной раз осудить очередного исторического деятеля — Петра I — за «недомыслие» и т. д. Более плодотворным было бы извлечение определенного опыта из истории, которая постоянно доказывала, что ни один народ не может долго существовать во «вздыбленном» (если исходить из слов Пушкина) состоянии. И потому можно сказать, что в своем яростном желании изменить жизнь России Петр зашел слишком далеко, слишком изнурил страну, слишком жестоко ее погонял. Страна устала и уже не могла не сделать несколько шагов назад. Слишком много сил было отдано. Нужно было определенное затишье и в политическом и в экономическом отношении.

Почему и казалось послепетровское время потомкам своего рода национальной трагедией. И все равно эти тридцать-сорок лет между петровским и екатерининским правлениями мы не можем считать только бессмысленным и бесплодным временем в отечественной истории. Да, долгий период «дворцовых переворотов» в России царила политическая смута, временщики заправляли государственными делами и, понимая временность своего фавора, метались в желании удержаться как можно дольше у власти от тирании до полного безвластия.

Но вот российская экономика именно в эти годы, отдохнув от постоянного напряжения, постоянных реквизиций, наладила нормальное, а не экстремальное функционирование. Экономика, так сказать, «переваривала» петровские реформы, и потому правительствам России и приходилось несколько ослаблять давление. Так, сразу после смерти Петра управлявший тогда страной Верховный тайный совет пересмотрел размер подушной подати, резко уменьшив ее. Взойдя на царствование, Елизавета вскоре издала указ о «прощении» податному населению недоимок в уплате налогов за все семнадцать лет существования подушного обложения. Кроме того, вновь был уменьшен годовой размер подушной подати, правда, временно.

Данные статистики свидетельствуют о достаточно интенсивном развитии российской экономики. Этому способствовало и малое количество войн, а значит, и серьезное сокращение материальных и людских потерь. Иначе говоря, за эти годы экономика России окрепла и почти вышла из того кризиса, в который она была ввергнута в конце царствования Петра.

Помимо стабилизации экономического положения и на этой основе шел в России 20-х — 50-х годов и более скрытый духовный процесс — осмысление петровских преобразований, осознание места России в мировой истории, становление национального самосознания. Причем нельзя сказать, что в этом деле российского духовного становления принимала участие исключительно образованная часть общества. Нет, в разных социальных слоях вырабатывалось отношение к наследию Петра, в каждом из них все чаще стали появляться люди, которым оказывался «по плечу» кафтан императора. И явление российскому миру Михаилы Ломоносова, выходца из простого народа — яркое тому свидетельство. А в конце XVIII века именно из податных сословий вышло большинство российской интеллигенции.

Рост национального самосознания проявился и в политической борьбе. Воцарение Елизаветы, а затем и Екатерины II шли под лозунгами восстановлений петровских начал во внешней и внутренней политике. Конечно, в подъеме патриотических чувств сказалось и господство иностранцев в управлении страной в 30-е годы XVIII века. Уже с конца 30-х — начала 40-х годов следственные дела Тайной канцелярии заполнены выражениями недовольства засильем «немцев». Это же отмечали и иностранные наблюдатели. К. Г. Манштейн, бывший адъютант генерал-фельдмаршала Б. К. Миниха, в своих «Записках о России» писал, что «до некоторой степени можно извинить эту сильную ненависть русских дворян к иноземцам», ибо «в царствование Анны все главнейшие должности были отданы иноземцам, которые распоряжались всем по своему усмотрению и весьма многие из них слишком тяжко давали почувствовать власть, бывшую у них в руках».

Однако патриотические тона, в которые был окрашен переворот, совершенный 25 ноября 1741 года и положивший начало царствованию Елизаветы, имели в основании своем более глубокие причины. Характерен, например, тот факт, что в составе 308 лейб-кампанцев, то есть гвардейцев, осуществивших этот переворот, по подсчетам Е. В. Анисимова, было всего лишь 17,5 процента дворян (54 человека). Остальные же 82,5 процента (или 254 человека) были выходцами из крестьян, однодворцев, церковников, солдатских детей и даже холопов. Конечно, из этого факта нельзя делать вывода о «всенародной» поддержке Елизаветы, ибо гвардия — это совершенно особенная категория людей, даже внутри дворянства. Здесь важно другое — дело Петра готовы были продолжать выходцы практически из всех слоев населения России. И факт этот лишний раз подтверждает важность послепетровского времени в выработке национального самосознания.

На протяжении этих тридцати-сорока лет русский народ осмысливал, примеривал на себя, самостоятельно преобразовывал ту самую национальную политику, вырабатывал то самое национальное мышление, необходимость появления которых в России лежала в основе Петровских реформ. После смерти Петра эта необходимость еще долгое время доказывала России свою неизбежность. Ведь излишне резкий толчок, приданный Петром процессу становления национального государства, подорвал у многих веру в реальность каких-либо решительных изменений.

И все же дальнейшее развитие — и экономическое, и политическое — доказало, что твердая, решительная национальная политика России просто необходима, иначе государство окажется на задворках международной политики. Главное достижение послепетровского времени и состоит в том, что именно тогда в России укрепилась уверенность в реальности и насущности больших претензий. Можно сказать и по-другому. Понимание важности самостоятельной национальной политики в эти годы охватило практически всю страну. Дело Петра становилось делом всей России. И недаром в 60-е годы XVIII века, во времена Екатерины II Россия вновь вышла на передовые рубежи мировой политики, внутри страны резко поднялся уровень духовной жизни, да и народ стал более решительно добиваться свободы (о чем свидетельствует Крестьянская война под предводительством Е. И. Пугачева). Но мы в своем повествовании о В. Н. Татищеве тут же встречаем еще один парадокс — Василий Никитич Татищев оказался не нужным, чужим послепетровскому времени. Почему? Как это произошло?

Объяснение полуопального состояния Татищева в тридцатые годы лежит вроде бы на поверхности — заправлявшие тогда страной иностранцы стремились отделаться от соперников по борьбе за власть, русских по происхождению. И в таком мнении есть большая доля истины. Ведь сам всесильный Бирон считал Татищева одним из главных «врагов немцев». Но почему же тогда и в годы правления Елизаветы Татищев подвергался преследованиям? Более того, последние пять лет своей жизни этот немолодой и больной человек провел в ссылке, под постоянным полицейским надзором. Казалось бы, один из сподвижников Петра должен был быть обласкан дочерью императора.

Иногда пытаются объяснить этот факт тем, что Татищев поддержал Анну во время ее воцарения в 1730 году и вообще был близок к этой притеснительнице Елизаветы. Потому новая императрица и невзлюбила Татищева. Но ведь на самом деле Татищев вовсе не поддерживал самодержавные устремления Анны Ивановны. Об этом еще будет разговор. И думается, что отношение Елизаветы к Татищеву имеет гораздо более глубокие и серьезные причины. И здесь дело уже не в характере времени, а в самом Василии Никитиче.

В последние десятилетия своей жизни Василий Никитич был не просто, так сказать, «продуктом своего времени». Он значительно опередил свое время в уровне осмысления места и задач России в истории человечества. Для пояснений этой мысли воспользуемся аналогией с другим периодом российской истории. Аналогия, конечно, не доказательство, тем не менее она поможет нам более наглядно увидеть значение Татищева в отечественной истории.

Еще А. И. Герцен говорил, что в 30—40-е годы XIX века в России наступило своего рода философское время, произошел перелом общественного сознания. Именно в эти годы большая плеяда литераторов и философов — А. С. Хомяков, П. В. и И. В. Киреевские, К. С. Аксаков и другие — стремилась выразить в своих трудах русское национальное самосознание. Говоря словами Д. В. Веневитинова, они стремились исполнить насущнейшую задачу русского народа — «отдать себе отчет в своих делах и определить сферу своего действия», представить России «полную картину развития ума человеческого, картину, в которой бы она (Россия. — С. 77.) видела свое собственное предназначение...».

Как видим, времена, между которыми разница ровно в сто лет, достаточно сходны по своей сути. Разница лишь в том, что середина XVIII века представляет собой начальный этап формирования национального мировоззрения, а в середине XIX века этот процесс вступил уже в свою завершающую стадию.

Татищев был участником этого процесса в самом его начале, когда никто, даже сам Петр, не был его выразителем в полной мере. И послепетровское время еще не могло быть философским временем, хотя бы уже потому, что не было еще широкого круга национальных научных и литературных кадров, не было еще своей национальной интеллигенции, способной выразить в своих произведениях самосознание народа. Даже само это национальное самосознание находилось еще в самой начальной стадии формирования.

Но у послепетровской эпохи все же появился свой философ. Им стал Василий Никитич Татищев. Именно Татищеву выпала честь, а может, точнее сказать, доля одному из первых в российской общественной мысли выразить в своих произведениях неуклонно идущий процесс национального становления русского народа. И если явление Петра возвестило на весь мир о вступлении России на путь национального единения, то Татищев в своих трудах обосновал необходимость и неотвратимость этого пути.

В литературе уже неоднократно встречались утверждения, что Татищев был «государственником» по своим убеждениям. В частности, в повести Я. А. Гордина эта точка зрения находит серьезную аргументацию. «Государственником» считает Татищева и А. И. Юхт, хотя тут же называет его «выразителем интересов дворянства». Однако, думается, прав А. Г. Кузьмин, когда пишет, что защита государственных интересов «делает Татищева мыслителем, лишенным однозначно выраженных классовых позиций», ведь объективно Татищев выступает за такие реформы дворянского государства, которые помогают «открыть дорогу буржуазному развитию». Но и «чисто» буржуазным мыслителем мы еще не имеем права его называть.

Дело, видимо, в том, что в своих рассуждениях Татищев исходил из интересов общенациональных, а не узкоклассовых и даже не только общегосударственных. Потому и были эти рассуждения в чем-то противоречивыми. Потому и видел Татищев не только положительные, но и отрицательные стороны деятельности Петра и его наследников и стремился предупредить правителей России от возможных ошибок, искал наиболее короткие пути к созданию единого национального государства, построенного на справедливых началах. И потому не получил он признания своих трудов ни при жизни, ни долгое время после смерти.

Вспомним, например, с каким восторгом встретила российская общественность в XIX веке публикацию «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина. Появление каждого тома воспринималось как огромная национальная победа, ибо Карамзин показал всей России, что она имеет славную историю и достойна занимать выдающееся место на мировой арене.

«История Российская», написанная В. Н. Татищевым, при жизни автора опубликована не была. Более того, чтение рукописных глав татищевскои истории заставило многих выразить опасение в немалой вольнодумности этого произведения. Даже М. В. Ломоносов высказал Татищеву некоторое порицание за излишне критический настрой автора по отношению к Петру I. Не смог Татищев опубликовать в России и ни одного другого своего произведения. Он и вправду был для своего времени слишком «вольнодумен» — он «старался» о «пользе Отечества».

Время породило Татищева, но оно же оказалось не готовым принять свое детище. Татищев сумел выразить то, что не было еще явью, реальностью для большинства населения страны и тем более для правящего класса. Поэтому понять Татищева можно только тогда, когда мы будем смотреть на деятельность и мировоззрение его через призму формирующихся интересов русской нации.

При таком подходе и увидим мы, что противоречия татищевского мировоззрения объясняются тем, что он выражал интересы не только дворянства или только буржуазии. В характере Василия Никитича, в его взглядах своеобразно, противоречиво переплелись черты и интересы совершенно различных социальных слоев России первой половины XVIII века: решительных петровских «выдвиженцев» и представителей родовитых фамилий, критически оценивающих петровские преобразования; нарождающейся государственной бюрократии и молодой российской буржуазии, постепенно возникающей из купеческого сословия; и даже отчасти крестьянства и посадского населения. Можно представить, насколько сложной и противоречивой оказывается фигура этого российского мыслителя!