Глава девятая. История крестовых походов во французской и бельгийской литературе 40-60-х годов XIX в.

Разработка истории крестоносных войн французскими и бельгийскими учеными ведется в рассматриваемый период по иному пути, нежели немецкими историками. Это и понятно: идейно-политические стимулы изучения данной темы во Франции и Бельгии были другими, чем в Германии.

Для немецких медиевистов-протестантов крестовые походы представляли интерес постольку, поскольку события далекого прошлого, окутанные мистической дымкой и потому противостоявшие "прозаической" современности, позволяли исторически обосновывать трезвый практицизм, под знаком которого после революции 1848 г. все больше развертывалась деятельность юнкеров и предпринимателей.

Идейно-политические запросы французского и бельгийского капитала, напротив, требовали "приблизить" события минувших столетий к текущему веку, в частности связать их цепью преемственности с колониальной политикой в Африке и Восточном Средиземноморье. Почему было не заставить воспоминания о религиозном воодушевлении, о высоких устремлениях и геройских подвигах французских, фламандских и лотарингских феодалов служить и политике буржуазных правящих кругов, и Июльской монархии, и Второй империи, и бельгийским клерикалам, временно оказавшимся у власти в начале 50-х годов?

Укреплению романтических традиций чрезвычайно способствовало также то обстоятельство, что политические причины, как уже отмечалось, заставили французские аристократические круги, особенно в предреволюционный период (с середины 40-х годов), обратить внимание на крестовые походы XI-XIII вв. Ведь их история, истолкованная надлежащим образом, могла послужить серьезным орудием клерикальной пропаганды! Недаром среди исторических сочинений по крестоносной тематике именно в 40-х годах появляется ряд работ, написанных титулованными потомками аристократических семейств: бароны и графы, занимавшие в царствование короля биржевиков и банкиров - Луи Филиппа-скромные - должности хранителей провинциальных библиотек и т. д., усердно обследуют их сокровища, наново переписывают историю заморских войн средневекового рыцарства, с тем чтобы поддержать неуклонно падавший общественный престиж его "обломков", а заодно и самой этой "нынешней" знати внушить все более утрачиваемое ею в будничных заботах чувство гордости за славное прошлое предков.

Анализируя причины возникновения феодального социализма, К. Маркс и Ф. Энгельс в "Манифесте Коммунистической партии" указывали, что серьезная политическая деятельность для французской аристократии после июльской революции 1830 г. была исключена. "Ей оставалась только литературная борьба. Но и в области литературы старые фразы времен Реставрации стали уже невозможны. Чтобы возбудить сочувствие, аристократия должна была сделать вид, что она уже не заботится о своих собственных интересах"^*. Собственное своекорыстие ей пришлось прикрывать, размахивая "нищенской сумой пролетариата". Отсюда возникли теории "феодального социализма".

^*(К. Маркс и Ф. Энгельс, Манифест Коммунистической партии, стр. 448.)

Одновременно в аристократических кругах зародилось и в дальнейшем стало все более крепнуть стремление, воскресив историю средневековья, напомнить живущим о былом величии феодальной Франции, оживить память о тех героических столетиях, когда решающей силой в стране выступала как раз светская и церковная землевладельческая аристократия. Тема крестовых походов давала исключительно благодарный материал для достижения этой цели.

Аналогичные, но приспособленные к политической обстановке потребности определяли и важнейшие тенденции бельгийской католической литературы середины XIX в.

Таким образом, необходимость удовлетворить политические нужды власть имущих и, до некоторой степени, аристократической оппозиции - вот что в конечном итоге вызывало интерес к священным войнам XI-XIII вв., а равно и обусловливало приверженность медиевистов и ориенталистов Франции и Бельгии к традициям раннего романтизма.

Идеологи буржуазии старались обнаружить в событиях крестовых походов подходящие элементы для оправдания завоевательных колониалистских предприятий, осуществлявшихся по воле финансовых воротил. Идеологи аристократии, добивавшейся "места под солнцем" в политической жизни и связанной с церковью, обращались к истории крестовых походов постольку, поскольку видели в них средство обоснования ее политических притязаний: они искали в рыцарских деяниях давно прошедших времен подтверждение прав знати, опору ее политико-религиозной программы, противопоставляли "сухому" и "рационалистичному" XIX веку "одухотворенное единством", исполненное "непосредственности", свежести религиозных чувств и идей средневековье. В ученых штудиях продолжал реять дух романтической историографии начала XIX в. И по своим идейным установкам, т. е. по интерпретации темы в целом, и по освещению отдельных событий крестовых походов, и отчасти даже по методике обращения с источниками эти труды во многом примыкали к произведениям прежних романтиков и зачастую являлись их простой модификацией. Они отличались от произведений классиков; романтизма лишь оттенками в отборе и распределении традиционного материала, деталями - в конкретных описаниях и манерой изложения фактов: в одних случаях оно было максимально приближенным к тексту хроник, в других фактические сведения преподносились в объективизированном виде. Иногда повествование сопровождалось религиозно-философскими рассуждениями, иногда было проникнуто дидактизмом, назидательностью нравственно-богословского или богословско-политического порядка.

Источниковедческие приемы и выводы Зибеля, за редкими исключениями, не привились во французской и бельгийской медиевистике. Власть традиции здесь была чрезвычайно велика.

Прославление героических подвигов рыцарей-христиан на Востоке, превознесение крестоносных войн и латинского владычества в Сирии и Палестине в XII-XIII вв. в качестве могучего фактора развития европейской цивилизации, всемерное подчеркивание ведущей роли религиозного сознания и эмоций как движущей силы двухсотлетнего крестоносного энтузиазма - эти и им подобные тенденции составляли идейный стержень многих исторических работ по крестовым походам, опубликованных в 40-60-х годах. Наиболее полное выражение они получили в обобщающего типа книгах А. Пра^* и Ш. Фарина^**, а позднее - Ж. Ф. А. Пейрэ^*** и Э. Рея^****.

^*(Н. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade.)

^**(Ch. Farine, Histoire des croisades.)

^***(J. F. A. Peугё, Histoire de la premiere croisade.)

^****(E. Rey, Essai sur la domination francaise.)

Работа Анри Пра "Петр Пустынник и Первый крестовый поход" (1840) - образец клерикально-романтической апологетики крестовых походов. Автор посвятил этот труд Ф. Гизо, своему учителю. Через всю книгу, как и у старых романтиков, красной нитью проходит стремление А. Пра противопоставить собственное понимание крестоносной эпопеи взглядам просветителей XVIII в. Пра начинает с филиппики против Вольтера и его оценки крестовых походов: прочитав то место "Essai sur les moeurs", где содержится вольтеровское определение этих войн как "эпидемического бешенства", он, Пра, утвердился во мнении, что сей философ, будучи "открытым врагом предрассудков, не сумел предохранить от них сам себя или был легкомыслен в своих суждениях"^*. Пра и в дальнейшем неоднократно указывает на прямую противоположность своей, подлинно исторической, как он полагает, точки зрения порицаемым им взглядам "корифеев старого философизма", которые "хотели бы, чтобы мы оставались равнодушными перед величественными в своем роде воспоминаниями о нашей религиозной истории", и которые в "столь смешном виде описывали блага, принесенные крестовыми походами"^**, или "заполняли целые страницы банальными рассуждениями об ослеплении народов (т. е. во времена крестовых походов. - М. 3.), о проделках монахов и священников" и пр. "Мы принадлежим к числу тех, - заявляет Пра, проводя демаркационную линию между своей книгой и трудами вольтерьянцев, - кто думает, что подобные, длинные и претенциозные, рассуждения ничего не решают (ne resolvent rien)"^***.

^*(H. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, Introduction, p. 1.)

^**(H. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, Introduction, p. 34, 93.)

^***(H. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, Introduction, p. 199-200.)

Что же выдвигает автор в противовес этим, "исполненным предрассудков" взглядам "большинства писателей" XVIII в.? Подобно прежним романтикам, он провозглашает необходимость историзма в освещении событий крестовых походов. Однако практически этот историзм оборачивается типично романтической, насыщенной реакционно-клерикальным содержанием апологией крестоносных войн средневековья.

В самом деле, в чем усматривает Пра главную задачу историка крестовых походов и как реализует ее? Он видит эту задачу в том прежде всего, чтобы подходить к событиям прошлого с исторической меркой, т. е., учитывая дух породившей их эпохи и считая при этом, что, "для того чтобы хоть отчасти понять крестовый поход, нужно встать на точку зрения того времени, когда он происходил". Когда изучают историю, не следует предполагать, что люди всегда мыслили так, как мы; задача как раз "состоит в том, чтобы понять, каким образом думали люди прошлых эпох и каковы были побудительные причины их поступков" (т. е. в их представлении)^*. В результате такого понимания задач историка, формулировавшегося еще П. Тиби, А. Пра действительно сплошь да рядом, как и другие ученые романтического направления, становился на позиции современных крестовым походам авторов. Некритическое цитирование и пересказ (именно пересказ, а не анализ)^** источников (главным образом хроники Гийома Тирского^***) составляют значительную часть содержания его книги; это главный прием использования им источников. Целиком доверяясь хронистам, Пра вслед за ними вводит в свой рассказ различные домыслы^****; подчас даже трудно отделить изложение материала автором от пересказываемых им отрывков из повествований хронистов. Описав бедствия крестоносцев в осажденной Кербогой Антиохии и переходя к истории находки св. копья, Пра заявляет: "Когда они находились в столь подавленном состоянии, господь услышал их стенания, окинул их сострадательным взглядом и послал им утешение", после чего следует выдержка из "Иерусалимской истории" Роберта Реймсского о видениях, в которых обещалась грядущая победа над мосульским войском^*****. Очевидно, Пра доводит до крайности, до абсурда свойственное нарративной романтической школе обращение к материалу источников как способ постижения "духа эпохи" и "местного колорита"^******.

^*(H. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, Introduction, p. 236-237.)

^**(Полностью приводятся во французском переводе текст речи Урбана II в Клермоне [по изложению ее Гийомом Тирским и Фульхерием Шартрским (H. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, Introduction, р. 61-66, 71-79)]; письмо Стефана Блуаского Адели Шампанской из Антиохии (H. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, Introduction, p. 223-225); письмо князей-крестоносцев к Урбану II от 1098 г. (H. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, Introduction, p. 294-301) и другие тексты.)

^***(H. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, Introduction, р. 96-98, 100 ss, 102-104, 185 ss., 191-197 etc. Пра придерживался традиционного взгляда на хроники Гийома Тирского и Альберта Аахенского, считая их независимыми повествованиями. Сходство деталей в описании гибели бедноты в Малой Азии, приводимом Гвибертом Ножанским, Робертом Монахом и Гийомом Тирским, для Пра лишь доказательство достоверности последнего (H. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, Introduction, p. 106 ss.).)

^****(H. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, Introduction, p, 200, 222 ss.)

^*****(H. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, Introduction, p. 277 ss.)

^******(H. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, Introduction, p. 175, где автор признает наличие в его книге тенденции "a donner a nos recits ce qu'on appelle de la couleur locale".)

Эта методика имеет у историка свое оправдание: она вполне соответствует предлагаемому им толкованию крестовых походов, легко позволяет подвести под него необходимый фундамент. Эта методика, следовательно, коренится в идейной позиции историка.

Действительно, Пра как бы солидаризируется с хронистами и сознательно старается проникнуться их воззрениями потому, что для него (как и для латинских авторов XI - XII вв.) крестовый поход за гроб господень - это великое и достойное всяческих восторгов историческое событие.

Правда, Пра на словах отбрасывает всякое могущее возникнуть предположение о собственной предубежденности: нет, он не собирается выступать в роли панегириста "эксцессов, во многих случаях допускавшихся крестоносцами". Фактически, однако, книга Пра - это как раз апология Первого крестового похода: он, во мнении автора, "восхитительное зрелище народа, целиком поднявшегося за идею и пренебрегшего ради нее всякими материальными интересами". Да, приходится, конечно, согласиться "с писателями, враждебными религии", что "часто крестоносцы нарушали законы гуманности и морали". И все же сам Пра "чувствует себя проникнутым симпатизирующим удивлением (d'un sympathique etonnement)" к крестоносцам. Его восхищают их преданность христианской идее, их способность к быстрому нравственному самоусовершенствованию - в этом смысле он даже проводит сравнение нравственного облика своих современников с характером крестоносных воинов, кающихся в прегрешениях под влиянием одной лишь проповеди Адемара Монтейльского, и сравнение оказывается не в пользу XIX в. "Едва ли в наше время найдется проповедник или философ, который одним словом наставил бы целый народ на лучший путь", - морализирует Пра. Он, разумеется, принимает во внимание и "грубость нравов той эпохи", но это не мешает ему восторгаться "контрастами характеров, которые позволяли людям, залитым кровью, проливать слезы перед гробом господним"^*.

^*(H. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, Introduction, Introduction, p. 1-2.)

Мы находим поэтому в книге Пра ту же идеализацию крестоносцев, что и у ранних романтиков. Перед нами проходит галерея высоких помыслами героев: это Готфрид Бульонский, в максимальной степени удовлетворяющий идеалу христианского рыцаря, сеньор, который отправился в крестовый поход, чтобы избавить душу от угнетавшей ее тяжести (после горького раскаяния за участие в войне Генриха IV против папского Рима), и который был в крестовом походе воплощением "энергии действия, подчиненной власти религии"^*; это, далее, столь же идеальный рыцарь Гуго Великий - Пра просто соглашается с хвалебной характеристикой графа Вермандуа Гвибертом Ножанским (tout ce que dit la Guibert de Nogent parait exact); за ними идут изображаемые в самых светлых красках Стефан Блуаский, Роберт Нормандский, по-рыцарски храбрый и "d'une liberalite prodigue", "отважный и скромный" Танкред^** и др. Подобно средневековым хронистам, Пра именует крестоносцев "воинами христовыми", а Готфрида Бульонского - даже "истинным воином Христа"^***. Пытаясь более или менее объективно представить позицию Византии по отношению к крестоносцам, в лице которых Алексей Комнин "видел нежелательных пришельцев", Пра сильнее всего озабочен тем, чтобы оградить себя от возможных упреков читателя... во враждебном отношении к крестоносцам ("Нас нельзя обвинить во враждебности к ним, но мы должны прежде всего быть правдивыми")^****. Знакомя читателя с историей битвы за Антиохию (по Гийому Тирскому), он призывает его "воздать должное отваге каждого из князей в этой битве"^*****.

^*(H. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, Introduction, p. 117, 118 s.)

^**(H. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, Introduction, p. 129, 130-132, 137.)

^***(H. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, Introduction, p. 139, 166.)

^****(H. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, Introduction, p. 164-165.)

^*****(H. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, Introduction, p. 240.)

Короче, крестоносцы для Пра - это замечательные герои, сражавшиеся за религиозные идеалы. "Мы восхищаемся их чувствами, ибо они принадлежат к сфере великого и благородного". Не желая, видимо, прослыть ретроградом, автор то и дело заклинает читателя не думать, "будто мы одобряем во всем поведение крестоносцев" - отнюдь! Историк "оплакивает мрачные последствия их грубости и невежества", но делает это так, как наблюдатель, "беспристрастно отмечающий там и сям пятна на этом прекрасном солнце" (sic!)^* - выражения, достаточно красноречиво характеризующие клерикально-панегирическую концепцию Пра (недостатки крестоносцев- всего лишь "пятна на солнце").

^*(H. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, Introduction, p. 201, 202.)

Естественно, он в основном приемлет и традиционную версию происхождения крестовых походов; крайне преувеличивая при этом роль Петра Амьенского, Пра "склоняется" перед этим "простым монахом, который... именем божьим собрал миллионы людей"^*. Правда, добавляет историк, искра, брошенная Петром Пустынником, смогла разжечь пожар священной войны потому, что пала на подготовленную почву^**. Однако, характеризуя эту почву, он сводит предпосылки крестового похода прежде всего к обстоятельствам религиозно-нравственного характера (возбужденность религиозного духа со времени реформ Григория VII^*** и пр.).

^*(H. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, Introduction, p. 3. Следует заметить, что в заключение книги Пра уже приписывает "всю честь" крестового похода папству (H. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, Introduction, p. 411).)

^**(H. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, Introduction, p. 3.)

^***(H. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, Introduction, p. 27 s.)

Стоит отметить один чрезвычайно интересный факт, характеризующий уровень развития французской историографии к 1840 г.: за год до выхода в свет зибелевского исследования, развенчавшего версию о Петре Амьенском, французский историк пытался подкрепить и упрочить ее! Опираясь на рассказ Гийома Тирского, Пра старается преуменьшить значение клермонского выступления Урбана II: он "не заслуживает тех почестей, которые ему обычно воздают в связи с крестовым походом", ибо, как якобы показывает ознакомление с источниками, истинным виновником священной войны был не папа, а монах Петр Амьенский, лишь поддержанный папой^*. Совершенно очевидно, что научный и вероисповедный консерватизм оказал плохую услугу историку, взявшемуся упрочить традиционные представления, не имея на то каких-либо новых научных данных, а исходя исключительно из конфессиональных соображений и принимая в расчет некритически усвоенные свидетельства хронистов. Пра, несомненно, историк ярко выраженных консервативных настроений. В священной войне его привлекает главным образом мощь религиозного воодушевления крестоносцев^**. Он открытый приверженец католической концепции истории. Глава о Петре Пустыннике начинается с цитаты из Боссюэ о животворной исторической силе образа распятого Иисуса Христа; его влиянием он объясняет и паломничества, и обусловленные ими крестовые походы^***. Пра пользуется всяким случаем, чтобы превознести историческое "величие христианства, которое позволяет ему жить при всех политических режимах"^****. Упрекая (вслед за Мишо) греков эпохи Первого похода в том, что рассудок у них вторгся в область религии, сделав ее объектом бесконечных споров и обусловив тем самым неспособность империи оказать сопротивление врагам^*****, Пра обращается к читателю: пусть он, читатель, не думает, "что мы пытаемся подвергнуть нападкам устои религии", но для нас важнейшим в религии являются заложенные в ней чувства, то, что "она не требует дискуссий и объяснений"; в Византии же "мысль узурпировала веру, ничего не оставив сердцу (l'esprit a usurpe... le domain de la religion sans en rien laisser au coeur)"^******. Иначе говоря, слепой фанатизм, экзальтация - вот что делает "воинов христовых" милыми душе историка. В одном месте он открыто аттестует себя сторонником полного восстановления религиозного ритуала католицизма. Описывая церемонию погребения крестоносцев, павших при Дорилее, Пра выражает сожаление, что в наше время умирающий на поле брани солдат не получает религиозного утешения: "Тщетно хотят подменить религиозные чувства оказанием фантастических почестей: знаки этих почестей... оставляют сердце пустым при виде близкого конца". "Нужно вернуться к оставленному обычаю, или, - с пафосом восклицает Пра, - общество погибнет!" (sic!).

^*(H. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, Introduction, p. 54, 69-70.)

^**(H. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, Introduction, p. 200.)

^***(H. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, Introduction, p. 33-35.)

^****(H. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, Introduction, p. 36.)

_*****(H. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, Introduction, p. 163.)

^******(H. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, Introduction, p. 156-157.)

Кульминационным пунктом клерикального панегирика в честь крестоносцев является также выдержанное в духе Гвиберта Ножанского сопоставление воинов христовых с античными героями. Восторгаясь тем, что крестоносцы считали себя недостойными побед, дарованных им богом, автор пишет: "Вспомните смешные фанфаронады гомеровских героев; сравните их со скромностью и смирением христианских победителей, и вы убедитесь, что деревянный крест преобразовал мир"^* - тезис, который говорит сам за себя.

^*(H. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, Introduction, p. 201-203.)

И все же, несмотря на откровенные клерикальные убеждения историка, приводящие его к восхвалению крестоносной эпопеи и даже заставляющие нас при чтении этой книги вспомнить Шатобриана, Пра приходит в конечном счете к несколько иным выводам об историческом значении крестовых походов, нежели те, которые были сделаны за 30 с небольшим лет до него христианнейшим виконтом. А. Пра, по-видимому, идеолог той части земельных собственников, которая в период Июльской монархии была связана со стоявшей у власти финансовой буржуазией^*. Как историк, близкий к буржуазным кругам, Пра в некоторых своих суждениях относительно реалистичен. Он, например, в какой-то степени (как это было, впрочем, и у Мишо) подмечает материальные стимулы, толкнувшие в поход бедняков ("народ, теснимый отовсюду, мог только выиграть, покинув свои жалкие хижины"): он характеризует положение сервов в конце XI в., беззащитных перед лицом собственника обрабатывавшейся ими земли, его прево, бальи, лесничих и слуг, которых называет "тиранами меньшего ранга"^**. В целом же Пра, подобно некоторым либерально-дворянским авторам начала XIX в., трактует крестовый поход в качестве sui generis социального переворота, одного из отдаленных предшественников "великих революций нашей Франции"^***. Своеобразие понимания А. Пра характера этого переворота заключается в том, что он рассматривается как исторический пример позитивного воздействия на общественные отношения постепенных, осуществляемых сверху перемен.

^*(См.: К. Маркс, Классовая борьба во Франции, стр. 8.)

^**(Н. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, p. 3, 91.)

^***(Н. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, p. 415.)

Основная мысль автора сводится к следующему. Да, крестовый поход был благотворен по своим результатам^*. Но добрые плоды принесло отнюдь не его начало, не выступление бедняцких масс, полное крайностей во всех отношениях. Напротив, бедняки, слишком уповая на бога, пренебрегли должной подготовкой к войне, которая бы смогла обеспечить успех, и в итоге потерпели крах, "обретя лишь нищету и несчастья"^**. Победу священной войне доставила аристократия, и именно ее усилиями была затем достигнута свобода. "Хотя крестовый поход и не покончил со знатью, он явился для нее медленно действующим ядом, подточившим ее силы к выгоде народа и королей" (sic!). Поход поднял самосознание рядового француза: человек из народа, сравнив свое поведение в походе с поведением рыцарей и знатных предводителей, которые подчас отступали, "бросая знамя креста перед вилланами и толпой", понял, "что и он человек, что и он христианин, что и он обладает отвагой. В нем выросло чувство собственного достоинства. Он стал мечтать о свободе (sic! - М. 3.) и вскоре получил ее". Освобождение от серважа была доброхотным актом отдельных сеньоров, вернувшихся из похода^***.

^*(Положительные последствия похода якобы сказались уже в стадии его подготовки, когда "в нравах свершилась революция" - "словно по волшебству прекратились частные войны, разбои, беспорядки, досаждавшие до того феодальному обществу"; "история человечества не знает другого подобного примера" (Н. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, p. 84).)

^**(Н. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, p. 93, 107.)

^***(Н. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, p. 413-414.)

Во всем этом, с точки зрения Пра, проявилась определенная законосообразность. "В великих революциях, - решительно формулирует ее этот ученик Гизо в год, когда его наставник стал премьер-министром короля банкиров, - не может быть ничего мгновенного, и нужно много выстрадать, прежде чем будет получен окончательный результат". Так было и во время крестовых походов. Движение бедноты послужило лишь "кровавым и тяжким началом свободы", которой суждено было явиться плодом крестового похода, но плод этот созрел не сразу, а постепенно, благодаря усилиям власть имущих. Свое реакционное политическое кредо, определяющее и его концепцию крестового похода, Пра выражает в следующих словах: "Мир может быть счастлив и спокоен, лишь сохраняя уважение к освященному временем; разрушать это уважение есть всегда преступление и безумие. И каким бы счастливым ни был исход насильственного выступления против установленного порядка, необходимо, чтобы страдания искупили ошибку возмущения или эксцессов победы"^*. Хотя в последнем счете поход 1096-1099 гг. и положил основание будущей свободе, но беднота, как раз и начавшая с эксцессов и крайностей, неизбежно оказалась жертвой своих стремлений. Результаты же, которые смогли быть "освящены временем", были достигнуты отнюдь не в "мгновенной вспышке" (она принесла только несчастья), а в итоге последующих преобразований, исходивших от сеньоров: сервы получили свободу, выросли свободные поселения, превратившиеся в города, и королевская власть "очнулась от долгого сна"^**.

^*(Н. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, p. 107-108.)

^**(Н. Prat, Pierre l'Ermite et la premiere croisade, p. 414.)

Таким образом, в книге А. Пра крестовый поход конца XI в. выступал вполне актуальным сюжетом, интерпретация которого была предназначена служить отчасти целям консервативного объяснения последствий "наших великих революций", т. е. обоснования политической "умеренности", главным же образом - традиционно-романтическому прославлению борцов за идеи католицизма и его апологетике. В плане углубления научного понимания темы эта работа ничего существенно нового не содержала, а в некоторых отношениях знаменовала собой даже регресс.

В еще большей степени это относится к книге Ш. Фарина "История крестовых походов" (1846), написанной в клерикальном духе. Автор ее, "королевский адвокат" из Тура, выпустил свой труд, заручившись, как значится на шмуцтитуле, одобрением "господ епископов Кемперского, Реннского и Сен-Бриюкского", иначе говоря, работа вышла под эгидой церкви. Это явственно отразилось на ее идейном и фактическом содержании, также во многом близком к трудам романтиков начала века.

Происхождение крестовых походов почти целиком сводилось к религиозным причинам: надругательства мусульман над святым гробом и христианским духовенством в Иерусалиме вызвали на Западе "вопль об отмщении и исторгли слезы сострадания"^*. Конечно, в середине 40-х годов уже нельзя было вовсе игнорировать экономические и социально-политические факторы, обусловившие крестоносное движение. Фарин отмечает их, однако, лишь в заключение книги; к тому же он как бы приравнивает эти факторы (по значимости) религиозному воодушевлению, отчего вся концепция происхождения священных войн приобретает дуалистический характер. "Следует ли приписывать пыл священных войн только религиозному воодушевлению? - риторически вопрошает историк. - Мы этого не думаем. Была и другая причина, вызвавшая крестовые походы: частые войны, смуты, возбуждавшие народы, глухое брожение, производившееся гнетом и тиранией сеньоров, - все это обусловило потребность в движении, в свободе, потребность, волновавшую умы"^**. Это были расплывчатые формулировки, по смыслу своему не шедшие дальше тех соображений, которые уже раньше высказывались идейными единомышленниками Фарина. Признание наряду с религиозными и иных, коренившихся в "брожении общества", причин крестовых походов было данью уже установившейся традиции и не меняло идеалистической основы представлений, развивавшихся в книге Фарина. Клерикал, он возвеличивал папство, о теократической программе которого упоминал как бы походя. Фарин превозносил "смелый гений" "активного и несгибаемого" Григория VII, который "мечтал распространить на Востоке святую веру" и ради этого побуждал католиков поднять оружие против турок; он даже сам обещал возглавить дело, "настолько взволновало папу несчастье, постигшее христиан". Григория VII постигла неудача: просто ему помешали осуществить задуманное "одолевавшие его идеи универсального деспотизма", ввязавшие папу в конфликт "почти со всеми народами Европы"^***. Тут на сцену выступает в соответствии с хронографической традицией "бедный паломник" Петр Амьенский, с подвижническими деяниями которого смыкаются новые усилия апостольского престола, предпринимаемые Урбаном II: тот и другой характеризуются Фарином в сентиментальных тонах, вполне во вкусе католических писателей начала XIX в.^****.

^*(Ch. Farine, Histoire des croisades, p. 17.)

^**(Ch. Farine, Histoire des croisades, p. 378.)

^***(Ch. Farine, Histoire des croisades, p. 18-19.)

^****(Во время пребывания в Иерусалиме Петр Пустынник и патриарх Симеон рыдают, "держа друг друга за руки, о несчастьях и порабощении сынов христовых", "их одушевляет святая надежда" и т. д. (Ch. Farine, Histoire des croisades, p. 20).)

Роль Петра Пустынника в возбуждении крестоносного энтузиазма вообще крайне преувеличивается. Фарин (это мы не раз видели и у его идейных предшественников) почти не касается социальных условий, в которых родились крестовые походы: все движение приписывается впечатляющим проповедям амьенского монаха, к которым затем присоединяется выступление Урбана II. Образ Петра Пустынника рисуется в книге тепло и сочувственно: человек "без имени, без денег, без власти, он единственно силою своего слова, одним только потоком слез и рассказами о бедствиях своих собратьев зажег в сердцах пламя, которое пожирало его самого"; выступая в Клермоне, он "задыхается от теснящих его грудь рыданий" (фантазия автора разыгрывается явно сверх допускаемого известиями очевидцев) и пр. Сходным образом действует и Урбан II: своей речью в Клермоне он стремился пробудить религиозное воодушевление, "вызвать в душах глубокую жалость; слезы текли из всех очей"^*.

^*(Ch. Farine, Histoire des croisades, p. 21, 24 etc.)

Религиозные краски обильно смешиваются на авторской палитре с ультрапатриотическими: при всяком подходящем случае подчеркивается вклад Франции в дело крестоносных войн.. Ей "суждено было дать толчок крестовым походам и примером своим увлечь все западные народы"^*. Не случайно ведь и Петр Пустынник был французом! И француз Урбан II недаром избрал Клермон для обращения ко всем католикам с призывом к крестовому походу: он хотел прежде всего поднять "народ, известный своей отвагой и успехами своего оружия, чей пример послужил бы для всех наций". Ему удалось достигнуть поставленной цели: "Франция первой начала войну, она вовлекла в нее Германию, Англию, Испанию"^**. В целостном виде такого рода рассуждения, довольно часто встречающиеся в книге, формулируются в заключительной главе ее: автор назойливо внушает читателям, что именно во Франции "родилась идея крестовых походов"; "эта страна выслала первых ратников и приняла наиболее деятельное участие" в войнах на Востоке. Да и могло ли "столь смелое предприятие не воспламенить отвагу и воодушевление такого народа, как французы?" Естественно, считает он, что "государям этой нации принадлежат короны Иерусалима и Константинополя"^*** - положения, скрытый политический смысл которых становится понятным, если вспомнить, что книга Фарина вышла накануне завершения алжирских войн Июльской монархии, а в финансовых кругах Франции зрели проекты дальнейшего распространения ее колониального владычества на Средиземном море.

^*(Ch. Farine, Histoire des croisades, p. 19.)

^**(Ch. Farine, Histoire des croisades, p. 23, 26.)

^***(Ch. Farine, Histoire des croisades, p. 378-379.)

По примеру старых католических историков Фарин идеализирует крестоносное рыцарство. Обходя стороной причины социальной пестроты участников движения, он тем не менее дает негативную оценку бедняцкого похода, рассматривая его как темное пятно на светлой картине идеального в своей чистоте рыцарско-христианского предприятия. Упомянув о "бандах бродяг", предшествовавших рыцарским войскам, историк заявляет: "То было прискорбное зрелище, когда люди, отправившиеся на отвоевание св. мест, предавались насилиям и ужасающему кровопролитию". Но, снисходительно поясняет королевский адвокат, "ведь первые отряды крестоносцев состояли из gens de peuple, из авантюристов, бродяг, повиновавшихся духу распущенности и свободы и не придававших значения ни обетам, ни власти закона". Впрочем, Фарин исподволь оправдывает тех же "бродяг", когда повествует об учиненных ими еврейских погромах на Рейне: "Религия израелитов, их жадность, их богатство сделали их предметом ненависти и всеобщего (sic! - М. 3.) порицания"^*.

^*(Ch. Farine, Histoire des croisades, p. 30.)

Центральное место при описании крестоносных войн занимают в книге "героические эпизоды". Поход рыцарства в 1096-1099 гг. - это, в противовес бедняцкому, un beau spectacle^*. Вожди крестоносцев - идеальные воины-христиане: "мудрая, чистая и праведная жизнь привела впоследствии Готфрида Бульонского на трон Иерусалимского королевства"; доблестный Гуго Великий "был совершенно чужд каким-либо земным интересам"; Роберт Фландрский - "меч христиан"; Раймунд Тулузский - князь, лишенный и намека на корыстолюбие (да ему "ничего и не надо было приобретать в походе"); Танкред раздает в Иерусалиме всю добычу своим воинам. Лишь мимоходом, дабы не показаться чересчур пристрастным, Фарин замечает, что "многие крестоносцы преследовали не столько небесные цели, сколько жаждали обогащения"^**.

^*(Ch. Farine, Histoire des croisades, p. 32.)

^**(Ch. Farine, Histoire des croisades, p. 33-34, 36, 72.)

Следуя главным образом Альберту Аахенскому, описывает автор в приподнятом тоне геройские схватки крестоносцев (за Никею, при Дорилее, под Антиохией, за Иерусалим)^*. Он настолько в плену у своего "поводыря", что зачастую воспроизводит искаженные хронистом географические названия (без всякой идентификации). Легенды вроде истории единоборства Готфрида Бульонского с медведем приводятся как достоверные факты^**. В описании "чудес" Фарин некритически повторяет домыслы хронистов^***.

^*(Ch. Farine, Histoire des croisades, p. 40 ss., 43 ss., 59, 67 ss. e. a.)

^**(Ch. Farine, Histoire des croisades, p. 46.)

^***(Ch. Farine, Histoire des croisades, p. 58.)

Автор старательно расписывает религиозный энтузиазм крестоносного рыцарства. Это истовая вера заставляет вождей, увлекшихся было в Сирии земельными приобретениями, "поклясться забыть свои честолюбивые помыслы и впредь думать только о славе божьей". Армия крестоносцев, совершая весной 1099 г. триумфальное шествие вдоль Палестинского побережья, "одушевлена чувствами благочестия и братства". Религиозными соображениями оправдывает Фарин кровавые злодеяния воинов господних в Иерусалиме: рыцари ведь были разгневаны надругательствами мусульман над крестом^*.

^*(Ch. Farine, Histoire des croisades, p. 60-61, 64, 71 ss.)

Христианско-героические мотивы доминируют и в повествовании о крестовых походах XII-XIII вв.

В бою с эмиром Зенги за Эдессу (1144) "западные храбрецы предпочитают смерть стыду предать христианский город в руки неверных". Падение Эдессы вновь вызвало возмущение и жалость Европы; обильные слезы пролились везде, куда являлась депутация сирийского духовенства^*. Такая же картина повторилась и перед началом Третьего крестового похода; проповеди об Иерусалиме "исторгали слезы" у знатных итальянцев, а во Франции "волновали все сердца"; Фридрих Барбаросса двинулся на Восток, чтобы снискать "лавры либо завоевателя, либо мученика". Но, как и прежде, наиболее сильный отклик эти проповеди получили во Франции. Фарин обстоятельно перечисляет представителей французской знати, принявших участие в походе 1189-1192 гг.; по их примеру "поднялась вся Франция, чтобы сразиться с неверными победителями"^**. Битва за Акру дает автору новый повод для восхваления воинских доблестей и силы духа крестоносцев^***. И даже позорные факты истории Четвертого крестового похода^**** Фарин преподносит так, чтобы в максимальной мере отодвинуть в тень грабеж и бесчинства рыцарей в Константинополе. О разрушении памятников искусства в византийской столице упоминается более чем лаконично ("они злоупотребили своей победой")^*****; автор стремится смягчить горькую для репутации героев истину сентиментальным рассказом о том, как, побуждаемые благочестием, франки старались овладеть лишь святыми реликвиями константинопольских церквей^******. Правда, историку приходится признать, что во время этих событий "Св. Земля была забыта крестоносцами"; явив было свое благородство, т. е. "придя па выручку юному царевичу, жертве узурпации" (речь идет об Алексее, сыне Исаака II Ангела), они "основали по пути новое государство". И все же этот поход, "не имевший иного результата, кроме овладения Византией", оказывается предприятием, которое прежде всего живо продемонстрировало отвагу "сынов Запада"^*******.

^*(Ch. Farine, Histoire des croisades, p. 107, 110.)

^**(Ch. Farine, Histoire des croisades, p. 154, 156.)

^***(Ch. Farine, Histoire des croisades, p. 162-171.)

^****(Фарин, подобно ряду других историков того времени, придерживался, впрочем, иной нумерации крестовых походов: Четвертым он считал несостоявшийся поход 1198 г. (Ch. Farine, Histoire des croisades, p. 194 ss.), а поход 1202-1204 гг. - Пятым (Ch. Farine, Histoire des croisades, p. 199 ss.).)

^*****(Ch. Farine, Histoire des croisades, p. 222.)

^******(Ch. Farine, Histoire des croisades, p. 223.)

^*******(Ch. Farine, Histoire des croisades, p. 231.)

Заслуги Франции, ее королей и духовных вождей (вроде Бернара Клервоского)^* неизменно подчеркиваются и в главах о походах XII-XIII вв. "Проповедь Иннокентия IV не имела бы никаких результатов, если бы французский король не согласился взять на себя предводительство" в Седьмом крестовом походе^**, который, собственно, и нашел пылких приверженцев только во Франции: ее сыны снова проявили свой героизм, на этот раз в Египте^***.

^*(Ch. Farine, Histoire des croisades, p. 111-112.)

^**(Ch. Farine, Histoire des croisades, p. 276.)

^***(Ch. Farine, Histoire des croisades, p. 284 ss.)

Клерикально-националистические мотивы переплетаются в книге Фарина с колониалистскими. Подвиг католиков - не только само отвоевание Св. Земли, но и ее бескорыстная защита: "освоение" крестоносцами Палестины, в глазах автора, - "великий и благородный образец того, как горстка храбрецов отражала легионы варваров в стране хотя и бесплодной, но дорогой для христиан, ибо то была колыбель их религии"^*. Крестоносцы рисуются некими культуртрегерами в отвергающей их усилия варварской среде: стенания охватили Европу при вести, как "варвары с оружием в руках оттолкнули цивилизацию, просвещение, культ истинного бога, которые шли к ним с Запада"^**. Господство католических сеньоров в Восточном Средиземноморье олицетворяет для Фарина водворение там цивилизации, которая в свою очередь отождествляется с католицизмом.

^*(Ch. Farine, Histoire des croisades, p. 79.)

^**(Ch. Farine, Histoire des croisades, p. 354-355.)

Поскольку книга охватывала историю всей крестоносной эпопеи, автор не мог не высказаться по поводу ее общих итогов: этому посвящена завершающая глава его работы - "Влияние крестовых походов на западную цивилизацию"^*. В ней повторялись идеи писателей XVIII в. относительно прогрессивного воздействия крестоносных войн на ход европейской истории: "Хотя они обошлись в огромные суммы и стоили потери около 6 миллионов человек (цифра совершенно произвольная. - М. 3.), а оставили нам только громкую славу благочестия наших предков, они произвели, однако, результаты, на которые нельзя было надеяться и которые невозможно было предусмотреть"^**. И далее, по Робертсону, перечисляются все те хозяйственное, общественно-политические и остальные последствия, которые якобы имели крестовые походы (рост городов, развитие гражданских свобод и пр.). В конечном счете следует вывод, что крестовые походы послужили главнейшей причиной развития цивилизации европейских народов, а главный вклад в нее внесла Франция.

^*(Ch. Farine, Histoire des croisades, p. 373-391.)

^**(Ch. Farine, Histoire des croisades, p. 379.)

Так весь опус Фарина оборачивается клерикально-националистической и колониалистской пропагандой - в этом основа романтических традиций освещения им темы в целом и некритического отношения к материалу.

Наиболее солидным из сочинений рассматриваемого периода является двухтомный труд Ж. Ф. А. Пейрэ "История Первого крестового похода" (1859). Автор считал его исследованием, а намерения, побудившие его взяться за перо, объяснял в основном соображениями научного порядка: чрезмерно широкий диапазон охвата событий у Мишо, пытавшегося объять историю всех крестовых походов за 200 лет, привел к тому, что от его взора ускользнули многие детали; они вообще могут быть учтены лишь тогда, когда повествование будет введено в более тесные хронологические рамки.

Необходимость максимально детализированного освещения событий Пейрэ обосновывал тем, что со времени появления монографии Мишо были опубликованы документы, содержащие новые, неизвестные ранее факты, которые, по его мнению, надлежит принять в расчет, коль скоро мы хотим получить полное представление о крестоносных войнах. Он, Пейрэ. потому и ограничивает свой труд 1096-1100 гг., что ставит задачей "пролить полный свет на сокровища, которые еще скрываются в богатых тайниках французских и зарубежных хроник"^*.

^*(J. F. A. Peугё, Histoire de la premiere croisade, t. I, Avant-propos, p. VI-VIII.)

Как видим, обстоятельствами, определившими хронологические рамки исследования, послужили, если полагаться на суждения самого Пейрэ, одни только ученые мотивы. В действительности основу выбора темы автором образуют идейно-политические причины. Пейрэ - историк отчетливо выраженного колониалистско-клерикального толка. Он начал свою научно-литературную деятельность еще в первые годы Июльской монархии, выступив с брошюрой о цивилизации Центральной Африки^*. Установки брошюры были весьма примечательны: цель автора, как гласил подзаголовок, заключалась в том, чтобы содействовать "внедрению французского влияния в африканские страны, расположенные к северу от экватора". Вслед за этим опусом им было написано и в революционный для Франции 1848 год переиздано руководство по... церковной архитектуре средневековья^** - диапазон, конечно, чрезмерно широкий для ученого, но в XIX в. еще возможный. С установлением режима Второй империи Пейрэ - убежденный поборник ее колониального курса. Он находит необходимым воздать хвалы великодушию Наполеона III в связи с освобождением Абд аль-Кадира (1852) - героя алжирского Сопротивления^***.

^*(J. F. A. Peуre, Civilisation de l'Airique Centrale.)

^**(J. F. A. Peугё, Manuel d'architecture religieuse au Moyen-Age.)

^***(J. F. A. Peyre, Histoire de la premiere croisade, t. II, p. 271, n. 2.)

Именно великодержавные и колонизаторские настроения, слившись с клерикальными установками, повернули в конечном итоге внимание Пейрэ к священной войне франков за Иерусалим.

Внесло ли его исследование что-либо существенно новое в решение кардинальных проблем ее истории?

Начнем с выяснения авторского отношения к источникам. Было бы необоснованным упрекать Пейрэ в отсутствии внимания к ним: напротив, они живо занимают его. По сравнению с обычно исследовавшимися нарративными памятниками их круг здесь несколько расширен: латинские памятники XII в. дополнены хроникой Матвея Эдесского (по переводу Э. Дюлорье, появившемуся в 1850 г.)^*, "Песнью об Антиохии" (по изданию П. Пари)^**, а главное, Пейрэ привлек некоторые, второстепенные, впрочем, по значению французские материалы из рукописных коллекций Сорбонны; в частности, была использована хроника "Roumans de Godef-roy de Bouillon et de Salehadin et de tous les Rois" (фонд Сорбонны, № 387)^***. Ее обработку сам Пейрэ особенно ставил себе в заслугу. Однако эта хроника принадлежит XIV в., и, сравнивая ее с хроникой Бернара Казначея (французский перевод продолжения "Истории" Гийома Тирского), не кто иной, как Пейрэ, обнаружил ряд совпадений между ними^****. Таким образом, в отношении использования новых текстов Пейрэ вовсе не пошел так далеко, как это можно было бы ожидать на основании его декларации.

^*(J. F. A. Peyre, Histoire de la premiere croisade, t. I, p. XXIII, p. 217 n. 1. О переводе Э. Дюлорье см. стр. 241 данной работы.)

^**(J. F. А. Реуrё, Histoire de la premiere croisade, t. I, p. XXIII ss.)

^***(J. F. А. Реуrё, Histoire de la premiere croisade, t. I, p. XVII.)

^****(J. F. А. Реуrё, Histoire de la premiere croisade, t. I, Avant-propos, p. XVII ss.)

Мало того, источниковедческий консерватизм Пейрэ удерживает его от применения прогрессивных приемов исследования, разработанных Зибелем. Зибелевская критика источников вовсе неведома Пейрэ. Странным образом он пренебрегает и достижениями французской критической мысли. Примечательно, что в своей "Истории Первого крестового похода" Пейрэ опирался на бонгаровскую публикацию латинских хроник! Можно ли после этого удивляться, что он все еще считает итало-норманнского Анонима копиистом-плагиатором Тудебода, а Роберта Монаха - "достойным глубокого доверия" автором, которому может быть предъявлен лишь единственный упрек - "в искажении собственных имен и названий"? Точно так же Пейрэ не видит никаких следов зависимости "Истории" Гийома Тирского от хроники Альберта Аахенского^* и т. д. Иначе говоря, трактовка проблемы соотношения текстов оставалась у Пейрэ старой, вполне "канонической".

^*(J. F. А. Реуrё, Histoire de la premiere croisade, t. I, Avant-propos, p. IX ss., XI, XII, XVI.)

Сама методика использования источников также была дозибелевской: он не различал тексты по степени их достоверности и сочетал воедино сообщения, разные по своей адекватности реальным фактам. Зачастую Пейрэ довольствовался добросовестным пересказом не совпадающих между собой показаний источников об одном и том же событии, как это делалось и в ранние, докритические времена^*.

^*(Так, в гл. XIV (т. I) история взаимоотношений крестоносцев Готфрида Бульонского и Византии в 1097 г. излагается по хроникам Альберта Аахенского и Гийома Тирского (J. F. А. Реуrё, Histoire de la premiere croisade, t. I, Avant-propos, р. 205-222), а в гл. XV- по кн. "Алексиады" (J. F. А. Реуrё, Histoire de la premiere croisade, t. I, Avant-propos, p. 225-229).)

В книге применялись и чисто риторические приемы преподнесения материала: например, в текст включались речи, явно измышлявшиеся хронистами (в подражание древним авторам). Мы встречаем у Пейрэ такие речи, перенесенные им прямо из латинских хроник и из "Алексиады" Анны Комниной (речь Готфрида Бульонского к венгерскому королю Коломану, к послу Боэмунда Тарентского, речь Алексея Комнина к Готфриду и т. д.)^*. Пейрэ даже находит язык этих явно придуманных хронистами речей "соответствующим характеру князей"^** (sic!).

^*(J. F. А. Реуrё, Histoire de la premiere croisade, t. I, Avant-propos, p. 149, 219-220, 232-233 etc.)

^**(J. F. А. Реуrё, Histoire de la premiere croisade, t. I, Avant-propos, p. 220.)

В выборе источников для освещения того или иного события Пейрэ проявляет поразительную неразборчивость. Поскольку все источники в его глазах равноценны, он подчас следует наименее достоверным известиям: описание похода Готшалка - по Альберту Аахенскому - дополняется сведениями... Марино Санудо (XIV в.)^*; на веру принимается сообщение Роберта Монаха, будто Алексей Комнин испытывал такие трудности, когда крестоносцы стояли у стен его столицы, что вообще намеревался бежать, чтобы уберечься от опасностей^**; переход провансальцев через Склавонию в 1096 г. описывается на основании рассказа... Ордерика Виталия (около 1140 г.). которому Пейрэ почему-то оказывает предпочтение перед свидетельством очевидца - Раймунда Ажильского^***, и т. д.

^*(J. F. А. Реуrё, Histoire de la premiere croisade, t. I, Avant-propos, p. 123.)

^**(J. F. А. Реуrё, Histoire de la premiere croisade, t. I, Avant-propos, p. 242.)

^***(J. F. А. Реуrё, Histoire de la premiere croisade, t. I, Avant-propos, p. 192.)

И, пожалуй, самый значительный недостаток источниковедческой основы монографии - Пейрэ во многих случаях вовсе отказывается от истолкования свидетельств хронистов: он следует им, перелагает их, комбинирует, но не анализирует, не пытается отделить "плевелы от пшеницы". Альберт Аахенский для него - это "один из просвещеннейших людей своего века"; рассказывая о походе бедноты, Пейрэ передает в качестве достоверного сообщаемый Альбертом эпизод, будто во главе одного отряда шествовали вдохновленные святым духом гусь и коза^*; изложение деяний банд Фолькмара - раскавыченный текст Эккехарда из Ауры^**; в книге воспроизводятся приводимые хронистами варианты папской речи в Клермоне (по Роберту Монаху и Гийому Тирскому^***) и пр.

^*(J. F. А. Реуrё, Histoire de la premiere croisade, t. I, Avant-propos, p. 132, n. 2, 135.)

^**(J. F. А. Реуrё, Histoire de la premiere croisade, t. I, Avant-propos, p. 128 ss.)

^***(J. F. А. Реуrё, Histoire de la premiere croisade, t. I, Avant-propos, p. 57 ss.)

Пейрэ легковерен - его критические замечания "эрудитского" характера легковесны (даже для XIX в.): эпизоды битвы под Никеей уточняются путем сопоставления сведений латинских хроник, Матвея Эдесского и... "Песни об Антиохии"^*; для установления местоположения Цивитота сравниваются известия "Алексиады" и той же "Песни об Антиохии"^**. Результат некритичности Пейрэ крайне отрицательный: насыщенность повествования деталями, незнание которых он считает крупным изъяном современной ему литературы, достигается главным образом за счет не в меру обстоятельных пересказов сообщений хронистов, некритически сочетаемых с данными эпоса; поход бедноты, к примеру, описывается на 70 страницах (sic!), занимая четыре утомительных, сугубо фактографических главы; целая глава (XXI, около 30 стр.) отведена дорилейскому сражению ^***; две главы второго тома посвящаются подробнейшему описанию кровавых жестокостей, учиненных крестоносцами в Иерусалиме^****. По сути, Пейрэ пишет как хронист: исторические детали у него нередко представляют собой домыслы, непосредственно заимствованные в хрониках, притом позднейших авторов. Особенно это относится к картинам баталий: тучи стрел, призывные звуки рогов, гром барабанов - неизбежные аксессуары батальных сцен^*****. Характерно, что Пейрэ и сам склонен рассматривать себя как добросовестного хрониста, якобы свободного от предвзятости или "приверженности к какой-либо теории": его интересует лишь истина, заключенная в фактах^******.

^*(J. F. А. Реуrё, Histoire de la premiere croisade, t. I, Avant-propos, p. 291, n. 1.)

^**(J. F. А. Реуrё, Histoire de la premiere croisade, t. I, Avant-propos, p. 104, n. 1.)

^***(J. F. А. Реуrё, Histoire de la premiere croisade, t. I, Avant-propos, p. 70-141, 337-361 etc.)

^****(J. F. А. Реуrё, Histoire de la premiere croisade, t. I, Avant-propos, t. II, ch. L, LI, p. 374-410.)

^*****(J. F. А. Реуrё, Histoire de la premiere croisade, t. I, Avant-propos, p. 338 ss.)

^******(J. F. А. Реуrё, Histoire de la premiere croisade, t. I, Avant-propos, p. XXXVII.)

И еще: даже всякого рода уточнения малосущественных деталей, к чему этот историк весьма предрасположен, таковы, что сплошь и рядом сами нуждаются в дополнительных коррективах, поскольку он исходит из ошибочных представлений о соотношении источников. Так, уточняя дату осады Никеи, Пейрэ сопоставляет сведения Фульхерия Шартрского, участника похода, и писавших десятки лет спустя Гийома Тирского и Бернара Казначея, "к свидетельствам которых, - по его словам, - присоединяется (курсив наш. - М. 3.) Раймунд Ажильскин"^*: этот, в действительности главный очевидец призывается в поддержку авторов, отстоящих от событий чуть ли не на столетие!

^*(J. F. А. Реуrё, Histoire de la premiere croisade, t. I, Avant-propos, p. 324.)

Таким образом, с точки зрения источниковедческой в монографии Пейрэ налицо некая двойственность. Как и прежние романтики, он, безусловно, питал страстный интерес к источникам. В "Оправдательных материалах", завершающих второй том монографии, ученый поместил сделанные им собственноручно извлечения (в переводе на французский язык) из документов, напечатанных в свое время в коллекциях эрудитов (д'Ашери, Ч. Барония, Мартена и Дюрана, Мабильона, в том числе письма Григория VII с призывами к войне против турок, два письма графа Этьеиа Блуаского, письмо рыцаря-крестоносца Ансельма де Рибмонте и др.)^*. Однако обращение с источниками у Пейрэ дилетантское, на редкость беспомощное, подчас вовсе лишенное исследовательской самостоятельности^**. Пейрэ ценит источник лишь постольку, поскольку он соответствует его собственному, a priori сложившемуся подходу к тому или иному вопросу. В начале рассказа об осаде крестоносцами Никеи в июне 1097 г. историк приводит список рыцарей, участников баталии: "Они принадлежат к области истории, и [их имена] заслуживают того, чтобы быть тщательно собранными... [они] достойны быть вырванными из забвения", - пишет Пейрэ в обоснование проделанной им работы. Он не смущается тем, что иные имена совершенно не упоминаются ни одним из хронистов - очевидцев никейской битвы. Более того, он даже дополняет перечень имен, почерпнутых в хрониках и письмах, такими, которые встречаются только в эпосе ("Песнь об Антиохии", гл. 2, строфа XIV). Пейрэ руководствуется лишь тем соображением, что они также могут "представить интерес для многих фамилий"^***.

^*(J. F. А. Реуrё, Histoire de la premiere croisade,t. II, p. 456-460, 460-465, 471-474, 475-479, 485-490.)

^**(Характерна выдаваемая им за собственную попытка идентификации "графа Брабантского", о котором упоминается в 5-й главе X книги "Алекспады". Еще старинные исследователи (Дюканж и др.) хотели видеть в нем Раймунда Сен-Жилля; Пейрэ в полемике с Мишо высказывает ту же, неверную точку зрения (J. F. А. Реуrё, Histoire de la premiere croisade, t. I, p. 201), однако не ссылается на своих предшественников.)

^***(J. F. А. Реуrё, Histoire de la premiere croisade, t. I, p. 283, 284.)

Некритичное отношение к источникам, их обильное цитирование, без особой к тому нужды, и одновременно отказ от анализа (с целью отделения факта от домысла)-все это были приемы, постепенно изживавшие себя в тогдашней историографии крестовых походов. Повторяющееся у Пейрэ возвращение к этим приемам - результат и проявление общеметодологического, тесно связанного с политическим, консерватизма историка. Его взгляды близки к концепциям старых романтиков, в первую очередь Мишо. Не случайно Пейрэ отзывается о нем с глубоким пиететом: его монографию он называет "фундаментальной", "выдержавшей проверку временем", "одним из самых основополагающих исторических сочинений"; именно этот "ученый историк крестовых походов", "намного превзошедший своих предшественников", этот "habile academicien" исследовал источники "с тщательностью бенедиктинца", его труд "заслуживает всяческого уважения и никогда не должен погибнуть" и пр. и пр.^*. Такие преувеличенные похвалы - косвенное отражение только что отмеченной близости взглядов Пейрэ к высказанным почти полустолетием ранее в монографии Мишо.

^*(J. F. А. Реуrё, Histoire de la premiere croisade, t. I, Avant-propos, t. I p. V-VI.)

Это относится прежде всего к принципиальной оценке исторического места крестовых походов и их связи с текущей действительностью. Как и для "habile academicien", крестовый поход, с точки зрения Пейрэ, - "наша самая древняя священная война", которую "справедливо именуют героической эпохой нашей истории". Но, по мысли Пейрэ, война эта - нечто большее, чем только историческое событие: в ней заключены "первые акты великой человеческой драмы", начавшейся в средние века, драмы, в развязке которой - и эта мысль историка особенно знаменательна - "нынешнее или следующее поколение, безусловно, будет иметь счастье принять участие". В цитированных словах нельзя не видеть завуалированный намек на ожидаемый Пейрэ в недалеком будущем успех экспансии бонапартовской империи на Ближнем Востоке. Ведь Пейрэ начал писать свою книгу накануне (или во время) Крымской войны, а закончил, когда правящие круги Франции приступили к подготовке очередных колониальных авантюр, на этот раз в Восточном Средиземноморье (по собственному замечанию автора, взявшись за свой труд, он не работал затем в течение семи лет)^*. Пейрэ придавал этому опусу серьезное дидактико-политическое значение: читателям новых поколений надлежит, полагал он, знать "до самых мельчайших деталей историю священной войны Франции, тогда как ныне читательская масса (la foule des lecteurs) остается в неведении даже относительно многих дат событий!". Пейрэ склонен считать свой труд средством "патриотической" и клерикальной пропаганды, призванной подготавливать умы современников к грядущему завершению давней исторической "драмы" - разумеется, в пользу Франции.

^*(J. F. А. Реуrё, Histoire de la premiere croisade, t. I, Avant-propos, t. I p. VIII, IX.)

В работе Пейрэ мы встречаем традиционное толкование важнейших проблем избранного им сюжета. Типичный пример- трактовка причин крестовых походов. Разбирая их (в начальных главах первого тома), Пейрэ на первое место ставил факторы, сделавшие, по его мнению, эти войны "фатально необходимыми". Главное здесь, с его точки зрения, - это "религиозная восприимчивость наиболее воинственных народов", которая "перевозбуждалась из века в век" известиями о пагубном положении христианства на Востоке, об унижениях и оскорблениях паломников в Иерусалиме, - вполне "устоявшаяся" со времен романтиков (если не Контрреформации) идеалистическая концепция. Следуя ей, Пейрэ, как и Мишо, начинает анализ причин крестовых походов с описания истории паломничеств в Палестину, повествует об ухудшившемся положении восточных христиан и западных пилигримов, видя, в том и другом основные стимулы, двинувшие Запад на Иерусалим. Религиозные гонения, будто бы проводившиеся мусульманами, привели к образованию на Западе "традиции ненависти против врагов христианского имени"^* - отголосок конфессионально окрашенных, фактически не обоснованных взглядов, опиравшихся на свидетельства поздних латинских хронистов, которые сгущали краски при изображении мнимоплачевного положения христиан в Палестине накануне крестовых походов.

^*(J. F. А. Реуrё, Histoire de la premiere croisade, t. I, Avant-propos, t. I p. 22.)

В качестве дополнительного довода, долженствующего служить подкреплением этих представлений, Пейрэ ссылается на энциклику папы Сергия IV (датируя ее 1010 или 1011 г.): в ней содержалось известие о разрушении фатимидским султаном Хакемом церкви св. гроба и будто бы был брошен призыв на Запад об отмщении "неверным"^* (энциклика эта, как выяснилось впоследствии, - фальшивка)^**. Попутно воспроизводится в качестве достоверного факта легенда и о пагубной роли иудеев, якобы спровоцировавших разрушение Хакемом храма гроба господня^***.

^*(Текст папской энциклики был впервые опубликован М. Ж. Лэром в 1857 г. См.: ВЕСЬ, IV serie, t. Ill, p. 249 (ср.: J. F. A. Peyre, Histoire de la premiere croisade, t. I, p. 23, n. 1; t. II, p. 451 s.).)

^**(A. Gieyztor, The Encyclical of Sergius IV (1009-1012), - MH, fasc. 6, 1950.)

^***(J. F. A. Peyre, Histoire de la premiere croisade, t. I, p. 18 ss.)

Таким образом, в целом мы находим у Пейрэ традиционно-романтическую линию в освещении существеннейшей проблемы- происхождения крестовых походов: оскорбленный в своих религиозных чувствах, западнохристианский мир поднимается в защиту восточных христиан, папство возвышает свой голос ради их спасения (меры Григория VII по подготовке священной войны излагаются Пейрэ по Баронию!), и сердца католиков охватывает жажда расплаты за надругательства мусульман над именем Христовым^*.

^*(J. F. A. Peyre, Histoire de la premiere croisade, t. I, p. 42-44.)

С точки зрения Пейрэ, крестовый поход-акт провидения^*. Его орудием явился безвестный амьенский монах (передается версия Гийома Тирского о Петре Амьенском), по мановению которого всё на Западе было охвачено единственной заботой - внять его призывам. Их подхватил и развернул Урбан II, встревоженный несчастьями христианского Востока. Речь папы в Клермоне (Пейрэ фрагментарно цитирует ее по тексту Роберта Монаха и Гийома Тирского) получила быстрый и повсеместный отклик - и вот уже нет ни одного народа на Западе, который не пожелал бы "доставить своиконтингенты в воинство креста"^**.

^*(J. F. A. Peyre, Histoire de la premiere croisade, t. I, p. 47.)

^**(J. F. A. Peyre, Histoire de la premiere croisade, t. I, p. 48-65.)

Что касается самих обстоятельств на Западе, непосредственно предшествовавших походу, то в их описание автор вносит детали, представляющие определенный интерес: он уточняет итинерарий Урбана II в дни его пребывания на юге Франции в 1095 г. - по материалам "Всеобщей истории Лангедока" дом Весетта^*, приводит известия о передаче сеньорами своих имений церкви во время сборов в поход (в Приложениях помещены тексты дарственных грамот Раймунда IV Тулузского клюнийским аббатствам и иным обителям, а также грамоты некоторых других феодалов)^**. Однако эти детали не меняют общей - традиционной - постановки вопроса: главными побуждениями к крестовому походу выступают у Пейрэ религиозная настроенность умов, религиозное рвение, они оказываются первенствующими. Тем не менее Пейрэ - и это общая тенденция историографии того времени - обнаруживает подчеркнутое внимание и к другим предпосылкам крестоносного движения, которые можно было бы определить как социально-политические. По словам Пейрэ, к религиозным чувствам, "фатально содействовавшим развитию событий", добавлялись "жажда приключений, проникшая неожиданно во все слои христианского общества на Западе", и, чему автор придает особое значение, "бедствия различных классов, от самых высоких до самых низших ступеней социальной лестницы", подготовившие умы к тому, чтобы западные христиане "со страстью двинулись новыми путями, которые открывали надежду народам, находившимся во власти тревог и отчаяния"^***. Пейрэ формулирует свою мысль следующим образом: наряду с верой (a cote de la croyance) в спасительность богоугодного предприятия "появлялись иногда (тон, как видим, весьма осторожный. - М. 3.) и соображения иного порядка": надежды сеньоров добыть себе владения в Азии, "неравнодушие рыцарства и народа (обе эти общественные группы сливаются в глазах Пейрэ в нечто единое!) к перспективе получить награду за жертвы, принесенные при отправлении в поход, в грабежах и удачах приключений"^****. Здесь же он пишет о "возросшем к концу XI в. неустройстве в христианском обществе" и о "несчастьях, проистекавших прежде всего из злоупотреблений феодального порядка", которые "породили невысказанную потребность в реформах и переменах и немало способствовали (sic! - М. 3.) тому, чтобы побудить народы пойти по стопам странного проповедника, повелевавшего всем им покинуть пределы Европы ради Св. Земли"^*****. Историк подмечает "общее, смутное и инстинктивное стремление вздохнуть, изменив прежние условия жизни - нравственные и материальные" (sic!). В качестве же его источника он выдвигает "избыток общественных несчастий".

^*(J. F. A. Peyre, Histoire de la premiere croisade, t. I, p. 53 n. 1.)

^**(J. F. A. Peyre, Histoire de la premiere croisade, t. II, p. 468-470.)

^***(J. F. A. Peyre, Histoire de la premiere croisade, t. I, p. XXV-XXVI.)

^****(J. F. A. Peyre, Histoire de la premiere croisade, t. I, p. XXVII. Ср.: ibid., p. 65-66. В армии Готфрида Бульонского "многие предводители и рядовые воины мечтали составить состояние, наиболее честолюбивые рассчитывали сколотить в Азии владения, способные заставить их забыть о жертвах, принесенных по ту сторону Рейна" (J. F. A. Peyre, Histoire de la premiere croisade, t. I, p. 147).)

^*****(J. F. A. Peyre, Histoire de la premiere croisade, t. I, p. XXVI.)

Заметим, что все эти мотивы (и самые формулировки) в той или иной мере уже выдвигались в историографии, а именно в произведениях просветителей (в особенности Майи)^*. Пейрэ возрождает их, и это само по себе симптоматично, поскольку свидетельствует о неуклонном нарастании реалистических веяний в решении вопроса о причинах крестоносных войн. Не замечая собственных противоречий, Пейрэ гальванизирует даже идею Майи о крестовом походе как о своеобразной "революции": мы находим в книге мысль, что "битвы, в которые намеревался кинуться христианский мир", должны были представлять собой "ставшую необходимой революцию"^**(sic!).

^*(Подобно Майи, Пейрэ обращает внимание, гипертрофируя этот факт, на "устремления монахов", которые "рвались из келий" и жаждали "разорвать узы, изолировавшие их от мира"; столь же расплывчато, как и у Майи, говорится о "живущих разбоем", которые, получив прощение грехов, "охотно предавались надежде найти в шумах сражений благоприятный случай разжиться, удовлетворив свои преступные инстинкты" (J. F. A. Peyre, Histoire de la premiere croisade, t. I, p. XXVII).)

^**(J. F. A. Peyre, Histoire de la premiere croisade, t. I, p. XXVIII.)

"Революцию" эту он, однако, понимает скорее в шатобриановском смысле "консервативной революции": уже во время сборов в поход на Иерусалим в Западной Европе прекратились разбои и всякого рода беспорядки, сам же поход явился разрядкой для "страстей, брожение которых не давало покоя христианскому миру"^*. Концепция Пейрэ находит объяснение в исторических условиях середины XIX в.: автор писал свой труд вскоре после революции 1848 г. - он подчеркивает благотворные, с его точки зрения, последствия священной войны, выразившиеся в том, что она "парализовала действие нечистых ферментов, волновавших общество и на поверхности и глубоко внутри"^**. "Гений зла, - замечает он далее, - получил другой импульс, и страна могла наконец вздохнуть"^***. Наиболее существенное сходство взглядов Пейрэ с шатобриановскими заключается в том, что, и по мнению этого историка, крестовые походы имели решающее значение в "укреплении монархического принципа"; автор-бонапартист оттеняет, между прочим, "выгодность этого принципа для нации в целом и особенно - "pour les classes populaires"^****.

^*(J. F. A. Peyre, Histoire de la premiere croisade, t. I, p. 68.)

^**(J. F. A. Peyre, Histoire de la premiere croisade, t. I, p. XXX.)

^***(J. F. A. Peyre, Histoire de la premiere croisade, p. XXXI; ср.: ibid., p. 66-67.)

^****(J. F. A. Peyre, Histoire de la premiere croisade, p. XXXIV.)

В книге налицо знакомые уже нам элементы идеализации крестоносцев - вождей и рыцарей (в особенности это относится к Готфриду Бульонскому и Раймунду Сен-Жиллю, а отчасти также к Гуго Великому и Этьену Блуаскому^*), но все же у Пейрэ фактический материал излагается в целом рационалистичнее, суше, нежели у Мишо; автор интересуется прежде всего политическим аспектом войны 1096-1099 гг., дипломатией крестоносцев, ему кажется "не лишенной оснований" оценка, данная Боэмунду Тарентскому в "Алексиаде" Анны Комниной^**, и пр.

^*(J. F. A. Peyre, Histoire de la premiere croisade, t. I, p. 148, 160, 246, 257.)

^**(J. F. A. Peyre, Histoire de la premiere croisade, p. 257.)

Зато романтическим традициям полностью соответствует пристрастие Пейрэ к воспроизведению "колорита" эпохи, к топографическим характеристикам, к итинерарию крестового похода (уточняя при этом расположение тех или иных пунктов, отдельных строений в восточных городах и т. п., Пейрэ черпает сведения не столько в источниках, сколько в описаниях новейших географов и путешественников: он часто обращается к "Письмам с Востока" и "Путешествию в Малую Азию" Б. Пужуля и др.)^*. Примечательно стремление возможно полнее выявить имена крестоносцев. Оно весьма симптоматично: мы увидим, что в этой сфере исследования истории Первого крестового похода Пейрэ не одинок. Как бы то ни было, он установил по источникам около 400 имен участников (действительных и мнимых) событий и составил целый перечень крестоносных героев, разместив их в алфавитном порядке (в особом Приложении)^**.

^*(J. F. A. Peyre, Histoire de la premiere croisade,t. I p. 108, n. 1; p. 280, n. 2 e. a.)

^**(J. F. A. Peyre, Histoire de la premiere croisade, t. II, p. 503-520 (Liste generale des croises).)

Кое-где в рассуждениях Пейрэ пробивается намерение понять внутренний мир крестоносцев. Пересказывая сообщение Матвея Эдемского о знамениях, словно предупреждавших крестоносцев об ожидающих их в 1097 г. сражениях, автор обосновывает необходимость описания этих и других аналогичных эпизодов, встречающихся в книге, тем, что падающие звезды, кометы, землетрясения и тому подобные необычные явления природы играли вполне реальную роль в развитии страстей, толкавших крестоносцев на поход в Св. Землю: "Не следует упускать из виду самую характерную черту этой эпохи, примечательной своей неподдельной и пылкой, хотя и темной (peu eclalree) верой"^*. Здесь Пейрэ в какой-то степени следует той же дорогой, которую начал прокладывать еще Зибель, - дорогой постижения психики крестоносцев. Однако в отличие от трезво настроенного немецкого историка-протестанта, католик-романтик Пейрэ рисует психологический облик крестоносцев с глубокой симпатией и в высоком тоне. Вообще в изложении материала он нередко опускается на уровень средневековых повествований. Находка св. копья в Антиохии приравнивается им к "выдающимся актам провидения" в истории, таким, как хиджра Магомета в VII в. или подвиги Орлеанской девы в XV в. Повествование об этой фальшивке ведется с пафосом, уместным разве что в рассказе средневекового писателя. Это - "одно из тех событий, которые провидение словно держит про запас (que la Providence semble tenire en reserve) ради спасения или на погибель империй". Пейрэ допускает возможность и религиозного и рационалистического подхода к истолкованию этого "великого по своим результатам" события. Но, полагает он, "как бы ни рассматривать находку св. копья - с живой ли верой этих времен наивного легковерия (avec la foi na'i've de ces temps de credulite naive) или под углом зрения утонченно-критического разума нашего века; видеть или не видеть в слабых пружинах, подготовивших ее, плод человеческой политики и благочестивого обмана, предпринятого с целью поднять моральный дух войска, - необходимо в этом простом событии уметь узреть и благословить (sic! - М. 3.) вмешательство промысла, который при помощи св. копья заставил отступить исламизм и спас Западную Европу"^**. Пейрэ, таким образом, лишь переводит в современную систему понятий образ мышления хронистов.

^*(J. F. A. Peyre, Histoire de la premiere croisade, t. I, p. 277.)

^**(J. F. A. Peyre, Histoire de la premiere croisade, t. II, p. 135-136.)

Находку св. копья он считает решающим событием не только в битве крестоносцев за Антиохию, но и поворотным пунктом всего двухсотлетнего конфликта Запада с Востоком. Не будь этой находки, мусульмане под командованием Кербоги, разгромив воинство креста в Антиохии, устремились бы к Константинополю и - Пейрэ рисует картину представляющегося его воображению исхода баталии - "за 350 лет до Мухаммеда II воздвигли бы там престол новой державы"^*. Фактически не разграничивая своего повествования от передаваемого Гийомом Тирским, он расценивает находку копья как акт божественного вмешательства: "Божественная воля, столь чудесно проявившаяся, влила силы в крестоносцев"^**.

^*(J. F. A. Peyre, Histoire de la premiere croisade, t. II, p. 151.)

^**(J. F. A. Peyre, Histoire de la premiere croisade, t. II, p. 136.)

Наконец, в книге Пейрэ заслуживает быть отмеченной явственная актуализация темы. Это относится, в частности, к истолкованию фактов, характеризующих внешнеполитический аспект истории крестового похода. Писавший свой труд в годы, когда бонапартовская Франция встала на путь колониальных авантюр, Пейрэ расценивает Первый крестовый поход как важный фактор, якобы предотвративший удары турок-сельджуков на Западную Европу: положение в конце XI в. якобы было такое, что недоставало только полного разгрома Византии, и тогда "ничья власть в мире не могла бы воспрепятствовать наследнику Солимана двинуть свою конницу к Дунаю и Рейну". Иначе говоря, - и в этом чрезвычайно отчетливо проступает политический смысл всей панегирически подтянутой к современности концепции Пейрэ - крестовый поход принес спасение Западу от участи быть раздавленным турками: он заставил отступить исламизм, "спас Греческую империю и оградил Запад от турок". Латинское оружие - вот что помешало турецким ордам утвердиться в Константинополе, вклиниться в сердце Европы, чтобы подать затем руку своим единоверцам - испанским сарацинам. "И какой нашелся бы новый Карл Мартелл на этот раз, достаточно сильный или удачливый, чтобы преградить победный марш этих фанатичных завоевателей!"^* - в подобной постановке проблемы слышатся, несомненно, отголоски текущих политических страстей, так же как, кстати, и в резко отрицательных описаниях сельджуков (Пейрэ воспроизводит самые вздорные сообщения на их счет, встречающиеся у Раймунда Ажильского и Гвиберта Ножанского^**), и в постоянном противопоставлении бессильной, шедшей к упадку Византии исполненному живой веры, хотя и "немного варварскому" Западу, греков, охваченных глубокой коррупцией, и полных великодушного порыва франков и пр. В этом отношении Пейрэ целиком солидаризируется с антитурецкими и антивизантийскихми оценками, данными в свое время Мишо, чьи высказывания, включая хвалы "западной цивилизации", он цитирует с явным удовлетворением^***.

^*(J. F. A. Peyre, Histoire de la premiere croisade, t. I, p. XXXV, XXXVI.)

^**(J. F. A. Peyre, Histoire de la premiere croisade, t. I, p. 38 ss.)

^***(J. F. A. Peyre, Histoire de la premiere croisade, t. I, p. 41, n. 2.)

Аналогичные тенденции прослеживаются в работе Э. Рея "Очерк французского господства в Сирии в средние века" (1866). В историографии XIX в. это первая фундаментальная попытка нарисовать детальную картину владычества феодальной Франции в Восточном Средиземноморье. Научное значение работы Рея определялось главным образом обширным материалом источников, привлеченных автором, в том числе из архивов Ватикана и Венеции^*.

^*(Впоследствии многие из текстов, обработанных Реем, были вместе с другими, новыми материалами собраны им в кн.: Е. Rеу, Recherches geographiques et historiques sur la domination des latins en Orient. Paris, 1877.)

И все же, несмотря на преобладание романтических мотивов во французской литературе о крестовых походах, в 40-60-е годы здесь наблюдается постепенный, зигзагообразный, с "остановками", переход на более реалистичные позиции, чему в значительной мере способствует вовлечение в круг исследований новых источников и относительно систематичное (а не от случая к случаю), подчас сравнительно углубленное рассмотрение тех, которые использовались и раньше.

Более всего показательны в этом плане труды, посвященные сравнительно узким, конкретно-историческим проблемам. Сюда относятся прежде всего просопографические исследования. Это совершенно новый тип исследований (по крайней мере для истории крестовых походов), родившийся в 40-х годах^* и нагляднейшим, хотя и чрезвычайно специфическим, образом отражавший политические устремления французской аристократической партии.

^*(Разумеется, отцом просопографии в этой области следует считать Дюканжа, но, как уже отмечалось, его труд оставался в рукописном виде вплоть до конца 60-х годов, когда он был опубликован. См. стр. 52 данной работы.)

Насколько мы в состоянии судить, первой из таких работ была книга П. Рожэ "Аристократия Франции в крестовых походах" (1845)^*. Автор ее принадлежал к провинциальной знати. На титульном листе подробно указано должностное положение, которое он занимал ко времени издания монографии, - Рожэ был тогда супрефектом округа Плоэрмель в Пикардии. Человек любознательный, он состоял вместе с тем членом пикардийского Общества любителей древностей (Societe des Antiquaires de Picardie). Показательно посвящение книги: Рожэ вверял свой опус высокому покровительству герцога Мортмарского, пэра и генерал-лейтенанта Казимира Луи-Виктюрньена де Рошшуар, чей предок, Эмери IV, участвовал в Первом крестовом походе^**. Автор книги словно протягивал нить из давно прошедших веков к эпохе, в которую он живет, связывая этой тонкой нитью давно сгнившие в земле останки крестоносных сеньоров и бьющиеся сердца их здравствующих потомков, перед родовым именем которых все еще пишется частица "де". В своем Посвящении Рожэ приглашает герцога де Мортмар "вспомнить о подвигах благородных предков - все равно, сражались ли они под знаменами Готфрида Бульонского или под знаменами старой монархии"^*** (т. е. Бурбонов). Для него это лишь далеко отстоящие друг от друга звенья одной цепи, именуемой славной историей французской аристократии. А ее прошлое "неразрывно связано с анналами священных войн". И сама книга, как это видно из собственных признаний автора, задумана для надобностей аристократической партии. Задача, поставленная Рожэ, формулируется весьма четко: в условиях, когда знать утратила свою былую первенствующую роль, а решающее влияние на общественную жизнь приобрели "буржуазия и народ", книга о крестовых походах должна поднять дух тех, для кого "власть и победа вот уже пятьдесят лет как перестали являться исключительным достоянием". Ныне "мало пишут, - сокрушается Рожэ, - о французской знати и о церкви". Иные историки вообще не прочь "вычеркнуть из истории" заслуги аристократии перед Францией. Автор взялся за свой труд как раз для того, чтобы восполнить образовавшийся пробел и противопоставить этим усилиям, ведущим к искажению истории, картину величия знати в прошлом, величия, с особым блеском воплотившегося в истории героических войн за Св. Землю.

^*(P. Roger, La noblesse.)

^**(P. Roger, La noblesse. p. 3. В посвящении обстоятельно перечислены все титулы, звания и почетные ордена, полученные герцогом (он служил Наполеону I, а затем Людовику XVIII и Карлу X, был послом Франции в России).)

^***(P. Roger, La noblesse. p. 4.)

Речь, следовательно, шла о том, чтобы, воскресив подвиги предков, укрепить дух их потомков, чьи имена столь несправедливо хотят даже вымарать из истории. Книга Рожэ была адресована им. Пусть они, вспомнив свое великолепное прошлое, как бы говорил он, воспрянут душой и вновь обретут сознание собственного достоинства, имеющего столь солидное историческое основание. Пусть вместе с тем будет посрамлена философская школа, "постоянно жаловавшаяся на предрассудки прежних времен, но сама проникнутая предрассудками своей эпохи" (Рожэ перефразирует высказывание Мишо о просветителях, с сочувствием цитируя его)^*.

^*(P. Roger, La noblesse. Avant-propos.)

Таковы главные целевые установки исследования. В нём пять разделов, неравноценных по своей значимости.

Первый ("Влияние крестовых походов на судьбы французской аристократии") представляет собой попытку определить причины крестовых походов, а главное - долю, условия и результаты участия в них феодальных сеньоров. Таким путем автор надеется показать исключительность лепты, внесенной во "Франсиаду" именно выходцами из этой среды.

Концепция Рожэ строится главным образом на материалах "Библиотеки" Мишо, и по идеям своим эта часть книги прямо перекликается с произведением корифея романтизма. Изображению причин священных войн Рожэ придает полемическую заостренность: он старается опровергнуть точку зрения просветителей по этому вопросу (заодно искажая ее). Они якобы считали крестовые походы лишь порождением коварных замыслов Урбана II, желавшего обманом выдворить сеньоров и рыцарей из Франции и за их счет упрочить могущество церкви. На самом же деле Урбан II - вовсе не единственный и не первый виновник священной войны: у него были предшественники, замышлявшие освобождение св. мест задолго до Клермонского собора (Сильвестр II и Григорий VII). Столь важное открытие Рожэ делает, опираясь на... Барония, чей авторитет для него, само собой разумеется, непререкаем.

Такого рода инфантильными доводами и ссылками на устаревшие авторитеты Рожэ "разбивает" взгляды философов XVIII в. (он называет это "углубленным исследованием истинных причин крестовых походов"), а в конце концов возвращается к теории ранних романтиков о множественности этих причин^*.

^*(P. Roger, La noblesse. p. 18, 19, 20 ss.)

Но центр тяжести первого раздела книги лежит все же в другой плоскости: Рожэ детально рассматривает здесь многоразличные аспекты участия сеньоров и рыцарей в крестовых походах, в частности, их материальное положение накануне и во время отправления "за море", путевые расходы крестоносцев, перемещения рыцарских фьефов, совершившиеся за время пребывания их владельцев в Св. Земле, новые земельные приобретения на Востоке, их раздел и т. д.^*. Он стремится подчеркнуть при этом огромность жертв, принесенных феодальной Францией на алтарь ее славы. Автор дает полный простор своему, настроенному на сентиментальный лад воображению, рисуя драматические сцены, развертывавшиеся в замках, когда сеньор принимал решение взять крест: "Сколько проливалось тут слез! Сколько было нежных прощаний в готических башнях! Вот старец снаряжает юного сына-рыцаря, прикрепляет знак креста на его плечо, с печалью заключает его в объятия. Смутное предчувствие говорит ему, что он никогда уже не увидит сына"^**, и т. д. В то же время тему финансовых расходов сеньоров государей^*** Рожэ использует для превознесения былой мощи религиозного воодушевления, побуждавшего сиятельных крестоносцев, невзирая ни на какие затраты, брать на себя высокую миссию спасения св. мест.

^*(P. Roger, La noblesse. p. 25 ss., 60 e. a.)

^**(P. Roger, La noblesse. p. 33 ss.)

^***(P. Roger, La noblesse. p. 70 ss.)

Рожэ, кичащемуся собственной объективностью, кажется вполне согласуемым с ее требованиями умышленно (ибо факты, доказывающие иное, ему отлично известны) закрывать глаза на то, что жертвенность крестоносцев была лишь лицевой стороной медали; ее оборотную сторону составляло нечто весьма чуждое благочестивым восторгам - надежды рыцарства на богатую добычу, ожидающую его на Востоке.

Перспектива давно минувших веков сплошь да рядом смещалась перед взором историка французской аристократии: крестовые походы, по его мнению, разорили знать^*. Мнимая жертвенность сеньоров и рыцарей служит для него поводом для трафаретных ламентаций, лейтмотив которых - противопоставление духовного величия прошедших времен прозаической скудости нынешнего века: "Сколь мы далеко отстоим от них! Исчезло былое воодушевление, нет больше готовности к oсамоотречению" и пр.^**.

^*(P. Roger, La noblesse. p. 80.)

^**(P. Roger, La noblesse. p. 71.)

В хаотическом беспорядке, скорее перескакивая, чем переходя от одного сюжета к другому, от более поздних событий к более ранним, приводит автор сведения (почерпнутые как из уже опубликованных, так и архивных документов) о поименном составе отрядов крестоносцев, об их вооружении и традициях воинского быта (пристрастие крестоносцев к азартным играм, гербы, военный клич у разных отрядов и пр.)^*, останавливаясь подробнее всего на героических эпизодах крестоноской эпопеи (гибель вождя храмовников Жака де Малэ в сражении с Саладином и др.). С особой симпатией обрисованы тамплиеры, чей облик и нравы в высшей степени импонируют автору: он не скрывает того, что хотя они, конечно, скомпрометировали себя своим стяжательством, "но мы не должны забывать об их великих доблестях", в подтверждение чего цитируется хвалебный отзыв Бернара Клервоского о храмовниках^**.

^*(P. Roger, La noblesse. p. 46, 48 s., 52, 57-59 e. a.)

^**(P. Roger, La noblesse. p. 56.)

В целом первый раздел книги Роже малооригинален и по идеям, и по материалу: это, как мы уже говорили, вариации на мотивы ранних романтиков. Здесь то же прямолинейное преувеличение значения крестовых походов (на их счет относятся и освобождение крепостных, и образование городских коммун, и укрепление королевской власти)^*. Рожэ применяет такие же, что и романтики начала XIX в., приемы обращения с источниками, позволяющие ему видеть в прошлом то, что он априори хочет там найти: вместо критической проверки- слепое доверие к текстам (на веру принимаются сообщения хронистов о высокой воинской дисциплинированности участников Первого крестового похода, о близости бедняков к рыцарям и пр.^**). Собственно говоря, данный раздел имел значение вводного.

^*(P. Roger, La noblesse. p. 27, 90-92.)

^**(P. Roger, La noblesse. p. 50, 90.)

Второй раздел книги ("Акты и различные документы")^* - документальный: здесь помещена большая подборка актов (во французском переводе), дающих возможность обосновать (таков, видимо, был замысел автора) представления о жертвах, понесенных сеньорами, их разорении и т. д., выдвигаемые в первом разделе работы. Как ни тенденциозно были подобраны эти материалы, потенциально они имели, во всяком случае, ценность куда более высокую, чем мог предполагать сам Роже. Ведь в заемных письмах, гарантийных обязательствах, королевских ордонансах, посланиях сеньоров и рыцарей, произведениях трубадуров содержатся прелюбопытнейшие данные о хозяйственных стимулах крестоносного энтузиазма знати и церковников, о феодальных нравах эпохи, о роли итальянских денежных людей в финансировании рыцарей, об условиях фрахта кораблей для переправы на Восток, о том, сколь значительны вообще были денежные интересы для участников священных войн, и тому подобные сведения, строгий анализ которых (в сочетании с другими источниками) в состоянии по-иному, чем это сделал Рожэ, осветить участие рыцарства и знати в крестоносном движении. С точки зрения возможностей ее дальнейшего изучения сама по себе публикация серии актов такого рода (взятых большей частью из архивов Сорбонны, монастырей и других хранилищ) имела серьезное значение: хотел того Роже или нет - объективно он сделал полезное дело. Правда, исследовательский уровень публикации был крайне низкий: по сути, это еще сырой, ни единой строкой не откомментированный материал.

^*(P. Roger, La noblesse. p. 95-160.)

Самый важный по своей значимости - третий раздел монографии ("Рыцари и оруженосцы Франции, которые участвовали в священных войнах")^*: здесь содержится итог просопографических изысканий Рожэ, которые он проводил отчасти по рукописям Версальского музея, Королевской библиотеки и монастырских архивов, отчасти по материалам ранее опубликованных нарративных и документальных источников, включая Иерусалимские ассизы и другие памятники. В результате этих изысканий Рожэ составил подробный (хотя и не исчерпывающий) список благородных участников крестовых походов. Их перечисление занимает весь третий раздел книги. Фамилии рыцарей и оруженосцев сгруппированы здесь двояким образом: исторически, т. е. в пределах каждого из восьми крестовых походов, и в алфавитном порядке - внутри каждого такого подразделения.

^*(P. Roger, La noblesse. p. 165-272.)

В пятом разделе книги ("Главные роды, которые доставили воинов крестовым походам на Восток и которые еще имеют представителей"^*), кроме того, отдельно перечислены участники крестовых походов из здравствовавших еще при жизни Рожэ аристократических семейств (по нашим подсчетам, их немногим более 200). Списки этих фамилий составлены бессистемно; в каждый такой перечень включались описания герба, указывался девиз и пр.

^*(P. Roger, La noblesse. p. 317-318. Четвертый раздел книги (ibid., p. 273-316) посвящен альбигойским войнам; поскольку эта тема выходит за рамки нашей работы, мы не рассматриваем и материалы самого раздела.)

Каковы бы ни были субъективные намерения Рожэ, когда он описывал плоды своих архивных изысканий, - а намерения эти, надо полагать, заключались в том, чтобы воздвигнуть своего рода памятник в честь французского рыцарства, самоотверженно воевавшего некогда за гроб господень, - результаты исследований плоэрмельского "любителя древностей", как нам представляется, перешагнули его замыслы. Рожэ удалось выявить в источниках первоклассный массовый материал, изучение которого позволяло пролить новый свет на социальную, политическую и военную историю крестовых походов. Сам автор удовлетворился одной лишь публикацией непосредственных итогов своей работы - двух обширнейших перечней имен участников крестоносных войн. Их последующая разработка в других, нежели того мог желать Рожэ, направлениях и для иных, по сравнению с теми, которые он намечал, целей стала делом будущего.

Через 20 лет после появления книги Рожэ вышло другое, отчасти аналогичное ей, но только более законченное по исполнению и стоявшее вообще на более высоком научном уровне исследование: то был капитальный трехтомный труд нантского историка А. де Фурмона "Запад в крестовых походах" (1864- 1867)^*. Этот труд, непостижимым, с нашей точки зрения, образом и незаслуженно (как, впрочем, и работа Рожэ) забытый в историографии (по крайней мере мы нигде не встречали какого-либо упоминания о нем), тоже итог кропотливейших архивных изысканий. Его автор был заместителем хранителя публичной библиотеки в Нанте. Своей центральной задачей этот провинциальный библиотекарь поставил выявить в источниках поименно всех (sic!) участников крестовых походов из числа феодальных сеньоров западных провинций Франции и определить таким образом вклад французского Запада в крестоносные завоевания (отсюда и название работы).

^*(Н. de Fоuгmоnt, L'Ouest aux croisades, 3 vols., Nantes-Paris, 1864-1867.)

В отличие от Рожэ, его последователь (и в некотором роде продолжатель) существенно сузил, таким образом, ареал своих просопографических штудий, что позволило ему зато полнее исчерпать наличный материал.

Из трех томов исследования Фурмона два (второй и третий) содержат в себе расположенные в строго систематизированном порядке перечни имен крестоносцев-рыцарей с французского запада: во втором томе перечисляются выходцы из различных районов Бретани, в третьем - из Анжу, Мэна и Пуату. Фурмон - и в этом отношении его работа также строилась иначе, нежели книга Рожэ, - классифицировал их по сеньориям, а в пределах той или иной сеньории располагал по алфавиту (для каждого крестового похода в отдельности). При этом имя любого крестоносца сопровождается не только тщательно выполненным описанием геральдической эмблемы его фамилии; здесь же приводятся и фрагменты из источников, характеризующие положение рыцаря перед крестовым походом, в котором он участвовал, и во время похода (если упоминаются какие-либо дарения, сделанные церкви либо монастырю, то все такого рода данные обставлены ссылками на источники, по большей части рукописные); отмечается род оружия, к которому принадлежал крестоносец; воспроизводится его генеалогическое древо, скрупулезно прослеженное трудолюбивым нантским историком от корней и вплоть до... XIX в.; указываются брачные связи и т. д. В особую рубрику в третьем томе выделены члены военно-монашеских орденов (храмовники и иоанниты) - они группируются соответственно датам принятия их в орден.

Перед нами, таким образом, - фундаментальная просопографическая работа, во многих отношениях превосходящая труд Рожэ: насколько нам известно, она и доныне является единственной в своем роде.

Чтобы собрать интересовавшие его сведения, де Фурмон обследовал множество источников: помимо латинских хроник крестовых походов он изучил частные и публичные архивы, картулярии ряда аббатств, королевские хартии, поэтические произведения и т. п. Ознакомление с материалами, исследованными Фурмоном, поражает содержащимся в них богатством фактов. Одни дают возможность со всей наглядностью представить облик рыцарей-крестоносцев: так, оказывается, в Первом крестовом походе участвовали те, кто уже испробовал силу своего меча в испанской реконкисте (например, пуатевинец Гюг VI Люзиньян, прозванный Дьяволом)^*. Другие уточняют наше представление о фьефах, полученных рыцарями при разделе византийских территорий в результате Четвертого крестового похода (к примеру, сир Робер де Тремой в 1209 г. получил четыре фьефа)^**. Масса известий - это сообщения о взятых крестоносцами взаймы у пизанских и генуэзских банкиров денежных суммах (так, участник Третьего крестового похода Юхэль де Ламотт из Анжу берет взаймы 100 марок серебра), об отдаче в залог земель рыцарями, отправлявшимися "за море" (анжуйский сеньор Раймунд Пантэн, собираясь в Седьмой крестовый поход, передает часть своих фьефов аббатству св. Николая в Анжере)^***, и т. п.

^*(Н. de Fоuгmоnt, L'Ouest aux croisades, 3 vols., Nantes-Paris, 1864-1867. t. 3, p. 179.)

^**(Н. de Fоuгmоnt, L'Ouest aux croisades, 3 vols., Nantes-Paris, 1864-1867. t. 3, p. 215.)

^***(Н. de Fоuгmоnt, L'Ouest aux croisades, 3 vols., Nantes-Paris, 1864-1867. t. 3, p. 118-119, 138.)

Несомненно, своим просопографическим трудом Фурмон засеял обширное поле для исследований: можно с полным основанием утверждать, что далеко не все всходы на этом поле поднялись в надлежащую высоту и поныне.

Как и у Рожэ, документальный материал, извлеченный Фурмоном из архивов, сам по себе, по характеру содержащихся в нем сведений, весьма реалистичен. Его исследование могло бы помочь решению ряда вопросов, что, бесспорно, открыло бы новые стороны истории крестоносных войн как социально обусловленного явления.

Выбор материала историком тем более знаменателен, что ведь и Фурмон, подобно Рожэ, глотал архивную пыль не только и не столько ради "чистой" науки, сколько с вполне определенными прагматическими целями, правда несколько иными, чем его предшественник: идейные потребности изучения крестовых походов теперь, в эпоху Второй империи, в эпоху оживленного развития колониальной политики и роста клерикализма, изменились. Если Рожэ превозносил жертвы, принесенные французской знатью в крестовых походах, и восхищался ее бескорыстием и доблестью, составляющими разительный контраст с трезвой рационалистичностью XIX в., то Фурмон, свидетель бурного подъема капиталистической экономики в империи Наполеона III, искал в событиях XI- XIII вв. отдаленные корни исторического прогресса своей страны. В его интерпретации крестовых походов поэтому много сходного с раннеромантическими концепциями (типа геереновской). И для него крестовые походы - "это нравы, полные величия и наивности, редкостные добродетели, пылкая вера, геройские деяния, чудесные воспоминания", но прежде всего "колоссальные итоги - материальные, моральные, научные"^*. Как и Геерен, он видит в священных войнах могучий фактор исторического развития Европы, двинувший вперед "торговлю, промышленность, науки и искусство", а также "оказавший большое влияние на ослабление и падение феодальной системы"^**.

^*(Н. de Fоuгmоnt, L'Ouest aux croisades, 3 vols., Nantes-Paris, 1864-1867. t. I, p. 1.)

^**(Н. de Fоuгmоnt, L'Ouest aux croisades, 3 vols., Nantes-Paris, 1864-1867. t. I, (ср.: ibid., t. 2, Introduction, p. VIII, ss.).)

Вместе с тем органическим компонентом фурмоновской трактовки крестоносных войн является их апологетика, покоящаяся на четкой политико-религиозной основе. Фурмон - идеолог правящих классов буржуазной Франции середины XIX в., которая осуществляла свой агрессивный курс на Ближнем Востоке, прикрывая его религиозными лозунгами. Он стремится мысленно сблизить современную ему политическую действительность с той, которая вызвала некогда религиозные войны в Восточном Средиземноморье. Ему нужно такое сближение, чтобы оправдать завоевательную политику и феодальной и капиталистической Франции.

По мнению Фурмона, "первый и наиважнейший выигрыш, извлеченный человечеством из крестовых походов, - тот, что оно убереглось от варварства", под каковым имеется в виду мусульманский мир. "Где бы мы были ныне без крестовых походов?", - патетически восклицает Фурмон, реабилитируя их в качестве спасительных для "всей европейской цивилизации", которая "так высоко превознесла народы евангелия над народами корана". После чего следует обращение уже к "своим", национальным мотивам: "Где была бы без крестовых походов наша прекрасная Франция? Она походила бы на труп, который называют Оттоманской империей"^*.

^*(Н. de Fоuгmоnt, L'Ouest aux croisades, 3 vols., Nantes-Paris, 1864-1867. t. I, Avant-propos; ср.: ibid., t. 2, Introduction, p. VIII.)

Де Фурмон - это видно из цитируемых рассуждений - склонен расценивать крестовые походы как войны в защиту христианской цивилизации от "варварства". В этом он видит их великий смысл, оправдывающий и впредь проведение любых антитурецких акций "народами евангелия". Посему он, Фурмон, призывает помянуть добрым словом спасителей христианства в прошлом ("Честь и слава сим прославленным воинам креста, свершившим столь великие деяния!") и заодно в настоящем ["Слава и потомкам этих доблестных ратников (de ces preux), которые свято хранят столь драгоценное наследие!"]^*. В цитируемых суждениях - ключ к пониманию политической подоплеки апологетических воззрений Фурмона, сливающего воедино крестоносные предприятия феодального средневековья и захватнические войны на Востоке, затеваемые и проводимые под средневековыми знаменами биржевиками и промышленными магнатами Второй империи. Де Фурмон всерьез преисполнен сожаления по поводу того, что знамена крестоносцев не остались навсегда на берегах Босфора, Иордана и Евфрата. Если бы это было так, то "цивилизованные нации и сейчас нашли бы там элементы процветания... Селевкия, Антиохия, Багдад стали бы для Азии тем, чем для Франции являются ныне Париж и Лондон". Иначе говоря, Фурмон, не замечая исторической правды, хочет представить кровавое господство франков в этих областях как обеспечившее процветание последних. Он не прочь приветствовать возврат к этим временам, ибо "там, где ныне турецкая сабля заставляет порабощенные народы склоняться перед взглядом деспота", - он, Фурмон, выражает твердую уверенность в этом, - там, в случае если бы франки удержались в "Outremer", "можно было бы лицезреть христианские правительства, поставленные ради порядка и свободы"^**.

^*(Н. de Fоuгmоnt, L'Ouest aux croisades, 3 vols., Nantes-Paris, 1864-1867. t. I, Avant-propos.)

^**(Н. de Fоuгmоnt, L'Ouest aux croisades, 3 vols., Nantes-Paris, 1864-1867. t. 2, Introduction, p. VII.)

Не удивительно, что в изображении крестовых походов Фурмон недалеко ушел от ранних романтиков. Подобно им, он в восхищении от ратных подвигов и силы духа "воинов христовых", многие из которых, "думая, что слишком мало сделают для Иисуса Христа, оставшись под его знаменами лишь несколько лет, посвящали битвам за веру всю свою жизнь". Особый восторг историка пробуждают "бессмертные фаланги Храма и Госпиталя": "самое неразвитое воображение воспламеняется от рассказов о сверхъестественной доблести этих воинов господа, соединявших суровость монахов с рыцарским воодушевлением и покидавших поле битвы, чтобы уединиться в нищенской келье"^*. С самого основания, пишет он в другом месте, орден тамплиеров вобрал в себя "все самое великое, благородное, святое на земле"^**.

^*(Н. de Fоuгmоnt, L'Ouest aux croisades, 3 vols., Nantes-Paris, 1864-1867. t. I, p. 11.)

^**(Н. de Fоuгmоnt, L'Ouest aux croisades, 3 vols., Nantes-Paris, 1864-1867. t. I, p. 128.)

Эта исходная апологетическая позиция автора определяет непосредственную цель его исследования - прославить участие Западной Франции в крестоносном движении: "Хотя вся нация, осуществляя Gesta Dei, вправе рассматривать крестовые походы как свое дело", не все провинции вложили в него равные усилия. Наиболее велик вклад провинций Западной Франции, а среди них нет ни одной, которая бы участвовала в крестовых походах столь активно, как Бретань, Анжу, Мэн и Пуату. Здесь отличились все - от королей и герцогов до их пастухов: "Тут начинается масса имен, вписанных в анналы христианского героизма", включая, не забывает отметить историк, "епископов Нанта, Авего, Манса, Анжера". Именно запад Франции, напоминает автор, перечисляя его исторические заслуги, "дал правящие династии Иерусалимскому и Кипрскому королевствам, [он дал] правителей Армении и княжеству Антиохийскому"; отсюда вербовалась большая часть военномонашеских орденов^*. "Величие их роли в гигантской эпопее крестовых походов не может быть оспариваемо" - это категорическое соображение составляет главнейший вывод Фурмона. Его труд представляет собой образчик локального патриотизма, обращенного к эпохе священных войн и строящегося на ее собственном материале.

^*(Н. de Fоuгmоnt, L'Ouest aux croisades, 3 vols., Nantes-Paris, 1864-1867. t. I, p. Ill-IV.)

В концепции Фурмона, в общем и целом примыкающей к раннеромантическим представлениям, с большой силой звучат политические мотивы, подчеркивается "связь времен" - взору историка она отнюдь не рисуется распавшейся, как некогда шекспировскому Гамлету. Напротив, крестовые походы, с точки зрения Фурмона, - важнейшее звено в многовековой борьбе христианства с исламом, начавшейся со времени арабского завоевания Испании в VIII в. и продолжавшейся еще в конце XVIII в., в период Директории^* (имеется, конечно, в виду египетская экспедиция Бонапарта). Для Фурмона все эти десять столетий как бы единая эпоха "упорной, гигантской битвы между последователями Христа и приверженцами пророка" (для ее определения он находит уместным протицировать "Путешествие" Шатобриана)^**. До конца XI в. борьба велась на европейской территории, с этого времени театр военных действий переносится в Азию. Таким образом, Фурмон, как и прочие романтики, включает крестовые походы в широкую, всемирно-исторического охвата картину длительных схваток двух религий, подводя через нее читателя к надлежащему пониманию современной международной ситуации как закономерной.

^*(События, предшествовавшие эпохе Карла Великого, описываются в первых 16 главах первой "книги" первого тома (Н. de Fоuгmоnt, L'Ouest aux croisades, 3 vols., Nantes-Paris, 1864-1867. t. 1, p. 5-48). В пяти главах заключительной (шестой) "книги" того же тома дан обзор истории этих войн после неудачных походов Людовика IX Святого и до утраты политической самостоятельности орденской Мальтой в конце XVIII в. (Н. de Fоuгmоnt, L'Ouest aux croisades, 3 vols., Nantes-Paris, 1864-1867. t. 1, p. 321-384).)

^**(Н. de Fоuгmоnt, L'Ouest aux croisades, 3 vols., Nantes-Paris, 1864-1867. t. I, p. 49.)

Трудно ожидать от Фурмона каких-либо оригинальных построений при описании причин священных войн. Он, в общем, следует укоренившейся в романтической литературе схеме: паломничества - притеснения паломников и восточных христиан сельджуками - проповедь Петра Пустынника ("искра, породившая громадный взрыв")^*. Изображение же самой истории крестовых походов выдержано в панегирических тонах, оно клерикально по существу: автор полон преклонения перед наиболее прославившимися своим воинственным экстремизмом церковными деятелями эпохи - епископом Годфруа Лангрским, призывавшим в 1147 г. к захвату Константинополя, Бернаром Клервоским, в котором "все признавали самое прекрасное воплощение мудрости, божественного вдохновения и святости XII столетия"^**. Фурмон не устает восхвалять героизм крестоносцев ("Que de traits d'heroisme se produisirent alors!" - пишет он об осаде и взятии Акры во время Третьего крестового похода)^***. Интересно в этой связи, что историк почти не касается судеб Четвертого крестового похода и едва упоминает взятие Константинополя, ссылаясь в свое оправдание на формально-теологический довод, так напоминающий иные схоластические умствования средневековых хронистов: ведь "наша задача, - пишет он, - рассказать о деяниях бога через франков, а не о деяниях франков"^****. Не привлекают его и социальные аспекты рыцарского участия в "божьем деле". Он довольствуется несколькими мимолетными фразами на этот счет, в основном же держится взгляда, что рыцарство, "пылая верой, ища приключений и славы, мечтало лишь о защите угнетенных христиан и о завоевании королевств". Во всем этом, как видим, по сути, нет ничего ни нового, ни самобытного. Своеобразие освещения крестовых походов у Фурмона- лишь в особой, бьющей в глаза резкости его националистической и локально-патриотической окраски. Петр Пустынник, задавшись целью добиться освобождения Иерусалима, обратился не к немцам, не к англичанам, не к испанцам и не к северным народам, а к французам, ибо Франция "была страной благородных порывов и великодушного энтузиазма"; она "была готова на подвиг", и чаяния амьенского монаха сбылись: "воодушевление одного стало воодушевлением всех"^*****. Фурмон старается - всюду, где это позволяет материал, - оттенить участие в событиях выходцев из Западной Франции. С этой целью, в частности, им изучен состав Клермонского собора, "где были достойно представлены западные провинции"; Фурмон составил добротный перечень западно-французских епископов и аббатов, присутствовавших на соборе. Историком детально указаны некоторые, ранее остававшиеся не замеченными, но потенциально тоже заключающие в себе позитивный смысл факты проповеднической деятельности Урбана II в Пуату, Лиможе, Анжу^****** в 1096 г., т. е. по окончании Клермонского собора; обрисованы приготовления к Первому крестовому походу на французском западе, оттенена роль западных рыцарей в битвах на Востоке в 1097-1099 гг.^*******. Аналитическо-апологетическая линия проводится и далее, при изложении истории остальных крестовых походов: акцент везде делается на участии в них западного рыцарства. Подобный, лишь на первый взгляд узкий подход к действительности ставил Фурмона как ученого в сравнительно благоприятные условия: он (подход) не только сулил ему, но и на деле обеспечивал его исследованию конкретные результаты, которым суждено было бы уже в XIX в. занять прочное место в историографии крестовых походов, не окажись впоследствии труд нантского библиотекаря канувшим в Лету. Умышленно стеснив себя в выборе источников строго определенными локальными границами, Фурмон зато смог детальнее и глубже охарактеризовать события, до того ускользавшие от взора специалистов. Он едва ли не первым обстоятельно раскрыл историю арьергардного крестового похода 1100-1101 гг., возглавлявшегося герцогом-поэтом Гийомом IX Аквитанским^********. Известия об этом неудачном предприятии, весьма существенном для верного истолкования начальной стадии крестоносных войн, Фурмон почерпнул в хронике обители св. Максенция, у Ордерика Виталия, в ряде местных хроник.

^*(Н. de Fоuгmоnt, L'Ouest aux croisades, 3 vols., Nantes-Paris, 1864-1867. t. I, p. 50-60.)

^**(Н. de Fоuгmоnt, L'Ouest aux croisades, 3 vols., Nantes-Paris, 1864-1867. t. I, p. 138.)

^***(Н. de Fоuгmоnt, L'Ouest aux croisades, 3 vols., Nantes-Paris, 1864-1867. t. I, p. 177.)

^****(Н. de Fоuгmоnt, L'Ouest aux croisades, 3 vols., Nantes-Paris, 1864-1867. t. I, p. 198.)

^*****(Н. de Fоuгmоnt, L'Ouest aux croisades, 3 vols., Nantes-Paris, 1864-1867. t. I, p. 62-64.)

^******(Н. de Fоuгmоnt, L'Ouest aux croisades, 3 vols., Nantes-Paris, 1864-1867. t. I, p. 68 ss.)

^*******(Н. de Fоuгmоnt, L'Ouest aux croisades, 3 vols., Nantes-Paris, 1864-1867. t. I, p. 75 ss., 92 (битва с Кербогой 28 июня 1098 г.), 97 ss. (за Иерусалим в июне - июле 1099 г.), 105 ss. (Аскалонское сражение 12 августа 1099 г.).)

^********(Н. de Fоuгmоnt, L'Ouest aux croisades, 3 vols., Nantes-Paris, 1864-1867. t. I, p. 111-120.)

Он же, черпая сведения в "Деяниях консулов анжуйских" и других локальных памятниках, выявил немало интересных деталей политической истории Иерусалимского королевства, касающихся его связей с Западной Францией. Добросовестный ученый, Фурмон извлек из своих материалов превосходные свидетельства тому, во что обошлись западу его родной страны крестоносные авантюры сеньоров^*.

^*(Н. de Fоuгmоnt, L'Ouest aux croisades, 3 vols., Nantes-Paris, 1864-1867. t. I, p. 131, 169, 188 (о выкупе из мусульманского плена Ричарда Львиное Сердце).)

Таким образом, работы Рожэ и Фурмона, обе строившиеся на рукописных материалах и представлявшие собой просопографические исследования, каждая по-своему обогащали историю крестовых походов и тем самым прокладывали дорогу к ее реалистическому пониманию.

Так обстояло дело везде, где к исследованию привлекались и добросовестно анализировались новые источники, даже если отправные "программные" установки самих исследователей не обещали сколько-нибудь крупных результатов.

Работы, по своей идейно-политической направленности аналогичные трудам Рожэ и Фурмона, с их клерикально-националистической и проколониалистской ориентацией, в рассматриваемый период все в большем числе пополняют поступающую на книжный рынок печатную продукцию по крестоносной проблематике. Они образуют научную параллель обильной политической публицистике, трактовавшей различные аспекты современной колониальной экспансии Франции и других европейских государств. Подобно тому как публицисты 50-60-х годов (Ж. Дюваль, С. М. Жирардэн, Р. Пелетье Сен-Реми, Кс. Раймон, А. Галос и др.)^* оправдывали колониальные акции настоящего, ученые-историки обосновывали политику колониальных захватов и угнетения историческими антецедентами, стараясь связать воедино прошлое и сегодняшний день.

^*(Имеются в виду, в частности, регулярно печатавшиеся в "Revue des Deux Mondes" статьи этих обозревателей, специалистов по восточно-колониальным делам, например: R. le Pelletier Saint-Remy, Les colonies francaiscs, - RDM, t. XIII, 1858, livr. du 1 Janvier, p. 86-117; J. Duval, Le Senegal et la guerre, - RDM, t. XVII, 1858. livr. du 1 octobre, p. 517-552; S. - M. Girardin, De I'avenir, - RDM, t. XVII, 1858, livr. du 1 juillet, p. 98-124; J. Duval, Politique coloniale de la France, L'Algerie, - RDM, t. XX, 1859, livr. du 15 avril, p. 891-930: t. XXI, 1859, livr, du 15 mai, p. 257-300; его же, La question de Maroc, - RDM, t. XXIV, 1859, livr. du 15 decembre, p. 930-964; X. Raymond, La Syrie et la question d'Orient: I. La Syrie, - RDM, t. XXIX, 1860, livr. du 15 sep-tembre, p. 399-425; II. L'Europe et l'Orient, - ibid., 1860, livr. du 1 octobre, p. 627-658; S. - M. Giгагdin, Les Voyageurs en Orient, - RDM, t. XXVIII, 1858, livr. du 15 mars, p. 392-413 et du 15 avril, p. 950-975; его же, Les Chretiens en Turquie, - RDM, t. XXXI, 1861, livr. du 15 fevrier, p. 315-338 et du 1 avril, p. 727-745; его ж е, De la Syrie au commencement de 1862, - RDM, t. XXXVIII, 1862, livr. du 15 mars, p. 468-491; его ж е, La question d'Orient en 1840 et en 1862, - RDM, t. XLI. 1862, livr. du 15 septembre, p. 271-292; его же, L'Orient Chretien, - RDM, t. XLI, 1862, livr. du 15 octobre, p. 949-977; H. Galos, Les affaires de Madagascar, - RDM, t. XLVII, 1863, livr. du 1 octobre, p. 685-711 etc.)

Эти авторы прежде всего стремятся выявить вклад представляемой ими страны (нации) в общеевропейское дело освобождения св. мест Востока и доказать, что именно она сыграла особо выдающуюся роль в распространении христианской цивилизации и защите восточных единоверцев. Как правило, такого рода исследования несут на себе и отпечаток своего клерикального происхождения ^*.

^*(С большой силой и довольно рано тенденции такого рода проявились в литературоведческих работах "Крестоносного цикла": националистическая окраска присуща была, например, книге М. А. ван Хассельта о крестоносных сагах Фландрии и Эно (1846) (см.: М. A. van Hasse It, Les Beiges aux croisades), а в равной степени трехтомнику исследований барона Райффенберга и М. А. Борнье, посвященному сказаниям' о Готфриде Бульонском (Рыцаре-Лебеде) [см.: Reiffenberg (t. I-II, 1846-1848) et Borgnet (t. III, 1859)]. Мы оставляем эти работы без рассмотрения, поскольку они, как историко-литературные исследования, выпадают из тематических рамок нашей монографии.)

Типичными образцами подобных исследований служат опусы французских и бельгийских арменоведов 50-х годов. Это упомянутый уже в другой связи этюд Э. Дюлорье о завоевании Киликии крестоносцами в 1097-1098 гг. (по данным армянских источников)^*, который представляет собой не только источниковедческое, но и собственно историческое исследование. По своему содержанию он, в общем, находится именно в фарватере проколониалистской историографии Франции. Описав состояние ближневосточных стран во времена их завоевания сельджуками, Дюлорье замечает: "Таково было политическое положение Востока, когда явились франки, чтобы завоевать себе место (sic! - М. 3.) и основать державу креста, существование коей было столь кратким, но которая ныне возбуждает в нас столь благородные и славные воспоминания". "Наши священные заморские войны" - так называет историк крестовые походы^**.

^*(См. стр. 241 данной работы.)

^**(Ed. Dulaurier, L'Histoire des croisades, p. 219.)

Исследуя хронику Матвея Урхаеци, ученый натолкнулся в ней на сведения, которые проливали новый свет на отдельные события 1097-1098 гг., а именно рисовали злодеяния крестоносных завоевателей-франков в Малой Армении. Матвей Эдесский, вынужден был признать Дюлорье, "не щадит франков"^*, одушевляемый своим патриотизмом. В глазах Дюлорье откровенность армянского хрониста в данном случае "недостаток", и автор спешит перевести исследование в другую плоскость: он оттеняет высокую религиозность соотечественников хрониста, описывает обстоятельства, приведшие к их объединению с франками против "неверных" и пр. Но... завеса была все же приоткрыта: пусть на миг, крестоносцы представали перед читателем в своем истинном облике захватчиков чужих земель.

^*(Ed. Dulaurier, L'Histoire des croisades, p. 225.)

К работе Э. Дюлорье тематически и хронологически примыкает исследование другого видного арменоведа, профессора Лувенского университета Феликса Нэва, - "Бельгийские предводители Первого крестового похода по данным армянских историков" (1859)^*. Ко времени опубликования этого этюда он уже выступил с рядом арменоведческих исследований, из которых наиболее значительным была "История войн Тамерлана и Шахруха в Западной Азии по неизданной армянской хронике Фомы Мецопеци" (1858)^**. Труд этот принес автору славу крупного специалиста, обеспечив избрание в различные ученые ассоциации (он состоял членом парижского и лондонского Азиатских обществ и т. п.).

^*(F. Neve, Les chefs beiges, - "Belgique", t. VII, avril-mai, 1869)

^**(F. Neve, Expose des guerres de Tamerlan. Впоследствии Нэв занимался главным образом историей армянской церкви. См.: F. Neve, Quelques episodes, - RC, t. XIX (VII serie, vol. I); его же, De revocation du Saint-Esprit, - RC, t. XX (VII serie, vol. II) e. a.)

Нэв не скрывает политической подоплеки и направленности своего очерка о бельгийских предводителях крестоносцев. Крестовые походы, пишет он во Введении, представляли собой христианско-героическую эпопею, "анналы которой ныне обследуются с уважением". Он, Нэв, подобно другим ученым, взялся за разыскания в этой области, дабы поставить крестовые походы "в связь с нашей национальной историей". Его задача - выявить факты, показывающие "бесспорно выдающееся место князей и сеньоров из бельгийских земель" в Первом крестовом походе, "приобретенные ими первыми высокие титулы", вызвавшие "восхищение всего христианского мира". Иначе говоря, Нэв хочет показать приоритет бельгийских крестоносцев в территориальных захватах, проводившихся западным рыцарством под эгидой церкви, "воздать должное бельгийским сеньорам сообразно свидетельствам старинных историков всех наций и всех языков, которые [ныне] становятся известными благодаря успехам филологии и научного знания"^*.

^*(F. Neve, Les chefs beiges, p. 1.)

В своем исследовании, распадающемся на четыре параграфа, Нэв, используя перевод хроники Матвея Эдесского, выполненный Э. Дюлорье (который он оценивает очень высоко)^*, выделяет и систематизирует известия армянского хрониста о "бельгийских руководителях" рыцарей - участников Первого похода на Восток. Главное для него в том, чтобы отыскать у Матвея Эдесского подтверждение первенствующей роли бельгийцев; читателю надлежит усвоить, что "из княжеств древней бельгийской земли вышло множество героев, снискавших славу предводителей Первого крестового похода", что они "сохранили славное имя в истории, в предании, в поэзии европейских народов... Это в их честь мы заставим говорить, - так формулирует лувенский профессор программу исследования, - армянского историка, не опасаясь, что его национальные и сектантские (имеются в виду религиозные взгляды Матвея Эдесского. - М. 3.) антипатии повредят эффекту его суждений, в коих воздается должное непобедимости и отваге наших рыцарей и отражается впечатление, которое их подвиги произвели на ревнивые умы жителей христианского Востока, равно как и на легко возбудимый дух мусульманских народов".

^*(F. Neve, Les chefs beiges, p. 2-3.)

В конечном итоге автор стремится - в этом он видит смысл всей работы, - опираясь на свидетельства Матвея Эдесского, "прославить в лице описанных им героев родину, которая их взрастила, и религию, во имя которой они сражались"^*, - красноречивый образец прагматизма католической литературы XIX в. о крестовых походах. Аналогичным образом определяет Нэв и подоснову других, подобных его собственному сочинений, например, мотивы, побудившие в свое время "Тулузское археологическое общество" перепечатать перевод хроники Матвея Эдесского (Э. Дюлорье): инициаторы этого издания руководствовались стремлением "оживить воспоминания о славном семействе графов, правивших в благородной Тулузе, собрать ряд любопытных деталей об активном и достославном участии великого графа Раймунда IV Сен-Жилля, его сына Бертрана и внука Понтия в священных войнах"^**. Причины, натолкнувшие Нэва на его тему, по сути, аналогичны указанным - разве что интерес автора приковывает к себе фламандская и лотарингская, а не тулузская знать.

^*(F. Neve, Les chefs beiges, p. 5-6.)

^**(F. Neve, Les chefs beiges, p. 6.)

Исследование Нэва в высшей мере тенденциозно: он всячески старается приглушить те свидетельства Матвея Эдесского, которые громогласно вопиют о жадности и жестокости крестоносцев, показывают их действия на Востоке в неблаговидном свете. К числу таких свидетельств принадлежит, например, рассказ Матвея Эдесского о водворении в его родной Урхе графа Балдуина Бургского (брата Готфрида Бульонского)^*. Нэв без достаточных на то оснований называет этот рассказ "эхом несправедливых слухов, которые распространялись в земле, управляемой Балдуином, как в завоеванной" (sic!). Так, с целью поддержать репутацию "бельгийского" графа, занявшего в 1100 г. иерусалимский трон, Нэв бездоказательно отвергает упрек, предъявляемый ему армянским хронистом, - в том, что тот добыл иерусалимский трон с помощью денег^**. В статье всемерно подчеркивается освободительныи по отношению к восточным христианам характер Первого крестового похода. Доводы? Поскольку Матвей Эдесский пишет о поддержке крестоносцев армянами, "очевидно, армяне рассматривали их как освободителей"^***. В глазах католического историка правдивые сообщения армянского монаха, очевидца злодеяний крестоносных "освободителей" Востока, - не более чем пустая молва. Вообще ему гораздо важнее внушить читателю, что государи, "чья власть по праву рождения распространялась на наши древние земли (так велеречиво начинается третий параграф статьи Нэва - о правлении иерусалимского короля Балдуина I и его преемников), имели честь первыми восседать на христианском троне, воздвигнутом мечом крестоносцев в Иерусалиме", что они были воплощением якобы засвидетельствованных Матвеем Эдесским "храбрости, героизма, настойчивости" и других украшавших их "личных достоинств"^****.

^*(Matthieu d'Edesse, Recit, p. 15 ss. См. подробнее в ст.: М. А. Заборов, Известия восточных современников, - ИФЖ, 1968, № З, стр. 154 и cл.)

^**(F. Neve, Les chefs beiges, p. 22.)

^***(F. Neve, Les chefs beiges, p. 35.)

^****(F. Neve, Les chefs beiges, p. 24, 36.)

И все же, как и исследования Дюлорье, окрашенные тем же колоритом, статья Нэва, несмотря на свою тенденциозность, определенным образом углубляла крестоносные штудии. Решающим фактором тут было, по-видимому, расширение круга привлеченных к исследованию источников. Вслед за Дюлорье Нэву пришлось, хотя бы для того чтобы с максимальной последовательностью провести собственную концепцию, уделять внимание содержащимся в армянских источниках сведениям, явно "порочащим" франков^*. Нэв, правда, подчеркивает антипатию к ним Матвея Эдесского^**, а следовательно, необходимость проявлять осторожный подход к его известиям, но вместе с тем по ходу исследования извлекает на свет факты и их оценки, освещающие облик западного рыцарства без прикрас, столь типичных для латинской хронографии.

^*(Так, Нэв цитирует великолепное по своей реалистичности описание зверств, учиненных франкской солдатней в Эдессе по возвращении Бал-дуина из неудачного похода против Танкреда Антиохийского (гл. 199 "Хроники", 1108-1109 гг.). Поверив враждебным ему слухам, Балдуин II велел ограбить множество домов в Эдессе и повыкалывать глаза жителям. "Франки легко прислушиваются к клеветам и наслаждаются пролитием невинной крови", - цитирует высказывание Матвея Эдесского бельгийский ученый (F. Neve, Les chefs beiges, p. 27 s.).)

^**(F. Neve, Les chefs beiges, p. 21.)

В этом отношении особенно важен четвертый параграф статьи, где анализируются сведения Матвея Эдесского, отражающие враждебность армян к своим "освободителям", вызванную, как полагает Нэв, тем, что завоевания франкских сеньоров "затрагивали и их собственных правителей, да и поддерживалось правление франков суровыми мерами" (указываются также религиозные расхождения как одна из причин недружественных чувств армян к франкам). Примечательно, что у Нэва достало объективности для того, чтобы не считать упреки в алчности, предъявляемые крестоносцам Матвеем Эдесским, "сплошь клеветническими домыслами (point cdinventions calomnieuses)", ибо, как вынужден отметить ученый, они "часто сходятся с показаниями самих латинян". (Имеется в виду 225-я глава "Хроники" Матвея Эдесского, в которой, упоминая о благочестии, знатности и храбрости Балдуина II, хронист сообщает, что эти достоинства "омрачались изумительной жаждой обладания чужим богатством и его накопления, ненасытной алчностью к деньгам и отсутствием великодушия".) Однако, оправдывая своих героев, он же, впрочем, следующим образом комментирует известие хрониста: если франкам и не была чужда алчность, виновником тому являются феодальные нравы эпохи.

Мало того, искажая факты до крайности, Нэв обнаруживает у Матвея Эдесского ("такова сила истины!") "уважение к бельгийским государям и князьям, разделявшим вместе с Готфридом Бульонским опасности крестового похода", и даже с похвалой отзывается о "смелости и силе добродетели" хрониста, сумевшего преодолеть "национальные предрассудки", "сектантский дух и узкий патриотизм"^*.

^*(F. Neve, Les chefs beiges, p. 35-36, 38.)

Скудные данные Матвея Эдесского, считает Нэв, подкрепляют представления о бельгийских крестоносцах как великих героях, развиваемые в поэтических преданиях. Армянский хронист XII в. выступает под пером лувенского профессора в роли предтечи... Торквато Тассо: когда этот итальянский поэт рисовал позднее образ Готфрида Бульонского, его "гений не преступил рамки нравственного величия, окружающие фигуру герцога в анналистической прозе средневековья", - пишет Нэв, включая в эту литературу, наряду с латинскими хрониками, и труд Матвея Эдесского^*.

^*(F. Neve, Les chefs beiges, p. 37.)

И в то же время наблюдательный историк, Нэв хорошо подмечает такие черточки в повествовании армянского хрониста, которые позволяют выяснить его действительную позицию по отношению к крестоносцам. Нэв обращает внимание, в частности, на тот факт, что Матвей Эдесский неоднократно в похвальном тоне пишет о Танкреде, хотя он не поддерживал каких-либо особенно тесных контактов с армянскими землями: хронист поступает так лишь для того, чтобы тем резче оттенить "несимпатичные ему черты обоих Балдуинов - правителей Эдессы, а затем Иерусалима"^*.

^*(F. Neve, Les chefs beiges, p. 37.)

Так локально-патриотическая апологетика совмещается в статье клерикала Нэва с невольными разоблачениями крестоносцев, и его работа, вместо того чтобы укреплять романтические традиции изображения крестового похода 1096-1099 гг., как этого хотел сам автор, объективно способствовала их подрыву.

Значение этой работы состояло также и в том, что Нэв, исследуя "Хронику" Матвея Эдесского, раскрыл ряд существенных деталей истории Иерусалимского королевства в начале XII в., частью отсутствующих у латинских повествователей, частью подтверждаемых ими (например, о поражении крестоносцев при Харране в 1104 г., о союзе с сельджуками освободившегося в 1108 г. из мусульманского плена Балдуина I и Жослена де Куртенэ против Танкреда и др.)^*.

^*(F. Neve, Les chefs beiges, p. 26-27.)

Близкие к тенденциям только что рассмотренных работ черты свойственны исследованиям по истории паломничеств. Они становятся объектом изучения медиевистов именно в 40-60-х годах XIX в. Интерес к истории благочестивых путешествий к палестинским святыням возник далеко не случайно. Помимо общих причин идейно-политического порядка, обусловливавших интенсивность крестоносных штудий, тут сыграли роль особые обстоятельства: ведь тема паломнического движения непосредственно вводила в весьма важную сферу, представлявшую уже и широкий историко-теоретический интерес, - в предысторию крестовых походов, а ее углубленная разработка подводила непосредственно к исследованию причин крестоносного движения, продолжавших оставаться загадкой для историков.

Одна из первых известных нам серьезных работ в данной области - это статья Л. Лаланна "Паломничества в Св. Землю до крестовых походов"^*. Автор ясно формулировал политическую целенаправленность своей статьи: она была продиктована стремлением подчеркнуть давность исторической традиции, делавшей Францию бескорыстной покровительницей восточных христиан и защитницей палестинских святынь. Уже во времена Карла Великого, напоминал Лаланн, ссылаясь на мифы об этом императоре, изображавшие его покровителем Св. Земли, Франция изъявляла великодушную готовность помочь восточным единоверцам, не прекращавшим звать ее на выручку против мусульман. В конце XI в. настал великий час, когда французские войска двинулись на Восток, чтобы вырвать тамошних христиан из-под мусульманского владычества, - начались крестовые походы. После них короли Франции продолжали дело Карла Великого - защитника христианских святынь, память о котором "признательнейшие народы сохранили вплоть до наших дней"^**. Подтекст этих рассуждений- в историческом оправдании французской феодальной экспансии, прикрывавшейся лозунгами поддержки местного христианского населения.

^*(L. Lalanne, Des pelerinages en Terre Sainte, p. 1-31.)

^**(L. Lalanne, Des pelerinages en Terre Sainte, p. 7-8.)

В соответствии с этим Лаланн истолковывал и отдельные события предыстории крестоносных войн, которые "подтягивал" к современности. Упоминая об энциклике папы Сильвестра II (999 г.), содержавшей призыв к оказанию помощи иерусалимской церкви против "неверных", Лаланн придавал этому сомнительному факту националистически окрашенную многозначительность: "То был голос француза, который первым призвал Европу к освобождению Св. Земли". В XI в., подчеркивалось далее, "большая часть известных нам паломников - это выходцы из нашей страны"^*. Таким образом оттенялись заслуги Франции перед христианством, ее приоритет в деле защиты восточных единоверцев, бескорыстие ее политики.

^*(L. Lalanne, Des pelerinages en Terre Sainte, p. 8, 10.)

Кульминационным пунктом в разработке этого лейтмотива статьи была в высшей степени патетичная характеристика автором роли Франции в подготовке крестовых походов. "Таким образом, - писал Лаланн, - наше отечество, некогда, в битве при Туре, спасшее христианский мир, последним прибежищем которого являлось, выслало в Палестину своих воинов свершить то, что проповедовали трое ее сынов - Герберт (Сильвестр II), Петр Пустынник и Урбан II. Франция шла во главе наций (курсив наш. - М. 3.). И роль, полная величия, которую исполнял ее народ в этих достославных событиях, пятью веками позднее провозглашенный Шекспиром истинным солдатом божьим, настолько поразила современников, что один из них, Гвиберт Ножанский, не поколебался дать своей "Истории Первого крестового похода" название "Gesta Dei per Francos"^*.

^*(L. Lalanne, Des pelerinages en Terre Sainte, p. 23.)

Стремясь возможно убедительнее доказать все эти и подобные им положения по сути прагматического характера, Лаланн исследовал широкий круг памятников, главным образом латинские и византийские хроники. По их данным он составил детальную хронологию паломничеств в Св. Землю, охватывавшую эпоху с III до конца XI в.^*. Эта хронологическая сводка - главный практический итог исследовательских усилий Лаланна.

^*(L. Lalanne, Des pelerinages en Terre Sainte, p. 23-31.)

Однако в историографическом разрезе гораздо существеннее некоторые наблюдения и выводы ученого по поводу причин и характера паломнических предприятий (в особенности X в.), которые, по его словам, "в высокой степени подготовили души к далеким походам, начавшимся столетие спустя"^*. В ряде случаев сам по себе анализ источников (независимо от политической программы и субъективных намерений автора) приводил его к заключениям, имевшим самостоятельное научное значение. Так, опираясь на сведения хроники Рауля Глабера, Лаланн впервые в историографии указал на такую действительно важную предпосылку развития паломничеств, как христианизация Венгрии на рубеже X-XI вв.: она откры.ла сухопутную дорогу для странников, направлявшихся в Константинополь, и тем самым послужила одним из факторов подготовки крестовых походов^**.

^*(L. Lalanne, Des pelerinages en Terre Sainte, p. 8.)

^**(L. Lalanne, Des pelerinages en Terre Sainte, p. 9-10.)

Наиболее содержательны наблюдения Лаланна относительно причин паломничеств. Само собой разумеется, на первом месте среди них фигурируют благочестивые мотивы, определявшиеся религиозным духом эпохи. Непосредственным толчком к путешествиям на Восток служат видения, впечатления от чтения библии и т. п. Господствующим мотивом, во всяком случае, было "искреннее благочестие" (une piete sincere), увлекавшее в Палестину тех, кто искал достойной христианина смерти или мученичества (в связи с этим подчеркивается стойкость пилигримов, без жалоб и стонов сносивших выпадавшие на их долю лишения)^*.

^*(L. Lalanne, Des pelerinages en Terre Sainte, p. 11.)

Но Лаланн разыскал в агиографических памятниках, а также в "Восточной истории" Жака де Витри и факты другого рода: массу странников и купцов притягивали в Палестину ежегодные ярмарки, устраивавшиеся в Иерусалиме "потомками Омара". В паломничествах участвовало поэтому немало жителей средиземноморского побережья, которых, трезво замечал автор, "звали в этот город (Иерусалим. - М. 3.) и благочестивые устремления, и торговые интересы", - наблюдение для середины XIX в. достаточно реалистичное. Более того, Лаланн выявляет случаи принудительных паломничеств, которые предписывались церковью в виде епитимьи^*.

^*(L. Lalanne, Des pelerinages en Terre Sainte, p. 12-13.)

Историк обнаружил в источниках и систематизировал любопытные факты, характеризующие нравственно-бытовую сторону благочестивых странствий на Восток накануне крестовых походов: он констатировал отрицательное влияние (так деликатно формулировал свою мысль ученый) паломничеств на семейные устои; прослеживал возникновение обычая устраивать странноприимные дома на путях следования паломников (с VIII в.); выяснял, как постепенно происходило соединение паломников в большие отряды (с XI в.)^*.

^*(L. Lalanne, Des pelerinages en Terre Sainte, p. 14, 17 85., 21 ss.)

И все-таки важнейший вывод, в котором, с нашей точки зрения, находится центр тяжести статьи Лаланна, состоял в определении значения паломничеств для возникновения крестовых походов.

Автор противопоставляет свою точку зрения по этому вопросу представлениям просветителей XVIII в., которые, как уже отмечалось, относили крестовые походы в первую очередь на счет инициативы отдельных фанатиков; тем самым отодвигались в тень более глубокие, социально-экономические причины, вызвавшие массовое движение на Восток и в известной мере улавливавшиеся самими просветителями. Лаланн справедливо считал явным преувеличением ту оценку роли Петра Пустынника и Урбана II "в возбуждении движения, увлекшего тысячи и тысячи христиан в Азию", которую давали мыслители XVIII в. "Голос этих двух человек, - возражал он вольтерьянцам, - был бы бессилен заставить родиться одно из движений, меняющих облик государств, если бы мысль о крестовом походе не занимала в течение века всеобщее воображение".

Сделав этот верный, по сути, шаг к восстановлению исторической перспективы, нарушенной субъективизмом рационалистов, Лаланн со своей стороны впадал, однако, в другую крайность: он переоценивал паломничества как фактор подготовки крестовых походов, считая паломников X-XI вв. единственными actores rerum этого процесса. Появление и укрепление идеи крестового похода, утверждал Лаланн, "было исключительно результатом паломничеств, которые, расширяя географические познания, повседневно давали знать Европе о бедствиях и надеждах христианского населения Востока"^*. Подобная переоценка, имевшая, к слову сказать, франкофильские корни, была столь же естественной, как и преувеличения, допускавшиеся историками вольтерьянской школы: Лаланн ведь положил начало изучению паломничеств и, увлекшись своим предметом, зашел слишком далеко в его оценке.

^*(L. Lalanne, Des pelerinages en Terre Sainte, p. 22.)

Тем не менее его статья, думается нам, явилась все же по-своему ощутимым вкладом в исследование одного из важных аспектов темы. Статья сделала очевидной простую истину: крестовые походы не были деянием ни вдохновенного монаха из Амьена, ни политика на папском троне - Урбана II (или того и другого вместе), т. е. не были результатом каких-то случайных выступлений отдельных личностей. Крестовые походы все больше - и это направление мысли наметилось, как мы видели, уже со времени выхода в свет монографии Зибеля - предстают событием, подготовлявшимся исподволь на протяжении долгого периода, событием, органически вытекавшим из всего исторического развития общества.

По Лаланну, паломничества обеспечили вызревание идеи крестового похода: в этом заключалась доля истины, хотя он далеко не исчерпывающим образом, а иногда и ошибочно определял, в каком именно отношении паломничества сыграли роль катализатора крестоносной идеи.

Преувеличения и упущения Лаланна были исторически неизбежными: вина тут и в самих источниках, и в исходной политической позиции ученого. Зато Лаланн обратил внимание на ряд обстоятельств, благодаря которым паломничества и в самом деле были не только хронологически, но и генетически и казуально тесно связаны с религиозными войнами католического Запада на Востоке: они, указывал историк, проложили дорогу к Константинополю (через который шли крестоносные ополчения до начала XIII в.), они дали необходимый минимум географической подготовки, короче, паломничества удобрили почву для крестовых походов.

Чем дальше продвигались медиевистические исследования, постепенно охватывавшие всё более разнообразные стороны жизни западноевропейского общества и его взаимоотношений с Востоком накануне крестовых походов, тем сильнее на передний план выступали факты, свидетельствовавшие о каких-то подспудных, зревших исподволь предпосылках этого движения. Выявление таких фактов мало-помалу, но неминуемо должно было вести историков к пониманию действительного происхождения и сущности крестоносных войн.

С этой точки зрения значительным явлением во французской историографии была другая работа о паломничествах - диссертация молодого Поля Риана (1836-1888) "Походы и паломничества скандинавов в Св. Землю в эпоху крестоносных войн": она была защищена им в Сорбонне и с одобрения декана гуманитарного факультета, подписавшего ее в печать 31 мая 1864 г., опубликована в 1865 г.^*. Автору этой диссертации суждено было в скором времени стать одним из ведущих специалистов в области истории, и прежде всего источниковедения, крестовых походов. Книга о паломничествах скандинавов была его первой крупной работой, в которой, однако, блестяще проявился талант начинающего исследователя, его богатая эрудиция и, что станет особенно характерной чертой научного творчества Риана впоследствии, страстная увлеченность предметом. По словам О. А. Добиаш-Рождественской, история крестовых походов вообще была "первой любовью" Риана и осталась "единственной любовью его жизни". Знаменитая русская медиевистка имела в виду не только исключительную привязанность ученого к теме, но и некоторые факты его биографии: Риан, будучи состоятельным человеком, "все деньги просадил на свою крестоносную страсть"; он "умер 52 лет девственником, от истощения сил, как Готфрид Бульонский"^**.

^*(P. Riant, Expeditions et pelerinages.)

^**(О. А. Добиаш-Рождественская, Конспекты по истории крестовых походов (рукопись), тетр. III, л. 2.)

Тема книги П. Риана - история сношений государств скандинавского Севера (Норвегии, Дании и Швеции) со Св.. Землей как во времена, ближайшим образом предшествовавшие крестовым походам (в основном X-XI вв.), так и в эпоху этих последних (примерно до середины XIV в.).

Чтобы проследить эти сношения, Риан, основательно владевший языками европейского Севера, обратился к оригинальным, мало кому тогда известным источникам, таким, как произведения скандинавского эпоса - норвежские саги, исторические и мифологические, песни скальдов, датские и шведские хроники (написанные на местных языках, а частью и по латыни - Саксона Грамматика и др.), эпиграфические памятники (рунические надписи). Исследуя шаг за шагом и систематизируя фактические сведения, почерпнутые во всех этих источниках, комбинируя их с данными, содержащимися в латинских хрониках, в первую очередь в хрониках крестовых походов, а также в монастырских документах, папской переписке и т. п.^*, Риан нарисовал монументальную и вместе с тем тщательно выписанную в деталях картину многосотлетних скандинавско-палестинских контактов, более или менее регулярно поддерживавшихся, как убедительно показано в его диссертации, по крайней мере с конца X в.

^*(См.: P. Riant, Expeditions et pelerinages, p. 2-14 (обзор источников).)

Истоки таких контактов ученый видел в старинных морских путешествиях скандинавов-язычников, путешествиях, связанных с бытовавшими среди них представлениями о некоей легендарной стране азов, с поклонением богу Одину и его святыням, локализовавшимся на Востоке^*. Принятие христианства, по мысли Риана, сопровождалось трансформацией прежних языческих паломничеств: священный град Азгард стал все чаще отождествляться с Константинополем, а мистическая, священная река Урду - с Иорданом. Вместе с тем уже в своей начальной стадии морские странствия норвежцев, шведов, датчан в Палестину - Риан не склонен был закрывать глаза на правду истории - обусловливались не в последнюю очередь свойственным скандинавам духом авантюризма, который влек их к далеким и опасным, сулившим славу и добычу предприятиям. К этому присоединялись всякого рода дополнительные факторы земного порядка, питавшие страсть к авантюрам, - служба византийским и западноевропейским государям, привычка к морскому разбою и т. д. Церковь - и в этом ее заслуга - постаралась повернуть страннический и пиратский пыл неофитов католицизма к религиозным целям^**.

^*(P. Riant, Expeditions et pelerinages, p. 14-19, 38 e. a.)

^**(P. Riant, Expeditions et pelerinages, p. 21, 35.)

Характеризуя связи скандинавов с Восточным Средиземноморьем, Риан отмечал их специфические особенности: в отличие от других народов скандинавы пускались в далекий путь помимо и вне зависимости от папских призывов (папство впервые обратило свое внимание на европейский Север после падения Иерусалима в конце XII в.); они выработали собственные формы организации странствований к св. местам, чему немало способствовала сама удаленность Скандинавии от Св. Земли; скандинавские предприятия на Восток завершались, как правило, успешно - в этом их преимущество перед остальными.

Сопоставляя участие различных государств скандинавского Севера в "классических" крестовых походах, Риан ставил на первое место Данию, затем Норвегию; Швеция, по его мнению, в общем и целом оставалась чуждой крестоносным войнам^*.

^*(P. Riant, Expeditions et pelerinages, p. 38, 39, 43 e. a.)

Одна из ведущих идей книги Риана в том, что связи Скандинавии с Палестиной не ограничивались участием в латинских крестовых походах. Не говоря уже о первичных истоках интереса к Св. Земле, восходящих к языческим временам и дохристианским традициям, связи с Палестиной были чрезвычайно пестры и многообразны. Несмотря на все свои романтические пристрастия, Риан нередко видит исторические факты в их подлинной реальности: он выделяет среди паломничеств скандинавов такие, которые предпринимались исключительно с торговыми целями или вызывались какими-либо случайными причинами (например, любознательностью отдельных лиц), однако и в том и в другом случаях вовсе не были религиозными акциями. Важной и подчас единственной причиной, толкавшей скандинавов на Восток, являлись их пиратские побуждения: священный характер иерусалимской земли не ограждал палестинский берег от участи остальных берегов Средиземного моря, подвергавшихся набегам скандинавов.

Вместе с тем своеобразие скандинавских предприятий в св. места в XI-XIII вв., по наблюдениям Риана, состояло в том, что хотя по большей части они были "настоящими крестовыми походами" и в этом смысле составляют "особую страницу национальной истории", походы скандинавов по времени не совпадали с остальными, общеевропейскими, или, как он их определяет, латинскими. Они начинались обычно при получении вестей о неудаче либо, напротив, успехе какого-нибудь латинского крестового похода, а не в ответ на клич апостольского престола. Скандинавские крестоносцы либо отправлялись в Св. Землю на собственный страх и риск, либо уже по пути, на завершающей стадии предприятия, присоединялись к прочим крестоносцам. Иными словами, это были как бы "запоздалые походы (expeditions retardataires)"^*. Подчас вооруженные дружины скандинавов действовали и самостоятельно, вне всякой связи с остальными крестоносцами; нередко они выступали в интервалах между движениями латинского Запада.

^*(P. Riant, Expeditions et pelerinages, p. 39, 40.)

В этих, собственно скандинавских крестовых походах наиболее значительную роль играла Норвегия. В качестве причины ее активности в крестоносных войнах Риан называет "полную свободу" норвежцев. Меньшее участие в подобных экспедициях принимала Дания; шведы, прежде всего воины, находившиеся на византийской службе, участвовали преимущественно в странствованиях благочестивого характера^*.

^*(P. Riant, Expeditions et pelerinages, p. 41.)

Свою центральную задачу Риан усматривал в систематическом выявлении и хронологически последовательном описании всех тех expeditions et pelerinages, сведения о которых сохранила скандинавская хронографическая традиция, объединявшая эти предприятия единым термином - "иерсаламферд" (что соответствует западному "iter Iherosolimitanum")^*. С этой задачей историк справился блестяще.

^*(P. Riant, Expeditions et pelerinages, p. 42).

Основной части исследования Риана, рисующей историю крестоносных деяний скандинавов, предпосылалась содержательная обобщающая глава об организации экспедиций в Св. Землю^*. Учитывая распространенность и многообразие терминологии, применяемой в скандинавских источниках для обозначения паломничеств и их участников, Риан, обследовав монастырские реестры (Лундской обители, немецкого аббатства Райхенау, близ Констанца, через которое обычно проходили скандинавы, и др.), приходит к заключению о многочисленности священных войн скандинавов^**. Он определяет примерный численный состав их участников (от трех до десяти тысяч в каждой, считая при этом цифры, приводимые в источниках, преуменьшенными). Интересна мысль историка о численном соотношении крестоносцев с населением скандинавских стран: оно было здесь, предполагал Риан, примерно таким же, как и всюду^***.

^*(P. Riant, Expeditions et pelerinages, p. 45-92.)

^**(P. Riant, Expeditions et pelerinages, p. 47 (в книгах аббатства Райхенау и шести дочерних обителей, где с 842 по 1100 г. зарегистрировано 10 тыс. крестоносцев, 400 имен - скандинавские).)

^***(P. Riant, Expeditions et pelerinages, p. 48-49.)

Он обстоятельно характеризует юридические, военные и бытовые условия скандинавских походов на Восток, описывает снаряжение и вооружение участников, типы судов, служивших для плавания, исчисляет время пребывания в пути; подробно обрисованы дороги, которыми северные крестоносцы добирались к цели, зачастую следуя уже проложенным викингами ранее (особенно важна была "норвежская" дорога, т. е. знаменитый путь "из варяг в греки"); рассказывается о пребывании скандинавов в Палестине и о возвращении восвояси^*.

^*(P. Riant, Expeditions et pelerinages, р. 49-60, 62, 63 ss., 87 ss., 90 ss.)

Замечателен реалистичный подход ученого к своей теме: Риан, само собой, оттеняет религиозный характер скандинавских экспедиций, который они приобретают с конца XI в.^*, однако, настоятельно подчеркивает среди мотивов этих экспедиций и чисто пиратские - "надежду на богатую добычу"^**.

^*(P. Riant, Expeditions et pelerinages, p. 39-40.)

^**(P. Riant, Expeditions et pelerinages, p. 70.)

В основной части монографии Риан со всей скрупулезностью реконструировал полную, пожалуй, до сего дня никем не превзойденную по своей обстоятельности, историю скандинавских крестовых походов в Палестину. Он детальнейшим образом проследил участие скандинавов в западном крестоносном движении, для чего тщательнейше изучил самые, казалось бы, малозначащие известия латинских хроник, обнаруживающие присутствие "норманнов и датчан" в составе главных крестоносных ополчений^*(впрочем, иногда ученый видит скандинавов даже там, где их участие в предприятии более чем сомнительно, например, в войске Петра Пустынника в 1096 г.)^**. В книге выявляется роль датчан во Втором крестовом походе, определяется участие норвежцев, шведов и датчан в Третьем крестовом походе, в частности, в битве за Акру в 1189 г.^***, и т. д.

^*(P. Riant, Expeditions et pelerinages, p. 140 ss.)

^**(P. Riant, Expeditions et pelerinages, p. 142-143.)

^***(P. Riant, Expeditions et pelerinages, p. 220-280 ss.)

Но с наибольшей пунктуальностью Рианом были раскрыты и описаны самостоятельные, происходившие независимо от латинских движения скандинавов в страну св. гроба. Таково паломничество свидетеля Первого крестового похода, собственно и пробудившего его энтузиазм, - датского короля Эрика Доброго, которому, между прочим, киевский князь Святополк (датчанин следовал через его владения) предоставил для сопровождения опытных воинов^* (Эрик умер на о-ве Кипр в 1103 г., не дойдя до цели). Таково же путешествие князя-норвежца Арнунга в 1102-1103 гг., а затем норвежского же короля Сигурда I (Иерусалимца), с 10-тысячным войском двинувшегося в 1107 г. на Восток, погрузившись на 60 кораблей, ив 1110 г. принявшего участие в захвате Сидона^**. Сюда же относятся поход датчан в 1150 г. (епископа Свена и адмирала Эскима)^*** и многие другие предприятия в этом роде.

^*(P. Riant, Expeditions et pelerinages, p. 153 ss., 159.)

^**(P. Riant, Expeditions et pelerinages, p. 166 ss., 178 ss.)

^***(P. Riant, Expeditions et pelerinages, p. 190 ss., 226 ss.)

Своей монографией Риан, несомненно, открывал новую страницу в исследовании крестоносной проблематики. Огромный материал фактов, почерпнутый им в скандинавских сагах, в латинских и византийских хрониках, неопровержимо доказывал, что Скандинавия на протяжении не менее двух столетий участвовала в европейском движении на Восток, или, как формулировал эту мысль сам Риан, находилась "в непрерывных сношениях со Св. Землей"^*. Этот вывод наголову опрокидывал прежние взгляды, господствовавшие среди историков крестовых походов и скандинавистов: с одной стороны, Гиббон, Геерен, Вилькен, Мишо, Миллз, с другой - скандинавские ученые (Далин, Лагербринг)^** (некоторые, колеблясь - Зум, Мюнтер)^***, отрицали участие скандинавов в крестоносных войнах, считая его в лучшем случае легендой^****.

^*(P. Riant, Expeditions et pelerinages, p. 411.)

^**(Имеются в виду: О. Dalin, Svea Rikes Historia; S. W. Lagerbring, Svea Rikes Historia.)

^***(Suhm, Historie of Danemark; F. R. Munter, Kirchengeschichte von Danemark und Norwegen.)

^****(Ср.: Р. Riant, Expeditions et pelerinages, p. 2.)

Риан, шедший, впрочем, по стопам иных скандинавистов, которые начали склоняться к признанию скандинавского участия в крестовых походах, произвел радикальный переворот в представлениях по этому вопросу. Его диссертация показала, что подлинные масштабы движения "за гроб господень" намного превышали те, в которых оно мыслилось предшествующими поколениями историков: в состав участников священных войн отныне были прочно включены Норвегия, Дания, Швеция.

Вклад Риана в изучение темы состоял не только в том, что он уточнил ареал крестоносного движения: помимо этого был выяснен ряд существенных моментов генезиса крестовых походов. Скандинавские предприятия на Восток ясно раскрыли наблюдательному взору ученого связи Запада с Востоком, предшествовавшие крестоносным войнам, и, что особенно важно, скрытые побуждения их участников - морских пиратов, авантюристов, купцов. Эти открытия делали неизбежным в дальнейшем пересмотр проблемы происхождения крестовых походов вообще.

Не будем, однако, чрезмерно преувеличивать значение диссертации Риана в развитии историографии крестовых походов. Он открыл массу фактов, шире, чем раньше, освещавших истоки и сами события крестоносных войн XI-XIII вв. Многие сделанные им наблюдения отличают точность и реалистичность видения. Тем не менее в целом книга "Походы и паломничества скандинавов" - произведение реакционно-романтического склада: тема разрабатывается здесь с традиционных, консервативных по своей идейно-политической сути позиций.

Молодой граф П. Риан уже тогда в какой-то мере был тем, кого впоследствии О. А. Добиаш-Рождественская с полным основанием рекомендует своей петербургской аудитории^* в следующих выражениях: "Аристократ и набожный человек, сам в душе немного рыцарь, немного монах и, во всяком случае, артист, он отдался изучению крестовых походов прежде всего потому, что они волновали его романтическую душу и утоляли гордость католика и француза"^**. Эта характеристика в устах ученого идеалистического толка, каким была О. А. Добиаш-Рождественская, поражает своей проницательностью. Зерно неутомимой научной деятельности Риана, целиком посвященной истории крестовых походов, именно в том, что он подчинял ее обоснованию клерикально-аристократического "патриотизма". В этом и центр тяжести книги о войнах и паломничествах скандинавов в Св. Землю. Действительно, раздвигая рамки крестоносного движения далеко за пределы латинского orbis terrarum, он как раз этим удовлетворял свою "гордость католика и француза". И не только этим: в скандинавском эпосе он разыскал по-средневековому драматичные и наивно-трогательные сюжеты, в которых крестоносная эпопея выступала своими самыми благородными и идеальными чертами. Риан сплошь да рядом увлеченно пересказывает легенды, окружающие ореолом благочестия и верности религиозным идеалам скандинавских крестоносцев (легенда об Эрике Добром и его супруге Ботильде; о датском священнике-паломнике Андерсе из Слагельзе, творившем чудеса по возвращении из Св. Земли в 1204 г., и др.); подчас он целыми страницами цитирует саги, живописно рисующие благочестиво-фантастические приключения святых героев (например, саги о Сигурде I Иерусалимце^***); латинские хронисты также широко пользуются в книге Риана "правом голоса" - там, где из-под их пера изливаются сладкоречивые похвалы благочестию и доблести скандинавских воинов (панегирик в "Итинерарии Ричарда" датско-фризским крестоносцам, прибывшим на выручку франкам под Акру в сентябре 1189 г.^****, и другие). Искренне влюбленный в своих героев (безразлично к тому, жили ли они на самом деле, или это полумифические персонажи, созданные воображением скандинавских скальдов), Риан-романтик стремится прежде всего нарисовать "зрелище эпохи", как она ему представлялась по источникам, эпохи преданных вере католиков и воинственных пиратов, святых чудес и грубого насилия, молитв и кровопролития, чинимого ради добычи.

^*(Мы имеем в виду уже цитированный выше спецкурс по истории крестовых походов, читанный ею на петербургских Высших женских курсах. Об архивных материалах, сохранившихся от него, см. в нашей статье: "Из истории изучения крестовых походов в отечественной медиевистике. Крестовые походы. Курс лекций О. А. Добиаш-Рождественской", - сб. "История и историки", М., 1966, стр. 344-359.)

^**(О. А. Добиаш-Рождественская, Конспекты по истории крестовых походов, тетр. III, л. 1. О диссертации П. Риана автор лекций нигде не упоминала. Судя по ее высказыванию: "Риан не написал за всю жизнь ни одной большой всеобъемлющей работы по истории крестовых походов", а также по тому, что обзор его сочинений она начинает с более поздней его статьи 1879 г. (см. "Из истории изучения крестовых походов в отечественной медиевистике. Крестовые походы. Курс лекций О. А. Добиаш-Рождественской", - сб. "История и историки", М., 1966, тетр. III, л. 3), диссертация Риана осталась неизвестной О. А. Добиаш-Рождественской.)

^***("Из истории изучения крестовых походов в отечественной медиевистике. Крестовые походы. Курс лекций О. А. Добиаш-Рождественской", - сб. "История и историки", М., 1966, p. 161-162, 211-213, 307-308.)

^****("Из истории изучения крестовых походов в отечественной медиевистике. Крестовые походы. Курс лекций О. А. Добиаш-Рождественской", - сб. "История и историки", М., 1966, p. 281-283.)

В книге проступают папистские симпатии историка: красноречиво расписываются заслуги апостольского престола перед Скандинавией, в течение 40 лет (XIII в.) неустанно проповедовавшего там крестовые походы^*. Религиозной дидактичностью пронизано описание благочестивой любознательности паломников-датчан, от которой не ускользал "ни один из памятников христианства" в Св. Земле^**.

^*("Из истории изучения крестовых походов в отечественной медиевистике. Крестовые походы. Курс лекций О. А. Добиаш-Рождественской", - сб. "История и историки", М., 1966, p. 43.)

^**("Из истории изучения крестовых походов в отечественной медиевистике. Крестовые походы. Курс лекций О. А. Добиаш-Рождественской", - сб. "История и историки", М., 1966, p. 87.)

В диссертации отразились монархические взгляды ее автора. Самое достопамятное событие начального периода скандинавских крестовых походов, с его точки зрения, - паломничество датского короля Эрика Доброго: "Ему принадлежит честь быть первым европейским государем, который отважился покинуть свою страну и предпринять столь длительное и мучительное путешествие ради исключительно благочестивой цели". В столь же прочувствованных тонах описываются деяния и заслуги Сигурда I Норвежского: сага о его крестоносном предприятии ("единственный из памятников крестовых походов северян, избежавший забвения")-"предмет национальной гордости"; вообще "нет в истории Норвегии более живой личности, нежели этот государь". Полуварвара Сигурда I историк изображает человеком утонченной души и аристократических привычек. Риан отвергает мнение сказителя, будто причиной крестового похода норвежского короля послужило желание овладеть богатствами на Востоке, охватившее его при виде драгоценностей, привезенных из Византии воинами Арнунга. Ничего подобного, уверяет Риан, ссылаясь на французский и испанский варианты саги, не было; причина похода Сигурда I чисто идеальная: "желание сравняться славой с Эриком Добрым и проявить себя в дальних краях ратными подвигами (le desir d'egaler la renommee d'Erik le Bon et de se signaler par des lointains faits d'armes)". Оттеняется благочестие норвежского государя: в ответ на предложение короля Балдуина I Иерусалимского выбрать себе какую-нибудь вещь по вкусу, которую бы он, Балдуин, мог подарить высокому гостю, Сигурд I просит передать ему в дар кусок "животворящего креста", который затем и вручается ему с подобающей торжественностью^*.

^*("Из истории изучения крестовых походов в отечественной медиевистике. Крестовые походы. Курс лекций О. А. Добиаш-Рождественской", - сб. "История и историки", М., 1966, p. 153, 174 s., 176, 187-191.)

Во всем этом нет ничего, что позволяло бы резко отделять общую идейную атмосферу исследования Риана от уже известной нам по произведениям французского аристократического романтизма более раннего времени. Тем не менее ставить между ними знак равенства было бы ошибкой. Романтическая увлеченность, обусловленная в конечном итоге клерикально-аристократичным патриотизмом историка, причудливо и не всегда последовательно сочеталась в его диссертации с довольно строгой критичностью по отношению к источникам, а соответственно и к мнениям научных авторитетов. Невольно вновь вспоминается меткая оценка этой особенности Риана исследователя, высказанная О. А. Добиаш-Рождественской: "Как француз и католик, он любил "Gesta Dei per Francos", но изучал их как неутомимый критик и строгий, скептически настроенный ученый"^*.

^*(О. А. Добиаш-Рождественская, Конспекты по истории крестовых походов, тетр. III, л. 2.)

Применительно к рассматриваемой диссертации - раннему сочинению Риана - эта оценка, правда, верна не в полной мере, но все же верна. Риан опередил своих французских коллег тем, что усвоил и применил на практике исследовательские методы, выработанные Г. Зибелем. Его подход к нарративным источникам, как нам представляется, явственно отражает влияние зибелевского критицизма.

Как и немецкий ученый, Риан всегда отдает предпочтение хронистам-очевидцам, более надежным, по его убеждению, сравнительно с позднейшими авторами. Он посвящает специальный источниковедческий экскурс известию Альберта Аахенского о трагической гибели в Малой Азии датского князя Свена и его прекрасной невесты Флорины, якобы участвовавших с полуторатысячным отрядом в крестовом походе 1097 г. Рассказ этот получил в средние века широкую популярность: сперва его воспроизвел в своей хронике Гийом Тирский, затем, уже в XVI в., приключения Свена были воспеты Торквато Тасео. Они настолько сжились с историей Первого крестового похода, что в середине XVII в. датско-норвежский король Христиан V заказал картину с изображением гибели князя Свена; по распоряжению того же государя была изготовлена гравюра, куда вписана поэма О. Шперлинга о Свене и Флорине. Эпизод, переданный Альбертом Аахенским, почти все ученые XIX в. принимали за достоверный факт. Применив зибелевские приемы исторической критики, Риан неопровержимо доказал легендарность сообщения лотарингского хрониста. Более того, он дополнил зибелевскую аргументацию на этот счет собственными, тщательно мотивированными доводами: полное умолчание очевидцев о Свене (Раймунда Ажильского, Фульхерия Шартрского, Петра Тудебода); вопиющие несуразицы в повествовании Альберта; лакуны у скандинавских хронистов (Саксона Грамматика и Свена Акесона). Все эти факты, привлекшие внимание Риана, привели его к заключению о недостоверности сказания. Он даже предъявил упрек скандинавским ученым (Мюнху и др.) в том, что они все еще колеблются "пожертвовать, как это сделал Зибель, одним из самых поэтичных персонажей скандинавского средневековья", - упрек, для Риана чрезвычайно характерный: поэзия - поэзией, а истина - истиной! Со своей стороны, он выдвинул интересную гипотезу о происхождении рассказа Альберта Аахенского, предположив, что в основе его лежат полулегендарные повествования о каком-либо скандинавском крестоносце, услышанные уже в искаженном виде от участника антиохийской битвы и затем, по обыкновению, сплавленные воедино^*. Таков в основных чертах этот труд молодого Риана, ведший, подобно десяткам других, через трудные и путаные дороги, где старое скрещивалось с новым, к познанию одной из интереснейших страниц средневековой истории.

^*(Р. Riant, Expeditions et pelerinages, p. 149, 151-152.)

Особо надлежит выделить историко-публицистические труды по крестоносной тематике, все чаще привлекающей в рассматриваемый период идеологов клерикализма и колониализма. В этих произведениях получили отражение многие отмеченные выше тенденции работ исследовательского характера. Любопытно, что авторами таких публицистических сочинений обычно выступают наиболее консервативно настроенные деятели церкви и политических кругов. Возрастающее вторжение архиреакционеров в эту область науки - весьма симптоматичное явление: реакция явно стремится поставить себе на службу историю священных войн.

Особенно ярко подчинение истории политике, превращение исторических событий весьма отдаленного прошлого в чисто служебный материал, призванный подкреплять колониалистские устремления и притязания на Ближнем Востоке, выступают в сентиментальных по манере псевдоисторических опусах упоминавшегося выше знатока восточного вопроса Сен-Марка Жирардэна^*. В своих многочисленных книгах и более всего в статьях этот публицист и популяризатор (его работы, как правило, вовсе лишены научного аппарата) пытался протянуть нить к современности не только от эпохи крестовых походов, но даже от времени, намного им предшествовавшего (борьба против арабов в Южной Италии и Сицилии в VIII- IX вв., войны Византии против арабов в X в.)^**.

^*(S. - M. Girardin, Les Origines de la Question d'Orient I. Decadence des Croisades, - RDM, t. LI. livr. du 1 mai 1864, p. 40-72. II. La Societe occidentale apres les Croisades-ibid., t. LIII, livr. du 1 octobre 1864, p. 709-732.)

^**(S. - M. Girardin, La Question d'Orient en Italie, - RDM, t. LX, livr. du 1 decembre 1865, p. 671-711.)

В начале 50-х годов с "новым словом" по поводу их причин выступил бельгийский историк-иезуит Эдуард Тервекоран. В 1850 г. он защитил философскую диссертацию о происхождении крестовых походов^*, а в 1852 г. в издававшемся под его эгидой богословско-историческом двухнедельнике опубликовал (в виде ее резюме) две продолжавшие одна другую статьи на ту же тему. Статьи были озаглавлены общим названием: "О происхождении крестовых походов с философской точки зрения"^**. Автор, применив дескриптивно-классифицирующий метод изложения, воспроизвел здесь ортодоксально-католическую концепцию происхождения крестовых походов, насчитывавшую уже много столетий своего существования. Впрочем, Тервекоран пытался придать ей модернизированный вид, что выразилось в философическом названии работы, однако, такого рода модернизация фактически ничего не меняла в содержании его труда. "Философия" крестовых походов, которая развивалась в статьях, представляла собой систематизированное воскрешение традиционной концепции католической историографии.

^*(Тезисы ее были напечатаны в "Revue de Bruxelles" за 1850 г. (нам недоступно).)

^**(Ed. Тегwecoren, S. J. De lorigine des croisades, - CPH, t. I, livr. 17 (du 1 September 1852), p. 279-293; t. II, livr. 18 (du 15 septembre 1852), p. 295-310.)

Анализу своей темы Тервекоран предпосылал ряд общих положений, характеризующих его воззрения на всемирную историю. Это рассуждения преданного сына церкви, которые могли бы стать основой проповеди. В истории человечества разграничиваются два периода - до и после возникновения христианства. По мнению Тервекорана, Голгофа сыграла роль той точки опоры, которую тщетно искал Архимед, чтобы перевернуть землю. "Таким рычагом, - заявлял ученый-иезуит, заключая богословское представление о всемирной истории в оболочку современных понятий, - явился крест". Все, что было до христианства, - это сплошное заблуждение, хаос, извращение; только крест возродил человеческий род^*. Но на своем пути, продолжал автор, христианству пришлось преодолеть различные препятствия. С одной стороны, поскольку новое общество утверждалось на развалинах древнего, последовали долгие битвы с римскими императорами, с язычеством, с ересью; с другой - перед христианством стояли "внешние враги", отсюда сражения "с уральскими ордами, со скифскими и германскими племенами", с саксами Видукинда и с последователями меккского пророка. Победа над маврами была, с точки зрения автора, самой блистательной из всех, одержанных под знаменем Христа. До конца XI в., если не считать кратковременное правление Карла Великого, мир пребывал во мраке невежества и варварства, в который он был погружен с эпохи переселения народов.

^*(Ed. Тегwecoren, S. J. De lorigine des croisades, - CPH, t. I, livr. 17 (du 1 September 1852), p. 279-280.)

Войны креста, начавшиеся в 1096 г., перевернули все до основания - и материальную, и моральную, и интеллектуальную жизнь^*.

^*(Ed. Тегwecoren, S. J. De lorigine des croisades, - CPH, t. I, livr. 17 (du 1 September 1852), p. 279-280.)

Перед нами восходящая к латинской хронографии, а через нее к Боссюэ и Шатобриану схема всемирно-исторического процесса. Идеи просветителей с иезуитской мимикрией приспособлены здесь к потребностям клерикального миропонимания: крестовым походам отведена решающая роль в освобождении человечества от варварской тьмы и в приобщении его к свету цивилизации. Тервекоран именует крестовые походы поединком между Востоком и Западом, "огромной революцией"^*. Он жонглирует современными терминами и представлениями, чтобы легче найти доступ к сердцу читателя.

^*(Ed. Тегwecoren, S. J. De lorigine des croisades, - CPH, t. I, livr. 17 (du 1 September 1852), p. 287.)

Как же освещает он проблему своим "философским факелом"? Дав краткий обзор истории основных крестовых походов^*, Тервекоран рассматривает вначале "ошибочные суждения" о них: истоки зла, по его мнению, в "ложных взглядах" протестантов XVI в. и атеистов XVIII в., к которым присоединяется влияние повсеместных "предрассудков" по отношению к деятельности церкви. Пером, обмакнутым в желчь, "рисовали они (протестанты и атеисты. - М. 3. ) портреты честолюбивых пап, будто бы к собственной выгоде воспламенивших в Европе огорчительный пожар и посеявших на всей земле очаги раздоров". С иронией и сарказмом, которыми те и другие мастерски владели (единственное, в чем Тервекоран воздает должное "протестантам и атеистам"), порицали эти писатели хронистов крестовых походов, "изрыгали богохульства на единственную в анналах мировой истории эпоху"^**.

^*(Автор насчитывает восемь крестовых походов, причем Четвертым называет несостоявшийся поход немцев в 1195 г., а Пятым - константинопольский 1203-1204 гг.; поход Фридриха II (1228) вовсе опускается (Ed. Тегwecoren, S. J. De lorigine des croisades, - CPH, t. I, livr. 17 (du 1 September 1852), p. 284).)

^**(Ed. Тегwecoren, S. J. De lorigine des croisades, - CPH, t. I, livr. 17 (du 1 September 1852), p. 283.)

Обличительный пафос Тервекорана, формально обращенный в прошлое^*, в действительности метил, надо полагать, в атеистов его времени: ведь "вопли" прежних богохульников, писал историк, "и сегодня каждодневно звучат в наших ушах", а "соблазнительные страницы их книг приводят к печальным жертвам заблуждений", - с досадой, выдающей истинную причину, которая заставила его взяться за свой труд, констатирует Тервекоран.

^*(К числу "противников" крестовых походов он относит авторов "Магдебургских центурий", Мосгейма, аббата Флэри, энциклопедистов и "особенно корифея всех этих врагов нашей религии - безбожного скептика Вольтера" (Ed. Тегwecoren, S. J. De lorigine des croisades, - CPH, t. I, livr. 17 (du 1 September 1852), p. 284).)

Более всего его возмущает, что даже некоторые католики, "ослепленные философией материализма", столь характерного для XVIII в., стали приписывать крестовые походы тщеславию пап; они "изорвали в клочья" память об этих великодушных понтификах, неоценимым благодеяниям которых Европа обязана сохранением христианства^*. Не забудем, что это лишь обобщенное изложение идей диссертации Тервекорана, писавшейся в годы, когда папский престол действительно едва не стал "печальной жертвой заблуждений" итальянских республиканцев и только французские, испанские и неаполитанские штыки спасли власть Пия IX: весной 1850 г. папа, а с ним иезуиты вернулись в Рим, откуда их изгнала революция 1848 г.^**.

^*(Ed. Тегwecoren, S. J. De lorigine des croisades, - CPH, t. I, livr. 17 (du 1 September 1852), p. 283.)

^**(М. М. Шеинман, Ватикан, стр. 9-11.)

В свете этих исторических событий становятся понятными и цитированные высказывания Тервекорана.

Защита и реабилитация папства - очевидный смысл всех этих эскапад. Диссертант с негодованием обрушивается также на тех, кто объявил крестовые походы "неправедными войнами", "клеймил" их последствия, "клеветал" на причины и результаты, "покрывая грязью всю славу наших рыцарственных предков" - в таких словах взывает историк к "патриотическому чувству" своих правоверных соотечественников. Оградить их от тлетворного воздействия вольтерьянских доктрин ^* - в этом главное стремление Тервекорана, объясняющее и полемический задор его опуса.

^*(Тегwесогеn, De l'origine des croisades, p. 283-284.)

Вольтерьянскому пониманию причин крестовых походов он противопоставляет иезуитское, утверждая, что оно покоится на данных, якобы извлеченных им из документов. В основе его лежит квазинаучное представление о четырех обособленно действовавших предпосылках священных войн XI-XIII вв.: провиденциальной, случайной, конечной и определяющей^*.

^*(Тегwесогеn, De l'origine des croisades, p. 285.)

В следующем затем историко-теологическом экскурсе (его обильно уснащают библейские реминисценции и цитаты из Мишо^*) Тервекоран гальванизирует идею Боссюэ, согласно которой крестовые походы были предопределены волей божества, "всегда направляющего ход истории сообразно своим предначертаниям". Для того чтобы возродить "погибавший от вырождения" православный Восток и исторгнуть Запад из опасной бездны, разверзшейся перед ним в обстановке смут XI в. и угрожавшей ему быть навеки погруженным в тьму варварства, бог и избрал такое средство, как крестовый поход. Таким образом, путь к цивилизации, проходивший, по Тервекорану, через крестоносные войны, оказывается изначально "санкционированным небесной волей".

^*(Тегwесогеn, De l'origine des croisades, p. 285-289.)

Во втором экскурсе, уточняющем идеи предшествующего, перечисляются исторические обстоятельства, которые также рассматриваются как результат божественного предопределения и вмешательства, имевших целью благоприятствовать главному намерению всевышнего - расширению сферы цивилизации. Сюда относятся: установление власти папства, паломничества, возвращение Петра Пустынника из Иерусалима, просьбы византийского императора о помощи. Тервекоран с благоговением характеризует Петра Пустынника, личность, "столь же исключительную, сколь и божественная тайна, которую он должен был раскрыть" (воспроизводится легенда Альберта Аахенского о явлении Иисуса Христа амьенскому монаху в дни его пребывания в святом граде). Все это случаиности, направлявшиеся провидением и предназначенные к тому, чтобы на Клермонском соборе определена была конечная цель крестового похода^*.

^*(Тегwесогеn, De l'origine des croisades, p. 288-289, 291-293.)

Такой конечной целью (ей посвящен третий очерк) признается возвращение Св. Земли и освобождение восточных христиан - к этому были устремлены души католиков. Папа Урбан II соединил все эти порывы в единый поток^* (текст речи папы комментируется с помощью Мишо и Шатобриана - высших авторитетов для иезуита-историка^**).

^*(Тегwесогеn, De l'origine des croisades, p. 295.)

^**(Тегwесогеn, De l'origine des croisades, p. 295-297.)

Наконец, в четвертом экскурсе, подводящем итоги, Тервекоран выводит определяющую "причину крестоносных войн. Она представляется в виде сочетания двух идей, доминировавших тогда в христианской Европе, - "религии и рыцарства". Без всякого основания, априори, автор утверждает, будто религиозность Запада накануне крестовых походов включала в себя "отвращение к мусульманству" ("вся Европа ненавидела мусульман") (sic!), "во многом способствовавшее тому, что правители и народы предприняли крестовые походы"^*. Усилия Тервекорана направлены к тому, чтобы убедить читающую публику (тоже не новая попытка) в высокой религиозности Запада перед крестовыми походами - их определяющей причине.

^*(Тегwесогеn, De l'origine des croisades, p. 298.)

Мобилизуя столь изощренные аргументы, Тервекоран не замечал, что приводившиеся им цитаты из речи папы в Клермоне оборачивались против его собственных доказательств: ведь Урбан II, провозглашая клич "на Восток", взывал как раз к угнетающим вдов и сирот, к убийцам, клятвопреступникам, ворам, насильникам. Для Тервекорана это лишь подтверждение их пламенной веры, их стремления в первую очередь обеспечить райское спасение своим душам. "Сколько преступных сердец должны были внимать этим великодушным словам!"- комментирует историк текст папского призыва к "верным" встать на стезю господню. Тервекоран повсюду старается найти указания на религиозное воодушевление католиков, но закрывает глаза на мирские стремления, стоявшие за этим воодушевлением. Как и его идейные предшественники - ранние романтики консервативного направления, Тервекоран крайне идеализирует рыцарство, считая его бескорыстным носителем идей долга, верности, покровительства слабым и угнетенным, каковые идеи в соединении с рыцарской любовью к славе якобы и обусловили пылкую жажду юных и доблестных героев двинуться на защиту братьев-христиан^*.

^*(Тегwесогеn, De l'origine des croisades, p. 299, 302.)

Само собой разумеется, схоластическая классификация историком-богословом Тервекораном причин крестовых походов, исходившая из церковной догмы, нисколько не приближала к пониманию их подлинного происхождения. Статьи бельгийского иезуита представляют собой прямой выпад против попыток реалистически мысливших ученых выявить хотя бы отдельные житейские факторы - из числа тех, которые, пусть и подспудно, сыграли решающую роль в процессе исторической подготовки крестоносного движения.

Обращает на себя внимание постановка проблемы крестовых походов Тервекораном в этическом плане (мы имеем в виду седьмой раздел его работы), что было особенно существенно с точки зрения дидактического эффекта его опуса. Автор характеризует священные войны как в высшей мере справедливые. Он оправдывает эти жестокие и кровавые завоевательные предприятия рыцарства при помощи тройственной аргументации, направленной против "порицающих" и почерпнутой из догматического арсенала католицизма. Во-первых, по католическому учению, религию дозволено защищать с оружием в руках, а Европа в XI в. находилась перед угрозой со стороны ислама. Подвергнув таким образом незаметной подтасовке исторические факты, Тервекоран с негодованием восклицает: "Неужели христиане в XI в. должны были оставаться нечувствительными зрителями того, что чудесная гробница стала предметом надругательств неверных?"^*. Во-вторых, продолжает историк, оправданием крестовым походам служат "социальные принципы средневекового общества", ибо под угрозой оказались не только религия, но и "социальный порядок" - "необходимо было спасти консервирующие начала общества (il fallait sauver les principes conservateurs de la societe), религиозное единство и подчинение власти, которая его представляет"^**.

^*(Тегwесогеn, De l'origine des croisades, p. 303-304.)

^**(Тегwесогеn, De l'origine des croisades, p. 305.)

Этот довод Тервекорана заслуживает быть, на наш взгляд, особо отмеченным, ибо хотя подход к вопросу у автора, безусловно, реакционный, но именно благодаря своей реакционности историк проникает в такие тайны далекого прошлого, которые освещают его, совершенно неожиданным для нас образом, весьма реалистично! Это удивительная на первый взгляд ситуация, вообще говоря, неоднократно встречающаяся в истории общественной мысли, когда консерватизм исходной позиции обеспечивает возможность уловить какие-то доселе скрытые от науки пружины исторических событий. Папист Тервекоран, всячески стремящийся оправдать крестовые походы и связанную с ними деятельность их римских вдохновителей и организаторов, невольно для себя нащупал один из важнейших рычагов папской политики в конце XI в. Едва ли не впервые в историографии мы находим тут (в творении церковного автора!) более или менее отчетливо сформулированную мысль о социальных мотивах как основе крестоносной активности Урбана II: походы на Восток, говорит Тервекоран, были организованы апостольским престолом во спасение церкви, являющейся, по его твердому убеждению, блюстительницей социального порядка, "знаменосцем свободы" (l'Eglise qui porte le drapeau de la liberie)^*. Примечательно и другое- достаточно ясное представление Тервекорана относительно консервирующей, охранительной направленности крестоносных мероприятий папства: в XI в. речь шла о спасении именно консервирующих основ социальной жизни! Эта догадка - своего рода прозрение католичнейшего историка, которое, само собой, явилось результатом неизбежной ретроспекции, осуществлявшейся с клерикальных позиций.

^*(Тегwесогеn, De l'origine des croisades, p. 305.)

Третий довод в оправдание крестовых походов, выдвигаемый Тервекораном, - узурпация Турками власти над Иерусалимом^*. Происхождение этого довода нетрудно понять, если припомнить напряженную международную обстановку на Ближнем Востоке в начале 50-х годов XIX в., когда все более углублялся политический кризис, в котором, по крайней мере формально, вопрос о св. местах и обладании ими служил яблоком раздора^**.

^*(Тегwесогеn, De l'origine des croisades, p. 305 ss.)

^**(См. стр. 231, 348 и сл. данной работы.)

Тервекоран - иезуит-публицист. Его позиция ясна и недвусмысленна: защита церковной иерархии и ее деяний. Он превозносит не только Первый крестовый поход, но и все последующие. Один из источников его восхищения крестовыми походами- Жозеф де Местр, к авторитету которого обращается Тервекоран, заключая свой пропагандистский этюд^*.

^*(Terwecoren, De l'origine des croisades, p. 308.)

Иной, но тоже достаточно отчетливо чувствующийся политический привкус свойствен статье А. Гюи "О влиянии крестовых походов на западную цивилизацию"^*. Автор ее отнюдь не профессиональный историк: это бывший резидент Франции в Сирии и Ливане^**. На склоне лет и находясь в отставке, он предался воспоминаниям и попутно занялся историей. Данная статья - итог его занятий, также относящийся скорее к области исторической публицистики, чем науки.

^*(Цитируется по русскому переводу в журнале "Атеней" (1858, ч. III, № 24, стр. 510-516).)

^**(Сведения о дипломатической карьере А. Гюи содержатся в его мемуарах (Н. Guys, Beirut et Liban), на которые нам любезно указала М. Т. Панченкова.)

Не высказывая сколько-нибудь оригинальных идей, А. Гюи воспроизводил, в сущности, старую теорию Шуазеля Дайкура, приписывавшего крестовым походам, как мы знаем, всевозможные благодетельные последствия для Запада. Гюи видел значение крестовых походов в том, что "в них заключался плодотворный зародыш европейского просвещения и возрождение наук было, - по его мнению, - одним из их важнейших последствий". Общий вывод, делавшийся им на основе пристрастного отбора фактов, в действительности свидетельствующих лишь о значительном влиянии Арабского Востока на культуру и бытовые установления Западной Европы, выглядел весьма прозрачно: "Недаром боговдохновенные христианские воинства перенесли столько страшных испытаний",

"...не напрасно совершены доблестные подвиги, прославившие крестоносцев", - писал Гюи, оправдывая деяния средневековых колонизаторов Ближнего Востока и "те жертвы, которых крестовые походы в продолжение стольких лет требовали от европейского человечества"^*. Восхваление священных войн христианского Запада в далеком прошлом звучало в условиях бонапартовской империи гимном осуществлявшейся ею политике колониальных захватов.

^*(А. Гюи, О влиянии крестовых походов, стр. 510.)

Таким образом, в западноевропейской исторической литературе о крестовых походах в 40-60-х годах наблюдаются различные тенденции, одни из которых способствуют углублению знаний в этой области, другие оставляют разработку темы без движения вперед. Преимущественные успехи в изучении фактической стороны крестовых походов в этот период связаны с развитием основанного Зибелем и представленного тогда главным образом его собственными произведениями критического, протестантско-антиклерикального направления. Прежде всего в них налицо впервые проявляющееся стремление понять закономерный характер крестоносного движения. Хотя попытки осмыслить его как законосообразное явление не выходят за рамки метафизических, идеалистических в своей основе представлений ("борьба креста с полумесяцем"), все же Зибель глубже своих предшественников нащупывает политические, а отчасти и социальные факторы, способствовавшие подъему религиозной экзальтации, и старается точнее установить самый характер и роль фанатизма как в возбуждении крестовых походов (Первого, Второго и Третьего), так и в судьбах Иерусалимского королевства. Важнейшую причину слабости последнего Зибель усматривает в отсутствии у крестоносцев четкой политической программы и во всепоглощающем господстве аскетических настроений (отсюда политические, стратегические и тому подобные просчеты крестоносцев). Вместе с тем с рационалистически-протестантским осуждением крестовых походов тесно переплетается научно обоснованное развенчание ряда элементов католической традиции в изображении главным образом истории двух первых походов.

В то же время в 40-60-х годах в основном во французской и бельгийской (но отчасти и в немецкой) историографии продолжают сохраняться прежние романтические установки в освещении крестовых походов: откровенная апологетика и засилье клерикальных мотивов при объяснении происхождения и характера крестоносных войн - главные черты этой традиционалистской литературы.