Раздел II. Критическая разработка истории крестовых походов в зарубежной и отечественной медиевистике (до конца 60-х годов XIX в.)

Глава шестая. Г. Зибель и критика источников первого крестового похода

Важную веху в истории изучения крестовых походов образуют конец 30-х - начало 40-х годов XIX в. До того времени почти все ученые, занимавшиеся этой темой, к какому бы направлению они ни принадлежали, в своих общих построениях исходили из традиционных фактических представлений, базировавшихся на некритической оценке известий нарративных памятников средневековья. Ход событий излагался на основе сведения в хронологическом порядке неодинаковых по степени своей достоверности сообщений хроник, путем сочетания, комбинирования разноречивых данных хронистов; таким образом достигались внешняя связность и правдоподобность изложения, казавшиеся достаточным условием правильного понимания событий в целом. Историки просто выбирали из материала источников то, что более всего соответствовало их априорным представлениям и субъективным вкусам, определявшимся мировоззренческими и политико-конфессиональными установками. Рассказы хронистов и мемуаристов XI-XIII вв. имели в глазах этих ученых равную ценность; никто еще не задумывался особенно глубоко над тем, соответствуют ли известия того или иного современника действительности, никто не ставил перед собой задачу установить уровень достоверности источников посредством их сопоставления. Так обстояло дело в период докритического изучения истории крестовых походов.

С конца 30-х - начала 40-х годов XIX в. положение стало меняться: в это время началась научная, критическая разработка материалов - раньше всего истории Первого крестового похода. Причины перехода к новому этапу в изучении крестоносной эпопеи - к изучению ее на базе критической оценки источников - отчасти коренились в общих тенденциях исторической науки, прежде всего истории античности и медиевистики. В последней, развивавшейся под нарастающим влиянием романтизма, в первые десятилетия XIX в. повсеместно наблюдается огромный интерес к подлинным свидетельствам прошлого: предпринимаются обширные серийные публикации памятников средневековья - и не только издания всеобъемлющего охвата вроде "Monumenta Germaniae historica" (с 1826 г.)^* но и сравнительно узкие по своим тематическим рамкам, в том числе издания памятников истории крестовых походов^**. Со времени рождения в начале столетия принципов научного источниковедения (в античной историографии начало их разработке положил Б. Нибур^***) и в медиевистике критике источников придается все большее значение (историческая школа прайа, протестантско-романтическая историография и связанное с нею критическое направление в источниковедении- в Германии; во Франции - романтическая историография, школа историков эпохи Реставрации^****). Возникло и постепенно упрочивалось стремление к возможно более точному, воспроизводящему колорит эпохи и вместе с тем адекватному отражению исторических фактов (по-видимому, в этом сказалось также и косвенное, опосредствованное влияние на историографию успехов физико-математических и естественных наук).

^*(См.: К. Obermann, Die Begrundung der MGH, -SDG, I, S. 113-120.)

^**(Помимо упомянутой ранее "Библиографии крестовых походов" Ж. Мишо (см. стр. 199 и ел. данной работы), опубликованной еще в 1822 г., в 30-х годах увидел свет ряд французских переводов хроник крестовых походов: они были напечатаны в серии Ф. Гизо "Documents relatifs a I'histoire de France" (хроники Фульхерия Шартрского, Раймунда Ажильского, Рауля Канского, Альберта Аахенского и др.). Начиная с 1844 г. публикуется монументальная коллекция "Recueil des historiens des croi-sades" (см. стр. 238 и ел. данной работы). Ее издание растянулось более чем на полстолетия (последние тома вышли в 1906 г.); подробный перечень памятников, вошедших во все четыре серии "Recueil" (латинскую, греческую, армянскую, восточную), см. в кн.: A. S. Allуa, Bibliography, р. 29-31, 33-37, 40-41.)

^***(См.: R. Gunther, Bartold Georg Niebuhr, - SDG, I, S. 105-112.)

^****(См.: Е. А. Косминский, Историография, стр. 313, 318 и сл., 339 и ел., 362 и cл., 371, 374 и сл., 376 и др.: L. Наlрhen, L'histoire en France, p. 57-79.)

При таких условиях, конечно, и прежние принципы освещения истории крестовых походов, покоившегося на безоговорочном или почти безоговорочном признании и принятии хронографической традиции, которая получала лишь то или иное истолкование, не могли более считаться удовлетворительными; эти принципы не соответствовали уже уровню науки, шли вразрез с утверждавшимися в ней новыми тенденциями. Всякая претендующая на убедительность интерпретация крестоносной темы, всякое серьезное осмысление исторического материала с идейно-политических позиций современности отныне казались обоснованными только в том случае, если строились на добротном фундаменте реальных, выявленных и выверенных со всей научной тщательностью исторических фактов, т. е. посредством углубленной, всесторонней - текстологической, филологической, топонимической и т. д. - критики источников. Изучение истории крестовых походов должно было идти в ногу с веком: лишь в этом случае оно было в состоянии отвечать идейным запросам современности. В последнем счете переход к дифференцированию и критике источников стимулировался именно нуждами идейно-политического характера.

Разработка истории крестовых походов вообще, в силу органической специфики темы (она затрагивала судьбы и интересы различных общественных классов, католической церкви, международные отношения) всегда в большей степени, чем изучение многих других событий, находилась в зависимости от общефилософских и политико-вероисповедных взглядов историков. Новый, критический подход к источникам был в значительной мере также порождением идейно-политической атмосферы своей эпохи, в первую очередь детищем той исторической ситуации, которая складывалась с конца 30-х годов в Германии - важнейшем (наряду с Францией) центре крестоносных штудий. В этой феодально-распыленной стране, где начиная с эпохи Священного союза воцарилась дворянская реакция, в 30-40-х годах нарастали конфликты крепнувшей, стремившейся к преобразованиям буржуазии с реакционными силами; видное место среди них занимала католическая церковь. Теоретическим выражением указанных столкновений явились, в частности, разгоревшиеся тогда историко-философские и историко-религиозные споры левых и правых гегельянцев. Взгляды младогегельянцев представляли собой "философию поднимающейся радикальной буржуазии"^*, которая выступала против "правоверного ханжества и феодально-абсолютистской реакции"^**. Д. Штраус и Б. Бауэр, сколь ни разнились между собой предлагавшиеся ими концепции происхождения раннего христианства и его священных книг, так или иначе порывали с церковной традицией: оба философа своей критикой историко-теологических представлений, принятых ранее в данной области знания, способствовали развенчанию церковной идеологии. Л. Фейербах становится уже на путь материализма и атеизма: его "Сущность христианства" (1841) оказала, по словам Ф. Энгельса, "освободительное действие"^*** на умы передовой германской интеллигенции.

^*(Ф. Энгельс, Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии, стр. 280.)

^**(Ф. Энгельс, Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии, стр. 279.)

^***(Ф. Энгельс, Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии, стр. 281.)

Германия шла навстречу революции 1848 г. Как на политической арене, так и в сфере идеологии, включая историческую науку, происходило размежевание различных группировок и течений. "Борьба немецкой, особенно прусской, буржуазии против феодалов и абсолютной монархии - одним словом либеральное движение - становилась все серьезнее"^*.

^*(К. Маркс и Ф. Энгельс, Манифест Коммунистической партии, стр. 452.)

Полем брани между буржуазно-прогрессивными и феодально-реакционными силами стала также средневековая история. А поскольку в идеологической жизни Германии "практическое значение имели... прежде всего две вещи - религия и политика"^*, внимание немецких медиевистов привлекли к себе среди других тем и крестовые походы - войны, в которых эти два исторических феномена - религия и политика - были как бы слиты воедино и в трактовке которых, что существеннее, клерикальные (проклерикальные) концепции гнездились прочнее всего.

^*(Ф. Энгельс, Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии, стр. 279.)

Наиболее устойчивые позиции клерикализм занимал во французской историографии. Удар, нанесенный "каноническим" представлениям о крестовых походах философами и историками Просвещения, был недостаточно действенным главным образом вследствие априорности и бросавшейся в глаза антиисторичности многих из их суждений, что вменялось просветителям в вину уже историками ближайшего к ним поколения. Ведь и Ф. М. Вольтер, и Э. Гиббон, и В. Робертсон в своем нигилизме по отношению к средневековью вообще и крестовым походам в частности сами все-таки опирались на некритически воспринимавшуюся ими католическую традицию, которая шла от средневековых хроник. Позднее, в первой трети XIX в., эти представления, не будучи разбиты до конца рационалистами, получили даже новые стимулы для своего возрождения. Их выдвинула романтическая историография: в Германии - протестантская (Ф. Вилькен), во Франции - ортодоксально-католическая (Ж. Мишо и его последователи). Более того, былые представления продолжали держаться и в специальной литературе 40-х годов, став привычными и, казалось, непоколебимыми школьными схемами^*.

^*(См. стр. 271 и сл. данной работы.)

Естественно, немецкие медиевисты, выступавшие идеологами тех кругов буржуазии, которые были враждебны католической церкви, не могли оставить без внимания положениедел в области истории крестовых походов, не могли не попытаться пересмотреть традиционную версию их истории, тем более что католическая традиция оказывала влияние и на самое протестантскую историографию. Решение этой задачи впервые взяли на себя историки школы Л. Ранке, одного из основоположников научного источниковедения^*. Ограниченность воззрений последнего^** сказалась на результатах тех исследований, которые были предприняты под руководством мэтра его учениками с целью ревизии сложившихся представлений о событиях крестовых походов. Самые рамки этих исследований оказались весьма тесными: они не вышли из круга чисто источниковедческих проблем. Тем не менее в этих пределах немецкая медиевистика первой отважилась "снять покровы" с благочестивой традиции - и это послужило предпосылкой дальнейшего прогресса, захватившего уже более обширные сферы историографии крестовых походов.

^*(Подробнее см. в ст.: Н. И. Смоленский, Леопольд фон Ранке, - МИВИН, вып. 4, Томск, 1966, стр. 270 и ел. В этой статье, убедительно показывающей обусловленность методов критики источников, выработанных Л. Ранке, его исторической методологией, автор, однако, странным образом обходит полным молчанием вопрос об отношении Ранке к клерикализму. Не затронута эта проблема и в другой статье Н. И. Смоленского о Ранке, напечатанной в одноименном сборнике (см.: Н. И. Смоленский, Ранке и Мейнеке, - МИВИН, вып. 5, Томск, 1967, стр. 149- 194).)

^**(См.: Е. А. Косминский, Историография, стр. 335; подробнее в ст.: G. Schilfert, Leopold von Ranke, - SDG, I, S. 271-311.)

В 1837 г. Л. Ранке, руководя созданным им в 1834 г. университетским семинаром в Берлине^*, положил начало научной критике источников Первого крестового похода. Участниками семинара Ранке путем сопоставления текстов было установлено, что первые книги "Истории деяний франков в заморских землях" Гийома Тирского, произведения, которое до того времени обычно бралось за основу всех исторических повествований о событиях 1096-1099 гг., не являются оригинальными, а почти целиком базируются на более ранних хрониках, прежде всего Альберта Аахенского, а также Раймунда Ажильского и итало-норманнского Анонима. В семинаре Ранке сделан был и первый шаг в исследовании хроники самого Альберта Аахенского: анализируя те места ее, где хронист упоминает источники своей информации (сообщения вернувшихся пилигримов и т. п.), Ранке и его ученики пытались вскрыть фактическую основу сочинения аахенского каноника. Ранке пришел к двум связанным между собой выводам: труд Альберта Аахенского покоится на устных известиях и потому, с точки зрения немецкого ученого, не может считаться достоверным; для восстановления же подлинного хода событий надлежит обратиться к сведениям других хронистов - очевидцев Первого похода: итало-норманна Анонима, провансальца Раймунда Ажильского и француза Фульхерия Шартрского^**. Но Ранке не завершил работы, начатой совместно с учениками, да и проводилась она им, как уже сказано, чисто практически в его берлинском семинаре. Среди участников семинара был Г. фон Зибель (1817-1895). В 1841 г. вышло исследование этого, тогда еще только начинавшего свою научную карьеру 23-летнего приват-доцента "История Первого крестового похода"; оно было подготовлено под руководством Ранке и, просмотренное им во многих разделах, одобрено последним^***. Книга Г. фон Зибеля в некотором смысле знаменовала собой если не переворот, то, во всяком случае, резкий поворот в изучении истории крестовых походов. Ее появление составило эпоху в историографии этой темы: со времени выхода в свет труда Зибеля, собственно говоря, начинается ее критическая разработка^****.

^*(См. подробно в кн.: Е. А. Косминский, Историография, стр.332 и ел.; О. Л. Вайнштейн, Историография, стр. 164 и сл. (там же и библиография, стр. 165, прим. 1; ср. О. Л. Вайнштейн, Леопольд фон Ранке, -ТЛОИИ, вып. 3, 1961, стр. 113, прим. 2).)

^**(Н. V. Sуbеl, Geschichte des ersten Kreuzzuges, Vorrede, S. III-IV.)

^***(Н. V. Sуbеl, Geschichte des ersten Kreuzzuges, Vorrede, S. IV. Биографические сведения о Зибеле и краткие оценки его первого труда см.: В. Бузескул, Зибель, стр. 4 и ел.; A. Guilland, Historians, p. 173-179; крайне бегло упоминается об "Истории Первого крестового похода" в ст.: Н. Sсhlеiег, Die kleindeutsche Schule (Droysen, Sybel, Treitschke), - SDG, I, S. 272.)

^****(См.: М. А. Заборов, Из истории источниковедения, стр. 276- 283.)

Г. Зибель, отпрыск нижнерейнской феодально-буржуазной по происхождению фамилии, занимал тогда довольно решительную позицию в борьбе либералов против католической церкви^*. В 1844 г. вместе с ориенталистом К. Гильдесмейстером он опубликовал острый полемический трактат "Святой хитон Трирский и двадцать других святых нешитых хитонов"^**, направленный против партии крайне правых немецких политиков, возглавлявшихся архиепископом Трирским^***.

^*(В статьях о немецкой буржуазной ^историографии нового времени в XIX в. В. А. Гавриличев всемерно акцентирует реакционность исторических воззрений Г. Зибеля, распространяя такое представление на весь период его научной деятельности, в том числе и на 40-е годы. Он характеризует Зибеля как "прусского либерала 40-х годов" (термин "либерал", разумеется, употреблен тут в одиозном значении "консерватор"), которого с самого начала противопоставляет гейдельбержцу Ф. Хр. Шлоссеру, представителю "либерально-прогрессивного направления немецкой историографии первой половины XIX века" (см.: В. А. Гавриличев, Гейдельбергская школа, - МИВИН, вып. 4, стр. 241 и прим. 1). Думается, автор здесь упрощает социальную характеристику ученого, взгляды которого претерпели на протяжении десятилетий известную эволюцию. Недооценка творчества раннего Зибеля-медиевиста наблюдается не только в цитируемой, но и в другой статье В. А. Гавриличева (см.: В. А. Гавриличев. Немецкая историография, - МИВИН, вып. 5, стр. 267-284).)

^**(Н. v. Sybel und К- Hildesmeister, Der heilige Rock; см.: H. Sсhleier, Die kleindeutsche Schule (Drovsen, Sybel, Treitschke), - SDG, I, S. 272.)

^***(В. Бузескул, Зибель, стр. 5.)

"История Первого крестового похода" явилась научным отражением тех же антиклерикальных тенденций молодого немецкого ученого. Свой скальпель исследователя Зибель, следуя по стопам Ранке, направил в святая святых католической традиции крестовых походов, в самое ее сердцевину - источники, чей авторитет считался непреложным. Он продолжил исследование памятников Первого похода, начатое еще у Ранке; методика исследования, разработанная здесь, была теперь применена также и к произведениям, ранее совсем не подвергавшимся разбору. Результатом этой работы и послужила зибелевская монография^*.

^*(Она состоит из двух частей: в первой содержится критический анализ источников и литературы (Н. v. Sybel, Geschichte des ersten Kreuzzuges. Zur Kritik der Quellen und der Literatur, S. 1-146); вторая, сопоставляющая исторические факты и исторические предания о крестовом походе ("Geschichte und Sagen des Kreuzzuges", S. 181-539), рисует его действительную историю (до смерти Готфрида Бульонского в 1100 г.), какой она представлялась исследователю.)

Суть того нового, что было внесено Зибелем в историографию Первого крестового похода, вкратце состояла, по его собственным словам, сказанным 40 лет спустя, в следующем: представления "об этом мировом событии, которые господствовали на протяжении семисот лет", были объявлены "не имеющими под собой фактической основы", являющимися "вольным вымыслом, созданием современного эпоса"^*. Такое ретроспективное определение вклада, некогда внесенного им в разработку крестоносной проблематики, несомненно, страдает сильным преувеличением. Однако Зибель действительно дал совершенно новое в некотором смысле направление ее изучению.

^*(Н. V. Sуbel, Geschichte des ersten Kreuzzuges, 2. Aufl., Vorrede, S. IV-V.)

Ученик Ранке подверг основательнейшей источниковедческой критике ходячие взгляды на историю крестового похода 1096-1099 гг. Зибель исследовал многие нарративные латинские памятники этой священной войны. Он рассмотрел происхождение каждого из них, их взаимосвязи, взаимоотношения и постарался скрупулезнейшим образом отделить достоверный материал от домыслов католических хронистов. Мы уже отмечали, что до того времени главным источником сведений о Первом крестовом походе служили хроники лотарингского каноника Альберта Аахенского и архиепископа Гийома Тирского. Зибель, досконально изучив альбертову "Иерусалимскую историю" и сравнив ее с другими хрониками, написанными, несомненно, очевидцами и участниками, обнаружил в ней тьму ошибок, путаницы, противоречий, выдумок, всякого рода неувязок, неточностей (в топографии, хронологии и т. п.), несообразностей^*. Он обратил особое внимание на некоторые специфические черты стиля Альберта Аахенского, сближающие его произведение с фольклором: при описании однородных фактов (переходы крестоносцев через горные или пустынные местности, сражения с сельджуками, подвиги и физические страдания участников похода и т. д.) хронист нередко употребляет стереотипы - приблизительно одинаковые, стандартные, как бы "застывшие" речевые обороты и выражения, широко используя, в частности, постоянные эпитеты; самые события в такого рода описаниях, как правило, оказываются сходными, лишенными исторической конкретности и индивидуального обличья^**.

^*(H. v. Sybel, Geschichte des ersten Kxeuzzuges, 1. Aufl., S. 72-107 (далее везде, кроме оговоренных случаев, ссылки по этому, первому изданию). Примеры хронологических несуразиц в хронике Альберта Аахенского см.: ibid., S. 76 ff.; фактических неувязок, расхождений и противоречий- ibid., S. 78 ff.; топографических ляпсусов - ibid., S. 81 ff. и т. д.)

^**(H. v. Sybel, Geschichte des ersten Kxeuzzuges, 1. Aufl., S. 83-86.)

Подобно создателям песен и эпических поэм, Альберт Аахенский охотнее и подробнее всего описывает особенно драматические, эффектные эпизоды событий, к примеру трудности, испытанные крестоносцами на пути к Иерусалиму, тяготы, которые им пришлось переносить, всякого рода необычайные происшествия; хронист всячески гиперболизирует повествование, сплошь да рядом уснащая его описаниями необычного (невероятные жестокости турок, неслыханные подвиги Готфрида Бульонского, страшный голод крестоносцев под Антиохией, невиданные великолепие и пышность иерусалимского храма и пр. и пр.)^*. На основании выявленного материала ученый пришел к заключению, что хроника Альберта Аахенского представляет собой не что иное, как сплетение плохо согласованных друг с другом, полуфантастических или поэтических домыслов, которые настолько же мало соответствуют подлинной истории, насколько расходятся с ней античные сказания о разрушении Трои или об основании Рима^**.

^*(H. v. Sybel, Geschichte des ersten Kxeuzzuges, 1. Aufl., S. 73-75. Проведенное уже позднее сопоставление хроники Альберта Аахенского с эпическими произведениями, составленными во время Первого крестового похода, такими, как "Песнь об Антиохии", "Песнь о Иерусалиме" и др., позволило Зибелю обнаружить многочисленные текстуальные совпадения отдельных мест "Иерусалимской истории" и названных памятников, что укрепило историка в его первоначальных представлениях. См.: ibid., 2. Aufl., S. 80 ff., 86 ff., 93 е. а. Ср. стр. 260 данной работы.)

^**(H. v. Sуbel, Geschichte des ersten Kreuzzuges, S. 83.)

Хроника Альберта Аахенского была, таким образом, признана в целом не заслуживающей доверия, во многом наполненной ничем не подтверждаемыми россказнями, заимствованными в эпической традиции. Альберт Аахенский, полагал Зибель, положил в основу своей "Иерусалимской истории" наряду с литературно обработанными им самим сообщениями современников (в том числе очевидцев) главным образом произведения эпоса, обильно насыщенные плодами фантазии его творцов, произведения, которые он лишь прозаически пересказал в своей хронике^*. Эпическими традициями объяснял Зибель и фактические несообразности в хронике Альберта Аахенского^** (число которых, как было установлено впоследствии, ученый, увлекшись, значительно преувеличил)^***.

^*(H. v. Sybel, Geschichte des ersten Kxeuzzuges, 1. Aufl., S. 87 ff.)

^**(H. v. Sybel, Geschichte des ersten Kxeuzzuges, 1. Aufl., S. 98 f.; ср.: H. v. Sybel, Geschichte des ersten Kxeuzzuges, 1. Aufl., S. 105.)

^***(См. об этом в кн.: В. Кuglег, Albert von Aachen.)

В конечном счете Зибель сделал вывод, что "Иерусалимская история" принадлежит к области мифографии, это сочинение, в котором исторические факты до неузнаваемости и самым произвольным образом искажены и перепутаны. Подобные произведения, полагал историк, творились людьми, которые либо пробавлялись досужими выдумками о событиях, никогда не происходивших в действительности, либо перерабатывали виденное в соответствии со своими религиозными и рыцарско-патриотическими настроениями, и притом в совершенно свободной манере. Хроника Альберта отражает легенду, а не историю Первого крестового похода - таков был приговор ученого. Значение этой хроники, по Зибелю, главным образом в том, что она дает представление о настроениях, царивших среди современников, об их религиозном воодушевлении, но отнюдь не о фактическом ходе событий 1096-1099 гг.^*.

^*(Н. v. Sybel, Geschichte des ersten Kreuzzuges, S. 104 ff.)

В соответствии с этими выводами Зибель вслед за Ранке произвел и коренную переоценку "Истории деяний франков в заморских землях" Гийома Тирского; он старательно доказывал ее неоригинальность, ее зависимость от хроники Альберта Аахенского, ее компилятивный характер (разумеется, в той части, где архиепископ Тирский повествует о Первом крестовом походе)^*.

^*(Н. v. Sybel, Geschichte des ersten Kreuzzuges, S. 108-147.)

В плане историографической разработки крестоносной проблематики наиболее важными оказались не столько эти фактические результаты проведенного Зибелем исследования, хотя именно они были новаторскими и смелыми, сколько его попытка - первая в данном направлении и весьма плодотворная - провести четкий водораздел между достоверной и недостоверной, мифологизированной историей крестового похода конца XI в. Выделив в латинских нарративных источниках то, что отражало не столько подлинные факты, сколько скорее настроения и взгляды, обусловливавшие видение событий хронистами XI-XII вв., Зибель таким образом наметил путь к исключению из научного обихода сведений источников, не соответствующих подлинному течению событий. Исходя из такого проведенного им разграничения достоверного и недостоверного материала, Зибель аргументированно выявил действительную степень ценности различных по характеру памятников, относящихся к истории похода 1096-1099 гг.

На первый план (с точки зрения достоверности) он поставил эпистолярные произведения (письма Урбана II, Стефана Блуаского и др.)^* далее шли хроники-дневники, или малые хроники (Раймунда Ажильского, Анонима, Фульхерия Шартр-ского)^**; следующее место отводилось сочинениям Рауля Канского и Эккехарда из Ауры, которые, как полагал исслеователь, пользовались материалами, дошедшими до них от очевидцев^***. Были выделены и зерна истины, содержащиеся в более поздних обработках оригинальных хроник Первого крестового похода - в тех их частях, которые не являются варьированным воспроизведением известий хроник-дневников, а в той или иной степени самостоятельны (Петр Тудебод, Гвиберт Ножанский, Бодри Дольский и др.)^****. Что касается Альберта Аахенского и Гийома Тирского, прежде считавшихся главной сокровищницей сведений о Первом крестовом походе, то они были отодвинуты Зибелем на самое последнее место в ряду его источников. В этой новой классификации материала- заключался один из важных практических итогов работы немецкого ученого. В отличие от соображений, высказанных им по вопросу о соотношении истории и легенды у Альберта Аахенского, доводы, обосновывавшие классификацию латинских хроник, стали прочным завоеванием медиевистической мысли.

^*(Н. v. Sybel, Geschichte des ersten Kreuzzuges, S. 7-15.)

^**(Н. v. Sybel, Geschichte des ersten Kreuzzuges, S. 15-22, 22-32, 51-55.)

^***(Н. v. Sybel, Geschichte des ersten Kreuzzuges, S. 60-63, 63-67.)

^****(Н. v. Sybel, Geschichte des ersten Kreuzzuges, S. 32-33, 33-36, 37-39.)

Таким образом, научная заслуга Зибеля состояла в том, что, обратившись в первую очередь к наиболее достоверным памятникам и заново реконструировав на их основе многие события 1096-1099 гг., он тем самым - в этом объективно положительный смысл его исследования - существенно очистил историю Первого крестового похода от домыслов и мифов. Разграничение первичных и вторичных, достоверных и мало - или вовсе не достоверных источников означало разрыв с прежним подходом к материалу, характеризовавшим усилия всех предшествующих поколений исследователей. Благодаря Зибелю те элементы общепринятых, традиционных взглядов, которые делали крестовые походы предметом восторженного восхваления у одних и самого резкого осуждения у других (легенда о Петре Пустыннике, его паломничестве в Иерусалим, явлении Иисуса Христа в храме, сказания о Готфриде Бульонском, его схватке с медведем и т. д.), были вообще изъяты из истории. Безусловно, это был крупный шаг вперед, к воссозданию более правдивой, в большей мере соответствующей действительности картины истории Первого крестового похода.

И в самом деле, Зибель внес немало нового в представления о происхождении и о фактической основе истории крестовых походов на их ранней стадии. Подвергнув анализу хроники Первого крестового похода, он дал иную сравнительно с традиционной трактовку ближайших событий, предшествовавших крестовому походу 1096-1099 гг. и непосредственно подготовивших его, по-иному, чем раньше, решил вопрос об участии различных западных князей в походе, о сравнительном значении их предводительства и т. п. Зибель доказал несостоятельность восходившей к Альберту Аахенскому концепции, по которой центральная роль в подготовке похода отводилась Петру Амьенскому, а главным героем изображался герцог Готфрид Бульонский. Так, легенда, сложившаяся в народе, превратила Петра Пустынника в основного возбудителя крестоносного предприятия; Урбан II в ней был отодвинут в тень. На самом же деле, как это убедительно было доказано Зибелем, подлинная инициатива в организации похода принадлежала именно папе, а Петр Амьенский являлся лишь одним из многих проповедников, действовавших в народе и предводительствовавших бедняцким ополчением 1096 г.^*.

^*(Н. v. Sybel, Geschichte des ersten Kreuzzuges, S. 224 ff., 230-242, 537-539 и др.)

Естественно возникает вопрос, в какой степени новая (главным образом по своей источниковедческой концепции) постановка проблем предыстории и истории Первого крестового похода Зибелем изменяла и изменяла ли в принципе общие представления о крестовых походах, об их предпосылках, целях, характере и т. д., представления, имевшие до того распространение как в прокатолической, так и в антикатолической литературе?

В основе своей старые воззрения не претерпели коренных перемен и после появления монографии Зибеля, но все же она внесла в них коррективы, которые не могли не оказать положительного влияния на дальнейшее развитие историографии крестовых походов, и вот почему. Зибель установил ряд но вых фактов в истории похода 1096-1099 гг. Он уточнил наши знания о многих событиях (хронология, продвижение крестоносцев, картина различных сражений и пр.); им была выявлена недостоверность существенной части того комплекса фактов, на базе которого строились представления прежних историков (и католических и некатолических). Исследователь достиг определенного успеха в отделении действительных событий истории Первого крестового похода от домыслов средневековых писателей. Это был как будто чисто "фактологический" переворот, однако он имел гораздо более серьезные последствия, чем это может показаться на первый взгляд^*.

^*(Сам Зибель, впрочем, преувеличивал значение своего исследования, когда заявлял в Предисловии ко 2-му изданию книги, вышедшему в 1881 г., 40 лет спустя после первого, будто им было произведено полное ниспровержение прежней концепции истории Первого крестового похода, что и показалось "умам, подверженным сомнениям, все же слишком смелым (erschien bedenklichen Gemuthern doch allzugewagt)" - H. v. Sybel, Geschichte des ersten Kreuzzuges, 2. Aufl., S. V. Ему не раз приходилось слышать упреки за "невыносимую манеру критики (unausstehliche Manier der. Kritik)", с которой он подходил к самым достославнейшим историческим событиям, стараясь, как Вильгельма Телля, вычеркнуть из подлинной истории Петра Пустынника и Готфрида Бульонского (Н. v. Sybel, Geschichte des ersten Kreuzzuges, S. 224 ff., 230-242, 537-539 и др.).)

Разумеется, нет нужды преувеличивать их: в конце концов, переключив внимание историков с полулегендарного (такова была точка зрения самого исследователя) Альберта Аахенского и его компилятора Гийома Тирского на малые хроники, составленные близкими очевидцами или участниками, Зибель лишь выдвинул на первый план другие, но столь же, по крайней мере, если не более, тенденциозные и в не меньшей степени, чем "Иерусалимская история" Альберта Аахенского и "История заморских деяний" Гийома Тирского, проникнутые христианско-героическими, апологетическими мотивами памятники современной латинской литературы. Однако их анализ - и это показал уже труд самого Зибеля - мог позволить исследователям гораздо правильнее в фактическом отношении, в гораздо большем соответствии с подлинным ходом событий, т. е. гораздо достовернее, реконструировать реальную канву истории Первого крестового похода, его непосредственные причины, его развертывание во времени и в пространстве и пр. и пр. Это обстоятельство само по себе, безусловно, подрывало католическую традицию. Но позитивное значение работы, проделанной Зибелем, не сводится только к разрушению старого - к изъятию из истории фактов, на которых покоились все прежние концепции, - и к сооружению более "крепкого", проверенного "на прочность" фактического фундамента истории Первого крестового похода. Зибель по-новому подошел к самому изучению его предпосылок.

До появления монографии Зибеля историки, раскрывая причины крестоносного движения, искали их преимущественно, если не единственно, в факторах внешнего порядка, т. е. в сфере взаимоотношений христианского Запада с мусульманским и христианским Востоком. Они обычно начинали изложение причин походов с описания положения св. мест в Палестине, арабских, а затем сельджукских завоеваний, рисовали картину осквернения иерусалимских и прочих святынь "неверными", повествовали об "обидах", наносившихся христианским паломникам на Востоке; далее констатировалось возмущение, которое якобы было вызвано на Западе вестями о надругательствах, чинимых иноверцами Св. Земле, - и в качестве прямого результата всего этого выводились крестовые походы (типичной в этом отношении была схема Мишо).

Зибель положил конец этой, по сути дела, церковной традиции в историографии. Он перенес центр тяжести с поверхностного изображения внешних причин, являвшихся в действительности скорее поводами или предлогами священных войн, на анализ более глубоких (в его понимании, разумеется), внутренних истоков крестоносного движения. Историка интересовали не столько отношения христианско-мусульманского Востока и католического Запада, сколько те спонтанные процессы в жизни западноевропейского общества, прежде всего в его духовной жизни, которые сделали Запад подготовленным к активному восприятию лозунгов крестового похода, выдвинутых тогда, когда сложилась благоприятная для этого внешнеполитическая ситуация^*.

^*(Н. v. Sybel, Geschichte des ersten Kreuzzuges, S. 183-229.)

Самый поворот в сторону изучения внутреннего состояния Западной Европы (в качестве заключавшего в себе решающие предпосылки крестовых походов) был в немалой степени обусловлен общефилософской направленностью исторических воззрений немецких медиевистов той школы, к которой принадлежал Зибель, свойственным ей представлением об органичности исторического процесса, о саморазвитии заложенных в нем идей как движущей силы истории (Л. Ранке). Но каковы бы ни были идейные истоки нового подхода к освещению проблемы, он, несомненно, открывал более широкие перспективы для приближения к правильному пониманию причин изучаемого явления, чем традиционный "канон".

В попытках Зибеля дать освещение в первую очередь внутриевропеиских, в основном идеологических, предпосылок крестовых походов состоял, бесспорно, его существенный вклад в изучение предыстории Первого крестового похода.

И все же, повторяем, как в методологическом плане, так и с точки зрения оценки крестоносного движения в целом, да и некоторых его конкретных событий, труд немецкого ученого вовсе не представлял собой коренной "революции" в данной отрасли медиевистики: он не содержал в себе принципиального отказа от господствовавших в ней идеалистических по своей сути представлений.

Решающую силу, которая вызвала крестоносное движение, Зибель видел в религиозном мистицизме, охватившем в XI в. большую часть Европы, в религиозных настроениях, царивших тогда на Западе и выражавшихся во всеобщем ожидании близкого конца мира, в развитии аскетизма, отшельничества, культа мощей, в паломничествах^*. При этом все явления подобного рода, включая рост монастырей, клюнийскую реформу, распространение веры в чудеса, представлялись Зибелю порождением мистицизма, как такового, который в XI в. разлился широко по всему Западу, охватив не только духовенство, ученых-теологов, но и мирян^**. Наиболее слабым звеном идеалистической концепции происхождения крестовых походов, выдвинутой историком, был его метафизический подход к трактовке идеологических процессов. Признавая частично роль социальных факторов (войн, голодовок и пр.) в укреплении религиозных настроении, основой последних он считал специфику мышления некоего абстрактного средневекового человека, взятого в отрыве от социальной среды.

^*(Н. v. Sybel, Geschichte des ersten Kreuzzuges, S. 190-203.)

^**(Н. v. Sybel, Geschichte des ersten Kreuzzuges, S. 199 ff.)

Большое место в книге Зибеля, как и всех протестантских авторов, уделялось вопросу о роли папства в подготовке и организации Первого крестового похода^*. В силу своих идеалистических общеисторических взглядов историк, разумеется, не мог (да и не ставил перед собой такой задачи) выявить социальную подоплеку политической деятельности папства, направленной на установление его власти над миром^**. Это стремление Зибель выводил из того же основного источника, что и крестоносное движение вообще, - господствовавших на Западе религиозно-аскетических настроений. Главную разницу в политике Урбана II и Григория VII Зибель видел в том, что Урбан II, которого историк считал "творцом событий"^***, будто бы подошел к аскетизму ближе Григория VII: он лучше последнего приспособился к "восторженной вере" европейцев, этих мечтателей-мистиков, призвав их к освобождению св. гроба^****.

^*(Н. v. Sybel, Geschichte des ersten Kreuzzuges, S. 184-190, 203-215.)

^**(Н. v. Sybel, Geschichte des ersten Kreuzzuges, S. 211 ff.)

^***(Н. v. Sybel, Geschichte des ersten Kreuzzuges, S. 271.)

^****(Н. v. Sybel, Geschichte des ersten Kreuzzuges, S. 224 ff.)

Зибелю, как и прежним историкам, крестовые походы представлялись порождением в конечном счете религиозного умонастроения Запада^*.

^*(По-видимому, плодом недоразумения было утверждение акад. Е. А. Косминского, справедливо критиковавшего идеалистические воззрения Л. Ранке на происхождение крестовых походов, сформулированные им в лекциях "Об эпохах новой истории", будто Ранке не принял в расчет исследование своего ученика, "которое выяснило многообразные причины, в частности и материальные причины, лежавшие в основе крестовых походов" (см.: Е. А. Косминский, Историография, стр. 344). На самом деле в понимании причин крестовых походов Зибель также оставался на идеалистических позициях, а его отдельные замечания о факторах материального порядка, содействовавших подъему религиозности, в том числе указания на политические ("иерархические") устремления папства, не представляли собой чего-либо нового сравнительно с ранее принятыми взглядами.)

Точно так же и те, с фактической стороны во многом новые представления о предыстории и истории крестового похода, которые были выдвинуты Зибелем, по сути, не выходили за рамки традиционной трактовки темы. Так, сами по себе ценные и верные конкретные наблюдения по поводу легендарного характера традиционной версии паломничества Петра Пустынника получили в книге Зибеля недостаточно последовательную интерпретацию. Происхождение легенды о Петре Пустыннике объяснялось тем, что фанатически настроенным массам крестьян, охваченным религиозно-аскетическим воодушевлением, крестовый поход представлялся делом божьим и поэтому именно в "слабом отшельнике", а не в папе, к которому бедняки проявляли равнодушие, они склонны были видеть исполнителя и выразителя божьей воли^*. Легенда в глазах историка служила лишь показателем силы религиозных чувств народной массы, якобы породивших крестоносное движение, - образец онтологизации истории в гегельянском духе^**. При этом Зибелю отнюдь не было совершенно чуждо понимание социальных мотивов участия крестьянской голытьбы в крестоносном предприятии. С крестовым походом у нее связывалась надежда на освобождение от тяжелого положения; толпы народа, первыми двинувшиеся в дальнюю дорогу весной 1096 г., "не собирались дожидаться рыцарей": "Они уповали на прямой путь к блаженству и на этом и на том свете"^***. Тем не менее, в принципе идеалистически представляя причины крестовых походов, Зибель, естественно, не смог подняться и до подлинно историчного понимания истинных корней легенды о Петре Амьенском.

^*(H. v. Sybel, Geschichte des ersten Kreuzzuges, S. 234 ff.; 238.)

^**(См. об этом в ст.: А. П. Каждан, Христианство, стр. 101.)

^***(Н. v. Sуbеl, Geschichte des ersten Kreuzzuges, S. 237.)

Труд Зибеля содержал в себе и элементы прежних, исторически ошибочных конкретных представлений. Плохо орга низованному рыцарскому войску приписывалось внутреннее единение: участников похода, по мнению автора, чересчур полагавшегося на декларации хронистов, сплачивала общность религиозных целей. Конфликты внутри крестоносного ополчения (под Антиохией и Мааррой в 1098 г.), являвшиеся плодом обострения социальных противоречий среди крестоносцев, рассматривались историком преимущественно под углом зрения борьбы сил аскетизма, которые, по Зибелю, создали все движение, с мирскими устремлениями тех или иных князей^*. Уход из Антиохии в начале 1099 г. и выступление к Иерусалиму, по мысли автора, - решительная победа аскетического настроения.

^*(Н. v. Sybel, Geschichte des ersten Kreuzzuges, S. 456-457 ff.)

Та же нота преобладает и при характеристике вождей крестового похода. Раймунд Тулузский трактуется как "представитель церковного направления", Боэмунд Тарентский - как "политик норманнской школы"^*. Непоследователен Зибель и в освещении личности Готфрида Бульонского. Описания деяний герцога Бульонского в хрониках Первого крестового похода он считает легендарными и низводит героя с пьедестала, на который тот был возведен романтической историографией. Вместе с тем над автором довлеет его "аскетическая концепция", и он не идет до конца в развенчании легенды: герцог Бульонский выступает в книге вождем, который всегда старался сохранить религиозный характер похода; ему виделся только св. гроб, и он совершенно был чужд всякой мысли о власти и захвате земель^**. Облик этого сеньора, в действительности не менее других охваченного завоевательными намерениями, предстает у Зибеля в приукрашенном виде.

^*(Н. v. Sybel, Geschichte des ersten Kreuzzuges, S. 274 ff., 276.)

^**(Н. v. Sybel, Geschichte des ersten Kreuzzuges, S. 258, 490 ff. и мн. др.)

Во всем этом сказалась идейная ограниченность исследователя, сформировавшегося в школе Ранке^*.

^*(Заметим, кстати, что сам Зибель впоследствии придавал новизне своих построений в области истории Первого крестового похода исключительно большое значение не только в научном отношении: он считал их важными и в деле исторической подготовки молодого поколения. В Предисловии к изданию 1881 г. (в ту пору еще звучали мотивы Kulturkampf'a) он выражал надежду, что, может быть, в последующие 40 лет его концепция станет достоянием школьных учебников; несмотря на консерватизм системы школьного преподавания, писал Зибель, среди многих составителей учебников все-таки уже и теперь встречаются отдельные преподаватели, "которые принимают во внимание успехи научного исследования" (Н. v. Sybel, Geschichte des ersten Kreuzzuges, 2. Aufl., S. V).)

К результатам исследования и к самой концепции Зибеля можно было бы с полным правом приложить ту меткую и исчерпывающую по глубине оценку, которую Ф. Энгельс позднее дал практическим достижениям и принципиальным недостаткам так называемой Тюбингенской школы теологов в анализе евангельских книг: "В критическом исследовании она (Тюбингенская школа. - М. 3.) заходит настолько далеко, насколько это возможно для теологической школы... Она вычеркивает из исторического повествования как неприемлемое все чудеса и все противоречия, но из остального она пытается "спасти то, что еще можно спасти""^*. Не являвшийся теологом, тем более не принадлежавший в 40-х годах к младогегельянцам и проводивший свои изыскания совсем в другой области, молодой Зибель, однако, был проникнут тем же критическим духом по отношению к клерикально-исторической традиции, который руководил тюбингенскими историками-богословами. Он тоже "вычеркнул" из исторических повествований о Первом крестовом походе если и не "все чудеса и все противоречия" (причем подчас необоснованно), то по крайней мере часть тех и других, объяснив их происхождение вплетением в историю эпикомифологических, поэтических мотивов исторических сказаний, легенд. В то же время общие представления о крестовом походе конца XI в., выдвинутые историком, удерживали "все, что можно было удержать" из идеалистических схем, которые господствовали в историографии предшествующего времени.

^*(Ф. Энгельс, К истории первоначального христианства, стр. 473.)

К тому же умеренный либерал, Зибель уже в раннюю пору своей научной деятельности был настроен враждебно к "низам", что также помешало ему проанализировать историю крестового похода бедноты хотя бы с относительной объективностью. Давая ему резко отрицательную характеристику, совпадающую примерно с той, которую высказывал еще Мишо, а до него - и другие историки, Зибель возражал ученым, считавшим, будто поход 1096 г. "освободил Европу и крестовый поход от пролетарских подонков (von dem Auswiirfe der Proletarier)" - терминология сама по себе примечательная! Массу участников похода составляли ведь сельские бедняки, которых, по мнению историка, погубил "царивший среди них дух". Рыцарское войско, выступавшее позднее, несмотря на то что и в нем было немало столь же "отвратных лиц (trotz einer Menge gleich schlechter Individuen)", сумело подчинить себе этот дух. Бедняцкий поход, с точки зрения Зибеля, так или иначе показывает, "какие демонические элементы скрыты в груди народа, готовые вырваться при вляком сильном и вообще подходящем толчке"^*.

^*(Н. v. Sybel, Geschichte des ersten Kreuzzuges, S. 255.)

Зибелевские представления о начальной стадии крестоносного движения имели, как видим, серьезные, хотя исторически и оправданные, недостатки. Однако в науке оставили глубокий след не столько эти представления сами по себе, сколько прогрессивная для своего времени источниковедческая концепция ученого. Выдвинув ее, Г. Зибель заложил основы критической разработки источников крестовых походов. Вскоре она получила дальнейшее развитие и в его собственных трудах и в исследованиях других историков.