Глава пятая. Апогей романтизма. Мишо и его подражатели

Наиболее полное воплощение романтическая концепция крестоносных войн получила во Франции - в монументальной пятитомной "Истории крестовых походов" Ж. Ф. Мишо (1767-1839)^*. Она уже при жизни автора стала "классикой", и действительно, это едва ли не самое капитальное сочинение в данной области из всех, которые были написаны в докритический период историографии.

^*(J. F. Miсhaud, Histoire des croisades, 5 vols, Paris, 1812-1822 (мы пользовались парижским изданием 1819-1822 гг.).)

Важнейшая черта произведения Ж. Ф. Мишо, историка-роялиста (только эмиграция позволила ему избежать гильотины во время буржуазной революции XVIII в.^*), - безудержная, поистине восторженная идеализация крестоносной эпопеи в качестве самого героического деяния французов, превознесение подвигов французского рыцарства и вдохновлявшей его католической церкви, деятелей которой автор окружает блестящим ореолом. Мишо рассматривал крестовые походы как порождение высокого религиозного, а также воинского энтузиазма Запада, прежде всего Франции. Крестоносные предприятия, по крайней мере вплоть до начала XIII в., были обусловливаемы, по мысли Мишо, почти исключительно духом набожности, накалом религиозных страстей, которые, ослепляя людей, говорили им больше, нежели что-либо иное^**. Отмечая эффект, произведенный на Западную Европу клермонским призывом Урбана II в ноябре 1095 г., историк высокопарно писал: "Столь велик был подъем религиозных чувств, оскорбленных неверными; так велико было влияние примера, поданного французами, что все христианские народы сразу же позабыли все, что составляло предмет их тщеславия или тревог, и предоставили на нужды крестового похода своих воинов, которые необходимы были им для собственной защиты"^***.

^*(Е. А. Косминский, Историография, стр. 412.)

^**(J. F. Micfraud, Histoire des croisades, t. I, Paris, 1819, p. 9, 111, 115 e. a.)

^***(J. F. Micfraud, Histoire des croisades, t. I, Paris, 1819, p. 111.)

Во взлете религиозности историк усматривал причину геройского пыла Готфрида Бульонского и его сподвижников, их стойкости, терпения, великодушия, которыми он, увлеченно расписывая их, откровенно восхищался, полагая, что в этом сказалось действие "благодатных страстей" юношеского возраста Западной Европы XI-XII вв. Мишо с воодушевлением характеризовал это кипение "страстей юности" в эпоху первых крестоносных предприятий: хотя Запад и находился еще в варварском, младенческом состоянии, заявлял историк, но именно поэтому он был исполнен юношеского великодушия, геройства и смелости, а главное, предрасположен к чистой вере, которая, с точки зрения Мишо, измельчала к тому времени у "образованных греков", породив у них трусость и презрение к геройству; что касается "диких турок", то они были вовсе ее лишены и склонны только к истреблению и грабежу^*.

^*(J. F. Micfraud, Histoire des croisades, t. I, Paris, 1819, p. 81, 153 ss., 162 ss. e. a.)

Панегирически расценивая первые крестовые походы, Мишо подчеркивал якобы сказавшееся в них превосходство западных народов как над греками, так и над мусульманами; превосходство это состояло, по его мнению, в том, что Запад выступал в виде "религиозного сообщества", он стоял на страже чистоты веры, считал ее "своим главнейшим делом". Именно вера вызывала энтузиазм в сердцах, она рождала святых и героев, вследствие чего "западноевропейские народы и могли быть легко возбуждаемы для защиты религии и христиан". Благочестие, по Мишо, "служило самым сильным движителем (le mobile) крестоносцев"^*.

^*(J. F. Micfraud, Histoire des croisades, t. I, Paris, 1819, p. 82, 83, 115 e. a.)

Вера пробудила на Западе жалость к участи восточных христиан. Этим был обусловлен успех проповеди Петра Пустынника. Образ его историк всячески идеализировал, полагая, что этому безвестному дотоле амьенскому монаху "принадлежит слава освобождения Иерусалима": "Не располагая ни богатством, ни властью, одною силою слез и увещеваний он потряс Запад и обрушил его весь на Азию"^*. Подъемом религиозности объяснял Мишо и колоссальное впечатление, произведенное речью Урбана II в Клермоне^**.

^*(J. F. Micfraud, Histoire des croisades, t. I, Paris, 1819, p. 87-88.)

^**(J. F. Micfraud, Histoire des croisades, t. I, Paris, 1819, p. 108.)

В своем произведении французский историк почти не касался социальных причин возникновения крестоносного движения - он их едва замечал и, во всяком случае, не придавал им значения. Для Мишо они хотя и реальный, но совершенно второстепенный, побочный исторический фактор. Правда, он, как и Вилькен, обращал внимание читателя на "ужасы голода", мучившего Запад накануне Первого похода, и даже на то, что "народ томился в тяжком рабстве"; после Майи и Гиббона историку уже нельзя было не видеть, что надежда "на избавление от нищеты и гнета" "заставляла народ стекаться под знамена креста"^*. Писал Мишо и о материальных стимулах активного участия рыцарей в крестовом походе: для них "счастье также сулило богатство и троны земные", ибо "все земли, занимаемые неверными, казалось, были обещанным наследием храбрости рыцарей, чье богатство заключалось только в родовитости, мужестве и мече"^**. Однако все эти земные мотивы в глазах Мишо не были сколько-нибудь существенными в качестве первопричин крестоносного порыва, увлекшего Европу на Восток. Главным и самым значительным побудительным фактором являлся, с его точки зрения, религиозный дух эпохи. "Впадут, однако, в заблуждение те, - писал Мишо, завершая краткий перечень земных стимулов, толкнувших крестоносцев в поход, - кто подумает, что религия не была тогда самым сильным движителем, который действовал могущественнейшим образом на массу крестоносцев"^***, - взгляд, отчасти аналогичный вилькеновскому, в котором, однако, налицо было более широкое понимание посюсторонних мотивов крестоносных войн.

^*(J. F. Micfraud, Histoire des croisades, t. I, Paris, 1819, p. 112.)

^**(J. F. Micfraud, Histoire des croisades, t. I, Paris, 1819, p. 114-115.)

^***(J. F. Micfraud, Histoire des croisades, t. I, Paris, 1819, p. 115. Ср. оценку свойственного Мишо культа "бессознательного" начала и "мистического вдохновения" в истории в кн.: Б. Г. Реиз о в, Французская романтическая историография, стр. 27.)

В сочинении Мишо отчетливо сказались его классовые симпатии и антипатии. В "Истории крестовых походов" ясно прослеживается стремление аристократа-эмигранта воспеть героику похода его дальних предков - феодалов (1096- 1099), противопоставив их доблестные подвиги анархическому выступлению народных толп (1096). Последние "смешали суеверие с распутством и под знаменем креста натворили беззаконий, которыми привели в содрогание самое природу". И этому, подчеркивает Мишо, "не приходится удивляться": ведь первые крестоносцы "принадлежали к низшим классам народа, всегда слепым и всегда готовым злоупотребить самыми святыми лозунгами и делами (sic!-М. 3.), если только недовольны законами и руководителями". Поход бедноты Мишо расценивает лишь с точки зрения его отрицательных последствий для похода рыцарства: он принес один только вред делу освобождения Св. Земли, ибо "предубедил греков против крестоносцев и посеял у турок презрение к оружию западных христиан"^*.

^*(J. F. Michaud, Histoire des croisades, t. I, p. 139, 147, 150.)

Напротив, все повествование о крестоносном предприятии рыцарства у Мишо - это апофеоз французской знати, "геройскому духу рыцарства"^*. Историк подробнейшим образом, в манере латинских хронистов, разрисовывает подвиги рыцарей, риторически оттеняет их всевозможные доблести - ум, отвагу, благочестие, великодушие, особенно единодушие и пр.^**. Образец идеального рыцаря-крестоносца - норманнский авантюрист Танкред, который не ведал иных соображений, "кроме религии и чести"^***. Победа крестоносцев над турками под Никеей (1097) представляется Мишо достигнутой скорее эпическими героями, нежели героями подлинной истории^****. Весь Первый крестовый поход, несмотря на "отдельные сцены, вызывающие наше возмущение и сожаление", - эпопея героизма: "Сколько событий его порождают у нас восхищение и удивление! Сколько имен, прославленных в этой войне, еще и по сей день являются гордостью своих фамилий и отечества!". Самый главный итог Первого похода, по Мишо, - "слава наших предков, которая составляет реальное благо нации". Для Франции, не устает твердить историк, Первый крестовый поход - событие, равнозначное Троянской войне для греков^*****: формулировки, почти дословно совпадающие с приведенными выше высказываниями Шатобриана.

^*(J. F. Michaud, Histoire des croisades, t. I, p. 152.)

^**(J. F. Michaud, Histoire des croisades, t. I, p. 197 ss., 434 ss.)

^***(J. F. Michaud, Histoire des croisades, t. I, p. 172. 18 Ibid., p. 204.)

^****(J. F. Michaud, Histoire des croisades, t. I, p. 204.)

^*****(J. F. Michaud, Histoire des croisades, t. I, p. 494, 495.)

Апология французскому крестоносному воинству в труде Мишо сочетается с высокомерным третированием тех народов, которые оказывались жертвами фанатической ярости крестоносцев. Он оправдывает их дикости в Венгрии и Болгарии, жителей которых именует "новыми амалекитянами", варварами, "не уважавшими ни законов человеческих, ни законов гостеприимства". Весьма односторонне и с явным предубеждением, напоминающим точку зрения латинских хронистов, изображена и политика Византии в отношении крестоносцев: Мишо видит в ней лишь образец коварства и вероломства^*.

^*(J. F. Michaud, Histoire des croisades, t. I, p. 126, 128, 136 ss., 176 ss., 188 ss. e. a.)

Вообще отношение к Византии у Мишо сугубо отрицательное. Одержимый предвзятостью аристократ-католик, он исходит из того, что в Византии христианство-де утратило свою первоначальную чистоту, догматы стали предметом богословских споров, вера ослабла, "греки развратились в учености" (sic!), Византия "утратила истинный дух евангелия"^* и потому неизбежно шла к гибели. Отсюда и частые дворцовые перевороты, и коварство в ее дипломатии^**. Такой односторонней характеристикой историк как бы подготовляет почву для оправдания насилий крестоносцев в греческих областях.

^*(J. F. Michaud, Histoire des croisades, t. I, p. 78.)

^**("Chez les Grecs la ruse et la perfidie etaient decorees du nom de politique" (J. F. Michaud, Histoire des croisades, t. I, p. 78.))

В его произведении тем более находят свое оправдание кровавые жестокости христианского воинства в мусульманских странах и городах, особенно в захваченном в июле 1099 г. Иерусалиме. Они вызваны были якобы тем, что вождям крестоносцев казалось необходимым посеять страх среди сарацин; к тому же у крестоносцев недостало бы сил охранять огромное число пленных врагов. Все это "закрыло их сердца для жалости": пленных беспощадно перебили^* - объяснения, по содержанию и по характеру своему живо напоминающие старания хронистов оправдать злодеяния Готфридов и Танкредов на Востоке.

^*(J. F. Michaud, Histoire des croisades, t. I, p. 437.)

Показательна в этом плане оценка труда Мишо, данная спустя примерно четверть века его идейным соратником, принадлежавшим уже к младшему поколению романтиков, - Ж. Ф. А. Пейрэ. По отзыву последнего, изложение истории крестовых походов у Мишо казалось ему "повествованием благочестивого пилигрима, рассказывающего о событиях, которые совершались на его глазах"^*.

^*(J. F. A. Peуrё, Histoire de la premiere croisade, t. I, p. VI. О работе Пейрэ см. стр. 282 и сл. данной работы.)

Мишо свойственно преувеличенное представление о значении крестовых походов, вобравшее в себя (как и у Шатобриана) отчасти некоторые черты взглядов просветителей робертсоновского толка по этому вопросу, но в целом имеющее совсем иную - феодально-консервативную - подоснову и направленность. Мишо, подобно Шатобриану, ополчается на ошибочные, по его мнению, суждения тех писателей, которые видели в крестовых походах лишь плод варварского фанатизма и невежества, "самые плачевные заблуждения, не доставившие никакой пользы последующим векам"; однако, он отвергает и старания некоторых историков (вероятно, имеются в виду Робертсон, Дайкур и Геерен, хотя автор и не упоминает их имен) "приписать крестовым походам все блага цивилизации"^*, т. е. отвергает попытки расценить крестовые походы как коренной общественный переворот в истории, приближавший буржуазную эру. "Нельзя, конечно, отрицать, - так формулировал Мишо свое решение проблемы, - что крестовые походы послужили для тех поколений, которые были их свидетелями и участвовали в них, источником слез. Но, как и всякое другое зло и невзгоды человеческой жизни делают человека лучшим и усовершенствуют его разум, эти походы ускорили зрелость народов, и хотя они на минуту поколебали общество, но впоследствии они же послужили к упрочению его основ"^**. В этом представлении французского романтика о последствиях крестовых походов, в его оценке их как "зла", из которого произросло благо, несомненно проявилось - и, вероятно, вопреки воле самого Мишо - влияние традиций Просвещения. Характерно, например, следующее: Мишо усматривает причину скоротечности завоеваний крестоносцев в том, что завоевания эти "были не делом мудрости и благоразумия, а плодом слепого энтузиазма и плохо направленного героизма"^***, - суждение, под которым подписался бы, надо думать, любой вольтерьянец^****.

^*(J. F. Miсhaud, Histoire des croisades, t. I, p. 10.)

^**(J. F. Miсhaud, Histoire des croisades, t. I, p. 10.)

^***(J. F. Miсhaud, Histoire des croisades, t. I, p. 2.)

^****(Разбор отдельных сторон концепции Мишо см. также в кн.: Б. Г. Реизов, Французская романтическая историография, стр. 27-31.)

Однако, повторяем, центр тяжести воззрений Мишо на результаты крестовых походов - в иной плоскости: как и Шатобриан, он считает едва ли не основным итогом Первого крестового похода то, что это предприятие спасло Францию от гражданской войны; благодаря ему были также отвращены кровавые распри в Германии^*. Иначе говоря, и Мишо делает упор прежде всего на консервирующем влиянии крестоносного движения; и для него оно скорее не "революция", а, напротив, спасение от "революции", "зло", но "зло", "упрочившее основы общества" (т. е., разумеется, позиции феодального дворянства). Оправдание и превознесение крестовых походов французских графов и герцогов с позиций их дальних потомков, свято хранящих память о религиозном воодушевлении и воинских подвигах своих предков, - таков лейтмотив произведения Мишо.

^*(J. F. Miсhaud, Histoire des croisades, t. I, p. 159)

Быть может, свое наиболее выразительное проявление этот аристократический панегиризм получил в том, что идейный единомышленник Мишо, архимракобес Ж. деМестр, в своем трактате "О папе" (1819) выносил благодарность папству за крестовые походы^*.

^*(См. об этом: Ed. Terwecoren, De l'origine des croisades, p. 308. См. стр. 321 и сл. данной работы.)

Основные идеи и тенденции сочинения Мишо стали руководящими для клерикально-романтической историографии во Франции. Они не раз воспроизводились менее значительными французскими историками крестовых походов, писавшими в период Реставрации.

Одна из наиболее интересных среди их работ - большая научно-популярная монография под названием "Красоты истории крестовых походов", выпущенная анонимно в 1820 г. П. Ф. Жиро (1764-1821)^*. По своей фактологической основе она является сокращенной компиляцией многотомника Мишо. Здесь развивается та же клерикально-романтическая концепция происхождения крестовых походов (гонения мусульман против восточных христиан и преследования паломников в Св. Земле - причина войн с "неверными"; Петр Пустынник - их непосредственный "виновник"^** и т. д.) и излагается тот же круг событий, что и у Мишо, так что с этой точки зрения "Красоты" не представляют чего-либо оригинального.

^*("Beautes de l'histoire des croisades". Имя автора этой книги и дата выхода в свет ее первого издания установлены нами по библиографическому справочнику Ж-М Керара: J. M. Qryегагd, France litteraire t. 3. p. 371)

^**(J. M. Qryегагd, France litteraire t. 3. p. 5-6, 7-11.)

Книга привлекает тем, что в ней более явственно, чем в работе самого Мишо, амальгамированы черты историографии эпохи Просвещения и романтической, причем перевес на стороне последней. Работа Жиро показывает, что мышление историков крестовых походов еще долго находилось под гипнотическим действием негативистских теорий рационалистов XVIII в., а вместе с тем позволяет проследить, каким образом в литературу проникали и все глубже усваивались ею идеи, вводившие историю крестовых походов в русло реакционно-романтической историографии.

Сам автор, на словах по крайней мере (такие эскапады, заметим попутно, в сочинениях по крестовым походам стали модой на несколько десятков лет), объявляет о своем неприятии воззрений историков XVIII в.: они "рассматривали крестовые походы с чересчур абстрактной и слишком философской точки зрения", а самое главное - эти писатели "останавливались только на зрелище варварства и, если угодно, даже нелепости [крестовых походов]; они отвлекались от эпохи, от места [действия], от страстей, волновавших тогда людей, стремясь обнаружить там холодный и бесстрастный разум. Но ведь, говоря серьезно, - возражает Жиро рационалистам, - нельзя же, в сущности, требовать от людей одиннадцатого века, чтобы они рассуждали согласно принципам восемнадцатого"^* (тезис, справедливость, которого mutatis mutandis неоспорима и в наши дни).

^*(J. M. Qryегагd, France litteraire t. 3. p. 432.)

Итак, замысел автора, отвергающего "абстрактные" взгляды рационалистов, - противопоставить им историчное понимание крестовых походов. Но гипноз этих отвергаемых воззрений, в том числе и действительно антиисторичных, продолжает властно воздействовать на самого Жиро. Временами он снова перенимает язык Вольтера и Гиббона. Крестовые походы именуются даже "благочестивым безумием" (pieuse frenesie). Участники выступления бедноты (1096) - это "ослепленные иллюзиями ложного рвения", "фанатики", "полные невежества и суеверия, соответствовавших их варварству"^*. И излагая историю походов и в заключительном очерке, говоря об их влиянии на цивилизацию, Жиро повторяет уничтожающие и вместе с тем во многом реалистичные суждения рационалистов XVIII в. Выразительно подчеркивается, в частности, значение социальных факторов крестоносного движения в конце XI в.: "Положение в Европе в то время содействовало увеличению числа паломников; народы изнемогали в тяжком рабстве; страшный голод захватывал самые глубинные деревни. Разбойничьи банды, преграждавшие пути сообщения, мешали торговле и земледелию". Все это толкало к участию в Первом походе широкие массы людей: они получали освобождение от налогов и долгов, да и вообще надеялись "на лучшую долю"^**. Цитируя высказывание аббата Флэри (начало XVIII в.). Жиро пишет, что крестовые походы служили предлогом должникам, не желавшим выплачивать долги, преступникам, стремившимся избежать кары за преступления^***, и т. д. А ведь эта тенденция - оттенять "низменные" побуждения крестоносцев - типична для просветительской историографии!

^*(J. M. Qryегагd, France litteraire t. 3. p. 13, 25, 429.)

^**(J. M. Qryегагd, France litteraire t. 3. p. 13, 14.)

^***(J. M. Qryегагd, France litteraire t. 3. p. 431.)

Налет вольтерьянского скептицизма и нигилизма заметен и в описаниях тех эпизодов священных войн, в которых с большой силой проявлялся религиозный фанатизм, использовавшийся в корыстных целях предводителями воинов креста. В Антиохии в 1098 г. князья, "чтобы поднять храбрость воинов", "с помощью священника Бартелеми" "убедили их, что они смогут обрести уверенность в победе, едва только найдут железный наконечник копья, которым было проколото бедро нашего спасителя... После различных церемоний этот чудесный наконечник, коему надлежало произвести освобождение воинов Христа и поразить в сердце неверных, был обнаружен возле некоей церкви"; он "казался крестоносцам небесным оружием, ниспосланным самим богом"^*. Черты просветительского осуждения благочестивого варварства крестоносцев налицо и в рассказе о сожжении в 1109 г. огромной мусульманской библиотеки в Триполи - этому погрому автор посвящает особый параграф, отмечая, что гибель библиотеки, "известной на всем Востоке" (в ней хранилось от 100 тыс., по одним сведениям, до 3 млн. рукописей - по другим), была делом рук некоего священнослужителя, состоявшего при графе Бертране Тулузском^**.

^*(J. M. Qryегагd, France litteraire t. 3. P. 77 )

^**(J. M. Qryегагd, France litteraire t. 3. P. 131-132)

В один ряд с походами на Восток не без основания ставится крестовый поход против альбигойцев: это предприятие, продолжавшееся двадцать лет, говорит историк, было вызвано одним-единственным желанием - "овладеть чужим имуществом"^*.

^*(J. M. Qryегагd, France litteraire t. 3. p. 224)

Выразительнее всего вольтерьянско-гиббоновский дух выступает в суждениях Жиро о последствиях крестовых походов. Жиро отмечает отсутствие какого-либо облагораживающего влияния войн XI-XIII вв. в нравственной сфере: "Западноевропейцы вышли из них еще более озлобленными и распутными, чем были до того". И далее: "Эти священные войны, которые должны были распространить власть божественной религии и освободить от ига неверных наследие Иисуса Христа, эти войны, с самого начала запятнанные наиболее отвратительным, что только могут породить жестокость и человеческие страсти, проложили, казалось, дорогу вместе с накипью и грязью нации также и всяческим порокам". Вслед за Гиббоном (хотя и без ссылки на него) Жиро указывает на "чуму и проказу" в качестве "самых первых и печальных плодов общения с Востоком". Как и просветители, он обращает внимание на безрезультатность крестовых походов или преходящий характер достигнутых в них результатов (например, возвышение папства), но прежде всего на огромный ущерб, причиненный ими европейской цивилизации: "Завоевание Иерусалима, этого уголка земли, которое обошлось во сто крат больших потерь людьми и ценностями, чем потребовалось Александру для завоевания Азии, и захват Константинополя латинянами явились лишь блестящими метеорами, оставившими после себя одни развалины и опустошение"^*. Здесь словно воскресают оценки и представления, выдвигавшиеся в XVIII в. Но Жиро непоследователен: в основном он стоит на почве кажущихся ему более историчными воззрений Шуазеля Дайкура и Геерена, в особенности же - Вйлькена и Мишо. И для него крестовые походы - это "героическая эпоха христианства"^**, и он исполнен чувства национальной гордости за величественные подвиги французского рыцарства, совершавшиеся во имя высоких идеалов (текстуально воспроизводятся высказывания на этот счет Мишо)^***. Переходя от рассказа о бедняцком походе 1096 г. (который вызывает у него отвращение своей "необузданностью", "сценами ужаса грабежей и убийств")^**** к повествованию о походе рыцарства в 1096-1099 гг., Жиро указывает, что с этого момента "мы увидим более благородные картины": "тут выступает во всем своем сиянии героический дух рыцарства, здесь начинается блестящая эпоха священной войны"^*****. И эта, и последующие войны крестоносцев рисуются в столь же высветленных, героически-романтичных тонах, как и у Мишо. В ткань исторического повествования вкрапливаются беллетризированные автором легендарно-героические эпизоды (геройская гибель в Каппадокии Свена Датского и его невесты Флорины Бургундской)^******. На первом плане в повествовании Жиро - геройские сражения крестоносцев и подвиги их вождей (параграф об осаде Антиохии так и назван - "Exploits des Croises")^*******.

^*(J. M. Qryегагd, France litteraire t. 3. P. 429-431)

^**(J. M. Qryегагd, France litteraire t. 3. P. 433, 435)

^***(J. M. Qryегагd, France litteraire t. 3. P. 14 )

^****(J. M. Qryегагd, France litteraire t. 3. P. 20, 24)

^*****(J. M. Qryегагd, France litteraire t. 3. P. 31 )

^******(J. M. Qryегагd, France litteraire t. 3. p. 67-68)

^*******(J. M. Qryегагd, France litteraire t. 3. P. 69-71; cp. p. 42, 45-46, 52 ss., 78 ss., 92 ss. e. a.)

Короче, романтические мотивы, навеянные Мишо, идеализация крестовых походов как христианско-героической эпопеи в конечном счёте почти целиком заглушают то здравое, реалистичное, что содержится в ряде оценок, идущих от просветительской историографии.

Эти же мотивы отодвигают в тень и черты трезвого подхода Жиро к вопросу о сущности и значении крестовых походов. Каковы бы ни были их печальные плоды, было бы, по его мнению, "несправедливостью лишь клеймить их, подходя к картине только с одной стороны": следует принять во внимание и другую - "дух энтузиазма, самоотверженность, которая порождает героев, оживляет нации, [дух], без которого человеку не дано совершить ничего великого", - этот дух "неоспоримо главенствовал в общем движении крестовых походов". Подобно прочим идеологам дворянской реакции, Жиро, апеллируя к историзму, которым-де так пренебрегал XVIII век, и ссылаясь на необходимость учитывать "дух религии, царившей в те времена", учитывать, "сколь священным был для христиан клочок земли, полный величественных воспоминаний", выдвигает на первый план уже не "фанатическое безумие", а именно "величественный характер воинственных паломничеств". Им "нельзя отказать в импозантности и увлекательности цели", нельзя не видеть за "безумием" "отваги и воодушевления, которыми столь богаты эти столетия христианского героизма". Высоко расценивая (главным образом в таком, нравственно-этическом аспекте) позитивный вклад крестовых походов в судьбы человечества, Жиро вслед за Мишо образно уподобляет их "злу", из которого произрастает добро: "Нации никогда не предаются ожесточенному взаимоистреблению без того, чтобы в качестве компенсации за проявленную ими ярость кровь, пролитая ими, не взрастила бы урожай, который соберет потомство"^*. Однако, враждебно настроенный к революционным переворотам, он, как и Мишо, весьма сдержанно характеризует конкретные результаты крестовых походов в экономическом, социальном, культурном аспектах. Конечно, пишет Жиро, явно имея в виду Вольтера и Гиббона, довольствоваться констатацией того, что в этих войнах погибло два миллиона человек и что с Востока была занесена проказа, а СВ. Земля утрачена, - значит останавливаться на поверхности событий. Он говорит о развитии торговли, вместе с которой "вырос прогресс цивилизации", о расцвете рыцарства - "единственного украшения этой грубой и суровой эпохи", об "освобождении большого числа сервов". Вместе с тем историк отказывается предпринимать более детальные попытки выявления положительных итогов крестовых походов: "их трудно проследить, и они ускользают от исследования историка". Здесь же высказывается интересная, хотя уже не вполне новая мысль, что ряд явлений, которые иногда приписываются крестовым походам, на самом деле обязаны своим происхождением совсем другим причинам: крестовые походы в лучшем случае оказали лишь частичное и косвенное воздействие на развитие этих явлений, могли способствовать тем или иным переменам, но не были их причиной. Жиро отрицает, к примеру, прямое, тем более решающее влияние крестовых походов на появление муниципальных вольностей, поскольку первые коммуны возникли независимо от крестовых походов^**.

^*(J. M. Qryегагd, France litteraire t. 3. p. 432-433.)

^**(J. M. Qryегагd, France litteraire t. 3. p. 434-437, 439 ss.)

Таким образом, хотя семена, посеянные просветительской историографией крестовых походов, продолжали давать всходы и в первые десятилетия XIX в., пресловутый "антиисторизм" рационалистов оказался довольно прочным; тем не менее в произведениях романтиков общая перспектива в освещении крестоносных войн была все же резко сдвинута "вправо", в сторону их идеализации как рыцарско-героической, христианской, национальной эпопеи.

Апологией Первого крестового похода был небольшой, опубликованный в 1822 г. очерк Т. Дельбара об одном из вождей Иерусалимской войны 1096-1099 гг. - Танкреде^* (самый ранний, насколько мы в состоянии судить, этюд, посвященный этому авантюристу). Панегириком храмовникам звучало исследование Ж. Жакоба-Кольба "Исторические изыскания о крестовых походах и тамплиерах" (1828)^** - едва ли не первая работа об этом ордене.

^*(T. De1bar, Tancrede.)

^**(G. Jасоb - Ко1b, Recherches sur les croisades.)

С меньшей силой романтические тенденции сказались в английской литературе первой трети XIX в., где они имели свою специфику. Особенно заслуживает, на наш взгляд, внимания двухтомный труд рано умершего Чарлза Миллза (1788-1826), опубликованный в 1820 г.^*. Спустя несколько лет, незадолго до своей смерти, автор был избран рыцарем Мальтийского ордена. Эта честь была оказана ученому в знак признания его заслуг как историка крестовых походов^**. Действительно, Миллз был первым английским историком XIX в., более или менее самостоятельно, на основе большого числа источников разработавшим эту тему.

^*(Ch. Mills, The History of the Crusades, vol. 1-2. В библиотеках СССР имеется лишь французский перевод, сделанный с третьего английского издания книги, на который ниже и ссылаемся: Ch. Mills, Histoire des croisades, vol. 1-3.)

^**(См.: "National Biography", vol. XIII, p. 444.)

По своей идейной направленности его труд значительно разнился от работ Мишо и примыкавших к нему французских романтиков дворянского толка: он представлял собой английский, буржуазно-либеральный вариант романтического изображения крестовых походов. Типично романтическое обрамление сочеталось у Миллза с довольно сильными традициями просветительского, восходившего в основном к Гиббону критицизма; стремление, вжившись в источники, живописать картины прошлого, его колорит переплеталось с суровым рационалистическим осуждением священных войн, а идеализированные представления об их характере - с трезво-реалистическими оценками, продолжавшими и развивавшими позитивные воззрения историков вольтеровской школы.

Переплетение противоречивых тенденций выступает уже в изображении Миллзом причин крестовых походов. В первую голову автор выводит их из религиозно-политической ситуации, сложившейся на Востоке в XI в. в связи с сельджукским завоеванием, которое якобы ущемило религиозные чувства Запада, заставив его вмешаться в восточные дела во имя защиты христианства. В результате утверждения в Палестине и Малой Азии варваров-сельджуков положение христиан в этих странах, полагал Миллз, стало невыносимым: "трудно подобрать достаточно сильные выражения, чтобы обрисовать несчастья", испытывавшиеся от турецких орд, "лишь недавно обращенных в мусульманство и потому особенно пылко отстаивавших доктрины аббасидских халифов". Жестокости, чинившиеся христианам в Палестине, "пробудили сочувствие у западных наций" - в итоге после ряда усилий, предпринятых папством в XI в., "христианский мир вооружился против ислама"^* - трактовка вопроса, не отличающаяся от традиционно-романтической. В самом деле, ведь, и по Миллзу, крестовые походы явились выражением "гнева" христианского Запада против "беспримерного варварства" сельджуков, войнами, "продиктованными одновременно долгом и необходимостью". "Жажда отмстить" варварам "с каждым годом нарастала в груди латинян"; "рыцарский характер эпохи был возмущен оскорблениями христианству, наносившимися мусульманами". Все это в сочетании с присущей тогда "Европе баронов" воинственностью ("христиане полагали, что завоевание - самый верный знак божественного одобрения") привело к серии выступлений христианского Запада в защиту гроба господня. Связь религиозности и воинственности, соединение в одном и том же лице (рыцаря) "апостола и воина", свойственное этому времени, "породили страстное воодушевление против сарацин и послужили одной из важнейших причин крестовых походов"^**. Здесь Миллз, безусловно, говорит на языке Мишо и его последователей. Отдавая, подобно ему, приоритет религиозным причинам крестовых походов, Миллз тем не менее - в этом, думается, коренное отличие его взглядов от концепций Мишо - в своих суждениях о причинах этих войн высказывал ряд здравых мыслей, являвшихся, по сути, повторением- или развитием идей Гиббона. Характерен самый подход историка к вопросу, а также его терминология. Слияние в лице рыцаря "апостола и воина", вызвавшее священные войны, Миллз квалифицировал как "противоречащее разуму"; энтузиазм, порожденный в Европе проповедями Петра Пустынника, он называл "слепым и фатальным рвением, которое простерло столь далеко свое всепожирающее и опустошающее пламя"^***. Стремление освободить Св. Землю, охватившее во время крестовых походов народные массы на Западе, - это было, по оценке Миллза, "дикое желание, которое потрясало Европу в течение двух столетий и без которого крестовые походы не были бы никогда предприняты"^**** и т. д. Это уже мысли и язык Гиббона. Но дело не столько в терминологии, хотя и она имеет немаловажное значение, сколько в тех трезвых суждениях о причинах крестовых походов, которые встречаются у Миллза. Раскрывая эти причины, Миллз, в сущности следовавший Гиббону, подчеркивал рыцарское пристрастие к авантюрам, "политические соображения, преобладавшие в иных умах", и "жажду всемирного владычества", вдохновлявшую папство^*****.

^*(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 1, p. 25, 27.)

^**(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 1, p. 31-33, 37.)

^***(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 1, p. 37-38.)

^****(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 3, p. 333.)

^*****(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 1, p. 42, 44.)

Рационалистически-трезвый подход к теме особенно сказывается в освещении Миллзом самих событий и характера крестоносного движения. Английский историк (в отличие и от Вилькена, и от Мишо) отказывается вносить в повествование мистический элемент. Хотя Миллз передает историю иерусалимского паломничества Петра Пустынника и приписывает самому амьенскому монаху незаслуженно крупную роль в возбуждении похода, однако, мы не найдем в его рассказе ни слова о пресловутом видении в иерусалимском храме^*. Отмечая, далее, религиозное воодушевление, царившее накануне Первого крестового похода "во всех классах", Миллз вместе с тем обращал внимание на участие в походе и таких общественных сил, которыми руководили вовсе не религиозные соображения: тут были должники, использовавшие религиозные мотивы в качестве предлога для избавления от долгов ("они заявляли, что повеления небесные для них более обязательны, нежели уплата человеческих долгов"), преступники всякого рода, объявлявшие, что "хотят смыть свои преступления кровью неверных"^**, и пр. Эти черты трезвого, непредвзятого подхода к фактам придают рассказу Миллза реалистический оттенок.

^*(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 1, p. 38 ss.)

^**(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 1, p. 66.)

Как историк романтического склада, Миллз не без некоторого подъема (однако в гораздо более сдержанной манере, чем Мишо) описывал события крестоносной эпопеи. Она представляла в его глазах исключительный интерес, несмотря на плачевность результатов "героическо-фанатичных предприятий наших предков", несмотря на то обстоятельство, что усилия крестоносцев, если сопоставить их цель с тем, во что обошлось ее достижение, нельзя расценивать иначе как "верх безумия" ("мы не в состоянии постигнуть разумом, каким образом в течение почти двухсот лет народы Запада проливали свою кровь и расточали свои сокровища, гоняясь за призраком"^*). Интерес этот, по признанию Миллза, заключался в самой исторической картине крестовых походов, в ее деталях, включая "необычность цели, разнообразие характеров проповедников и вождей, военный аппарат старой Европы во всей его силе и величии, политическую и гражданскую историю латинских государств Сирии, воинские анналы орденов храмовников и госпитальеров". Вот что образует "ансамбль, способный могущественно пленить внимание тех, кто изучает историю страстей людских глазами философа или государственного деятеля". Миллза-романтика увлекает сама задача "следовать за заблуждающимся фанатиком, за благородным и любящим приключения воином в их переходах по отдаленным странам; мы получаем удовольствие, наблюдая, как они пренебрегают самыми ужасными опасностями, терпеливо переносят тяготы, проявляют в тысячах случаев неодолимую отвагу". Цель крестоносцев была столь необычной, столь чуждой всяким личным расчетам, что "самый их фанатизм содержал в себе черты высокой доблести"^**, - высказывания, которые мог сделать только историк, любовно погружавшийся в средневековье. В картине, нарисованной Миллзом, и в самом деле нетрудно обнаружить романтические начала - превознесение героических деяний крестоносного рыцарства и пр.

^*(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 3, p. 383-385.)

^**(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 3, p. 384.)

Да, английский историк, враждебный в принципе фанатизму, не скрывает своего презрительного отношения к охваченным религиозной экзальтацией крестоносцам 1096 г. Он говорит об их "безумии", "преступлениях", "жестокостях"; "ужасные итоги народного рвения" не вызывают у него "никакой жалости" ("разве можно было и ожидать от деяний этих крестоносцев каких-либо великих, героических действий или какого-нибудь блестящего успеха?"). Но этой "преступной и безумной массе" "злополучных фанатиков" Миллз, как и Мишо, противопоставляет сравнительно дисциплинированные рыцарские армии, войска вассалов крупных сеньоров. Конечно, указывает он, приступая к рассказу о рыцарском походе, сцены, которые пройдут перед нашим взором, "еще ужасны, но не ужас и не грабеж составляют их единственную сущность; в чертах и поступках прославленных вождей этого нового крестового похода предпочитают признавать отвагу, мудрость, осторожность, практичность, проявившуюся в сложных обстоятельствах", - и Миллз соглашается с этим предпочтением. "Их фанатизм, - заявляет он, - был более методичен, чем у диких предшественников (sic! - М. 3.), и потому представляет более интересную картину"^*.

^*(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 1, p. 85-87.)

Соответственно этому критерию описывает Миллз и конкретные события 1096-1099 гг. Тут и там он выставляет перед читателем различные достоинства крестоносных героев. Но опять-таки Миллз-романтик то и дело наталкивается на оппозицию другого Миллза - трезво мыслящего буржуазного либерала, верного гиббоновским традициям. В хвалебном описании рыцарских деяний он обнаруживает умеренность и объективность. Если Готфрид Бульонскин в изображении Миллза - вождь, украшенный всеми рыцарскими добродетелями, начиная от "благородства манер", кончая твердостью характера и "возвышенностью духа", если Гуго Вермандуа - "совершеннейший рыцарь", если Танкред также блистает чистотой нравов, великодушием и т. д., то Боэмунда Тарентского автор характеризует довольно правдиво; не стесняясь резкими тонами, он рисует его как "отпетого пирата", у которого "жажда грабежа заменяла честолюбие, а коварство руководило всеми поступками", который "был чужд и религии и чести"^*.

^*(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 1, p. 87-88, 95, 115.)

Полагая основной причиной Третьего крестового похода тот факт, что "народы Европы горели желанием обрушить удары своего мщения на безбожных сарацин", Миллз имеете с тем весьма трезво указывает на отсутствие религиозных мотивов у Филиппа II Августа и Ричарда Львиное Сердце: первый "страстно любил славу", второй "разделял скорее воинскую пылкость, чем религиозные чувства своего века", так что "ни один из мотивов, в принципе рождавших крестовые походы, не определял поступки того и другого правителя"^*.

^*(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 2, p. 247-248.)

Обращают на себя внимание встречающиеся подчас у Миллза выпады (в духе Гиббона) против "крайностей фанатизма" (при описании бессмысленно жестокого избиения крестоносцами жителей Иерусалима - 15 июля 1099 г. - автор замечает, что оно было вызвано "не гневом победоносной армии, а избытком фанатизма, неспособного к гуманности")^*.

^*(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 1, p. 281.)

В оценке значения крестовых походов - этому вопросу Миллз посвятил большую заключительную главу своего труда^* - английский историк тоже во многом близок к просветительской концепции в ее гиббоновско-гердеровском варианте. Он квалифицирует крестовые походы как "фанатичные и воинские предприятия", "самые длительные в истории, самые кровавые и разрушительные религиозные войны", в которых погибли легионы "святых воителей", "павших жертвами своего мстительного воодушевления и воинской горячности". Миллз, правда, и здесь снова настаивает прежде всего на религиозной сущности крестовых походов: Запад поднялся против Азии "не в видах получения каких-либо материальных выгод" и не "ради претворения в жизнь каких-либо отвлеченных принципов, из которых бы вытекало право войны на Востоке", - нет, целью было "исключительно освобождение Св. Земли от поругания"; "жажда избавить Св. Землю" руководила не только народными массами - это "чувство было первым и последним и у знаменитых ратоборцев креста - Готфрида Бульонского и Людовика Святого"^**.

^*(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 3, ch. XVIII, p. 331-386.)

^**(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 3, p. 331-333.)

Однако, подобно Гиббону, Миллз категорически отклоняет мнение о справедливом характере священных войн за Палестину: "Они не могут быть оправданы никакими - ни нравственными, ни политическими - доводами"^*. Миллз - и в этом также глубокое отличие его взглядов от воззрений французских романтиков эпохи Реставрации - гораздо более критично настроен по отношению к робертсоновско-геереновской трактовке последствий религиозных войн XI-XIII вв. Он иронизирует над односторонними попытками иных историков "предпочитать Багдад Риму", "относить на счет крестовых походов все знания и всю цивилизацию Европы"^**. Сам он, продолжая и в этом отношении негативистско-осуждающие традиции Гиббона и Гердера, указывал, что крестовые походы благоприятствовали росту многих отрицательных явлений, прежде всего развитию столь ненавистного фанатизма; они создали прецедент для гонений церкви против пруссов и альбигойцев и, по сути дела, подготовили "рождение проклятой инквизиции". С этой точки зрения "нельзя отрицать, что войны в Палестине навлекли на мир одно из самых ужасных несчастий, которые когда-либо поражали его"^***.

^*(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 3, p. 334-339. Близость рассуждений на этот счет Миллза к гиббоновским подметил П. Тиби, французский переводчик его книги, для сравнения поместивший в Приложениях к 3-му тому переведенного им труда соответствующий отрывок из "Истории упадка Римской империи" (Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 3, Notes additionelles, p. 476 ss.).)

^**(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 3, p. 342, note 1.)

^***(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 3, p. 343.)

С едва сдерживаемым осуждением пишет Миллз и о том, каким образом папство в своем стремлении к всемирному владычеству воспользовалось идеей крестовых походов против иноверцев для того, чтобы употреблять силу против всех, кто сопротивлялся папскому всевластию, в результате чего "потоки крови были пролиты фанатизмом не только на мусульманской почве" (автор припоминает кровавое истребление еретиков во Франции, насилия Тевтонского ордена в Прибалтике, "варварские еврейские погромы", достигшие исключительных размеров именно в эпоху крестовых походов). Миллз считает злом в особенности то, что крестовые походы наложили на христианскую религию печать жестокости и "ослабили дух евангелия" - не пост и покаянные молитвы, а убийство стало отныне признанным церковью средством искупления преступлений. Развивая идеи Гиббона, он подчеркивает и другие горькие плоды, принесенные крестовыми походами, как-то: падение нравственности среди палестинских франков (в результате постоянного разбоя против мусульман), которое отозвалось и в Европе, ибо, "вернувшись, они не могли быть образцом добродетели", обогащение церкви и т. п.^*.

^*(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 3, p. 244-347, 349 ss.)

В частности, Миллз отвергает шатобриановские представления о внутреннем замирении в Европе, якобы наступившем вследствие отправления на Восток "беспокойного элемента": гражданские войны утихли лишь ненадолго и не замедлили вскоре возобновиться с новой силой, ибо "дух крестовых походов, возбуждая воинов дерзать, способствовал еще большему ее нарастанию, - меч стал единственным судьей как во внутренних распрях, так и во внешних"^*. В отличие от французских романтиков Миллз полагает, что участие в крестовых походах пагубно отразилось на рыцарстве, приучив его к насилиям, к нарушениям клятв, к жестокому обращению с пленными; "воинствующий фанатизм вызвал ослабление рыцарской галантности"^**.

^*(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 3, p. 352.)

^**(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 3, p. 355 ss., 357.)

Любопытны суждения Миллза о влиянии крестовых походов на положение народа: оно не улучшилось, ибо "деньги в Св. Земле расточались, и кровь проливалась [также] и за счет низших классов". Ошибочным считает он и мнение об ослаблении феодальной знати в результате гибели целых родов ее на Востоке: Миллз приводит убедительные доводы против такого представления, на конкретных фактах показывая, что хотя к концу XIII в. и произошло укрепление королевской власти во Франции, стране, знать которой наиболее активно участвовала в крестовых походах, но последние вовсе не способствовали этому - процесс укрепления монархии совершался независимо от участия феодальных верхов в палестинских войнах (крупные фьефы присоединялись к домену посредством покупок, дарений, захватов в войнах с Плантагенетами, брачных союзов и пр.)^*.

^*(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 3, p. 357, 358.)

Мы уже отмечали, что представление Миллза о значении крестовых походов внешне совпадало с воззрениями Гиббона и Гердера. Однако по сути своей оно имело совсем иную социальную подоплеку, чем позиция этих историков, да и идейная направленность его была иной. Миллзовский негативизм являлся, по-видимому, своеобразным английским ответом на те концепции, где крестовые походы расценивались в качестве социальной революции. Миллз писал свой труд в период только что закончившихся войн Англии против наполеоновской Франции, сопровождавшихся обострением социальной борьбы в самой Англии (луддизм, Питерлоо и пр.). Он идеолог хотя и свободомыслящей, но давно уже утратившей вкус к революционным переворотам буржуазии. И поскольку в "континентальной" историографии предпринимались попытки выдать крестоносную эпопею за великой важности прогрессивный сдвиг в европейском развитии, постольку Миллз, враждебный радикальным переворотам, ставит своей задачей показать пагубные для цивилизации итоги крестовых походов. Социальные и идейные мотивы его негативизма ясно сформулированы им самим: "Мы не склонны рассматривать гражданские и межнациональные войны средних веков как события, благоприятствовавшие развитию разума"^*. Взгляды Миллза на последствия крестовых походов - это "шатобрианство наоборот", или, вернее, на английский лад. Шатобриан (а вслед за ним Мишо и другие романтики) усматривал - и констатировал это с восторгом! - в крестовых походах могущественный фактор, остановивший гражданские войны и укрепивший позиции феодального дворянства. Английский либерал, в отличие от министра Людовика XVIII, ополчаясь против крестоносного фанатизма, решительным образом отклоняет, однако, самое мысль о возможности положительного значения гражданских, а заодно и всех прочих войн. Напротив, он видит в крестовых походах - и, видя это, выражает свое либеральное возмущение ими! - событие, навлекшее на Европу всяческие пагубы, "воспламенившее разрушительные костры суеверий", распалившее "жестокие страсти, которые маскировались священным прикрытием"^**.

^*(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 3, p. 361.)

^**(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 3, p. 361-362.)

Один за другим отвергает Миллз аргументы, призванные доказать благотворность крестовых походов для Запада. Общение различных народов Европы друг с другом во время совместных предприятий? - Оно было крайне поверхностным и непродолжительным. Контакты с Востоком? - Но это были контакты не путешественников, не купцов: паломники помышляли только о реликвиях, у воинов не было иных забот, кроме связанных с их ремеслом; тем и другим был чужд интерес к наукам и искусствам. Общение с греками? - Характер его прекрасно засвидетельствован разгромом античных памятников в Константинополе крестоносцами Пятого (т. е. Четвертого. - М. 3.) похода^*, когда крестоносные "дикари доставляли себе глупое удовольствие нести в карикатурных процессиях перья и чернильницы побежденных". Миллз с удовлетворением цитирует высказывания своего соотечественника, историка литературы И. Берингтона, о том, что крестовые походы "были совершенно бесплодны для развития наук и искусств", что "они не послужили ни в коей мере успехам человеческого разума и ни на один день не задержали захватов турок и падения Восточной империи"^**. Точка зрения Миллза в целом здесь близка, повторяем, к гиббоновско-гердеровскому негативизму, но направленность ее вполне консервативная. Крестовые походы не были революцией - вот что как бы хочет (вопреки Геерену) сказать автор. "Дух крестовых походов был чужд прогрессу просвещения и свободы", поэтому "какое-либо улучшение в гражданском состоянии западных государств и не могло быть их закономерным итогом"^***. Практичный англичанин, Миллз признает воздействие крестовых походов лишь в одном отношении - их влияние на рост торговли итальянских городов (да и то с оговорками: "Насколько ничтожна роль этих факторов в истории Европы, если сопоставить их хотя бы с одним только открытием морского пути в Индию!")^****.

^*(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 3, p. 363-364, 366. Четвертым крестовым походом Миллз считал поход Генриха VI (ibid., p. 4 ss.).)

^**(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 3, p. 364, note 1.)

^***(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 3, p. 377-378.)

^****(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 3, p. 382-383.)

В высшей степени примечателен завершающий приговор историка крестовым походам: "они задержали поступь цивилизации, сгустили мрак невежества и суеверий, благоприятствовали нетерпимости, жестокости, варварству и привели к утрате религией духа кротости и милосердия, а у воинов - чувств чести и куртуазности, смягчавших их дикость. Таковы горькие плоды священных войн!" И далее: "Печальная развязка крестовых походов не причиняет нам огорчения, потому что с самого начала это были неправедные войны"^*.

^*(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 3, p. 383, 386.)

Едва ли не крупнейшим представителем романтизма в английской литературе о крестовых походах был Вальтер Скотт, который, кстати, неоднократно обращался за консультацией к труду Миллза^* и в свою очередь сам оказывал поддержку историку, когда тот работал над своей последней книгой - "Историей рыцарства"^** (В. Скотт посылал ему выписки из шотландских хроник)^***. К сожалению, мы не имеем возможности, да и не видим надобности входить в разбор произведений выдающегося шотландского писателя, сюжет которых развертывается на фоне событий крестовых походов ("Роберт, граф Парижский", "Талисман, или Ричард Львиное Сердце", "Айвенго", "Коннетабль Честерский" и др.). Изучить отражения крестоносной темы в художест венной литературе - это вообще задача, решение которой потребовало бы особого исследования.

^*(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 1, Avant-propos (P. Tiby), p. XXIII.)

^**(Ch. Mills, The History of Chivalry.)

^***("National Biography", vol. XIII, p. 444.)

Имело ли развитие романтического направления какие-либо положительные результаты с точки зрения научного познания истории крестовых походов? Был ли романтизм шагом вперед в историографии этого явления?

Идеализировавшие крестоносную эпопею романтики сделали не слишком много для ее сколько-нибудь углубленной научной разработки: путь апологетизации исключал возможность добиться существенных успехов на этом поприще.

Однако отдельные представители романтизма, в том числе и наиболее консервативные (вроде Шатобриана), высказали ряд потенциально плодотворных догадок, которые могли явиться по крайней мере отправным пунктом для дальнейшего изучения конкретных проблем (например, последствий крестовых походов - идея их консервирующего воздействия на судьбы западноевропейского общества, выдвинутая и романтиками-реакционерами и, в другом плане, романтиками-либералами).

Романтическая историография, казалось бы, вразрез с субъективным неприятием большинством ее адептов взглядов вольтерьянцев (и даже настойчивым стремлением развенчать последние) вынуждена была все же сохранить, а кое в чем и усилить (пусть на иной идейной основе) позитивные стороны просветительской концепции (выявление социально-экономических и политических предпосылок священных войн, негативистская оценка их значения). Наиболее существенным для дальнейших судеб историографии крестовых походов явилось то обстоятельство, что историки романтического направления впервые в столь широких масштабах и притом после длительного, хотя и неполного, перерыва в этом отношении, созданного рационалистами XVIII в., обратились к первоисточникам. Они подняли значительную массу фактического материала, относящегося к крестоносным сюжетам. Интерес к источникам был вообще характерной чертой романтизма, представители которого, обращаясь к произведениям современников событий, старались таким образом мысленно перенестись в изображавшиеся ими эпохи, глубже вчувствоваться в них, взглянуть на события глазами их участников. В этом плане подход романтиков к истории религиозных войн сильно отличался от просветительского. По-своему выразительно (правда, в основном с шатобриановских позиций) отличия эти сформулировал Поль Тиби в предисловии к работе Миллза^*.

^*(С пиететом воспроизводя некоторые суждения Шатобриана, Тиби, однако, вносил в них поправки, подсказанные ему, очевидно, книгой Миллза. Так, по мнению Тиби, хотя Шатобриан ясно указал на то, что крестовые походы представляют собой "сюжет, полный привлекательности для тех, кто чувствителен к героизму, к благородным поступкам и к славе своего отечества", и хотя он, переводчик, вполне разделяет его общую точку зрения на это движение, все же Шатобриан, полагал Тиби, "приписал вождям крестовых походов слишком великие помыслы". Могущественными факторами, заставлявшими крестоносцев устремляться в Палестину, были "личный интерес, честолюбие, страсть к завоеваниям, авантюрный дух эпохи, фанатизм" (Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 1, Avant-propos, p. XII-XIII, XVII).)

Принципиальная противоположность в отношении к источникам у приверженцев романтического и просветительского направлений в историографии раскрыта здесь следующим образом. "Писатели предшествовавшего века, - писал Тиби, - то ли по ложному чувству собственного превосходства, то ли потому, что недостаточно глубоко вникли в предмет, полагали, что анналы нашей истории недостойны их размышлений, ибо наполнены грубыми суевериями, кровавыми актами фанатизма и тысячами подобных возмутительных преступлений. Это глубокое презрение к временам, людям и вещам, так тесно связанным с нашей национальной жизнью, ко [всему] тому, что должно в стольких отношениях нас трогать, свидетельствует, с точки зрения переводчика, о недостатках [их] философии". Сам же он, как поклонник романтической школы, полагает, что, "вместо того чтобы поносить минувшие времена и прилагать к ним критерии современности, следовало бы проникнуться [прошлым], предрассудками и страстями наших предков". Каким образом сделать это? Ответ Тиби на этот вопрос - credo романтизма: да, заявляет он, изучение истории требует критичности и осторожности, но оно требует также и того, чтобы отбросить всякое пристрастие и освободиться от современной точки зрения: "Чтобы писать историю надлежащим образом, историку самому надо последовательно сделаться галлом, франком, крепостным, сеньором, вассалом, сюзереном, клириком, мирянином, королем, подданным; надо преследовать - вместе с фанатиками, сражаться - с воинами, управлять - посредством тогдашних учреждений и законов". Короче, задача состоит в том, чтобы "полностью отождествиться с фактами и людьми различных эпох. Тогда, - по мнению Тиби, - мы получим правильную картину того, чем были наши предки, и мы уже не станем более судить их с той суровостью и ложным взглядом на прошлое, в которых справедливо упрекают философов и историков XVIII в.".

Но для того чтобы "проникнуться предрассудками" фанатиков и таким путем, как полагает Тиби, "сохранить истории живой облик", для этого необходимо прежде всего "порыться в наших старинных хрониках (fouiller dans nos vieilles chroniques)". Он высоко ценит романы Вальтера Скотта именно за то, что тот черпал материал из первоисточников крестовых походов. Напротив, Тиби критически настроен к "Истории" Мишо - на том основании, что французский историк, по его мнению, "не облек факты в одеяния эпохи крестовых походов и не придал им ее окраску, - он слишком осовременил характер, мысли, речи и поступки крестоносцев". Вообще Мишо, по оценке Тиби, чрезмерно склонен к философствованиям, у него слишком много учености, "тогда как было бы лучше придать событиям колорит современной им эпохи, проступающий с большой силой в старинных хрониках Альберта Аахенского, Раймунда Ажильского, Роберта Монаха, архиепископа Тирского и других". Образцом такого, исходящего из изображения событий самими хронистами подхода к истории крестоносных войн Тиби считал труд Миллза^* (отчасти, думается, по недоразумению, ибо во многом он проникнут как раз, в чем мы убедились, гиббоновскими рационализирующими тенденциями).

^*(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 1, Avant-propos, p. X, XII, XIX-XXI.)

Итак, идти от источника - таково было первейшее требование романтизма, отличавшее позицию его приверженцев от просветительской. Ведь историки Просвещения, изучавшие крестовые походы, за единичными исключениями, мало и редко обращались к источникам, а если и делали это, то подчиняли свидетельства хроник собственным общим представлениям о предмете. Они лишь выбирали из источника то, что соответствовало этим представлениям; иначе говоря, данные современных крестовым походам памятников привлекались только в качестве иллюстративного подспорья к тем или иным априорным воззрениям. Напротив, романтизм возвел в норму максимально широкое обращение к текстам эпохи крестовых походов. Эта установка заставила романтиков извлечь на свет массу фактов, почерпнутых в источниках, в результате чего история крестовых походов предстала перед читателями первой трети XIX в. в большей или меньшей степени близкой к передаваемому в "nos vieilles chroniques".

Действительно, к каждому из семи томов работы Вилькена были даны Приложения, содержавшие либо публикации отдельных текстов, использованных в томе, либо специальные исследования тех из них, которые были положены автором в основу повествования. Так, в Приложениях к первому тому была помещена статья "Об Иерусалимских ассизах"^*, на разборе которых в 13-й главе тома воссоздавалась картина политического строя Иерусалимского королевства; в Приложениях к пятому тому, рисовавшему историю константинопольской авантюры 1202-1204 гг., приводился договор крестоносцев и венецианцев о "Разделе Империи", скопированный Вилькеном с рукописи, хранившейся в Венском архиве^**, а также греческий текст и сделанный самим Вилькеном немецкий перевод одного из сочинений Никиты Хониата, содержавшего подробный рассказ о разрушении крестоносцами Четвертого похода памятников искусства в Константинополе (автор воспроизвел текст по оксфордской рукописи)^***, и т. д. Как видно из Предисловия Вилькена ко второму тому, он даже намеревался в заключение своей работы произвести анализ всех источников крестовых походов^****, но эти намерения остались нереализованными.

^*(Вилькен пользовался текстом Ассиз, изданным в 1690 г. парламентским адвокатом Гаспаром Томасом де Томассьером (см.: F. Wilk e n, Geschichte der Kreuzzuge, 1. Th., Beilage III: Uber die Assises de Jerusalem, S. 17).)

^**(F. Wilk e n, Geschichte der Kreuzzuge, 1. Th., Beilage III: Uber die Assises de Jerusalem, 5. Th., Beilage I, S. 3-8.)

^***(F. Wilk e n, Geschichte der Kreuzzuge, 1. Th., Beilage III: Uber die Assises de Jerusalem, Beilage II, S. 12.)

^****(F. Wilk e n, Geschichte der Kreuzzuge, 1. Th., Beilage III: Uber die Assises de Jerusalem, 2. Th., Vorrede, S. XI.)

Мишо пошел еще дальше Вилькена: в 1822 г. в дополнение к своей пятитомной "Истории" он опубликовал в качестве ее VI и VII томов отдельную "Библиографию крестовых походов"^*. Здесь были собраны и прокомментированы большие фрагменты из западноевропейских хроник и различных документальных материалов^**, а также из греческих, армянских и арабских памятников, содержащих сведения по истории крестовых походов^***. Мишо приводил краткие биографические данные о каждом хронисте и затем частью пересказывал, частью переводил их произведения, сопровождая текст отдельными (в основном литературно-критического порядка) замечаниями. Известные ему источники перечислялись в "Библиографии" в порядке их опубликования в старых коллекциях эрудитов, т. е. по годам издания самих коллекций, в которых те или иные тексты были впервые помещены. Такая структура "Библиографии" была, безусловно, неудачной: при рассмотрении той или иной коллекции (Муратори, Дюшеня и др.) автор просто выделял памятники, которые относятся к истории крестовых походов. У Мишо трудно поэтому отыскать все источники для истории каждого данного похода: заметки о них рассеяны по обзорам отдельных коллекций. Мы не говорим уже о неполноте работы, поверхностном характере комментариев и различных частных недостатках. Важно другoe: издание "Библиографии крестовых походов", так же как публикации и источниковедческие этюды в работе Вилькена, знаменовало собой новую ступень продолжавшего усиливаться нарастания интереса к источникам. Обращение к ним было само по себе плодотворным даже в условиях, когда уровень исторической критики был еще низок; оно неизбежно должно было натолкнуть на мысль о необходимости сопоставления разноречивых данных источников. Если Мишо воспроизводил клермонскую речь Урбана II, риторически переработав ее изложение у Роберта Монаха^****, а Миллз принимал за наиболее аутентичный вариант этой речи переданный в хронике Вильяма Малмсбэрийского, то нельзя было в конце концов не задуматься о том, что же в действительности говорил папа в Клермоне.

^*(J. F. Miсhaud, Bibliographie des croisades, 4 vol., Paris, 1829.)

^**(J. F. Miсhaud, Bibliographie des croisades, 4 vol., Paris, 1829. t. I-III.)

^***(J. F. Miсhaud, Bibliographie des croisades, 4 vol., Paris, 1829. t. Ill-IV.)

^****(Еще Тиби упрекал Мишо в том, что он переделал речь Урбана "согласно предписаниям риторики, наполнив ее столь добротно обоснованными рассуждениями, что самый строгий академик, человек самого изощренного вкуса, самый просвещенный философ не могли бы найти в ней повода для критики". Поклонник "nos vieilles chroniques". Тиби в соответствии со своим романтическим кредо писал об "огорчении наблюдать, когда даже очень ученые люди упорствуют в искажении облика прошлого, не желая изображать его иначе, как в современных красках и одеяниях" (Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 1, p. 58, note 1).)

Но положительное значение широкого привлечения источников (в основном нарративных и отчасти юридических) историками-романтиками не ограничивалось заложенными в нем потенциальными возможностями. Оно и само по себе подчас способствовало более строгому с фактической стороны освещению истории крестовых походов. И в этом отношении романтики, как они ни открещивались от XVIII в., невольно продолжали лучшие традиции тех историков Просвещения, которые так или иначе обращались к источникам (Майи, Гиббон). Опираясь на источники, Вилькен, например, как мы видели, точнее, достовернее своих предшественников уловил материальные стимулы крестьянского участия в Первом походе; источники позволили этому же историку с большей определенностью выявить значение деятельности папства в подготовке священных войн и т. д.

Правда, привлекая известия хроник и некоторых других памятников, романтики, подобно просветителям, применяли единственно доступный им метод препарирования источников- выбора материала в них, выбора, определявшегося априорными соображениями (так, трезво-прозаичный Миллз попросту отбрасывал сообщения хронистов о иерусалимском видении Петру Пустыннику; он же отдавал предпочтение английскому варианту речи Урбана II, руководствуясь субъективными мотивами, тогда как Вилькену и Мишо казалась наиболее историчной версия Роберта Монаха, и т. д.). Проблема выявления достоверности источника посредством его внутренней критики еще не ставилась в сколько-нибудь широком плане.

Однако романтики все же сделали и первые, неуверенные и робкие, попытки такой критики. Мишо и вслед за ним Вилькен поставил под сомнение подлинность письма Алексея I Комнина к графу Роберту Фландрскому, цитируемого в хронике Гвиберта Ножанского. Ссылаясь на отдельные выражения текста документа, которые и в самом деле вряд ли могли принадлежать византийскому василевсу (предпочитавшему будто бы отдать Константинополь латинянам, нежели видеть его в руках язычников, и пр.), Вилькен высказывал предположение, что письмо это скорее всего плод литературных упражнений какого-нибудь западного монаха^*. Историк исходил здесь лишь из содержания источника, взятого самого по себе, он отталкивался от "доводов рассудка" (точно так же, как это делали в свое время просветители). Но и такого рода критика являлась шагом к ее последующему, более углубленному развитию; она, во всяком случае, отражала стремление выйти за тесные рамки источника и понять какие-то скрытые от взора исследователя стороны исторической действительности, предшествовавшей началу крестовых походов.

^*(F. Wi1ken, Geschichte der Kreuzzuge, 1 Th., S. 72, Anm. 70.)

Это стремление историков-романтиков к возможно более объективному и всестороннему, в их понимании и по их возможностям, освещению крестоносной темы чрезвычайно отчетливо выступило в другой особенности свойственного им подхода к источникам - в обильном привлечении, наряду с латинскими, восточных памятников для реконструкции истории крестовых походов.

В Германии к ним широко обращался Ф. Вилькен, ориенталист по специальности. В особом Приложении к первому тому своей "Истории", опираясь на известия арабских источников, он исправлял ошибочные сведения латинских и византийских авторов об иконийских сельджуках. При характеристике Иерусалимского королевства до середины XII в. (во втором томе) им были использованы хроники Кемаль ад-Дина и других арабских писателей; рисуя историю немецкого крестового похода 1196-1198 гг. (в пятом томе), Вилькен обращался к "Книге двух садов" Абу Шамы. С помощью известий восточных авторов XII-XIII вв. историком были уточнены некоторые события крестоносного движения, и, что, быть может, наиболее важно, обращение к арабским и византийским памятникам давало несомненный выигрыш с точки зрения полноты освещения тех или иных сюжетов. Главное же, черпая сведения и из восточных материалов, ученый поневоле преодолевал узость (в изложении фактов) католической традиции, доминировавшей в литературе. В этом отношении труд Вилькена уже намечал новые пути, но то были не более чем намеки, о значении которых сам историк нимало не догадывался. Да и метод использования им восточных памятников в принципе не отличался от его приемов обращения с латинскими источниками (выборочное амальгамирование).

Во Франции большую работу проделал в этом же направлении сотрудничавший с Мишо при подготовке его "Библиографии" ориенталист М. Рейно. Во второй половине 20-х годов он опубликовал несколько этюдов по истории крестовых походов XIII в., строившихся в основном на материалах, почерпнутых в произведениях современных событиям арабских авторов. В предисловии к "Истории Шестого крестового похода и взятия Дамиетты" (1826)^*Рейно отмечал, что арабские писатели сохранили живые впечатления от современных им событий; в некоторые из них они входят весьма детально; без материалов этих авторов множество фактов, включая и важные, вообще осталось бы неизвестными^**. Очерк Рейно о Шестом (т. е. Пятом, египетском) крестовом походе базировался на известиях Ибн аль-Асира, Абу-ль-Фараджа. арабской "Истории александрийских патриархов", Ибн Джузи, Ибн Ферата, Наваири, более позднего Макризи и других восточных писателей. Он представлял собой сводку переведенных Рейно на французский язык (или заимствованных им переводов) отрывков из их сочинений, перемежавшихся связующим авторским текстом^***. (Рейно останавливался главным образом на событиях осады и взятия Дамиетты в 1218-1219 гг. крестоносцами и в меньшей степени - поражения под Мансурой и утраты Дамиетты^****.) Обращение к арабским источникам позволило историку не только колоритно изобразить ход борьбы за Дамиетту (захват нильских башен, прорыв цепей, перегораживавших реку и закрывавших подступы к городу, и пр.), но и уточнить хронологию событий, выяснить скрытые от латинских хронистов причины слабости армии мусульман (распри в феодальных верхах Египта - между наследниками Малек-Аделя), облегчившей успехи франков, обрисовать неприглядное поведение крестоносцев в завоеванной Дамиетте (где, согласно Макризи, грабежи превзошли все мыслимые масштабы^*****) и т. д.

^*(M. Reinaud, Histoire de la VI croisade. Очерк представлял собой отрывок из набросков, которые Рейно выполнил по арабским рукописям Парижской Королевской библиотеки для четвертого издания "Истории крестовых походов" Мишо, точнее, для завершавшей ее "Библиографии" (в первом издании оказалось много ошибок). Позднее и этот и другие его очерки вошли в указанное издание работы Мишо, которая в 1826 г. еще находилась в печати (см.: ibid., Introduction, p. 1-2).)

^**(M. Reinaud, Histoire de la VI croisade. p. 1.)

^***(Высказывалось предположение - и нет оснований его отвергать, - что Рейно, будучи хранителем Национальной библиотеки, обильно черпал восточные материалы из "коллекции дом Бертеро", выдавая переводы бенедиктинца за собственные. Весьма сведущий, насколько мы в состоянии судить, французский ученый конца XIX в., углубленно занимавшийся "коллекцией Бертеро", упрекал Рейно в неблаговидных поступках такого рода. Мнению Рейно, высказанному им в Предисловии к четвертому тому "Библиографии крестовых походов" (Мишо), - "писания (l'ecriture) дом Бертеро столь трудны для чтения, что иногда приходилось при их разборе прибегать к арабскому", позднейший составитель описи бумаг бенедиктинца противопоставлял совсем иное: "В действительности, - с насмешкой писал он, - бумаги эти вовсе не столь уж неразборчивы (en realite cette ecriture est loin d'etre indechiffrable); Рейно знал это лучше, чем кто-либо другой, и дал тому доказательство". См.: "Collection Berthereau", p. 5 (10), note 10 (со ссылкой на "Bibliographie des croisades", t. IV, p. VIII).)

^****(M. Reinaud, Histoire de la VI croisade, p. 17 ss., 27 ss., 51 ss.)

^*****(M. Reinaud, Histoire de la VI croisade, p. 21, 38.)

Аналогичным по своему характеру был и второй очерк Рейно, повествовавший о событиях крестоносного движения на его завеошающем этапе, - "История войн крестовых походов в царствование египетского султана Бейбарса"^*. Главным образом благодаря работе, проделанной этим востоковедом (а еще до него дом Бертеро), и Мишо, сам не знавший арабского языка, сумел включить в свой труд (в его повторные издания) известия восточных авторов (помимо пересказов Рейно он воспользовался также латинскими переводами арабских текстов, выполненными дом Бертеро)^**.

^*(M. Reinaud, Histoire des guerres.)

^**(См.: J. F. Michaud, Bibliographie des croisades, t. I, Avertissement, p. VIII, XIV.)

Таким образом, мы вправе сделать вывод, что в широком обращении к свидетельствам современников, преимущественно к нарративным источникам, в первых попытках их элементарно-критического осмысления, особенно при помощи восточных источников, - неоспоримая заслуга романтической историографии крестовых походов. Отказ от априорно-просветительских схем и приближение к источнику даже в том виде, в котором оно осуществлялось романтиками, и реально и потенциально имели положительное значение.

Нет оснований, однако, преувеличивать ценность сделанного романтической историографией в области критики источников. В сочинениях всех историков-романтиков, посвященных крестовым походам, налицо были как раз сильные элементы некритического отношения к свидетельствам современников. Легенды и вымыслы сливались тут с подлинными фактами. Примечательно, что Вилькена и Мишо смущали, подавляли обилие источников и противоречивость содержавшихся в них известий. Из-за этого Вилькен, в частности, вовсе отбросил сведения арабских авторов об основании Иерусалимского королевства^*. Мишо, говоря об источниках, рисующих ход продвижения первых крестоносцев в восточных странах, признавался, что "очень трудно следовать за столь различными повествованиями"^**. Оба историка, следовательно, не владели материалом, а скорее тонули в нем. Они старались строить изложение событий путем лишь внешне правдоподобного сочетания, объединения, "склеивания" самых различных по степени достоверности известий памятников XI-XIII вв. В их глазах все источники имели одинаковую ценность. Они еще не задумывались глубоко над тем, соответствуют ли сообщения того или иного хрониста действительности, т. е. не ставили перед собой задачу установить степень достоверности различных памятников путем их сопоставления.

^*(F. Wi1ken, Geschichte der Kreuzzuge, 1. Th., Vorrede, S. VII.)

^**(J. F. Michaud, Histoire des croisades, t. 1, p. 176, note 1.)

В основу фактического изложения истории Первого крестового похода Мишо положил хроники Альберта Аахенского и Гийома Тирского, как наиболее подробные^*. Особо детальное описание деяний крестоносцев в этих хрониках представлялось Мишо их достоинством, хотя, судя по его собственному, вскользь брошенному замечанию, он отдавал себе отчет в том, что сведения Альберта Аахенского подчас носят легендарный характер^**.

^*(J. F. Michaud, Histoire des croisades, t. 1, p. 132, note 1)

^**(J. F. Michaud, Histoire des croisades, t. 1, p. 302, note 2.)

Несколько лучше в этом отношении обстояло дело у Вилькена, более разборчивого и осторожного в выборе источников. Выше уже отмечалось, что в его труде изредка встречаются попытки критики источников, правда еще весьма поверхностной, рационалистически ограниченной. Так, Вилькен указывает, что Гийом Тирский - пересказчик Альберта Аахенского, излагавший его поэтические сказания простым слогом^*, но дальше констатации этой зависимости не идет, довольствуясь лишь сведением материалов источников в хронологическом порядке. Вилькен принимает на веру известия хронистов, поскольку они соответствуют его идеализированным представлениям о крестоносцах Первого похода. Без всякой критики передаются: тенденциозное сообщение Фульхерия Шартрского о полном единодушии в крестоносном войске, единодушии, якобы воцарившемся после дорилейской победы над сельджуками; легендарный рассказ Альберта Аахенского о единоборстве Готфрида Бульонского (во время перехода через Малую Азию) с медведем; целиком воспроизводится версия Раймунда Ажильского о находке св. копья в Антиохии; приводятся фантастические цифровые выкладки и сказочные детали, почерпнутые в хронике Альберта Аахенского (10-тысячное конное войско у Боэмунда Тарентского, крайняя степень обнищания знатных рыцарей-крестоносцев в Антиохии, осажденной Кербогой)^**, и многое другое.

^*(F. Wilken, Geschichte der Kreuzziige, 1. Th., S. 81.)

^**(F. Wilken, Geschichte der Kreuzziige,S. 124, 157, 159, 213 if, 219 ff.)

Несколько позднее Г. Зибель метко охарактеризует методы Вилькена (это определение может быть отнесено и к Мишо) как воспроизведение в принципе тех же, но на "бесконечно более высоком уровне, приемов историописания архиепископа Тирского (auf unendlich hoheren Stufe, aber noch durchaus unveranderten Grundsatzen, sehen wir die Methode des Erzbischof von Tyrus von Neuen in Wirksamkeit)"^*.

^*(H. Sуbe1, Geschichte des ersten Kxeuzzuges, S. 169.)

Имея в виду некритичность обоих авторов, новейшие исследователи отмечают низкий научный уровень их трудов^*. Это мнение полностью справедливо и для работы Миллза, который большей частью также следовал в своем изложении событий хронике Гийома Тирского. Он обращался и к другим (в основном латинским) нарративным памятникам, но предпочитал подчас как раз наименее достоверные сообщения: так, Миллз сплошь да рядом принимал за подлинные факты, передаваемые английским компилятором Вильямом Малмсбэрийским^**.

^*(См.: L. Boehm, Gesta Dei, S. 73.)

^**(Ch. Mills, Histoire des croisades, t. 1, p. 48-61; t. 2, p. 239 etc.)

В заключение отметим, что в пору расцвета романтической историографии крестовых походов интерес к этой теме приобретает все более широкий ареал в Европе, в частности, он становится устойчивее среди русских историков, правда, как и раньше, выражаясь лишь в публикации переводов трудов зарубежных авторов. Именно в это время был издан русский перевод "Истории крестовых походов" Ж. Ф. Мишо^*.

^*(Первая часть перевода была напечатана в 1822 г, вторая - в 1823 г., третья - в 1835 г, четвертая и пятая - в 1836 г.)

О причинах, вызвавших появление этого труда, очень выразительно свидетельствует вводная статья автора русского перевода Ивана Бутовского "Сравнение крестовых походов среднего века с священною бранью текущего столетия"^*. Бутовский взялся сопоставить крестовые походы XI-XIII вв. и войну коалиции европейских держав во главе с Россией против империи Наполеона I в 1813-1814 гг. Переводчик уподоблял эту, как он называл ее, "священную брань текущего столетия" крестовым походам "среднего века" и в то же время противопоставлял обе группы событий. Будучи убежденным монархистом и реакционером^**, Бутовский проводил свою совершенно антиисторическую параллель единственно затем, чтобы прославить царя Александра I, представив его в духе официальной русской историографии начала XIX столетия как великого, "бедами непобедимого" монарха, избавившего народы Европы от "постыдного ига наполеоновской Франции". Венцом льстивого и напыщенного панегирика "августейшему вождю царей" в статье Бутовского служило сравнение российского самодержца и его царственных союзников по войне с Наполеоном I - государей Пруссии, Австрии и прочих - со средневековыми крестоносцами. Автор именовал своих коронованных героев "высокими поборниками креста" и "новыми крестоносцами", полагая, что в 1813-1814 гг. "отчизна Петра Великого восстала и двинулась за царя и за церковь"^***. Прибегая к такого рода сравнениям, прикрывавшим реакционные цели внешней политики самодержавия в войне с Францией, Бутовский исходил из само собой разумевшегося представления о крестовых походах средневековья как о религиозных по своим непосредственным причинам и задачам войнах. "Предмет или, лучше, предлог крестовых походов, - писал он, - был, конечно, важный и священный - отражение гроба господня из рук иноверцев, распространение христианства и просвещения в той стране, которая была колыбелью нашей веры"^****. Великая "брань текущего столетия", завершившаяся победой благодаря "благоразумию и твердости венценосных предводителей" Севера, и прежде всего Александра I, "первого виновника сего спасительного избавления", - эта брань, по мысли автора, тоже была предпринята исключительно ради высоких целей: "вожди новых крестоносцев" боролись "за церковь и законные престолы".

^*(См.: Ж. Мишо, История крестовых походов, ч. 1, стр. I-XXXIX. В некоторых экземплярах этого издания статья Бутовского завершает книгу, являясь как бы приложением к ней.)

^**(Французскую революцию он определял как "ужаснейшее скопище неистовств, кои унижают и посрамляют человечество" (Ж. Ф. Мишо, История крестовых походов, стр. XII); взятие Парижа союзными войсками в 1814 г. и восстановление на французском престоле Бурбонов с явным торжеством называл "решительным и смертельным ударом французской революции - сему свирепому чудовищу, в продолжение двадцати пяти лет изливавшему яд свой на всю Европу" (там же, стр. XIX), а в основании Священного союза видел "драгоценный памятник высокого праводушия и царственных доблестей трех монархов, одинаково одушевляемых любовию к общему благу и к человечеству" (там же, стр. XXVIII).)

^***(Ж. Ф. Мишо, История крестовых походов, стр. XVI-XXI, XXIII, XXVIII-XXIX.)

^****(Ж. Ф. Мишо, История крестовых походов, стр. XX. Ср. стр. XXVII-XXVIII: "Первые крестовые походы имели высочайшую и единственную в духе христианства цель: освобождение Гроба господня, освобождение града, где родился, жил и совершил подвиг искупления нашего божественный основатель Веры Христианской".)

Сравнивая, далее, задачи, характер и результаты крестовых походов и недавно закончившейся священной войны с Наполеоном I, Бутовский приходил к выводам, в которых отдавал полное и явное предпочтение "брани текущего столетия". Она со всех точек зрения, полагал он, выгодно отличается от крестовых походов. У средневековых крестоносцев "к великой цели присоединилось множество посторонних намерений, и притом таких, кои были совершенно чужды для блага веры", тогда как, оказывается, "Александр, вооружая россиян на священную брань, был чужд всякого завоевания": предметом его попечений было "одно только спокойствие Европы, одно благоденствие самой Франции"^*. И тогда и теперь, заявляет Бутовский, "народы воспринимали оружие за угнетенное человечество в странах, от них отдаленных"; но средневековые рыцари-крестоносцы "по мере успехов оружия возмечтали о распространении владычества своего", а современные крестоносцы совершали свои подвиги только во имя спасения народов. Там "распри полководцев и не весьма строгие нравы рыцарей подавали нередко соблазнительный пример для воинства; здесь дружба и единодушие торжественно являлись в поступках каждого, и в лице Александра видели новые крестоносцы высочайший образец всех воинских и гражданских добродетелей. Те и другие названы освободителями народов; но какое различие в образе сего освобождения! Франка беспрепятственно предавались грабительству и насилиям всякого рода, и поступки их едва ли могли быть извиняемы духом того времени (курсив наш. - М. 3.). Россияне, напротив, спокойные и кроткие в победоносных походах своих, были скорее вожделенными гостями, нежели отяготительными пришельцами для французов...".

^*(Ж. Ф. Мишо, История крестовых походов, стр. XX, XXI, XXIII.)

В таком же, панегирическом по отношению к политике царизма плане автор сравнивает и последствия священных войн средневековых и новых крестоносцев. Он отдает должное "победам Годфреда", которые, по его мнению, "содействовали расширению промышленности, торговле, возрождению наук". Но гораздо более важны, подчеркивается в статье, победы, достигнутые в "новой священной брани": они не только "оживили стесненную на твердой земле торговлю уничтожением континентальной системы, ободрили и дали новое движение просвещению", но и - что еще более существенно, по мнению Бутовского, - возвратили "народам гражданскую свободу, державам самостоятельность, государям престолы". В результате победоносных подвигов "новых крестоносцев" "низложен враг общего спокойствия; ослепленные победами франки снова покорены законному правлению Бурбонов; вера и благочестие возвратились с прежнею силою у народов, дотоле попиравших оные".

Вывод из всех этих рассуждений следовал тот, что если средневековые брани за веру "вознесли Европу на степень счастия", если тогда "влияние веры Иисуса Христа" привело к действиям "разительным и чудесным", доставившим Европе "существенное преимущество пред прочими частями мира", то священные брани текущего столетия "довершили ее блаженство"^*.

^*(Ж. Ф. Мишо, История крестовых походов, стр. XX, XXI, XXIII-XXV, XXVIII-XXX.)

Как видно из статьи Бутовского, идея издания сочинения Мишо была подсказана переводчику в первую очередь, если не исключительно, политическими и идеологическими соображениями: ознакомление русского читателя с историей крестовых походов XI-XIII вв. должно было, по замыслу Бутовского, явиться средством укрепления верноподданнических и главным образом ортодоксально-религиозных настроений "россиян" в эпоху Священного союза и удушения им европейских революций. Труд Мишо, в большой мере проникнутый клерикально-героическими настроениями, вполне мог служить этим задачам.

Опубликование в русском переводе монографии Мишо преследовало вместе с тем и еще одну важную цель: возвеличив войны, предпринимавшиеся под знаменем креста не столько в отдаленные времена, сколько совсем недавно, проложить путь к идейно-политическому оправданию предстоявших новых "священных" предприятий, замышлявшихся тогда в российских верхах, - теперь уже на Юге Европы и на Ближнем Востоке^*. Дважды упоминает Бутовский в своей статье о странах, еще и "по сю пору пораженных горестию и поруганных величайшими злодеяниями Мусульманина". Сперва, рассуждая о величии Европы, якобы обретенном ею в результате священной брани 1813-1814 гг. и распространения повсюду евангельской веры, он пишет, что теперь этот "исполин евангелия", Европа, "обязанная всем вере своей, со смирением преклоняет чело пред одним лишь всемогущим и не содрогается более при виде Варвара, кораном и мечом вооруженного" (курсив Бутовского. - М. 3.). С большей определенностью автор возвращается к этому вопросу несколько далее, ханжески-патетически распространяясь о печальной участи Балканского полуострова, еще ожидающего "единоверных освободителей", о "горестных стонах несчастных еллинов" и т. п.: "Душа османов рассвирепела и злодействует ужаснее самой моровой язвы; они льют кровь как воду; кривые сабли чалмоносцев косят потомство Великих (т. е. греков; курсив авт. - М. 3.), и палящее той страны солнце уже не успевает осушать точащейся крови христиан. Пески Фракии и Эллады превратились в червленую топь; поля багреют там истерзанными трупами греков; головы их падают подобно осеннему листу, и вопли несчастных, слившись с ревом их палачей, приводят в содрогание и самую природу. Но крест торжествовал не в последний раз... Прейдут казни, и гордые оплоты Оттоманов навсегда погрязнут в пролитой ими крови"^**.

^*(Небезынтересно, что свой перевод Бутовский посвятил одному из видных представителей высшей военно-дворянской знати, генералу А. П. Ермолову, а печаталась книга в типографии Главного штаба его императорского величества.)

^**(Ж. Ф. Миш о, История крестовых походов, стр. XXXI-XXXIII, XXXVII-XXXIX.)

В этих словах звучит недвусмысленный, хотя и скрытый, призыв к войне против Турецкой империи; "освободительные" планы, с которыми, как известно, носился Александр I уже во время Венского конгресса и в ближайшие после него годы^* замышляя, по словам А. Дебидура, "крестовый поход против турок"^**, заранее оправдывались в статье Бутовского религиозными мотивами.

^*(См.: Н. С. Киняпина, Внешняя политика России, стр. 99, 108 и сл.)

^**(См.: А. Мале, Восточный вопрос, стр. 169.)

Таким образом, публикация монографии Мишо с добавлением своеобразного толкования крестовых походов, сделанного в соответствии с политическими целями царизма, в конечном итоге предназначалась для разжигания враждебных настроений к Турецкой империи, для идеологической подготовки новых антитурецких войн, затевавшихся под лозунгами освобождения единоверцев от ига "чалмоносцев".

Само собой, все это имело весьма далекое отношение к научному изучению темы: перед нами лишь образец использования работы Мишо в политико-пропагандистских целях.

Как видно из сказанного, наиболее перспективным итогом романтических штудий был переход от философствования по поводу крестовых походов к изучению материалов, интерес к источникам и первые начатки их критики. Романтики выдвинули ряд оригинальных идей и оценок исторического порядка; фактами, добытыми главным образом в хрониках, они освежили и подкрепили отдельные стороны просветительского истолкования крестовых походов, от которого субъективно отмежевывались. Однако в целом позиция представителей романтической историографии - это идеалистическая и апологетическая позиция.

Обращение к источникам принесет реальный эффект лишь на следующей стадии научной разработки истории крестовых походов, переход к которой был бы, однако, невозможен без романтизма, его увлечений, достижений и ошибок.