Глава одиннадцатая

День был выходной, но я встал рано, раздвинул тяжелые шторы, открыл высокое окно. В гостиную потоком хлынул солнечный свет.

Ночью прошел небольшой дождь, меня обдало утренней свежестью, запахом листвы. С Бульварного кольца долетала резкая трель трамвайного звонка, под окном шаркал метлой дворник...

Показалась извозчичья пролетка и остановилась напротив. Вижу - приехал Патаки, а с ним какой-то военный.

Я решил разыграть гостей: сел в кресло, достал из коробки на шкафу сигару, зажег ее и затянулся. Войду, думаю, в роль.

- Захар, сигары не курят взатяг! - раздалось у меня за спиной. Значит, опять я забыл закрыть входную дверь на ключ. Не могу к этому привыкнуть. В общежитии у нас не то что замка - даже защелки или крючка не было.

От неожиданности втягиваю в себя дым, вскакиваю и захожусь в надрывном кашле.

- Мате, чем не нэпман? - спрашивает Ференц у своего спутника.

Гости смеются, а мне не до смеха - кашляю. Розыгрыш не удался.

- Мате Залка, - протягивает мне руку военный, все еще улыбаясь.

У него черные широкие усы, румянец на щеках, в глазах лукавые искорки. На новой гимнастерке - орден Красного Знамени.

- Я тебе говорил про него, - присаживается Ференц. - Познакомились мы с ним в Красноярской тюрьме. А потом воевали немного вместе... Ну вот что, мы прямо с вокзала. Устали и чертовски голодны.

Я отвечаю, что у нэпманов можно купить все, что угодно, даже в такой ранний час, но цепы...

- Ради встречи и знакомства можно раскошелиться, - шутит Ференц. - Мате сегодня приснилось, что сидел он в своей деревенской харчевне и ел курицу прямо из жаровни. А я ему сказал, что это вещий сон и он обязательно исполнится сегодня до обеда...

Ференц Патаки, возвращаясь из очередной командировки на Украину, встретился там с земляком. Мате Залка как раз демобилизовался из армии, и вместе они приехали в Москву.

Остановился Залка у меня, обосновавшись в бывшем кабинете посла, на огромном кожаном диване, который, вероятно, за его величину окрестил "дредноутом". Обложившись книгами, большинство из которых было на французском и немецком языках, он действительно "плавал" на нем по всем эпохам и векам.

Больше месяца прожил тогда Залка у меня. Ференц все эти дни был очень занят и заходил к нам редко. Он работал над докладом о реорганизации пограничной службы. Все его последние поездки были связаны с этим заданием.

Иногда мы не виделись с Мате по нескольку дней - то я был на дежурстве, то он уходил по делам или, уединившись в кабинете, сидел над рукописями. Часто, обычно вечерами, писал письма "своей Верочке". Залка очень скучал по семье, оставшейся где-то на юге, звал жену с дочкой в Москву. А когда они наконец приехали, Мате весь светился от радости.

Я старался не беспокоить Мате. Если он не выходил к ужину, оставлял еду на кухне. Настойчивым гостям, забредавшим к нам "на огонек", я объяснял, что Мате очень занят, и уводил их в другую комнату.

А перед Новым годом нагрянул Лайош Гавро. Он приехал из Киева по служебным делам. Веселый, энергичный Гавро сразу заполнил собой весь особняк. По вечерам у нас теперь было шумно. Приходили сослуживцы Гавро, мои товарищи по работе, наши общие друзья. Бывали у нас Иона Якир, Ян Гамарник, Иван Федько, Лаврентий Картвелишвили, Ференц Патаки, герои гражданской войны, известные военачальники и комиссары.

Однажды в субботу Мате привел Дмитрия Фурманова. Оба они изрядно промерзли, прогуливаясь по Тверской. Фурманов уже в то время был известным литератором, мы все читали его очерки и статьи о гражданской войне.

Сели за стол. В квартире остался пузатый электрический самовар, подаренный Гильбо, и я очень гордился этой редкостью.

За круглым дубовым столом было тесно в тот вечер. За ним собрались Алексей Стельмахович, Семен Дубов, тоже чекист, бывший начальник особого отдела Западного фронта (я подружился с ним в Витебске), и, конечно, Лайош Гавро, Семен Бирюков, Ференц Патаки, Василий Поляков. Мате Залка со всеми был знаком.

А. Т. Стельмахович, председатель Брянской губчека

- Красные командиры! - представил он нас Фурманову. - Прошли огонь и воду. Удивительно тонко чувствуют, когда что-нибудь не так о войне напишешь.

От похвалы нам всем стало как-то не по себе: ведь перед нами был комиссар легендарного Чапаева, писатель. Залка тут же ввернул какую-то шутку, вызвав дружный смех. Однако разговор поначалу не клеился.

- Прочитал бы ты нам что-нибудь, - предложил Фурманову Мате.

- Да нет у меня ничего своего с собой, - сказал тот.

- Тогда придется мне 8а тебя отдуваться! - Залка полез в карман френча.

Писал он по-венгерски, а потом обычно сам же переводил на русский и часто бился над переводом больше, чем над рассказом, переживал, что не все удается передать точно.

Мате развернул перед собой машинописные листки.

Это был рассказ "На могиле" - о гибели бойца интернационального батальона австрийца Карлуши. Он пал в бою за маленький украинский городок.

Мате читал с большим чувством, будто делился самым сокровенным с близкими ему людьми. Голос у него был протяжный, музыкальный. А когда Залка волновался, у него резче обозначался акцент, и это придавало его речи особую выразительность.

Вот и сейчас будто наяву вижу этого бедного Карлушу в его потертом, заношенном френче, в порыжевших, со стоптанными каблуками сапогах... Вижу в сырых окопах его товарищей, принявших нашу революцию. Снимают они красные кокарды со своих военных фуражек и пришивают их на солдатские френчи. Красный цвет - цвет пролитой крови рабочих и крестьян, цвет революции, и отныне у кокард иное назначение.

Рассказ заканчивался так: "Я закрыл глаза. Из-под цветов, улыбаясь, встал Карлуша. Красная кокарда горела на его рваной австрийской куртке так ярко, как могла она гореть только в восемнадцатом году".

Залка перевернул последнюю страницу. К нему тотчас потянулся Иван Дубов, пристрастившийся к художественной литературе в царских тюрьмах. За большевистскую агитацию он отбыл двенадцать лет каторги. На фронте в свободные часы я всегда видел его с книгой. Он и красноармейцам часто читал вслух, собирая вечерами всех, кто был свободен от нарядов и караульной службы.

- Дай-ка я взгляну, - взял Дубов у Залки последнюю страницу.

Мы думали, что он хочет сделать автору какое-то замечание, и выжидающе молчали. Дубов прочел про себя несколько строчек и сказал:

- Здорово! Самые простые слова, а прямо за душу берут. - Он положил листок на стол и слово в слово повторил последние фразы рассказа.

- Ниши, Мате, больше пиши. Про войну у тебя здорово получается. - Дубов поглядел на Фурманова, не сказавшего пока ни слова, и тихо добавил: - Если только я что-нибудь смыслю в этом деле.

- Наши сыны и внуки должны знать, как мы боролись за Советскую власть, - сказал Стельмахович. - А вот это самое как раз и есть в рассказе. Мне нравится.

Рассказ одобрили все. Но говорили об этом с некоторой оглядкой на Фурманова, и он это понимал. Нам хотелось послушать его мнение.

Лайош Гавро не выдержал:

- Товарищ Фурманов, а что вы скажете?

- А я хотел вас послушать, - засмеялся Дмитрий, - себя проверить - не ошибся ли?..

И уже другим тоном, серьезно произнес:

- А рассказ замечательный, я уже высказал свое мнение, когда мы с автором мерзли на Тверской. Но могу и повторить. Убежден, что в литературе Мате будет таким же умелым и отважным командиром и комиссаром, каким он был в боях.

- Это для меня самая дорогая тема - интернациональное братство, - смутился от похвалы Залка. - Человек борется и умирает за счастье другого народа. Того народа, против которого он воевал всего лишь год-два тому назад. И вот бывшие враги, поумнев на фронте, бок о бок идут сражаться за первое в мире социалистическое государство, которое создает партия большевиков. Что может быть выше и благороднее такого дела?