НОВОСТИ    ЭНЦИКЛОПЕДИЯ    КНИГИ    КАРТЫ    ЮМОР    ССЫЛКИ   КАРТА САЙТА   О САЙТЕ  
Философия    Религия    Мифология    География    Рефераты    Музей 'Лувр'    Виноделие  





предыдущая главасодержаниеследующая глава

Октябрьский переворот в 1917 году

Сведения об этом перевороте достигали Тобольска отрывочно. Невозможно было составить истинного представления о том, что творится в столицах. Телеграммы Керенского были очень кратки и односторонни, газетные сообщения отличались яркой партийностью и блистали только полемикой. Мое положение в Тобольске было весьма щекотливое, и я более чем когда-либо желал, чтобы скорее собралось Учредительное собрание и освободило меня от тяжелой обязанности. Октябрьский переворот произвел гнетущее впечатление не только на бывшего царя, но и на свитских. Из газет они видели, что делается в Питере. Николай II долго молча переживал и никогда со мной не разговаривал об этом. Но вот, когда получились газетные сообщения о разграблении винных подвалов в Зимнем дворце, он нервно спросил меня:

- Неужели Керенский не может приостановить такое своеволие?

- По-видимому, не может... Толпа везде и всегда остается толпой.

- Как же так? Александр Федорович поставлен народом... народ должен подчиниться... не своевольничать... Керенский любимец солдат... - как-то желчно сказал бывший царь.

- Мы здесь слишком далеко от всего; нам трудно судить о событиях в России. Но для меня все эксцессы толпы понятны и не неожиданны. Помните японскую войну? Вам, Николай Александрович, известна мобилизация 1914 года в Кузнецке, Барнауле и других городах... Как там новобранцы громили здания монополий, как разбивали винные лавки... Какие творили безобразия! Почему-то в Германии, Австрии ничего подобного не совершилось. Как будто там не было толпы.

По-видимому, мое объяснение было совсем непонятно бывшему царю. Он, помолчав несколько минут, сказал:

- Но зачем же разорять дворец? Почему не остановить толпу?.. Зачем допускать грабежи и уничтожение богатств?..

Последние слова произнес бывший царь с дрожью в голосе. Лицо его побледнело, в глазах сверкнул огонек негодования. В это время подошли Татищев и одна из дочерей. Разговор на эту тему прервался. Потом я очень сожалел об этом. Мне очень хотелось уяснить для себя: как же в самом деле смотрел бывший царь на совершающиеся события? Сознает ли он, что "своевольная" толпа подготовлена и воспитана не вчерашним днем, не настоящим годом, а предыдущими столетиями бюрократического режима, который рано или поздно должен был вызвать толпу к "своеволию". По-видимому, плохо Николай II понимал это своеволие в марте 1917 года, но еще хуже представлял он его в октябре того же года. Для этого надо было бы знать не одну военную историю, которую он преподавал сыну, а историю народа, историю толпы. Бунты Стеньки Разина, Пугачева, бунты военных поселений, очевидно, были забыты бывшим властелином. По-видимому, он никогда не задавал себе вопроса: почему ни в Германии, ни во Франции, ни в Австрии - нигде народ и войска не поднимали таких восстаний во время войны? Почему это возможно было только у нас, в России, где власть царская и бюрократическая казалась так прочна, несокрушима, а рухнула в два-три дня до основания? Не такова ли судьба всякой деспотии? В истории народа мы много находили тому примеров.

Отзвуки октябрьских событий понемногу стали проникать и в Тобольскую губернию. Еще не было известно, на чьей стороне останется победа. Сообразно с этим вели себя и тобольские деятели. По губернии распускались всевозможные нелепые слухи. Из деревень стали приезжать солдатки-вдовы.

- Господин комиссар, вас желает видеть какая-то женщина, - сообщает один из офицеров, живших в одном со мною доме.

Выхожу в прихожую и вижу деревенскую женщину с девочкой лет шести.

- Что вам? - спрашиваю ее.

- Господин комиссар, где же правда? У меня муж убит на войне, а по деревням ходят мужики какие-то и говорят, что Временное правительство запретило выдавать пособие солдаткам-вдовам... - сказала женщина и заплакала.

- Это неправда, - перебиваю я. - Не верьте, это вздор.

- Как же не верить? Вот уже второй месяц волость нам отказывает. Чем же мне жить?.. Помогите, ради царя небесного...

- Я вам говорю, что это вздор. Не верьте.

- Что ж нам делать? Мы народ темный... Все нас норовят обмануть, обидеть.

Судя по поведению, просительница была не совсем темная, а бывалая и даже немного грамотная.

- Кто вас ко мне направил? Как вы пришли сюда?

- Наши бабы послали: иди, говорят, к комиссару, что царя сторожит...

Я объясняю, что она попала не по адресу.

- Выдачей пособий заведует городская управа и губернский комиссариат, - говорю ей.

- Уж вы помогите, куда я пойду, - просит женщина.

Пробую растолковать ей порядок получения пособия. Даю немного денег и записку к городскому голове, который состоял членом комиссии, и сообщаю ему о деревенских слухах. Расшатывание умов идет по всем российским городам и весям. Не оставлена без внимания даже наша отрядная школа. Лекции, которые в начале осени шли довольно успешно, теперь стали посещаться все меньшим и меньшим числом солдат.

Еще до отъезда из Питера я говорил Керенскому и Кузьмину, что в отряде необходимо будет устроить школу, читать лекции для того, чтобы солдаты не скучали и не распускались от скуки и безделья. Тобольск - городишко глухой, захолустный, зима холодная и продолжительная. Керенский и Кузьмин вполне согласились со мной. По прибытии в Тобольск я немедленно принялся за это дело. В отряде оказалось много безграмотных и полуграмотных, С ними, кроме меня, согласились заниматься и некоторые офицеры, с более же подготовленными занимался я сам: читал им лекции по естественной истории, географии, истории культуры и пр. Бухгалтерию же преподавал мой помощник А. В. Никольский. Кроме того, я неоднократно делал доклады и читал лекции на разные темы в Народном доме для всех, куда ходили и солдаты нашего отряда. До октябрьских событий занятия шли хорошо, солдаты охотно посещали школу. В начале же ноября некоторые совсем перестали посещать школу: очевидно, свое образование они считали законченным. Иногда они являлись в школу и отпускали плоские остроты по адресу старших групп, которые проходили геометрию.

- Все хотят быть семинаристами, учеными, - как-то брякнул один из них.

- Вы мешаете заниматься, - сказал я.

- Пусть занимаются семинаристы...

Уходи вон, громко крикнул один из учеников, - не то иначе с тобою заговорю...

В отряде немало было таких.

В казармах они нередко мешали учить уроки и тем вызывали страшное негодование и ядовитые насмешки. Внутренний разлад в отряде усиливался с каждым днем. Все мои усилия примирить солдат пп к чему не приводили. Удавалось только смягчать остроту вражды между ними. Но и то до поры до времени.

Наконец приехал из Крыма зубной врач, который считался зубным лейб-медиком бывшей царской семьи. Теперь я забыл его фамилию. Поселился он у меня, а врачевать членов бывшей царской семьи ходил в дом губернатора. Не знаю, каких убеждений он был прежде, но в Тобольске он мне говорил, что он толстовец. У меня с ним оказались некоторые общие знакомые врачи. По вечерам мы с ним часто подолгу беседовали о прошлом Николая II. Его рассказы вполне подтверждали мои наблюдения над царской семьей; она задыхалась в однообразной дворцовой атмосфере, испытывала голод духовный, жажду встреч с людьми из другой среды, но традиции, как свинцовая гиря, тянули ее назад и делали рабами этикета. Когда же кому-либо из нецаредворцев удавалось появиться в кругу царской семьи, то такое лицо сразу делалось предметом всеобщего внимания, если только придворная клика вовремя не успевала его выжить. Так было и с Григорием Распутиным. Однажды вечером зубной врач увидал у меня мои воспоминания "Возврат к жизни". Это воспоминание о выходе из Шлиссельбургской крепости.

- Не можете ли дать мне прочесть? - спросил он.

Я согласился. Дня через два он, возвращая их мне, говорит:

- Вы извините меня за самовольство. Ваши воспоминания я давал прочесть бывшей царской семье. Все читали, и представьте, говорю вам без всяких преувеличений, все в восторге. Только Александра Федоровна задала мне странный вопрос: почему он, то есть вы, так не любите жандармов. Просили узнать, нет ли у вас описаний ваших путешествий. Вы много рассказывали о них детям Николая Александровича.

- Здесь у меня нет. Охотно бы дал, - ответил я.

- А ваши воспоминания о Шлиссельбургской крепоти?

У меня их не оказалось.

- А хорошо бы дать им прочесть и их. Мне кажется, что кто-то из них их читал. По некоторым вопросам это видно. Александра Федоровна недавно спрашивала Боткина: "Неужели наш комиссар так долго сидел в Шлиссельбургской крепости? Разве это возможно?" А Николай II как-то в разговоре о загранице задал мне такой вопрос: "Когда же вы успели везде побывать?"

Не знаю, с задней мыслью или просто так, зубной врач стал расспрашивать меня, какое впечатление производят на меня дети.

При других условиях, при другой обстановке мм можно было бы дать другое образование и развитие, а не придворное - как стать, как сесть, сказать и т. п. Да и теперь, пожалуй, не поздно. Должен вам заметить, что, несмотря на ограничения, каким они подвергнуты, эта жизнь дала им очень много, они не скрывают этого и часто даже забывают... Они охотно пилят дрова, отгребают снег. Простая жизнь дает им много удовольствия...

- В этом они и мне признавались. Не поверите, когда мне приходилось по своей специальности приезжать и проводить у них неделю-другую, я чувствовал себя скованным и с величайшим нетерпением ждал воли. Точно от кошмара освобождался, покидая пределы дворца, - рассказывал мне врач.

По его словам, вся семья бывшего царя часто расспрашивала обо мне. Конечно, не потому, что я был для них интересен, нет, а просто потому, что я новое лицо из другой совершенно среды, с другой психикой, с другими привычками и взглядами.

- Василий Семенович, я давно собираюсь вас спросить, почему бы вам не согласиться быть преподавателем у детей Николая Александровича? - спросил врач.

- Это как понять? Вам поручено разведать или вы просто от себя? - спросил я.

Врач смутился.

- От себя я бы не решился... Вы понимаете... Откуда- то они узнали о ваших занятиях с солдатами, о ваших докладах в Народном доме. Почему бы в самом деле вам не согласиться?

- Согласиться на ваше предложение не могу просто по своему положению, - категорически отказался я. Врач замолчал, как будто огорчившись моим ответом. На меня он производил впечатление доброго, открытого человека, именно человека, а не ремесленника-карьериста. Какая странная игра судьбы. Почти всю жизнь быть гонимым, считаться вредным человеком, врагом династии. Но вот условия меняются, и этот якобы вреднейший человек приглашается преподавателем, наставником детей бывшего самодержца.

На мое имя получались анонимки с угрозами с фронта, из Омска, Красноярска, Екатеринбурга и даже от самих тоболяков. Грозили даже послать целую дивизию за то, что я "распустил царскую семью", что дал возможность даже убежать царю с одной из его дочерей... Все эти угрозы и обвинения были основаны на той газетной спекуляции, которой всегда отличались некоторые русские органы, лишь бы распродать побольше номеров. Как вся эта газетная ложь отравляла мне жизнь! Телеграммы мои с опровержением не только не всегда печатались в этих газетах, но иногда почтово-телеграфное ведомство старалось даже не допускать их до редакций лживых газет.

Привожу образец оттиска почтово-телеграфного ведомства, которое так бесцеремонно однажды возвратило мне мою телеграмму.

Моя телеграмма:

"Прошу напечатать в ближайшем номере "Воли Народа". Вниманию Телеграфного Ведомства: "6-го октября нами была послана телеграмма, опровергающая ложные сведения, помещенные в газетах "Русская Воля", "Народное Дело" и друг, газетах, о переводе бывшего царя в Абалакский монастырь. Адресована была телеграмма в редакцию "Русской Воли", копия в редакцию "Народного Слова" и в ред. "Воли Народа", Спасская, 35/37. А 11 октября из Петрограда была получена нами следующая телеграмма за № 36725. Три адреса: Петроград, Редакция "Русская Воля", копия: "Народное Слово" и "Воля Народа", Спасская, 35/37, не разысканы, не доставлены".

Адреса указанных газет знают все петроградские мальчики-газетчики, а телеграфное ведомство не могло их найти.

Вот при каких условиях приходилось работать в г. Тобольске.

Еще образец газетных уток и заведомо ложных сенсационных слухов. Копия посланной мною телеграммы 13/XII 1917 г.

"Во все газеты. Все слухи о побеге бывшего царя вздорны и ложны. Вся семья находится в г. Тобольске, охраняется тем же отрядом особого назначения гвардейских стрелковых полков 1-го, 2-го и 4-го, которые сопровождали бывшего царя с семьею из Царского Села. Охрана несется исключительно этим отрядом. В городе и уезде тихо. В губернии подготовляются выборы в губернское земство.

Комиссар Временного правительства Панкратов, его помощник В. Никольский и комендант Е. С. Кобылинский".

Эта телеграмма была послана в опровержение газетных слухов, пущенных с провокационной целью о побеге царя и о ненадежности отряда особого назначения.

После Брестского договора вскоре была объявлена демобилизация, которая коснулась и отряда особого назначения. Многие солдаты, мобилизованные еще до начала войны с Германией, воспользовались этой демобилизацией и стали уходить из отряда домой. Большинство этих солдат были стойкие, трезвые, честные люди, они понимали, что они делают, оставляя отряд, но совершающиеся события в России и тяжелые вести с родины звали их домой, несмотря ни на что. Многие из них приходили ко мне и откровенно сознавались, что, быть может, поступают нехорошо... но ведь мы пять лет на службе... по два и больше года были на позиции... из деревни пишут, что там неспокойно... идут грабежи, обиды. Кто защитит наши семьи? Фронт теперь пошел по всей России. Надо идти домой, нет сил оставаться здесь... Уж вы нас не судите за это... Так говорили они. И мне ничего не оставалось, как соглашаться с ними и отпускать их.

Эти солдаты оказались и самыми деятельными, неутомимыми работниками, когда был объявлен сбор пожертвований на фронт. При горячем участии общественных деятелей и местной демократии была организована комиссия в городе Тобольске. Местное общество приняло живейшее участие по сбору пожертвований, а наши солдаты целыми днями исполняли всевозможные поручения комиссии, они даже обходили самые захудалые дома. Сбор оказался весьма солидным.

Будучи выбран председателем этой комиссии, я в течение трех дней наблюдал деятельность наших солдат: они были неутомимы и вызывали восторг дам, принимавших участие в сборах пожертвований на фронт.

- Ну, а как же, товарищ комиссар, к бывшему царю надо послать подписной лист? Может быть, вы сами пойдете?..

- Мне неудобно, но я уже передал туда. Татищев взялся сам это сделать, - перебил я гвардейца.

Сколько-то пожертвуют? Говорят, скупы они все, - предсказывал гвардеец. - Да, поди, и сердятся на солдат. Может, совсем ничего не пожертвуют.

- А вот увидим, - отвечаю я.

О скупости семьи Николая II мне много приходилось слышать, но я не придавал этому значения и даже не верил. Но вот возвращают мне подписной лист, и на нем пожертвование всей бывшей царской семьи всего только триста рублей. Меня, признаться, поразила эта скупость. Семья в семь человек жертвует только 300 рублей, имея только в русских банках свыше ста миллионов. Что это? Действительно ли скупость или недомыслие? Или проявление мести?

Окружающие меня тоболяки и принимавшие участие в сборе пожертвований негодовали:

- Что это? Насмешка! Тогда возвратить им назад эти триста рублей, - говорили одни.

- Скупы, скупы, - говорили другие.

- А Распутину небось не скупились... Какими кушами отваливали, - возмущались третьи. - Любопытно было бы узнать, господин комиссар, кто установил такую сумму - царь или царица.

Меня самого интересовал этот вопрос, и я решил во что бы то ни стало выяснить его для себя. Мне много приходилось наблюдать, что во всех вопросах Александра Федоровна имела решающий голос. Николай Александрович хотя и возражал, но очень слабо. Что касается детей, то их никогда не спрашивали. И эта сумма была назначена Александрой Федоровной. Но это еще не значит, что она была скупа во всех случаях, нет. Известны ее пожертвования на германский красный крест уже во время войны... Известны ее дары Григорию Распутину. Да, Алиса была скупа для России. Она могла бы быть в союзе с людьми, которые готовы были жертвовать Россией...

Зима с каждым днем давала о себе знать. Морозы усиливались, снежный покров все глубже и глубже окутывал землю. Семья бывшего царя, да и сам Николай II уже перестали гулять без пальто, но кутаться они не кутались. Дочери гуляли и коротеньких меховых кофточках, а Николай II в полковничьей шинели. Пилка дров продолжалась по-прежнему, лишь иногда она сменялась сгребанием снега с крыльца и с дорожки.

- Такими лопатками неудобно работать, - как-то сказал я, заметив, как Мария Николаевна сгребает снег со ступенек крыльца какой-то сломанной лопаткой.

- Другой лопаты нет. Прикажите выдать, - ответила она.

- Почему же вы не скажете дворецкому? Плохо он заботится. Вероятно, думает, что для вас и этой достаточно... Не находит вас серьезной работницей.

- Я люблю эту работу, но снегу мало, - отвечает княжна.

В это время к нам подошла Ольга Николаевна, которая вместе с Николаем ходила по двору. Мы поздоровались.

- Однако я ожидал более суровых морозов, - заговорил Николай Александрович.

- Настоящая зима еще впереди, - заметил я.

- Тогда какой же зябкий здесь народ! Как рано начинает кутаться в шубы. Почти все ходят в шубах. Как же оденутся они, когда будет еще холоднее?

- Так же, как и теперь, - отвечаю я. - Сибиряки - народ практичный, они не боятся морозов, но не любят и не выносят переходной сырой погоды весной и осенью. В это время легче всего простудиться.

- А что это за народ появился в городе? - спрашивает одна из княжон.

Выражаю недоумение, о каком народе говорит она.

- Разве вы не заметили? По улице мимо наших окон стали проходить в каких-то странных белых и серых костюмах мехом наружу.

Княжна, оказывается, говорит об остяцких кухлянках из оленьих шкур, в которые стали облачаться тоболяки. Такие костюмы можно наблюдать и у самоедов, и у эскимосов, и у якутов. Объясняю ей, что никакого нового народа в городе нет, и выражаю удивление, что княжна не видала в иллюстрированных хрестоматиях архангельских самоедов, изображенных в таких нарядах.

- Почти во всех хрестоматиях такие костюмы можно видеть. Разве вам не объясняли?

Княжна смущенно молчит. Рассказываю, из чего сшиты эти, каковы их преимущества.?

Вы много путешествовали? - вмешивается Николай.

Отвечаю ему, что был я и за границей и искрестил почти половину Сибири и Забайкалья.

- Когда же вы успели везде побывать?

- Судьба, если можно так выразиться, бросала меня в разные концы. Да и любопытство играло немалую роль, - отвечаю я. - Собственно путешествовать-то мне приходилось мало, больше работал.

- Какая же работа у вас была?

Пришлось коротко перечислить свою работу и места, где я бывал.

- Богата и разнообразна Сибирь. Я тоже когда-то проехал по Сибири. Красивые места. Громадные леса, дикие. Вы охотник? Ходили на зверей?

Я рассказал, как однажды напал на меня медведь в совершенно дикой местности, и, имея при себе только револьвер, мне все же удалось отстреляться и обратить его в бегство. Было ли у меня хорошее "повествовательное" настроение в это время, но дочери Николая с большим вниманием слушали мой рассказ, а через несколько дней Николай даже спросил через князя Долгорукова, нет ли у меня напечатанных описаний моих путешествий.

Сибирская природа, по-видимому, производила хорошее впечатление на царскую семью. Они часто расспрашивали меня о ней. Их глаза привыкли к мягким, ласкающим картинкам юга. Русская династия почти не интересовалась севером России. Ежегодно она или путешествовала за границу, или в Крым и на Кавказ. Очутившись поневоле в Тобольске, куда, конечно, никогда бы она не заглянула и даже знала бы о нем только понаслышке, теперь сама наблюдала особенности суровой природы.

Сибирь - моя вторая родина. После четырнадцати лет одиночного заключения в Шлиссельбургской крепости и после целого года путешествия по сибирским тюрьмам и этапам под суровым конвоем я очутился на свободе в Вилюйске в конце февраля. Несмотря на суровые морозы, в это время солнце дольше держится на горизонте, а краски его до того разнообразны, нежны и прихотливы, что я целыми часами любовался чудным небесным сводом, и должен сознаться, что в первый раз так глубоко полюбил северную природу, и почувствовал к ней близость, и начал изучать ее и учиться на ней. Понятно, что при встречах с семьей Николая темою нашего разговора часто была Сибирь и ее природа. Как мало знали они ее! Как мало интересовались они ею прежде! Их представления о Сибири мало чем отли-чались от представлений о ней итальянских красавиц, которые думают, что в сибирских городах по улицам бегают волки, медведи, что в Сибири вечный снег и морозы.

Николай Александрович неоднократно под влиянием этих рассказов и разговоров повторял свою просьбу о прогулке за город, и каждый раз приходилось отказывать ему в этом.

- Вам нечего бояться... Вы думаете, я решусь убежать. Назначьте конвой... - говорил он.

- Я уже вам объяснил, что с этой стороны менее всего препятствий...

- А если мы сами возбудим ходатайство перед правительством?

- Пожалуйста. Разве я вам делал какие-нибудь препятствия в этом отношении?

- Но мы обращаемся к вам как к представителю правительства. Теперь мы с Александрой Федоровной советовались и решили обратиться прямо. Но нам кажется, что вы могли бы и своей властью разрешить...

О, как мало знал Николай о том, что творилось кругом, несмотря на то, что я передавал им все газеты, из которых было видно, что Временное правительство уже пало и рассеялось, что его заменили Советы. Только у нас в Тобольской губернии Совет еще не имел полной власти, и у нас еще сохранялась власть губернского комиссара, городского самоуправления и были произведены выборы в земство. Но натиск со стороны Советов, особенно Омского областного, производился с особою настойчивостью. Дважды делалось приказание чрез военного комиссара Омского Совета перевести бывшего царя с семьей в каторжную тюрьму и арестовать губернского комиссара. Необходимости прибегать к такой мере я абсолютно не видел.

Однажды в праздник вечером является председатель местного Совета Писаревский к караульному дежурному офицеру и требует пропустить его к царю.

- По уставу караульной службы я сделать этого не могу, - отвечает офицер.

- Я председатель Тобольского Совета. До меня дошел слух, что Николай вчера бежал... Я хочу проверить...

Этот слух ложен. Вы знаете, что сегодня он был в церкви...

Я должен в этом убедиться: вы должны меня пропустить, - настаивает Писаревский.

Офицер отказывается:

- Идите к комиссару, а я вас не пущу, кто бы вы ни были.

Писаревский ищет меня и, найдя у полковника Кобылинского, повторяет свое заявление" весьма взволнованно.

- Не всякому слуху верьте, говорится в пословице, отвечаю я ему. - Ваша проверка излишня. Не могу исполнить вашего любопытства. А вот кстати и солдат здесь тот, что был сегодня утром в карауле, когда семья и бывший царь ходили в церковь.

Писаревский не знал, что ответить.

И вот в такой период Николаю II особенно захотелось прогуливаться за город. Меня крайне поражало непонимание положения дел со стороны свиты князя Долгорукова, Боткина и др. Они не переставали просить о том же в то время, когда прогулки их самих по городу вызывали негодование наших солдат, они уже предупредили меня, что, если Долгоруков не перестанет "шататься по городу, его побьют"...

Мое положение становилось чрезвычайно сложным и тяжелым... Единственная надежда, которая еще жила во мне, - это Учредительное собрание, но и в нем я иногда сомневался, слишком оно запоздало. Все же я ждал созыва Учредительного собрания и приготовил уже свое ему заявление, чтобы оно освободило меня от моей обязанности.

Началась предвыборная агитация в Учредительное собрание. Тоболяки обратились ко мне, чтобы я сделал доклад в Народном доме об Учредительном собрании, где изложил бы программу. Мне пришлось делать доклады не только в Народном доме, но и в нашем отряде, и в местном гарнизоне. Предвыборная агитация как будто на время отвлекла население от острой злобы в провинциях.

Прихожу как-то утром в губернаторский дом, чтобы передать полученные письма и журналы, одна из княжон меня спрашивает:

- Неужели правда, что Учредительное собрание вышлет нас всех за границу?

- Откуда у вас такие сведения?

- В газетах пишут.

- Мало ли что пишут в газетах? Учредительное собрание еще не созвано, и никто не знает, как оно решит этот вопрос, - отвечаю я.

Княжна смутилась и через несколько минут вдруг заявляет:

- Лучше пусть нас вышлют еще дальше куда-нибудь в Сибирь, но не за границу.

Я посмотрел на княжну и невольно задал себе вопрос, что это значит.

- Вам не хочется уезжать из России?

- Лучше в России останемся. Пусть нас сошлют дальше в Сибирь... Вы тоже выбраны в Учредительное собрание?

- Да, - ответил я.

- И вы скоро поедете? Вы можете и не поехать. Кто вместо вас останется здесь?

Я ответил, что, если не пришлют заместителя, должен буду остаться, но употреблю все усилия, чтобы быть в Учредительном собрании.

Не знаю почему, но семья Николая II очень не желала, чтобы я уезжал, - об этом мне не раз говорили фрейлины, Боткин и другие.

Собственно говоря, с падением Временного правительства моя официальная связь с Питером и вообще с Россией прекращалась. Тобольск существовал как бы сам по себе. Никакой переписки ни официальной, ни неофициальной с новой властью у меня не было.

Надежда моя на Учредительное собрание была единственная. С каким нетерпением приходилось ждать этого созыва!

Даже Николай II неоднократно спрашивал: "А скоро ли будет созвано Учредительное собрание?"

Я отвечал уклончиво, ибо сам не имел точных сведений... Да и кто тогда мог ответить на этот вопрос?

Полагаю, что, во всяком случае, не позже начала января.

- Мы с Александрой Федоровной просим вас разрешить священнику отцу Алексею преподавать закон божий нашим младшим детям.

- Ведь с ними занимается сама Александра Федоровна.

- В настоящее время она не может, - возражает бывший царь. - Кроме того, отец Алексей, вероятно, более опытен и сведущ. Александра Федоровна находит, что он был бы очень подходящим преподавателем закона божия. Почему бы вам не разрешить? Приходит же он сюда совершать службу.

По существу, я сознавал, что просьба самая невинная и почему бы не допустить. Но, помня все происходящее кругом, я никак не мог удовлетворить просьбу бывшего царя, особенно не мог допустить отца Алексея. Насколько удалось присмотреться к нему, он оказался в высшей степени бестактен и несвободен от стяжательства. Это последнее его качество вызывало страшную зависть в дьяконе той же церкви. Он не раз просил меня допускать и его на вечернюю службу в губернаторский дом, чтобы иметь право участвовать в доходах за эту службу. За то, что Алексей служил всенощные в доме губернатора для бывшей царской семьи, он получал 15 рублей и брал себе, не делясь с причтом.

- Я человек бедный, многосемейный, - доказывал мне дьякон, - пятнадцать рублей для меня доход. Почему вы даете зарабатывать отцу Алексею, а мне нет? Надо быть справедливым...

- Вы, значит, желаете иметь доход? - спрашиваю я дьякона.

- Разумеется.

- Я полагаю, что с такими же претензиями могут ко мне обратиться и из других церквей города Тобольска. Что же я им должен ответить? Вы понимаете всю нелепость вашей просьбы, даже претензии, - говорю дьякону. Но никакие доказательства не действуют. После этого я просто категорически отказываю ему.

Служитель церкви ушел очень недовольный, не отказавшись, однако, от своего намерения "иметь доход"...

И что же он придумал для достижения этой цели? Так как и священник Алексей остался недоволен моим отказом допустить его законоучительствовать в бывшей царской семье, то они составили заговор против меня. И вот что устроили. Во время молебна 6 декабря, когда вся семья бывшего царя была в церкви, дьякон вдруг ни с того ни с сего громогласно провозглашает многолетнее здравие "их величеств государя императора, государыни императрицы" и т. д. и приводит всех присутствующих в крайнее изумление и возмущение, особенно некоторых из команды. Оно и понятно: никогда такое величание в Тобольске не допускалось и не совершалось. Так как это совершилось в самом конце молебна, я сейчас же подошел к дьякону и спросил: по чьему распоряжению он это сделал?

- Отца Алексея, - ответил тот.

Вызываю также священника, который в полуоблачении вышел ко мне из алтаря. Нас окружили возмущенные солдаты и любопытные свитские.

- Какое вы имели право давать такие распоряжения отцу дьякону? - говорю я священнику.

- А что же тут такого? - отвечает он как-то вызывающе.

Меня это крайне возмутило и даже испугало: возле меня стояли два солдата, сильно возбужденные, и один даже грубо буркнул: "За косы его да вон из церкви..." "Оставьте", - решительно остановил я его.

- Если так, отец Алексей, то знайте, что больше вы не будете служить для семьи бывшего царя, - сказал я священнику.

Тот что-то начал говорить в свое оправдание, но я уже не стал продолжать с ним разговор, ибо в церковь стала набираться посторонняя публика, начался какой-то говор, и дело могло кончиться величайшим скандалом, над попом мог совершиться самосуд. Хорошо, что в этот день в карауле был хороший взвод солдат, он сразу успокоился. Но инцидент этим не кончился.

Весть о происшедшем моментально облетела весь город и, попав в Рабочий клуб, превратилась здесь в величайшее событие. Тобольский Совет, который в то время соединился с городской управой, вмешался в это дело по настоянию Писаревского, Кочаницкого и других. Живо была составлена следственная комиссия, в нее попали и городской голова, и председатель местного гарнизона. В тот же день начались допросы попа и дьякона, которые единогласно показали, что за всенощной в губернаторском доме всегда бывший царь и царица величались "их величествами", что я, комиссар, никогда не протестовал и не запрещал попу это делать. Вот почему в день тезоименитства Николая дьякон провозгласил их величества. По городу уже пошла гулить эта ложь, пригласили меня на допрос. Отец Алексей, улыбаясь, протягивает мне руку как ни в чем не бывало.

- Я вам руки не подам: вы священник, а так беззастенчиво лжете и клевещете, отец Алексей, - говорю я ему в присутствии всех. - Вы утверждаете, что величание их величеств совершалось всякий раз, когда совершалась всенощная. В неправде вас может уличить весь хор, весь отряд, если вашей совести мало. А вы, - обращаюсь к городскому голове и председателю гарнизона, - могли бы меня и не допрашивать, а опросить хотя бы солдат нашего отряда, чтобы убедиться в нелепости и лживости этих обвинений.

Священник посмотрел на меня, дьякон тоже как-то тупо, равнодушно. Последний, впрочем, сейчас же как только я ушел, сознался, что оклеветал меня.

Зачем же вы это сделали? - спросил его председатель гарнизона, - Ведь вы служитель церкви, Христа!

- Мне так посоветовал отец Алексей, - ответил дьякон.

Призывают попа. И тот, видя, что дьякон сознался, тоже не выдержал и заявил вместе с дьяконом, что этим способом они хотели скинуть меня, потому что я не дал им увеличить свои доходы службою в семье бывшего царя.

В результате всей этой истории наши солдаты чуть-чуть не избили дурного попа. Хорошо, что своевременно удалось его выпроводить в Ивановский монастырь, а на его место назначить другого для совершения службы в бывшей царской семье.

предыдущая главасодержаниеследующая глава








Рейтинг@Mail.ru
© HISTORIC.RU 2001–2023
При использовании материалов проекта обязательна установка активной ссылки:
http://historic.ru/ 'Всемирная история'