Глава шестая

Понедельник, 9 сентября 1878 года, солнце только еще всходит, а Карл Хуманн уже поднимается к крепости. Его сопровождают всего 14 рабочих, так как, посетив несколько лет назад Шлимана в Трое, он понял, что метод Шлимана - начинать раскопки сразу с большим числом рабочих - не всегда целесообразен. Руководителю раскопок трудно ориентироваться и контролировать рабочих, а также с самого начала распределить их так, чтобы они не мешали друг другу. Кроме того, пока цель окончательно не определена, нельзя начинать большие передвижки грунта.

Группа Хуманна остановилась у Верхнего рынка. С правой стороны от них - византийская стена, прямо перед ними - выровненный холм щебня, который - надо надеяться! - находился па месте алтаря. Хуманн ставит рабочих в небольшой круг, берет кирку и наносит символический удар - кажется, в самые недра горы. Затем он с торжественным видом произносит речь не на принятой здесь смеси греческого и турецкого языков, а на чистом немецком, которого никто из рабочих, конечно, не понимает.

- От имени покровителя императорских музеев, счастливого, всеми любимого человека, никогда не побежденного воина, наследника самого прекрасного престола на свете, от имени нашего наследного принца я заявляю: пусть преуспевает это дело, пусть сопутствуют ему счастье и удача!

Нужна ли была эта пышная, почти мелодраматическая речь? Для дела вряд ли, так как здесь было совершенно достаточно просто сказать: "Ну, люди, взялись!" А вот для доклада, который ему придется писать, она, пожалуй, понадобится. Ведь доклад останется в документах музея и речь Хуманна будет воспринята не как вежливое преклонение перед власть имущими, а как благодарность за действенную помощь, за то, что дело наконец сдвинулось с мертвой точки. В Берлине к тому же решат, что археолог, "взятый на пробу", разбирается в политическом значении возложенной на него задачи. Карл Хуманн, подобно Курциусу и Конце, с благоговейным восхищением взирал на наследного принца Фридриха, считая его другом и покровителем наук и искусств, уверенный, что с него начинается новая эра прусско-немецкой истории, так же как с только что сделанного удара кирки начинается новая глава истории Пергама.

Итак, он произносит свою речь. Турецкие рабочие низко кланяются, молитвенно скрестив руки, греки робко крестятся, ибо и те и другие твердо убеждены, что эффенди творит могущественное заклинание. Некоторое время он стоит растроганный, и его взгляд скользит от холма к стене и от стены к холму.

- Мы начинаем! - кричит Хуманн хриплым от восторга голосом, на этот раз по-гречески и по-турецки.

Четверым рабочим он приказывает рыть два рва против кучи развалин, один - с юга на север, другой - с востока на запад. С десятью помощниками он сам идет к византийской стене, чтобы начать очистку ее внутренней стороны от наносов. Но тут к нему подходят два болгарина.

- Это не то место, эффенди, - говорят они. - Помнишь ли ты, что мы семь лет назад работали для тебя, когда ты извлекал первые плиты из стен? Это было не здесь, а десятью шагами левее. И там в стене мы видели еще что-то, похожее на найденные плиты.

Хуманн думает и, наконец, вспоминает. Да, рабочие правы, его обманула память.

- Спасибо, - говорит он и ставит болгар па то самое старое место.

Уже через несколько часов догадка подтвердилась: холмы щебня уходят далеко в глубину, и, когда для проверки быстро вскрыли небольшую шахту, на пятиметровой глубине обнаружили опору стены. Какая предстоит работа, ведь все это придется снести! - мог подумать Хуманн, но он думает совсем не о том, он радуется, что его стена оказалась, таким образом, намного больше, чем предполагали, и что в ней, следовательно, может быть во много раз больше плит с рельефами.

Во вторник - один из многочисленных праздников греческого календаря. Когда археолог поднялся на гору, его ожидало всего лишь четверо турецких рабочих. Поэтому сегодня не пришлось заниматься рвами, и впятером - для Хуманна его участие разумелось само собой - они трудятся над стеной. К вечеру действительно показались две плиты, без сомнения, относящиеся к ранее найденным, ибо они тоже были высотой примерно 2,3 метра. Они располагались с внутренней стороны стены и стояли торцом, а рельефы уходили в стену. Хуманн готов работать всю ночь, но это невозможно да и бессмысленно, как и вообще бессмысленно пытаться с такой незначительной рабочей силой и неподходящими инструментами извлекать плиты. Самое правильное - это попытаться пока продолжать откапывать стену и, если они - надо надеяться! - найдут еще плиты, освободить их все сразу из-под тысячелетнего гнета развалин.

Семь раз благословенная стена! Вечером, в среду, уже видны задние стороны 11 плит. И этого еще мало: землекопы, работавшие на холме щебня, обнаружили массивные и, очевидно, довольно внушительные по размеру фундаменты, а среди них и над ними - несколько осколков фрагментов с чешуйчатыми хвостами. Всего было найдено около 30 фрагментов из такого же мрамора с голубоватым отливом, как и старые плиты. Они, вероятно, были обломаны тогда, когда сносили алтарь (теперь уже почти не оставалось сомнения, что это был не какой-нибудь, а именно тот алтарь).

В принципе сейчас, на третий день раскопок, поставленная задача была решена: подтверждалось сообщение Ампелия о существовании алтаря с рельефами, а место, где находился этот алтарь с изображением гигантомахии, вероятнее всего, найдено.

Вернувшись в город, Хуманн, даже не разрешив себе умыться и поесть, спешит в немецкое отделение конторы связи Смирны, которое, конечно, уже давно закрыто. Говорят, начальник ушел в кафе. Хуманн мчится по улицам и переулкам и, наконец, находит кафе, где этот добрый человек, радуясь мирному благополучно заканчивающемуся дню, маленькими глотками, смакуя, пьет свой кофе. Но день нельзя хвалить, пока он еще не кончился! Эффенди Хуманн яростно гонит несчастного начальника обратно в его служебную контору и пишет прописными буквами ликующую телеграмму Конце в Гастейн, где тот проводит свой отпуск. Телеграмма какая-то странная. Странно не то, что из слова "все" первоначального текста получилось непонятное "весы" (так во всяком случае было принято в Гастейне), а то, что подпись звучит как-то чересчур панибратски: "Карл". Неужели Конце и Хуманн так подружились, что уже зовут друг друга по именам? Ни в коем случае. И никогда, пока они живы, этого не случится. Под этими четырьмя буквами подписи скрывается целая история мировой политики и, в частности, музеев.

Прусско-германской империи всего лишь семь лет. Она еще молода и еще не осмеливается показать миру империалистические крылья своего черного орла, поскольку во главе империи - номинально - стоит старик, который вовсе не гордится честью быть императором, так же как не радуется новому званию капитан, только за выслугу лет, но никак не по заслугам произведенный в майоры.

Быть осторожным, не сердить старших, более сильных - вот лозунг немцев. Наступать незаметно, чтобы англичане, что находятся рядом, в Эфесе, и французы на островах не заметили, как мы стрижем овец, у которых во много раз больше шерсти, чем у тех, которые принадлежат им. Телеграммы, несмотря на строгую почтовую тайну, охраняемую законом, на деле не представляют собой никакого секрета, так как из Смирны они идут в Гастейн не прямо, а их передают от станции к станции и при этом, конечно, читают. А Хуманна ведь знают повсюду, как облупленного. Телеграмма за подписью Хуманна будет известна завтра и в Лондоне, и в Константинополе, и в Париже. Это вызовет подозрение. Приведет в движение конкурентов. Вызовет различные реакции у противников. А "Карл" - это безобидно, ничего никому не говорит, короче, житейская подпись, не вызывающая подозрений. И поэтому Хуманн пишет: "Карл".

Потом он быстрыми шагами возвращается обратно на свою квартиру, опять забывает умыться и пообедать, просматривает дневник раскопок и записывает каракулями свои предложения, добавления, оправдания и между строк и на полях. Затем, так и не умывшись и ничего не взяв в рот, он в добавление к телеграмме пишет письмо Конце.

Хуманн устал как собака, и письмо в соответствии с этим получается несколько сумбурным. "Сегодня еще нет возможности сообщить Вам детали. Мы достигли неожиданно быстрого, блестящего успеха, и теперь разрешите мне от всего сердца пожелать Вам и господину тайному советнику Шёне счастья. Мы нашли не просто дюжину рельефов, а целую эпоху искусства, которая была похоронена и забыта. С точностью можно насчитать от 20 до 30 блоков. Только все они замурованы отличным, твердым, как камень, раствором, так что каждый кусочек колоссальной стены приходится выбивать с помощью клиньев и тяжелых молотов. Мне очень помогает моя английская ручная лебедка грузоподъемностью 12 тонн - она поднимает самые массивные гранитные плиты, извлеченные из кладки. Порох я не собираюсь применять. Хочу снести стену вручную настолько, чтобы освободить рельефы. Если же опрокидывать плиты, можно очень легко повредить изображение. Я ни на минуту не могу оставить рабочих одних, потому что в стене все время обнаруживаются и фрагменты рельефов и различные скульптуры.

Но главный вопрос в том, как перевезти все это в Берлин. Моего Али Ризу я убедил, что мы еще найдем сотни подобных обломков, что Берлин далеко, и если он хочет продолжения работ, а тем самым и постоянного заработка с возможным бакшишем, то в Берлине тоже должны хоть что-нибудь увидеть. Поэтому эти первые находки должны как можно скорее попасть в Берлин. Он с этим сразу же согласился. Закона о памятниках древности он просто не знает. Теперь я хочу предложить вам следующее: прежде, чем о наших раскопках всем станет хорошо известно (смотри подпись "Карл"; вот как теперь Хуманн опасается греков, которые могут обо всем сообщить в газетах!), я опущу все рельефы вниз и, несмотря на то что дерево здесь очень дорого, упакую их в прочные ящики, а потом перевезу в Дикили. Там никто не помешает мне погрузить их на судно, направляющееся, по крайней мере, в Смирну. Я немедленно узнаю в Смирне, нельзя ли их погрузить там sans facon^* на судно, после чего отправлю голландскими или английскими пароходами в Роттердам или еще куда-либо. Если встретятся трудности и судно вместо Смирны пойдет в Сиру, то немецкий консул Клёбе отправит ящики дальше. После этого никто уже не узнает, где эти рельефы, и их можно будет считать теми фрагментами из мрамора, которые я Вам послал шесть лет назад и в прошлом году. Попросите на всякий случай принца Рейса направить в Смирну несколько личных посланий с просьбой оказать мне помощь.

^*("Без церемонии" (франц.))

Чтобы осуществить этот план, Вам придется добиться особого кредита для транспортировки рельефов. Ста фунтов, наверное, будет достаточно, но, имея в виду непредвиденные расходы и бакшиши, увеличить ассигнования никогда не вредно. Если я уложусь в первоначальную сумму, то деньги останутся. Если мой план удастся, то расходы оправдают себя десятикратно.

Кроме того, срочно нужен помощник, так как транспорт потребует всего моего внимания, а о консервации работ после истечения месячного срока серьезно, видимо, никто не думает. Транспорт надо отправить до наступления сезона дождей, то есть до середины ноября. Все эти заботы о спасении найденных в крепости ценностей не дают мне испытать подлинную радость и лишают меня сна.

Не хотите ли Вы приехать сюда сами? Это было бы прекрасно!

Меня иногда беспокоит, не слишком ли много найдено для начала, хотя, вероятно, мы быстро успокоимся, когда в течение последующих двух недель больше ничего не найдем.

Метод работы по участкам мне не нравится. Не хотите ли Вы купить весь акрополь? Об этом можно договориться с одним Хамди-пашой. За несколько сот фунтов он бы на это пошел; наличные деньги туркам всегда нужны.

Если Вы считаете мое предложение о транспортировке плит слишком смелым, хотя все последствия я беру на себя и Вы в любое время можете дезавуировать меня, то, по крайней мере, разрешите - я Вас очень прошу - переправить все рельефы в Дикили. Если они будут на берегу моря, мы в любое время можем принимать решения и распоряжения. Пошлите, по крайней мере, пожалуйста, телеграмму - ждать более невозможно. Спокойной ночи".

Однако такой телеграммы Хуманн не получил. Письменного ответа тоже. Хуманн был католиком больше, чем сам папа, пруссаком больше, чем само прусское государство, империалистом больше, чем сама молодая империя. Разумеется, в Берлине думали так же, как и он в Пергаме, но боялись высказать это открыто и даже ужасались, как какой-то ничтожный археолог в Малой Азии не боится писать того, о чем сами они предпочитали умалчивать. Но молчание - знак согласия, особенно если учесть, что Конце просит у министра еще три тысячи марок и получает их, а Шёне по телеграфу предлагает продолжать начатую работу. Обо всем этом Хуманн совершенно не думал, когда сунул письмо в конверт, запечатал его, как мертвый упал на походную кровать и уснул без сновидений, вопреки своему радостному возбуждению, вопреки всем клопам.

На следующее утро Хуманн не трогает фундамент, так как никак не может успокоиться при виде плит, которые пока еще невозможно осмотреть.

Всех людей к плитам и к стене! Как трудно разбить ее, все уже знают, но инструменты принесли теперь более подходящие, а так как эффенди Хуманн не скупится на бакшиш и высокую оплату (не думая, что в Берлине существуют специальные финансовые органы!), то и усердие его рабочих возрастает. Теперь, когда все 11 рельефов с фрагментами уже лежат на траве, следовало бы сделать перерыв. Но Хуманн не может с этим согласиться. Он говорит рабочим:

- Я знаю, это было безумно трудно разбить стену. Но и вы и я должны быть довольны, что, наконец мы сумели извлечь плиты неповрежденными. Однако перерыв будет лишь на следующей неделе. Вы знает, моя жена в Смирне ждет ребенка и через несколько дней должна родить. Вот тогда я обязательно поеду домой.

- Пусть родится у тебя сын, эффенди! - кричат турки.

- Пусть будет он консулом! - вторят греки. (Ибо это самое лучшее и почетное, что они могут пожелать новорожденному.)

- Спасибо вам. Если действительно будет сын, то я разрешаю вам пить за мой счет до тех пор, пока вы не сможете отличить верблюда от черепахи. Но как я сказал, это будет только на той неделе, сейчас же никакого отдыха не получится. Давайте отобьем весь кусок стены, из которой мы извлекли наши 11 плит, так как вполне возможно, что внутри ее их еще больше.

Тяжело вздохнув, люди вновь принялись за работу, используя клинья и тяжелые молоты. После пяти-десяти минут каторжного труда удавалось извлечь камень. Если счастье им сопутствовало, то размер его был с голову человека, если нет - то не более кулака.

Но они работали не как поденщики, они сами были заражены усердием эффенди и когда находили новую плиту, лежащую рельефом к стене, то кричали и прыгали от радости, словно нашли сокровище Приама - эта история уже давно передавалась из уст в уста по всей Малой Азии, обрастая всякими сверхъестественными подробностями. И еще шесть раз рабочие криками выражали свой восторг, потому что к 24 сентября уже 17 плит лежали на лужайке у склона горы.

В эти дни жена Карла Хуманна родила третьего ребенка. Это действительно был сын, которого решили назвать Ганс. Во время родов жена Хуманна оставалась одна, если не считать, конечно, опытной повивальной бабки-гречанки и госпожи Гук, которая теперь была уже владелицей гостиницы в Смирне. А отец ребенка как сумасшедший мотался вдоль византийской стены, вдоль рельефа. У него не было времени путешествовать, ему сейчас никоим образом нельзя было покидать Пергам, а поездка в Смирну и обратно потребовала бы не менее трех дней. Правда, он любит свою жену и еще больше сына, которого даже не видел, но больше всего он все-таки любит свою крепость, свое огромное, прекрасное дело, и перед этой задачей все личные дела отступают на второй план. Сын его проживет лет шестьдесят, пусть даже семьдесят, и если у него, в свою очередь, будет сын, то род Хуманнов продлится еще на одно поколение. Но даже в самом лучшем случае его родословная охватывает лишь несколько столетий. Чего это стоит по сравнению с плитами гигантомахии, которым уже около двух тысяч лет! А сколько еще столетий и тысячелетий они будут приводить человечество в восторг и доставлять ему счастье - никто не может предсказать.

Они прекрасны так же, как в день их создания, хотя и руки, и чешуйчатые хвосты, и носы, и половые органы были отбиты, после того как варвары (в общем-то те же греки) использовали бессмертное произведение искусства Атталидов (тоже греков) в качестве строительного материала для крепостной стены. Но судить поспешно было бы опрометчиво. Следовало бы почитать об этом. Может быть, не варварство заставляло их разрушать памятники искусства, а крайняя нужда. Это вполне возможно и безусловно снимает с них всякую вину.

Дни и ночи Хуманна наполнены до краев. Днем надо дробить скалы, работать молотом и поднимать лебедкой плиты, опуская их на лужайку, а ночью читать книги по истории искусств и мифологии, которые посылал ему друг Конце (можно ли так называть знаменитого археолога, учитывая дальность расстояния до Берлина и скромность Хуманна?).

Наступает новое утро. Стоя на своей горе, купающейся в золотисто-розовых лучах солнца, Хуманн размышляет о вновь обнаруженных фигурах на фризах. Вот группа Гелиоса, там Селена и Никс, богиня ночи, которая бросает сосуд со змеями на поднимающихся гигантов, а вот там величественная богиня, пока еще без имени, которую сопровождают гривастые львы. И еще одна, тоже неизвестная, богиня, оседлавшая льва. И хотя работы по расчистке фундамента двигаются не особенно быстро, теперь уже не остается никакого сомнения: они нашли именно то, что искали! Кое-какие предметы находят в земле и у стен фундамента. Ах, как длинна эта стена! После жестокой борьбы она отдала несколько статуй, потом множество больших и маленьких обломков, которые историки искусства и археологи смогут реставрировать, и затем еще две плиты с рельефными фрагментами, которые, хотя по стилю и близки к плитам с гигантомахией, но по размеру отличаются от них, так как высота их достигает всего 1,58 метра, а ширина - 7 сантиметров. Это, вероятно, начало нового фриза, но где его продолжение? Может быть, тоже на алтаре? Это пока еще остается загадкой. Изображения хранят свое мраморное молчание, и каждая попытка истолковать значение того или иного фриза отвергается раньше, чем возникает.

Пока рабочие пьют за здоровье сына Хуманна сколько могут и сколько хотят, сам он сидит в своей комнате и пишет отчет директору и профессору Конце. Он прилагает чертежи, на которых каждая только что сделанная находка, отмеченная карандашом или тушью, расскажет о себе меценату и другу. Но отчет об успехах экспедиции достигает своего апогея в одной фразе: "Мы обнаружили целую историческую эпоху, самые великие, оставшиеся от древности произведения искусства находятся в наших руках".

В последний день сентября, ровно через три недели после начала раскопок, число найденных плит выросло до 24. Это чудо, что гора так же радостно и охотно продолжает дарить своему первооткрывателю и другу все спрятанное ею в тяжелые и неспокойные времена. Теперь даже полный профан и даже самый завистливый специалист не могут более сомневаться в величии и неповторимости находок.

Да и в Берлине более уже не возникает противоречий ни в музее, ни в министерствах. Конце и Шёне, а также стоящий над ними министр Фальк без устали докладывают императору о Хуманне и его находках. Конце, руководствуясь чертежами и документами Хуманна, в свою очередь, информирует наследного принца, который в форме маргиналий к проекту распоряжений министерства с похвалой отзывается о докладе Конце и требует продолжения раскопок "с помощью всех возможных средств и наибыстрейшим образом". Все это льет воду на мельницу музеев. Фальк и Шёне вносят предложение о выделении скромных 100 тысяч марок на археологические раскопки и при этом не забывают Хуманна, который в будущем вместо прежнего вознаграждения должен получать больше. Выделили средства и на столь необходимого научного ассистента. Бисмарка также запрягают в пергамскую колесницу, и он ничуть не возражает, так как здесь, по сравнению с раскопками Олимпии, можно кое-что получить за свои деньги. Через две недели после подачи проекта император ассигнует 50 тысяч марок из своего резервного фонда, а немного позднее министр финансов отпускает такую же сумму из дополнительных средств для музеев.

Однако деньги - это еще далеко не все. Сейчас, после месяца раскопок, счастливому первооткрывателю гораздо больше неприятностей доставляет крутая скала забот, которая оказалась во много раз выше и неприступнее, чем акрополь в Пергаме. Например, как сохранить все находки в целости? Лицензия предусматривает их раздел, причем одна треть идет археологу, неважно - называется ли он Хуманном или под его именем выступают императорские музеи Берлина, а две трети - туркам. Правда, Конце написал о предстоящих переговорах с Высокой Портой, и можно надеяться на получение археологами в ближайшем будущем двух третей находок. Ну, а что же станет с этой третьей, остающейся за Портой частью? Говоря откровенно, никто из немцев, участвующих в раскопках, не оставляет туркам своей третьей части. Но ведь этого же не скажешь прямо, и поэтому толкуют о то.м, что нельзя рассеивать и распылять единственное в своем роде чудо света. Говорят также о том, что, во-первых, не совсем ясно, будет ли эта часть доступна для науки и исследования. Ведь соображения высших турецких чиновников непостижимы, как болото. Во-вторых, совершенно неизвестно, дойдет ли вообще эта третья часть до Константинополя, так как дороги в Малой Азии длинны и находятся в ужасном состоянии. А при том равнодушии, которое характерно для турецких чиновников и министерств, не только возможно, но, к сожалению, даже вполне вероятно, что турецкая третья часть (если удастся сохранить за собой две трети) исчезнет в пути без следа. Рассуждая таким образом, на всех турок без исключения кладут клеймо невежд и варваров. Но это нисколько не смущает европейских господ, и некоторые из них даже серьезно верят в то, что с такой надменностью утверждают.

Больше всего забот у самого Хуманна. Огромное количество находок делает их охрану на горе все сложнее и сложнее. Хотя приказание Конце, данное перед началом раскопок, ничего не публиковать и особенно следить за тем, чтобы никаких сведений не попало в газеты, строго соблюдалось, все труднее стало пресекать распространяющиеся на всех языках слухи. Из Бергамы и Смирны не только приходили целые группы любопытных - и с каждым днем все чаще, - но появились люди - как греки, так и турки, - которые проявляли серьезный интерес к раскопкам, а некоторые имели и специальные знания. Все это не нравилось Хуманну, так как могло привлечь внимание официальных турецких органов, а в конце концов даже и поставить под угрозу получение двух третей находок. Поэтому Хуманн, вводя в заблуждение специалистов, не стал очищать плиты от налипших на них остатков извести и камня. И делал это юн не только потому, что рабочие могли повредить рельефы, расчищая известь, и не потому, что чужеродные наслоения при транспортировке образовали бы так называемую подушку, а потому, что - как он писал в своем отчете Конце - "было бы нежелательно, чтобы каждый посетитель видел всю прелесть скульптур".

Кроме того, Хуманн, уверенный в своем счастье, считал будущие находки лишь дополнением к прежним экземплярам, а все группы - связанными между собой. А при известной недоброжелательности или даже при стремлении "владеть всем самим" можно было ожидать, что турки, с легким сердцем отказавшись от бесконечных фрагментов, потребуют потом целиком весь памятник. А так как у них есть право на третью часть, а может быть, и на две трети, их требования нельзя будет отвергнуть. Следовательно, надо как можно быстрее перенести добычу в безопасное место, тем более что в декабре начинается период дождей, во время которого гора и долина быстро станут непроходимыми.

Хуманн с беспокойством обдумывает план дальнейШИХ действий. Он делится с Конце своими опасениями и дополнительно направляет в посольство (принца Рейса за это время уже перевели в Вену, и его сменил граф Гацфельд) просьбу ускорить: а) переговоры по вопросу о распределении находок, б) определение срока раздела.

Достаточно ли этого? Сделал ли он все, что было в его силах? Нет. Человек сам себе хозяин - так говорит пословица - и, может быть, он еще раз сумеет извлечь выгоду из того глубокого уважения, которое ему оказывали в Смирне у вали.

В начале октября Хуманн сломя голову несется в Смирну, чтобы со всей своей энергией вести переговоры о временном разделе находок и чтобы - ах, об этом он почти забыл - навестить жену и сына. Второе ему удается, а первое - не совсем. Ибо вали с сожалением пожимает плечами и уверяет, что такие вопросы он не может решать без указаний свыше. До него уже дошли слухи, что раскопки имеют гораздо более важное значение и оказались намного богаче, чем предполагалось. Но вали не просто обещает сразу же запросить по телеграфу указания министерства просвещения, он действительно это делает. Через десять дней ожидания, которые Хуманн посвятил семье, в середине октября, как раз когда начинается бабье лето, генеральный губернатор получает чрезвычайные полномочия. Он назначает своего первого секретаря эффенди Дирана комиссаром по разделу находок, а господина Гейнце, директора Оттоманского банка в Смирне, - беспристрастным наблюдателем.

Все происходит, как в сказке. С одной стороны, удивительная и почти неестественная скорость продвижения дела, а с другой - факт вручения Хуманну вечером перед отъездом предписания посла, получившего письмо от ноного великого визиря Сафвет-паши, в котором тот отдает Берлину две трети находок.

Операция раздела находок в Пергаме не представляет почти никаких трудностей, наоборот, она становится чисто формальным делом. Эффенди Дирана совершенно не интересуют ни древности, ни Стамбульский музей, у него имеется лишь единственное желание - не портить отношений с эффенди Хуманном, так как Диран не имеет еще прусского ордена. А господин Гейнце - немец, который мало разбирается в древностях, но хорошо понимает необходимость передавать лучшие экземпляры Берлину.

Уже в первые полтора дня раздела эффенди Диран, не говоря ни слова, выполняет желание Хуманна о передаче ему всех экземпляров, относящихся к алтарю или вообще к эпохе Атталидов. Однако во вторую половину дня Диран начинает с опасением смотреть на свою часть, так как она выглядит не как третья, а, скорее, как шестая. Он же все-таки должен писать рапорт музею, и его в любой момент могут проверить на основании журнала находок. Хуманн, в свою очередь, понимает, что комиссар имеет основания для беспокойства, и помогает ему, оставив туркам две особенно красивые целые плиты, рельефы на которых изображают богинь Адрастею и Селену. Но даже и это он делает с легким сердцем, так как эффенди Диран обещал ему оставить эти экземпляры в крепости до тех пор, пока не наступит время очередного раздела, когда их можно будет обменять.

В то время как комиссар и Гейнце не спеша идут обратно домой, Хуманн, намного опередив их, получает от вали подпись под протоколом, а также указания для таможни и порта провинции, обеспечивающие свободный вывоз переданных Хуманну памятников.

И вот он уже в Пергаме, где разбивает свою рабочую силу на четыре группы. 1 ноября Хуманн с восторгом приветствует молодого помощника, которого Главная дирекция музеев послала по настоянию Конце. Это доктор Габбо Герардус Лоллинг, внештатный библиотекарь Германского археологического института в Афинах. У него свободное время до рождества, говорит доктор Габбо. Это полных два месяца, в течение которых можно сделать бесконечно много, думает Хуманн. Но, к сожалению, гость совсем по-другому понимает свои задачи, чем руководитель раскопок. Вместо того чтобы помогать сносить стену или обнажать фундаменты, показав тем самым свои свежие теоретические знания, он в первые несколько недель описывает все многочисленные надписи, которые были найдены, так как хочет посвятить себя науке о надписях - эпиграфике. Покончив с этим, он отдает все свое время предполагаемому гимнасию на нижней террасе и начинает его раскопки. Правда, Габбо - хороший товарищ и собутыльник (он из Эмса), но в глазах Хуманна он в первую очередь филолог. Другими словами: среди скал и стен крепости Габбо оказывается достаточно неповоротливым и без конца набивает себе шишки и ставит синяки. По мнению Хуманна, от него мало толку в решении основной задачи раскопок. О, эти филологи! Хуманн так и кипит от раздражения. Ох, уж эти филологи из Главной дирекции, которые считают, что делают мне бог знает какое одолжение, посылая настоящий нуль, этого ужасно неловкого языковеда! Хуманн вправе так думать, ведь он смотрит на все с точки зрения спасения фризов с гигантомахией.

На счастье, дальнейшие находки быстро вернули Хуманну хорошее настроение. 30 декабря он отмечает в журнале появление тридцать девятой плиты. Фриз изображает молодого гиганта, красота которого восхищает. Плита эта особенно важна, так как нижний ее край говорит о том, что она стояла на четырех ступенях, шириной 41 и высотой 22 сантиметра. Это открывает новые возможности для реконструкции. К сегодняшнему дню снесли 850 кубических метров каменной кладки. Это и мало и в то же время много. Мало, потому что от всей стены (ее длина примерно 300 метров) только чуть больше одной десятой разрушили до глубины пяти метров и нигде еще не достигли грунта. Много, потому что дневная выработка одного рабочего, вследствие исключительно тяжелого труда по сносу стены, не превышала одного кубического метра.

Многое уже сделано и в раскопке фундамента. До рождества южный край фундамента алтаря был раскопан, а западный, вдоль которого рыли ров, прослежен до конца. Здесь убрано 1800 кубических метров земли и щебня, снесена часть стены и извлечены еще восемь плит большого фриза, а также многочисленные фрагменты, в том числе плита с изображением Аполлона. Это скорее круглая скульптура, чем рельеф, так как корпус соединен с плитой только спиной и одним локоном, спускающимся с затылка. К радости по поводу находки примешивается немного печали: она была обнаружена не в стене. А опыт и сравнение показали, что замурованные в стене плиты сохранили свой блеск и свежесть, тогда как экземпляры, извлеченные из земли, настолько выветрились, что кусочком дерева можно было соскрести не менее миллиметра рельефного изображения, а мелкие детали вообще легко превращались в пыль. К счастью, Аполлон не очень пострадал. Поверхность камня Не покрыта оспинами, как это встречается на других фрагментах, извлеченных из земли, а лишь стала слегка матовой.

Последние три месяца года трудятся только маленькие группы рабочих - у стены, и у фундаментов, и у Лоллинга в его гимнасии, и на южных террасах крепости (все это необходимо привести в порядок, чтобы составить до некоторой степени ясное представление о всей резиденции Атталидов), и на раскопках одного из рядов колонн (их нашли уже 17), и, наконец, на разведке и восстановлении маленького восьмиугольного алтаря, стены которого украшены разнообразными символами различных богов.

- Все это очень хорошо, - возмущается Хуманн, - но все-таки второстепенно по сравнению с нашим главным заданием. После того как мы с помощью богини Тюхе сумели соединить все в одно целое, сейчас самое важное упаковать и отправить находки. И это, черт побери, тяжелая работа, выполняя которую, вы, господин доктор Лоллинг, наверняка покалечите себе пальцы на руках и ногах, а также большую берцовую кость.

Лоллинг кисло улыбается, но не спорит, понимая, что Хуманн прав и работа предстоит нелегкая.

Хуманн приказывает принести доски, брус, и бревна. На верблюдах и ослах грузы свозят в верхнюю крепость, где прямо на месте сколачивают ящики для каждой плиты так прочно, что содержащиеся в них находки будут гарантированы, насколько это вообще в человеческих силах, от всяких повреждений в течение своего долгого и трудного путешествия. Целыми днями гора содрогается от визга пил и ударов молота. Рабочие трудятся с удовольствием, относясь к делу с любовью. Постепенно на каждом объекте образуются постоянные, сплоченные группы. Самые способные - греки. Поэтому они главным образом извлекают плиты из стены. Турки, в большинстве своем сбежавшие с военной службы из Болгарии, а также несколько армян в основном занимаются земляными работами и расчисткой развалин. Осторожность, о которой с первого дня твердили археологи, стала теперь второй натурой рабочих. Они привыкли к тому, что все металлические инструменты надо убирать в сторону и пользоваться только деревянными, как только в стене покажется хотя бы кусочек мрамора. Они теперь знают, что зацеплять крюки лебедок разрешается лишь за Необработанные места плит - произведений искусства. Поэтому можно было быть уверенным, что они не проявят ни малейшей неосторожности во время упаковки.

Другое очень важное обстоятельство заключалось в том, что Хуманн не только сам работал вместе со свои ми помощниками, но и говорил с ними; он разъяснял им, что представляет собой тот или иной предмет, воодушевлял их и вселял веру в успех большого дела. И только поэтому он мог полагаться на рабочих, даже тогда, когда не наблюдал за ними. Лентяев и лодырей Хуманн не терпел ни единого дня, а личные ссоры между греками и турками, возникавшие главным образом на религиозной почве, разрешал с присущей ему чуткостью. Поэтому споры, противоречия и непослушание были немыслимы на раскопках крепости Пергама. Не было и пьянства. "Для этого, - отвечал жаждущему эффенди, - будет достаточно времени вечером, и тогда я охотно выпью с вами". Заработная плата выдавалась своевременно и считалась довольно высокой для Турции: в пересчете на марки - от одной до полутора марок в день. Первоначальную практику равной оплаты для всех Хуманн отменил, как только определились способности людей и наметились различные виды работ. Теперь он платил в зависимости от производительности труда. Яни Большой и Яни Маленький, старшие рабочие, получали по 33 пиастра в день (около трех с половиной марок), и столько же зарабатывал плотник, который сколачивал ящики и тачки и ремонтировал черенки лопат.

Нет, за своих рабочих Хуманн был спокоен. Он мог поручить им упаковку, будучи уверен, что плиты, так же как и при раскопках, не получат никаких повреждений. Единственное, за что следовало опасаться, была транспортировка. Но и здесь многое можно было предотвратить. Там, где сам Хуманн не сможет этого сделать, сделает его правая рука. Это ни в коем случае не господин доктор филологии Лоллинг, так как у него скорее всего обе руки левые! Правая рука Хуманна - Яни Большой.

B ноябре первые ящики уже готовы к отправке. Но остаются еще 39 рельефов с изображением гигантомахии, приблизительно 800 фрагментов, 4 маленьких, не определенных еще рельефа, 10 больших статуй, 30 плит с надписями и многочисленные архитектурные фрагменты. Глядя на все это, Хуманн чувствует, что даже его неустрашимое сердце содрогается от страха. Невозможно ждать, пока этот сизифов труд будет окончен. Опять надо разделить рабочих. Пусть одни сколачивают ящики и упаковывают, а другие начинают погрузку.

Кузнец и столяр строят по проекту Хуманна тяжелые сани, а опытная бригада его бывших дорожных рабочих прокладывает извилистую дорогу от площади с алтарем до подножия крепости, причем при строительстве была использована древняя дорога из плит. Новая дорога - 1500 метров длиной и от 2 до 3 метров шириной - поднимается приблизительно на 230 метров и имеет равномерный уклон от 5 до 6 процентов. Заканчивается она на восточной окраине города, в долине Кетия.

Теперь можно начать транспортировку, имея в виду преодоление лишь части всего пути. Крестьянин гонит на гору своих сильных буйволов и запрягает четверку красивых, могучих животных в сани. Он уверяет, что все будет в порядке, хотя перепады дороги выглядят угрожающе и внушают опасения. И опасения эти могут оказаться справедливее уверенности погонщика. Если сани с грузом да и сами буйволы весят слишком много, а свежезасыпанная дорога еще не установилась, полозья могут легко увязнуть. Буйволов при этом надо останавливать в ту же секунду. Но буйволы, как известно, имеют особый нрав и поступают часто так же, как официанты, которые приходят, если только их позовут не менее шести или восьми раз. Поэтому сани могут опрокинуться и вместе с животными полететь в пропасть.

Остается только один способ, с помощью которого две тысячи лет назад Атталиды втаскивали свои мраморные блоки в гору: использование силы человека. Весело смеющиеся рабочие, понимая, что их ожидает развлечение и довольно значительный бакшиш, принимают план Хуманна, хотя из-за большой ответственности за жизнь людей ему не так-то легко 'было его предложить.

Чтобы 15-20 человек могли дотащить блок весом 10 центнеров (плюс ящик), необходимо не менее 12 часов. Но если взять целые плиты большого фриза, каждая из которых весит от 20 до 30 центнеров, то потребуется от 30 до 40 человек и три дня, чтобы стащить вниз одну плиту. Когда дорога установится - сани утрамбуют и накатают ее, - можно будет, правда только для небольших ящиков, воспользоваться и буйволами.

К 1 декабря 12 ящиков достигли подножия горы, к 1 января - 33. Но не следовало забывать о дальнейшей транспортировке груза в Дикили. И тут оказалось, что дело это еще сложнее и потребует больше времени и сил, чем предполагали. Ровно десять лет назад Карл Хуманн строил здесь шоссе, но с тех пор никто, кроме него, не подумал о том, что дорогу недостаточно просто проложить, за ней надо еще и ухаживать. Вследствие этого теперь здесь больше выбоин, чем камня, и проехать по этой дороге на телеге все равно, что испытать землетрясение. К тому же, когда Хуманн заключал контракт с правительством о постройке дороги, он требовал, чтобы многочисленные мосты возводились из камня. Но это показалось туркам слишком дорогим удовольствием, и, кроме того, местные власти имели тогда похвальное желание привлекать население ради его собственных интересов к ремонтным работам. Поэтому Хуманн был вынужден, скрепя сердце, строить деревянные мосты.

Разумеется, погонщики верблюдов в течение этих десяти лет, когда разбивали ночлег вблизи моста, не задумываясь, отламывали от него доски и сжигали их. Если же крестьянину или землевладельцу нужен был хороший брус, то он охотно разбирал один из мостов побольше. За каких-нибудь три года мосты дошли до такого состояния, что шоссе можно было использовать лишь частично, а люди уже давно ездили и ходили по старым тропам. Это возможно летом, но зимой тропы превращаются в непроходимые болота, которые там и тут пересекают речки. Летом они пересыхают, а зимой, после дождей, превращаются в бурные потоки, останавливающие всякое движение. Отремонтировать шоссе как положено не позволяет время. Поэтому Карл Хуманн ограничивается тем, что приказывает засыпать ямы под провалившимися мостами землей и камнями, а у больших канав соорудить объезды.

Управление железных дорог в Смирне продало Хуманну за четвертую часть заводской цены две тяжелые платформы. Они имели по четыре колеса вместо принятых в Турции двух и железные оси вместо деревянных и, учитывая даже проселочные дороги Малой Азии, могли выдержать нагрузку до 50 центнеров. Мощная рама покоится на осях. К передней оси подвешено дышло. Буйволов запрягают, укрепляют на их шеях коромысло, которое, в свою очередь присоединяют к дышлу, полностью воспроизводя пароконную упряжку, изображенную на одном из фрагментов большого фриза. (Для более легких ящиков достаточно общепринятых в этой стране двуколок.) Два дня потребуется такой платформе на путь от Пергама до Дикили и обратно. Хуманн считает, что за неделю он сможет переправить двумя платформами шесть самых больших плит. 23 ноября отправляется первый транспорт: две платформы, каждая с очень тяжелым ящиком, и четыре местные двуколки с более легким грузом, весом от семи до десяти центнеров.

Возчик-турок одной из платформ, едва только двинувшись в путь, наезжает на стену. Дышло не выдерживает и со скрипом разламывается. Только успели отремонтировать дышло, как этот возчик умудряется провести платформу по щебню разрушенной стены, и от спиц передних колес остаются одни щепки. Хуманн ясно и недвусмысленно пояснил виновнику происшествия, что у него меньше разума, чем у его буйволов. Починили спицы, потеряв на это драгоценное время. И тут возница, весело напевая, заезжает в придорожную канаву, дна которой ему, правда, не удалось достичь. Все, кто только имел руки и ноги, начали с криком и свистом снимать потерпевший аварию воз с мели. На пятый день злосчастная платформа, наконец, прибывает в Дихили, и возница клянется бородой пророка, что он никогда более не поедет на этой заколдованной повозке франков.

С не меньшими трудностями, но все же немного скорее, прибывают местные двуколки с более мелкими грузами. Только одна из них застряла в болоте, так как буйволам вдруг захотелось искупаться и они потащили за собой весь груз в воду. С тех пор Хуманн стал организовывать транспортировку другим способом: отправляли сразу несколько двуколок одновременно, а группа рабочих шла рядом с ними, чтобы быть готовыми сразу же оказать помощь. А помощь требовалась все чаще и чаще: ведь несмотря на то, что Хуманн очень спешил, они все-таки не сумели управиться до начала дождей. 1 декабря дождь зарядил с обеда и шел до полуночи; 4-го - с обеда и до утра следующего дня, затем в ночь на 6-е, в ночь на 7-е и до обеда 7-го, в ночь с 10-го на 11-е. 13-го он начинается с обеда и идет до позднего вечера 14-го, а затем опять в ночь с 18-го на 19-е. Если смотреть с крепости, то вся равнина между городом и побережием выглядит как большое озеро.

И все-таки транспортировка продолжается. После того как Хуманн подрядил запряжки у местных греков, турки, движимые чувством конкуренции, соревнуются с греками на скорость и безопасность доставки груза. Однако дышла и оси по-прежнему продолжают ломаться. И все же основная задача выполнена. До конца декабря 29 неповрежденных ящиков переправили в Дикили и поставили в сарае на берегу. Два - еще в пути, среди болот и грязи, на повозках с переломанными осями. Они смогут прибыть лишь со значительным опозданием. Не отправлено всего только четыре ящика, которые лежат у подножия горы и ждут возвращения порожнего транспорта. Как это ни удивительно, но раскопки все-таки продолжались. Оба Яни и около 30 рабочих сносили стены и убирали щебень с площади, где располагался алтарь. Число фризов с гигантомахией увеличивалось почти так же, как в первые недели. Правда, Хуманн уже давно обратил внимание, что этот участок стены был особенно насыщен мра.мором. Поэтому он отказался от мысли углублять раскопки на том месте, где они начались, и перешел к другой точке в 20 метрах от ворот. По его мнению, обилие находок должно было подбодрить рабочих и пробудить в них дальнейший интерес к раскопкам. Вера Хуманна в благополучный исход значительно возросла. Повышенные расходы на транспортировку вызвали необходимость увеличения предназначенной ему суммы до шести тысяч марок, но министр Фальк безоговорочно выполнил просьбу Хуманна, предоставив ему возможность свободно и без предварительных запросов распоряжаться деньгами. Кроме того, через министерство иностранных дел Фальк направил теплое письмо консульству в Смирне и разрешил общаться с министерством по вопросу о Пергаме непосредственно, обходя официальную переписку, а также выразил свою признательность.

Не так благополучно обстояло дело с турецкой третью находок. По настоянию Хуманна вали предлагал великому визирю подарить эту треть Германии или паследному принцу. В качестве ответного подарка он считал желательным получить хорошую сумму денег на нужды беженцев, прибывавших в Малую Азию во время русско-турецкой войны. Хуманн предложил тысячу турецких фунтов (следовательно, примерно двадцать тысяч марок). Вали благосклонно кивнул головой. Наступил, правда, момент, когда сделка, казалось бы, могла сорваться. Порта, видимо, захотела выбить из Берлина побольше и затянула переговоры, заявляя, что она лучше, чем вали из Смирны, разбирается в том, какое большое значение имеет это презумптивное приобретение для Берлина. Однако Хуманн не сомневался, что дело сдвинется не позднее, чем наступит следующий раздел находок. Сейчас в первую очередь надо было решать вопросы транспортировки.

В начале декабря Хуманн обратился к начальнику Адмиралтейства графу Гатцфельду с просьбой предоставить в его распоряжение канонерку посольства для того, чтобы перевезти ящики с мрамором в Смирну. Гатцфельд дал согласие, и Хуманн был упоен своей маленькой дипломатической победой, так как в противном случае ящики лежали бы в Дикили бог знает сколько времени. Дело в том, что местные пароходы не имели специальных приспособлений, чтобы взять тяжелые ящики на борт. А в это время года уже нельзя было воспользоваться маленькими, курсирующими вдоль берегов парусниками, которые можно было бы нанять для перевозки грузов на пароход. На рождество Хуманн вместе с Лоллингом поехал в Смирну, откуда последний хотел вернуться в Афины.

- Не упадите за борт и не потеряйте свои очки, во имя всего святого, будьте хоть немного практичнее, вы, филолог! - напутствовал Хуманн Лоллинга.

В Смирне Хуманн получает телеграмму. "Комета" ждет его 1 января на Лесбосе. Хуманн моментально приезжает на остров. Командир судна, капитан-лейтенант фон Сенден-Бибран, принимает его со всей сердечностью и почестями и предоставляет место в своей каюте. Командир с большим интересом ждет дальнейших событий: ведь о древностях он знает только понаслышке. В Митилене Хуманн берет напрокат два больших парома, на которых ящики будут перевезены с берега к стоящей на рейде канонерке.

Пока все шло хорошо и соответствовало планам Хуманна, но когда он слегка обжился на корабле, то его оптимизм значительно поубавился. Широта замысла Адмиралтейства грозила остаться на бумаге. На палубе "Кометы" стояли четыре пушки, под палубой расположились офицерские помещения и маленький кубрик на 64 человека команды. Господин фон Сенден подчеркивает, что слишком большая нагрузка на верхнюю палубу переместит центр тяжести корабля и он не сможет свободно маневрировать. Результаты дипломатических шагов Хуманна оказались, таким образом, весьма скромными: более ста центнеров одновременно нельзя было грузить ни в коем случае. Кроме того, надо было еще продумать, как обеспечить погрузку. Хотя Дикили за последние десять лет стал настоящим портом со значительным грузооборотом, он все же до сих пор не имел даже мола. Его заменяла ровная песчаная отмель между скалами, покрытая водой, глубина которой нигде не превышала ширину ладони. Кроме того, при юго-западном, северо-западном, а также южном ветре в этом заливе возникала мертвая зыбь. Хотя в порту и были два погрузочных причала, но и под ними глубина воды не достигала трех четвертей метра, так что паромы не могли пристать к берегу.

К счастью, Хуманн предусмотрел эти трудности и уже в сентябре привез в Дикили железнодорожные рельсы, которые сослужат теперь важную службу в качестве подсобных средств при погрузке. Они образуют нечто подобное мосту между берегом и бортом парома.

И вот ящики поставлены на рельсы, рабочие, медленно шлепая ногами по воде, двигают их вперед вплоть до борта парома и потом осторожно опускают на палубу. Но для этого нужна, конечно, совершенно спокойная вода, потому что, как только зыбь начинает раскачивать паром и лежащие на дне рельсы, рабочие сразу же теряют власть над колеблющимися драгоценными ящиками. Но опять Тюхе благосклонна к Хуманну: море тихое, и, когда "Комета" 2 января 1879 года становится на якорь у Дикили, паром сразу же подходит к ее борту, а кран канонерки поднимает один за другим все пять ящиков на палубу. 3-го волнение на море мешает продолжению работ, но к вечеру наступает штиль, и свет луны помогает погрузить следующие пять ящиков. Еще до восхода солнца "Комета" снимается с якоря и проходит 60 морских миль до Смирны за 8 часов. Здесь ящики надо перегрузить на пароход австрийской судоходной компании Ллойда, который каждую субботу отправляется в Триест. Уже в понедельник начинается погрузка. Если все правильно рассчитано - а инженер-дорожник во временной отставке, конечно, мог это сделать, - то доставка груза в Смирну именно в понедельник обеспечит такую погрузку драгоценных ящиков, при которой они окажутся нижними в трюме и не пострадают от качки, даже если пароход сильно накренится на один борт.

В понедельник, 6-го, первые десять ящиков принимает на свой борт "Аквилла Империал". 8-го начинается сильный шторм, но на следующий день "Комета" вновь отправляется в Дикили. За четыре недели было сделано четыре рейса и, хотя штормовой ветер иногда гудел в трубах канонерки, а однажды один из паромов был выкинут бурей на берег и целую неделю его ремонтировали, хотя погода во время двух рейсов была настолько холодной и дождливой, что только старый морской рецепт - "если в море холодно, надо выпить побольше грогу" - спасал экипаж, все оканчивается благополучно для команды, рабочих и груза. В феврале первая партия ящиков прибывает в Берлин. "Комета" перевезла за четыре рейса приблизительно 325 центнеров пергамских древностей, главным образом фризов с изображением гигантомахии. Рейсы "Кометы" не влияли на бюджет Хуманна, но перевозка груза, включая изготовление ящиков, обошлась в четыре тысячи марок. Какое-то время Хуманн еще наблюдал за работами в крепости, но наступает момент, когда силы его оказываются на пределе. Боли в печени и желчнокаменная болезнь укладывают Хуманна на три недели в постель.

С рождества до середины марта все земляные работы на горе были приостановлены. Оставшиеся рабочие - от 10 до 12 человек - продолжают разбирать византийскую стену. В течение четырех дней из различных мест извлекли по частям собранную впоследствии плиту. Фриз на ней изображал бога (Урана), морского бога Тритона и титаниду Фебу. Кроме того, нашли три плиты, относящиеся к малому фризу. Дальше стали попадаться лишь мелкие и испорченные обломки. В феврале исполнилось шесть месяцев с начала раскопок, и Хуманн отправляет очередной статистический отчет в Берлин: затрачено всего 2800 рабочих дней, из них 1300 ушло на слом византийской стены (разобрано 1400 кубических метров), убрано около 1750 кубических метров щебня у фундамента алтаря. К отправленным в Берлин шесть лет назад плитам добавлено 45, из них 14 сохранили целые фризы, а мелких фрагментов и остатков архитектурного убранства алтаря насчитывалось около тысячи.

В марте 1879 года оправившийся от болезни, но все еще довольно плохо выглядевший, с пожелтевшим лицом, Хуманн возвращается в Пергам. Его встречает весна, какой она бывает здесь лишь раз в несколько десятилетий. Там, где на горе не проводились раскопки, где склоны ее не затоптаны и не разъезжены, все покрыто нарциссами и анемонами, а среди зеленых лугов цветут дикие ржаво-красные тюльпаны. Напротив старого дома Хуманна появился новый, более просторный, который недель через шесть будет окончательно отстроен. На развалинах базилики стоят, пощелкивая клювами, возвратившиеся из теплых краев аисты. Хуманн направляет своих рабочих, их теперь уже около восьмидесяти, на раскопки фундамента алтаря. В апреле приедет Конце, и он должен увидеть порядок, приближающиеся к своему завершению работы. Прекрасную, почти целую плиту, которая сразу же, как только приступили к работам, показалась из кладок стены, приветствовали как счастливое предзнаменование. На рельефе изображено божество, которому в виде исключения не отбили, а только слегка повредили голову. Хуманн полагает, глядя на его величественный облик, что это Зевс, и только позднее выяснилось, что фигура на фризе изображает не бога, а титана, имя которому Океан.

19 апреля, незадолго до полуночи, Конце в сопровождении художника Христиана Вильберга прибыл с афинским пароходом в порт Митилену, где ссутулившийся и промерзший Хуманн прождал их целый час. Горячий чай не спасает от холода, а пить грог врач строго-настрого запретил. Следовательно, не оставалось ничего другого, как мерзнуть. Через несколько часов сомнительного отдыха в городе, который полон ядовитыми насекомыми, они отплывают в маленьком, взятом напрокат паровом шлюпе навстречу начинающемуся дню и солнцу. В Дикили их ожидают два верховых кавасса Хуманна. Один из них - Мустафа - служит у Хуманна несколько лет. Ноги его уже слегка подгибаются, голова подергивается, но, когда он едет верхом, выглядит почти так же эффектно, как когда-то в далекой юности, когда с успехом занимался разбоем. После обеда Хуманн с гостями - в Пергаме, а вечером - на горе с крепостью, которая, очевидно, знает, как оценить это посещение, потому что к прибытию археологов находки сыплются градом. Неделю назад из трех фрагментов, абсолютно точно подошедших друг к другу, собрали плиту, на которой сохранилось единственно неповрежденное изображение головы - гиганта Клития.

- Обратите внимание, господин Конце, - шутит Хуманн, пока они поднимаются на гору, - теперь, когда сюда прибыли вы - глава наших раскопок, мы наверняка будем находить фризы только с целыми головами!

"Это было бы отлично", хотел ответить Конце, но слова его застряли в горле, так как неожиданно раздались какие-то дикие вопли. Яни Большой машет руками, притоптывает и кричит:

- Вот это красивая штука! Прекрасная вещь, эффенди!

Конце и Хуманн забывают, что они честно заслужили короткий отдых после крутого подъема, и, не переводя дыхания, спешат, карабкаясь по развалинам стены и скалам, к юго-восточной оконечности фундамента алтаря. Там уже лежит слегка очищенная от налипшей земли и корней голубовато-белая, отливающая матовым блеском плита привычного формата. На ней изображен умирающий гигант (тоже с головой), которому собака ("собака Артемиды, наверное", - поясняет Конце) перегрызает шею. Сияя от гордости, смотритель показывает второй рельеф, покрытый первой плитой. Плиту сдвигают, и сразу перед археологами открывается изображение Гекаты. Очевидно на этой плите продолжается сюжет предыдущей. Рядом лежит еще одна разбитая на два куска плита. Рельеф, изваянный на ней, представляет собой фигуру гиганта в шлеме. Его рука со щитом протянута над мертвым другом, изображенном на первой плите, по направлению к Артемиде. Найдена также, правда весьма поврежденная, плита с изображением самой Артемиды. Всего один день - хотя еще предстоят, конечно, работы по извлечению и реставрации плит - подарил целую взаимосвязанную группу рельефов.

- Я поздравляю вас, - говорит Александр Конце. Бросив свою длинную метрическую рейку на каменную кладку, он берет обе руки Хуманна и сердечно пожимает их. - Видите, господин Хуманн, доверие является основой человеческого бытия. Без доверия все личные контакты, вся работа, если ее нельзя проделать в одиночестве, окажется напрасной, и ветер превратит ее в пыль. Я доверился вам, вашему счастью, вашему умению, вашему ясному и живому уму, а вы, со своей стороны, доверились мне. Плоды этого доверия мы с вами сейчас пожинаем здесь, среди белых, фиолетовых и желтых анемонов наступающей весны. Вы обнаружили вещи, дорогой Хуманн, перед которыми человечество будет еще сотни лет стоять в восхищении. Очень жаль, что мы оба - ведь мы не специалисты по мифологии и не искусствоведы - не можем сразу правильно классифицировать и объяснить каждый памятник. Это будет работа наших коллег в Берлине, и в течение нескольких лет они наверняка будут ломать головы - извините за выражение - над вашими рельефами! Но все это curae posteriores^*, на что нам сегодня не стоит обращать внимания.

^*("Последующие заботы" (лат.))

Оба они, Хуманн и Конце, испытывают глубокое волнение, стоя рядом, рука об руку, а заходящее солнце окружает золотистым сиянием их темные сблизившиеся фигуры.

Спустя несколько дней на северо-восточной оконечности фундамента появляется на свет целая группа плит. В центре рельефа - богиня, вероятнее всего Афродита. С циничной жестокостью она поставила на лицо упавшего перед ней гиганта свою победоносную ногу в драгоценной сандалии. Но в этой группе должна быть еще одна фигура, по-видимому, живого и продолжающего борьбу молодого гиганта. Ничего, в один прекрасный день найдется и она.

Недалеко отсюда на северо-восточном краю фундамента навлекают плиту за плитой. Это группа Афины, в общей сложности четыре плиты. На левой - опускается на землю молодой крылатый гигант. Незабываемо его искаженное страшной болью лицо. Гигант умирает от руки богини, которую он крепко схватил, пытаясь защититься. Но, оторванный от Матери-Земли, он уже ничего не может сделать, а змея Афины впилась в правую сторону его труди. На следующей плите Афина сама устремляется вправо, чтобы схватить за волосы умирающего гиганта. На третьей шлите изображена Мать-Земля Гея, мать этого юного прекрасного гиганта (возможно, здесь изображен Алкионей). Ее рука отбита сразу же ниже локтя, и трудно определить, поддерживает ли она ею своего сына или хочет оттолкнуть от него богиню, и, наконец, на четвертой плите видна парящая женская фигура с распростертыми крыльями в разлетающейся одежде.

К танцу сезона вся северная часть алтаря уже раскопана. Ров длиною четыре метра, который прорыли рабочие вдоль фундамента, полон многочисленными фрагментами рельефов, а также обломками ионических колонн, капителей, базисов и стропил. Все это скорее всего относилось к архитектурным деталям алтаря. Северная его сторона имела, кстати сказать, длину 34,6 метра. "Вот это сооружение! - думает Конце. - Ампелий со своим "аrа marmorea magna" сильно недооценил алтарь. "Maxima" - надо было сказать!" Голова его уже сейчас полна забот. Он думает о скромных помещениях своего музея. Придется его перестраивать. Но здесь ход мыслей Конце прерывается. На ум приходит одно интересное соображение: вот та скала на севере почему-то опущена на метр ниже, чем на юге. Отсюда можно заключить, что площадь, на которой был возведен алтарь, представляла собой плоскость, образованную после среза вершины горы.

1 мая вновь составляется предварительная опись всех находок. Это 66 плит с изображением гигантомахии (есть еще две, они уже видны среди развалин, но еще не извлечены); 23 плиты малого фриза, который, как предполагают, передает миф о Телефе (еще три также видны среди развалин); 37 отдельных скульптур: статуи, бюсты, кони; 67 надписей. Считать фрагменты и архитектурные детали алтаря - просто бесполезное дело: их уже больше тысячи.

Конце, хотя и привык к работе за письменным столом, ходил без устали, так как даже не представлял себе, что не знакомых с делом рабочих можно хоть на минуту оставить без надзора. Хуманн же в основном занят зарисовкой только что найденных экземпляров, в то время как Вильберг работает над многочисленными эскизами и акварелями, изображая раскопки и рабочих, город и развалины, а также окружающий ландшафт.

Когда рабочие покидали гору, Конце с удовольствием оставался на ней еще с полчаса, чтобы полюбоваться на долину Каика и на море и поразмыслить о своих делах.

Резкость в характере Хуманна нисколько не огорчает Конце. Ведь сам Хуманн не замечает у своего начальника ни спеси контролирующего его надзирателя, ни зазнайства филолога. Кажется несколько смешной антипатия Хуманна к филологам. Скорее всего, она следствие небольшой зависти - ведь сам-то он не филолог. Хуманн, вероятно, видит в нем, Конце, лишь хорошего советчика и друга. Об этом, кстати, говорила и вся их предыдущая переписка. С тех пор как Конце взялся за это дело с Пергамом, Хуманн почти совсем прекратил писать свои когда-то не очень вежливые письма. И если, поторопившись, он напишет иногда что-либо не так, как нужно, то Конце всегда возвратит ему письмо, пока оно еще не пошло по служебной линии, и в дружеской форме, но достаточно твердо попросит Хуманна немного сбавить тон. И сейчас у них не было никаких недоразумений, так как Конце видел, что машина хорошо работала и без него, а потому он никогда не вмешивался в детали и избегал по отношению к Хуманну и его рабочим всякого проявления какого-либо начальственного давления.

И все-таки Хуманн беспокоил его. Во-первых, своим здоровьем: его легкие как будто не совсем в порядке, а тем более печень и желчный пузырь. Он слишком много ест, слишком много пьет, никогда и нигде не бережет себя. Он работает изо всех сил, а когда тебе уже больше сорока, этого нельзя допускать. Поэтому теперь здоровье его сильно подорвано. Конце волнуют, во-вторых, финансовые дела Хуманна. Правда, они не очень плохи. Хуманн может позволить себе вести два хозяйства: одно здесь, другое - в Смирне. Он смог снять себе новый дом, в который переселился с Вильбергом 1 мая, хотя сам Конце остался пока в старом, так как новые стены еще не просохли. Однако гарантий на будущее у Хуманна все-таки нет, по крайней мере, тех гарантий, к которым привык немецкий отец семейства мирного времени. Через несколько месяцев окончится первый археологический сезон. Мы можем оптимистически смотреть на будущее и предположить, что получим средства на второй и третий сезоны. А что потом? Красивый сверкающий орден, спасибо и до свидания? Так нельзя. Так нельзя поступить с Хуманном. Он много лет работал на нас бескорыстно, как никто другой, и, следовательно, мы должны как-нибудь обеспечить его и его семью, гарантировать им будущее. Кто знает, найдет ли он со своим потрепанным здоровьем через два-три года еще какую-то возможность заработать себе на жизнь, если мы закончим работы здесь, в Пергаме.

Хуманн тоже это чувствует. Но как тактично, как осторожно касается подобных вопросов эта вестфальская дубина! Садиг-паша, бывший посол Порты в Париже, а затем великий визирь, стал теперь генеральным губернатором греческого архипелага с резиденцией на Лесбосе. Садиг-паша - старый друг и покровитель Хуманна - пригласил его к себе и предложил взять под свой надзор все общественные здания на островах. Друг Гейнце, директор Оттоманского банка, наложил арест на имущество солеварен, оказавшихся в трудном положении. Он предложил Хуманну взять на себя руководство ими. И то и другое предложения были очень выгодными: приняв одно из них, за несколько лет можно нажить богатство и уйти в отставку вместо шестидесяти лет уже в пятьдесят. Конце это знал и Хуманн знал, и госпожа Хуманн тоже знала. Но этого не знало министерство в Берлине.

И наконец, отчеты за март и апрель, которые Конце недавно просмотрел и отправил дальше министру. Согласится ли он с ними? Гостиниц и ресторанов, которые хоть сколько-нибудь соответствовали немецкому уровню жизни, в Бергаме не существует. Что, следовательно, остается? Хуманн принимает как гостей стипендиатов, путешествующих профессоров, просто всех любопытных, достает им постели и одеяла, кормит с привычным вестфальским хлебосольством. И когда Луизе Хуманн приходится в Смирне принимать гостей, у нее, как правило, не хватает столовых приборов, которые Карл Хуманн взял с собой в Пергам. Должен ли он выписывать этим людям счета, как хозяин ресторана? Конечно, нет, ведь для Хуманна главное - его большое дело. Должен ли он оплачивать все из собственного кармана? Нет, он не может так делать - против этого уже через несколько месяцев восстала его подсчитывающая все расходы жена. Остается одно: относить эти расходы, связанные с приемом посетителей, на бюджет музеев. Но Конце хорошо представляет себе старый прусский подход к финансовым отчетам и чувствует, что все это приведет к неприятностям. Если в апреле экспедиция уложится в три тысячи марок с лишним, в Берлине будут довольны и Хуманна похвалят за бережливость, но если он укажет, что 300 марок из этой суммы истрачены на одеяла, жаркое и пиво, то будут порицать расточительность Хуманна: с каких это пор пиво и жаркое должно ложиться на бюджет императорского прусского музея?

Но не только сам Хуманн беспокоил Конце, еще больше расстраивали его раскопки. Действительно, Хуманн нашел много и обогатил музеи, но гораздо больше осталось в земле Пергама, а, кроме того, значительная часть находок по закону все еще принадлежит туркам. Надо немедленно написать министру, чтобы он не соглашался, проводя эти ужасные закулисные переговоры, на третью часть и, как бы это ни было трудно, продлил срок действия лицензии.

Три-четыре недели Конце, который несет главную ответственность за эту гору и за эти раскопки, еще может пробыть здесь. Его беспокойство постоянно увеличивается, особенно в связи с тем, что богатства земли Пергама поистине неисчерпаемы. Иногда он даже жалеет, что не остался простым профессором в Вене. Как он может отдавать к чему-то обязывающие распоряжения, когда большинство вопросов еще не выяснено, когда есть еще столько мест в самом Пергаме и вокруг него, которые прямо-таки кричат, чтобы их начали раскапывать?

Конце со вздохом встает и спускается с горы. Ужин, наверное, уже ждет. Ждет яичница-глазунья, которая отливает золотом, как душистые дроковые кустарники на акрополе, а кубики из ветчины в ней так красны, как цветущие олеандры, окаймляющие русла рек. Ждут Али Риза, комиссар, и постаревший доктор Раллис, чтобы, как обычно, сыграть с ним партию в домино, Ждет не совсем приятная необходимость снимать с себя удобную штейрийскую грубошерстную куртку, потому что добрый Раллис всегда появляется в черном пиджаке с прусским орденом.

Это тот самый Раллис, который отправил первую плиту с рельефом гигантомахии в Косполи. Карафеодорис подарил ее потом греческому литературному обществу Силлогос в Константинополе. Но она нам нужна. Следовательно, надо предложить министру заняться еще одной торговой операцией. Если мы подарим Силлогосу Корпус греческих и аттических надписей, то ради приличия общество вынуждено будет подарить нам плиту!

Кроме того, нам понадобятся деньги, так как здесь на горе уже становится трудно обойтись без архитекторов и образованных археологов. Надо же, наконец, разгрузить Хуманна!

С трудом передвигая ноги от усталости, Конце медленно идет вниз. А в городе творится черт знает что. Завтра состоится греческий праздник в честь Георгия. Паликары - городская греческая гильдия стрелков - проезжают верхом по узким и крутым улицам в сопровождении барабанщиков и дудочников и расстреливают беззащитный вечерний воздух из древних пистолетов и ружей. Под такой аккомпанемент не получится ни содержательной беседы с Хуманном, ни партии домино с его друзьями. Ну, да ладно, время еще есть.

Как-то вечером Конце возвращается домой особенно взволнованным. Ему удалось установить, что имена на все чаще и чаще попадающихся в эти дни мраморных брусках относятся к богам и гигантам, изображенным на фризах. Есть их рельефы, известны их имена, но пока еще не установлено, как они в каждом отдельном случае связаны между собой. Определить это будет, по-видимому, очень трудно. Вообще заниматься составлением этих кубиков лучше в Берлине, но задача все же так заманчива, что хотелось бы попытаться разрешить ее еще здесь,

Конце сделал и другой вывод. Весь мраморный щебень лежит в самом нижнем слое. Следовательно, разрушение алтаря началось еще до того, как дождь размыл, а наносной песок покрыл толстым слоем все сооружение.

К этому можно добавить еще и третье: на плите с надписью ΗΝΑΙ ΝΙΚΗΦΟΡΩΙ без труда можно дополнить первое слово ΑΘΗΝΑΙ. Конце вспоминает одну из плит в Берлине, на которой сохранились буквы: ΔΙΙ ΚΑΙ. Итак, связь найдена. Теперь можно прочитать всю фразу: "Зевсу и победоносной Афине". Так это же посвящение алтаря! Плиты с Афиной уже найдены, а от Зевса сохранились только крохотные остатки, может быть, фрагмент, изображающий стремительно падающего орла, которого нашли еще в марте.

Весеннее солнце палит с таким же усердием, с каким трудятся рабочие. Археологи и их помощники совместно работают над не тронутым до сих пор восточным верхним краем алтарного фундамента. Другая группа двигается навстречу им с севера.

В мае, примерно 10-го числа, снос византийской стены завершается: это дает еще несколько ящиков фрагментов. Теперь весь гигантский фриз алтаря освобожден от скрывающей его кладки. С последним ударом кирки появляется первая архитектурная деталь in situ, одна из мраморных ступеней, но не от главного входа, а из тех, что вели к цоколю. Высота ступени - 22 сантиметра, ширина - 41, длина - 2 метра. Состоит она из двух частей, скрепленных друг с другом железными скобами. Расположена она была двумя метрами ниже самого высокого места среднего фундамента. Это очень важное обстоятельство для берлинских сотрудников, которые будут производить реконструкцию.

29 май Конце едет в Константинополь. Дело в том, что переговоры между министерством и посольством о покупке у турок третьей части находок неожиданно приостановились. Создавалось впечатление, что посол, граф Гацфельд, не особенно расположен заниматься этим делом и не проявляет решительности. Присутствие специалиста становилось необходимым.

Весь июнь и июль археологи буквально горят на работе. С 1 по 8 июня Хуманн регистрирует выполнение 452 дневных заданий, с 8-го по 15-е - 500, с 15-го по 22-е- 491, с 22-го по 29-е - 457. Общее число заданий с января 1898 года по июль - 1900.

Поступают обнадеживающие известия из Берлина и Константинополя. Султан, кажется, готов отказаться от своей третьей части, если получит обещанную денежную компенсацию, и, кроме того, готов дать согласие на будущее. Однако официальное решение потребует, как это принято на Востоке, еще некоторого времени.

По пути домой, в Афинах, Конце пригласил на работу в качестве ассистента правительственного архитектора Бона. Министру он дал утешительную справку о том, что Бону не потребуется более 20 марок в день, так как в доме Хуманна он найдет свободную комнату. С новой лицензией дело, очевидно, тоже решится благополучно.

Хотя уже в мае фундамент был обнажен, работы по его полной расчистке еще не закончены. Он похож теперь па сетку, образованную приблизительно пятьюдесятью приподнятыми прямоугольниками, которым еще предстоит быть раскопанными до полного профиля. Кроме того, около его восточной оконечности с апреля лежит занесенный землей блок шириной до одного метра, а длиной и высотой до пяти. При расчистке этого блока выступили торцовые узкие плиты, по-видимому, с рельефами. И все-таки блок решили оставить пока на месте, так как из-за множества находок было бы нецелесообразным продолжать дальнейшие раскопки. Гея, Мать-Земля, продолжала защищать свои плиты. Но теперь настала очередь и большого земляного холма. Оказалось, что когда-то, скорее всего на закате Римской империи или перед нашествием турок, одна довольно невзыскательная семья решила построить здесь дом и хозяйственные помещения. Причем, чтобы не особенно утруждать себя, хозяева воспользовались большими мраморными блоками алтаря и ставили их друг на друга, не скрепляя каким-либо связующим веществом.

На календаре - 21 июля. Накануне из Смирны приезжали гости. Луиза Хуманн, наконец, решила на месте осмотреть любимое детище своего мужа. Кроме нее прибыл доктор Боретиус из Берлина, будущий профессор юридического факультета в Галле, который во время своего путешествия по Ближнему Востоку захотел осмотреть широко рекламируемое ежедневными газетами новое чудо свега - пергамские раскопки. Трою Шлимана он уже посетил.

Хуманн понятия не имел, кто этот господин Боретиус, какую роль он играет в обществе и где живет. Но Хуманн в конце концов сын XIX века и знает, чего теперь стоит publicity и mise-en-scene. И прежде всего он знает, чем обязан своей любимой жене, к которой из-за своего дела относился столь пренебрежительно. Поэтому он должен показать ей, а также берлинскому доктору, раз уж он оказался здесь, что-нибудь особо выдающееся, что даже на неспециалиста произведет такое впечатление, которое надолго останется в памяти. По этой простой причине, в то же время продиктованной здравым смыслом, он перевел рабочих на уборку и расчистку развалин - что, кстати, совершенно неожиданно привело к появлению еще нескольких фрагментов, - чтобы забронировать "хорошую вещь" на 21-е, день, когда вспотевшие гости, задыхаясь, поднимутся на гору с крепостью.

Наверху они останавливаются, чтобы слегка передохнуть. Луиза Хуманн утоляет жажду минеральной водой, а доктор Боретиус выкуривает хорошую сигару.

- Итак, господин доктор, - улыбаясь, говорит Хуманн, - я обещал вам в Смирне, что буду ждать здесь вашего прибытия и покажу раскопки. В мае мы нашли очень мало, в июне всего девять предметов, в июле пока что только три маленьких, но я думаю, теперь у нас опять наступит счастливое время, и вы будете свидетелями нашего успеха.

Боретиус с удивлением поднимает брови:

- Неужели вы так же могущественны, как тот придворный, который пригласил свою принцессу посмотреть лунное затмение на следующую ночь, так как в предыдущий вечер она его проспала?

- Я надеюсь показать вам нечто лучшее, чем лунное затмение, - возражает, ухмыляясь Хуманн. - Мы начинаем, а то будет слишком жарко.

Неожиданно Хуманна охватила неуверенность, хотя он сегодня и полагался полностью на искусство режиссуры, но были вещи, которые он не мог заказать и которыми не мог распоряжаться. Он слегка побледнел и, пошатнувшись, схватил жену и гостя за руки. С волнением показав на вершину крепости, над которой летали семь огромных раскинувших крылья орлов, Хуманн хрипло спросил:

- Что означал полет этих птиц в старину?

Боретиус, несколько удивленный таким вопросом, говорит:

- Насколько я знаю, орлы - птицы отца богов, и следовательно, их полет приносит счастье.

- Omen aceipio^*, - тихо произносит Хуманн и дает сигнал начинать.

^*("Принимаю предзнаменование" (лат.))

Скрипят рычаги, визжат лебедки, первая из плит ложится на землю. Посетители видят на ее оборотной стороне бородатого гиганта со змеиными ногами. Профиль его лица немного поврежден, левая рука завернута в львиную шкуру. Мускулы словно перекатываются от шеи к плечам, туловищу и через таз к бедрам расставленных ног.

- Жаль, - шепчет Хуманн с легким вздохом, который может означать, с одной стороны, радость по поводу отлично сохранившейся плиты и, с другой - известное разочарование, - она не подходит ни к одной из прежних плит.

Теперь опускают вторую плиту. Фриз изображает поднимающегося бога - как еще иначе мог бы он явиться! На его огромные, делающие большие шаги ноги волнами, как от сильного ветра, опускаются складки одежды. Торс бога так величествен и прекрасен, что его невозможно сравнить ни с одним из рельефов, извлеченных из этой богатой горы. Голова отбита и ее нет среди тысяч фрагментов, во всяком случае, она не занесена в книгу учета.

- Эта тоже не подходит к известным нам плитам, - тяжело вздыхая, говорит Хуманн.

А теперь третья плита. На ней - нежный молодой гигант, наверное, эфеб, в счастливом возрасте уже не мальчика, но еще не юноши. Он опустился на колени, бессильно повисла правая рука, в то время как левая покоится на правом плече. Над ним...

Но вот рабочие кладут четвертую плиту. Гигант с мечом и щитом медленно падает навзничь. Стрела молнии торчит у него в бедре. Верхняя часть плиты отсутствует, но на краю ее угадывается рука, прикрытая львиной шкурой. Она, наверное, относится к еще сражающемуся гиганту. С кем он сражается? Может быть, с великим богом? Молния?

- Молния? Это Зевс! Я чувствую твою близость, Зевс! - Хуманн, дрожа, как в лихорадке, перебегает от одной плиты к другой. Да, третья подходит к первой! Несомненно, змееобразная нога гиганта, видного со спины, переходит на плиту эфеба, как и львиная шкура. Может быть, он тоже борется против шагающего гигантскими шагами большого бога? Да, левая, прикрытая одеждой нога бога исчезает за правым бедром опустившегося на колени эфеба.

- Три плиты подходят друг к другу! - кричит Хуманн.

А его жена удивляется не меньше, чем господин доктор Боретиус, как взрослый мужчина может восхищаться какими-то старыми мраморными плитами и как он может быть так уверен в своих предположениях. Ведь плиты не лежат еще и десяти минут. А Хуманн уже стоит перед четвертой. Действительно! Она тоже подходит! Потому что правая нога гиганта с молнией в бедре прикасается к задрапированному одеждой колену большого бога. Но что случилось с верхней частью первой плиты (если судить по ее настоящему положению)? Корни и земля частично закрывают изображение. Но вот Яни Лалудис подтаскивает еще фрагмент, размером приблизительно 70 на 80 сантиметров, который точно подходит к фрагменту плиты с изображением эфеба. Хуманн кидается к нему. Ногтями и носовым платком - к ужасу супруги! - он трет и скребет плиту. Показались львиная шкура, которая была также и на руке гиганта, перья и переплетение чешуи и змей в ногах гиганта - эфеба. Это может быть только эгида - атрибут Зевса! Следовательно, бог, делающий большие шаги, - Зевс!

- Это произведение так величественно и прекрасно, как никакое другое, подаренное вновь миру. Это венец всей нашей работы. И как прекрасно группа Афины связана с группой Зевса! - восклицает, заикаясь, Хуманн, хотя раньше он никогда не заикался.

Рабочие уже привыкли к подобному изъявлению восторга и слушают Хуманна равнодушно. Что они знают о Зевсе! Их больше удивляет волнение эффенди, чем спокойно и молчаливо лежащие плиты. Луиза Хуманн и доктор Боретиус честно пытаются почувствовать радость первооткрывателя; они поздравляют Хуманна и вспоминают о приносящих счастье полетах орлов. Но Карл Хуманн непочтительно сидит на краю плиты Зевса и плачет как маленький. Так счастлив, как сегодня, он еще никогда не был.

На следующее утро, чуть свет, Хуманн пишет письмо с радостным сообщением о находке и срочно едет в консульство в Смирну, чтобы обеспечить приобретение обеих скульптурных групп. Консул успокаивает возбужденного археолога: он только что получил хорошие и надежные известия из посольства. Лишь через три дня после находки Хуманн сообщает Конце по телеграфу о большом счастье, пришедшем к ним. Но телеграмма опять очень сдержанна, опять с ни к чему не обязывающей подписью "Карл", чтобы там, где прочтут телеграмму, передавая ее, и там, куда она потом поступит, не возникла зависть или чувство конкуренции, чтобы в Берлине знали о результатах раскопок лишь несколько посвященных.

Но уже слишком поздно. Однажды утром берлинцы открывают за завтраком "Националь цайтунг" и читают большую статью доктора Боретиуса о раскопках в Пергаме. Не разбираясь в секретах музейной и министерской дипломатии, Боретиус, естественно, стремился к тому, чтобы его земляки узнали о том огромном событии, свидетелем которого он явился. Отчасти Боретиус хотел, чтобы они порадовались вместе с ним, отчасти им руководило известное тщеславие. "Счастливый день для истории искусства" - так называлась статья. "Найден самый важный и в высшей степени прекрасный памятник, - писал Боретиус. - Это самое внушительное произведение искусства греческой древности... что скажут берлинцы, которым этот шедевр будет принадлежать!" Появление статьи было подобно грому с ясного неба. Пергам и Пергамский алтарь теперь на устах у всех берлинцев. И не только у берлинцев. Ведь в посольствах и консульствах тоже сидят внимательные читатели. Несколько дней музеи и министерство были в ужасе - хорошо еще, что пи Хуманна, ни кого-либо другого из знающих тайны алтаря обвинить нельзя. Но потом они решили уподобиться умной пчеле, которая знает, как высасывать мед из ядовитых цветов. Конце, Шёне и новый министр просвещения господин фон Путткамер пришли к единому мнению о том, что это внезапное внимание может явиться отличным поводом для продления лицензии на четыре месяца и для более энергичного разрешения все еще не решенной проблемы турецкой третьей части. Раскопки не должны прерываться, так как выше здания алтаря находятся развалины коринфского храма, который до сих пор приписывали Афине Полиаде и который в древности был, по-видимому, господствующим зданием на горе. С помощью 50-100 рабочих, одного архитектора и ассистента Хуманн мог успеть раскопать это здание за два месяца. Между прочим, Курциус и Адлер в свое время уже обратили внимание на эти руины. Раскопки храма Афины были важны не только для выяснения топографии Пергама, но и для истории античной архитектуры вообще. И вот оказывается, что совершенно не участвующее в этом деле министерство торговли имеет в своем фонде 10 тысяч лишних марок на вспомоществование техническому учебному процессу, которые готово выдать для изучения памятников архитектуры и древних орнаментов. Это же министерство может пригласить на раскопки архитектора Штиллера, которому кроме оплаты переезда и квартиры потребуется не более 500 марок в месяц, а также Отто, сына профессора Рашдорфа, строителя берлинского собора. Отто Рашдорф только что стал лауреатом конкурса имени Шинке-ля и кроме денег на проезд и за квартиру больше ничего не потребует, разве что публикации его имени как участника будущих раскопок. Вообще же, что касается денег, то благодаря бережливости Хуманна из выданных ему 120 тысяч марок израсходовано только 92 353, так что не следует бояться новых затрат. И вот даже рейхсканцлер князь Бисмарк весело потирает руки. За последние годы его ничто так не раздражало, как огромные деньги, истраченные на раскопки Олимпии, которые не принесли ничего, кроме чести. Следовательно, стоит делать ставку на пергамского коня, который помимо славы приносит еще и солидные доходы музеям!

Быстро, слишком быстро приближается 6 августа, день, когда истекает срок лицензии. Прекратить раскопки фактически невозможно, слишком много осталось еще сделать. Но так как вопреки всем напоминаниям ни Берлин, ни посольство в Константинополе не сообщают о возможности продления лицензии, то по закону ничего больше не остается, как приостановить работы и отложить их, надо надеяться, не на очень длительный срок, до тех пор пока в Берлине не добьются решения.

7 августа Хуманн вынужден отдать приказ о прекращении раскопок.

- К сожалению, раскопки придется закончить. Так надо. Но не унывайте. Скоро мы начнем снова, сегодня утром я уже телеграфировал послу (он выдал ему такую граничащую с откровенной грубостью телеграмму, что у графа Гатцфельда полезли на лоб глаза, но граф промолчал - он слишком высоко ценил свой императорско-прусский и кайзеровско-немецкий престиж!). Пока я никого не увольняю. Нам предстоит еще много работы по упаковке и перевозке ящиков.

Люди вздыхают с облегчением, а когда через две недели Хуманн извещает их о том, что лицензию продлили на четыре месяца, не могут сдержать своей радости.

Неожиданно посольство шлет новую депешу. Султан в конце концов подписал договор, согласно которому за 20 тысяч марок он уступает свою треть берлинским музеям. Так как наступил сезон дождей, транспортировка груза была невозможна. Кроме того, Хуманну все равно не разрешили бы отгрузить ящики из Дикили, пока договор о находках не будет ратифицирован.

Но лучше все-таки оставить находки в Дикили и ждать там, чем хранить их в крепости, думает Хуманн и радуется своей предусмотрительности. Он приказывает собрать две новые повозки с вагонными осями.

Опять начинается тяжелый спуск ящиков вниз по горе. На это требуется столько рабочих рук, что на раскопках остается всего 10 рабочих. Раскапывая юго-восточный край фундамента алтаря, они находят обломки плиты, на которой изображен гигант, в смертельной борьбе обхвативший спину бога.

Через неделю после получения последней телеграммы приходит новая, извещающая, что переговоры закончены и все находки переходят в полную собственность музея. К сожалению, радость по поводу этого сообщения разделяют не все. Антипатия, которую Хуманн уже некоторое время чувствовал, приобретает сейчас настолько сильное выражение, что не обращать на нее внимание больше уже нельзя. Греки всегда интересовались вопросами политики, а их малоазиатские сородичи оказались большими патриотами, мечтающими о возвращении бывшей греческой Малой Азии в материнское лоно. Они с огромным удовлетворением отмечали рост греческого и уменьшение турецкого населения. Они вовсе не возражали против того, что султанский Оттоманский музей остался с носом, но и Берлину они тоже не хотели отдать сокровище Пергама. И вот греки начали поругивать Хуманна за то, что он приступил к раскопкам до того, как Малая Азия вновь войдет в состав Греции и здесь, в Бергаме, начнет действовать древнее законодательство, не позволяющее вывозить находки за границу. Но Хуманн думает только о лаврах, которые его работа принесет берлинским музеям. Он видит только часть мира, но не весь мир и плохо понимает отдельных греков, которые приходят к нему и говорят: "Это же безразлично, здесь или там будут храниться находки. Главное заключается в том, что мир получил новые неповторимые произведения греческого искусства, которые вновь прославят греческий гений".

Хуманн подготовил не только повозки. В Дикили по его указанию уже в июле возвели массивный двухметровой ширины мол, который настолько далеко выступает в море, что уровень воды в порту повысился на два метра. Теперь плоскодонные грузовые суда могут приставать непосредственно к берегу, и перегрузка становится менее трудоемкой.

В начале сентября новое стационарное посыльное судно "Лорелея" совершает рейсы из Дикили в Смирну до тех пор, пока в конце октября все ящики не оказываются в порту. И когда посыльное судно завершает свой последний в этом году рейс, Хуманн вздыхает с облегчением.

Один из кадетов, служивших на судне, покраснев до корней волос и заикаясь от волнения, подошел как-то к Хуманну, держа в руке письмо. Он рассказал, что перед выходом в море написал домой письмо: "Дорогой отец, мы сейчас в Пергаме, перевозим мраморные плиты с рельефами, которые господин Хуманн нашел здесь в крепости". Сегодня он получил ответ и просит Хуманна прочитать его. "Дорогой сын, - писал отец кадета, - я, наверное, зря платил деньги за твое обучение в школе. Как мог ты назвать эту местность Пергамом! Ведь крепость у Трои Гомер назвал Иергамосом! Но это я еще могу тебе простить. Хуже другое. Ты называешь археолога Хуманном, хотя каждый ребенок знает, что имя археолога, который раскопал множество прекрасных вещей, - Шлиман. Если ты увидишь этого великого человека, то извинись, пожалуйста, перед ним за свою глупость и скажи, что я отношусь к нему с глубочайшим уважением. Твой любящий отец".

- Передай ему самый теплый привет от меня, - говорит Хуманн. - Но я не сказал бы, что ты так глуп, как думает твой отец. Ты был прав, называя Пергам и Хуманна. Между прочим, мой мальчик, Шли-ман или Хуманн - это уже не так важно, потому что мы оба делаем общее дело. Но между Троей и Пергамом большая разница, и когда-нибудь, через несколько лет, твой отец да и весь мир узнает о Пергаме, и ты сможешь гордиться, что помогал спасать его сокровища!

В сентябре на раскопки прибывает постоянный помощник Хуманна, чтобы заменить его в крепости. Он приехал как раз вовремя: ведь транспортировка ящиков слишком сложное и важное дело, чтобы начальник экспедиции мог при этом не присутствовать. Нового помощника зовут Рихард Бон. Несмотря на свою молодость, он обзавелся уже густой окладистой бородой, закрывающей широкий цветной галстук с ярким рисунком. Бон - археолог. Он делал съемку плана афинских Пропилей для своего института, а до этого несколько лет работал в Олимпии. Теперь как архитектор он должен взять на себя руководство дальнейшими раскопками в Пергаме.

Этот человек по сердцу Хуманну: честный, прямой, одержимый работой, а кроме того, любитель вина, женщин и песен. По-гречески Бон говорил так же хорошо, как по-немецки, и поэтому вполне мог заменять Хуманна при общении с рабочими. Да, и, наконец, самое важное: он не филолог! С тех пор как Пергаму стало уделяться всеобщее внимание и из пасынка, усыновленного только ради Конце, он превратился в лучшего, прилежного, первоклассного ребенка, дирекция Германского института археологии выдвинула лозунг: "Каждый из стипендиатов должен хоть один раз побывать в Пергаме!" После этого стипендиаты начали прибывать один за другим (а к ним прибавились еще налетевшие как саранча группы старших преподавателей, совершающих общеобразовательные путешествия) и действовать всем на нервы, задавая глупейшие вопросы. За деревьями он.и не видели леса, ходили с исцарапанными руками И ногами, теряли или ломали очки во время прогулок по горам, становясь при этом слепыми как совы в полдень. Такой стипендиат мог прочитать наизусть целые страницы из Гомера или Эврипида, но если рабочий-грек спрашивал его, который сейчас час или где находится эффенди, то он, уставившись как баран на новые ворота, не мог сказать ни "бе" ни "ме". Ведь он не учился новогреческому языку. И когда стипендиаты отправляются, наконец, назад, после того как они израсходовали половину домашней аптечки и весь перевязочный материал, они оставляют еще свои запонки или кисточки для бритья, и Хуманну приходится, хотя у него на счету каждая минута, отправлять их бандеролью или письмом, в котором содержится несколько стереотипно-грубоватых замечаний о филологах. Хуманн даже предпочитает таких туристов, как тот простодушный саксонец, который несколько дней осматривал все очень внимательно, а когда ему дали подробные объяснения, покачал головой и быстро проговорил:

- Но послушайте-ка, для этого же вам нужно не меньше терпения, чем воши, добирающейся до кожи овцы.

Это выражение стало потом в экспедиции крылатым.

- Мы, кажется, поймем друг друга, Бон, - говорит Хуманн и пьет за здоровье нового помощника. - Ведь вы не филолог.

Бон громко смеется, и его большие живые глаза утопают в морщинках.

- Мне уже в Афинах сказали, что вы не можете терпеть филологов, но они ведь не так уж плохи!

- Это в вас говорит юношеское легкомыслие. Пока вы работали лишь на своем маленьком узком участке архитектуры - между прочим, неплохо - и вам никогда не приходилось нести ответственность за целую археологическую экспедицию. А к ней, к сожалению, имеют отношение все те люди, которых на мою шею посылает Берлин. Хотите ли вы знать, что такое филолог? Человек, у которого обе руки левые да который к тому же, не дай бог, еще может свалиться в пропасть! Только играя в скат, и в особенности при нуле овер, эти филологи неожидание обретают человеческий разум. А вы, Бон, играете в скат?

- Разумеется!

- Слава богу. Эта игра доставляет мне самое большое удовольствие по вечерам. Знаете ли, большинство наших археологов страшно нежные люди, и играют они лишь в домино, вист или экарте, а также в другую подобную ерунду. Скат они считают слишком вульгарным. Но мне эта игра нравится, особенно когда выпадает нуль. Моя жена всегда говорит, что я был бы превосходным игроком, если бы при нуле не играл слишком легкомысленно. Ах, Бон, как жаль, что вы не привезли с собой третьего партнера!

- Какой ужас! Я должен просить у вас извинения, так как совсем забыл сказать, что в начале октября на раскопки прибудет господин директор Конце вместе с архитектором Штиллером и ведущим архитектором Рашдорфом.

- Превосходно. Это действительно большая радость! Конце - белая ворона среди филологов, и без него я, наверное, еще и сегодня строил бы шоссейные дороги, и мир так ничего не узнал бы о Пергаме. Но в скат он играет так плохо, что его становится просто жалко. Следовательно, остается только надеяться на архитекторов.

2 октября Конце по телеграфу сообщает о своем прибытии в Митилену. После обеда Хуманн отплывает на "Лорелее". С наступлением темноты в порт приходит пароход из Константинополя. Он проплывает буквально за кормой посыльного судна. Яркие искры бенгальского огня вспыхивают на его палубе.

- Хуманн!

- Конце!

Оба приветствуют друг друга через полосу пенящихся волн. Немного позднее гости сидят на палубе, глядя на колеблющееся отражение полной луны, пьют кофе и вино, едят вестфальскую ветчину, вспоминают о сотрудниках музея в Берлине, которые с большим терпением осматривают и систематизируют пергамские находки, и строят дальнейшие планы совместной работы.

После полуночи "Лорелея" отплывает и около четырех часов утра подходит к Дикили. Пока Хуманн и гости садятся на лошадей, "Лорелея" берет на буксир баржу с двадцатью шестью ящиками.

Конце не может не удивляться тому, что успел сделать Хуманн за четыре месяца после его последнего визита. Штиллер и Рашдорф сразу же приступают к работам у большого храма в южной части сада царицы. Здесь в огромных холмах щебня можно еще копать без особой осторожности. Однако они скоро замечают, что, хотя тут и нет ничего особенно ценного, под щебнем сохранились остатки какого-то роскошного помпезного сооружения. Это, как сообщает найденная вскоре посвятительная надпись, не греческое здание, а постройка времени императора Траяна. Тем лучше, это доставит удовольствие берлинцам, думает Конце. В развалинах северной части здания находят красивую и еще совсем целую бронзовую статуэтку сатира, первую находку в этом роде, и несколько серебряных монет, конечно, не античного происхождения. Это австрийские монеты Георга Вильгельма, который во время Тридцатилетней войны был курфюрстом Бранденбурга. Кто из путешественников мог их здесь потерять?! Бон руководит раскопками гимнасия на Нижнем рынке. Он чем-то похож на Хуманна и обладает редким искусством делить себя на части: одновременно он участвует и в съемке плана алтаря. Конце, в свою очередь, отбирает из находок все то, что ему хотелось бы иметь для своего музея, и уже 10 октября "Лорелея" опять буксирует в Смирну баржу с тридцатью тремя ящиками.

В ноябре прибывает новый гость, афинский фотограф Афанасиос, который должен сделать снимки для предполагаемого многотомного монументального труда о раскопках Пергама.

Такого количества гостей еще ни разу не видело жилище Хуманна, которое местные жители называли "Немецким домом", но никогда не было и столько работы. Раскопки приближались к своему окончательному завершению. Крайний срок - 6 декабря, а теперь уже шел ноябрь.

Большая часть рабочих была переброшена на Траянеум, так как раскопки у гимнасия уже заканчивались. Вид и расположение зала с колоннами и соотношение друг с другом многочисленных кладок фундамента было выяснено. Для заключительных тщательных раскопок не хватало ни времени, ни средств.

Зима уже заявляет о себе. Все время идут дожди; если они ненадолго прекращаются, то северные ветры начинают свистеть в горах, останавливая работы. Даже Хуманн, которого обычно не пугала никакая непогода, вынужден в эти дни прекратить составление нового плана крепости. План должен в масштабе один к тысяче не только охватить последние, повсюду разбросанные остатки стены, но и дать с помощью точных измерений полную картину всех разнообразных выступающих на поверхность развалин.

Опять у исследователей не хватает времени. Работам у Траянеума не видно конца. Но и после того как 150 рабочих завершили раскопки, в последний день, к вечеру, уже в полной темноте открылся северо-восточный угол. Этим пришлось и ограничиться.

С тех пор ничего больше не нашли. На раскопках осталось всего 25 рабочих. Они расчищают фундаменты и убирают территорию, передвигают блоки, упаковывают находки, подвозят сани, грузят судно. Все трофеи, собранные до конца ноября, весят на этот раз 1500 центнеров, и расходы на транспортировку от крепости до Триеста составляют 8400 марок. Но до 31 декабря 100 новых ящиков будут пока лежать на берегу в Дикили, так как срок лицензии истек, как и срок договора, по которому все находки получал Берлин. 100 ящиков? Нет, 184, потому что в последний момент турецкое правительство разрешает разобрать экседру^* Аттала, которая займет 84 ящика. Колонна из Августеума весом 40 центнеров тоже в пути. Это, так сказать, небольшое дополнение к прежним находкам. Когда последние ящики прибывают в Берлин, общее их число достигает 462, а вес - 3500 центнеров; добрая половина из них содержит архитектурные детали и надписи. Чувствуется, что архитекторы и специалисты-строители занимали ведущее место в Пергаме.

^*(Экседра - крытая галерея с сиденьями для посетителей.- Прим. ред.)

10 декабря "Немецкий дом" отмечает 48-й день рождения Конце. Печально звучат слова студенческой песни:

 Когда же, когда же,
 Друзья дорогие,
 Мы встретимся снова
 На судне, летящем
 Навстречу стихии?

Ведь 11-го Конце должен уехать домой: он хочет провести рождество со своей семьей.

Новый год начался так неудачно, что хуже трудно придумать. Зима оказалась суровой, как никогда. Штормовые ветры вздымали в море высокие волны, и если маленькая "Лорелея" посольства еще способна выходить в море, то плоские, открытые баржи не выдерживают сильного волнения. Кроме того, зимой залив, начиная от Чандарлыка, представляет большую опасность, потому что сюда устремляется ветер из долины Каика. Если у входа в залив сила ветра не превышает трех баллов, то через какую-нибудь минуту она достигает девяти баллов. Корабль вынужден возвращаться и целыми днями торчать в Фокее, ожидая хотя бы нескольких часов безветрия, которых было бы достаточно, чтобы преодолеть злой залив. Часто матросы "Лорелеи" стоят на корме, сжимая в руках абордажные топоры, чтобы, если это будет необходимо, обрубить тросы, но пока этого удавалось избежать. Только один раз, в порту Дикили, один из больших ящиков полетел за борт. Но его все же отправили следующим рейсом, после того как благополучно выловили из воды.

Луиза Хуманн вне себя от радости. Наконец-то она заполучила своего мужа, который во время раскопок был дома лишь редким гостем. Да и Карл Хуманн рад своему дому в Смирне, тому порядку и удобствам, которых он был долго лишен, рад своему сыну, которого почти совсем не видел. Но все-таки радость его омрачена. Ведь он вынужден расстаться со своей любимой работой, а она еще далеко не завершена. Весь инструмент по его приказу убрали на склад. Своего старого кавасса Мустафу Хуманн назначает сторожем крепости, как только получает на это соответствующее разрешение. Но и этого ему недостаточно. Перед тем как отпустить последних рабочих, эффенди Хуманн дает им распоряжение выкопать на новой благоустроенной улице несколько рвов шириной до пяти метров. Ведь там внизу, в Бергаме, все они - и турки, и греки - только того и ждут, чтобы уехали чужеземцы и они смогли потащить вниз с таким трудом извлеченные камни фундамента и разбросанные мраморные блоки, а потом использовать их для своего личного строительства. Теперь, когда канавы перерезали улицу, ни двуколка, ни верблюд, ни осел не смогут здесь ни проехать, ни пройти, а человек может унести немного, не больше ежедневных "потерь", которые наносили раскопкам "филологически подготовленные" туристы, соблазненные древностями и наполнявшие ими свои карманы.

Тяжело было прощаться с верными и трудолюбивыми рабочими.

- До свидания, до нового сезона! - кричит Хуманн.

- До свидания, до начала работ, эффенди, - отвечает приветливо хор.

Хуманн едет в Смирну и подводит итоги. Во время раскопок не произошло ни одного несчастного случая. Ни мраморные плиты, ни животные, ни люди не получили никаких повреждений (разве что филологи, но и с ними ничего серьезного не случилось!). 94 плиты с изображением гигантомахии либо в Берлине, либо находятся сейчас на пути в столицу. Вместе с отправленными ранее плитами их насчитывается 97. Согласно определенным теперь размерам алтаря, гигантский фриз должен был иметь 130 метров в длину. Высота фриза составляла 2 метра 30 сантиметров. Всего получается приблизительно 300 квадратных метров площади, занятой рельефами. Основные находки дали 120 квадратных метров, а если иметь в виду около двух тысяч фрагментов, то получаются полных 180 квадратных метров. Следовательно, три пятых всего фриза.

Раскопки вскрыли 35 плит и 100 обломков фриза Телефа, одиночные статуи, бюсты, алтари, базисы, конные статуи и так далее, а также 130 надписей. Наконец, были найдены и части главного карниза алтаря, которые содержали надписи с именами, а также части экседры Аттала II и множество других архитектурных деталей.

Хуманн мог быть доволен, но еще больше были довольны в Берлине, особенно в берлинских музеях.