Глава седьмая

Аппетит приходит во время еды не только у обедающего, но, в переносном смысле, и у археолога, и у музея, который организовал экспедицию. В эти годы Германия находилась на вершине своего величия. Пруссия овладела всей полнотой власти. Лихорадка тщеславия, охватившая страну, приводила к тому, что шёнебергекий крестьянин продавал за большие деньги свою землю спекулянту и строил по возможности ближе к Курфюрстендаму претенциозную виллу в стиле "чистого Ренессанса". Вместо того чтобы сеять рожь и возить на рынок телтовскую свеклу, он предпочитал стричь купоны надежных ценных бумаг, называя себя рантье. Эта мания величия господствовала также и среди высших государственных чинов, вне зависимости от того, был ли это наследный принц, рейхсканцлер или директор музея. Может быть, Рихард Шёне, который, по слухам, должен скоро стать генеральным директором музеев, и будет исключением, но этого нельзя предугадать. Пока он тоже кружится в общей карусели.

Атталиды были свободны от подобной мании величия времени диадохов и эпигонов. Но то, что они оставили после себя в виде развалин и обломков, было достаточно грандиозно, чтобы привести в волнение эпигонов XIX века, как это хорошо видно из писем. "Пергам у всех на устах, - сообщает шестидесятипятилетний Эрнст Курциус, princeps philogorum^*, своему брату в рождественские дни 1879 года. - Все наслаждаются необозримым количеством оригиналов и чувствуют себя равными Лондону. Древняя история искусства поведала миру часть своих тайн. В этих произведениях уже нет старой веры, поэзии и благородства, это - риторика александрийского периода, но в то же время какая смелость, какая высокая техника! Ею можно только восхищаться". Это признание завернуто в шелковую бумагу порицания, в вату оскорбленного чувства собственного достоинства. Читатель может подумать, что старого корифея немецкой науки об античности теперь обуяло раскаяние. Ведь в свое время он пропустил мимо ушей все призывы Хуманна, Хуманна, который сейчас, так же как и его Пергам, стал широко известен, тогда как Курциус и его Олимпия пребывали в забвении. Месяцем позже, 2 февраля 1880 года, Курциус был вынужден написать своему брату: "Рейхсканцлер неожиданно вернул назад заявление о дополнительном кредите в размере 90 тысяч марок, который уже был выделен, и бундесрату передано соответствующее распоряжение. Теперь у нас больше ничего нет, и мы вынуждены прекратить раскопки в апреле - мае. Я, конечно, делаю все, что возможно. Но даже обращение наследного принца к Бисмарку оказалось бесполезным. "Было бы очень сложно это сделать", - ответили ему, хотя здесь уже не было никаких трудностей! Наверное, Бисмарк вспомнил о Пергаме и решил, что по сравнению с ним наш договор слишком невыгоден и так далее. Теперь никто из советников не осмеливается даже говорить с ним об этом".

^*("Первый среди филологов" (лат.))

Старый человек хоронит свои идеалы. Молодой человек - для шестидесятипятилетнего сорокалетний кажется молодым - играет теперь большую роль и в министерской политике. К первому докладу Хуманна Конце пишет послесловие: "Мы работали на месте одного из знаменитейших городов эллинистическо-римского времени, остатки которого все-таки сохранились, несмотря на разрушения, нанесенные ему последующими поколениями. Наверное, еще больше находится в земле. Но для того, чтобы все это выяснить, надо провести основательное техническое и научное исследование хотя бы на одном участке. Топографически монументальную картину старого города на разных этапах его существования надо выявить в более определенных чертах".

Это - новый план, но с открытым большим алтарем теперь уже можно познакомить общественность. В первую очередь покорнейше просят принять приглашение старого императора. Правда, его предупреждают, что пока еще невозможно привести экспонаты в окончательный порядок. Затем Шёне организует первую экскурсию для представителей печати, ученых и художников, после которой газеты безапелляционно утверждают: "Теперь мы не отстаем уже от Парижа и Лондона!". Императору приходит в голову мысль о том, что Конце, пожалуй, заслужил орден, и он запрашивает мнение министра. Господин фон Путткамер, конечно, согласен и разрешает себе испросить ордена для Хуманна и других заслуженных участников дела, согласно списку, который весьма показателен. Но Путткамер делает интересную оговорку: отложить награждение до завершения транспортировки всех находок. Что же касается Хуманна, то здесь вообще не должно быть никаких сомнений, так как "выплаченный ему гонорар ни в какой мере не покрывает того, что он сделал для нас". Не надо забывать также, что "в будущем он может стать такой силой в Малой Азии, которую следует принимать во внимание" и "при выборе степени награждения для господина Хуманна (а не просто Хуманна!) надо особо учитывать патриотические побуждения его действий, личную преданность по отношению к высочайшему императорскому дому". После Хуманна следуют фамилии: директор банка Гейнце, австрийский агент Ллойд, Хамди-паша и эффенди Диран, и - что самое удивительное - выше фамилий турецких чиновников помещено имя Яни Большого Лалудиса, простого смотрителя и старшего рабочего!

Да, в 1880 году награждение орденом представлялось важнейшим государственным актом. Около трех месяцев идет переписка между министерствами: оказывается, Хуманна (теперь он уже опять стал просто Хуманн) уже "пожаловали" восемь лет назад орденом Короны IV класса, так что сейчас он должен был бы получить этот же орден, но III класса.

Однако "принимая во внимание особо патриотические чувства и верноподданные высочайшему императорскому дому убеждения", министр позволяет себе сделать всепокорнейшее предложение его величеству "оказать Хуманну высочайшую милость, наградив крестом кавалера императорского дома фон Гогенцоллернов", поскольку Хуманн "принял бы эту награду как особенно веское доказательство высочайшей милости и признания его заслуг".

Ну, ладно, и на том спасибо, Хуманн получает орден императорского дома, Конце - орден Красного орла IV класса, а другие то, что им придумали. Кроме того, служитель галереи Штейнеке, который перетаскивал плиты туда и сюда, получает почетный нагрудный знак. Теперь, наконец, невероятно важный вопрос об орденах решен и все довольны, даже служитель галереи Штейне-КС, Только не Хуманн! (Неужели он остался прежним упрямцем?) Его не интересует внешний блеск, его интересует дело.

Дело? Оно не двигается так, как этого хотелось бы Хуманну. Греческое общество Силлогос в Константинополе, хотя и приняло с благодарностью книги из Берлина, отказалось передать немцам плиту доктора Раллиса. Следовательно, надо предложить больше, думают в Берлине, послать еще больше книг, например, печатные труды Германского института археологии, Corpus Inseriptionum Latinarum и труд Лепсиуса о Египте. И если этого окажется недостаточно, то отливку группы Лаокоона. Ну? И что же теперь? Силлогос уступает и посылает фрагмент плиты.

В феврале 1880 года на повестке дня прусского ландтага стоит доклад о раскопках в Пергаме. Хуманна хвалят не столько за раскопки, сколько за заботы о сохранении находок. И как ни странно, докладчики говорят не просто о Хуманне или о господине Хуманне, а о консуле Хуманне. Почему-то из уполномоченного консульства его сразу же сделали консулом.

Музей насторожился: это было бы большим делом предоставить Хуманну там, в Малой Азии, должность, которая обеспечила бы его в денежном отношении и дала тем самым возможность работать на музеи. Консул Хуманн? Совсем неплохо, наоборот, звучит приятно. Но этого еще недостаточно. Своими раскопками он заслужил и академическое звание доктора. Если не rite^*, то h. с, honoris causa^**. В Берлине или Лейпциге? Нет, это была бы слишком большая честь получить ученое звание в старейших университетах. Для такого случая достаточно маленького университета, скажем, в Ростоке, Иене или Грейфсвальде.

^*("В общем, обычном порядке" (лат.))

^**("Чести ради", то есть без защиты диссертации (лат.))

Соглашается Грейфсвальд. Хуманн по приглашению музея прибывает в Германию. Он посещает родственников и друзей, а затем едет в Грейфсвальд, философский факультет которого предполагает присудить ему звание почетного доктора. Не деловому инженеру, который добросовестно выполняет задания и покрывает Малую Азию сетью дорог, а знаменитому, увенчанному славой археологу, раскопавшему Пергам. Хуманн взволнован, он сидит в празднично украшенном актовом зале, слушает торжественную музыку, видит, как входят полные достоинства ректор-магнификус, деканы и профессора в своих развевающихся мантиях: впереди черные теологи, за ними красные юристы, зеленые медики и синие философы. Кстати, почему "философы"? Ведь все они филологи. Хотя Хуманн и не терпит этих парней, он сам теперь станет одним из них. Ну, ничего, ведь это всего лишь humoris causa^*. Оглушительный топот студентов приветствует Карла Хуманна, когда он встает со своего кресла в первом ряду и подходит к кафедре, откуда декан философского факультета зачитывает грамоту о присуждении ему ученой степени (сумеет ли он перевести эту выспреннюю латынь дома или в гостинице собственными силами, без словаря?). Оглушительный топот одобрения раздался и после выступления Хуманна, когда он простыми немецкими словами с вестфальским акцентом поблагодарил за оказанную ему честь, на что по праву может претендовать не только он один, но и все его сотрудники и верные помощники.

^*("Ради шутки" (лат.)).

Потом он, господин доктор Хуманн, едет в Берлин, где служащие музея, профессора и доктора, кандидаты и архитекторы, скульпторы и каменотесы восхищаются найденными им плитами. Взяв в руки один из тысячи фрагментов, они подставляют его то туда, то сюда, пытаясь найти место, к которому он относится.

Вновь назначенный генеральный директор императорских музеев Рихард Шёне выражает Хуманну полнейшую благосклонность:

- Я думаю, что в ближайшие дни посольство получит новую лицензию. Мы должны, конечно, продолжать расколки, даже если больше не найдем ничего, относящегося к алтарю. Но еще очень важен гимнасий - ведь мы так мало знаем о подобных учреждениях греческой общественной жизни. Потом следует заняться фундаментами из серого мрамора, которые недавно обнаружили. Судя по надписям и другим следам, это, видимо, постаменты анатем в честь побед Аттала I и Эвмена II. К сожалению, мы, видимо, уже не найдем бронзовых статуй, которые когда-то существовали, но постаменты с надписями сохранились и имели бы величайшее значение для истории искусства и политической истории Пертама. Господин директор Конце считает, что среди развалин византийской стены и в крепостной стене над фундаментом алтаря, возможно, удалось бы найти новые фрагменты гигантомахии. Но все это вы знаете лучше меня. Короче говоря, я просил его величество отпустить пока 60 тысяч марок на повторные исследования - обратите, пожалуйста, внимание на формулировку! - в целях осторожности я еще не сказал - на второй сезон, но при вашем участии это уже самой собой разумелось бы. Таким образом я испросил новую лицензию. Конечно, я сообщил министру, что благодаря вашему финансовому гению стоимость работ небольшая и ведутся они концентрированно. И, конечно, техническое руководство раскопками по-прежнему остается за вами, а по мере надобности вы будете советоваться с господином директором Конце. Правительственный архитектор Бон остается вашим помощником и будет руководствоваться вашими указаниями по линии архитектуры. Я рад, что мы можем начать новый сезон. Однако...

Шёне приглашающим жестом пододвигает коробку с сигарами к Хуманну и, в то время как археолог выбирает, надрезает и зажимает сигару, шумно прочищает свой нос.

"Ага, видно, дело будет!" - думает Хуманн.

- Однако, мой дорогой господин доктор, разрешите мне дать вам в качестве напутствия практический совет на будущий сезон. Вам надо бы несколько изменить свой тон в ваших письмах и отчетах. Пожалуйста, поймите меня правильно. Вы пишете, как умеете, я сам это очень высоко ценю и такие письма и отчеты люблю больше, чем гладко написанные и отточенные, которые обходят суть дела. Но учтите, пожалуйста, ваши письма не остаются у господина Конце или у меня; их читают всевозможные референты и чиновники регистратуры Управления музеев, и затем большая их часть идет в министерство, где их тоже читают десятки людей, а иногда даже его императорское величество. Да, и...

Шёне останавливается, не зная, как ему убедить Хуманна. Начиная беседу, он предполагал, как трудно будет затронуть этот вопрос. И сейчас, глядя в чистые синие глаза Хуманна, Шёне видит, что в них блестят насмешливые огоньки, й не находит больше слов. К счастью, Хуманн сам приходит ему на помощь.

- И тогда, читая мои сочинения, господа высокие правительственные советники, сотрудники министерств и тайные советники - о совсем тайных и действительных тайных я молчу - выглядят, вероятно, как кошки, пораженные громом. Так вы, наверное, хотите выразиться?

- Совершенно правильно, дорогой доктор, только не так уж...

- Не так прямо и откровенно, господин генеральный директор, верно? Знаете, раньше я не сохранял копии моих докладных и писем, но с некоторого времени стал это делать, чтобы при получении ответа можно было узнать или догадаться, почему возбуждены высокие господа. Постепенно я приучился к их словоупотреблению. Если они думают: "Ваша критика, господин Хуманн, - неслыханная дерзость, ведь вы же в конце концов лишь маленький инженер, которого мы из чистой благосклонности и милосердия сделали ученым", то на бумаге это выражается следующим образом: "Мы не без удивления приняли к сведению ваше мнение, которое в какой-то мере расходится с нашим и которое мы считаем несколько необоснованным". А если они думают: "За ваше последнее письмо мы злы на вас, как никогда", то пишут: "Мы с удовлетворением получили ваше письмо от такого-то числа. Не без смущения мы прочли, что..." Господин генеральный директор, но это же все чистая болтология. С болтовней мы не двинемся ни на шаг дальше, то есть, может быть, это возможно в Берлине, но не в Анатолии. Мы же живем в конце концов не в том мире, где надо умасливать друг друга, а обязаны делать свое дело. Мы должны быть честными по отношению друг к другу, говорить и писать так, как думаем.

Хуманн стремится унять свое волнение с помощью глубокой успокаивающей затяжки и затем продолжает с улыбкой:

- Только один раз министерство выразилось совершенно ясно: "Когда мы получили ваше письмо, то остолбенели!"

- Извините, господин Хуманн, но это было не министерство, а господин Конце и я. Речь шла о вашей поездке в Сирию и вашей попытке уговорить представителя Турции уступить нужную нам вещь. Вы делали это так грубо, что чиновник, будь он даже круглым дураком, сразу же должен был бы заметить, как вы пытались надуть его!

- Конечно, и он это сразу заметил, так как оказался так же умен как и мы! Но он и меня посчитал бы полнейшим дураком, если бы я не сделал попытку объегорить его и получить нужную вещь. В Берлине так не сделали бы и не смогли бы сделать, но вы, господа, здесь просто не можете понять, что Пергам находится не в Пруссии, а в Анатолии. "Right or wrong, my country" - "Правдой или неправдой, лишь бы дело шло на пользу моей стране", говорят наши британские соседи, и, основываясь на этом принципе, они построили огромную колониальную империю. Подождите немного, господин генеральный директор, если принц Вильгельм будет руководствоваться этим же принципом, мы получим место под солнцем, которое нам по праву принадлежит.

Шёне недовольно морщит лицо:

- Я боюсь, господин доктор, - говорит он твердо, переходя на официальный тон, - что вы видите все со слишком большого расстояния. Честно говоря, у меня стало нехорошо на душе, когда я услышал о политических принципах - ваших и наших единомышленников, которые есть и здесь. Отечество должно основываться на чести, а не на насилии, хитрость вряд ли даст тот известковый раствор, который сохранит его стены стабильными и прочными. Вы - христианин, и, следовательно, я могу процитировать вам два места из Библии. "Да отступит от неправды всякий, исповедующий имя Господа" (Второе послание Тимофею, гл. 2, 19), - говорит Библия, а слово "неправда" нам надо понимать очень широко, так я считаю! И еще одно место: "Приобретение сокровища лживым языком - мимолетное дуновение ищущих смерти" (Книга Притчей Соломоновых, гл. 21, 6). Но я не буду читать вам нотации, дорогой друг. Конечно, мы хотим приобрести то, что сможем, чтобы сделать наши музеи большими и красивыми. Но мы хотим получить все честно и никого, как вы сами сказали, - не объегоривать. И ваши надежды на его императорское (высочество принца Вильгельма я не могу разделить. В Берлине на дело смотрят все-таки иначе, чем в Смирне. С "ура-патриотизмом" не выйдет ни большой политики, ни нашей маленькой - музейной. И, кроме того, я, как генеральный директор, говорю вам, что между этими двумя политиками существует огромное различие. Вы говорили о ближневосточных обычаях. Оставим каждой стране ее обычаи, а также и Германии, раз уж в ней не привились ближневосточные нравы!

- Но без этого вы никогда не получили бы львиной части добычи из Зинджирли!

- Согласен, господин Хуманн. Но я настаиваю на том, что цель не оправдывает средства, и ближневосточные обычаи ведут нас ко второй части беседы, касающейся ваших отчетов о расходах. Пожалуй, здесь тоже нет никаких ошибок! Вы обращаетесь с находящимися в вашем распоряжении средствами так экономно, как никто другой, и ваши раскопки обходятся нам дешевле всех других, не говоря уж об Олимпии. Но ваши отчеты о расходах составлены ужасно и не являются оправдательными документами!

Шёне берет из левой половины письменного стола папку для бумаг и открывает ее. Хуманн узнает свое последнее послание и видит на полях множество волнистых линий, вопросительных знаков, сделанных раздраженной рукой, и возмущенных знаков восклицания. Жирный красный карандаш прошелся по всем страницам.

- Нет! - говорит он решительным тоном и садится в кресло. - Что-что, а арифметику я знаю хорошо! Все расчеты верны до последнего пфеннига!

- Не сомневаюсь в этом, господин доктор. Да и никто в этом не сомневается. Но, пожалуйста, посмотрите сами.

Он протягивает Хуманну один лист, который тот быстро пробегает глазами.

- Ну и что? - говорит он удивленно. - Я не знаю, чего этот чинуша от меня хочет. Бакшиш для Мустафы и Юсуфа - два меджида, или 6 марок 80 пфеннигов. Это даже слишком мало для них. Ведь они спасли драгоценный ящик, который чуть было не утонул в болоте! Но с местной точки зрения это много, и они честно радовались бакшишу. А здесь, почему здесь эти каракули? 40 рабочих получили двойную плату за ночную погрузку - днем шторм был слишком силен. Неужели в Берлине ночная работа оплачивается наравне с дневной? Как же я должен поддерживать хорошее настроение у своих людей и любовь к делу, если дополнительные и сложные работы не оплачивать особо? А здесь у какого-то господина от ярости сломался красный карандаш. По 100 марок обоим сторожам. Это было, как видно по дате, в самом конце сезона, господин генеральный директор. Подобные премии приняты в таких случаях в Турции и, между прочим, идут на пользу не только сторожам, но главным образом нашей работе.

- Дорогой господин доктор, пожалуйста, успокойтесь, вы меня полностью убедили. И все-таки такие отчеты совершенно невозможны. В немецких расчетных книгах - а туда, конечно, должны попасть наши выкладки - не существует статей для подобных премий, а тем более для бакшишей. Не забывайте, расчеты не остаются в нашем административном отделении или даже в министерстве - все они идут в Главный финансовый отдел, где эти ваши бакшиши будут вычеркнуты. А нам приходится думать, как ликвидировать образовавшийся дефицит, не говоря уже о том, что в Главном финансовом отделе нас давно считают расточителями и плохими финансистами.

- Главный финансовый отдел... пардон, господин генеральный директор, я уж лучше помолчу! А что будет, если я скалькулирую свои расчеты и вычеркну расходы на бакшиш, на особую работу и особенно на премии за хорошую работу, а эти суммы добавлю куда-нибудь к постоянным накладным расходам?

- Тогда все будет в порядке. Мы были бы вам очень обязаны, если бы в будущем вы действовали именно так!

- Нет, господин генеральный директор! Этого я не сделаю! Я буду писать свои письма и в дальнейшем так, как считаю нужным и справедливым. Меня совсем не трогает, что это кого-то "смущает" или "поражает". Те, кому они не нравятся, пусть их не читают. Тогда и у них и у меня будет меньше неприятностей. И составлять свои отчеты я буду по-прежнему. Это дело можно решить очень просто: уважаемый Главный финансовый отдел должен, следовательно, добавить к своей 1080-й статье еще одну новую или две в соответствии с обычаями страны, где и для которой я составляю расчеты.

С волнением проводит он рукой по волосам. Сигара погасла, и он вновь зажигает ее трясущейся рукой. Шёне молчит. Он убедился, что настаивать на обсуждении этой темы бесполезно. Надо брать Хуманна таким, какой он есть. И кроме того: в отношении расчетов, по существу, он прав. Прусское чиновничество слишком инертно, слишком пассивно и слишком ограничено теми преградами, которые воздвигнуты в Пруссии Фридриха-Вильгельма I и которые не подходят уже к новым, охватывающим весь мир отношениям и особенно к совершенно чужому для страны Ближнему Востоку. Эту тему, как бы она ни была неприятна, следует как-нибудь обсудить с компетентными людьми. Но позже. Сначала надо разобраться во всем, связанном с продолжением раскопок. Папку с бумагами Шёне молча кладет обратно в письменный стол.

- Ну, с этим ясно (хотя на деле вовсе не так уж ясно), - говорит он, - перейдем теперь к раскопкам. Вы так же хорошо, как и я, знаете, господин доктор Хуманн, что в Пергаме работы хватит еще на годы и десятилетия. Конечная цель - создание топографически-монументальной картины древнего города на различных фазах его развития. Ведь Пергам был - это мы теперь уже знаем благодаря вашей инициативе первооткрывателя - одним из знаменитых городов эллинистического времени. Остатки города еще и сегодня находятся в земле. Фундамент алтари, по сути дела, пока единственное, что раскопано более или менее полностью. Но раскопки Траянеума и гимнасия по существу только еще начались. О подлинном техническом и научном исследовании даже какой-либо одной части крепости пока не может быть и речи. Я, наверно, процитирую господина Конце, если скажу, что необычайно соблазнительно - помимо того, что нас должно сейчас занимать и что мы обязаны сделать, - получить ориентировку о возможностях проведения раскопок в других местах с помощью пробных измерительных и фотографических съемок, а также путем проведения разведочных раскопов. Таково мнение коллеги Конце. Необходимые средства для раскопок, как я понимаю, мы получим, и в помощниках вы тоже не будете нуждаться, поскольку Главная дирекция еще чаще, чем до сих пор, будет направлять своих стипендиатов в Пергам. Вы плохо себя чувствуете, господин доктор?

- Нет, нет, господин генеральный директор, что вы, я просто слегка поперхнулся табаком.

Шёне прячет улыбку, ведь он, конечно, уже знает об ироническом отношении Хуманна к филологам.

- Итак, - продолжает он. - По имеющимся у нас докладам, храм Афины Полиады был самым древним святилищем крепости. К нему и относятся многие найденные вами надписи. Больше всего памятников должно сосредоточиваться вокруг этого центра. Не теряя из виду конечной цели, мы должны стараться в первую очередь найти храм. Есть у вас какие-либо предположения на этот счет?

- Предположения есть, но все они пока ничем не подтверждаются. Если Атталиды строили по определенному плану - они скорее всего планировали логичнее нас - он должен находиться на плато между алтарем и Траянеумом. Но там лишь трава да кустарники и никаких видимых следов постройки.

- Ищите. Сделайте несколько разведывательных раскопов.

Шёне смотрит на часы и встает, чтобы попрощаться:

- Не забудьте, что вы должны быть у его превосходительства. Министр желает познакомиться с вами. Если я не ошибаюсь, то вы получите еще один орден. Носите их с достоинством. Без них в Пруссии трудно что-нибудь сделать. На моей родине, в Саксонии, дело обстояло проще. А теперь вас ждет господин директор Конце.

Конце тоже хочет напутствовать Хуманна. Три пятых всего рельефа с гигантомахией - это очень много, во много раз больше, чем могла бы представить самая смелая фантазия. Но, может быть, Хуманн столь талантлив и счастлив, что он сумеет открыть, скажем, четыре пятых или даже еще больше? Конце говорит о том, что реставраторы жалуются, когда не могут заполнить пустое место, так как даже при наличии большой выдумки и фантазии нельзя понять, как соединялись отдельные плиты. Здесь нужны связующие фрагменты, эта своеобразная нить Ариадны.

- Ищите, дорогой друг, - говорит он, - ищите не только храм Афины Полиады, о котором вам, наверно, уже говорил генеральный директор. Ищите также еще не открытые надписи на монументах, рассказывающие о битве. Отсутствие некоторых деталей доводит до бешенства наших специалистов по эпиграфике, которые приступили к работе сразу же после получения первых прекрасных образцов из ваших находок. Ищите по возможности место, где стояли монументы. И не забывайте мое и ваше любимое детище - большой алтарь. Перекопайте всю территорию крепости, и дай вам бог найти недостающие детали алтаря, именно те, что относятся к рельефу с гигантамахией.

Оставшиеся дни пребывания в Германии заполнены до краев. Хуманн - герой дня. В Геологическом обществе он должен прочитать доклад, для "Еженедельника архитекторов и инженеров" и "Норддойче аллгемайне цайтунг" написать статьи и, наконец, участвовать в банкете, который в его честь организован в большом зале Зоологического сада. Было приглашено 300 гостей: политических деятелей, дипломатов, представителей министерств, искусства и науки. Банкет продолжался несколько часов. Бесконечные тосты следовали один за другим. Корреспонденты газет с неудовольствием записали, что они ничего не поняли из торжественной речи Момзена - хотя она была "весьма серьезной и остроумной", - так как его слабого голоса почти не было слышно. Хуманн тоже ничего не понял, и вообще ему уже надоели бесконечные поздравления. Он шепчет своему соседу справа - Шёне, не обидится ли министр, если он попросит не награждать его более орденами, так как не любит их звона и блеска. Шёне улыбается:

- Скажите об этом потихоньку министру.

Шёне, который действовал через министра, наследного принца и Бисмарка, еще в июне настаивал, чтобы Хуманна назначили немецким консулом в Смирне. Это имело троякую цель. Во-первых, Малая Азия, даже помимо Пергама, была очень важной областью для археологии, а следовательно, требовала толковых консулов. Во-вторых, за прекрасное проведение раскопок в Перга-ме нужно было в первую очередь отблагодарить Хуман-на. За его активность и энергию, талант, знание страны и людей, приобретенное им за 18 лет пребывания в ней. Будучи консулом, он мог бы отстаивать научные и искусствоведческие интересы Германии, а зная языки страны, смог бы наилучшим образом вступать в контакты с турецкими органами. В-третьих, назначение Хуманна консулом и признание его заслуг приветствовали бы, наверно, в самых широких кругах.

Был здесь и еще один плюс, о котором, впрочем, предпочитали умалчивать. Дело в том, что назначение Хуманна на государственную службу сократило бы бюджет раскопок ежемесячно на 1200 марок, которые Хуманн получал в качестве гонорара и дотации на хозяйственные расходы.

Однако, излагая второе преимущество этого назначения, министр вызвал неудовольствие Бисмарка, который заявил, что пока он руководит министерством иностранных дел, дипломатическими и консульскими представителями империи, его будут интересовать не научные и искусствоведческие цели, а только политические. Если дипломаты мимоходом занимаются такими вещами, как, например, тайный советник фон Радовиц, которого должны передвинуть на должность посланника или посла, то это не вредно, но и не должно быть главным в его работе. Homo novus, человек нового типа, не интересовал Бисмарка. Назначение Хуманна могло стать неприятным прецедентом, подорвало бы всю систему, сложившуюся в консульствах, с экзаменами на чин, передвижениями по службе и тому подобным.

Он, конечно, не сказал этого министру просвещения, а лишь намекнул. Но так или иначе, а представление министерства подшивают к делу без ответа. В то же время Бисмарк пользуется удобным случаем - через три четверти года! - чтобы выразить свое удовлетворение делами Пергама во время приема депутатов рейхстага.

- Да, господа, - говорит он и широко улыбается, - и кто все это сделал?

Никто не осмеливался ответить: Хуманн, Конце или Шёне - кто знает, кого имеет в виду его светлость? Назовешь чье-нибудь имя и вызовешь неудовольствие!

- Да, да, господа, - продолжает Бисмарк, - только благодаря ловкости и осмотрительности нашего посла при Порте, графа Гатцфельда, нам удалось получить эти неповторимые сокровища искусства и культуры! Выпьем же за его здоровье!

Члены парламента почтительно подняли свои бакалы.

Через два дня после возвращения в Смирну ("Ты можешь теперь зваться "госпожа доктор", если тебе это нравится", - говорит Хуманн жене), 29 июля 1880 года приходит телеграмма Гатцфельда, сообщающая, что министерство пpосвещения переслало лицензию в Смирну, а 6 августа Хуманн принимает ее из рук консула.

Задолго до этого события Хуманн предупредил своих заслуженных помощников, Яни Большого и Яни Маленького, и они уже 7 августа отправились в Пергам, чтобы отремонтировать инструменты и восстановить дорогу к крепости. Однако верные и испытанные рабочие Хуманна вернулись к нему не сразу.

Комиссаром от Турции на раскопки был назначен эффенди Гусни, ранее бургомистр Чандарлыка, бесцветный, добродушный человек, и, хотя у Хуманна не меньше темперамента, чем у его бывшего соседа - археолога Шлимана, он хорошо ладит и с Гусни и с его наследником эффенди Хаджи Амером. Ведь Хуманн не столь резок и обидчив, как Шлиман, а кроме того, у него больше юмора и больше дипломатического таланта.

В один из последних дней августа на восходе солнца Хуманн с шестьюдесятью рабочими поднимается к алтарной площади. Начинается новый сезон, который сперва приносит незначительные результаты. Хотя у восточной и западной частей фундамента земля была основательно и глубоко прокопана, на поверхность она выдала лишь кое-какую мелочь, которая вряд ли окажет большую помощь реставраторам в Берлине.

Вторая группа археологов ищет первоначальное место расположения памятников, воздвигнутых в честь одержанных Атталидами побед, третья - храм Афины. Эти работы были затруднены тем, что дорога до западного склона, куда вывозят щебень и ссыпают его вниз, достигает почти 70 метров в длину, что вызывает довольно большую потерю времени.

Только 30 сентября удалось обнаружить четкие следы зала с колоннами, три мраморные плиты с изображением частей оружия на плоском рельефе, лежащие близко друг к другу, и обломки ионических колонн. Рихард Бон не сомневался в том, что из этих частей можно реконструировать всю двухэтажную колоннаду архитектурного сооружения.

В октябре попадается все больше и больше рельефов с изображением оружия. Всего их нашли 16, а кроме того, чашевидные капители и надписи. 30 октября Хуманн списывает пятьдесят пятый текст.

Неожиданно в ходе раскопок обнаруживают статуи: женская фигура в одежде без головы и без рук; Афина с незначительно поврежденной головой, здесь же лежала ее левая рука и кусок шеи. В огромных количествах попадается окрашенная штукатурка, находят остатки пестрого мозаичного пола с цветами и различным орнаментом. Теперь щебень, лежащий над естественными скальными породами (так называемый культурный слой), становится плотнее - от полутора до трех метров, а затем, как показали контрольные шурфы, даже от четырех до шести метров. Расстояние до следующей стены составляет добрых 40 метров. Что там еще может быть скрыто!

В середине двора удалось выкопать голову Афины в шлеме, правда, сильно поврежденную, затем фигуру молодого Геракла и множество торсов в половину натуральной величины, по типу сильно напоминающих посвятительные скульптуры Атталидов в Афинах.

Приходит, наконец, день, когда рабочие подходят к северо-восточному углу алтаря. Только начали копать, как лопаты зазвенели о мрамор. В земле лежала колоссальная статуя Афины. Что это могла быть только Афина, свидетельствовала ее эгида на доспехах. Статуя богини была высотой 2 метра 60 сантиметров, голова и руки отсутствовали. Принадлежали ли ей найденные ранее большая голова в шлеме или фрагмент руки, которые уже лежали на складе? Жалко, что это пока трудно определить. Но вот в один действительно прекрасный день новый посланник в Афинах господин фон Радовиц прислал фотографию статуи, представлявшей собой копию Афины из Парфенона работы Фидия - ее нашли в прошлом году в Афинах. Теперь стало ясно: пергамская находка - это копия известного всему миру утраченного оригинала.

Но в храме Афины Полиады эта колоссальная статуя, наверно, не стояла, потому что раскопанные Боном фундаменты явно не относятся к этому храму. Александр Конце позднее будет доказывать, что фундаменты относились к знаменитой пергамской библиотеке.

Новые фрагменты гигантомахии, однако, становились редкостью. Сезон уже приближался к концу.

1881 год начался плохо во всем, что касалось развертывания археологических работ. 7 и 8 января - греческое рождество, а так как шел проливной дождь, то и турки предпочитали находиться подальше от горы, проводя время у себя дома. Дождь срывает работу 12, 13, 14-го, половину дня 15-го и 17-го. 18-го и 19-го - опять греческие праздники, 20-го неистовствует такой шторм, что о работах нельзя и думать. 21-го - опять шторм, да к тому же еще и дождь, 24-го, с 27-го по 29-е и 31-го - дождь и снег.

Этот печальный перечень не учитывает еще воскресений, когда, конечно, никто не работал. При таких обстоятельствах даже увеличение числа рабочих после декабрьского мертвого сезона до 70 человек не дало существенного результата, так как все они фактически почти не работали.

Удачнее оказался февраль, так как Бону удается обнаружить помещение с изображениями военных трофеев и даже сильно разрушенный фундамент храма Афины.

Итак, в этом сезоне были решены две задачи. Но вместо того чтобы схватиться за протянутый им мизинец, берлинцы сразу же требуют целую руку и просят сделать все возможное, чтобы найти новые скульптурные фрагменты гигантомахии, так как реставрационные работы пришлось остановить.

Хуманн считает, что найти что-либо существенное уже не удастся, и больше для вида выделяет десять рабочих раскапывать последние остатки византийской стены, а также щебень на большой западной террасе ниже фундамента алтаря.

Март приносит переменчивую погоду, апрель - раннюю весну, затем десять дней дует холодный северный ветер, и сразу же наступает настоящее малоазиатское лето. Количество рабочих опять возросло до ста человек.

Начало мая - самое лучшее рабочее время: дни теплые, но не жаркие, и длинные. Земля сырая от весеннего дождя, пыль еще не засыпает глаза, даже ветер слабый и чуть теплый. Однако еще многое предстоит сделать, ведь приближается конец сезона. Это, правда, не волнует Хуманна. Что вообще может действовать ему на нервы, разве только филологи? Больше неприятностей ему доставляют, пожалуй, берлинские господа. Они вздыхают и жалуются, что этот Хуманн для них тяжелый крест. Вызвали к жизни призрак. Дали homo novus свободу действий, а он этим широко воспользовался. И сразу же добился огромного, потрясшего весь мир успеха, стал крупной величиной, почти такой же, как Шлиман - другой посторонний выскочка. Однако большой успех может закрепить только повседневная кропотливая работа. Для этого нужен подлинно научный труд, поиски фундаментов, скрупулезное исследование стен, учет непременных мелочей, присущих каждым раскопкам. А Хуманну все это не нравится, и хотя он выполняет такого рода работу, делает ее весьма неохотно. Мало хорошего и в том, что он почти не вмешивается и дела стипендиатов, не допускает их к активным действиям, в то время как сам разрабатывает новые планы и тоскует по большим делам. То "смущенными", то "пораженными" оказываются в Берлине те, кто получает темпераментные письма (даже Шёне, даже Конце), касающиеся Пергама. (Они, наверно, не думают о том, что Конце родился в 1831 году, Хуманн - в 1839, Бон - в 1848, а молодые хитрецы-археологи на десять лет моложе! Эти различия в возрасте, конечно же, порождают и другой темп и другие устремления.) Только в одном все придерживаются единого мнения: в Пергаме предстоит еще огромная работа. Но если в Берлине считают, что ее надо выполнять последовательно, шаг за шагом, то Хуманну хочется поскорее заняться теми участками, которые кажутся ему наиболее перспективными.

- Мы не станем писать, что "смущены" его предложением, - говорит Шёне, обращаясь к Конце, - иначе он просто посмеется над нами и пришлет письмо, которым мы будем "поражены". Надо совершенно деловым тоном говорить о необходимости проведения систематических исследований. Всему наступит свой черед, но раскопки следует вести спокойно, исследовать один объект за другим. И теперь должна быть поставлена та же задача, что в начале расколок: гигантомахия.

- Но так как почти все места, где, как предполагали, можно было хоть что-нибудь найти, уже раскопаны, то отсюда следует: копать на западном склоне ниже алтарной площади.

- Это большая работа?

- Огромная, господин генеральный директор. Длина склона - около 100 метров, ширина - 20. Глубина - да кто ее знает, - вероятно, от 2 до 20 метров, вплоть до материка террасы.

- Я уже предвижу, дорогой коллега, что ответ на это "чрезмерное" требование нас опять "поразит". Но ничего не поделаешь, нам придется это проглотить и Хуманну тоже.

Хуманн, конечно, проглотит это, правда, после долгих споров и сильного сопротивления. Когда в 1878 году он начинал работы, никто не знал, найдет ли он вообще что-нибудь. Основным рабочим объектом была тогда византийская стена и площадь с остатками фундаментов. Куда было девать щебень? Время ограничено, средства тоже, следовательно, исходя из принципа - самая короткая дорога и есть самая лучшая, весь щебень бросали с ближайшего крутого склона. Если кто-нибудь будет его за это порицать, то Хуманн может указать на пример раскопок в Афинах, где позднее пришлось с огромным трудом убирать свеженасыпанную землю, чтобы раскопать Асклепион.

Но действительно так ли уж необходимо идти по этому тернистому пути? Конечно, Хуманн тоже понимает, что при разрушении алтаря некоторые его части и скульптуры, возможно, бросали вниз с западного склона. Но, к счастью, они попадали к подножию горы, а скорее всего, на большую естественную террасу шириной 20 метров, которая тянется ниже алтарной площади по западному склону крепости. Правда, теперь она, собственно, уже не представляет собой террасы. Слишком много скопилось на ней старого и нового щебня, и верхний край отвала отодвинулся уже далеко от алтарной площади. Бон озабоченно подсчитывает, сколько щебня могло здесь скопиться с 1878 года. Получается не меньше 12 тысяч кубических метров.

Уже зимой Хуманн приказал вести ров в направлении с запада на восток, пересекая фронт работ, чтобы при случае иметь аргумент в свою защиту. Теперь благодаря рву удастся выяснить, стоит ли вообще заниматься гигантской работой по расчистке навалов. Она может оказаться бесполезной, в лучшем случае принести успех лишь через недели, а возможно, и месяцы. Если теперь, когда ров пересечет старые руины, не будет найдено ничего стоящего, то, может быть, удастся доказать берлинцам бесплодность их намерений. На дне террасы нашли всего лишь шесть маленьких фрагментов гигантомахии. Теперь уже ясно: копать не стоит! Гораздо целесообразнее затрачивать время и средства на каком-нибудь другом участке. Об этом энергичный homo novus писал уже не раз. Стоило бы вспомнить его старые письма. Но Конце не хочет ничего слушать, а за ним стоит Шёне, а за Шёне - министр. Они считают, что надо копать в любом случае.

Не без ворчания, а также не без некоторых выражений на немецком, турецком и греческом языках Хуманн покоряется необходимости. Причем с самого начала он ничего хорошего от всего этого не ждет. С 9 мая западный склон становится центром работ. Два отряда трудятся одновременно на каждой стороне прорытого уже рва. 23 мая они находят первые фрагменты, 2 июня - голову богини и женскую руку, которую сжимают пальцы гиганта, а до 1 июля появляется столько фрагментов, что никто уже не сомневается в правильности принятого в Берлине решения.

В конце мая Конце совершает третью инспекционную поездку в Пергам, и хотя в этом сезоне было найдено не так уж много частей алтаря, он все-таки доволен, так как создалась довольно ясная картина того, что представлял собой акрополь Атталидов от самого основания до вершины. Это очень важно, так как археолог должен увидеть неповторимое чудо света не только в его деталях, но также и в комплексе с теми сооружениями, к которым оно ранее относилось. К этому комплексу принадлежала и пергамская библиотека. Конце рад, что кроме эпиграфических свидетельств о долгих спорах разных городов, какой из них был родиной Гомера, - на постаментах утраченных статуй Пергама сохранились надписи, рассказывающие о художественных произведениях Алкея и Геродота.

Новый турецкий комиссар по разделу находок или, вернее, по их оценке находится в пути. Он прибывает в середине июня, когда наступает перерыв в работах. У "Немецкого дома" вид, как у посольства,- столько кавассов слоняется перед ним. В первую очередь, конечно, Мустафа Хуманна, потом слуги эффенди Дирана, Гейнце, консула Теттенборна, английского вице-консула (который благодаря своему присутствию устранил подозрения о конкуренции со стороны англичан), Кадри-бея, элегантного представителя Константинопольского музея. Хорошо хотя бы то, что приехала госполо Хуманн. Со знанием дела и свойственной ей энергией она следит за приготовлением пищи либо занимает гостей беседой на немецком, французском, английском, греческом и турецком языках. Пять дней продолжаются эти приемы, и все идет хорошо, выполняются все пожелания гостей. Запаса бутылок с вином хватило до самого конца встречи, и то, что гости "имели возможность выпить", успокаивало их и позволяло забывать о разбойниках, которые, по слухам, пугали окрестных жителей. К кавассам и каймакамам добавляют еще четырех верховых и несколько пеших жандармов.

Конце в это время думает об алтаре. Надписи все больше и больше говорят ему, что алтарь строился при Эвмене II.

Конце очень беспокоит материальное положение Хуманна. Дипломатичного ответа Бисмарка Конце просто не понял, так как был не особенно силен в дипломатии и, следовательно, отсюда, из Пергама, продолжал просить Шёне оказать давление на министерство иностранных дел. Момент удобный, так как консул Теттенборн в ближайшее время собирается взять отпуск и вообще претендует на другое, лучшее место. Вопрос этот требовал срочного решения: работы приближались к концу, и Хуманна нельзя больше томить ожиданием; это было бы нечестно и несправедливо. Он мог бы сейчас найти другую работу, но считает невозможным на что-либо соглашаться, так как ждет предложения, которое он, конечно же, заслужил. Все силы последних лет он отдал нам! И то, что в Берлине хранится большая часть Пергамского алтаря, - это дело только его рук!

Через три недели археологи дошли до основания террасы, где обнаружили целую плиту, причем угловую, совершенно неоценимую для реконструкции. Рельеф изображает идущую богиню в развевающихся одеждах. Затем из развалин показывается голова Афины, потом - кусок цоколя алтаря с гигантской надписью, составляющей чье-то имя. Под ним нашли обломки еще одной художественно выполненной надписи. NEKRAT... - можно прочитать на ней. И, наконец, когда раскапывают южную часть террасы, появляются сразу сотни фрагментов алтаря. Многие из них так велики, что Хуманн с помощью своих старых эскизов сразу же определил, к какой из имеющихся уже плит они относятся или какую плиту продолжают. Последний день сезона. Найдено еще шесть львов и другие фрагменты. Жаль, что время истекло, хотя еще более десяти метров террасы не раскопано.

Теперь наступает очередь упаковки и транспортировки (турки и на этот раз отдали свою часть находок, причем в порядке любезности, без всякой компенсации, так как султан считал продажу неприличной), для чего опять используется "Лорелея".

На этот раз в Берлине отправлено 120 ящиков. Сезон окончен. Поставленные задачи не только выполнены, но даже и перевыполнены. Было извлечено на свет множество новых фрагментов гигантомахии, которые в последующие месяцы и годы то облегчали, то затрудняли жизнь берлинских специалистов. И все же фриз гигантомахии увеличился в этом году примерно на тысячу фрагментов, не только вырос количественно, но обрел и ясность. Реставрация фриза пролила еще более яркий свет на его художественные достоинства.

Но многое все еще отсутствует. Лежат ли эти фрагменты в земле Пергамской горы? Может быть. Следует ли продолжать раскопки? Видимо да.

Итак, дела на раскопках обстоят благополучно. Однако этого нельзя сказать о личной жизни археолога Хуманна. Конец августа 1881 года. До следующего сезона остается еще добрых восемь месяцев, если вообще добьются новой, третьей лицензии. Что же делать Хуманну? На вопрос о должности консула министерство иностранных дел по-прежнему не дает ответа, и ничто не говорит о том, что Бисмарк изменит позицию и уступит. Тогда Шёне, который проводит свой летний отпуск на тиммендорфском побережье, подписывает сочиненное Конце заявление наследному принцу, которое предусматривает субсидию в размере 7500 марок в год на период перерыва в работах экспедиции. Это - 625 марок в месяц, совсем немного. Но Хуманн с благодарностью соглашается - ведь его совсем не интересуют ордена, ему не так уж важны и деньги. За те 20 лет, которые он провел в Малой Азии, он научился обходиться теми деньгами, которые имел, много это было или мало. Он совсем не собирается делать бизнес, он хочет служить делу, которому посвятил всего себя, и так же, как почти 20 лет назад, верит в Пергам, главную цель всей своей жизни.

Хуманн не знает, что глава кабинета старого императора беседовал с Шёне о постройке нового музея для находок из Пергама и Олимпии, что Конце через Шёне просил у нового министра фон Госслера ордена для генерального директора смирнской таможни, для губернатора Бергамы, для Кадри-бея и Яни Маленького и что помощник Бисмарка потихоньку сообщил о возможности для Хуманна все-таки стать консулом, но только в Бейруте. Хуманн об этом пока ничего не знает. Он радуется фотоаппарату, который должен получить за государственный счет, и планам перестройки музея в Берлине, которые дадут 14 тысяч дополнительных квадратных метров площади, в том числе застекленную галерею, где будет стоять алтарь. И, наконец, он рад тому, что министр путей сообщения фон Майбах предоставил скидку на транспортировку находок. У Хуманна даже не остается времени сердиться на молчание прессы о Пергаме: к сожалению, все быстро забывается.

Забыл о Пергаме и старый император. В возрасте восьмидесяти трех лет никто не обязан сохранять хорошую память. А жене императора всего сорок, все ее придворные дамы тоже моложе императора лет на тридцать. Одна из них во время прогулки как-то заметила, что у колоннады за Национальной галереей поставили дощатый забор. И вот, в Троицын день, в сумеречный послеобеденный час, когда все темы для разговора были уже полностью исчерпаны и ее величество начала заметно скучать, графиня спасает положение, рассказывая об этих непонятных дощатых заборах.

- Но я об этом ничего не знаю! - возмущается императрица.

В конце концов музеи входят в сферу интересов императрицы и ее сына, и она желает, чтобы ее первой осведомляли о всех связанных с ними намерениях и изменениях. Разговоров о заборе и беспримерном превышении власти господ из музеев хватает на четверть часа, пока император не уходит пить чай. Но и он тоже возмущен. Как это так! Никто его не информировал! Настроение у него все равно плохое, и император пользуется подвернувшимся поводом, чтобы всерьез рассердиться. Его морщинистый лоб заливается краской.

- И я ничего не знаю! Без моего разрешения! - говорит он тихо, но затем сдерживает себя, и только рука дрожит, когда император помешивает ложечкой чай.

Вернувшись в рабочий кабинет, император пишет раздраженное письмо министру просвещения о никем не разрешенном, недопустимом искажении облика своей столицы, требуя срочного доклада.

Господин фон Госслер падает с облаков на землю. Госслеру кажется, будто ему предстоит наказание за грехи юности, когда он сочинил задорную сатирическую песенку: "Лишь только из пивной я вышел...", так как он тоже ровно ничего не знает. Троица для него основательно испорчена. Кто виноват? Что строит тайный советник Иордан, директор Национальной галереи, и почему он вызвал высочайшее неудовольствие? Или - стоп - может быть, виноваты пергамцы. Он поспешно вызывает Конце на совещание к 8 часам утра в понедельник, после Троицы. В случае, если виной всему окажутся пергамские археологи, Конце предписывалось немедленно подготовить доклад. Кстати сказать, это могло быть даже неплохо, так как представилась бы возможность обратить внимание его величества на новые сокровища, полученные из Пергама.

В понедельник Конце докладывает Госслеру, что первые находки из Пергама разместили во временном и неудобном помещении, в скульптурном отделе, но следующую партию поместить уже некуда. Если свозить их и далее в музей, то это нанесет ущерб остальным коллекциям, а в подвалах уже нет места. Оставить драгоценные ящики из Пергама под открытым небом и без охраны невозможно, поэтому для осмотра, расчистки и реставрации следовало найти им временный приют. Но постройка такого рода помещения за колонным залом обошлась бы слишком дорого; к тому же оно препятствовало бы дальнейшему увеличению площади здания, что совершенно необходимо сделать. Поэтому колоннаду огородили досками. Это, между прочим, следовало бы сделать уже два года назад. Доски не мешают посетителям, так как не закрывают экспонатов.

Император ожидал ответа в течение недели, которая началась с выражений неудовольствия и упреков в том, что его обошли, но в конце концов он задним числом одобрил существующее положение, решительно запретив установку заборов в дальнейшем.

Госслер написал "короткое" объяснение на шести больших листах. Во-первых, указание о заборе исходило еще от его предшественника. Во-вторых, действительно, в музее уже нет места, хотя этнологический отдел пришлось перевести в здание старой биржи, антиквариат - в бывшую кунсткамеру, библиотеку - также в другое здание. Той площади, что удалось освободить, было бы достаточно лишь для размещения первой партии ящиков. В-третьих, у них нет средств для постройки хотя бы временного здания, так как все фонды израсходованы на раскопки. В-четвертых, на единственно возможном месте для хранения находок был слишком слабый грунт для таких тяжелых грузов. В-пятых, нужда в площади оказалась весьма велика и, наконец, в-шестых, его величество в любой момент может сам посмотреть скульптуры из Пергама, поскольку они находятся в ротонде Старого музея. ("В-седьмых" отсутствует, но подразумевается, что император при этом сам убедится в том, как необходима площадь).

Действительно, император с большой свитой прибыл в музей и более часа провел у находок из Пергама, выражая свою полнейшую благосклонность, тем более что Госслер доложил ему, что многие крупнейшие музеи мира попросили гипсовые отливки с гигантского фриза. Конце в письме рассказывает Хуманну об этом визите. Не без юмора он сообщает ему, как среди траурно-черных одежд господ из музея появилось одно светлое, беспримерно обрадовавшее монарха, - это был Бон, который явился в форме лейтенанта запаса. Когда придворные покинули музей, Конце показал министру старую фотографию Хуманна в бурнусе бедуина, заметив, что в Германии, наверно, придется вскоре завести подобную униформу для директоров музеев!

Весь 1882 год и первые месяцы 1883 раскопки не проводятся по той простой причине, что обработка памятников древности в Берлине не успевает за находками их в Пергаме. Но зимой 1882/83 года музей через нового посла в Константинополе господина фон Радовица начинает добиваться выдачи лицензии. На этот раз дело обстоит не так просто, так как в султанский Оттоманский музей назначен новый генеральный директор Осман Хамди-бей, с которым, по слухам, нелегко будет договориться. Ему всего сорок лет и он имеет свою собственную точку зрения на вопросы искусства, как это можно понять из первого нововведения - основания Высшей школы искусств по европейскому образцу; следовательно, в этом вопросе он игнорирует заповеди Корана.

Насколько известно, его биография была довольно пестрой.

Отец нового директора, Эдем-паша, происходил с Хиоса, из греческой семьи и был насильственно обращен в турецкую веру. Его многократно испытывали на государственной службе - он был то министром, то послом в Берлине и Вене, то великим визирем. Сын его получил чисто европейское, в основном французское, воспитание и с 15-летнего возраста начал изучать в Париже право и историю искусства. Кроме того, он был неплохим живописцем, учеником Жерома и Буланже. В двадцать шесть лет он стал губернатором Багдада и занимал эту должность три года. Он продвигался по служебной лестнице все выше и выше. Но потом бросил службу и вернулся в Париж, чтобы жить там как частное лицо, ибо он был богат и мог предаваться своим склонностям. К назначению на новую должность он отнесся так же, как девица к рождению ребенка.

Когда в 1881 году умер старый директор музея, султан решил оказать Эдем-паше особую милость и сделал его сына наследником Дефира. Хамди-бей отказался, так как он слишком ценил свой покой в Париже. Однако своим отказом он возбудил ярость султана, который заставил Хамди-бея прибыть в Константинополь и предоставил возможность выбирать между двумя государственными должностями. В противном случае, пригрозил султан, вся его семья попадает в немилость.

- Либо вы будете директором музея, что вам, как живописцу, прямо-таки на руку, либо станете командиром военного корабля, на что вы также способны как сын великого визиря.

Хамди-бей отвесил глубокий поклон и согласился на музей. Но сейчас он уже не смотрел на эту должность как на почетную синекуру, как это было принято в империи великого султана, а развил удивительную активность и ошеломляющую деятельность. Уже теперь, стоило ему проработать несколько месяцев, как по его настоянию было отказано в нескольких заявленных лицензиях. Он, видимо, вообще собирался занять, с точки зрения западноевропейских империалистических музеев, довольно "несправедливую" позицию, которая основывается на том, что все археологические находки на турецкой территории принадлежат туркам. Он считал примером для подражания греческий закон об античных предметах: раскопки и честь - для вас, находки - для нас.

Однако пока следовало выждать. В конце концов мы имеем старые права на Пергам! И перед тем как просить лицензию, неплохо будет подарить Хамди-бею все имеющиеся гипсовые отливки гигантского фриза для его Высшей школы искусств! А так как эта школа будет, наверно, интересоваться не только пергамским искусством, мы пошлем ей через посольство каталог нашей мастерской, производящей отливки. Do, ut des^*. Мы же не такие упрямые, с нами всегда можно договориться. В феврале Хамди-бей посетил Хуманна в Смирне, где тот изложил ему свои намерения. Новый сезон предусматривает только научную обработку находок, вряд ли возможно обнаружить еще какие-либо крупные сооружения или ценные вещи. Он собирается также вычертить новую, многокрасочную карту горы с крепостью и подарить ее Хамди-бею. Новый директор уехал, очевидно, преисполненный благодарности и очень довольный.

^*("Я даю с тем, чтобы (и) ты мне дал" (принцип римского права))

Наступает время, когда уже пора приступать к раскопкам. В третий раз удается получить лицензию, в продлении которой можно быть почти абсолютно уверенным. 60 тысяч марок, из которых 1400 в месяц должен получать Хуманн, уже отпустили. За этот довольно продолжительный сезон можно успеть сделать многое.

Хуманн, по поручению Берлинской академии, в это время не только был членом экспедиции Домашевского в Ангору, где снял полную гипсовую отливку знаменитого завещания императора Августа Monumentum Аnсуranum^*, но вместе с Пухштейном и фон Лушаном участвовал в исследованиях надгробного памятника Антиоха из Нимруддага.

^*("Анкирская надпись" - большая широко известная надпись на двух языках - латинском и греческом; политическое завещание императора Августа)

В начале мая 1883 года открывается третий сезон. В первый день собралось 28 рабочих, на следующий день - их уже 37, к концу недели - 50. Но копают они под руководством не Хуманна, а Бона. Хуманн работал только в первые дни, а затем продолжал выполнять задания в Нимруддаге и проводил исследования Комма-гены. Только в августе он вновь возвращается в Пергам, довольный тем, что его "вице-король" Бон хорошо oсправлялся со всем.

Но в Берлине все-таки не хватает отдельных фрагментов гигантского фриза. В письмах по-прежнему звучит рефрен: искать и найти как можно больше. Конечно, эти понукания в высшей степени неприятны, но все же они доставляют Хуманну больше удовольствия, чем другие требования Берлина, так как именно алтарь сделал его археологом и доктором.

Интересно, сколько времени прошло уже с тех пор, как византийскую стену посчитали полностью снесенной? Но и сейчас глубоко в земле находят ее остатки. И каждый такой след становится теперь отправной точкой для новых раскопок, так же как и руины, которые сохранились на западной террасе ниже алтаря.

Первая неделя принесла богатую добычу: почти три четверти плиты, 65 больших фрагментов с изображением гигантомахии и, кроме того, ряд относящихся к ней надписей. На одном из фрагментов был изображен гигант, которого обхватил морской кентавр. Когда Хуманн послал рисунок этого фрагмента в Берлин, в ответ последовало изъявление глубокой благодарности. Фрагмент относился к морскому кентавру, плита с которым находилась у левой стороны лестницы, примыкая к угловой плите. Находка вначале показалась незначительной и не представляющей большого интереса для истории искусства. Но такие мелочи, именно мелочи, могут играть решающую роль, так как эта новая угловая плита подходила к уже найденному ряду рельефов на шести плитах. И только исключительно благодаря ей теперь удалось определить ширину крыльев обеих сторон лестницы, а также ширину самой лестницы.

Раскопки продолжались с новой силой, но силы Хуманна явно начали сдавать. Он устал, и здоровье его становилось все хуже и хуже. В легких появились шумы, разболелась печень. Однако у него не было времени для отдыха да и денег тоже. Хотя 1400 марок и кажутся довольно приличной суммой, но как быстро они тают в этом бесконечном движении "туда и сюда", в этих двух хозяйствах. Переехать из Смирны и переселить жену с ребенком в Пергам он не хотел, так как пока оставался всего лишь временным служащим, и его в любой момент могли отозвать. Да на переезды и нет времени, музей становится все более и более требовательным и заставляет расширять круг действий. Хуманн устал, хотя в возрасте сорока четырех лет просто не имел права уставать. Конечно, он делает все, что надо, и все, что должен, но свежая, доставляющая радость энергия первых лет уже исчезла, и многое он вынужден передавать своим помощникам. Дневник, который он так усердно вел раньше, становится все более скудным, письма и доклады, которые он писал с такой страстью, отправляются все реже. Хорошо, правда, что он в Пергаме, где не видит и не чувствует постоянной опеки своей жены. Жизнь холостяка все-таки более удобна. Ему никто не мешает, никто не дает советов, которые, может быть, и доброжелательны, но не всегда приятны. Хорошо еще, что у него есть такие прекрасные и верные помощники: ведь к Бону присоединился Эрнст Фабрициус, в сущности, историк древности, но сейчас специалист по эпиграфике.

В августе работа концентрируется на площадке между алтарем и Траянеумом и на древней лестнице, которая, по-видимому, идет от храма - через туннели и по отвесным скалам - вниз, до обнаруженной еще в начале раскопок большой западной террасы, юго-восточную часть которой откопали при уборке развалин алтарных фундаментов. Куда ведет эта лестница? Хотя это, наверное, не так уж и важно. Какое значение может иметь какая-то лестница, у которой всего несколько десятков ступеней, по сравнению с масштабами огромной крепости? Но из малого всегда вырастает большое, простое любопытство приводит к осуществлению важного дела. И когда рабочие расчистили конец лестницы, показалась искусственно отполированная скала на крутом склоне, а кроме того, несколько продолжающихся ступеней различной величины. Бон сначала решил, что это искусственные террасы, но потом стало ясно: перед ними были скамейки, несколько рядов один над другим. Значит, театр?

Это была великолепная находка. Она объясняла назначение террасы, которая была уже давно раскопана глубоко внизу. Но предположение это пока еще довольно гипотетично. Для того чтобы уточнить и тщательно исследовать находку, потребуется много труда. Потому что кроме прежних холмов щебня, скопившихся на этом склоне, словно последняя часть трагедии, накопился щебень второго сезона, образовавшийся во время поисков храма Афины.

"Сделал ли я тогда что-нибудь не так и нельзя ли было оставить щебень на своем месте?" - думает Хуманн. Нет, это было правильное решение, так как двух-и даже многократная транспортировка щебня все-таки обойдется дешевле, чем подъем его и выгрузка наверху, на восточной оконечности крепости. И все-таки у Хуманна начинает кружиться голова. Стоит только подумать, что все это чудовищное количество щебня - около 10 тысяч кубометров - теперь придется убирать. Так или иначе, разведочные раскопы Бона довольно определенно говорили о театре. Даже квадратные ямы для колонн и опор были найдены. Следовательно, надо приступать к делу.

С конца октября Конце на семь недель вновь приезжает в Пергам. Он тоже стал неразговорчив: работа в Берлине подорвала его здоровье. Конце заглянул к одной сестре милосердия в Смирне, которой Хуманн несколько лет назад подарил фрагмент фриза Телефа, не зная его истинную цену; фрагмент необходимо было выкупить. Он побывал также у славного черкеса Хассан-бея, который был верным проводником Хуманна во время его последних путешествий.

Масштаб работ потрясает Конце: следует раскопать 40 тысяч квадратных метров площади. Как с этим справиться и чем привлечь сотрудников экспедиции, если даже владелец кофейни из Дикили Синадин недавно получил прусский государственный почетный знак.

Слава богу, Хуманн и Бон хорошо ладят между собой, хотя существует достаточно причин для разногласий: ведь Бон - чиновник, правительственный архитектор, а Хуманн - пока всего лишь временный служащий. Хуманн кашляет, но полнеет, Бон кушает и тоже полнеет. Чем же в конце концов может кончиться эта работа для Хуманна? Ни один сезон пока не завершил раскопок, каждый из них ставит перед археологом новые задачи.

После отъезда Конце, 12 декабря, совершенно неожиданно у восточного края Верхнего рынка на большой глубине находят кусок византийской стены, а в ней замурованную плиту, на которой представлен гигант с крыльями, хвостом и птичьими когтями. Как выяснилось позже, на рельефе изображен Титий, борющийся с Лето (Латоной). Это был последний гигант последнего сезона. Как Хуманн, так и просматривающий его рисунки Конце сразу почувствовали себя на пять лет моложе. В действительности же Хуманн стал старше и солидней. В 1884 году (после неудачной попытки сделать его консулом) Хуманна назначили директором Императорского музея с резиденцией в Смирне - должность несколько странная, но ничего другого нельзя было придумать - таково было указание министра финансов. Музей таким образом сумел отблагодарить Хуманна и сократить свой бюджет. Хуманн теперь обеспечен на всю жизнь, хотя он не имеет опыта работы на государственной службе и его можно признать только практиком.

Раскопки будут продолжаться, но пока начинается зимний перерыв, во время которого состоится традиционная помолвка под елкой, и елку эту зажгут в Малой Азии. Рихард Бон нашел себе спутницу жизни - Ольгу Шмидт из Смирны, дочь вестфальского торговца и итальянки. Теперь уже ясно, что его дом и хозяйство будут в Пергаме, и, следовательно, придется строить второй "Немецкий дом". Причем дом Бона станет "немецким" не только по названию, но и по обстановке и по душе - ведь он будет иметь свою хозяйку.

К середине февраля нового года из-под земли и скал начинают показываться театр и Верхний рынок. Лицензия продлена, но вскоре после ее утверждения Хамдибей, генеральный директор султанского Оттоманского музея, заявляет о своем визите на предмет раздела уже найденных памятников. Насколько Хуманн ценит Хамдибея, настолько он и боится его: ведь Хамди-бей слишком хорошо разбирается в античном искусстве. И кроме того, ему удалось за эти немногие годы службы разъяснить даже самому маленькому мюдюру самой отдаленной деревни необходимость передачи любых археологических находок Оттоманскому музею. С точки зрения Хуманна, который видит перед собой только свою страну и только свой музей, - это уже плохо. Следует иметь в виду еще и манеры Хамди-бея. Элегантные движения изящных рук, прекрасный французский язык, слова, которые так и льются из его красивого, полного рта... Он умел уговаривать иностранных исследователей, обещая им любую помощь, когда речь шла о разделе. Он пускал в ход всю свою элегантность и любезность для того, чтобы отобрать те предметы, которые ему показались наиболее ценными. Конечно, он прав, и даже немецкий националист конца XIX века не может этого не признать. Хамди-бей с трудом провел новый закон о древностях для Турции, который так же похож на греческий, как одно яйцо на другое. Следует покончить с вывозом археологических памятников из отечества! Все, что найдено в Турции, должно остаться в Турции! Стоит ли тогда, если смотреть с точки зрения Берлина, просить об увеличении срока действия лицензии (тем более что из посольства еще не поступила копия перевода прошения на турецкий язык)? Да. Надо рисковать, надо надеяться, что они сумеют кое-чего добиться. Все-таки они многим обязаны Хамди-бею, постоянно оказывающему помощь экспедиции, и не представляют себе, что этот человек, многократно зарекомендовавший себя как друг, превратится во врага и конкурента.

- Eh bien, mon cher ami Üman^*, - говорит Хамди-бей, сопровождая свои слова красивым округлым жестом и улыбаясь при этом, как будто они дети и все вместе играют в песочек, - все надписи без исключения вы можете получить. Ваши раскопки являются высочайшим достижением немецкой науки. Вы можете взять также любые образцы архитектурных сооружений. Я позволю себе отобрать для нас только несколько типичных вещей. Вы должны понять, как нужны они для моей школы искусств. Все последующие фрагменты гигантомахии оставлены за вами, согласно лицензии. Однако, пожалуйста, поймите меня правильно, уважаемый господин директор. В конце концов Пергам находится на территории нашей страны и мы хотим иметь хотя бы небольшую часть знаменитого алтаря в своем музее. Я думаю, после того как вы забрали уже 70 или 80 целых плит, вы могли бы уступить нам одну, найденную на рынке, а также те два связанных друг с другом экземпляра, которые вы нашли раньше. Мы хотели бы еще иметь весьма интересный, украшенный масками и орнаментами архитрав из театра. Вы видите, мой друг, я совсем не хочу придерживаться буквы закона. Вместо двух третьих я оставляю вам девять десятых. Нет, пожалуйста, не благодарите меня. Для меня это действительно большая радость оказать вам услугу.

^*("Хорошо, мой дорогой друг Хуманн" (франц.))

Что следует на это ответить? Что можно сказать? Приходится с улыбкой смотреть, как через полчаса после этого разговора рабочие Хамди-бея упаковывают три плиты в ящики, которые в тот же день будут доставлены в Дикили, откуда уйдут в Константинополь. Хамди-бей все продумал и всем запасся.

Можно, конечно, послать срочное и кипящее гневом письмо послу, угрожая вечной яростью всех настоящих и будущих, ординарных, экстраординарных и особо экстраординарных профессоров археологии и даже местью Атталидов в случае, если ему не удастся вновь вырвать плиты, добившись специальной аудиенции у султана! Но и Хамди-бея нельзя огорчать! Следовательно, надо устроить небольшой торг. Он отдает нам три плиты с изображением гигантомахии, а мы ему за это что-нибудь действительно интересное и красивое, ну, скажем, две прекрасные статуи времени расцвета пергамского искусства: Зевс-Амон размером более человеческого роста и - Хуманн не может удержаться, чтобы не уколоть Хамди-бея, - очаровательного гермафродита. Великий султан соглашается. Хамди-бею не остается ничего другого, как тоже согласиться. Итак, они делают подарки друг другу, причем внешне все это кажется благородным и великодушным. Три гигантские плиты попадают из Константинополя в Берлин - еще до того, как туда дошли ящики с пергамскими находками этого года. И хотя транспортировка казалась поначалу слишком сложной, получилось так, что все окончилось самым быстрым и наилучшим образом, тем более что на этот раз не было особенно тяжелых плит.

Осень приносит еще один сюрприз. Когда начали убирать самый плотный слой щебня на северной оконечности театральной террасы, неожиданно показался базис колонны двухметровой высоты, под ним - платформа, еще пять базисов колонн, потом оборотная сторона целлы. Конечно же, это храм, сооруженный в нише скалы. Обрадованные археологи приходят к выводу: если этот конец террасы был засыпан так рано, следовательно, обнаруженная постройка представляет собой наиболее сохранившуюся часть древней крепости. С лихорадочной быстротой убирают щебень, расчищая площадку до уровня террасы. Перед археологами предстал весь храм с переходящим в террасу парадным крыльцом, к которому вели 25 ступеней. Это храм Диониса времен Атталидов, верхняя часть которого достраивалась римлянами. Почти каждое утро "филологи" начинают с того, что ползают на брюхе по фундаменту, стараясь поднять голову вверх. Здесь, как ни в какой из других построек греческого мира, ясно выступает архитектурное чудо энтазиса - утолщение, "припухлость" линий придает каждому греческому зданию таинственную одушевленность. Англичане Кокерелл и Вилкинс уже в 1810 году обратили внимание на подобную особенность Парфенона, но их долгое время считали фантастами. И лишь после того как несколько поколений путешественников, положив шляпы на один конец длинной ступени лестницы и тесно прижавшись к холодному мрамору на другом конце, с удивлением замечали, что на кажущейся абсолютно горизонтальной ступени часть шляпы исчезала, все поверили в энтазис. К этому добавляется курвагур. Дорийские колонны поднимаются вверх, образуя абсолютно прямую линию - не так ли? Оказывается, совсем не так. Возьмем опять же в качестве примера Парфенон: там колонны отклоняются от прямой (при диаметре 1,90 метра) на 1,7 сантиметра в сторону. В чем здесь дело? Греческие архитекторы знали то, что часто не знают современные. Абсолютно прямые линии из-за природного недостатка человеческого зрения кажутся слегка вогнутыми в центре. Чтобы исправить этот недостаток, древние архитекторы применили энтазис (это слово только благодаря филологам XIX века получило новое, дополнительное значение^*). То, что энтазис широко применялся в архитектурной практике, было новостью, которая нашла свое подтверждение лишь в Пергаме. Может быть, его применяли из-за большой длины - 216 метров! - террасы или слишком крутого склона опорных стен.

^*(Греч. εντασις - "напряжение"; здесь - "расширение")

В то время как в Пергаме продолжаются раскопки, в Берлине думают о том, как реставрировать алтарь в будущем музее, посмеиваясь над оригинальным проектом семидесятилетнего венского архитектора Хансена. Он спроектировал квадратную постройку с абсидами, предложив вместо крыши террасу. Алтарь должен стоять, по его мнению, на открытом месте, а дымоход отопления проходить в центре алтаря: предполагалось, что дым пойдет в честь бога Зевса. В порядке эксперимента на открытой площадке за колоннадой Национальной галереи воздвигли гипсовую отливку группы Зевса в полном архитектурном оформлении из дерева и гипса с тем, чтобы получить представление о том, как все это будет выглядеть в музее. Уже этот эксперимент ясно показал, что на фрагменте не хватает голов, рук и ног. Оптимисты считали, однако, что "все это еще удастся найти!"

Как же воссоздать монументальное здание алтаря из множества не относящихся друг к другу плит и их фрагментов? Для молодого Отто Пухштейна, который посвятил себя этому делу, проблема была весьма серьезной. К счастью, он получил дельных помощников - итальянских реставраторов Поссенти и Фререса. Нередко глаз техника и скульптора оказывался более проницательным, чем глаз археолога. Так, они обнаружили, что лестница была в два-три раза шире, чем первоначально предполагалось. После нового расчета к модели приложили фотографии имеющихся фрагментов и с радостью убедились, что пустых мест стало меньше и не хватает немного более одной пятой всего сооружения. Но и без этого было трудно обойтись, и реставраторы продолжали надеяться на дополнительные находки.

На некоторых фрагментах алтаря нашли следы старой краски, особенно на глазах фигур. Может быть, все фигуры были раскрашены? Хуманн не отвечал на письма с подобными вопросами. Что он может ответить? Он ведь сидит здесь для того, чтобы копать, и только изредка позволяет себе пошутить: в планирующейся многотомной роскошной публикации о Пергаме ни в коем случае не следует забыть и о терракотах раннего времени, размером с чубук трубки, похожих на кофейные чашки.

Конце соглашается с Хуманном, так как тоже любит шутки, но одновременно напоминает о необходимости беречь свое здоровье. Хуманн болеет уже половину ноября и может руководить раскопками только из своего дома. Он проводит расчеты: между алтарем и храмом скопилось около 50 900 кубометров щебня. В распоряжении археологов есть 35 тачек, а так как расстояние от места скопления щебня до подножия горы в среднем составляет 50 метров и за день один человек может вывезти не более 5 кубометров, на выполнение этой задачи потребуется 290 рабочих дней. К этому надо добавить снос старых стен, разведку местности, упаковку, перетаскивание ящиков и еще многое другое.

Как со всем этим справиться?

В начале декабря Конце сообщает в докладе генеральному директору о 109 новых ящиках и через неделю после этого в переписке с Хуманном обсуждает план продления работ еще на год. Шёне и Хуманн поддерживают этот план, и раскопки продолжаются.

Дни приходят и уходят, приходят и уходят посетители, филологи. 1885 год оказывается не особенно результативным. Волна восторгов от значительных находок спала как только они стали реже, и новое открытие резиденции Атталидов вызывает радость лишь у нескольких специалистов. Приток средств в связи с этим сокращается. Жизнь становится дороже. Причем странно то что с ростом всеобщего благосостояния растут и цены! Следовательно, нередко возникает острая нужда в рабочей силе - ведь каждый идет туда, где можно больше заработать.

Министр попросил императора осмотреть новую модель и даже собирался послать ему ее во дворец, но его величество соблаговолил замкнуться в молчании: достаточно того, что он уже дважды видел этот старый хлам! Поэтому надо было не только беречь пиастры и марки, но и следить за каждым пфеннигом.

Нерезультативный год. И все-таки они добиваются продления лицензии еще на один год, начиная с июня 1885 года, а также получают из фонда императора еще 60 тысяч марок, так как средства музея были уже исчерпаны в связи с удачной покупкой коллекции Сабурова.

Этот год непоказателен еще и потому, что Хуманн часто болел. "Просите отпуск для полного выздоровления", - пишет Шёне; "Берегите себя", - настаивает Радовиц, единственный немецкий дипломат, который действительно разбирается в древностях и делает для Хуманна все возможное. "Передайте привет Карлу младшему, вашему только что родившемуся второму сыну, - пишет Конце, - не занимайтесь с любопытными гостями, не соглашайтесь ни на какие экскурсии и приемы. Я тоже сейчас никого не вожу по Берлину". Это легко сказать, но трудно сделать, а летний отпуск в Райхенгалле не приносит существенного облегчения больному горлу Хуманна.

В сентябре Конце едет в Пергам, и лишь благодаря не оправившемуся от болезни Хуманну, который сопровождал его от Вены, они сумели избежать карантина. Султан, напуганный холерой, издает на этот счет строжайшие законы, которые не касаются, кажется, только одного Хуманна: ведь он все еще вроде паши, вице-короля Малой Азии.

Итак, они опять в Пергаме. Здесь сейчас все равно как на водах: прекрасная осенняя погода, никакой спешки, возможность наблюдать восход солнца - для этого надо лишь подняться на крепостную гору, - вечерняя заря с узким серпом луны на небе; спокойный и обходительный новый турецкий комиссар Балтаззи; Бон, его жена и круглый, как шар, сынишка; Штиллер со своими тщательно продуманными архитектурными проектами; постаревший доктор Раллис со своим орденом Короны; сытная еда, чубук, хорошее старое вино, вист и глубокий сон.

Требования дополнить плиты с изображением гигантомахии раздаются все реже. В Берлине широко развернулись работы по реконструкции, и теперь на первый план выступает воссоздание общей картины. Возникает вопрос о возможных будущих перспективах. Так, Фабрициус, например, нашел на проселочной дороге между Дарданеллами и Пергамом развалины древнего города. Конце, Фабрициус и Бон отправляются верхом на место находки: шесть часов туда, разведочная съемка неизвестного города и семь часов обратно. По дороге они слышат плач женщин и детей: солдат призывают в армию, на войну с Восточной Румелией. "Призывают людей, - пишет Конце своей жене, - которые не знают, куда и зачем их отправляют. Кроме того, их родственники не знают, смогут ли они получить от них в дальнейшем какие-либо известия. Здесь в Пергаме также разбит палаточный городок, слышны сигналы, призывают войска".

Но раскопки в Пергаме продолжаются. Археологи исследуют пока еще не тронутую часть акрополя, от ворот до сада царицы, осуществляя этим самым старый проект Хуманна.

Щебня здесь не так уж много, и, кроме того, его можно сбрасывать самым кратчайшим путем за восточный склон, работа идет бодро и весело. Отдельных находок почти нет, но при малой глубине раскопа на это не стоило и рассчитывать. Однако среди сравнительно мелких предметов удалось обнаружить кусок нижней части большого алтаря с именем одного из участников битвы. Никто не знает, кто это и каким образом надпись оказалась на данном месте. Ответить на вопрос отказывается даже дружная компания энергичных филологов: Бёлау, Фабрициус, Кёпп, Шухгардт.

Такого множества людей "Немецкий дом" там, в верхней части греческого города, еще ни разу не видел в этом, последнем году раскопок. Младшие даже частенько вынуждены уступать старшим свои комнаты и переселяться в подсобные помещения во дворе. Деревянная лестница ведет к просторной веранде, на которую выходят двери всех комнат. Веранда украшена веселыми цветными рисунками художников Кипса и Коха, которые в 1884 году создавали здесь свои эскизы для большой, околдовавшей весь Берлин панорамы Пергама. Иногда Эрнст Фабрициус бросает на произвол судьбы свои любимые надписи, чтобы по примеру Хуманна оседлать Пегаса. Он создал в доме археологов лозунг, как для старых, так и для молодых, а Кипе начертал его на стене веранды:

 Веселая работа, терпимая жара, 
 Отличная находка с раннего утра, 
 Хорошее вино в вечерний тихий час, 
 И славный гость среди всех нас. 
 Письмо, что всем радость и славные вести несет, - 
 Вот отчего наше тело здоровьем и счастьем поет.

Каждое воскресенье приходит почта. Ее принимает немецкий почтамт в Смирне, затем передает на пароход, а из Дикили верховой развозит ее по адресам. Все они, от Хуманна до самого молодого из его "филологов", ждут почтальона на веранде, так как отсюда можно так же хорошо, как из крепости, видеть морс. Тот, кто первым увидит ожидаемого с нетерпением верхового, может вечером во время игры в скат безнаказанно смошенничать или испортить гранд с четверкой.

Постепенно наступает осень. Рабочие рады тому, что больше не будет пыли, но в легких и бронхах Хуманна этой пыли скопилось за лето более чем достаточно. Он с трудом откашливается. Хуманн доволен, что визиты императрицы Елизаветы Австрийской и принца Леопольда Прусского не состоятся из-за создавшегося политического положения. У Хуманна снова начинается лихорадка и воспаление легких, а у Конце - сильный прострел. И все это именно сейчас, когда приезжает генеральный директор Шёне, чтобы впервые своими собственными глазами увидеть то, о чем он заботился долгие годы! Кольдевей, который проводил археологические раскопки на Лесбосе и предполагал вести их в Месопотамии и Вавилоне, должен был приехать вместе с ним.

Шёне приезжает, но так как Хуманн и Конце не могут встать с постели, он вынужден подниматься на гору с Боном и Фабрициусом. Пробыв там весь день, он получает истинное удовольствие, так как действительность превзошла все его представления. Наибольшее впечатление произвело на него единство архитектурных форм: он увидел здесь строгий, единый, тщательно обдуманный план, по которому был построен эллинистический город, в то время как, например, в хорошо знакомых ему Афинах сами здания и архитектурные идеи, возникшие в различные периоды, так наслаивались друг на друга, что напоминали кожуру луковицы. И еще одно: в античной Элладе существовал один полис (город-государство) рядом с другим, а в эллинистическое время города объединялись в группы, образуя царства. Это обстоятельство, по мнению Шёне, нашло свое отражение и в искусстве: за отдельными произведениями, одиночными скульптурами, созданными классикой, последовали теперь большие композиции типа фриза с гигантомахией или барельефов с изображением сцен из жизни Телефа.

По-настоящему оценить проделанную работу можно только в том случае, если увидишь ее сам и примешь в ней участие. Октябрьское солнце печет голову Шёне, осенний ветер свистит у него в ушах, и он реально представляет себе труд Хуманна, работу во все времена года: в холод и в жару, при дожде и пыльном ветре. Осматривая раскопки, он может лично оценить все, что сделано здесь за последние годы. Но он видит также и недостатки: работу зачастую выполняли довольно небрежно; особенно теперь, когда отсутствовало наблюдение и руководство Хуманна. Это волнует Шёне, и его не успокаивает даже костер из веток кустарника, который Яни Большой зажег в его честь на вершине горы; костер был так велик, что огонь освещал даже окна "Немецкого дома".

Все считают этот дом идеальным для археологов, но зимой он далеко не идеален, ибо ветер свистит здесь, вырываясь из подвалов и проникая через щели пола в спальни и общую столовую. Печей нет (поэтому дом Хуманна в Смирне благодаря своим печам считается достопримечательностью всей провинции). Но есть латунные и медные сковороды, в которых под золой тлеет древесный уголь. Обитатели дома ставят эти сковороды себе под ноги, и если уже совсем нет желания ни листать книгу, ни чертить, ни писать, ни резаться в карты, то следует некоторое время подержать застывшие руки над тлеющим углем.

И все-таки зима имеет одно бесспорное преимущество: в это время спят клопы. Они столь же характерны для Пергама, как крепость, и для Малой Азии, как Средиземное море. Это знает каждый обитатель дома и терпит их со стоическим спокойствием - ведь было бы в высшей степени позорно признать существование клопов. Каждый должен беречь свою честь. Такого же мнения придерживался и Хуманн, когда его посетили профессора фон Дун и Михаелис.

- Как вы спали? - спросил он утром своих гостей.

- Отвратительно, - ответил Михаелис.

- Из-за клопов я не мог и глаз сомкнуть, - уточнил Дун.

- Клопы? - закричал Хуманн возмущенно. - Это невозможно! У нас здесь их нет! И никогда не было!

- По крайней мере, от 30 до 40 я убил, - запротестовал Дун, - а на тумбочке вы найдете гору их трупов - это тоже моя работа.

- Я смогу вам поверить, если вы покажете мне хотя бы одного.

- Пожалуйста, - заявил Дун, выбежал из столовой и принес несколько экземпляров мертвых кровопийц.

Хуманн, надев пенсне, нетерпеливо взял их в руки и внимательно осмотрел.

- Ага, - сказал он, - этот сорт мне известен. Это - typus mytilenaicus^*. Вы вчера привезли их с собой из Митилены. Я точно знаю, что у нас нет клопов!

^*("Митиленский тип" (лат.))

Но не всегда было так весело. Однажды в свободный день, вскоре после своего прибытия в Пергам, Карл Шухгардт бродил по окрестностям и нашел на турецком кладбище мраморную плиту длиной два метра, шириной один метр. Как обычно, чистой, необработанной стороной плита была повернута кверху. Шухгардт в восторге. Он нашел новую ценность, подаренную крепостью, - может быть, даже слегка укороченную плиту с изображением гигантомахии? Он, конечно, знал, что кладбище священно, а тем более турецкое. Но его ученая любознательность не признавала никаких преград, будь они связаны с собственностью или с пиететом и обычаями. Нужно перевернуть эту плиту, до остального ему нет дела. Но одному Шухгардту это не под силу. Попросить Хуманна? Нет, он, конечно, запретит здесь всякие работы. Хуманна надо поставить перед совершившимся фактом.

Шухгардт уговорил помочь ему какого-то случайного гостя, туриста - любителя древностей, который собирался снимать карту древнего Пергамского царства.

Как только стемнело, оба заговорщика отправились на кладбище и совместными усилиями перевернули плиту. Они лихорадочно ощупывают ее, жгут спички и, наконец, выясняют: перед ними греческая надпись. Но это тоже неплохо. Днем надпись следует скопировать.

За ужином Хуманн поинтересовался причиной их долгого отсутствия. Шухгардт рассказал обо всем. Он был уверен, что заслужил похвалу за свое чутье, за свою находку. Вместо этого на его голову посыпались проклятия. Еще раз ему пришлось выслушать тираду об этих несчастных филологах, которые тупее пергамских буйволов, и если что-либо делают, то только одни глупости.

- Нельзя дразнить турок, - исступленно кричит Хуманн и стучит кулаком. - У них нет ничего более святого, чем их кладбища. Я из года в год стараюсь наладить с ними дружеские отношения, а теперь приходит какой-то филолог и бросает камни в лавку с посудой.

Он еще некоторое время кипит от злости, пока, наконец, дортмудское "Лёвенброй" и вестфальская ветчина (которую, как обычно, подали к ужину вместе с кружкой "Штейнхегера") не привели его в более спокойное состояние.

В этот вечер компания сидела молча. Только сейчас кое-кто из молодых начал понимать, как глубоко Хуманн проник в эту страну, как хорошо знает ее людей, какое неограниченное доверие питает к нему народ. Кстати, все это они могли проверить на собственном опыте. Находясь во внутренних районах страны, молодые ученые часто встречали враждебное отношение. Но как только становилось известно, что они археологи из Пергама, улыбка расцветала на лицах самых недоверчивых крестьян и пастухов:

- Так вы хуманнцы! Хуманн - это человек. Теперь все в порядке. Пожалуйста, ешьте, пейте!

Однако Шухгардт про себя решил иначе: в следующий раз не говорить никому ни слова, а надпись все-таки скопировать. И он сделал это. Надпись относилась к передней части алтаря, посвященного благосклонной Тюхе. Благодаря выходке Шухгардта греческий лексикон обогатился еще одним словом. Оно заимствовано из латинского языка и обозначает профессию - укладчик плит.

Может быть, этот плиточник - Филемон, сын Анфоса, - работал на постройке дворца, фундаменты которого теперь находят? По сути дела, это фундаменты двух дворцов: одного, более позднего, и другого, относящегося к раннему периоду, - вероятно, ко времени Эвмена II. В погребах сохранились огромные пифосы из обожженной глины, а в нише одного из подвалов, наверное в бывшей яме для мусора, лежало около тысячи обломанных амфорных ручек с клеймами виноделов или виноторговцев. "Темы для диссертаций прямо-таки валяются на полу", - шутит Хуманн. Он думает не только об этих клеймах, но и об обнаруженных в большом количестве каменных ядрах, наконечниках стрел и копий, глядя на на которые сразу не скажешь, какого они происхождения - античного, средневекового или современного.

К сожалению, в новом, 1886 году здоровье Хуманна сильно ухудшилось. Он снова стал кашлять несколько раз подхватывал воспаление легких, кроме Того, его мучили частые боли в печени, желчном пузыре и малярия. "Только не перегреваться, только не простужаться, беречь себя! - говорил ему врач. - Вам необходимы покой и отдых!" Но разве можно было отдыхать, если наступили последние месяцы многолетней работы? Кроме того, со всех сторон на него сыпались разнообразные просьбы. Просьбы исходили и от Комитета по Ближнему Востоку, и от частных лиц. Кому-то хотелось иметь бочку островного вина (которое в дружеском кругу называлось "Вино гигантов"). Конце понадобился орел, чтобы сделать из него чучело. Но больше всего просьб поступало от этнографа, господина фон Лушана: то ему нужен византийский череп, то справка о юрюках, то обмеры, то сведения по турецкому и цыганскому языкам. К счастью, железнодорожная магистраль Смирна - Пергам только еще планировалась. Иначе посетителей было бы еще больше и все они предъявляли бы свои требования. Пока что их не так много, но прием некоторых из этих гостей сопровождался анекдотическими обстоятельствами. Взять хотя бы визит царского адмирала из Петербурга, который угрожал приехать вместе со своей свитой. На этот раз Хуманн был даже рад своей болезни, так как встреча в начале февраля этого господина в Дикили, сопровождение его к крепости и проводы опять в Дикили не доставили бы никакого удовольствия. Бону пришлось взять на себя эту тяжкую миссию. Потом он сообщил Хуманну в Смирну о полной забавных приключений поездке. Карета, в которой ехали гости, вероятно представлявшие себе поездку в Пергам, как прогулку по Невскому проспекту, застревала, без конца ломалась, съезжала в канаву. Высокие гости не догадались взять с собой ни провианта, ни спальных принадлежностей, ни даже мыла. Им пришлось как следует помучиться от голода и жажды. Ольга Бон спасла их от гибели, приготовив роскошный завтрак и такой же роскошный ужин. Ну, а потом? У молодых была всего-навсего одна кровать для гостей. Большой же дом погрузился в зимнюю спячку, а ключи от него всегда хранились в Смирне. Повар, кавасс, слуга и две служанки волей-неволей вынуждены были освободить свои каморки и провели ночь, щелкая зубами от холода, в рабочей комнате и в кухне, в то время как шестеро посетителей спали с удобствами на их постелях. После завтрака они попрощались, его превосходительство адмирал вытащил свой кошелек, благосклонно посмотрел на пятерых слуг и протянул им... целый франк на чай. Выражение озадаченности на их лицах он, видимо, истолковал как проявление радости. Когда гости ушли, Бон полез в карман и дал каждому слуге по одному меджидие в качестве возмещения за причиненный ущерб.

В другой раз, как-то утром, в дом археологов прибежал посыльный из турецкого телеграфа и принес телеграмму.

- Вскрой и прочитай, - сказал ему Хуманн.

Хотя он достаточно хорошо говорил по-турецки, правда, с вестфальским акцентом, но читать и писать на этом языке так и не научился. Буквы казались ему чрезмерно вычурными, и Хуманн, вместо того чтобы заниматься языком, предпочитал использовать свое время на что-либо более приятное. Посыльный вскрыл бланк и прочитал: "Приеду сегодня с двумя дамами. МЛСН". (В турецком письме нет гласных и все европейские имена передаются только с помощью согласных; имя Хуманн, следовательно, пишется как ХМНН!)

"МЛСН" - кто же это мог быть? Малсен, Мелсен, Милсен, Молсен, Мулсен? Или, может быть, это англичанин? Мулсон, Милсон? Знает ли кто-нибудь такое имя? Никто. Все лишь покачали головами.

- Боже мой! - вскричал Хуманн. - Я знаю! Если бы я сразу сообразил, то слуга остался бы без чаевых! Это - толстый Малзан, ужасно неприятный парень. Вы, надо думать, его знаете. Он часто говорил, что собирается приехать. А с ним еще две женщины! Если и они не лучше, то у нас впереди три совершенно потерянных дня. Если вы хотите обрести спасение, господа, то я вовсе не стану вас задерживать. Отправляйтесь куда угодно: к зубному врачу в Смирну, осмотрите Аигаи или что-либо другое, но только не прячьтесь хотя бы и в самом глубоком подвале крепости! Этот мужчина найдет вас везде и замучает до смерти своей болтовней.

Никто, однако, не обратился в бегство. Всех разбирало любопытство, всем захотелось увидеть человека, который мог привести Хуманна в бешенство. Прошел день. Настроение было мрачное, но в то же время хозяева терпеливо ожидали нового гостя. До конца рабочего дня никто не приехал. Ужин прошел невесело, без обычных разговоров. Вдруг во дворе показалась карета. Со вздохами и ворчанием Хуманн пошел к лестнице, его сотрудники вышли на веранду. Хм, на женщин было просто приятно посмотреть, а дородный господин вовсе не выглядел каким-то пугалом. И тогда Хуманн засмеялся, так громко и звонко, как он давно уже не смеялся: это был Мельхаузен, начальник железной дороги, его старый друг и земляк, с женой и дочерью. Они сидели затем до глубокой ночи за бокалами вина, а жена и свояченица Бона пели свои самые лучшие греческие песни.

Так приезжали к нему посетители со всех сторон, день за днем, и, несмотря на это, он чувствовал себя иногда таким ненужным и таким бесполезным, особенно на своей горе, где любой из его молодых сотрудников делал больше, чем он сам. В этих случаях Хуманн становился желчным и раздражительным. В такое состояние его привело сообщение о том, что в музее и министерстве просвещения считают необходимым послать консульского агента в Пергам, который должен будет присматривать за крепостью, если в ближайшее время раскопки будут закончены.

"Зачем? - пишет Хуманн. - Я боюсь, что этот агент только обременит меня, а ответственности он будет нести так же мало, как и консул. Самое лучшее полагаться лишь на самих себя. Это правило действовало пока безотказно, и в дальнейшем мы предпочитали бы его придерживаться. Новый консул Райц должен заниматься тем же самым, чем занимался в последнее время Теттенборн, когда увидел, что благодаря его превосходительству фон Радовицу нас неизменно поддерживает Константинополь, - он проявлял известный интерес к нашим работам. Однако будет ли Райц искренне проводить ту же линию, знают только боги. За те 24 года, что я здесь живу, мне пришлось познакомиться с консулами многих наций. За исключением двух или трех, все они болели так называемой консульской болезнью. Этими словами можно обозначить сильно развитое у них чувство священного благоговения перед собственной должностью и власти над своими подчиненными: точно сам господь бог окружил нимбом головы этих консулов. Кто знает, может быть, не утратили своего значения крылатые слова графа Гатцфельда, который сказал: "Господа, наверное, думают, что я стал послом ради их старых камней!" Всегда возможна модификация тех же слов на более низком дипломатическом уровне". (Когда это письмо прибудет в Берлин, оно никого не "смутит" и не "поразит", но будет с удовлетворением воспринято, так как никто из ученых-берлинцев не забыл, что Бисмарк все пергамские достижения приписал только своему послу!)

Впрочем, все это лишь мелкие будничные заботы - радостные или печальные, будни "госпожи работы", которая становится все более напряженной, так как 1886 год должен стать последним годом последнего сезона. Уже нет смысла затевать какие-либо крупные и серьезные дела. Конце заштриховал на карте те места, которые должны остаться неприкосновенными, так как работа оказалась бы там бесконечной. Главное теперь в том, чтобы убрать щебень и все, что можно, занести на карту и сфотографировать. Кроме того, есть еще одно очень важное, подлежащее публикации специальное задание Берлинской академии наук по Пергаму. Доктор Гребер, который получил археологическую закалку еще в Олимпии, а потом завоевал себе определенную репутацию у Шлимана во время раскопок Орхомены, должен был выяснить, как Атталиды технически сумели подвести ключевую воду к крепости.

Все, что Хуманн или его сотрудники осуществляли в Пергаме, проходило под счастливой звездой. Поэтому молодому Греберу почти сразу же удалось найти подземный каменный коридор, по которому когда-то проходила давно уже похищенная свинцовая труба. Этот коридор был обнаружен на краю верхней крепости, что, следовательно, говорило о существовании постоянно действующего водопровода. Сама крепость, однако, не имела и не имеет ключевой воды. Поэтому остался нерешенным вопрос, куда, собственно, шла труба, которая должна была пересечь две глубокие долины между горами и крепостью. Кроме того, Греберу удалось открыть отстойный бассейн времени Атталидов. Он был расположен близ современной горы Гагия Георгия, следовательно, довольно далеко в Косакских горах. Это было уже вторым звеном цепи. Высота Гагия Георгия - 368 метров, верхней крепости - 323 (после тщательной проверки выяснилось, что старые подсчеты не совсем правильны). Обе седловины между этими высотами поднимаются на 175 и 198 метров. Здесь, видимо, по свинцовым трубам и шла вода - по принципу сообщающихся сосудов. Третьим звеном в цепи был ключ, оказавшийся как раз в том месте, о котором рассказывали приезжавшие на рынок крестьяне, - далеко к северу от Пергама, на Мадарасдаге, высота которого 1200 метров. Там Карл Шухгардт в результате специальной экспедиции нашел на высоте 1200 метров мощные, холодные родники и близ них три положенные друг около друга глиняные трубы. Но как же связать второе и третье звенья? Между горами Мадарас и Косакскими горами с хребтом Гагия Георгия течет глубоко в ущелье река Косак; перекинуть через нее трубы было невозможно. Однако, кто ищет, тот всегда найдет. И Шухгардт нашел. Трубы шли от родника по дуге, вдоль восточного склона горных хребтов, через верхнюю долину Кетия, а затем, разветвляясь в виде зигзагообразных линий, проходили по крутым склонам гор, пока, наконец, не достигали Гагия Георгия.

Но неужели не следовало приступать к новым значительным работам? Хуманна мучили все эти дела и заботы - мелкие по сравнению с ждущими открытия тумулами царей в долине, садом царицы и Асклепионом. Кроме того, он сам или его молодые помощники обнаружили в горах остатки многих городов и крепостей эпохи Атталидов. Даже Радовиц, который был белой вороной среди прусско-немецких дипломатических чиновников, писал: "Не можете ли вы в последний момент найти что-либо в высшей степени интересное: древний храм или известный по источникам некрополь?"

Хуманн схватился за это письмо, как за спасительный канат. Однако Конце, который лучше разбирался в финансовых и деловых вопросах, энергично запротестовал: "Надо сначала завершить начатое, - пишет он, - прежде чем приступать к чему-либо новому. Мы не отказываемся от Пергама и когда-нибудь вернемся к нему, но с новыми силами. Если же теперь работа окажется выполненной лишь наполовину, это никому не принесет пользы".

В то же самое время Шёне пишет министру и составляет смету, строго рассчитывая каждый пфенниг. Он приходит к выводу, что для полного завершения работы нужно еще 10 500 марок.

Раскопки Пергама, таким образом, заканчиваются. Однако в Берлине работы продолжаются. Художники готовят большую панораму Пергама к юбилейной выставке. Она была закончена вовремя и имела большой успех. Однако запланированное торжественное "пергамское" шествие задержалось. Сначала помешали постоянные дожди, а потом неожиданная смерть баварского короля. Праздник пришлось отложить из-за придворного траура на один месяц. Но 26 июня 1886 года он все же состоялся, и даже наследный принц и наследная принцесса почтили его своим присутствием.

Был установлен бюст Хуманна с длинной надписью, которую составил его друг Конце:

"Остановитесь на минуту, вы, участники классического торжества, обратите свой благосклонный взор на того, кто приветствует вас в конце пути. Далеко на побережье Азии, куда мы мысленно отправились с вами, он хранит верность Пергаму... Он был тем, кто проложил нам тропу к возвышающейся крепости, которая там, наверху, являла собой превосходную картину, доставляющую наслаждение людям.

Он тот, кто своим острым глазом обнаружил и смелой рукой спас произведения замечательных мастеров древности.

Хуманн, дорогой друг прошлых и грядущих дней, прими наш дар, который мы с любовью и благодарностью посвящаем тебе".

Радостно было это признание, потому что оно, хотя и было написано дистихом одного автора, выражало общие чувства; приятно оно было вдвойне, так как у государственных учреждений, финансировавших раскопки, к тому времени, когда Хуманн заслужил всеобщее признание, денег для продолжения работ уже не было. А как раз теперь была открыта Тефрания в Малой Азии - замечательные руины среди серебристо-серых оливковых рощ, и длинная и весьма интересная надпись императора Адриана, и Магнесия, и прекрасная мозаика Атталидов; и еще один ящик был наполнен фрагментами алтаря. Как жаль, что Сименс со своими миллионами не захотел пожертвовать несколько тысяч на Пергам, которые нашли бы себе гораздо лучшее применение в древнем мраморе, чем в новом железе!

Итак, на Пергам опускается вечер. Теперь уже ничто не могло ему помочь - ни самые заманчивые предположения, ни даже прекрасные глаза последнего его комиссара, Бедри-бея. Яни Большой, давно уже ставший испытанным и заслуженным помощником, начал прихварывать и уже не мог работать так, как хотел и как должен был бы работать. А Яни Маленький, сын мастера Николаса, женившийся на очаровательной маленькой гречанке с острова, теперь тоже уже не играл той роли, как раньше. Его жена проводила целые дни внизу, в городе, в то время как Яни наверху, в крепости, дирижировал мужчинами. Следовало бы дать ей разрешение подниматься на гору, чтобы она хотя бы имела возможность видеть своего супруга. Переговариваться с ним она, конечно, не смогла бы, так как он руководил работами высоко на скале у большой террасы. Получив как-то такое разрешение, она весь день оставалась в поле его зрения, бродила по развалинам с красным цветком в черных волосах, собирала цветы, пасла овцу, которая следовала за ней. Вечером они будут радоваться, что они опять вместе: Яни и его маленькая подруга.

У нас поседели виски, мы стали прихварывать; с этим уже ничего не поделаешь. В таких случаях не помогает даже шкаф в доме археологов, в котором, как в императорской библиотеке в Берлине, находилась Nutrimentum spiritus, "духовная пища". Однако вместо книг в этом шкафу стояли бутылки с коньяком и вермутом, которыми каждый мог пользоваться. Теперь не помогло даже письмо от Бона, в котором сообщалось, что при посредничестве Михаелиса Хуманн стал почетным доктором Страсбургского университета, что означало "любезное признание его заслуг в области филологии!" Что ему может дать новая "победа" над филологами? Новая победа над землей, хранящей древности в своем материнском лоне, - вот это была бы во сто раз большая победа. Но не было денег, не было интереса к его делу в Берлине.

В Пергаме не останется ничего ценного. Хуманн построил в крепости два дома из остатков строительных материалов атталидского времени. Он знает местных жителей лучше, чем кто-либо другой в Бергаме. Сразу же, как только археологи покинут крепость на горе, люди придут сюда, чтобы утащить все, что может быть использовано в качестве строительного материала, и этим они будут заниматься до тех пор, пока гора не станет голой и пустой. Хорошо понимая это, Хуманн счел для себя делом чести сохранить оставшиеся древности, чтобы в любое время можно было произвести дополнительные раскопки и исследования. Два сторожа, оплачиваемые немцами, должны будут жить в этих домах и охранять руины от расхищения.

24 октября 1886 года вали послал слугу к Хуманну, чтобы уведомить его о полученном разрешении правительства на вывоз находок. 26-го "Лорелея" прибыла в Дикили. 26 ящиков должны были быть отправлены первым рейсом, но тут северо-восточный ветер неожиданно подул с такой силой, что судно было вынуждено вернуться в залив Элей. Только на следующее утро оно с трудом подошло к пристани в Смирне. Когда ящики перегрузили на паром, он осел больше чем на полметра. Второй рейс начался 31-го. Тут Хуманн не смог отказать себе в удовольствии немножко поиздеваться над филологами. Дело в том, что трое молодых археологов, Винтер, Юдайх и Райш, прибывшие на несколько дней в Пергам, неосторожно попросили взять их хотя бы в один рейс. Хуманн согласился. И вот из-за вновь начавшегося ветра их корабль два дня и две ночи оставался, борясь с волнами, у Фокеи. Когда же капитан все-таки решился пересечь проклятый залив, это удалось ему лишь после неоднократных попыток. Теперь в Смирне пришлось выгружать не только ящики, но и трех бледных молодых людей с зелеными от морской болезни лицами.

Одна часть находок последнего года была отправлена Хуманном через Триест, другая - с гамбургским пароходом, остальное - 21 ящик - с голландским пароходом "Стелла", который также должен был доставить их в Гамбург. Но "Стелле" не повезло, она села на мель у голландских берегов, и два месяца драгоценные пергамские ящики (к счастью, там не было фрагментов с гигантомахией) пролежали в соленой воде Северного моря. К сожалению, на мраморных архитектурных деталях остались следы этой аварии.

Но это была всего лишь вторая серьезная авария за все эти годы, после смерти греческого рабочего, которого в 1883 году убило оторвавшимся блоком на террасе у театра. Можно было сказать, что боги были благосклонны к пергамским раскопкам. В эти годы повсюду в мире - в Южной Европе, в Северной Африке, в Азии - работали исследователи древностей, но мало кто из них мог похвалиться таким счастливым исходом работ, как Карл Хуманн. Но это не его заслуга. Так думал Хуманн в тихий час, один из последних часов его пребывания в крепости, его крепости. Некогда, в глубокой древности, боги победили гигантов. Позже основатели Пергама, Атталиды, победили варваров, и им вместе со старыми богами помогала новая богиня диадохов - Тюхе. Не удивительно ли, что к первооткрывателю и пророку (он долгие годы был пророком в выжженной пустыне), раскопавшему фризы гигантомахии, боги и Тюхе были также благосклонны. Иначе как могло все так удачно сложиться с этими раскопками, как сложилось у Хуманна?

B начале сентября Конце, как обычно, посетил Пергам. Это был его последний приезд. Не успел он въехать во двор, как сразу же передал Хуманну на хранение свои часы. Конце заберет их назад в час прощания - ведь в Пергаме часы не нужны.

Это был незабываемый день. Вечером Конце вдруг встал в торжественную позу и произнес маленькую речь, закончившуюся передачей Карлу Хуманну лавровой ветви. Эта ветвь была отломлена от венка, несколько недель назад положенного перед бюстом Хуманна во время пергамских торжеств в Берлине, устроенных в его честь.

Пергамская гора принесла Хуманну много чести, радости, забот и... посетителей. В последние годы, начиная с 1878, их было особенно много. Не всегда они приезжали с добрыми вестями, особенно Хамди-бей. Его посещений и раньше побаивались, а теперь надо было с ним делить находки за полные три года работ. Однако все окончилось благополучно. Некоторые другие гости - не только филологи - также превратились в добрых, симпатичных людей. Да, дом Хуманна повидал много посетителей, и по сути дела о них можно было писать мемуары.

13 декабря последними покинули Пергам тайный советник Конце, доктор Шухгардт и молодой архитектор Вильгельм Зен. По дороге они вместе с директором шведской гимназии Сентерваллом захотели подняться вверх по Каику, чтобы познакомиться с открытыми Шухгардтом городами - Стратоникеей и Аполлонией.

14 декабря Карл Хуманн в полном одиночестве прощался с любимой крепостью. Она была для него, теперь уже 47-летнего мужчины, самой дорогой изо всего, что существовало на свете. Дороже чудесной жены, которую он нашел, дороже горячо любимых детей, которых она ему родила.

15 декабря. Отец Зевс подарил в середине зимы тихий, по-летнему теплый день. Голубым кобальтом отливало безоблачно-чистое небо Малой Азии, блестело спокойное фиолетовое море, ультрамариновыми облаками подернулись вершины гор.

- Сюда, ребята, - Хуманн машет рукой и зовет своих заслуженных бригадиров и своего старого кавасса Мустафу, приглашая их садиться в первую карету.

И вот, притормаживая на крутых склонах, они уже катятся вниз по дороге Атталидов и Хуманна в город. Вторую карету занял турецкий комиссар на раскопках эффенди Бедри и молодой Пауль Вольтерс, который в следующем году должен стать вторым секретарем Германского археологического института в Афинах. Он приехал сюда малосведущим человеком, а теперь стал серьезным ученым, уже более двух месяцев углубленным в изучение печатей на амфорах, от которых его нельзя было оторвать.

- Прошу вас, эффенди Хуманн, - говорит турецкий чиновник и вежливо отодвигается в левый угол кареты.

- Я сяду позднее, - отвечает Хуманн коротко и грустно. - Вольтерс, садитесь на мое место, ведь большинство из вас, филологов, весьма ценят подобные знаки внимания.

Прежде чем кто-либо успел ответить, Хуманн уже отошел. Он вспомнил, что сегодня день рождения Конце, и сочинил по этому поводу стихи, в виде исключения не немецкие, а латинские:

 Redit rursus exoptatus 
 dies ille, quando es natus, 
 Conze praeclarissime! 

 Dies hie ut celebretur
 optimae fortunae detur
 hic in arce Pergami! 

 Hie vixisti, hie vicisti,
 tuum nomen hie scripsisti
 inter prima saeculi*.

*(Опять приближается день твоего рождения, 
 знаменитейший Конце.
 Здесь он должен праздноваться и принести 
 тебе счастье, здесь, в крепости Пергама.
 Здесь ты жил, здесь ты победил, здесь 
 ты вписал свое имя среди первых 
 нашего века).
 

Хуманн убирает пенсне в нагрудный карман и еще раз с любовью и нежностью смотрит на древние стены, которые за эти девять лет он поднял из праха тысячелетий. Не стали ли Пергам и Хуманн теперь уже чем-то единым? Карета позади него двигается с места, но он не поворачивается. Комиссар и Вольтерс зовут его, но что ему Гекуба?

Как же, так он и обернется! Неужели он может показать этому рассудительному чиновнику с красивыми, но ничего не выражающими глазами и симпатичному молодому человеку, к сожалению, еще и филологу, что щеки его мокры от слез?

Теплый и прекрасный декабрьский день. Кажется, будто бабье лето не хочет уступать своих прав зиме. Развалины стен отливают золотом, блестит песок, яркими красками сверкают какие-то запоздалые цветы.

- Приветствую тебя, Пергамская гора, - шепчет Хуманн или, может быть, даже не шепчет, а только думает про себя. - Я приветствую тебя. Ты дорого мне стоила, но ты дала мне и много счастья и принесла успех.

Теперь весь свет знает Карла Хуманна, который девять лет назад был никому не известным инженером-дорожником, а теперь стал доктором и директором музея и даже, если ему захочется - правда, этого ему никогда не хотелось, - может носить в петлице тот или другой орден. Ах, он чуть не позабыл, ведь недавно он стал - задержите-ка дыхание - еще и тайным советником. Когда Хуманн прочел письмо с этим известием, он сам оказался "смущенным" и "пораженным", а старый Киперт, который как раз тогда прибыл в Пергам, чтобы заполнить пробелы в своем юношеском труде и исправить карты Малой Азии, процитировал Вильгельма Буша, которого считал самым выдающимся немецким поэтом:

 Мой сын, самую высшую цель на земле должен ты знать:
 Надо тайным советником стать.

Да, действительно, всех мыслимых успехов достиг Хуманн за эти годы. Но дело не в успехах. Важна лишь задача сама по себе. Как-то раз Шлиман, тоже здесь, в Анатолии, написал об открытых им древностях: "Многого я не достиг. Но я подарил миру произведения искусства, которые существовали за много лет до меня и гораздо дольше будут существовать после меня". Кто знает, может быть, через сто, двести или через пятьсот лет какой-нибудь посетитель будет стоять перед фризом гигантомахии и Пергамским алтарем, а потом прочтет в каталоге музея, что того человека, который нашел и раскопал алтарь, звали Карл Хуманн. Он ничего не будет знать об инженере-дорожнике или докторе honoris causa, о директоре королевского музея или о тайном советнике с курьезным орденом на лацкане сюртука. Ничего он не будет знать и о трудах и заботах, бесконечных огорчениях, порождаемых то плохой погодой, то завалами земли на крепостной горе, то борьбой с филологами. Но имя его он будет знать. И это самое важное. Это важнее преходящей славы, газетной шумихи, важнее всех чинов и званий.

На горе стало совсем тихо. То тут, то там раньше времени расцвели нарциссы, и сладкий их запах стоит в вечернем воздухе. Высоко над крепостью орел описывает огромные круги.

- Спасибо, - шепчет Хуманн, и на этот раз он действительно говорит вслух. И еще раз: - Спасибо.

Потом он быстро поворачивается и спускается вниз по дороге. Большой труд завершен, и тот, кто завершил его, должен быть счастлив. Ведь то, что он сделал, навеки войдет в историю.