Глава четвертая

Молчание убивает там, где не встречает сопротивления, там, где не действует жизнеутверждающая сила уверенности, где официальные и чиновные связи внушают тому, кто считает необходимым высказывать свои мысли, что слово серебро, а молчание золото.

Хуманн, будучи ни с кем не связанным, свободным человеком, высказывает свое мнение совершенно откровенно, чем и наживает себе врагов. Конечно, упорное и стоическое молчание его корреспондентов обескураживает и расстраивает Хуманна. Но невозможно зажать рот вестфальскому упрямцу, тем более что он знает о значении того большого дела, с которым связал свою жизнь. "Gutta cavat lapidem" - "капля долбит камень", говорили древние. Хуманн продолжает писать длинные письма и посылает к черту тех (он сейчас ужасно зол), чьи ответы, если они вообще приходят, состоят из нескольких ничего не содержащих строчек.

Осенью 1877 года Хуманн узнал, что бывший служащий железной дороги в Айдыне хочет продать прекрасную коллекцию: тридцать вещей из мрамора - рельефы, бюсты, надгробные камни. Все эти предметы происходят из Эфеса, древнего карийского города, который греки населяли уже за тысячу лет до рождения Христа и который еще долго после рождения Христа считался одним из крупнейших городов мира. Здесь находилось одно из семи чудес света - храм Артемиды. Часть этих предметов имеет большую художественную ценность, и все вместе они должны стоить примерно пятьдесят фунтов. Частный коллекционер только за два экземпляра предлагал шестнадцать фунтов, к ним приценивался также богатый грек из Смирны, который носил поэтическое имя Гомер. Хуманн сообщает об этом Курциусу, к которому он значительно охладел за последние годы и которого называет теперь "многоуважаемый господин профессор": "Если хотите рискнуть на эту сумму, то я охотно помог бы приобрести коллекцию. При этом Вы ничего не теряете, два или три изысканных предмета полностью покроют все расходы. Все вещи подлинные, и, предлагая их, я надеюсь оказать музею большую услугу".

Нуждается ли музей в его услугах? Кажется, Хуманн сам в это уже не верит, потому что, вопреки своему обыкновению, он не добавляет к письму ни зарисовок - по крайней мере, наиболее ценных вещей, - "и хотя бы детального их описания. Тридцать мраморных предметов из Эфеса за пятьдесят фунтов. Баста. И все. Как будто хозяин дал своей собаке миску с костями и сказал: "Будешь ты жрать их или нет, мне все равно. У тебя своя голова на плечах, и я знаю по нашей долгой совместной жизни, что уговорами здесь не поможешь".

Нуждается ли в них музей? Gutta cavat lapidem non vi, sed saepe cadendo?^* И нельзя ли великого, теперь уже дважды олимпийца Эрнста Курциуса снова склонить на свою сторону?

^*("Капля долбит камень не силой, но частым падением" (лат.))

И можно, и нельзя. Курциус отвечает. Во-первых, последние присланные из Эфеса свинцовые весы и маленькие фигурки - явная подделка. Во-вторых, письмо Хуманна он направил новому директору отдела скульптуры, господину профессору доктору Александру Конце. Такого ответа Хуманн, пожалуй, и ждал, потому что Конце теперь стал единственным человеком, решающим вопросы приобретения скульптуры и выполняющим намерения берлинских музеев в этой области.

Но кто же такой Александр Конце? Насколько знает Хуманн, он родился в Ганновере, на восемь лет раньше его, профессор археологии в Вене и, наверное, белая ворона среди своих коллег, потому что связан со Шлиманом и оба весьма уважают друг друга, хотя мнения их по некоторым отдельным вопросам и расходятся. Конце, и это самая большая его заслуга, первый из немецких профессоров расширил понятие археологии, которую прежде связывали лишь с чистым искусством. Свою точку зрения он обосновал в книге "Путешествие по островам Фракийского моря", а также тем, что в 1873 и в 1875 годах раскопал таинственное святилище на острове Самофракии - первое крупное сооружение, которое раскапывалось по определенной системе (если, конечно, не считать троянские стены Шлимана).

Конце подтвердил тем самым мысль Шлимана об исторической (а не только эстетической) задаче археологии, и Хуманн уже давно с уважением и одобрением следил за ним.

Но почему Конце оказался уже не в Вене, а в Берлине? Этого Хуманн не может знать, так как он не читает "Прусский ежегодник", а все события происходили при закрытых дверях.

Бёттихеру еще не было и семидесяти лет, когда он не только стал стариком с причудами, о чем говорил Курциус, но и пытался навязывать свои причуды обществу. Об этом ясно и нелицеприятно писал Конце в "Прусском ежегоднике", где публиковал рецензии на каталоги музея. Прекрасные каталоги своего коллеги Фридериха, заведующего Антиквариатом, в котором хранилось несколько тысяч образцов малого античного искусства, Бёттихер изымал из официальных публикаций музея ради своих собственных каталогов, которые никто не хотел читать, так как ученым они казались слишком бедными и пустыми, а дилетантам непонятными. Конце считал, что Бёттихер пытался с помощью красивых иностранных слов пустить пыль в глаза. Этих "эннат", "лар", "гиеропой" и других греческих ученых терминов, уснащающих каталог, никак не могло переварить большинство читателей. Сюда еще добавилось то, что Бёттихер не излагал точных результатов исследований, а изводил читателя перепевом своих собственных воззрений, которых уже никто не разделял. Он знает - и только он один, - что было с царем Ромулом и с царями греков до Троянской войны, а самые древние предания - для него исторические источники. Конечно, подчеркивал Конце, некоторые читатели будут сваливать вину за всю эту некритическую чепуху на археологию. Однако и это еще не все. Благодаря своим странным идеям Бёттихеру удалось привести в негодность большую коллекцию гипсовых слепков, ибо он поставил их в помещениях нового музея, совершенно для этого не приспособленных. Само собой разумеется, слепки повсюду выставляют в хронологическом порядке, но господин директор Бёттихер систематизировал все предметы так, что каждый прусский капрал, если бы он посетил музей, радовался бы от всего сердца: в одном помещении было полно Афродит, в другом - Аполлонов, в третьем - различных рельефов. К тому же фризы Парфенона отделены друг от друга потому, что они будто бы не одного времени! Но больше всего следует винить того, заканчивает Конце, кто сделал Бёттихера, высокочтимого автора "Греческой тектоники", директором музея. Ибо это хотя и давно осуществленное, но все еще действующее назначение может служить доказательством того, что в Пруссии не очень уважают искусство и науки.

Это предостережение не пропустили мимо ушей. Но какой прусский министр снимет с поста человека, которого сам назначил? Следовательно, все терпеливо ждали, пока Бёттихер, к которому относились всё более враждебно и которого понимали всё меньше, не достигнет семидесятилетнего возраста, когда можно будет предложить ему уйти на пенсию.

Теперь Александр Конце стал его наследником и был готов разделаться с небрежностью и старыми методами Бёттихера.

В то время как Хуманн сидел в своем доме в Смирне и писал письмо Курциусу, Александр Конце сидел в Берлине в своем бюро и писал Хуманну, еще ничего не зная о мраморных вещах из Эфеса. Он писал совсем по другой причине.

Приняв новую должность, Конце не стал ходить по открытым для посетителей залам своего музея, так как и без того хорошо знал выставленные в них неоднократно каталогизированные и воспроизведенные художественные произведения (он познакомился с ними еще в студенческие годы, когда учился у старого великого Герхарда). С этим обходом он покончил за один день и уже решил, что надо получше осветить, а что переставить по хронологическому и другим принципам. Последующие дни Конце провел в обширных подвалах и складах и был поражен тем, что его предшественник хранил здесь экземпляры, которые были намного лучше стоявших в залах. Из одного подвала Конце, сопровождаемый двумя сотрудниками музея с керосиновыми лампами, переходил в другой. Четверо служителей с метелками, щетками, половыми тряпками и ведрами с водой шли за ним. Так как многие вещи хранились здесь, внизу, уже десятилетиями, образовался такой толстый слой пыли и паутины, что зачастую было невозможно узнать, что они собой представляют.

- Как жаль, что старик ушел от нас! - вздыхали и ругались сопровождавшие Конце сотрудники.

Ведь теперь им пришлось выносить экземпляры, выбранные новым начальником, во двор и основательно их чистить, чтобы потом выставить в музее, где они засияютв своем полном блеске, вместо того чтобы гнить в темных подвалах. Вверх и вниз переносили в эти дни скульптуры на радость Конце и на горе тем, кто их таскал.

Когда уборка стала приближаться к концу, все радостно вздохнули; на фоне украшенных их мозолями дней засияла надежда, что новый хозяин теперь наконец удалится в свой прекрасный служебный кабинет, а их на будущее - достаточно уже! - оставит в покое. Слава богу, что это мучение кончилось! Однако ничего хорошего теперь уже не жди, думали бывшие прусские сержанты и вахмистры, если его величество сделал начальником нашего прекрасного спокойного хозяйства этого упрямого козла, который к тому же более десяти лет прожил у "лодырей" и "братьев-сапожников" в Вене. Зачем мы дали по шапке врагам под Лангензальцой и Кёниггрецем, если они теперь спокойно вернулись через парадную дверь и вымещают на нас свое зло за наши заслуженные Железные кресты и военные медали, заставляя таскать эти дурацкие фигуры? У этого профессора Конце семь пятниц на неделе. Черт бы его побрал!

Однако черт и не подумал этого сделать, а у Конце совсем не было времени, чтобы возиться с нечистым.

- Мы действительно прошли уже все подвалы? - спрашивает он у своего помощника, тощего, как скелет, доктора, который поседел и полысел в этом музее.

- Да, конечно, господин тайный советник. Остался только один подвал с таким хламом, который даже не стоит смотреть.

- Ах, так. Но кто сказал, что это хлам? Вы, господин доктор?

- Non modo, sed etiam^*, господин тайный советник. Конечно, господин директор Бёттихер...

^*("Не только я, но и ..." (лат.))

- Ну, тогда надо быстро подобрать подходящий ключ, чтобы я мог пройти к "хламу". Знаете ли, хотя Гораций и очень красиво говорил: "Iurare in verba magistri"^*, но, во-первых, господин Бёттихер никогда не был моим учителем, а во-вторых, я не хочу отказаться от возможности самому забраковать этот "хлам".

^*("Клянусь словами учителя" (лат.))

С подавленным вздохом старик открывает самое маленькое и темное подземелье и скорбно пропускает служителей с лампами в узкий подвал, по стенам которого сочится влага.

С глубоким вниманием Конце осматривает один предмет за другим. Здесь находились старинные гипсовые слепки, разбитые и непонятные мраморные фрагменты, действительно хлам, который не заслуживал того, чтобы его хранили; к тому же существовали оригиналы всех этих произведений. Итак, здесь были собраны произведения самого дешевого римского провинциального искусства позднего времени, которые в крайнем случае можно было выставлять на месте их находки, где-нибудь на Рейне или на Мозеле, но ни в коем случае не в музее могущественной и крепнущей столицы империи, которая так охотно приняла бы на себя славу хранительницы произведений мирового искусства. Первый раз Конце был согласен со своим предшественником. Но стоп, что это там стоит в углу? Что это за плиты, повернутые лицом к стене?

- Не знаю, господин директор, - сказал, пожав плечами, старый доктор.

Но один из служителей музея вспомнил, что эти вещи пять или шесть лет назад привезли из Малой Азии от какого-то сумасшедшего любителя, как его назвал бывший господин директор.

- Вынести их во двор! - приказал Конце.

Да, это было легче сказать, чем сделать, потому что каждый из блоков весил примерно от 15 до 20 центнеров. Но в конце концов они все же оказались на дворе, освещенные бледным, всегда каким-то болезненным солнцем Берлина. Конце внимательно их осматривает. Хотя он неплохо разбирается в архитектуре и милосских вазах, и, кроме того, он был первым и единственным профессором археологии, который зарекомендовал себя на полевых работах, но монументальные художественные произведения и скульптуры, собственно говоря, не его специальность, даже и теперь, когда он стал директором Отдела скульптуры. Но все-таки он оставался учеником Эдуарда Герхарда и сразу же угадал, при всей фрагментарности плит, настоящее искусство, их историческую близость к позднему эллинизму, к галатам и Лаокоону.

- Идиот! - произнес он тихо, но достаточно четко.

Из всех окружавших в этот момент директора никто не отнес его замечания на свой счет и никто не осмелился подумать, что Конце имел в виду своего предшественника.

- Все основательно очистить, - приказал затем Конце, - и перенести в коридор с верхним светом перед моей рабочей комнатой. И сразу же, дорогой доктор, представьте все документы, связанные с этим приобретением.

Потом он листает объемистую папку с пожелтевшей наклейкой, надпись на которой гласит: инженер Хуманн - Бергама.

С большим сочувствием и волнением читал потрясенный Конце эти документы, написанные кровью беспокойного сердца, которое предложило музею все, что могли предоставить руки и разум. Никто не услышал этот глас вопиющего в пустыне, и все, что посылал вдохновенный пророк из Пергама, называли "хламом", который годился лишь для того, чтобы валяться в самых темных и сырых подвалах. Возможно, что этот человек, как его там зовут, ах да, Хуманн, переоценил свое открытие, но, между нами говоря, Самофракию я тоже оценивал выше, чем она того заслуживала. Может быть, и эта гора не хранила таких ценностей, какие предполагал найти счастливый или несчастный археолог. Вероятнее всего, результаты раскопок вряд ли компенсируют затрату средств и рабочей силы. И несмотря ни на что, надо по крайней мере попробовать. Поэтому Александр Конце, тайный советник, директор музея, профессор и доктор, пишет теперь такое важное для судьбы Пергама первое неофициальное (что он особо подчеркивает) письмо инженеру Карлу Хуманну в Смирну, письмо от единомышленника единомышленнику, от одного исследователя и первооткрывателя другому.

Он осторожно намекает, что раньше, наверное, никто не понимал идей Хуманна, но сейчас в Берлине подул иной ветер. Он, Конце, уверен, что будущее оценит открытия и находки Хуманна, и было бы очень желательно, если бы указанные в письмах плиты - та с морским кентавром и верхняя половина фриза с умирающим юношей - по возможности быстрее попали в Берлин, чтобы можно было хотя бы подготовить предварительный обмен мнениями. Хуманн был тысячу раз прав, считая раскопки Пергама первоочередным делом во славу национальной культуры. И он, Конце, готов предпринять все возможное, чтобы, наконец, перейти от слов и замалчивания к делу, которое позволит выяснить все.

Бесконечно счастливый Хуманн сидит у себя в Смирне и при спокойном желтоватом свете керосиновой лампы нее снова и снова перечитывает письмо Конце. Наконец-то лед тронулся. Теперь его уже почти похороненное желание перешло из области мечтаний в область действительности. Торопливо бежит его перо по гладкой бумаге. "Ничего большего я не желал бы, - пишет он, - как почувствовать внимание к моим просьбам. Некто сказал "да" и не сделал ничего. Вы тоже говорите "да", но обещаете что-то сделать. Сделайте, и я уверяю Вас, Вы не будете жалеть. Пришлите археолога, пусть он будет молод, мне все равно, пусть еще стипендиат; как сказал однажды Курциус, не столько филолог, сколько "микролог". Все равно. Только пусть он хоть немного разбирается в истории древности, получил ученую степень и немного известен среди филологов старшего поколения. Ему не надо быть практиком. Практические вопросы я беру на себя, хотя я только простой инженер. Он должен дать лишь свое имя, а всю подлинную работу я проведу сам. Между прочим, остальные плиты и различные мелкие вещи уже отгружены. Я перевез их из Пергама в Смирну, и с разрешения начальника Адмиралтейства командир канонерки "Газель", граф Гакке, взял их на борт. Таким образом, древности уже следуют по направлению к Берлину. Но это только начало. Господин профессор! Главное - стена. Пожалуйста, прочитайте еще раз все то, что я писал о трехсотметровой византийской стене! В ней определенно замурованы плиты, которые содержат фризы с многочисленными 'рельефами. Как важно все это спасти! Семь лет я веду борьбу, но никто не хочет мне помочь. Все археологи, приезжавшие сюда, говорили "да", а вернувшись в Берлин, забывали о Хуманне и Пергаме. Помогите же мне, спасите меня, пожалуйста, от этой хронической нергамской болезни!"

В это же время было отправлено первое официальное письмо Хуманну, которое разрешало ему покупку тех самых тридцати эфесских мраморных вещичек (кстати, Хуманн к этому времени добился снижения цены до 45 фунтов). Министерство иностранных дел дало распоряжение консульству в Смирне выдать Хуманну эту сумму и, кроме того, еще 600 марок, чтобы он имел свободные деньги для дальнейших закупок. Потом приходит письмо, в котором Конце просит выслать в Берлин морского коня и три фрагмента, извлеченных из стены при Гиршфельде, - значит, он говорил с ним! "Я очень рад, что наладил связь с Вами", - заканчивает свое письмо Конце.

В январе 1876 года приходит еще одно радостное известие: Конце советовался с Курциусом, и тот, недолго думая, согласился со всеми его предложениями. Генеральный план Хуманна предусматривал раскопки двух объектов: плит, которые, возможно, замурованы в стене, и храма Афины (потому что Хуманн все еще был уверен, что имеет дело с фризом из этого храма). Однако Конце считал, что отдельные предметы, которые можно обнаружить в районе храма, не будут представлять особого интереса. А вот сам храм, его развалины и фундамент необходимо точно обозначить на карте. Хуманн должен составить смету расходов, рассчитав при этом количество работ и затрату времени, с тем чтобы достичь и той и другой цели, а также указать, в помощи каких специалистов он нуждается. Во всяком случае, предполагает Конце, еще понадобится архитектор, "потому что такая работа никогда не должна делаться на глазок". Нужна, конечно, и лицензия.

Вот это наконец дело! - ликует Хуманн, читая письмо. До сих пор осуществление проекта не шло дальше приятных разговоров, но теперь уже дошли до финансовых вопросов, значит, все было принято всерьез! Однако, однажды обжегшись, ребенок теперь уже боится огня. Он знает, что расходы предстоят огромные, и стоит ему ответить просто: "приблизительно сто тысяч марок", как если не музейные, то министерские чиновники наверняка испугаются и ему придется продолжать продавать наждачный камень вместо того, чтобы служить своей любимой горе и пробуждать резиденцию Атталидов, эту спящую красавицу, ото сна. Agathe tyche, Хуманн! Итак, он ответит, что точной цифры назвать пока невозможно, предстоит несколько сезонов работ. Поэтому он предложил бы провести пробные раскопки в течение одного месяца, примерно с двадцатью рабочими.

Конце любезно соглашается с его предложениями. "Что же касается помощника, - пишет Конце, - то будем говорить совершенно откровенно. Вы инженер, а не архитектор. Но архитектор Вам будет нужен, может быть, не для пробных раскопок, а тогда, когда Вы начнете тщательное исследование храма. Я имею в виду опытного архитектора, специалиста по съемке развалин. Все с похвалой отзываются о молодом Дёрпфельде, работающем сейчас в Олимпии. Не будете ли Вы возражать, если я пошлю его к Вам на некоторое время? Вы видите, я ценю в Вас человека непредубежденного и откровенного. Прошу Вас относиться так же и ко мне. Поймите меня правильно: он ни в коем случае не должен быть Вашим опекуном, а только помощником. Вам остается вся честь открытия и руководство делом".

Хуманн с облегчением соглашается, потому что, чем ближе к осуществлению план, тем больше его беспокоит техника самих раскопок. Но теперь возникла другая трудность личного порядка, связанная с его профессией. Хуманну представилась возможность оставить свои, далеко не безопасные для отца семейства, случайные занятия землемерными работами и торговлей наждачным камнем и поставить свою жизнь и жизнь семьи на прочный экономический фундамент. Ему предлагают стать управляющим большого завода по производству соли. Что делать? С полным доверием сообщает он об этом своему новому другу. Как выйти из затруднительного положения? Если согласиться, то новая работа отнимет у него все силы, и он будет вынужден оставить Пергам для других, чтобы они осуществили его мечту. Если он возьмется за предварительные раскопки Пергама и откажется от выгодной должности, то очутится, хотя и не на улице, но в весьма неопределенном положении. А он никак не хочет огорчать свою жену. Что же делать?

Конце думает долго, но так как он хорошо знает Ближний Восток по своему собственному опыту, то находит выход из положения: а) тянуть дело с назначением на соляной завод (ведь в Леванте несколько месяцев ожидания не играют никакой роли), б) ускорить пробные раскопки (как и получение лицензии), чтобы начать не позднее сентября, хотя теперь уже конец апреля. Если дело пойдет, можно быть уверенным, что пробные раскопки сразу же станут постоянными археологическими работами. А раз так, то найдутся и средства и возможность освободить Хуманна от материальных забот. "Потому что, если Вы лично не займетесь этим делом, то все заглохнет, ибо министерство склонно оказать доверие только лично Вам".

Действительно, дело пошло полным ходом. 3 мая Конце посылает из Вероны обширный меморандум министру просвещения Фальку, в котором исследование развалин храма Афины уже передвигается на второе место. Расходы калькулируют из расчета 25 дней и 20 рабочих, в общей сумме 800 марок - следовательно, полторы марки в день на человека; на сторожей - около 100 марок, на инструменты - около 500, на путевые расходы для поездок из Смирны в Пергам - около 100, на аренду дома и тому подобное - 200, на непредвиденные расходы - около 300. Следовательно, всего 2 тысячи марок. А Хуманну? Зарабатывать на этом деле он не хочет, но и не должен ничего добавлять от себя, а ему потребуется на этот срок тысяча марок. Следовательно, соглашаться надо было на сумму 3 тысячи марок. Министр передает меморандум Конце советнику Шёне, докладывавшему этот вопрос, с резолюцией "Cito! Citissime!"^*, и уже 9 мая Фальк может передать проект Шёне князю Бисмарку и наследному принцу. Одновременно он сообщает Конце о принципиальном одобрении пергамского проекта. Лицензию, однако, следует выписать на имя нового консула в Смирне, Теттенборна, потому что неясно, сколько времени Хуманн будет занят на раскопках. Цель предварительного исследования: поиски других обломков рельефа и попытка определить их первоначальное расположение по отношению друг к другу.

^*("Срочно, весьма срочно!" (лат.))

В это время Хуманн уже отправился в Константинополь, чтобы со своей стороны наладить кое-какие связи и поддержать Конце. В посольстве он встречает переводчика доктора Шредера и с удивлением узнает, что тот уже полностью в курсе дела. Он читает документы, которые три года назад были заведены Гиршфельдом, когда он загорелся идеей раскопок. Самые важные предварительные переговоры, таким образом, уже проведены.

- Я вас хочу познакомить с послом, - говорит Шредер. - Принц Рейс в свое время очень сожалел, что ваш план не был реализован. Между нами говоря, его светлость в древностях, скорее всего, разбирается слабо, но ему досадно, что британский и французский послы покровительствуют раскопкам, а он нет - ведь Троя, по существу, частное дело Шлимана, который не хочет вступать с нами в контакт.

Действительно, принц Генрих VII Рейс весьма заинтересовался Пергамом и обещал свою помощь. Если министерство просвещения и вероисповеданий будет чинить какие-либо препятствия, то он сумеет пустить в ход свои связи, которые тянутся вплоть до Бисмарка, а через его жену - и до императрицы.

В Берлине никто не выступает против первого предложения Конце. Все очень рады, что дело выиграли для Берлина. Прошения быстро и беспрепятственно оформляются также еще и потому, что расколки в Олимпии не находят большого отклика. Кроме чести они почти ничего не дали, а эта честь стоит больших затрат, по крайней мере, полмиллиона. А несмотря на французские миллиарды, в Берлине чтили старую заслуженную прусскую бережливость, особенно в затратах на культуру, потому что они чаще всего не окупаются. Конце же уже сейчас мог обещать, что одна треть найденных древностей, а по всей вероятности, и все две трети обогатят берлинские музеи. Таким образом, дорога для него была открыта, и принцу Рейсу даже не пришлось использовать свои связи, по крайней мере за кулисами.

покупка готового бизнеса|Покупка готового бизнеса в столице: почему спрос растет и на что стоит обратить внимание