Глава третья

После отъезда ученых, на той же неделе, Карл Хуманн начинает раскопки в крепости. Эти работы он проводит уже не как любитель или частное лицо, а как уполномоченный королевских музеев, как поверенный археологической науки. Он вербует нескольких опытных рабочих, получает из Смирны нужные инструменты и поднимается в крепость, к византийской стене.

Но стена долго и упорно сопротивляется, не желая выдавать свои сокровища, которые она хранила более тысячи лет. Она сложена так плотно и прочно, что каждый кусочек приходится выламывать с помощью клиньев тяжелыми молотами. И, пожалуйста, поосторожней с плитами. Долбить надо на безопасном расстоянии от них, чтобы ничего не разрушить. А когда плиты будут освобождены, их поднимут лебедкой и аккуратно уложат на постель из сена.

Эта работа оказалась во много раз труднее, чем можно было предполагать, особенно потому, что ни Хуманн, ни его люди не имели никакого опыта в подобном деле. С середины октября до конца ноября зарядили дожди, работа застопорилась, и в течение всех этих недель выдалось только несколько неполных рабочих дней. Но, наконец, задача была выполнена: обе плиты вновь сверкают на солнце Малой Азии, для которого они и были когда-то созданы. Если бы Хуманн не боялся насмешек, он сел бы сейчас рядом с плитами и заплакал. А так ему оставалось только, ссылаясь на этот паршивый ветер, который надул песку в глаза, время от времени вытирать их рукавом. Спустя некоторое время он внимательно осматривает свои трофеи. На одной, к сожалению лишь наполовину сохранившейся плите, изображен умирающий, опускающийся на землю юноша, на другой - старик, который пытается защититься щитом от поднятой над его головой палицы. Может быть, это палица Геракла? В качестве третьего фрагмента меньшего размера, но, несомненно, относящегося к целому, сюда можно добавить еще отлично изваянную лошадиную ногу. Но почему же эти фигуры, выполненные в стиле, приближающемся к барокко, так огромны, с такой мощной мускулатурой, почему в их расположении так явно прослеживаются диагонали?

Но чтобы разобраться во всем этом, надо быть (как он уже говорил) историком искусства и намного основательнее знать античность. Может быть, в стене замурованы еще и другие плиты, которые связаны с уже найденными общим сюжетом? И надо, конечно, искать дальше. У Хуманна от нетерпения чешутся руки. Скорее сносить стену! Он хочет кричать, хочет немедленно действовать. Но этого Хуманн не может. Не из-за дурацкой лицензии, которую здесь, на горе, никто так и не спросил. Он не хочет превышать задание Эрнста Курциуса. Эти две плиты (вернее, как выяснилось, полторы) он должен был спасти и отправить в Берлин. Но Курциус, надо думать, не будет мелочным и обрадуется, если получит еще что-нибудь кроме плит: каменный рельеф, украшенный изображениями военных трофеев, надпись, два кусочка от маленького фриза со львами, которые он выпросил у одного турка, надгробный камень с изображением всадника, великолепный фриз с грифонами, небольшую ионийскую капитель, стелу с надписью, сидящую женскую фигуру из блестящего белого мрамора, чуть больше натуральной величины, одетую, но без головы, рук и ног, столб длиной примерно полтора метра из зеленого мрамора, пифос, более чем в три обхвата. Можно и еще кое-что купить. Когда Хуманн уверен в пергамском происхождении какой-нибудь вещи, он, недолго думая, берет ее: изделия из терракоты, несколько горстей монет Атталидов и римских императоров, коробочка с изящно выполненными геммами. Только один предмет пока еще недоступен для него: плита из мрамора с изображением винограда, слив, желудей, инжира, а также пальм и лавра, размером около квадратного метра. К сожалению, она хранится в мечети, и имам не хочет ее отдать, так как считает греховным продавать что-либо неверным. Но, может быть, ему просто нужно дать хороший бакшиш кроме предложенных десяти фунтов? Или он всерьез считает это грехом? Ну, тогда Хуманн разыщет муфтия или кадия: они должны будут, ссылаясь на Коран, доказать, что мечеть не может отказываться от хороших доходов. Рельефы захватили все существо Хуманна, и он все чаще приходит к мысли, что они составляют части большого фриза, изображающего битву.

Ну, посмотрим, что будет дальше. Теперь же следует продолжить топографические съемки, которые пришлось отложить из-за дождей и о которых он даже не вспоминал в те прекрасные дни, когда удавалось обнаружить какую-либо находку и надо было отбивать ее молотом. А завтра он начнет съемки, чтобы в Берлине оценили его заслуги и ни в коем случае не забыли о том, что там, в Малой Азии, существует Пергам и в Пергаме работает человек, имя которого Карл Хуманн.

План будет отличным, вернее, не план, а планы, так как невозможно уместить на одном, даже очень большом листе весь город. Начинать следовало с горы и крепости. Нужно начертить все развалины стен, которые выступают из-под земли. Хуманн представляет себе, как разными цветами можно обозначить различные периоды: Атталидов, римской империи, византийский и турецкий. Затем наступит очередь древностей в городе. Здесь Хуманну улыбнулось его личное счастье, счастье первооткрывателя. Около западных ворот театра он обнаружил начало прохода, до сих пор никем не замеченного. Этот значительно разрушенный проход, поддерживаемый дорийскими полуколоннами, идет из города в западном направлении. Иногда след его исчезает, но стоит сделать небольшой подкоп или просто простукать землю железной палкой, как сразу же можно найти его продолжение. Расстояние между полуколоннами примерно два с половиной метра, ширина прохода должна быть около четырех метров. Следовательно, уже то, что удалось открыть, необычайно важно. Когда шуткой, а когда и грубым словом Хуманн успокаивает крестьян, на полях которых идут работы по расчистке прохода. Но вот он неожиданно кончается на расстоянии получаса ходьбы от города, в прекрасной местности, богатой водой и зеленью. Кроме того, отсюда открывается отличный вид. Сверху из древнего канала гигантской дугой низвергается в бассейн водопад. Здесь же поблизости видны развалины какого-то круглого римского сооружения. И еще много интересного скрыто в земле.

Долго сидит Хуманн на обломке наполовину ушедшей в траву капители, погруженный в глубокие размышления. Аркада свидетельствует о том, что в древности по ней шло напряженное движение. Вдруг ему приходит в голову, что здесь (а не в Красном портале) находился храм Асклепия. Именно здесь и был когда-то известный многолюдный курорт, вроде Эпидавра или Коса. И не случайно выдающийся врач античного времени Гален происходил из Пергама. Радостно вычерчивает Хуманн круглое сооружение и уверенным почерком, без излишней скромности и без всяких сомнений, свойственных ученым, подписывает: храм Асклепия.

Проходит не один день и не одна неделя, пока все планы, наконец, не переводятся на чистовики. Ведь внештатный и бесплатный сотрудник королевских музеев в Берлине имеет еще и свою основную работу и лишь в свободное время может заниматься посторонними делами, которые он охотно сделал бы главными.

Наконец, по прошествии нескольких месяцев, он погружает крупные находки на двуколку, запряженную буйволами, и везет их в Смирну к немецкому консулу доктору Люрсену. Все мелкие вещи и планы уже давно отправлены почтой и вызвали в Берлине бурю восторгов. Тем более что отправитель четко написал Курциусу: "До сих пор правительство еще не понесло никаких расходов, и все, что я собрал, предназначено для правительства и является его полной собственностью".

Можно было бы охотно и с благодарностью воспринимать последнюю часть этого письма, но Курциус точно знал, что первая его часть не совсем верна. Конечно, опытный Хуманн, умеющий обращаться с людьми, покупает произведения искусства во много раз дешевле, чем музеи, и зачастую продажная цена измеряется всего лишь чаевыми. Но помимо затраченного личного времени - оно так и останется затраченным ad maiorem patriae gloriam - ему приходится платить рабочим, строить и оплачивать салазки, на которых он перевозил блоки и все крупные вещи из крепости к своему дому и потом в Смирну. Наконец, он же не миллионер, как Шлиман, а живет на свой заработок. (А Шлиман, размышляет Курциус, даже и не подумал подарить хотя бы одну маленькую вещицу из своих коллекций. Он все оставляет для себя!) Надо, следовательно, подумать, как посущественней отблагодарить Хуманна, потому что даже самые горячие выражения благодарности в письмах тут могут оказаться недостаточными. Но почему же Хуманн так великодушен, откуда у него такая широкая натура, отчего его щедрость превышает его возможности? Из чистой любви к делу? Из чистого патриотизма? И это тоже несомненно. Но не было ли у него других мотивов?

Ну, до поры до времени мы можем быть спокойны, ведь помимо неоценимых богатств, поступивших в антиквариат и отдел скульптуры, пребывание Хуманна в Малой Азии - самый крупный выигрыш. Хуманн выполняет каждое наше желание.

И в Пергам пошли письма. 8 октября 1871 года, Курциус: снять отпечатки надписей в Кыркагаче; 19 декабря

1871, Курциус: определить точное положение римского межевого столба; 30 января 1872, Курциус: где проходила в древности дорога Эфес - Магнесия? Проверить надпись, которая хранится в частной коллекции Хуманна; 31 января 1872, Регли: посмотреть и проверить план Эфеса; 19 февраля 1872, Курциус: сфотографировать храмовые рельефы; 11 марта 1872, Адлер: снять план раннехристианской церкви в Пергаме; 19 марта 1872, Курциус: как проходила в древности дорога из Эфеса в Айдын? 16 апреля 1872, Курциус: снять копию надписи из Силедика, навести все возможные справки о Кыркагаче; до какого места река Каик была судоходна в древности? Остались ли где-нибудь следы пристани? 17 сентября 1872, Курциус: Пергам был известен своими терракотами, мы охотно приобрели бы их побольше; 8 октября 1872, Курциус: в мае 1873 я хочу совершить путешествие в Ассос с познавательными целями, прошу произвести разведку местности; 31 декабря 1872, Курциус: произвести съемку Филадельфии.

Хуманн тщательно, точно и быстро выполнял все поручения. Но охотно ли? Всегда ли охотно? Если только просмотреть "программу" этого года, то в ней уже и речи нет об одолжениях. И можно задать себе вопрос, когда же он находит время выполнять свои собственные обязанности инженера? Может быть, он рассчитывает на многократно упоминаемую благодарность отечества? Нельзя сказать, чтобы оно оставило его без внимания. В декабре 1871 года, во время торжественного заседания Берлинского археологического общества в честь Винкельмана, Курциус упоминает о заслугах Хуманна.

В январе 1872 года по настоянию Курциуса Хуманна избирают членом Германского археологического института. В феврале 1872 года "Дойче бауцайтунг" публикует "Очерки о путешествии по Ближнему Востоку" Адлера, в которых автор также отмечает Хуманна. В июле 1872 года по рекомендации наследного принца, перед которым ходатайствовал Курциус, инженер получает орден Короны IV класса.

Все это, несомненно, радует Хуманна - ведь он теперь уже не посторонний, а всеми признанный, хотя и внештатный, сотрудник, отдающий свои силы отечественной археологической науке. Доволен ли он этим? Конечно. Признание и уважение - это прекрасно, но возможность работать на благо любимой науки - еще лучше. И именно это является больным местом в его переписке с берлинцами. Редкие монеты, которых у них еще нет, в Берлине берут с удовольствием, восхищаются и золотой иголкой-змейкой и неповторимыми формами пергамских изделий из терракоты, превознося при этом до небес заслуги своего археолога на посылках. Это все так. Ну, а как же в отношении того, что было для него особенно важным? А гора с крепостью? Византийская стена? Продолжение фриза с изображением битвы? Но на это ухо его друг Курциус что-то туговат, тут он больше говорит, чем делает.

Хуманн понятия не имел о том, кто чем ведает там, в Берлине. Но если бы он и знал, то все равно не смог бы определить степени компетенции различных должностных лиц. Курциус был директором Антиквариата, то есть собрания небольших произведений искусства. Директором же Отдела скульптуры, где теперь находились крупные находки Хуманна, был Бёттихер. И как Курциус вежливо, но решительно отклонил бы попытки Бёттихера критиковать ту или иную вазу, гемму или монету, так и Бёттихер не позволил бы Курциусу вмешиваться в вопросы, касающиеся скульптуры.

Кроме того, Курциус не очень-то хорошо относился к Бёттихеру. Здесь уже ничего не поделаешь. Курциус, хотя и почтительно подчеркивает, что многому научился у старика, в то же время замечает, что тот с возрастом стал весьма странным и с ним уже невозможно работать. Бёттихер к тому же неспециалист. Он был прорабом на строительстве, землемером, начальником строительства, геометром. Будучи другом Шинкеля, он становится сначала преподавателем, а потом руководителем художественной школы при императорской фарфоровой мануфактуре. Он модернизировал ткацкий станок (прусское государство выкупило его изобретение за тысячу талеров), потом, в 1844 году, в возрасте тридцати восьми лет стал архитектором, профессором и членом Академии искусства, десятью годами позже Бёттихер работал в качестве ассистента художественной галереи, где была собрана скульптура. Затем, после того как он написал свой трактат "Тектоника эллинов", основополагающее исследование для изучения греческого строительного искусства, его назначают директором этой галереи.

Бёттихер вообще не интересовался Пергамом и не оценил по достоинству присланные ему плиты. Под скульптурой он понимал красивые, целые статуи, точно датированные, по возможности принадлежащие художникам с громкими именами (хотя это, конечно, трудно было гарантировать), которые каждому будут понятны. Молящийся мальчик в Сан-Суси - это хорошо. Аполлон, Афродита - отлично. Но что скажут их величества (в случае, если они когда-нибудь посетят музей), если в зале выставить несколько плит, сильно пострадавших от времени: здесь одно колено, там грудь и между ними разбитый половой орган. И никто, даже сам господин директор не смог бы ответить на возможный вопрос: что это, собственно говоря, значит? Немыслимо! Фриз с грифонами в музее уже есть, хотя всего лишь из гипса, а у статуи даже нет головы, и, хотя фигура достаточно массивна, она не имеет никакого вида. А раз так, в сторону все эти плиты, весь хуманнский хлам в подвал, в запасник!

- Напишите при случае господину тайному советнику Курциусу, что мы получили эти плиты, дорогой господин доктор, - говорит Бёттихер одному из своих сотрудников, - но только не старайтесь быть слишком учтивым. Иначе с помощью этого чудака из Пергама он завалит нас подобными обломками, а склад уже и сейчас переполнен. Не забудьте передать привет от меня, а потом пусть мой заместитель подпишет письмо. И достаточно. Господин инженер Хуманн! Этого нам только не хватало. Вначале Шлиман со своими троянскими фантазиями, а теперь еще и инженер - строитель дорог! О tempora, о mores!^* Если мы не будем бдительны, то скоро вся археология обмельчает и перейдет в руки дилетантов. (Сам-то Бёттихер уже почетный доктор и, следовательно, не дилетант!) Ужасно! Если бы не строжайшее запрещение врача, я выпил бы сейчас большой бокал коньяка. Итак, закончите это дело, а если Хуманн вздумает упорствовать и станет писать сам, то просто подшейте его письма в дело. Понятно?

^*("О времена, о нравы" (лат.))

- Конечно, господин доктор.

Но Хуманн, естественно, не пишет в музей, он по-прежнему обращается к Курциусу и в это время не имеет никаких причин обижаться. Ведь он получил "Известия" Берлинской академии наук со статьей о топографии Малой Азии, где опубликованы его съемки Пергама. И радость увидеть свою первую публикацию, да еще в таком солидном издании, уравновешивает некоторую досаду. Хуманн уверенно идет к своей цели.

Весной 1873 года над Пергамом разразился проливной дождь, и, когда Хуманн спустя несколько дней поднялся в крепость, он увидел, что потоки воды обнажили в византийской стене угол плиты с продолжением фриза. Плита имела те же размеры, что и найденные раньше, а на фризе изображен морской конь или морской кентавр. Но откопать эту плиту оказалось так же трудно, как и другую, видневшуюся за ней.

Хуманн сгорает от желания продолжать работы, но теперь он уже не так смел, как раньше; бурно разросшийся сорняк сомнений стал заглушать в нем надежду, мужество, жажду творчества.

С одной стороны, он имеет прекрасные и отлично сформулированные предложения, вышедшие из-под пера Курциуса (Хуманн аккуратно собирает все его письма). "Вы можете быть уверены, что я делаю здесь все, чтобы укрепить хорошие отношения между Берлином и Пергамом". - "Мне просто неудобно принимать выражения такой большой и незаслуженной любви". - "Я горжусь тем, что в Вашем лице нашел такого энергичного и удачного представителя наших интересов на классическом Ближнем Востоке". - "Пусть и далее мы будем так же тесно сотрудничать во имя прекрасной, благородной цели". - "У Вас славная миссия пробивать дорогу между Германией и Малой Азией. Ваше имя уже вписано в историю немецких исследований". - "Мы собираемся учредить здесь Пергамский музей, который будет носить Ваше имя и покажет людям, сколько может сделать хороший немец с чистым сердцем и умной головой для своего отечества". Это последнее письмо датировано концом января 1873 года, и Хуманн читает его с тяжелым чувством. В свое время он как-то не особенно любил филологов, потому что они очень часто смотрели на него, нефилолога, сверху вниз. Потом, конечно, обстоятельства изменились, и Хуманну стало казаться, что они относятся к нему как к равному. Великий Курциус, например, обращался к нему со словами "дорогой друг", а сам Хуманн мог спокойно и безнаказанно писать вместо "глубокоуважаемый господин тайный советник" просто "уважаемый господин Курциус" или "дорогой господин Курциус". Но теперь Хуманн опять с недоверием смотрит на филологические упражнения Курциуса, смущенный последним сообщением. Не скрывается ли издевка за этими красивыми фразами? И как согласовать сообщение Курциуса с содержанием всех его писем за прошедшие полтора года? Особенно удивительно упорное молчание в отношении главной просьбы Хуманна: о больших рельефах. "Если я не пишу Вам ничего о скульптуре Пергама, то только потому, что в данном случае у меня нет своей собственной точки зрения; другое дело - присланные вами предметы античного искусства". - "...из вещей, полученных нами из Смирны, можно использовать для музея лишь половину монет". - "Но Вы можете быть уверены, что мы рады всем скульптурам, поступающим для нашей коллекции, за исключением тех, которые представляют собой непонятные обломки (вот здесь-то он точно имеет в виду плиты!)". - "У нас на складе обломков мраморных предметов уже больше чем надо".

Да, это печально, так как этими обломками исчерпываются возможности Хуманна. По крайней мере, пока. Пока он может предлагать только disiecta membra^* (ну, вот и он уже стал правильно и к месту употреблять латинские выражения, так же как филологи!), но Хуманн по-прежнему уверен, что найденные им disiecta membra важнее для истории античного искусства, чем неповрежденная и прилизанная "прекрасная" копия позднего императорского времени.

^*("Разъединенные члены" (лат.))

Печально, очень печально. Он не может забыть одну фразу из письма от 11 июня 1872 года. Курциус писал, что в Малую Азию для транспортировки древностей придет судно императорского морского флота. "Нужно найти такое место на побережье, где можно было бы отыскать и погрузить на судно какие-нибудь прекрасные предметы древности. Лучше всего Для этого подходило бы южное побережие Малой Азии, например Ликия". А Пергам? Его крепость полна ненайденных сокровищ! Разве автор письма не убедился в этом сам? Или он уже все забыл? Видимо, так, потому что через месяц Курциус вновь возвращается к плану разведки побережия от Ассоса до Ликии и, когда вспоминает при этом о морском порте Дикили, бросает лишь короткое замечание: "В Пергаме, наверное, ничего?" Вопросительный знак смотрит Хуманну прямо в лицо.

Не закрывая рта, он рассказывал о Пергаме и писал о нем до онемения пальцев, и вот результат: "В Пергаме ничего?" Где же тогда, как не в Пергаме? Ему хочется отправить орден и пожалованную ему Археологическим институтом грамоту вместе с двумя ироническими, почти грубыми письмами в Берлин. Но Хуманн не делает этого. Оба письма остаются у него. Он по-прежнему собирает древности и по-прежнему пишет вежливые или не очень вежливые письма, на которые в большинстве случаев не получает ответа.

И вот Хуманн едет в Германию, чтобы навестить семью и сделать предложение Луизе Вервер из Вестфалии, своей первой юношеской любви. Из газет он узнает, что господин тайный советник Курциус прибыл в Висбаден, чтобы набраться сил для путешествия в Италию и окончания первого тома своей "Греческой истории". Хуманн не может больше оставаться в родном городе. Сломя голову он едет в Висбаден и сразу с вокзала направляется в фешенебельный отель, где остановился Курциус. Господина тайного советника нет в отеле. Хуманн не застает его и во второй и в третий раз. Но благоприятный (или неблагоприятный?) случай сталкивает их на прогулке. И теперь Курциус уже не может уклониться от разговора. Правда, и сейчас он не сказал того, что думал. А думал он о том, что, будучи заражен восторгом Хуманна и очарован обстановкой и прекрасным свежим воздухом Пергама, немного переоценил находки и что господин директор Бёттихер, наверное, прав, считая присланные инженером плиты как с художественной, так и с исторической точки зрения незначительными. И с благосклонной улыбкой он советует молодому уважаемому другу не преувеличивать значения каждой своей находки и кроме того...

- Как это ни печально, дорогой господин Хуманн, но мне следует сказать вам чистую правду. У нас пока нет ни времени, ни денег для вашего любимого Пергама. Пергам ваш конек, и никто не сможет понять вас так хорошо, как я. Ведь у меня тоже есть свой конек, с лета 1838 года, когда я путешествовал по Греции. Это - раскопки Олимпии. Эту мысль я пытался привить своему ученику, нынешнему наследному принцу, и она долгое время была для меня Ceterum censeo^*. Сейчас, через тридцать пять лет, мой план, кажется, близок к осуществлению. Между нами говоря, в марте я отправляюсь в Афины, чтобы закончить там предварительные переговоры. И я очень горд и счастлив тем, что могу не только осуществить свою юношескую мечту, но и заложить опору нового здания, которое призвано претворить в жизнь идеальные стремления германской империи в области науки. Наследный принц в восторге от этого дела. Дай бог, чтобы оно удалось!

^*(Ceterum censeo Carthaginem esse delendam (лат.) - "Кроме того, я полагаю, что Карфаген должен быть разрушен". Этими словами обычно заканчивал свои речи в римском сенате Катон Старший - непримиримый враг Карфагена. В переносном смысле - навязчивая идея. - Прим. ред.)

Взволнованный, он замолкает. Против таких аргументов Хуманн ничего не может возразить. Озадаченный и разочарованный, он молча прощается. Смерть одного - хлеб другого, думает Хуманн. Но нет. Не будет смерти. Ни в коем случае не сдаваться. Нужно только освободиться от всех других дел и не строить больше дорог для великого визиря. Надо найти возможность безраздельно посвятить себя Пергаму. Если не с археологами, то без них или, если хотите, даже против них. Но откуда взять средства? "Может быть, позднее", - сказал Курциус. Но это слишком маленькое утешение, а слова "может быть" означают "невозможно". Да, позднее, но не "может быть", а совершенно точно. Это говорю я, Карл Хуманн. Только нельзя опускать голову, дружище! Только не уступать. И ждать Тюхе. Когда-нибудь она вновь тебе улыбнется.

А пока в свой дневник раскопок (Хуманн ведет его образцово, хотя и не имеет образца) под номером 1397 он заносит маленький кусочек львиного фриза и пишет в столбце "способ получения" (имея в виду Приобретения музея) прежнюю фразу: "Подарено К. Хуманном". 26 февраля 1873 года он посылает свой последний инвентарный список античных предметов в консульство. Среди них значатся: два рельефа "от фриза храма Минервы", как он все еще его называет; небольшого размера рельеф (как выяснилось позднее, от фриза Телефа); надписи; архитектурные детали и фигура сидящей женщины - всего девять предметов. К этому он добавляет свое завещание (впоследствии потерянное) относительно раскопок в Пергаме. (Раскопки крепости на горе! Разрешение на вывоз! Монополия для Пергама!) Все это он писал, будучи уверен, что все его труды были напрасны и сам он более не увидит Пергама.

Но Хуманн не собирается строить и шоссейные дороги, хотя и находится перед финансовым крахом, возможно даже уже начавшимся. Строительство, которым Хуманн руководит, прекращается, так как правительство больше не оплачивает его справедливых счетов. Он продает свой дом в Пергаме и переселяется в Смирну. Все, что еще осталось в его частной коллекции, он берет с собой и передает консульству. Кажется, что под его пергамскими приключениями подведена итоговая черта.

Пока что Хуманн должен позаботиться о себе и своей молодой жене, и он может это сделать без особого труда. Как он однажды оказал? Что в Леванте его все знают как облупленного? Предложения произвести межевание или топографическую съемку так и сыплются на него со всех сторон. Но это не может обеспечить его существование. Гораздо большие доходы приносит ему торговля местным наждачным камнем. Хуманн живет так же, как раньше, и может жить еще лучше, но, вопреки своему завещанию, он не в состоянии забыть прежних стремлений.

Весной 1874 года в Смирну приезжает доктор Густав Гришфельд, немного известный Хуманну по путешествию Курциус а. Однажды в субботу, вернувшись домой после тяжелой работы, Хуманн застает его на кухне у фрау Гук и слышит, как он читает с сыном Гуков Тобиасом "Илиаду" (мальчик переводит гораздо свободнее, чем гость!).

Появление Гиршфельда было для Хуманна лучом света, рассеявшим тьму. И хотя Гиршфельд - чиновник, не обладающий большой властью, Хуманн решил использовать его, все-таки не желая порвать все связи с прошлым увлечением и собираясь двинуть дело вперед. Стоило Хуманну поздороваться с молодым ученым, как поток турецких слов обрушивается на Тобиаса, который быстро и не без удовольствии убегает.

- Итак, мой дорогой, - говорит Хуманн удивленному Гиршфельду, - мы начинаем послезавтра утром в пять часов. А завтра оседлаем лошадей и двинемся в Пергам. Мальчик все подготовит. Вы читали мое письмо? Нет? Как только я нашел последнюю плиту, за ней стала видна еще одна. Я оставил ее на месте, потому что вечное молчание Берлина, не желающего отвечать на все мои вопросы и предложения, обескураживало меня. Но теперь пришли Вы. Теперь все будет хорошо. Черт возьми, как я рад, что вы здесь!

Гиршфельд так смущен, что мягкое кресло кажется ему доской факира, утыканной гвоздями. Он приехал в Смирну совсем не ради Пергама, а хотел лишь использовать время до начала раскопок в Олимпии, чтобы посмотреть Малую Азию, особенно Эфес. К Хуманну же он пришел как к хорошо знающему страну человеку, чтобы навести кое-какие справки и попросить содействия. Он думает, как все это сообщить Хуманну, как не обидеть ребенка, у которого забираешь игрушку. "Эх, лучше не делать этого вообще, по крайней мере, сегодня, потому что при своем темпераменте этот парень может здесь все разнести вдребезги, не пощадит и меня, если я вылью на горячее железо его счастья холодную воду разочарования. Время - лучший советчик. И хотя, по известному всем мнению Бёттихера и Курциуса, от плит мало толку, мы можем все же выкопать эту штуку. Может быть, одновременно найдем и что-нибудь получше, а если все это будет очень скучно, я скажу ему, что мне необходимо срочно ехать дальше в Эфес".

Через день оба они с утра стояли на крепостной горе, а через два дня отрыли новую плиту, фриз которой дополнил найденное ранее изображение умирающего юноши.

Хуманн необыкновенно счастлив: ведь найденная плита подтверждает его теорию о существовании большого, связанного единым сюжетом художественного произведения.

- Надо снести всю стену, Гиршфельд, - кричит он. - Она длиной не менее трехсот метров и только кажется короче из-за поворотов, очерчивающих крутой склон. Я измерил ее точно. Для этого понадобится несколько месяцев, если, конечно, не удастся раздобыть инструмент получше. Знаете что, Гиршфельд? Мне все больше кажется, что там, в Берлине, со мной совсем не хотят иметь дела. Я же не филолог и не доктор, а только инженер, а этого для господ профессоров филологии в Берлине, конечно, недостаточно. Видимо, они считают, что я нахожу древности, которые не соответствуют моему званию. Старик Бёттихер основательно подзабыл, что сам-то он тоже неспециалист, но вы занимаете совсем другое положение. Вы настоящий археолог, вас слушают. Возьмите на себя Пергам. Я подарю его вам со всем тем, что находится вокруг и лежит в нем самом. Боже мой, меня же интересует только дело - не слава! Мне вовсе не нужно имя в ученом мире, мои дороги будут говорить за меня, даже когда я умру. Займитесь этим, черт возьми! Я гарантирую, что вы станете знаменитым человеком!

Гиршфельд готов отвергнуть это предложение. Сейчас, по сути дела, следовало бы сказать о необходимости ехать в Эфес. Но с ним случилось то же, что в свое время с Курциусом: он заражен воодушевлением Хуманна и отказывается от спасительной уловки с Эфесом. Но все же каким-то образом надо разъяснить положение. Робко, как описавший у товарища школьник, пойманный на месте преступления учителем, Гиршфельд, признается, что приехал сюда не ради Пергама, а только за тем, чтобы провести время до начала раскопок в Олимпии.

- Олимпия, опять Олимпия! Это Курциус мне уже рассказывал! Я не понимаю, что вы все хотите найти в Олимпии. Ну, конечно, она была когда-то центром греческой мысли и греческой жизни, но что там есть теперь! Все произведения искусства утащили еще древние римляне, а что они при этом забыли, вам опять-таки не достанется. Все получит греческое правительство. Идеализм сам по себе, конечно, хорош, но я-то вам предлагаю не теоретическое исследование и не бесславные находки, а целую гору произведений искусства для ваших пустых музеев! Как вы не хотите этого понять!

- Господин Хуманн, может быть, вы и правы, но не думаете ли вы, что науку больше интересует не обладание какой-либо вещью, а исследование, написанное в связи с ней? Играет ли здесь большую роль сама находка? Так ли важно, у кого она? Для археологии все равно, останется ли найденное произведение искусства, тысячелетия пролежавшее в земле, в Пергаме или оно будет выставлено в Константинополе, в Афинах или в Берлине. А для нас, археологов? Допустим, я нашел бы в Олимпии оригинал Фидия или Праксителя. Я бы ни в коем случае не сунул его в карман и не стал бы создавать частный музей. Мне все равно, где его выставят, потому что если я захочу увидеть оригинал, я могу поехать куда угодно. Идейное владение вещью в данном случае - честь для нас. Разве не равносильна материальному обладанию возможность подарить нашему времени исчезнувший экземпляр античного искусства? Мы - ученые, а не крупные землевладельцы, которые продают своим соседям несколько моргенов земли, лишь бы выправить линию границы. И мы не генералы, начинающие войну ради области, без которой и так можно было бы хорошо прожить. Извините, если я горячусь больше, чем надо, но именно теперь в Берлине я наблюдаю, как политика музеев начинает приобретать опасное сходство с внутренней и внешней политикой правительства и как часто музеи ради желания владеть чем-либо забывают о необходимости служить науке. Поэтому я и радуюсь договоренности о раскопках в Олимпии, так как, проводя их, можно служить науке, а не искать возможностей нового обладания. Нет, пожалуйста, не возражайте, господин Хуманн. Мы в этом принципиальном вопросе мыслим с вами по-разному и вряд ли, продолжая дискуссию, найдем общую точку зрения.

В одном, конечно, я с вами согласен: Пергам надо раскапывать, но, между нами, могу вам сказать следующее. Если господин тайный советник Курциус решит: "Надо раскапывать Олимпию", то мы и будем это делать, хотя бы весь мир встал на голову. Его поддерживают все: старая императрица, а следовательно, и император, который делает все то, что скажет его жена, - по крайней мере, в вопросах, не касающихся войны, - а также наследный принц. А кто пойдет за вами? Никто, и тем более не Бёттихер. Хотя он против планов Курциуей, касающихся раскопок Олимпии, но все-таки и не за вас, а только за себя и в крайнем случае еще за свои гипсовые слепки. Боже мой, что я здесь только болтаю! Ради бога, пусть это останется между нами, господин Хуманн! Вообще-то вы правы, но не забудьте о том, что я вам сказал вначале.

В конце концов Гиршфельд говорит о том, что ему раньше вовсе не приходило в голову:

- Я останусь здесь и не поеду в Эфес, хотя, собственно, мне следовало бы побывать там, чтобы осмотреться основательнее. Я останусь у вас, и мы взглянем на вашу прекрасную гору поближе, пока Курциус не отзовет меня в Олимпию.

Он протягивает Хуманну руку, которую тот благодарно и сильно сжимает.

- А может быть, вы сумеете остаться и на более долгий срок? Нет, нет, не говорите сразу, что это невозможно.

Они советуются, с чего следует начинать. Искать мелочи значило бы терять драгоценное время, ведь гора Пергама уже много столетий ждет своих первооткрывателей. К счастью, у Гиршфельд а есть хороший знакомый, если не сказать друг, работающий в посольстве в Константинополе. Завтра же он отправится в столицу и будет добиваться лицензии. Это может продлиться долго, так как государственная мельница в турецкой империи еще медленнее мелет зерно, чем мифические мельницы бога. Поэтому Гиршфельд, подав прошение и не дожидаясь ответа, сразу же вернется в Пергам. И они, так сказать, на свой страх и риск предпримут раскопки тех памятников, которые в данный момент прямо бросаются в глаза, или, что называется, лежат на ладони.

Гиршфельд встречает в Константинополе благосклонное отношение к своему делу. Его знакомый, молодой атташе, который вообще-то компетентен лишь в торговых вопросах, считает, что, выполняя просьбу такого человека, как известный археолог Гиршфельд, он может иметь больший успех у его светлости принца Рейса, чем покровительствуя какому-то приват-доценту. И еще больший успех ждет его у ее светлости, которая, будучи урожденной принцессой Саксонии - Веймара - Эйзенаха, придавала большое значение тому, чтобы о ней говорили как о покровительнице искусств и наук и сравнивали бы ее с герцогиней Анной Амалией. Так или иначе, но атташе вносит предложение об оформлении лицензии на имя доктора филологии Густава Гиршфельда.

И пока Гиршфельд, сидя с Хуманном в Пергаме, пытается найти ответ на тысячу и два вопроса, предложение лежит в канцелярии министерства просвещения Турции. Но вот дело, наконец, доходит до выполнения первой из обычных формальностей: запроса у его превосходительства, генерального губернатора Смирны, о возможных местных препятствиях на выдачу лицензии. После того как это письмо несколько недель валялось и пылилось в Смирне, его передают по назначению - вали, да и то в связи с начавшейся кампанией по рассмотрению дел (потому что прошел слух, будто бы великий визирь в ближайшее время посетит малоазиатские провинции). Вали, получив письмо, был до смерти удивлен сложностью европейских фамилий. Вот ведь, все время говорили - Хуманн, а теперь, смотри-ка, пишут - Гиршфельд. Ну и франки! Аллах да защитит нас от них!

- Сообщите министру, что у меня нет никаких возражений и что эффенди Хуманна - но обратите внимание, его фамилию следует писать: Гиршфельд - здесь отлично знают: он надежный человек и ему спокойно можно дать фирман.

Писарь кланяется до земли и намеревается отправить ответ еще в течение текущего года.

А пока в немецких университетах начался зимний семестр, и слегка огорченный, но в то же время отчасти довольный Гиршфельд прощается и отбывает в Берлин. Летом 1875 года вместо него самого приходит письмо: осенью начинаются раскопки Олимпии, и Хуманн должен понять его, Гиршфельда, если он не приедет в Пергам, а направится в Олимпию, где его ожидают гораздо большие возможности, чем где-либо в другом месте (приглашение в ординатуру, думает Хуманн).

И так как никто больше не справляется в турецком министерстве просвещения о лицензии, ее подшивают к другим делам, как в Берлине подшивали многие письма Хуманна. Пергам опять надолго забыли.

Смирна для археологов как будто не представляла богатого поля деятельности, но если предпринять экскурсию в поисках древностей, можно найти много интересного. Хуманн, например, обнаружил, что Алашехир - это древняя Филадельфия, основанная царем Атталом II Филадельфом как пограничная крепость и как "маленькие Афины", являвшаяся сильным конкурентом Сард. Так же, как и в Пергаме, в Филадельфии была одна из упоминаемых в Апокалипсисе значительных церквей. "...Я отворил перед тобой дверь, - писал Иоанн, - и никто не может затворить ее: ты не много имеешь силы, и сохранил слово Мое, и не отрекся от имени Моего... И как ты сохранил слово терпения Моего, то и Я сохраню тебя от годины искушения, которая придет на всю вселенную, чтобы испытать живущих на земле. Се, гряду скоро: держи, что имеешь, дабы кто не восхитил венца твоего... Имеющий ухо да слышит, что Дух говорит церквам".

Он и держался, этот маленький приход, и только в 1390 году султан Баязет I завоевал его - эту последнюю крепость византийской империи. И вот теперь, при наличии в стране одной седьмой части христианского населения, тот же самый приход снова служит резиденцией епископа.

Хуманн составляет план античных развалин, которые, правда, в большинстве случаев римского происхождения и остались от того времени, когда город назывался Неокесареей. Этот план Хуманн посылает Курпиусу, а тот публикует его в тех же "Известиях" Берлинской академии наук. Хуманн находит второй рельеф - изображение Сезостриса, сообщение о котором Курциус заносит в месячные отчеты Академии. Попутно Хуманн достает иногда для Берлина предметы древности, скупая их у торговцев. С бесконечным терпением консульство направляет все это по назначению, но по сути дела корреспонденция, которую Хуманн заканчивал всякий раз катоновским Ceterum censeo: "Впрочем, я считаю, что пора начать раскапывать Пергам", по-прежнему вызывает все тот же эффект, что и пять лет назад.

Как и римские сенаторы, которые оставались глухи к предостережениям и напоминаниям надоевшего старого упрямца, так и Берлин остается глух к проектам Хуманна. Академия ни разу даже намеком не поддержала его важные предложения.

Но может ли молчание убить человека?