Глава вторая

Прошло не менее полутора лет, прежде чем Карлу Хуманну удалось снова попасть в Бергаму - Пергам. В разгаре лета 1866 года великий визирь поручил ему проектирование шоссейной дороги из Константинополя в Смирну. Строить шоссе тоже должен был Хуманн. Взяв в качестве исходного пункта Балыкесир на плато Хадриамутферай, он исследовал различные возможности перехода через горы Темноса к равнине Каика. Хотя потом, когда линия трассы была в основном определена, ему нужно было сразу же отправиться в Смирну, чтобы нанести на карту новое направление одной из городских улиц, он оказался не в силах устоять перед искушением спуститься с Темноса и на несколько дней остановиться в Бергаме. "Оп revient toujours a ses premiers amours"^* - звучало и смеялось у него в голове (ведь Хуманн говорил по-французски так же блестяще, как по-гречески и по-турецки; правда, на всех языках с сильным вестфальским акцентом).

^*("Люди всегда возвращаются к своей первой любви" (франц.))

Сравнение с магнитной горой из сказки теперь уже вполне оправдывает себя. Эта пергамская гора с крепостью просто неотразима. И разве он в состоянии с этим бороться?

Гора выглядит так же, как и в тот раз, когда он был здесь, и так же бодро дымят печи для обжига извести. Каймакам, правда, новый, но жир, невозмутимость и равнодушие все те же. Он лишь небрежно пожимает плечами.

- Иншалла. Здесь я ничего не могу изменить, дффенди Хуманн. Не могу же я поставить сторожей на каждом квадратном футе горы! Во-первых, у меня не хватит для этого людей, ведь вы сами не хуже меня знаете, как велика эта гора. Во-вторых, даже если бы они и были, кто может дать гарантию в том, что сами сторожа не поставят себе печи, чтобы увеличить свой нищенский заработок? Не обращайте внимания на мелочи, эффенди Хуманн! Мрамора на горе хватит еще на доброе столетие, и для вашей науки останется достаточно. Не потребуете же вы от меня, чтобы я изменил характер людей, если я не могу изменить даже их дел? Я не аллах, мой дорогой, я всего только чиновник!

- И плохой чиновник! Мне жаль, что я вынужден с вами говорить так резко. Вы не уважаете волю Фуадпаши, которую защищаю я! (Бей в литавры, Хуманн! Это уже часто тебе помогало!) Вы можете изменить людей! Но для этого недостаточно равнодушно взирать вокруг, выжидать и допускать все беззакония. Чтобы повлиять на людей, вовсе не требуется тысячи сторожей, которых, согласен, у вас нет. Здесь нужно всего лишь полдюжины жандармов. Они спокойно схватят и арестуют четырех или пятерых обжигальщиков мрамора. Пусть эти парни посидят в тюрьме, но только не несколько дней, а полгода, на воде и сухом хлебе. Это, конечно, драконовские меры, но я вам гарантирую, что после того как в городе узнают об этом, гора останется целой.

- Вам легко говорить, эффенди Хуманн, и вы так же хорошо говорите, как ваш Бисмарк. Но вы не думаете, что бросаете в мою повозку верблюжий навоз и что я имел бы одни неприятности, если бы послушался вас. Что это мне даст, если я наживу себе врагов среди населения? Великий визирь далеко, очень далеко, а мои подчиненные из Бергамы близко, очень близко. Вы хотите, чтобы я более или менее спокойный город превратил в гнездо шершней. Вы никогда еще не жили в гнезде шершней, эффенди Хуманн? Вот видите, и я тоже еще не жил и не имею никакого желания испытать это удовольствие.

Бессмысленно вести борьбу с врагом без оружия. И Хуманн выпивает еще чашечку кофе, выкуривает еще одну трубку и говорит о погоде. Вернувшись домой, снова к Раллису (сильно выросший Константин переходящим от дисканта к басу голосом просит взять его завтра с собой на гору), Хуманн садится за письмо к великому визирю. Он начинает его простыми, но значительными словами: "Ваше превосходительство, здесь произошел беспримерный скандал..." И Хуманн добивается успеха, так как Фуад-паша ни в коем случае не хочет расстраивать своего молодого друга - строителя шоссейных дорог. Он отправляет грозный приказ бедному каймакаму, и тот налагает на пергамскую гору и крепость строжайший запрет. Теперь каждый обжигальщик мрамора, нарушивший его, тотчас же становится врагом султана и даже пророка на вечные времена. Но что значит "на вечные времена", думает Хуманн. Лучше сказать "на время моей службы" или, по крайней мере, "на последующие три года". Ну, а дальше будет видно.

Таким образом, настоящее и ближайшее будущее спасены, а то, что было погублено за последнее время, надо списать со счета.

- Ну, зачем же все списывать со счета, господин Хуманн, - говорит доктор Раллис, сидя вечером со своим гостем за бутылкой густого retsinato krassi^*. - Вы не должны преувеличивать. Я ведь тоже интересуюсь древними памятниками, созданными моим народом. К тому же вы так заразили моего сына археологией, что он со времени вашего первого посещения каждый свободный час проводит на горе и постоянно сердит свою мать, потому что таскает в дом все эти грязные обломки и черепки, которые просто некуда девать. И чем больше она за это время выбросила, тем больше он натаскал снова. В конце концов я сам поднялся на гору и нашел кое-что. Моя самая лучшая находка - горельеф. Но, к сожалению, я уже не могу показать его вам, так как, чтобы помочь нашему греческому меньшинству, которое подверглось преследованию каймакама, я подарил горельеф своему знаменитому земляку, государственному советнику в Константинополе Карафеодори. С помощью этого подарка я достиг желаемого успеха. Если вы когда-нибудь будете в Константинополе, зайдите к нему, передайте от меня привет и осмотрите горельеф. Пока же я могу показать вам только зарисовку с него, весьма посредственную, над которой мы трудились вместе с сыном.

^*(Сорт вина)

Раллис берет из ящика своего письменного стола либток и осторожно кладет его перед Хуманном на низкий турецкий столик.

- Плита была высотой семь футов и толщиной немного более шести с половиной дюймов. Теперь смотрите.

Хуманн видит человека, который, вероятно, умирая, опустился на правое колено. Сама нога отсутствует, но если верить рисунку, на плите сохранились, по крайней мере, ее контуры. Левая нога уцелела только до колена, отбита также и правая рука, которая должна была, по-видимому, хватать другую, изваянную на плите, примыкающей с левой стороны; голова тоже не сохранилась. Половые органы отбиты (что вообще характерно для большинства античных художественных произведений), вероятно, чересчур рьяными христианами, а тело, судя по зарисовке, осталось неповрежденным и поражало богатой игрой мышц. С правой стороны на мужчину нападал лев, правая его лапа застыла над плечом человека, левая уперлась в его бедро. За львом поднималась мощная грудь другого человека, у которого отсутствовала голова и правая рука, а от левой, прикрытой платьем, осталась только верхняя часть; по всей вероятности, человек держал широкий меч, который уходил на верхний край соседней плиты.

- Как вы думаете, это ценное художественное произведение? - нерешительно спрашивает Раллис.

Хуманн пожимает плечами:

- Может быть, доктор. Однако вы же знаете, что я не историк искусств, а только инженер, и не хочу выдавать мнение профана за суждение специалиста. Я прошу вас всегда помнить о том, что я только дилетант. Так вот, мне кажется, что это горельеф не римский, а относится ко времени Атталидов. Посмотрите-ка на диагональ, которая проходит от меча через львиную голову и половые органы к отбитому правому бедру и колену или от утраченной головы через половые органы к львиной лапе. Кроме того, взгляните-ка на эту спокойную линию, проходящую через правую голень, верхний край лобка и львиную голову. И, наконец, как великолепно передана мускулатура чуть наклоненной груди человека, стоящего сзади. Да и потом еще меч. Если бы я хоть немного изучал историю искусств, то смог бы, наверное, сказатьвам что-нибудь поумней, а так я вынужден: снова й снова подчеркивать свое дилетантство. Но даже будучи дилетантом, я все же нахожу некоторое сходство этой плиты со всемирно известной группой Лаокоона. Может быть, это дерзко и глупо, но я почти не сомневаюсь в этом. Правда, это тоже лишь скромная попытка найти историко-искусствоведческую параллель. Но вернемся к делу. Вы спрашиваете, является ли горельеф ценным художественным произведением. Этого я не знаю. Но в тех пределах, в которых я могу судить, считаю, что это часть великого произведения искусства. Эх, дорогой доктор, если бы вы знали, как охотно я бросился бы искать его. Однако мне надо строить дороги. И я уверен, что не промахнулся, избрав эту профессию.

Доктор улыбается и качает головой:

- Да, кирие му^*, прокладывая улицы, вы приносите пользу десяткам тысяч людей, а находка древнего шедевра заинтересует всего лишь несколько десятков специалистов.

^*("Сударь мой" (новогреч.))

- Нет, доктор! - Хуманн вскакивает и быстро ходит по комнате из угла в угол, по диагонали, так же, как намечены ведущие линии на плитах. - Специалисты нас вообще не интересуют, они чаще всего строят из себя всезнаек! Поймите меня правильно. Я не говорю о специалистах вообще, они так же нужны истории искусств и так же для нее незаменимы, как медики и строители дорог для своего дела. Я говорю о тех крохоборах и педантах, которые из-за деревьев не видят леса. Вспомните только о Лаокооне! Конечно, о нем писали Винкельман и Лессинг и бог знает кто еще. Но сколько тысяч безымянных зрителей увидели его в течение сотен лет и получили величайшее наслаждение, хотя они и не выразили своих впечатлений в словах или на бумаге. Можете мне поверить, если бы я нашел великое произведение искусства, частью которого, вероятнее всего, является ваш горельеф, к нему тоже началось бы паломничество сотен тысяч людей и они стали бы богаче и счастливее, созерцая его. Дороги, которые я строю, через несколько десятков лет опять разрушатся. Но художественное произведение останется жить в веках!

Доктор снова качает головой. Все это кажется ему слишком романтичным и экзальтированным, Даже если здесь и есть зерно истины.

В эту ночь Хуманн никак не может сразу уснуть. Он все время думает о плите, которая представляет собой уцелевшую часть единого целого, и, словно гора, это целое теснит его грудь. Вот что угнетает молодого инженера гораздо больше, чем поручения, получаемые им от всемогущего великого визиря Фуад-паши! Эта задача поставлена историей, и ее разрешение станет достоянием вечности. Если бы он не был так молод, этот страдающий бессонницей мужчина, которого зовут Карл Хуманн, тогда он, наверное бы, содрогнулся, осознав всю значительность этого часа. А так он только переворачивался с одного бока на другой и злился на каждого жужжащего комара и на каждого кусающего его клопа - в комнате - и на каждую лающую собаку - во дворе по соседству.

Год спустя, летом 1867 года, Хуманн подписал в Баби-Али контракт на строительство шоссе. А двумя годами позднее, в 1869 году, строительство приняло уже такой размах, что его начальник мог разместить свою главную квартиру в Бергаме - цели всех его сокровенных мыслей и желаний. В его подчинении находятся две тысячи рабочих, тысяча волов и по полтысячи ослов, лошадей и верблюдов. Его почитают, как пашу, и он правит, как паша. Но Хуманн знает, что он сам подчинен крепости; он - ее слуга и сторож, а если когда-нибудь бог того захочет, то и ее исследователь.

Но времени для личных дел остается слишком мало. Часть его рабочих - греки, часть - турки, и если одни кончают справлять праздник, то у других он только начинается. И кроме того, ни те ни другие не любят работу, когда она превращается в необходимость, когда нужно зарабатывать деньги, чтобы прокормить семью. "Работа не волк, в лес не убежит", - усмехается Хуманн. Но на самом деле у него нет никакого желания шутить, и он не знает, как сдержать свою ярость. В довершение всего он подцепил в низинах рек на севере Малой Азии малярию, которая никак не отступает от него и через небольшие промежутки времени доводит кровь до кипения. К этому следует прибавить нерегулярное питание в результате плохого снабжения продуктами. Теперь Хуманну ужеоколо тридцати, здоровье совсем не то, что у юноши, и жизнь неприкаянного путешественника становится ему в тягость. Постепенно нарастает желание начать жизнь обеспеченного, имеющего свой уютный дом человека. Конечно, комната, которую ему сдал доктор Раллис, совсем неплоха. Она прекрасно освещена с северной стороны, и те многочисленные изделия из терракоты, которые Хуманн время от времени находит в крепости, Нижнем городе и окрестностях, выглядят в ней весьма привлекательно. Это вазы (на четверть, наполовину или даже на три четверти греческого происхождения), амфоры по углам и большой пифос у двери. А на полках расставлены римские светильники (самые непристойные убраны в стенной шкаф) и его любимые вещички из римской terra sigillata^*, покрытые красным лаком тарелки, миски, стаканы и чашки, кувшины с прелестными завитушками и фигурки. Все это "только" ремесло, но ремесло - художественное, "только" образчики провинциального прикладного искусства, предназначенные для вывоза, но все-таки каждая вещь с любовью продумана и изящно выполнена.

^*(Терракота (лат.))

Здесь же стоят прислоненные к земле мраморные фрагменты, те, конечно, которые Хуманн был в состоянии - и не без труда - принести домой со своих прогулок. Плиты с растительным орнаментом; половина изящной коринфской капители; несколько обточенных алебастровых колонн; одна согнутая рука; большая великолепно сделанная нога; тонкая, к сожалению подвергшаяся сильному выветриванию, головка, по-видимому отбитая от горельефа саркофага; половина торса - не то эфеба, не то очень молодой девушки; прекрасный акантовый лист и фрагмент фриза со сфинксом из красного, как сердолик, мрамора.

В старых коробках из-под табака хранятся монеты - от серебряной тетрадрахмы Александра до иератически строгих монет византийских императоров от Феодосия до Юстиниана. Большинство из них Хуманн нашел сам, некоторые выпросил или по дешевке скупил у тех, кому посчастливилось их обнаружить. (И не раз удивлялся Константин, видя, сколько древних монет валяется прямо под ногами: стоит лишь копнуть лопатой в винограднике или поискать на поле в свежевыкопанной борозде, как обязательно что-нибудь найдешь. Конечно, невозможно себе представить, что в те времена люди легкомысленнее обращались с деньгами. Богаче они тоже не были и чеканили, безусловно, монет меньше, чем сейчас. Может быть, раньше у людей просто не было ни карманов, ни кошельков?)

Иногда, поздно вечером, когда мигающий свет керосиновой лампы бросает тени от древних находок на известковые стены, Карл Хуманн ходит от одного предмета своего маленького собрания к другому, и трудно сказать, смахивает ли он с них пыль или нежно гладит рукой. Какие еще могут быть у него желания? Он счастлив в своем тесном скромном кругу, и приятнее всего то, что его цели были поняты не только каймакамом, но и простыми людьми. Он добился этого, прибегая к неизбежным здесь, по его мнению, "доносам" и ссылаясь на великого визиря, а также благодаря своему энергичному и приятному характеру. Мрамор, даже самый плохой, простые плиты без надписей и рельефов, по крайней мере, уже не пережигают. Никто теперь ничего не разбивает и не растаскивает.

Однако еще древний Поликрат из Самоса знал, что ничто в мире не вечно. В один прекрасный день Хуманн, как всегда вечером, по окончании работ, поднялся на гору и заметил, что в одном месте, где еще позавчера среди хаоса цветущих асфоделей росла дикая шишковатая смоковница, зелень вырублена и вырыт маленький ров. В нем лежал горельеф, на добрую четверть скрытый в матери-земле. По размерам и типу он как будто бы походил на тот, который доктор Раллис в свое время, к сожалению, отправил в Константинополь. В центре горельефа, среди остатков рук и ног, поднимался неповрежденный мужской торс, по всей вероятности принадлежавший богу, имя которого, конечно, сразу невозможно было определить. Фигура этого божества из пожелтевшего голубоватого мрамора всколыхнула душу Хуманна как мощное музыкальное крещендо: она будет самой выдающейся находкой в маленькой личной коллекции, если, конечно, удастся найти транспорт и перевезти горельеф в город.

С волнением спускался Карл Хуманн по щебню и развалинам вниз, в город, проклиная все на свете и особенно завтрашний день, так как он приходился на праздник, который отмечают и греки и турки. Он предупредил человек шесть рабочих о том, чтобы они послезавтра рано утром не выходили на строительство дороги, а шли на гору. Делать это он, конечно, был не вправе, но Карл Хуманн взял на себя всю ответственность: ведь постройка шоссе - дело временное, а боги вечны.

Итак, он поднялся с рабочими к крепости, чтобы спасти незнакомого бога. Но бог за это время уже успел значительно изменить свой вид. Отсутствуют голова, одна рука, обе кисти, голень с частью ноги, а то, что еще лежит во рву, - не что иное, как тщательно вырубленные ступеньки лестницы. У Хуманна потемнело в глазах, когда он увидел всю эту "мерзость запустения", как сказано в Апокалипсисе. Но он подавляет в себе боль и ярость.

- Хорошо, - говорит он своим людям, - идите на стройку, я засчитаю затраченное вами время.

Опустив голову на грудь, чтобы не показать свое волнение, он в одиночестве спускается в город. Шоссе сегодня обойдется как-нибудь без него, да и прорабы у него хорошие, дельные люди, они и без специального присмотра обеспечат выполнение дневного задания.

Хуманн идет прямо в конак. Охранник - кавасс - чуть не до смерти пугает каймакама, извещая его о визите этого крайне настырного франка, у которого, наверное, опять будет очередной припадок буйного помешательства. Советник, вздыхая, проходит в селямлик и не ошибается в своих мрачных предчувствиях. Эффенди Хуманн кричит, как дьявол, и опять, как всегда, угрожает своими, к сожалению, действительно прекрасными связями с великим визирем. Тут при всей своей власти ничего не поделаешь. И уже через три часа преступник, раскопавший бога, он же предполагаемый владелец прекрасной лестницы, сидит в тюрьме и может спокойно предаваться размышлениям о непостижимой воле аллаха. В это время по городу проходит слух, что в будущем году гора с крепостью действительно станет совершенно неприкосновенной. Она принадлежит этому белокурому франку с большой бородой и блестящими глазами, которого вполне можно терпеть и с которым никак нельзя портить отношения, так как он друг великого визиря.

А всемогущий мужчина снова бродит но горе - ведь это стало для него насущной необходимостью. Здесь он находит кусок глины, там обломок мрамора или частичку terra sigillata. Придать его карманам хотя бы какое-то подобие европейской формы не успевает даже тетя Элени, хотя она обладает подлинным искусством гладить совершенно измятые брюки своего гостя после того, как он возвращается домой нагруженный бог весть откуда взятым древним хламом.

Ноги сами ведут Хуманна к византийской оборонительной стене, которая расположена у вершины горы. Неужели же раньше он, как слепой, проходил мимо, ничего не замечая, или за последние дни сильный дождь основательно размыл стену? Как бы то ни было, но сегодня Хуманн видит несколько выступов, которые, без всякого сомнения, представляют собой края замурованных плит. Если глаз его не обманывает - а такого не может быть у инженера! - они того же размера, что и плита доктора Раллиса, отправленная в Константинополь, и та плита с богом, которую пытались превратить в ступеньки лестницы. Здесь замурованы две плиты. И их надо выломать.

Но как это сделать? Все труднее и труднее вовремя закончить шоссе, и, хотя сроки в Турции - это резиновая лента, которую по желанию можно растягивать до бесконечности, чувство долга инженера требует от Хуманна их соблюдения вопреки присущим ему человеческим слабостям. Невозможно снимать со строительства десятки рабочих и заставлять их трудиться здесь; тем более что за несколько часов ничего не сделаешь: ведь стена так прочна, что почти каждый камень необходимо подрывать. А других рабочих здесь не найти, потому что все, кто имеет ноги и руки и хочет заработать, уже трудятся на строительстве шоссе.

Ждать, опять и опять ждать. Всегда только терпеть. Терпение приносит розы, так говорит турецкая пословица. Но пока оно приносит лишь шипы, а чтобы дождаться цветов, нужно слишком много времени...

У Хуманна зуб на зуб не попадает от холода, мурашки бегают по коже. Это опять проклятая лихорадка. В ушах звенит, как в проводах на телеграфном столбе. Инженер уныло спускается в долину и решает принять кроме необходимой ему порции хины еще и хорошую порцию грога.

Быстро проходит время. Бесконечная работа, сменяемая приступами лихорадки, почти не позволяет Хуманну отдохнуть. Но зато из козлиных и верблюжьих троп получается неплохая дорога. Пока ее доведут до Смирны, пройдет уже 1870 и большая часть 1871 года.

Только осенью 1871 года Хуманн позволяет себе сделать перерыв. Газеты извещают о том, что непогрешимый папа науки об античности, берлинский профессор Эрнст Курциус прибыл с большой свитой в Константинополь, чтобы подтвердить свою абсолютную, непоколебимую догму в отношении Малой Азии античного времени. "Вот это, - думает Хуманн, - тот самый шанс для горы и крепости Пергама, а также и тот самый шанс для меня, того, который обнаружил их и, так сказать, стал для них матерью и отцом".

В прошлом году, весной 70-го года, он уже был близок к тому, чтобы найти опекуна для своего любимого ребенка. Они встретились в гостинице Мюллера в Смирне - советник по строительству, доцент Королевской строительной академии Адлер из Берлина и его бывший ученик Хуманн. Радость свидания была велика, особенно со стороны Адлера, который нашел, наконец, знатока этой страны и ее языка. Хуманн пригласил Адлера на несколько дней в Пергам, и тот с удовольствием поехал бы туда, особенно ради осмотра развалин раннехристианской церкви, но программа путешествия не позволила Адлеру совершить эту экскурсию, во время которой Хуманну, без сомнения, удалось бы заполучить его для своей крепости. Адлер мог принести большую пользу хотя бы тем, что, возвратившись в Берлин, обратил бы внимание Археологического института на эти нераскрытые сокровища.

Ну, что не удалось, то еще может удаться, и покровительство великого Курциуса этому заброшенному ребенку было бы еще более полезным, чем опека Адлера! Тогда не пришлось бы больше подстерегать обжигальщиков мрамора и строителей лестничных ступеней, не пришлось бы тайком исследовать гору - все получило бы законность и обрело постоянство. Курциус пришлет археологов, которые начнут на горе раскопки, извлекут из земли художественные произведения времен Атталидов и сделают их достоянием всего света. И я, я буду при этом присутствовать. А если Фуад-паша мне не даст несколько месяцев отпуска, то кто-нибудь другой будет строить ему дороги. И баста! Чему только я не смогу научиться, наблюдая за работой! А может быть, может быть, мне даже разрешат немного помочь. Мне надо только быть предельно вежливым с этими археологами. Тогда меня тоже допустят к раскопкам и я стану постигать их искусство, научусь отыскивать следы истории. Потому что все, что я до сих пор сделал, по существу, ничто, я только слегка прикоснулся к древностям, только попробовал их на ощупь. Собрать все, что валяется на поверхности, отчистить и поставить у себя дома - это сумеет даже кучер Леманна^*. И скупить то, что нашли другие, если и не сумеет кучер, то сможет каждый Леманн. Ничего более важного я не сделал. Для этого не надо быть археологом. Археологи должны, конечно, уметь гораздо больше и главным образом знать, как нужно раскапывать землю, чтобы ничего не повредить. Об этом тогда на Самосе ничего не рассказал старый Штрак, но, наверное, он и сам этого не знал и считал, что мои беспорядочные раскопки велись правильно.

^*(Леманн - весьма распространенная в Германии фамилия. Это и последующее выражение надо понимать в смысле: "это каждый сумеет". - Прим. пер.)

Недолго думая, Хуманн - инженер-дорожник тридцати одного года - отправляется в Константинополь, Косполи, как сокращенно называют этот город левантийские немцы. Он нанимает квартиру в Пере в отеле "Византия", так как за столом этой гостиницы можно завести нужное знакомство самым непринужденным образом. Почтительный швейцар сообщает Хуманну о том, что господин тайный советник Курциус проводит время с советником по строительству Адлером ("отлично", говорит себе Хуманн), археологом из Гейдельберга профессором Штарком, стипендиатами Археологического института доцентами Гельцером и Гиршфельдом и, наконец, майором генерального штаба Регли. Конечно, Курциус - гость графа Лимбурга-Штирума, полномочного представителя нового германского посольства, и живет в Биюкдере, но иногда этот любимец богов появляется в обществе своих сателлитов и завтракает или ужинает вместе с ними в гостинице.

Адлер от всего сердца рад встрече. Он ведь знает, что Хуманн изучил Малую Азию как свои пять пальцев и послужит для путешественников, еще до прихода Курциуса, прекрасной ходячей энциклопедией.

В первую пятницу сентября общество предполагает отправиться на экскурсию в город Дарданеллы и оттуда к развалинам Трои. Хуманн решается дать несколько советов, объяснить, что лучше всего ехать французским пароходом до Салоник, где живет прекрасно знающий эти места, весьма гостеприимный американский консул Фрэнк Кальверт, который, кстати, обладает замечательной коллекцией античных предметов; что армянин Карапетян из Кумкале дает напрокат ослов по нормальным ценам и что постоялый двор там хотя и небольшой, но относительно чистый и вполне пригоден для ночлега. Со Шлиманом, который сейчас раскапывает дворец Приама, лучше, наверное, не встречаться: ему будет жаль буквально каждой минуты, которую придется ради них оторвать от рабочего времени, да и, кроме того, он не особо высокого мнения о профессорах и...

- Я только и слышу повсюду "Шлиман", "Шлиман", - говорит профессор Штарк и энергично отодвигает в сторону свою кружку с пивом. - Вы, наверное, думаете, господин... э, инженер, что мы всерьез принимаем этого невежду и окажем ему честь своим посещением. А мы совсем и не собираемся этого делать и не будем лить воду на его ветхую мельницу! - Он делает большой глоток, и при этом слышно, как из-под бороды и пивной пены раздается какое-то неясное, похожее на "дурак". слово.

Рот Адлера кривится в иронической улыбке, а Курциус одобрительно "ивает головой. На этом тема Шлимана оказывается исчерпанной. "Жаль", - думает Хуманн. Он-то как раз считает, что Шлиман большой умница и что его теории совсем не фантастичны. Но. как известно, господа профессора не терпят возражений дилетантов, а ему сейчас ни в коем случае не следует их раздражать. Ему надо заслужить их благосклонность не только ради спасения Пергама; он хотел бы быть приглашенным и на запланированную экскурсию. Ну ладно, хорошо. Продолжим советы. В Бунарбаши в крайнем случае тоже можно найти постоялый двор, но рекомендуется взять с собой хороший запас порошка против клопов. На обратном пути следует обязательно посетить долину Тимбрия, где находится храм Аполлона, в котором жрицей была Кассандра, а спустившись к берегу, ради шутки, зайти в магазин мальтийца - хозяина портовой лавочки, веселого парня, словно сошедшего со страниц романа Чарльза Диккенса.

- Большое спасибо, господин Хуманн, - говорит Курциус и протягивает через стол свою маленькую изящную руку. Легкая и сухая, как осенний лист, она на некоторое время задерживается в сильной, горячей руке Хуманна, который пытается ответить на пожатие как можно осторожней, но, видимо, ему это плохо удается, так как лицо именитого профессора слегка кривится от боли.

- Увидимся мы с вами, когда вернемся, или...? - Курциус замолкает и вопросительно смотрит на Хуманна.

Хуманн недовольно сжимает губы. Одно его желание уже не исполнилось, теперь, по крайней мере, надо спасать другое, хотя Хуманн уже начинает злиться, думая о том, что придется опять бесполезно тратить время.

- Конечно, увидимся, господин тайный советник. У меня еще примерно на неделю дел в Константинополе.

Когда путешественники в середине следующей недели возвращаются, они приветствуют Хуманна исключительно сердечно, потому что благодаря его советам экскурсия прошла удачно, как раз так, как они хотели. Только в одном они отклонились от плана: посетили все-таки этого странного Шлимана, и он вовсе не был невежлив, а очень гордился тем, что такие известные представители ученого мира пришли осмотреть его раскопки. Конечно, это совершенно сумасшедший парень, но ведь даже Кальверт стоит на его стороне и тоже отождествляет Гиссарлык с Троей. И все-таки они ошибаются. Конечно же, Троя находится невдалеке от Бунарбаши. Там есть гигантские стены (которые только Шлиман мог не заметить!), там истоки Гомера, там сохранились даже лохани троянок - в скалах вырублены настоящие корыта - и там, подчеркивает Курциус, отличная местность. А это одно из доказательств того, что здесь в древности находилось самое значительное поселение. И хотя стены, обнаруженные Шлиманом на его холме, очень интересны и весьма древнего происхождения, но, к сожалению, они никак не относятся к Трое.

- Я еще хотел бы вас спросить вот о чем, господии Хуманн. На следующей неделе мы собираемся в Смирну, чтобы посетить развалины Эфеса, Сард и, возможно, даже Магнесии. Можем ли мы снова воспользоваться вашими советами?

- Разумеется, господин тайный советник, и, если вы не возражаете, я подготовлю ваш приезд. Завтра я возвращаюсь в Смирну. А там все окрестные жители знают меня как облупленного (боже, как грубо! думает Курциус неодобрительно) и у меня есть необходимые связи, так что все будет организовано наилучшим образом. Номера для вас я закажу в гостинице швейцарца Петера Мюллера. Коляску предоставит наш консул, гамбуржец, доктор Люрсен, весьма приятный господин, который всего две недели назад женился на очаровательной венке. Губернатор даст вам аудиенцию, переводчик вам не понадобится, так как Саид-паша, который сумел подняться от простого писаря до министра - он неоднократно занимал этот пост - и стал уже великим визирем, свободно говорит по-французски. Самое лучшее, если в разговоре с ним вы затронете тему о Помпеях, которые он недавно посетил. В Эфесе вы будете жить у мистера Синея. Насколько я знаю, мистер Вуд сейчас в Англии, но его раскопки продолжаются, и именно теперь обнаружены скульптуры из храма Артемиды, которые сам Вуд еще не видел. Я извещу также начальника железных дорог, далматинца Фиоревича. Он очень приветливо относится к немцам и будет лезть из кожи вон (ужасно! думает Курциус), чтобы помочь вам. Сложнее придется в Сардах. Единственный возможный там ночлег и, к сожалению, с большим количеством клопов, - в Чифлике, в доме комиссионера, одного оптового торговца хлопком из Смирны. К сожалению, дорога оттуда к развалинам неблизка и тяжела, но ничего другого здесь не придумаешь, так как Сарды - такая жалкая деревня, что там нельзя даже купить продуктов. Но комиссионер достанет вам хороших лошадей. Ах да, я еще извещу о вашем прибытии господина Самиотакиса, редактора нашей газеты.

- Вы прекрасный организатор, господин Хуманн, - замечает Курциус. - Если бы мы не встретились с вами, наше путешествие проходило бы совсем плохо. Как отблагодарить вас за все заботы и труды?

- Могу я высказать одно свое пожелание, господин Тайный советник? - спрашивает Хуманн, внешне спокойно, но ликуя в душе.

- Конечно, и если это будет в наших силах, вы можете считать, что оно уже исполнено.

- Спасибо, господин тайный советник. Я очень прошу вас включить в свою программу Пергам я посвятить ему два или три дня. Вы не пожалеете об этом. Город переполнен древностями. Нет почти ни одного строения, стены которого не сохранили бы следов античности. И под домами проходят подземные аркады, во много раз более внушительные, чем великая клоака в Риме! А какие могильники перед городом! Но самое интересное - крепость на горе! Подумайте, десятилетиями или, может быть, столетиями здесь горели печи, превращавшие в известь статуи, украшавшие резиденцию Атталидов. И это продолжалось до тех пор, пока я не вмешался и буквально с помощью угроз не положил конец этим преступлениям! Но и оставшегося достаточно, чтобы пополнить коллекции нескольких музеев! Пожалуйста, господин тайный советник! И подумайте, в Эфесе копают англичане, Сарды, наверное, получат американцы, да кроме того, эти развалины не имеют большого значения и явно позднего времени. А в Пергаме еще ни разу не копали! И как было бы прекрасно, если бы Германия взяла на себя раскопки Пергама и его сокровища украсили бы музеи нашей новой имперской столицы! Пожалуйста, господин тайный советник, не отказывайтесь и приезжайте!

Хуманн говорил с таким жаром, так проникновенно (хотя то, что он в запальчивости схватил своими горячими медвежьими лапами холодные тонкие пальцы собеседника и крепко сжал их, вовсе не свидетельствовало о его хороших манерах), так обещал помогать археологам и сейчас и в будущем, так солидно все аргументировал (ведь берлинские музеи действительно не обладали большими богатствами и столица империи даже не могла конкурировать с Мюнхеном по количеству античных экспонатов, не говоря уже о соперничестве с другими столицами, такими, как Париж или Лондон), что Курциус, лишь на секунду задумавшись и вопросительно посмотрев вокруг, дал свое согласие.

В эту ночь Хуманн опять не может заснуть, хотя и берет с собою в комнату покрытую пылью бутылку старого медокса, чтобы не быть совсем одиноким в своей безумной радости.

Вернувшись в Смирну, несмотря на трепавшую его лихорадку, Хуманн готовит все необходимое к приезду ученых. Их экспедиция должна превратиться в поистине триумфальное шествие. На всех без исключения господ это произвело весьма приятное впечатление.

Наступило 26 сентября - великий день, когда Курциус, Адлер и Гельцер сошли на землю в Дикили. Регли и Гиршфельд остались пока в Смирне, чтобы привести в порядок результаты своих картографических съемок в Сардах.

На берегу археологов уже ожидает Хуманн с прекрасными лошадьми и багажной каретой (да, да, берлинский или гейдельбергский профессор не может себе позволить такую роскошь, как лошадь, а простой инженер в Малой Азии имеет целую конюшню!). Во главе кавалькады едет разодетый, как попугай, вооруженный кавасс. Путешественники уже хорошо поняли, что в Константинополе они явно недооценивали Хуманна; повсюду его хвалили, повсюду достаточно было назвать его имя, чтобы распахнулись закрытые до того двери. Его уважали, как пашу, и, наверное, он властвует здесь, как паша; ведь стоит ему только махнуть рукой, как человек и лошадь уже стоят на месте, готовые выполнять его приказания.

- Где мы будем жить, господин Хуманн? - спрашивает Адлер.

- В моем доме, у Нижнего рынка.

- Извините, вы не миллионер? - спрашивает Гельцер, не без некоторой зависти.

- Ну что вы, я живу только на жалованье, - отвечает Хуманн, улыбаясь, - и оно не так уж велико, хотя я зарабатываю, конечно, больше инженера в Германии. Лошади - это подарок. Представьте себе, на Ближнем Востоке гораздо быстрее и охотнее преподносят подарки, чем у нас. И дом у меня только один, вот этот. Моя жизнь строителя дорог достаточно тяжела и неуютна: часто приходится жить в палатке или вообще под открытым небом. Потому мне иногда хочется иметь какие-то удобства и комфорт, и если представляется возможность, я всегда с удовольствием возвращаюсь домой. Между прочим, господин Гельцер, дома здесь, в Бергаме, так же дешевы, как ежевика.

Он смеется и, глядя на него, весело хохочут Курциус и Адлер. Только у Гельцера такой вид, словно рот его набит незрелой ежевикой.

К счастью, внимание путешественников вскоре было отвлечено римским межевым столбом у придорожной канавы, который Хуманн посчитал слишком тяжелым и незначительным, чтобы присоединить к своей коллекции. Его поставил консул Марк Аквилий, и сейчас ученые господа оживленно обмениваются мнениями об этом историческом деятеле и времени его жизни.

Солнце опускается за горизонт, город и крепость озаряют красные и золотые блики заката. Археологи подъезжают к могильным холмам у городской стены. Здесь их ждет роскошная кавалькада: сам каймакам со свитой прибыл приветствовать высокопоставленных гостей. Так как каймакам говорит только по-турецки, Хуманн вынужден переводить, а поскольку чиновник ни в коем случае не хочет сократить своей приветственной речи хотя бы на одно слово (правда, переводы Хуманна всегда намного короче), церемония затягивается. Когда путешественники въезжают в город, становится совсем темно. Они сходят с лошадей и тащат их за собой вверх по крутым улицам. Уже издали гостеприимно светятся им навстречу окна домика Хуманна и, когда ученые входят в дом, там их ждет ужин - накрытый стол, по немецкому обычаю под керосиновой висячей лампой с абажуром (ну, точно, как дома) из желтого шелка. Даже дортмудское "Лёвенброй"^* стоит на столе, а позднее их ждет доброе рейнское вино. Друг Хуманна, тоже из Штееле, настоятель Кёльнского кафедрального собора Шнютген (или, как произносит Хуманн, - Схнютьен), каждый год посылает ему солидную бочку.

^*(Сорт пива)

Отряхнув дорожную пыль, гости знакомятся с прислугой Хуманна, его помощником, механиком Гуком, женой Гука и его сыном, который ходит в греческую и в турецкую школы. Конечно, Курциус с трудом подавляет в себе чувство неприязни, когда видит, как Гуки без всякого колебания садятся за стол вместе с ним, тайным советником и бывшим воспитателем, а затем и другом кронпринца Фридриха. Но для Хуманна это кажется совсем обычным, и поэтому приходится терпеть. Не успевает Курциус проглотить подобную бестактность, как его испуганный взгляд уже направлен от своей тарелки к раскрытому окну.

- Комары! - кричит он. - Окно! Ради бога, закройте же окно, фрау Гук! Еще в Смирне меня до волдырей искусали комары и других господ тоже!

- У нас здесь горный воздух и нет комаров, господин тайный советник, - спокойно отвечает кругленькая энергичная женщина. - Здесь вы будете жить как в раю и уже через несколько дней забудете про свои раны. Разрешите еще студня?

- Спасибо, не откажусь, фрау Гук.

Весь четверг с утра до вечера археологи проводят в крепости на горе, и если в Константинополе они предполагали, что Хуманн кое-что приукрашивал в своих рассказах, то сейчас убедились в его правоте. Скорее даже, он рассказал далеко не все.

- Veni, vidi, vici^*, - шутит Курциус, для которого нет ни крутых склонов, ни слишком высоких стен, ни непроходимых кустарников. А то, что не заметит Курциус, то видит Адлер. Не случайно Курциус каламбурит: "У Адлера - орлиные глаза".

^*("Пришел, увидел, победил" (лат.))

Хуманн - на седьмом небе, ведь он может показать свою крепость специалистам, которые так же, как и он, приходят в восторг от древностей! За все эти годы он не нашел почти никого, с кем можно было бы по-настоящему поговорить и поспорить о древностях. Теперь, наконец, Хуманн может рассказать о своих находках и страданиях. И слушатели не считают его дураком (как некоторые дилетанты до сих пор), а всё принимают всерьез, хотя при этом почти все - за исключением Адлера - и вносят в беседу оттенок снисходительности к неспециалисту и не члену академии (ну кому же из них могло прийти в голову назвать строительную школу академией?). Это все неплохо. И как же умны эти господа, с каким усердием дискутируют они о типично пергамском способе строительства, в частности о возведении сводов, о характерных для Пергама выдвинутых вперед террасах на опорах и двойных стенах из чередующейся высокой и низкой кладки. Однако, хотя он уже четыре раза провел их мимо византийской стены, две его плиты не увидели даже орлиные глаза Адлера! Эх, вот это день! Никогда он не забудет этот четверг, 28 сентября 1871 года. Такую дату следовало бы записать толстым карандашом в календарь жизни, и цифры должны быть размером с упавшую коринфскую колонну - ведь его самое страстное желание начинает осуществляться. Ключом забил родник сокровенных мечтаний инженера, который долгие годы не видел ничего, кроме щебня и пыли строящихся шоссе, родник, который уже почти был засыпан его каждодневным трудом. Но самое главное и прекрасное то, что гора с крепостью, которая до сих пор принадлежала только ему, Карлу Хуманну, станет теперь достоянием науки. Ее тайны будут раскрыты, раз Курциус здесь. Теперь его знания крепостных развалин смогут быть использованы на практике.

- Я очень рад, господин Хуманн, - говорит Эрнст Курциус, до сих пор такой холодный и неприступный. Он невольно берет обе руки Хуманна в свои и пожимает их так сердечно, как только может. - Я рад, что прислушался к вашему совету и приехал в Пергам. Я не ожидал найти здесь столько интересного. Честно говоря, когда вы рассказали нам в отеле "Византия" о своей коллекции, я думал, что это обычный хлам, который часто держат у себя дилетанты, но все оказалось не так. И я надеюсь, что мне еще удастся выпросить у вас несколько терракотовых и бронзовых предметов для нашей античной коллекции. К сожалению, наш бюджет невелик, и хорошей цены мы не сможем вам дать.

Хуманн машет рукой:

- Я вам охотно подарю, господин тайный советник, все, что хотите. Назовите только экземпляры, которые вас интересуют. Я всегда найду замену, поскольку мои рабочие уже достаточно хорошо знают, что мне надо. И когда вы приедете сюда в следующий раз, можете выбрать все, что вам понравится. Ведь я могу надеяться увидеть вас снова в Пергаме? Можно, наверное, рассчитывать, что вы включите в свою программу раскопки крепости?

Но Курциус не отвечает. Он не хочет выносить сейчас окончательного решения. Ведь, несмотря на то влияние и уважение, которыми Курциус пользуется, он сам не может решать все вопросы, особенно в отношении дел, которые потребуют многих лет напряженного труда и десятитысячных или даже стотысячных расходов.

Курциус обходит вопрос Хуманна и переводит разговор на другую тему: необходимо произвести съемку Пергама, то есть составить план расположения древностей, который он обещает опубликовать вместе со статьями о топографии Малой Азии в "Известиях" Берлинской академии наук.

- Это вы сумеете сделать, господин Хуманн, не хуже профессора или даже во много раз лучше. И еще одно: собирайте как можно больше. Наши музеи - благодарные покупатели, и хотя мы ценим ваше великодушие и обещание подарить отдельные экземпляры находок, вы все же подумайте и о своих расходах, о плате рабочим и немалой стоимости транспорта. Я имею в виду транспортные расходы до Смирны. А оттуда вещи отправит дальше доктор Люрсен, как я уже с ним договорился.

- Хорошо, господин тайный советник, - отвечает Хуманн, и в нем поднимается гордость за то, что великий Курциус считает его способным начертить план и просит собирать древности для берлинских музеев. - Но мы еще не окончили осмотр. Есть люди, которые предпочитают начать обед с лучшего куска, но есть и такие, которые этот царский кусок приберегают на закуску. У нас дома в Вестфалии предпочитают последнее. Вам придется еще раз вернуться на гору, чтобы увидеть мой "царский кусок". Могу я попросить вас об этом, господа?

Хуманн приглашающе протягивает руку в направлении византийской крепостной стены, которая запирала на засов самую высокую, напоминающую наконечник стрелы, вершину горы, когда крепость штурмовали с востока.

Курциус недовольно сжимает свои тонкие губы, Гельцер явно раздосадован, и даже Адлеру не особенно улыбается еще раз лезть вверх по острой гальке под жарким послеобеденным солнцем летнего дня. Ноги уже и так ГОРЯТ, как в огне, и все мышцы дрожат от напряжения. Надо прямо сказать: этот Хуманн далеко не так неопытен, как они думали, но его энтузиазм, его воодушевление выглядят все-таки довольно дилетантски. И где гарантия в том, что это его лакомство в конце концов не окажется какой-нибудь посредственной вещичкой. Между прочим, они ведь довольно долго были наверху, и у него было достаточно времени продемонстрировать свою "сенсацию". Однако грех и беду делят пополам, да и, кроме того, они просто не имеют возможности сказать ему, что им хватит уже и крепости и лазания по горам (особенно после того, как он взял на себя такую тяжелую работу, как топографическая съемка), потому что он уже ушел далеко вперед и прыгает вверх, как козел, с камня на камень. Ну да, в тридцать лет ему можно и попрыгать, не то что им, в их почтенном возрасте. С кажущимся равнодушием и спокойствием профессора поднимаются за Хуманном (а жарко здесь, как в парной бане!). Не раз они останавливаются, чтобы отереть пот со лба и шеи и унять сердцебиение.

Весело улыбаясь, Хуманн встречает их около стены, и такое счастье светится в его глазах, так по-мальчишески радостно расплывается в улыбке его лицо, что даже господин Гельцер проглатывает заранее приготовленное желчное замечание.

Стена толщиной от четырех до шести метров (постепенно они уже привыкают к новой метрической системе) действительно очень мощная и, наверное, почти неуязвима даже для прусско-германской крепостной артиллерии. Высота ее - три метра, но весьма вероятно, что она уходит глубоко под землю, засыпанная обломками и осевшая под тяжестью времени.

Возбужденный, как в тот вечерний час, когда он нашел эту стену, Хуманн показывает на боковой срез, где виднеются две плиты, вставленные, вероятно, вместо прокладки и залитые известковым раствором (все или почти все остатки древнего строительства говорят о тщательной шлифовке камня; необработанные блоки среди них встречаются сравнительно редко). Высота плит - примерно два с четвертью метра, толщина - пятьдесят сантиметров. Ширину, к сожалению, измерить невозможно, так как плиты лишь на несколько сантиметров выступают из стены. Они стоят как бы лицом друг к другу. Расстояние между ними так мало, что только Эрнст Курциус может просунуть свои тонкие руки в узкую щель и нащупать на одной плите выпуклость юношеской груди, а на другой - что-то похожее на палку или, скорее, на булаву.

Хуманн поспешно и в то же время обстоятельно, тщательно подбирая слова, рассказывает о подобной же большой плите, которую доктор Раллис, к сожалению, отослал в Константинополь, и о той, которая была превращена в грубые лестничные ступени.

- Это все составляло одно целое, - высказывает свое мнение Хуманн (и даже не предполагает, что этой смелой и пока недоказанной гипотезой он чувствительно задевает ученых, осторожных в своих выводах), - и скорее всего, было большим фризом храма, наверняка святилища Афины Полиады. Этот храм, видимо, находится где-то поблизости.

И вот - какой срам! - он, как озорник-мальчишка с северных окраин Берлина, засовывает два пальца в рот и пронзительно свистит. Словно фокусник, он вызывает своим свистом полдюжины турок в синих брюках с ломами и тяжелыми молотами, которые под аккомпанемент дикой турецкой тарабарщины начинают крушить стену.

Уже через несколько минут становится ясно: то, что казалось стеной, по сути дела, вовсе и не стена, а оборонительный вал из слежавшихся камней, от которого здоровые мужчины с огромным трудом отбивают такие крохотные кусочки, что Курциус вспоминает одну старую легенду, согласно которой птица отклевывает каждый день по кусочку от горы, но к тому времени, когда от нее уже ничего не остается, проходит всего лишь одна секунда вечности.

- Оставьте, дорогой друг, - говорит он, - понадобятся недели или, по крайней мере, несколько дней, чтобы освободить обе плиты. Столько времени мы уже точно не сможем здесь простоять. Вы получили так много зданий от нас, что одним больше или одним меньше - уже не играет никакой роли. Пусть предполагаемые рельефы спокойно извлекут из стены. Потом вы отправите их в Берлин. И каждый день точно записывайте, сколько денег вы израсходовали на оплату рабочим. Я думаю, мне не надо вам напоминать о том, что это не должна быть слишком большая сумма. Может быть - я говорю "может быть", - господин Хуманн, вы и правы. Возможно, когда-то существовал большой рельеф, изображающий битву, и если это было действительно так, то вы как раз тот человек, который может его найти. Agathetyche, господин Хуманн! Но теперь, мне кажется, мы можем, наконец, спуститься вниз и немного помыться, чтобы затем посвятить себя несомненно отличному ужину госпожи Гук.

Слегка разочарованный, Хуманн отпускает рабочих й следит за спускающимися впереди него гостями. Что он может возразить великому Эрнсту Курциусу?!

На следующий день Хуманн показывает археологам Нижний город, орхестру театра, которая, к сожалению, превратилась теперь в оживленную мастерскую по изготовлению турецких надгробных камней. Потом он демонстрирует им Мальтепе, холм сокровищ, который Павсаний называет тумулом Авги. Много лет назад, как сказал доктор Раллис, уже один раз был открыт замурованный проход - дромос, но путь в погребальную камеру не обнаружили, и ров опять засыпали. Теперь Хуманн пытался открыть его снова. Все последние дни его рабочие выкапывали проход, чтобы уважаемые гости стали свидетелями важного события: находки подлинного хода к погребальной камере. Но к этой пятнице могила не была раскрыта. Когда проход длиной семьдесят метров и шириной три раскопали до конца, нашли дверь и три сообщающиеся друг с другом погребальные камеры с общей передней комнатой. Но, во-первых, они оказались в центре холма, а во-вторых, были пусты, как всегда пусты, словно Хуманн работал на никем не тронутой земле.

- Может быть, это величественная царская могила, - говорит Курциус, - и именно времени Атталидов, но такого типа, который мы увидели только здесь. Они, наверное, делались столь сложно для того, чтобы вводить в заблуждение грабителей, и так как этот вход ведет лишь в пустую камеру, то другой, вероятно, открывает дорогу к гробницам. Жаль, что вы не нашли правильный путь. Но все равно, это был очень интересный день, за который мы вам весьма благодарны, господин Хуманн. В заключение хочу задать вам один вопрос: я не без удивления наблюдал, что здесь, как и наверху в крепости, вы смело производите раскопки - неужели ваша лицензия действует на всю территорию вокруг Пергама?

- Я не понимаю, какую лицензию вы имеете в виду?

- Как какую? Разрешение на раскопки и ничто другое!

- Но, господин тайный советник, об этом я даже не думал, да здесь вообще никто не думает. И я не хочу, чтобы кто-нибудь чинил мне препятствия!

- Все-таки, господин Хуманн, порядок есть порядок, и если ваш друг, великий визирь, оставит после себя наследника, который уже не будет так к вам благосклонен, у вас начнутся серьезные неприятности из-за вашего, пардон, самоуправства. И так как мы с вами заключили сделку и вы в будущем должны работать на наш музей, надо соблюсти все требования закона. Вы понимаете, мы тоже не хотим иметь неприятности. Вы даже не подозреваете, как любопытны газеты и придирчивы разные партии. Поэтому вам лучше вовремя позаботиться о лицензии. Сразу, как только вернусь, я переговорю с министром и извещу вас о результатах.

В субботу, после праздничного обеда, в приготовление которого фрау Гук вложила все свое искусство, ученые господа завершили свой визит. Хуманн и, конечно, его кавасс проводили их до турецкой деревни на заливе Элей, где на каком-то дворе ученым показали полузарытую плиту с греческой надписью, которая, к сожалению, была значительно повреждена. Курциус и Гельцер, ползая на коленях, целый день снимали с нее копию и переписывали текст. После этого они поспешили на ближайшую железнодорожную станцию Кассаба, чтобы успеть на поезд до Смирны.

Хуманн с некоторым разочарованием едет домой, отправив вперед своего кавасса и лошадей. Не все вышло так, как он задумал. Но все-таки грудь его переполняет безмерная радость. Наконец-то он нашел людей, которые его понимают, наконец-то могут воплотиться в жизнь его мечты, которые пока оставались лишь планами и пожеланиями. И теперь он, дилетант, а может быть, даже и фантаст, уже не один, за ним стоит наука его отечества, и когда-нибудь его находки выставят в Берлинском музее. Они будут вдохновлять тысячи посетителей так же, как до тех пор вдохновляли только его одного.

Глупо, конечно, обстоит дело с лицензией. Не преувеличивает ли здесь Курциус? Разумеется, около Штееле нельзя раскопать даже самую скромную урну, не испросив разрешения у советника или у того, кто там этим ведает. И каменный топор, который Хуманн нашел - да, когда же это было? кажется, в шестнадцать лет, - он ведь тоже не оставил себе, а послушно отдал в гимназию,

И, наверное, топор еще сегодня лежит там с приколотой к нему пожелтевшей бумажкой: "Дар гимназиста младшего класса К. Хуманна". Однако там совсем другое дело. Там Германия. А здесь - Малая Азия, Турция. Конечно, турки - хорошие люди, с ними жить можно, а некоторых из них он даже очень любит. Но они должны быть благодарны немцам за то, что те так много для них делают. Строят шоссейные дороги, например. А он, Хуманн, собирает на их территории древние вещи. Ну и что из того? Что они делают со своими древностями, видно хотя бы по печам для обжига извести. Эти печи не беспокоят ни каймакама, ни вали, ни министра. Они должны радоваться, что другие спасают сокровища древности! Лицензия? Значит, часть находок нужно отдавать им, работать половина-наполовину. Немцы строят у них, платят им, кормят массу людей, а потом придут эти парни из Косполи, которые не пошевелили ни одним пальцем, и, любезно улыбаясь, заберут половину трофеев или даже две трети. Какая вопиющая несправедливость! Следует как-нибудь изложить эти соображения Курциусу. Теперь, после проведенных вместе дней, Курциус перестал быть для Хуманна недосягаемой звездой, а стал его союзником, даже другом. Стоп! Может быть, не следует спешить. Еще есть время. Под грузом своих многочисленных дел Курциус, вероятно, забудет о разговоре по поводу лицензии. Надо ждать. И на свой страх и риск, но активнее, чем до сих пор, во много раз активнее, нужно продолжать поиски. В Пергаме никто не будет возражать. Было бы просто смешно, если бы кто-либо попытался воспрепятствовать ему, Хуманну!

Хуманн откашлялся, дал своему уставшему коню шпоры и запел хриплым басом песню Шиллера о наезднике, скучающем в вечерних сумерках, подернутых синевой. Так он ехал, направляясь к крепости на горе, поднимающейся далеко впереди из равнины Каика.