Глава первая

Ветер хорош, но он дует с севера сильнее, чем нужно, а значит - это не имбатто, который там внизу, в Смирне, так любят. Кроме того, сейчас вряд ли для него подходящее время года, по крайней мере, по календарю: ведь зима еще только идет к концу. Ветер наполнил тугие ржаво-красные паруса лодки, резко контрастирующие с ультрамариново-голубым морем и насыщенным кобальтом небом. На севере виднеется Ида, на востоке - высокие горы Темноса.

Утреннее солнце только что поднялось над горизонтом и бросает свои слабые мигающие лучи на землю и море. Даже обычно такое скучное, пустынное восточное побережье неожиданно заблестело: это солнечные лучи осветили мрамор каменоломен и кристаллическую глину склонов. Молодой человек, лежащий на палубе, сладко позевывает. Ему, по-видимому, около двадцати пяти, и даже окладистая борода, белокурая с рыжеватым оттенком, слегка удлиняющая его четырехугольную голову вестфальца, не делает его старше. Он несколько смущен тем, что, зевая, не прикрыл рот рукой. Хотя он уже три года живет в Малой Азии, он еще не совеем забыл, чего требуют европейские правила вежливости, однако теперь ему просто наплевать на это. Как хорошо, что он вестфалец (ведь Штееле только по административному делению относится к правительственному округу Дюссельдорф и, следовательно, к Рейнской области). Быть вестфальцем - это гораздо солиднее, чем происходить из Рейнской области или даже из Англии. В этом он еще раз убедился, когда недавно встретился невдалеке от Айвалыка с тремя путешественниками. В то время по поручению великого визири он выяснял, можно ли построить оттуда шоссейную дорогу в Кирезюн (и затем далее в Брусу). Путешественники эти в какой-то степени были охотниками и в какой-то - археологами, искавшими памятники древности. Они сидели тогда перед своей палаткой, в рубашках со свеженакрахмаленными воротничками (бог знает, как это им здесь удавалось) и черными галстуками, жесткими, как жесть. Разговор шел, как это принято у респектабельных англичан, о погоде, о самочувствии королевы, о шансах Пруссии в Шлезвиг-Гольштейне после заключения мира в Вене.

Быть вестфальцем - счастье. Уж это точно. Не надо притворяться. Вести себя воспитанно, конечно, нужно, к примеру, в салоне королевы в Виндзорском замке (куда, слава богу, его, малоазиатского инженера по дорожному строительству, никогда не пригласят). А здесь можно давать себе волю и поступать так, как это тебе удобно. Одно дело на улицах турецких и греческих городков Анатолии, другое - на приемах у пашей и президентов провинций или у великого визиря, Фуад-паши, в Константинополе. Визирь считает молодого инженера своим протеже и обычно оказывает ему благоволение, несмотря на то что инженер наотрез отказался состоять на турецкой службе. Свобода и независимость - всегда были его лозунгами, и дай бог, чтобы они оставались ими в будущем. Это не мешает спокойно заключать контракты с турецким правительством и строить для него одну дорогу за другой. А если бы он вздумал поступить по всем правилам на турецкую службу и получил бы даже высокий ранг, то чиновничья иерархия все равно мигом бы его проглотила. Кроме того, он имел бы целую тысячу да еще двух начальников. Теперь же он зависит только от великого визиря, и эта зависимость нисколько его не тяготит, потому что никто из турецких чиновников - от мюдюра, каймакама и мутассарифа до вали - ничего не может приказать Карлу Хуманну.

Вот по правую руку, на Лесбосе, возвышается укрепленный замок, в стены которого византийцы, венецианцы, генуэзцы и, наконец, турки замуровали множество античных плит с надписями и архитектурных деталей. Снести бы весь этот средневековый хлам и извлечь на свет божий остатки памятников древности. Ведь хорошо сохранившаяся надпись, колонна эолийского времени или времени Афинского морского союза ценится выше, чем все зубчатые стены средневековья. К сожалению, этого никто не понимает, особенно турки - одна восьмая часть населения богатого острова, которые, сидя в укрепленном замке, господствуют над семью восьмыми греков.

Верно, Мустафа, именно сейчас и надо немного сменить галс, чтобы наши наполненные ветром паруса не отнесли лодку в Хиос или даже в залив Смирны. В Смирну, мой любимый город, мы поедем только на следующей неделе. Эх, как наполнились паруса! Неплохо бы покататься и на дельфине, который плавал только что вокруг лодки, а теперь помчался от нас прямо к берегу. Как же звался у древних человек, который плыл на дельфине, играя на лире? Да, верно, Арион, мастер по части звуков...

Когда Мустафа, напрягая свое темно-коричневое мускулистое тело, убирает паруса, лодка застывает, покачиваясь вдалеке от освещенного солнцем берега.

- Ближе нельзя, эффенди, - говорит он, - бухта плоская, как таз, и при северо-западном или юго-западном ветре мертвая зыбь так сильна, что даже самая маленькая из моих лодок не может пройти дальше. Нам еще повезло с ветром, эффенди.

- Стой! - громко кричит молодой человек. - Чем это от тебя пахнет, Мустафа? Тебе не очень-то повезло с ветром, так как он донес ко мне запах, который я очень хорошо знаю. Где моя бутылка с коньяком, Мустафа?

Рыбак вытаскивает из-под старого паруса бутылку. Она пуста, хотя вмещала хороших три четверти литра.

- Разве не запретил пророк пить спиртные напитки, Мустафа?

- Конечно, эффенди, и чтобы ты не ослушался его повеления и не подвергал бы искушению верующих, я принес себя в жертву и выпил.

- На здоровье, Мустафа! - смеется Карл Хуманн: против такой железной логики нечего возразить.

- Теперь тебе надо снять ботинки, носки и подвернуть брюки, если ты хочешь попасть на берег, эффенди. Послезавтра к вечеру я опять встречу тебя здесь, как ты просил.

Молодой человек быстро привязал ботинки к мешку, а носки сунул в карман брюк. Затем он заворачивает брюки до колен, пробует довольно холодную воду широкой Кабакумской бухты, похожей по форме на латинскую букву "U", и идет к берегу, бросая кому-то шутку на турецком языке.

Вот теперь он стоит на берегу в Дикили и ждет, пока поднимающееся над горизонтом солнце высушит его волосатые ноги, чтобы можно было отправиться в город, как это обычно делают моряки, высаживающиеся в порту. Дикили - это, конечно, порт - порт Бертамы, которая расположена в долине не более чем в четырех немецких милях от побережья, если только карта правильна. Но этого никто точно сказать не может, так как правильные карты в империи великого султана лишь дело случая, кроме тех, что составлял старый профессор Киперт. Иногда они близки к истине, иногда далеки от нее. Но абсолютно точных карт Хуманн за все годы, прожитые в Малой Азии, еще ни разу не встретил. Дикили, по крайней мере, на карте есть; здесь можно взять напрокат лошадь или осла, чтобы попасть в Бергаму. Однако когда Хуманн внимательно оглядел этот обозначенный на карте "город", то в нем оказалось не более двадцати хижин. Достать квартиру для ночлега здесь, наверное, невозможно, подумал Хуманн, и с уст его срывается вестфальское ругательство, так как инженеру к тому же никак не удается завязать шнурок ботинка.

Вот и первые жители Дикили приближаются к незнакомцу, как обычно имея в авангарде четверых или пятерых десятилетних мальчишек, которые с любопытством оглядывают прибывшего своими чистыми, похожими на ягоды ежевики, глазами. За ними внимательно следит старик. Он медленно склоняется в приветствии, но это не обычный привет мусульман - "салям алейкум", так как верующие никогда не должны обращаться с ним к неверным. То, что этот человек франк, гяур, может узнать даже слепой. Но вот, смотри, он отвечает и говорит на турецком языке, не заикаясь, и даже на смирнийском диалекте. Это бывает так же редко, как редко встречается черный верблюд, думает старый турок и говорит с похвалой:

- Afferim, turkdje bilir, allahdan korkar, - что означает: "Очень хорошо, ибо кто говорит по-турецки, тот боится бога".

И если между незнакомцем и стариком из Дикили и существовала вначале ледяная стена, то она сейчас уже растаяла, и Хуманн получает от быстро увеличивающейся вокруг него толпы жителей любую оправку о тропе для ве|рблюдов и ослов, по которой, если погода благоприятствует, попадают из Айвалыка через Айясманд в Дикили. Эта тропа должна стать той основной трассой, по которой пройдет будущее шоссе на Бергаму, так как Косакские горы с высотой Мадарасдаг - в четыре тысячи футов - составляют непреодолимое препятствие даже для самого отважного инженера - строителя дорог. Отлично: тогда проведем трассу от Айвалыка до Дикили (прощайте, полторы дюжины жалких хижин!). А от Дикили дальше до Бергамы. Наверняка мы планируем дорогу, которая у греков, персов и римлян уже когда-то существовала.

Ага, так это здесь! Хуманн красным карандашом поспешно исправляет карту, разложенную на плоском камне, руководствуясь разъяснениями жителей Дикили. Значит, через час - интересно, кого имел в виду старик: пешехода, осла, верблюда или лошадь? - можно дойти до равнины Бакырчай, по которой в древности текла река Каик. Зимний паводок уже прошел, так что не следует опасаться особых препятствий. Но вьючных животных, конечно, нет, так же как и гостиниц.

Ну, ладно, здесь уже ничем не поможешь.

- В Бергаме ты все найдешь, что тебе надо, эффенди. Бергама большой город. Там живет около двенадцати тысяч верующих и, кроме того, еще четыре тысячи греков и тысяча армян и евреев.

- Хорошо, старик, большое тебе спасибо за помощь и любезные советы. Я скоро вернусь сюда на более долгий сроК. До свидания.

С энтузиазмом, свойственным его двадцати пяти годам, Карл Хуманн шагает по скверной дороге. Скудные поля Дикили остались уже за спиной. Теперь перед глазами расстилалась лишь невозделанная прибрежная равнина. А какой плодородной она могла бы быть! Хорошо, что сильно пахнущие маленькие бледно-золотые нарциссы и высокие фиолетовые анемоны уже цветут. И бабочки летают. Десять "мертвых голов" на родине у нас, мальчиков, были бы равноценны одной из этих прекрасных, разноцветных, больших малоазиатских бабочек. В то время мы их знали только по книгам, а здесь они столь же обычны, как у нас капустницы.

По правую руку от Карла из пустыни поднимается Карадаг. Впереди возникает несколько древних сторожевых башен, которые благодаря своей удаленности сохранились до настоящего времени. Хуманн весело посвистывает и что-то напевает. Итак, он возьмет на пробу камни с дороги; если это окажется андезит, то он относится к Карадагу, кристаллические глины и трахит - к Косакским горам.

Строитель и инженер, выпускник Королевской строительной академии в Берлине, должен разбираться в камнях. Ведь это касается его специальности. С работой связан и его теперешний маршрут (отсутствие мостов вынуждает делать большие крюки по руслам речек и прыгать, как кенгуру, через потоки). Но сердце у Хуманна начинает биться сильнее, как только ему попадается на глаза что-нибудь древнее.

Это и неудивительно! Во-первых, с 1849 по 1859 год, с десяти до двадцати лет, он учился в эссенской гимназии, которая дала ему хорошее знание древних авторов - Гомера, Аристотеля, Платона, Цезаря и Цицерона. Радость познания и любовь к античности явились тем раствором, который сцементировал камни в этом фундаменте. Он оказался таким же прочным, как римская opus reticulatum или как опорные стены греческих храмов, а не случайным увлечением, данью современной моде. Жаль только, что в гимназии Карл этого еще не ценил и лишь вздыхал от ежедневной нагрузки, наваливаемой причудами старого учителишки. Ох, Карл! Всего шесть лет назад тебе все представлялось таким ясным... О, если бы ты понимал тогда, что учитель латинского языка (в школе его прозвали Нифор - бог знает почему, - а настоящая его фамилия была Сейлер; называли его еще трезубцем, так как руки Сейлара были искалечены от рождения) знал о Горации больше, чем пятьдесят других учителей латинского языка, вместе взятых. А вот директор гимназии всегда оставался только строгим директором, хотя написал книги о философии Платона, которые читали даже в Америке. Своих учеников он заставлял без конца зазубривать глупые аористы и акаталектические гекзаметры, а дохмий^* вместе с его тридцатью четырьмя вариантами довел всех до безумия. Non scholae, sed vitae - "не для школы, а для жизни", говорит латинская пословица, но только в жизни понимаешь, что пропустил в школе. "Дайте мне точку опоры, и я переверну весь мир", - так как будто сказал Архимед, имея в виду неподвижную точку вне земли, опираясь на которую он хотел передвинуть земной шар. Но такая точка существует и на земле, где ее называют классической гимназией, если считать, что она открывает пути в жизнь. Она закладывает твердый, непоколебимый фундамент.

^*(Античная стихотворная стопа. - Прим. ред.)

Потом - строительная академия. Большую часть времени там рисовали образцы античной архитектуры и тем самым воздвигли первый этаж на фундаменте сумасбродных и в большинстве своем затраченных попусту мальчишеских лет.

Отсутствовали теперь только верхний этаж и крыша, но если богиня Тюхе останется благосклонна, то к концу жизни это строительство будет закончено. Agathe tyche (Карл Хуманн, так же как Александр Великий и его современники, имел обыкновение произносить: "Да будет благосклонна к тебе Судьба".)

И счастье тебе сопутствовало. Как должен ты быть благодарен своим слабым легким и берлинским врачам - а они хорошо разбирались в своей профессии, - которые заявили тебе, молодому двадцатидвухлетнему человеку, что климат Северной Европы для тебя яд и ты не протянешь даже до тридцати лет, если будешь жить на севере.

Как должен ты благодарить судьбу за то, что после выпускного экзамена и последующей годичной практики на строительстве железных дорог, а затем практической работы землемером ты смог и дальше посещать строительную академию в Берлине. Впрочем, Берлин вовсе не был центром земли, всем миром, по сути дела он был лишь маленьким выскочкой. Но ты не только должен был чертить дорийские, ионические, коринфские колонны и связанные с ними архитектурные детали, а после обеда и по воскресеньям посещать музеи, но мог и слушать лекции в университете, прежде всего лекции знаменитого профессора Курниуса. Со времени учения в гимназии, скучного вычерчивания колонн в строительной академии, со времени изучения сокровищ в музеях, лекций Курпиуса ты, Карл, стал приверженцем античности. К сожалению, античность - это не профессия, сю можно заниматься разве только будучи профессором, но до профессора тебе еще далеко, будь честен по отношению к себе, Карл. Тебе нужна была специальность, которая позволила бы в будущем прокормить не только себя, но и семью. И Луиза Вервер из соседнего Ваттеншейдена обещала тебе терпеливо ждать, пока ты не добьешься успеха и не сможешь взять ее к себе. Но все это не так страшно. Слава богу, ты еще молод, кое-что знаешь и делаешь успехи, а профессия инженера-дорожника интересна, особенно в Малой Азии, во всяком случае по сравнению с той же работой в административном округе Дюссельдорф. Ведь здесь ежедневно можно натолкнуться на остатки любимой древности.

Ах да, действительно, ведь и врячи сказали, что тебе нужен мягкий южный климат, и ты, как упрямый вестфалец, недолго думая, добился выезда в Малую Азию, вопреки желанию родных, вопреки здравому смыслу, во всяком случае ПРУССКОМУ. Недолго думая? Наверное, не совсем так. Ты должен быть благодарен за это Францу, старшему брату, по праву называвшему себя министром хозяйства на острове Самос; брату, которого давно тянуло в Малую Азию. Дома охотно пили самосское вино, которое он присылал и которое действительно было настоящим самосоким, а не тем, состоящим из смеси отбракованного изюма, сахара и воды, что продавали на каждом углу. А вообще-то в семье считали Франца хвастуном и думали, что простой советник из Штееле имел больше прав и занимал более высокое место, чем министр на Самосе, острове, который даже неизвестно, где находится. Как только Франц узнал, что у Карла плохо с легкими, он немедленно написал: "Приезжай ко мне. Ближний Восток излечит тебя. Я найду для тебя такую работу, которая даст тебе возможность целиком отдаться твоему нелепому увлечению - античности. Приезжай быстрей".

Ты приехал осенью 61-го года, и брат Франц, который вовсе не был похож на того хвастуна, каким рисовала его семья в Штееле, и к которому здесь, на Самосе, все обращались не иначе, как со словами "ваше превосходительство", устроил тебя на строительстве порта в Тиргани. Теперь ты имел столько денег и столько свободного времени, что мот объездить вдоль и поперек весь Малоазиатский континент и вскоре вообще забыл, есть ли у тебя легкие. Да, верно, надо иметь связи, если хочешь добиться успеха. Без брата ты мог бы докашляться до смерти в берлинском и вестфальском тумане.

В 62-м году ты совершенно случайно встретил своего берлинского учителя, тайного советника по вопросам строительства Штрака, который, спотыкаясь, бродил по Самосу, читал при этом Геродота и искал на острове три чуда: большой мол в гавани, фундаменты которого выступали во время отлива; туннель, который, как говорят, был прорыт через горы в VI веке до нашей эры при тиране Поликрате, чтобы направить воду с вершин в город; святилище Геры - Герайон, которое представляло наибольший интерес как образец древнего ионийского стиля.

Да, святилище Геры. Николай Реветт, в 1751 году путешествовавший по Греции и Малой Азии вместе с художником Джемсом Стюартом, нашел гладкую колонну без каннелюр и мощную капитель яйцевидной формы, но потом более чем на сто лет тьма окутала Самос, и никто уже не делал там никаких открытий.

- К сожалению, у меня больше нет времени, мой дорогой Хуманн, - сказал Штрак, - но еще в Берлине у меня создалось впечатление, что вы обладаете хорошим чутьем. Исследователи древности - это охотничьи собаки. Можно дрессировать этих бестий - я имею в виду собак, Хуманн, не думайте, что это относится к вам! - по всем правилам, но если у них нет чутья, то самая лучшая дрессировка окажется бесполезной. То же самое и у археологов. Изучение истории, лекции, семинары, эрудиция здесь не помогут. Археологам нужен нюх, как охотничьей собаке, да еще немного счастья. Представьте себе, Хуманн, что вы нашли статую Геры работы древнего скульптора!

Но ее, к сожалению, не удалось найти. И все же счастье улыбнулось Хуманну, и он, хотя многого еще не понимал, сумел открыть угол святилища Геры и впервые набросать план храма. Штрак в своем письме потом очень хвалил и чертежника и план, но это было все. Надежда, что работа и дальше пойдет так же быстро, не оправдалась, как и ожидание, что этот, стоивший Карлу таких трудов, план будет где-то опубликован. Но все это не так важно, совсем не так важно: ведь главное не в славе, а в выполненном деле. И когда он снимал и вычерчивал план, то в первую очередь много и упорно учился.

Да, а потом он отправился в Измир, древнюю Смирну, некоторое время работал архитектором в Константинополе, затем инженером-топографом на турецких Балканах. С помощью приятеля, который в свою очередь был другом его брата, Карл попал к великому визирю. Тот полюбил его что называется с первого взгляда и начал упорно продвигать вперед. И вот теперь, в 1864 году, Хуманн строит шоссейные дороги для Малой Азии, а в свободное время исследует, насколько возможно, сокровища древности, которые здесь встречаются на каждом шагу.

Как лента из измерительной рулетки землемера, только удлиненная до бесконечности, разматывается дорога под ногами Хуманна. Вот там виднеются дома деревни Калерга, и, если карта хотя бы в этом отношении права, он прошел уже половину пути. А в деревне можно будет не только найти чашку молока, краюху хлеба и несколько яиц, предложенных от всего сердца, но и увидеть своими глазами возвышающуюся над равниной гору, где сохранились остатки фундаментов, и поднимающиеся из кустарников и травы развалины, которые выглядят очень старыми, намного древнее тех, что попадались раньше на этой дороге.

Но и здесь он не задерживается и идет дальше. Вот уже и Бакырчай - Каик древних, - который зимними паводками был отнесен далеко на восток.

И еще час ходьбы. Там в голубовато-серебряной дымке лежит Бергама, город, от которого получили свое имя пергамент и бергамотская груша. А над городом возвышается гора с крепостью, к которой никак не подходит новое полутурецкое имя, она должна сохранить свое древнее, греческое:

Пергам - это слово в переводе означает просто "крепость", и даже теперь, через две тысячи лет, хотя перед глазами простираются лишь жалкие остатки крепости, все понимают, что она дала имя городу.

Еще в античные времена, несмотря на то что город насчитывал всего около двухсот тысяч жителей, государство Атталидов получило свое назван не от его имени. Только два подобных примера известны в древности: атталидский Пергам и, в меньшей мере, троянский Пергам, который поэты называли иногда Пергамией. Трои уже не существует, она скрылась, и в последнее время все чаще раздаются голоса исследователей, считающих, что Троя никогда не существовала и что, подобно греческим богам, она порождена фантазией Гомера. Ну, может быть, когда-нибудь строительство шоссе приведет инженера-дорожника в Бунарбаши, где, по мнению некоторых, должна находиться древняя Троя. И тогда, увидев все собственными глазами, он сможет решить, кто же прав.

Что же касается Пергама, то здесь не может быть никаких сомнений. Слишком уж велики остатки крепости, слишком значительно было положение Пергама, чтобы даже самый рассудительный и умный профессор мог начать дискуссию, подвергнув сомнениям его существование. И еще, если сведения о Трое сохранились в лишенных достоверности мифологических сказаниях, то Пергам относится к вполне определенной исторической эпохе, и не поэт рассказал о его судьбе, а историки. Жаль только, что уж слишком мало они о нем написали. Но ведь до Александра или даже позднее Пергам был лишь небольшой крепостью, маленьким скромным замком, собственностью персидского владельца латифундии, который отсюда охранял свои поля, пастбища и стада. Это местечко - подлинный дар природы, так как с горы, поднимающейся не менее как на тысячу футов над равниной, открывался чудесный (или, вернее говоря, весьма не бесполезный) вид, позволяющий оглядеть всю окрестность от моря до кромки лесов на склонах гор Темноса. А под крепостью расположился маленький городок. Этот город фигурирует в истории V века до нашей эры как подаренный персидским царем Ксерксом некоему Гонгилу из Эритреи. Потом имя этого города встречается у Ксенофонта, который упоминал о его завоевании в 400 году до нашей эры. Затем сюда пришел Лисимах, а вслед за ним Атталиды, римляне, византийцы и, наконец, арабы. Это было в 716 году. Потом здесь снова появились византийцы и около 1300 года - османы. С этого времени в Пергаме воцарилось мрачное спокойствие. Крепость была разрушена, а то, что сохранилось до наших дней, превратилось в турецкий провинциальный городишко, который возглавлял государственный советник - каймакам. И назвали город Бергама, так как турки, заняв Малую Азию, оставили старые греческие имена, слегка переиначив их на собственный лад. Так, Пергам стал Бергамой, Магнесия - Манисой, Смирна - Измиром, Кипр - Кибрисом, Сарды - Сартом, Гераклея - Эрегли, Анкира - Энгюрой и так далее. Так же, как имена: Абрам стал Ибрагимом, Соломон - Сулейманом, Давид - Даудом, Иосиф - Юсуфом.

Хуманну не хотелось идти дальше. Он садится на камень у края дороги, не слеша набивает трубку, разжигает ее и глубокомысленно выпускает изо рта кольцо табачного дыма, которое растворяется в неподвижном, наполненном ароматом ранней весны воздухе. Он хочет еще немного насладиться далекой панорамой, прежде чем, продолжив свой путь, сможет вблизи рассмотреть все подробности. Эта панорама совершенно внезапно открылась перед ним на повороте дороги, когда до цели оставался примерно час ходьбы.

Здесь уже начали попадаться поля и сады городских жителей. Около арыков зеленели деревья, кое-где виднелись деревни. Кипарисы изображали темные восклицательные знаки, стоящие между небом и землей. Но все, что можно было увидеть, тянулось к конусовидной горе, на которой находилась крепость. Казалось, словно закрывающие горизонт горы еще раз собираются с силами, чтобы совершить прыжок, перед тем как их постигнет смерть в долине Каика. Вот Хуманн уже недалеко от вершины, отсюда видны мощные стены. Светлая дымка лежит над городом, разбросанным глубоко внизу под крепостью. Несколько оврагов и темно-зеленые линии деревьев словно подчеркивают штрихи обоих притоков - Селина (или Бергамачай) и Кетия (или Кестельчай), которые, обходя гору с крепостью и старый город, впадают в полумиле восточнее его в Каик.

Здесь красиво, но красивее всего необыкновенные, стройные и в то же время мощные контуры горы. Белые облака медленно скользят над ней, а под ними неподвижно, словно пригвожденная к месту, распростерла свои могучие крылья птица. Может быть, это орел самого отца богов Зевса? Ну, хватит фантазировать, Карл Уж лучше назови эту птицу aquila, а еще точнее aquila chrysaetos, что в переводе с латинского означает "орел-беркут". К счастью, здесь нет никого, кто мог бы его поправить, так как в породах птиц он разбирается довольно слабо. Ведь видов орлов гораздо больше, чем сортов лимонов, особенно если пригласить сюда и председателя строительного комитета в Берлине некоего Адлера^*, а впрочем, бог с ним. Если бы этот Адлер смог представить себе, что Хуманн сидит сейчас перед Пергамом, он поднял бы брови от удивления и немного с завистью, немного с упреком сказал бы: "Счастье может привалить человеку и во сне". Счастье не должно изменять человеку, даже если у него каверны в легких.

^*(Adler (нем.) - орел)

Хуманн выколотил свою трубку и спрятал ее в верхний карман куртки, который оттопыривался от лежащего в нем кисета. Внезапно он резко вскочил и двинулся дальше по направлению к своей цели.

То там, то тут ему попадались люди, работавшие на полях и в садах. Повсюду раздавались дружеские приветствия. В этих местах иностранцы, в том числе и франки, попадались гораздо чаще, чем в Дикили. Поэтому вряд ли можно припомнить случай, когда здешние жители сочли бы необходимым выяснить имя или намерения пришельца.

Хуманн быстро шел по дороге, и все же ему вновь пришлось задержаться, прежде чем он достиг первых строений города. Кругом растянулись искусственно возведенные холмы - могильные насыпи античной эпохи со следами надгробных сооружений. Один из крестьян поведал ему, что курган, который он называл Мальтепе, хранит под собой сокровища. Холм этот был около ста футов высотой и примерно пятьсот футов в диаметре. Если бы он, Хуманн, мог его раскопать! Не ради сокровища, которое, наверное, уже два тысячелетия назад было разграблено, но чтобы познакомиться с самим погребальным сооружением. Если древние источники не обманывают, то где-то здесь должен начинаться дромос (проход) шириной примерно десять футов и длиной двести футов, который спускается к середине холма и идет вниз, где, возможно, находятся погребальные камеры. Там и стояли саркофаги, а может быть, стоят еще и сегодня, в то время как мраморная надгробная статуя уже давно стала жертвой времени или кирок обжигальщиков мрамора. "Да, здесь неплохо было бы покопать!" - подумал еще раз Карл.

Повсюду поднимаются древние могильные насыпи: невдалеке, на юге, большие и несколько маленьких, а в пяти минутах ходьбы в северном направлении - самая большая, которую другой крестьянин называет Югматепе. Высота ее около ста двадцати футов, но она кажется еще выше, так как холм окружен глубокой ложбиной. А может быть, это двойная могила. Однако двойная вершина, думает светлоголовый путешественник, могла появиться и потому, что грабители могил, которым не удалось пробраться в погребальную камеру сбоку, раскопали холм сверху, но, вероятнее всего, тоже не достигли успеха. Вся земля Малой Азии полна еще не раскрытых тайн, которые хотелось бы разгадать. Если бы только он был археологом, а не рядовым инженером и мостостроителем! Но кто знает, может быть, и придет день, когда он сможет проложить мосты в глубокую древность, назад в историю?! Сначала будут одни вопросы, а потом восклицания Сначала почти ничего, а затем все. Так должно быть.

Смелость, Карл Хуманн, смелость до безрассудства, а к тому же и любовь к своему делу и желание трудиться и - этого никогда нельзя забывать - немного счастья!

Дорога идет дальше. Уже появляются дома, сначала одинокие, потом их становится все больше, и они тесно прижимаются друг к другу по обеим сторонам дороги, которая постепенно становится улицей. Вот это уже Бергама. Бергама - не Пергам. Но плоть Пергама просвечивает повсюду через оболочку Бергамы.

- Хочешь ли ты увидеть храм Эскулапа, эффенди? - спрашивает мальчик, маленький грек с рыжими, как яхонт, волосами, и ведет путешественника по узким переулкам Нижнего города.

Уже подходя к подножию горы с крепостью, проталкиваясь по пути через базарную толпу, он равнодушно показывает (добавляя при этом слово "римская") на красно-коричневую черепичную ротонду, в тени которой отдыхают нагруженные доверху верблюды и, не поднимая хмурых глаз, угрюмо шевелят своими толстыми отвислыми губами. Мальчик ведет Хуманн а дальше, к юго-восточной окраине города. На востоке раскинулось просторное турецкое кладбище, на севере и на юге плещется Селин, а прямо по центру виден Красный портал. Маленький грек, презрительно пожав плечами, говорит, что турки называют это сооружение Кызыл-Авли. С первого же взгляда Хуманн понял, что здание не имеет ничего общего ни с широкоизвестным в античное время храмом греческого бога-целителя, ни с менее широкоизвестной лечебницей Атталидов. Но если уж с античного времени сохранилось заботливо передаваемое из поколения в поколение предание о существовании здесь такого храма, то нужно было найти здание, с которым можно было бы связать это предание. Хуманн принимает Красный портал за базилику римского времени, но гораздо большее впечатление, чем она, производит на него двойной свод длиной шестьсот футов. Начинаясь на площади перед предполагаемой базиликой, которая прежде была, вероятно, окружена стеной, он, словно мост, повисает над Селином.

Необычайно красивы также старинные ажурные мосты, встречающиеся в живописных уголках. А на другой стороне реки, в турецком районе, виднеется мечеть Баязида, которая, как кажется, построена почти целиком из античных камней, в то время как мавританские разноцветные минареты, вздымающие высоко в небо свои шпили-арабески, сооружены из покрытых лазурью кирпичей раннеосманского времени. То новое, что раньше поднималось над старым, теперь уже само давно стало седой древностью.

- Видел ли ты уже амфитеатр, эффенди? - спрашивает мальчик, которому, очевидно, пришлось по душе любопытство незнакомца.

- Нет. Подумать только, я даже не знал, что здесь есть что-либо подобное. Веди меня скорее, если у тебя есть еще время.

- Времени-то хватило бы, если бы не голод. A ты уже пообедал?

- Ты прав, мой мальчик, про это я совсем забыл и даже не позаботился о ночлеге. Не знаешь ли ты такой гостиницы или постоялого двора, где клопы не съедят меня окончательно и где можно прилично поесть? Само собой разумеется, что сегодня ты мой гость.

- Но ведь можно сделать и наоборот, не так ли, эффенди? Сам-то я еще не умею принимать гостей, но мой отец отличается гостеприимством. Он - врач и зовут его Раллис, Николас Раллис. Он учился в Афинах и всегда очень радуется, когда его посещают немногочисленные европейцы, которых занесло в Бергаму. Кстати, меня зовут Константин. Я думаю, эффенди, мы пойдем ко мне домой, - говорит мальчик и с хитрой улыбкой добавляет: - Это тот большой желтый дом на левой стороне. Посмотрим-ка, что приготовила нам тетя Элени. Вчера она обещала приготовить лассанья ме кима. Нравится тебе это блюдо? А как называется оно на вашем языке?

- Да, я ужасно его люблю. Это лапша с фрикадельками из говядины.

Хуманна принимают так, как будто он старый знакомый и давно ожидаемый гость, и только под вечер мальчику с большим трудом удается увести его снова к реке. Перейдя ее, они шагают вдоль моста Атталидов и каких-то римских развалин и спускаются в долину, за обширное, но дикое турецкое кладбище, где находится амфитеатр, а в десяти минутах ходьбы южнее его - образующий полукруг театр, на каждом крыле которого еще сохранились старые ворота.

Но зачем же Хуманну эти развалины римской эпохи, которые помимо всего прочего лишены мраморных украшений и сохранили лишь свой кирпичный скелет? Правда, отсюда открывается прекрасный вид на город и особенно на крепость. Эта крепость на горе притягивает взор путешественника - как в сказке магнитная гора притягивала корабли, - и если бы сумерки, поднимающиеся из долины, не начали постепенно охватывать гору, то ни черт, ни ангел не мог бы воспрепятствовать Хуманну уже сегодня подняться наверх.

Рано утром, когда весь дом еще спал глубоким сном, гость неслышно, в носках, покидает свою комнату. На ручку двери прикалывает бумажку С кратким объяснением: "Пошел к крепости", спускается по лестнице и лишь околи наружной двери надевает ботинки. Трубка и табак - в нагрудном кармане, несколько сухарей - в правом кармане брюк, а в левом - записная книжка и карандаш. Этого снаряжения вполне достаточно.

До Нижнего рынка всего несколько шагов, а там дорога уже начинает подниматься множеством уступов в гору, величину которой Хуманн определяет на глазок: высота три тысячи футов, ширина - от одной до двух тысяч.

Там, где нет выступающего на поверхность античного и средневекового щебня, вся гора проросла дикой, никогда не кошенной травой и пожухлым кустарником. Повсюду виднеются остатки стен, высотой то в один фут, то в два или даже в три. Однако к каким зданиям они относились и какую часть их составляли - этого сразу не скажешь. Бесполезно рассматривать эти стены более внимательно, так как от ветра и дождя они настолько выветрились, что не представляется возможным даже приблизительно определить их назначение.

Только древнюю дорогу от Нижнего рынка к Верхнему городу можно узнать по огромным плитам из трахита и еще по тому, что на ней ничего не растет. Даже колеса повозок в течение многих столетий не оставили здесь никаких следов. Впрочем, самая нижняя стена, вероятно, и есть городская стена времени Атталидов. Но стена, окружающая верхний гребень крепости, несомненно, средневековая, византийского происхождения, так как именно тогда замок превратился в крепость, чтобы отражать нападения наступающего Востока, и стал последним оплотом христианства в его борьбе против ислама. Однако за этой последней узкой стеной повсюду выступают остатки стен и фундаментов, но в таком хаотическом беспорядке, что представить их в виде какой-то определенной конструкции просто невозможно. Ясно одно: большая часть сооружений дошла от античного времени, меньшая - от византийского. А от Атталидов остались опорные стены, которые как бы выравнивают гору и подчеркивают ее крутой склон. Стены были поставлены две тысячи лет назад, но так прочно, что ни ненастье, ни время, ни ярость осаждавших, ни варварство расхитителей камня не могли вырвать из них ни одного блока.

С верхнего плато Хуманн снова спускается вниз, обшлаги его брюк полны лопухов и сухих ползучих растений, руки исколоты колючками, лицо, спина и даже колени мокры от пота. Он пробирается по совершенно невообразимому нагромождению стен и их развалин. Хуманн ищет то западное плато - если его можно так назвать - чуть выше опорной стены, которую доктор Раллис считает храмом городской богини Афины Полиады. Справедливо ли такое определение, этого, конечно, так сразу не скажешь, потому что каждый, кто уже посетил древние развалины, остатки которых еще не классифицированы и не определены учеными, знает, как быстро народная молва закрепляет дошедшее до нее имя за теми или иными руинами, хотя на деле оно не имеет к ним ни малейшего отношения. Впрочем, в этом случае можно пока что сохранить за этими руинами имя Афины, поскольку она была покровительницей города. Во-первых, ни Раллис, ни Хуманн не ученые, а, во-вторых, это невероятное нагромождение обломков горы и руин крепости настолько запутано, что невозможно сразу, при первом посещении, принять хотя бы какое-то приблизительное решение. Но он еще вернется сюда. В этом нет никакого сомнения. И надо надеяться, что скоро. Да, а вот там на плато тоже холм щебня, но что-то очень большой, добрых двести-триста футов в объеме. Где-то на дне зияет щель. Хуманн протискивается в нее и попадает под свод, поддерживаемый мощными столбами ("римского времени" - отмечает наш знаток архитектурных стилей и сразу же отметает в сторону предположение своего гостеприимного хозяина). Свод оказывается таким же огромным, как и верхнее плато. Может быть, этот свод был использован как фундамент для какой-то постройки более позднего периода. Ниже находится совсем древняя терраса, так как в некоторых местах сохранилась сухая кладка, без применения извести. Среди щебня попадаются различные глиняные обломки, но они ни о чем не говорят, по крайней мере, ему, Хуманну, который при всей своей любви к археологии пока еще только неопытный новичок, не понимающий языка глиняных черепков. Воздух здесь тяжелый и спертый, в самых темных углах свода плотными комьями висят летучие мыши. Утомленный, с разбитыми коленками, Хуманн, ощупывая руками проход, выбирается на склон горы.

Здесь он и стоит среди хаоса камней, покрытых пышной, бурно разросшейся зеленью Малой Азии. Невыразимая печаль сжимает ему грудь, комок подступает к горлу и на глаза навертываются слезы. Это у него-то, молодого вестфальца, который отнюдь не мягкосердечен и вовсе не склонен к умилению! Свирепствовало ли здесь одно из частых в этой стране землетрясений или действовала сознательно разрушающая человеческая рука? Кто может это сказать? Повсюду громоздятся обломки колонн, которые должны были быть огромными, высотой примерно футов в тридцать. А между ними разбросаны капители, высотой почти в рост человека, выполненные в прекрасном коринфском стиле, и богато орнаментированные основания колонн. Вокруг буйно разрослись кусты. В нескольких шагах от развалин дымится известковая печь - эта чума и смерть всех останков древности в турецкой империи. Известь необходима для строительства, но здесь, около моря, ее нигде нет. Однако самую лучшую, высококачественную известь можно получить, пережигая мрамор. А из этого мрамора здесь строились (или, по крайней мере, облицовывались мрамором) все здания в течение двух тысяч лет или даже больше. Следовательно, известковые печи дымят уже столетия и медленно, но верно уничтожают памятники древности. Если кто-нибудь обнаружит несколько сохранившихся колонн или капителей, он сразу же направляется к ним с тяжелым молотом и разбивает их для обжига. А там, где на поверхности уже ничего не осталось, он копает ров и извлекает мрамор из-под земли, и ему все равно, столбы ли это или плиты древних стен, архитравы или метопы, надписи или статуи. Здесь, недалеко от печи, по плато протянулось несколько свежевырытых рвов, и стоит заглянуть в них, как сразу увидишь блеск мраморных обломков в лучах солнца.

"Вот это все - и с каждым днем число сокровищ убывает, - что осталось от некогда гордой, неприступной резиденции Атталидов", - думает Хуманн. Сколько еще неизмеримых богатств древнего искусства, которые эти Медичи времен диадохов и эпигонов накопили здесь, хранит гора в своих недрах? Если бы можно было их поискать! Но его ждут дела, обязанности избранной им самим профессии дорожного инженера. Обед он уже прозевал, а вечером надо возвращаться в Дикили, где его поджидает Мустафа (правда, без бутылки коньяка!). Четыре-пять часов пути да к тому же надо добавить один час пребывания в Бертаме: следует еще попрощаться с доктором Раллисом и его семьей, а также есть и другие неотложные дела. Давно пора идти.

Молодой человек спускается с горы. У него тяжело на душе: так жаль, что нельзя здесь остаться. Голова раскалывается от мыслей о прошлом, следы которого встречаются тут на каждом шагу. Строить дороги и быть инженером - хорошее дело, но еще лучше было бы отыскивать следы истории. Была ли Тюхе главной богиней диадохов и эпигонов великого Александра? И не исчезли ли навсегда древние греческие боги? Нет, они еще живы, только скрылись под разными обличьями и разными масками. Может быть, Тюхе и к нему, Карлу Хуманну, будет или хотя бы пожелает быть благосклонной? Неопределенно, слишком неопределенно, откуда-то издали звучит это "может быть". А по сути дела Хуманн недоволен. Молча идет он назад, к морю. Только три радостных пятна светятся среди его мрачных мыслей.

Во-первых, это большое и неизгладимое впечатление, оставшееся у него от пребывания среди руин крепости. Во-вторых, гостеприимный прием у Раллиса. И, в-третьих, проведенные им полчаса (словно побывал в театре!) у круглолицего, сначала абсолютно равнодушного к нему, каймакама, высокого, как башня, господина советника Бергамы. Конечно, рослые, хорошо вооруженные кавассы из конака^* вовсе не хотели впускать незнакомого франка, но после напрасных препирательств он попросту отодвинул их в сторону, сам вошел в селямлик и долго кричал там: "Эй, "аймакам!" - пока не появился чиновник. Да, и как он, ничтожный Хуманн, нагрубил потом сановнику, назвавшись другом великого визиря и хранителем древнего искусства! Но что делать? В жизни иногда нельзя обойтись без грубостей и преувеличения своих заслуг. И вот дрожащий от страха советник обещал лично положить конец "деятельности" обжигальщиков мрамора в крепости. Надолго ли хватит его заверений? Не более, чем на несколько дней. Поэтому было бы неплохо заглянуть завтра или послезавтра к валив Смирне и сказать ему несколько решительных слов. Сокровища Атталидов не должны быть сожжены. Достаточно уже того, что исчезла пергамская библиотека. Но многое еще осталось от тех времен, и все это должно, если не сегодня или завтра, то через год, пять или десять лет появиться на поверхности земли и заговорить. Такую задачу поставил перед собой Карл Хуманн.

^*(Кавасс (тур.) - охранник, конак (тур.) - резиденция каймакама)

Купить камин на дровах смотрите здесь.