Глава шестая

Это был третий грандиозный замысел победоносного царя. Состоял он в том, чтобы воздвигнуть памятник - посвящение дарующим победы - Афине и богам Олимпа вообще. Старый жертвенник на каменном утесе к югу от храма со временем разрушился. Эвмену пришла мысль построить новый алтарь, чтобы отблагодарить богов за оказанные ими благодеяния его царству. Так Должно быть сказано в посвятительной надписи, начертайной бронзовыми буквами. Но так как благодарность следовало выразить огромную, то, следовательно, и сооружение должно было быть гигантским. Однако для такого строительства на священном участке не хватало места: повсюду стояли статуи, а в центре - большой памятник, воздвигнутый по случаю победы царя Аттала над галатами. Следовательно, священный участок надо было расширить.

На севере и востоке этого сделать было нельзя из-за других сооружений, на западе - мешала стена, но на юге, между террасой храма и святилищем Диониса, открывалась такая возможность. Здесь намечался квадрат, стороны которого были равны примерно двум третям стадии каждая. Нужно только снести несколько старых и обветшавших жилых домов, сгладить скалы и, чтобы еще больше расширить участок, соорудить опорную террасу. Но все это были мелочи по сравнению с теми преобразованиями, которые следовало быстро провести в самой крепости. Так же как Аттал, который всегда знал, чего он хотел, знали это Эвмен и его советники, архитекторы и художники.

Дни и недели проходили в долгих обсуждениях. В них принимали участие также жрецы и ученые из библиотеки, особенно те, кто хорошо знал греческую теологию.

Современные сюжеты в изображениях не совпали бы с религиозно-посвятительным назначением памятника. Надо было найти параллель в истории богов и героев с победами Атталидов. Но где ее найти? Один из советников предложил изобразить подвиги Геракла, но Эвмен это предложение отклонил. Правда, Геракл через своего сына Телефа считался родоначальником семьи Атталидов. Однако сравнивать деяния пергамских царей с подвигами Геракла было бы неоправданным преувеличением. Такое могли бы себе позволить Птолемеи и Селевкиды. Но для греческих царей, каковыми считали себя Атталиды, это было неприемлемо; они не разрешали, чтобы их чествовали как богов еще при жизни, хотя так всегда поступали другие восточные монархи.

Персидские войны? Такое сравнение подходило бы больше, но эти войны были скорее историей, чем теологией. Можно было бы использовать в качестве сюжета мифические войны между лапифами и кентаврами, греками и амазонками, греками и троянцами, но все это не особенно подходило: ведь речь должна была идти о посвятительном даре богам. Гигантомахия? Древняя борьба олимпийских богов с гигантами? Такое сравнение прямо-таки напрашивалось. Кроме того, этот сюжет грандиозен, монументален, всеобъемлющ.

Это не была борьба между добром и злом, ибо в представлениях греков гигант вовсе не олицетворял собой зло, а божества - добро. Божества вообще были одинаково далеки от добра и от зла. А вот между светом и тьмой, между сдержанностью и разнузданностью, между разумным порядком и хаосом, между культурным образом жизни и варварством действительно лежит пропасть. Варварами были галаты, нашествие которых отразил отец и которые сейчас готовились к новому вторжению. Варварством была и жажда власти и страсть к уничтожению, присущие Антиоху и другим врагам Пергама (варварами были римляне с их непомерной алчностью, хотя об этом нельзя было говорить громко, так как они пока - пока еще! - выступали в роли добрых друзей). А с другой стороны, не стремился ли Пергам, начиная с Филетера, сохранить все хорошее и вечное из греческого наследия и не был ли Пергам форпостом в борьбе за греческий образ жизни и греческие верования в этом варварском и умирающем мире? И разве не будет Пергам и в дальнейшем стремиться к тому же, пока боги не откажут ему в своем благоволении?

И еще: сюжет гигантомахии, можно сказать, афинский, потому что изображения, связанные с этой битвой, ежегодно вышивали на одежде богини Афины в день ее праздника.

Да, гигантомахия не раз воспроизводилась в рельефах и стихах, если надо было показать символику борьбы и судеб греческого народа. Гигантомахия - вот тема для посвящения богам нового большого алтаря: изображение решающего боя, когда нет и не может быть ничего общего между борющимися сторонами, которым чуждо чувство сострадания.

Стоик Кратес из Маллоса, самый знаменитый ученый библиотеки, молча кивает головой и потом говорит:

- Хорошо, очень хорошо. Но такое грандиозное художественное произведение в том виде, в каком оно возникло в твоих представлениях, Эвмен, создать не так-то просто. Надо все продумать и подготовить более основательно, чем постройку дворца или храма. Несколько столетий назад все это было бы гораздо проще. Наши предки знали тогда лишь двенадцать великих богов-олимпийцев и еще нескольких, менее значительных, которых с течением времени стали причислять к олимпийцам. Они знали также с полдюжины, может быть дюжину, гигантов по именам, например, Энкелада, Порфириона, Алкионея и других. Но Олимп, как и мир, с тех пор изменился и расширился. Не являются ли, скажем, и звезды божественными существами? "Теология" Гесиода, "Феномены" Арата из Солы, библиотека Аполлодора - все это солидные источники, но сегодня их нам уже недостаточно. Олимп теперь не только гора на границе Македонии и Фессалии. Сегодня Олимп охватывает весь мир - космос. И гигантов мы воспринимаем теперь как явление космическое. Я не знаю, кто из )вас читал значительнейшее сочинение последователя Зенона - Клеанта из Ассоса - о гигантах, которое стоит в третьем зале нашей библиотеки. В нем содержится толкование мифологических традиций о гигантах. Ну, я, кажется, сказал достаточно, но все же хотел добавить еще одно: прежде чем приступить к сооружению памятника, следует разработать до мельчайших подробностей его литературную основу. Если вы не будете возражать, мы подготовим ее в самый кратчайший срок. Потом скульпторы изучат нашу работу, и только после этого можно приступить к проектированию моделей и продумыванию композиции. Я вижу, как некоторые художники недовольно морщат лоб. Им кажется, будто бы Кратес хочет стеснить их творческую свободу. Но скоро и их сомнения исчезнут, стоит лишь всеми нами уважаемому и любимому Эпигону высказать свои соображения по этому поводу.

- Алтарь. Это совершенно ясно. И тема - гигантомахия. Эвмен по старой дружбе рассказал мне о своих соображениях раньше, чем вам, так что не удивляйтесь, если я скажу, что много думал об алтаре и составил себе довольно ясное представление о нем. Я вижу алтарь таким: квадратное основание, нет, подождите, не совсем квадратное, так как скала несколько ограничивает наши возможности; следовательно, две стороны - северная и южная - будут длиной сто тринадцать шагов, две остальные - по сто двадцать. Пожалуй, можно дальше и не приводить цифр: алтарь один займет в три раза больше места, чем храм богини. Фундамент должен быть поднят на пять ступеней. С западной стороны к нему будет примыкать лестница шириной шестьдесят семь шагов и высотой в половину ее ширины, затем пойдут еще двадцать три ступени, ведущие к площадке, где, собственно, и будет находиться сам жертвенник. Алтарную площадь опояшет стена, которая подойдет вплотную к фундаменту и лестнице. По обе стороны стены будут расположены ионические колонны, образующие порталы. На крыше колоннады наружного портала поставим статуи - менее натуральной величины и в небольшом количестве. Они послужат лишь завершением конструкции и не должны отвлекать внимания от главного. Внутренняя стена по всей ее длине будет покрыта фризом, изображающим отдельные сцены из жизни Телефа. Фриз следует расположить не очень высоко, и его рельефы не должны быть слишком выпуклыми. Это не основная, а лишь дополнительная часть памятника. Главным будет другой фриз, высотой семь и три четверти шага, длиной четыреста шагов, который протянется по всему основанию. На нем-то и будет изображена гигантомахия. Кратес, я с радостью жду вашей работы. Только поспешите, чтобы я успел дожить до того времени, когда понадобится и моя помощь.

- Ты сам все это сделаешь, Эпигон! - заговорили его ученики.

Эпигон улыбнулся и протянул им свои руки.

- Кто знает? - сказал он устало. - Я боюсь, что мне осталось не так уж много времени.

- Но мы поможем тебе! Мы готовы стать твоими руками, лишь бы ты остался нашей головой! - в один голос ответили ученики.

- Ну ладно, посмотрим. Благодарение богам, наша пергамская школа настолько самостоятельна и сильна, что спокойно может взяться за это самое большое из всех дел, которые ей когда-либо были поручены. Если я и умру до его завершения, то труд мой продолжит мой любимый ученик Менекрат в соответствии с моими замыслами. Мастерские Ореста и Феоррета будут, конечно, работать вместе со мной. Но если мы, пергамцы, одни возьмемся за эту работу, то на сооружение гигантского памятника уйдут десятилетия напряженного и непрерывного труда. Поэтому я предлагаю пригласить для совместной работы способных художников из других мест вместе с их учениками и подмастерьями. Кроме того, друзья мои, если я правильно понял Эвмена, то этот памятник должен стать не только его личным, не только пергамским посвящением богам, а общегреческим по своему замыслу и значению. Согласитесь с этим. А рассуждая так, следует обратиться за помощью и к другим грекам. Я имею в виду Мнесикла из Тралл, Дионисиада и Меланиппа с Родоса. А из Афин? Ну, там я мало кого знаю. Может быть, ты подскажешь нам подходящего человека оттуда, Эвмен?

Эвмен поднимает голову. Лицо его в красных пятнах. Он прячет свои тонкие руки со вздутыми венами в складки одежды. Несмотря на лето, Эвмену холодно, его лихорадит. Но на этот раз он дрожит не от болезни или слабости, а от счастья. Его мечта, которую он многие годы лелеял втайне, не делясь ею даже с самыми близкими, теперь на пороге претворения в жизнь.

Эвмен не расслышал вопроса Эпигона, но все же тихо ответил:

- Да, хорошо. Я знаю, что могу на вас положиться. У меня есть только одна просьба - такая же, как у Эпигона. Поспеши, Кратес! Я не хочу, чтобы боги долго ждали. Я и сам не смогу ждать долго.

И дело пошло: только неделя понадобилась для того, чтобы предварительная разработка проекта была осуществлена учеными, подробно обсуждена и одобрена всеми.

Через несколько недель Эпигон уже смог показать первую модель. Потом вторую, пятую, седьмую. За это время в Пергам прибывают скульпторы со своими учениками и каменотесами с севера и запада, с юга и востока. Не сидели сложа руки и рабочие в каменоломнях долины Каика. Сгруженные со скрипучих воловьих двуколок, громоздились повсюду в крепости, где только для них находилось место, беловато-голубые сверкающие мраморные плиты. Плотники строили из досок и брусьев сараи, в которых должны были обтесывать мрамор. Землекопы стали рыть ямы под фундаменты, а строительные рабочие подготавливать для него камень.

Потом все, кто принимал участие в осуществлении великого замысла, от царя до последнего подручного, направились торжественной процессией в храм. Были совершены жертвоприношения и жертвы благосклонно приняты богами; это предвещало успех. И работа началась.

Но только не в мастерских. В руках скульпторов нет еще ни молотов, ни резцов, ни клиньев, ни сверл. Перед началом работы они опять собрались в покоях царя. Эвмен, Эпигон и четырнадцать мастеров из Пергама, из Аттики и Родоса, из Тралл и других краев ойкумены собрались на последнее совещание.

На круглом мраморном столе, вокруг которого они сидели, стояла модель из глины, высотой в три пяди. Она должна дать представление об общем виде будущего алтаря. К шитым золотом пергамским занавесям, драпирующим стены, прикреплен чертеж фриза на пергаменте высотой почти в сажень. По краям чертежа были помечены размеры отдельных деталей, высчитанные главным мастером, поскольку сделать модель в натуральную величину было, конечно, невозможно, а имеющийся ее образец мог оказать лишь весьма относительную пользу мастерам, работающим в разной манере и обладающим различными способностями. Поэтому-то и надо было разработать подробный чертеж, который предписывал бы каждому, что он должен делать. При этом не следовало особенно ограничивать индивидуальные задания, ибо это стеснило бы инициативу каждого из художников и могло повредить общему делу.

Помолодевший, с глазами, полными радости и света, сидел Эпигон рядом с царем. Седые редкие волосы и опухшие суставы ног не помешали ему снова стать молодым. Конечно, и сегодня он дышал тяжело и время от времени должен был прерывать свою речь, чтобы глотнуть воздуха. Бледно-синие губы и распухшие венозные сосуды на руках достаточно красноречиво говорили о его болезни.

- Я не доживу до завершения работ, - сказал он, - но я счастлив и благодарен богам за то, что принимаю участие в их начале. Может быть, - надеюсь, что боги разрешат мне это, - я смогу еще и сам сделать несколько рельефов. После меня Менекрат возьмет на себя руководство. Если вы, друзья мои, всмотритесь в чертеж, то увидите, что сюжет гигантомахии подразделяется не на отдельные, независимые друг от друга эпизоды, а на действия групповые и взаимосвязанные. Каждый из вас вместе с вашими учениками возьмет на себя изготовление одной или нескольких таких групп. Подготовительные работы закончены. В каменоломнях плиты обтесали точно по эскизам, так что никого из вас не должно беспокоить, что стык пройдет через тело фигуры или даже через ее голову. Этого не произойдет, если вы будете работать по чертежам. Лучше всего, конечно, если вы сейчас же изучите их и скажете, что вы нашли непонятного или что вам не нравится.

Мастера встают и медленно ходят вдоль стен, внимательно осматривая и проверяя эскиз. Потом все снова садятся. Первым вопрос задает Феоррет. Ему непонятно, почему обе главные группы восточного фриза - с Зевсом и Афиной - расположены не в центре, а отодвинуты вправо, и вообще ему не очень нравится композиция этой части фриза.

- Можно мне ответить? - Менекрат вскакивает с места. - Во-первых, восточная сторона в соответствии с замыслом должна быть и формально и по существу центром всего памятника. Именно поэтому этот центр и занял место на границе юга и севера, дня и ночи, между царством гор и леса, над которым владычествуют Дионис и Великая богиня-мать, и царством богов морской стихии. Зевс и Афина - в центре композиции, и я прошу учесть, что власть их распространяется повсюду, до самых дальних границ. Поэтому орел отца богов, летящий сюда с самого края фриза, с молнией в когтях, помещен здесь не для заполнения пустого пространства, ему отведена определенная роль. Учтите также, что Зевс и Афина - единственные из всех многочисленных фигур, которые повернуты лицом к зрителям. Учтите и то, что Афина шествует по направлению к овоему храму, расположенному на террасе, выше площади с алтарем.

Западный фронтон Пергамского алтаря. Реконструкция

- Я все это хорошо понимаю, - возражает Феоррет, - но это только подтверждает мои сомнения. Кто же находится в центре восточного фриза? Афины нет. Зевса нет. Есть только Гера со своей квадригой. Но она ведь не играет большой роли. Эти фигуры помещены, так сказать, лишь для заполнения пространства. Неужели, изображая гигантомахию, нужно давать столько фигур: жен богов, их родителей, братьев, сестер и многочисленных побочных богов позднего времени - только для того, чтобы использовать все пространство? И далее: после того как я рассмотрел чертеж, мне, как, наверное, и вам всем, стало ясно, что является главным преимуществом пергамского искусства. Не простое копирование, не зависимость от других, а органическая связь с первоисточником - преемственная связь с искусством великого времени. Где же располагался центр тяжести в классических образцах? Всегда в середине композиции. Достаточно одного примера для подтверждения моих слов: Парфенон! Какой сюжет является центральным на восточном фризе? Вручение одежды Афине, и он изображен точно над входом в святилище!

Менекрат хочет ответить, но старый Эпигон с улыбкой останавливает его движением руки:

- Ты все хорошо осмотрел, Феоррет, - говорит он, - но не все как следует продумал. Ты говоришь, что Гера не играет большой роли во всей композиции. Это правильно. Но куда устремляется ее запряжка? Куда повернулась сама Гера? Направо. Следовательно, этим движением она отклоняет взор зрителя от себя вправо. Посмотри-ка теперь на левую сторону восточного фриза: здесь нет такого места, на котором мог бы отдохнуть глаз, около которого зритель мог бы постоять и подумать, где он мог бы отвлечься от всего остального. Левую и правую стороны связывает изображение лошади, голова которой повернута налево, хотя все остальные фигуры обращены вправо - к Афине и Зевсу. Они - центр фриза, его Полярная звезда, хотя и не стоят в середине. Тебя интересует причина такого расположения фигур. Посмотри на модель. Находится ли вход на алтарную площадку в центре стены? Или против середины восточного фриза? Нет! Так как царь не хочет и не может изменить направление старой городской дороги, огибающая алтарь стена расположена к нему под углом. Если посетитель, паломник или верующий, войдет через ворота, то прямой путь к алтарю поведет его сначала не к центру восточного фриза, а к правой стороне, то есть туда, где предстанут перед его взором Зевс и Афина.

Эпигон на минуту замолк.

- Мне не совсем удобно самому об этом говорить, но я хотел бы взять на себя именно эту часть фриза. Я и милый моему сердцу Менекрат. Я надеюсь, вы не будете нас упрекать в том, что мы выбрали для себя самое лучшее. Смотрите, мои друзья, ведь каждый из нас должен стремиться к тому, чтобы создать самое лучшее, и я желаю себе и всем нам, чтобы наше общее творение заняло место одного из семи чудес света, потому что все мы призваны создать нечто не в семь, а в четырнадцать раз более совершенное всего того, что до сих пор создавалось в мире. Не за самую лучшую часть я берусь, а за самую важную, ибо, выполняя ее, я смогу выразить целое так, как представляю его себе сам, а не как это пока намечено на чертеже. Поэтому мы исподволь уже начали работы, и через несколько недель (за это время вы успеете только перенести первые контуры ваших фрагментов с чертежа на камень и, вероятно, нанесете только первые удары молотом) я попрошу вас в свою мастерскую, и там вы увидите некоторые уже готовые рельефы.

Восточный фриз. Афина и Алкионей

А теперь давайте распределим чертежи, без споров и горячности, не завидуя друг другу. Будем работать по-братски, зная, что все мы слуги одного дела и слуги богов. Каждый из вас уже после первого ознакомления с моими чертежами наверняка нашел для себя наиболее подходящий фрагмент, особенно его интересующий и соответствующий его таланту. Ну, а если двоим понравится одно и то же? Тогда они договорятся мирно или - а почему бы и нет? - вместе будут работать над этим фрагментом.

Все эти годы Пергам и особенно гора, на которой стоит крепость, представляли собой огромную мастерскую, где скрип тяжело груженных телег, канатов, рычагов и роликов умолкал только по большим праздникам. К этим звукам добавлялся звонкий перестук многочисленных молотков и резцов, скрежет сверл и других инструментов.

Но не только скульпторы и их помощники сновали по крепости и возились на деревянных лесах. Здесь можно было увидеть и царского сапожника с теми или другими образцами своей продукции. Зачем это? Ведь художники и так знают, как выглядит обувь. Конечно, знают. Но и люди, которые придут в будущем к алтарю, тоже это знают. Так как фриз высекут на такой высоте, что ноги каменных фигур окажутся на уровне глаз человека, то их и увидят в первую очередь. Нельзя допустить, чтобы посетители говорили, что скульптор изваял обувь "неправильно". Поэтому и изучают художники обувь гоплита, которую будет носить Отий, противник Артемиды, изящные сандалии Леты и Артемиды, золотые котурны Диониса, сетчатые сандалии Амфитриты и нарядные полусапожки Афродиты.

Начальник арсенала несет сюда образцы шлемов, панцирей и оружия. И даже торговец рыбой показывает свой морской товар, чтобы скульпторы могли правильно изобразить рыбу в натуре; чтобы было видно, как одна чешуйка лежит над другой и как они переходят в плавники. Ведь просто по памяти все это не воспроизведешь, а их время требует от искусства точности и верности природе. Все это надо учесть. Вот почему приводят к скульпторам лошадей, приносят змей и птиц, вот почему так долго Ктесикл стоит около рва со львами, внимательно наблюдает за ними и делает зарисовки.

Восточный фриз. Гея и Ника

Затем много дней подряд в мастерские приходят портные. Конечно же, и их работа не могла остаться без внимания, так как одежда фигур должна полностью соответствовать действительности - ведь этим и славится пергамская школа. Каждая ткань - женщины это отлично знают, а мужчины далеко не всегда, хотя именно мужчинам и предстоит работать над фризом, - имеет разную структуру, мнется по-разному да и в складки собирается по-своему. Вот Нике - богиня ночи - на северном фризе. Пергамец Орест хочет ее сделать живой. Поэтому его интересует, как выглядит плотная, толстая шерстяная ткань, из которой, по его представлениям, сделан хитон и плащ богини. Портной Геракл, которого назвали этим именем не иначе как в насмешку - он маленький и кривоногий, с толстым животом, - хотя и делает жалкие попытки прикрыть куском материи свою блестящую лысину, никак не может изобразить богиню ночи и пробудить воображение скульптора. Лучше это выходит у Нарцисса - помощника и приятеля мастера - у него мягкие черты лица и полные руки, именно такие, какие должны быть у Нике. Орест набрасывает на Нарцисса ткань, просит его выставить вперед левую ногу, а правую выпрямить, как будто он спешит и идет большими шагами, схватить левой рукой предполагаемого противника и широко размахнуться правой, словно приготовившись к метанию копья. Да, именно так, теперь он стоит правильно. Глаза Ореста впитывают в себя каждую складку одежды богини и рука его быстро рисует на натертой воском дощечке, чтобы потом передать в камне разнообразные формы материала, меняющиеся от резких движений. Жесткие и узкие ребра складок разделяют глубокие тенистые долины. Подол...

- Потерпи, пожалуйста, еще, Нарцисс, мне необходимо сразу же перенести все это в глину. Особенно то место, где ткань приподнимается от движения правой ноги и где она скользит по левой вниз к полу, а потом еще этот валик над грудью. Стой, прошу тебя, даже если руки устанут. Еще немножечко терпения, и все для меня будет ясно.

Также ясно стало и другому скульптору, который должен был ваять хитон Диониса, что этот хитон соткан не из тяжелой шерсти, а из мягкой тонкой мнущейся ткани, и ее края надо окаймить тесьмой. Полотно использовалось как макет для одежды Эос, Дориды и Селены. Скульпторы, работавшие над этими фигурами, получали большое творческое наслаждение, высекая в твердом мраморе фактуру совершенно различных тканей - полотно хитона или толстую шерсть плаща.

Восточный фриз. Зевс

Тут Орест вспомнил, что Нике должна носить покрывало из шелка, который так тонок, что колышется от малейшего дуновения ветерка и быстрого шага. Нужно еще раз пригласить портного. С этим же шелком ремесленник идет и к Дионисиаду из Родоса, который мучается над одеждой Афродиты. А потом, на другой день, он несет целый тюк тканей к другому скульптору, работающему над южным фризом, где будут изображены Феба и Астерия. Этот мастер любит решать трудные задачи и гордится искусно выполненным крылом гиганта, борющегося с Фебой. Как сложно было показать, что крыло это состоит из сотен перьев! Он гордится также волосатой голенью гиганта, кольцами волос вокруг его соска и лохматой шерстью костлявой собаки Астерии. Ну, кто еще кроме него может сделать нечто подобное, думает он про себя. Особенно хорошо стремится он оформить хитон Фебы и поэтому внимательно изучает сейчас ткань, складки которой образуют красивые изломы.

- Одежда должна блестеть! - ворчит ваятель и осторожно постукивает по мрамору маленьким молотком. Ведь эта одежда из такого же шелка, какой висит сейчас перед ним.

В то самое время, когда на пергамской горе кипела работа, Эвмен дважды был вынужден отправиться в поход, правда, лишь ненадолго. Один раз, когда римский проконсул Гней Манлий без всякого повода, из чистого озорства начал поход против галатов и царю пришлось выручать его, чтобы Манлий, хоть и без славы, но с большими трофеями мог возвратиться в Рим, где его ждал незаслуженный триумф.

Восточный фриз. Гиганты, справа Порфирион

Второй раз, когда вифинский царь Прусий перешел границу Пергама и спровоцировал войну. Тоже без всяких причин, разве что по подстрекательству Ганнибала, который нашел у него убежище. Из великого полководца Ганнибал превратился в старого, постоянно опасавшегося за свою жизнь, всеми обиженного и всех ненавидевшего человека. Он был совершенно убежден в том, что Эвмен (который всегда с уважением относился к своим противникам), поскольку он друг и союзник Рима, - его заклятый враг. Во время этой войны, в которой Эвмен командовал флотом, а его брат Аттал - армией, царю пришла в голову одна хорошая мысль, касающаяся алтаря. Вифиняне, не зная, на каком корабле находился царь, послали для вида парламентера. Эвмен, поверив, что враг стремится начать переговоры о мире, приблизился к судну противника и тем самым позволил обнаружить свой корабль. Вражеское судно сразу же удалилось, но тут подошли все вифинские корабли и начали бросать на палубу царского судна "оружие" совершенно особого рода: глиняные кувшины. Сначала солдаты и матросы смеялись над этими необычными снарядами, а потом побледнели от страха: сотни, тысячи ядовитых змей, которых Прусий собирал по совету Ганнибала в течение нескольких недель, выползли из разбитых сосудов. Когда одни матросы били гадов и бросали их за борт, а другие, чтобы предотвратить новый, спешно отгребали от неприятеля, Эвмен вдруг вспомнил о богине ночи, бросающей копье в противников. Копье! Пригодно ли это оружие для ночного боя? Могла ли воспользоваться им Нике? Нет. Она должна была бы бросать как раз сосуды со змеями. Он скажет об этом мастеру сразу же, как возвратится домой.

Восточный фриз. Клитий, Геката, Отий

Когда Эвмен верхом поднимался в гору, из города пришло печальное известие, омрачившее радость победы. Четыре недели Эпигон лежал в постели. Он тяжело и мучительно дышал и был почти не в состоянии вымолвить ни слова. Потом, после ужасных припадков удушья, сердце Эпигона остановилось.

Теперь великий алтарь стал не только памятником, созданным Эпигоном, но и памятником ему самому. И в целом, и в отдельных его частях. Потому что группа с Зевсом была закончена им самим до последних мелочей, а через некоторое время Менекрат закончил и группу Афины. Менекрату же предстояло стать наследником великого мастера и продолжать работать в его стиле.

И все же, несмотря на весь свой опыт, на все свое умение, Менекрат не был таким собранным и решительным человеком, как Эпигон. Он унаследовал его авторитет. И он точно знал, что надо делать в соответствии с замыслами Эпигона. Но он не умел так твердо отстаивать свои взгляды. Если тот или иной мастер высказывал ему свое личное мнение и настаивал, что его вариант лучше и правильнее предусмотренного проектом, то Менекрат, не вступая в спор, молча кивал головой и возвращался в свою мастерскую. Он не обладал способностью быть непреклонным на службе у великого дела. Теперь, когда работы на всех сторонах фриза далеко продвинулись вперед, стало видно, что некоторым мастерам это огромное дело не по плечу.

Если придерживаться истины, то только один из мастеров капитулировал перед трудностями, но и он все же выполнил свое задание. Но как он его выполнил! Этим мастером был никогда не унывающий скульптор из Кизика, которого его товарищи за веселый нрав прозвали Геластом - "смеющимся"; и потом уже никто не помнил его настоящего имени. Да, он смеялся, хотя Менекрату в пору было заплакать, такое Геласт натворил с группами Мойр на трех плитах. Конечно, один он не смог бы испортить всю композицию. Если смотреть на левую сторону северного фриза издалека, можно только восхищаться: так удачно расположены обе угловые группы, так прекрасно скомпонован треугольник - головы Мойр и голова титана, так ритмично движение женских фигур. Все это превосходно. Но при более внимательном рассмотрении оказывается, что одежды богинь выглядят неестественно и плоско, словно надеты не на живых людей, а на мертвые манекены и словно они не высечены, а нарисованы. Неподвижно, как деревянные, стоят облаченные в эти одежды женские фигуры, движения их рук никак не связаны с безжизненным и безразличным выражением их лиц. Локоны гигантов напоминают вороньи гнезда. Переход от человеческих бедер к змееобразным ногам передан примитивно, а чешуя ног плоска и однообразна, будто гиганты были созданы не природой, а нарисованы десятилетним ребенком. Мастер тут рабски следовал чертежу и ни разу не осмелился привнести в свою работу подлинную жизнь. Лишь однажды позволил он себе сделать самостоятельный шаг. Дело в том, что змеевидные ноги гигантов были намечены на чертеже только в пределах плиты с изображением Мойр, продолжение же их - для чего было отведено свободное пространство - предоставлялось инициативе художника. Но Геласт решительно не знал, что с ними делать дальше. Поэтому он изобразил только правую ногу гиганта, а другая была им доведена лишь до границы плиты. Да, Геласт в конце концов был прав: действительно можно было смеяться, но смеяться именно над его бездарностью. Змеиные кольца, поднимавшиеся виток за витком по краю плиты, невольно напомнили Менекрату одно незначительное событие времени его детства. Однажды он поймал ужа и посадил его в ящик. Уж прижался к краю ящика, через который он не мог переползти. Стенка ящика стала для ужа такой же непреодолимой преградой, как для художника край плиты. А Геласт только посмеивался. Он считал себя искусным скульптором. Даже если бы его прямо обвинили в постыдной небрежности, то и тогда он прододжал бы смеяться, считая, что это замечание вызвало черной завистью к его таланту. Молча прошел Менекрат дальше, в мастерскую другого ваятеля, обрабатывающего соседние плиты. Да, вот этот действительно достоин звания мастера. Кусок покрывала, перешедший на его плиту, тонок, как лепесток, и полон жизни. Полна жизни и сама выросшая из камня и исполненная благородной красоты фигура Мойры. И этот прекрасный рельеф зрители увидят рядом с мертвыми одеревеневшими фигурами Геласта!

Северный фриз. Никс

Озабоченный Менекрат идет дальше. Он находит известное утешение в том, что хохочущий Геласт и в самом деле - единственный, который не справился с делом. Конечно, и среди других не все настоящие мастера. Некоторые из них вроде бы и имеют творческие способности, но остаются пустоцветами, потому что нет у них подлинной страстности, не пылает в них божественный огонь. Создаваемые ими образы не способны кричать, они только изображают крик. Высеченные ими фигуры не чувствуют, а лишь играют в чувства, не страсти у них, а лишь страстишки. Отсутствие настоящего художественного дарования у этих мастеров приводит к тому, что изваянные ими образы теряют не только свое внутреннее содержание, но и внешнюю формуй даже пропорции.

И потом - головы! Мастер, который столько сил затратил на отделку деталей одежды в труппе Фебы и блестяще - что каждый может сказать - с этой задачей справился, не смог передать выражения лиц у богов. Подлинные переживания, которые должны быть отражены на их лицах, он сводит к условным маскам, а горе побежденных - к театральным позам.

И снова Менекрат ходит по мастерским, чтобы сравнить головы гигантов. Он начинает со скромной мастерской Эпигона. Пыль и паутина в ней говорят об отсутствии хозяина. Вот голова Порфириона и его туловище со змееобразными ногами. Эта голова так и дышит мощью и чувством. В ней пафос борьбы, идущий от души и сердца. Змеевидные ноги имеет и другой гигант, борющийся с Аполлоном. Однако голова его уже несколько стилизована и нет в ней живого огня. Еще один шаг - и Менекрат смотрит на гиганта, борющегося с Гекатой, помещенной на левом краю восточного фриза. Как отдельная скульптура он выполнен отлично, с большим искусством, но внутреннее состояние гиганта не выражено так ярко, как хотелось бы, - в нем слишком мало страсти. Особенно это становится заметным, если рассматривать этого гиганта не изолированно, а сравнивая с Порфирионом. А вот еще гигант, изваянный в группе Дионы на северном фризе. Он с неукротимой, бешеной яростью кусает зубами плечо своего божественного противника. Но кусает он его так, как кусают только на сцене, не причиняя боли врагу. Лицо гиганта не выражает никакого волнения - это маска со сведенными судорогой чертами.

Северный фриз. Гигант

Все это головы бородатых мужчин. С лицами юношей дело обстоит не лучше. Будь честен, Менекрат! Доволен ли ты своим Алкионеем, которого Афина, схватив за волосы, оттягивает от спасающей его Матери-Земли? Порфирной, изваянный Эпигоном, - прямое наследие всего греческого искусства, которым можно гордиться. А Алкионей? Не представляет ли он собой отступления от этой традиции? Ах, как трудно сравнивать профиль и фас, бородатого мужа и юношу! Голова Порфириона живет: вся голова в целом. У Алкионея передано лишь выражение лица: страдальческие морщины на лбу, расширенные, полные муки глаза, волосы, вьющиеся огненными кольцами. Но не чувствуется ли в его лице некоторой стилизации? Менекрат идет дальше, смотрит на противников Аполлона и Артемиды, на отлично выполненную голову гиганта, склонившегося перед победоносной Фемидой. Нужна ли здесь монументальность? Ведь в этом случае она способна выразить лишь неподвижность, показать одну оболочку, лишенную внутреннего содержания. Таков, например, гигант подле Тритона, таков противник Дориды, судя по изображению, не осознающий своего положения.

Северный фриз. Мойра со львом

И вообще вся эта группа Дориды на левом фронтоне лестницы! Как отнесся бы к ней Эпигон? Не сказал ли бы он: "Это не пойдет. Здесь нужно все переделать по-другому и кому-то другому! Это не тот монументальный стиль, который я имел в виду". Да, но все ли было правильно решено раньше? В том ли только беда, что отдельные мастера оказались не на должной высоте? Конечно, и это сыграло свою роль, но, может быть, дело тут не только в мастерах, но и во времени - в бурно несущемся времени, которое каждый день приносит перемены и предъявляет новые требования. Взгляды на искусство меняются, и не имеет ли это большего значения, чем талант отдельных художников?

И еще на одно обстоятельство не может не обратить внимания критически настроенный зритель. Время, несущееся вперед, не только изменяется само, но изменяет и формирует людей. На пергамском искусстве сказались два различных периода и два соответствующих им творческих типа людей. Одно время и соответствующий ему тип художника - это Эпигон. Он поклялся быть верным духу афинского классического искусства, и этот дух в нем укоренился. Ведь не случайно Зевс принял у него такую же позу, как Посейдон на западном фронтоне Парфенона, а Афина Пергамского алтаря - родная сестра Афины с его восточного фронтона. Не случайно также и то, что пергамский Дионис похож на Диониса с метопы Парфенона, а упряжка Гелиоса - на группу южного афинского фриза. Может быть, какой-либо знаток искусства, когда алтарь будет закончен, и обвинит его создателей в заимствовании типов или в недостаточной оригинальности. Однако многое из того, что говорят и пергамские и иные знатоки искусства, - вздор. Эпигон и его ученики не копируют! Это им совершенно не нужно! Они творят, черпая силы в плодотворной связи с эллинскими традициями. Они сознательно подводят зрителя своих произведений к великим, величайшим образцам, которые дал миру греческий гений. Им не чужда фантазия, они независимы, но они хотят в своих произведениях выразить приверженность Афинам, ведь и вся история Пергама была выражением этой приверженности.

Северный фриз. Мойра и гигант

Менекрат призывает себя к последовательности и возвращается к исходному пункту. В те далекие времена целое в художественном произведении - было все, а отдельный человек - ничто. То, что скульптуры Парфенона связаны с именем Фидия, в конце концов случайность. Разве так важно, много или мало создано непосредственно его резцом? Конечно, ученые и здесь тщательно сравнивают одну ногу с другой, эту складку с восемьдесят седьмой, а затем с гордостью и остроумием первооткрывателей утверждают: это сам Фидий, а это - "только" работа его мастеров. Как бесполезны и бессмысленны все эти рассуждения. На самом деле важно совсем другое: то, что многие люди, и ставшие знаменитыми, имена которых все хорошо знают, и неизвестные, чьи имена забыты, слились в своем творчестве, достигли нераздельного единства, свет которого не угаснет в веках. Так же как Фидий со своими учениками, Эпигон вместе с нами начал большое дело и закончил бы его, если бы боги продлили ему жизнь. Ну, а я оказался слаб. По существу я вовсе не "главный мастер", хотя и ношу это звание. Будет ли, однако, бедой, если алтарь окажется созданным не из одного цельного камня? Может быть, было бы более правильно и более важно как раз то, чтобы этот памятник, стоящий на рубеже двух разных периодов, соединял бы в себе черты и характер и того и другого? Время меняется, меняется и человек. Раньше - если вспомнить статуи классического времени - ваятели иногда создавали фигуры, изображавшие отдельных людей, скажем, Перикла, Клесбиса или Битона. Но лишь в исключительно редких случаях они сохраняли характерные для их моделей черты, не превращали их в некие общие, лишенные индивидуальностей типы. Только сейчас, в наше время, и именно здесь, в Пергаме, индивидуальное стало преобладать над общим и начало создаваться довольно своеобразное искусство портрета. Человек уже не растворяется, как раньше, в полисном коллективе, но существует сам по себе, становится личностью. Так же изображает его и художник. Это веяние времени и оно не может не отразиться на художественных произведениях даже в тех случаях, когда они создаются сообща. Возможно, наша работа окажется последним образцом такого рода творчества.

Ну, это покажет будущее. Как бы то ни было, но пока она остается нашим общим произведением. Как показал обход мастерских, - наперекор новому времени и новому человеку - здесь еще присутствует художественное единство, хотя изменение во взглядах уже стало ясно для каждого, разбирающегося в искусстве. Может быть, - кто знает? - наш алтарь станет не только благодарственным памятником богам, не только памятником Эвмену и одержанным им победам, не только памятником Эпигону, но также и памятником тому, что уже закончилось, и тому, что только еще начинается в греческом искусстве? Именно об этом нужно будет поговорить с мастерами.

Южный фриз. Львиноголовый гигант и бог

Чей-то голос вывел Менекрата из задумчивости. Он опять, сегодня уже в третий раз, остановился перед мастерской Дионисиада, который задает ему какой-то вопрос. Вопрос, не имеющий существенного значения и уж не такой важный, чтобы стоило его задавать. Может быть, мастер просто хочет услышать дружеское слово? Он своеобразный человек, идущий по своему особому, сугубо личному пути. У него нет учеников и он дикого не берет к себе в обучение. Он не нанимает - как это делают другие - нескольких помощников, подручных, каменотесов. У Дионисиада есть лишь один помощник - старый одноглазый мужчина с исключительно развитой мускулатурой, но толку от него больше, чем от полдюжины других. Кроме того, он немой и этим тоже похож на своего мастера, способного за многие дни не вымолвить ни единого слова. Дионисиад еще молод, ему около двадцати пяти. Маленький, изящный человек с черными вьющимися волосами и нежным, женственным лицом, подобным тем, какие обычно изображают на геммах. Бывает, что он по два-три дня отсутствует в мастерской. Любители посплетничать рассказывают, что он в таких случаях бродит по горам восточного и северного Пергама, опустив голову, сжав руки в кулаки, словно ищет врага, которого хочет убить. Или он сидит где-либо на берегу моря, в таком месте, куда никто другой не отважился бы зайти, причем только тогда, когда море бушует, и долгим взглядом смотрит на волны и облака. Потом он снова работает без перерыва, как бешеный, дни и ночи. Если немой не заставлял бы его питаться, он сам и не вспомнил бы о еде, весь погруженный в творчество.

Дионисиад нелюдим, даже враждебен. И если кто-нибудь, проходя мимо его мастерской, из любопытства остановится, то такому прохожему надо быть готовым к тому, что на его голову или на ноги полетят довольно большие куски мрамора. А иногда такого любопытного схватит по еле заметному знаку мастера его помощник, подтолкнет коленом под зад да еще помахает рукой на прощание.

Этому Дионисиаду выпало на долю несколько лет назад создать теперь уже знаменитую и многократно копировавшуюся группу Афродиты и Дионы в борьбе с их противниками. Обе женские фигуры - Афродита и ее мать Диона - были расположены по краям композиции; между ними три гиганта - два, поверженные Афродитой, и один, еще борющийся с Дионой. Эти фигуры в центре композиции, фон которой заполнен широко раскинутыми крыльями стоящего гиганта со змеевидными ногами. Вот этот гигант и приковал сейчас взгляд Менекрата. Он считает его одной из наиболее выразительных фигур на всем фризе. Фигура гиганта вся охвачена пылом борьбы. Его грудь красиво изогнута, уверенно поднимаются молодые, сильные руки, готовые к борьбе с почтенной Дионой, напряжены все мышцы свежего лица, сохраняющего едва заметный отпечаток юношеской растерянности. Однако не сведены ли чуть больше, чем нужно, его брови? Менекрат скользит кончиками пальцев по голове гиганта, чтобы проверить свое первое впечатление. Да, пожалуй, сведены, но это почти незаметно. Рот гиганта немного приоткрыт. Не зародился ли у него страх за исход битвы? Этот страх, о котором еще ничего не знает тело, уже породил сомнение: не за потерянное ли дело он борется?

- Это прекрасно, - тихо говорит Менекрат и мягким движением кладет свою руку на плечо мастера.

- Я знаю, - отвечает тот и резко сбрасывает с себя руку, - но посмотри на Афродиту.

Менекрат смотрит и бледнеет от страха. Он не понимает, как это он мог несколько раз пройти мимо Афродиты и ничего не заметить. Менекрат делает шаг назад и вновь приближается к рельефу. Да, в ней нет ничего общего с той Афродитой, которую Дионисиад изваял раньше, и Афродитой Эпигона. Здесь она стоит, наклонившись, словно львица перед прыжком на овою жертву. В каждом изгибе ее тела, в каждой складке одежды - гармония. Но эта гармония неожиданно нарушается. Хитон богини сполз с плеча, обнажил его. Нагое, прекрасно выполненное, дышащее жизнью тело вступило в резкий контраст с одеждой. Нет, хитон не совсем соскользнул вниз. Богиня опустила его так, как это умеют делать некоторые женщины, хорошо понимая, что обнаженное наполовину или на четверть тело привлекает больше, чем нагота. Да и сам хитон только подчеркивает формы тела; он пышными складками лег вокруг правого бедра, слегка приподнявшись над легкими скользящими сборками нижней одежды, словно богиня желает, чтобы ее заключили в объятия. Полная грудь, сжатая вытянутыми вперед руками, но не потерявшая при этом своих прекрасных очертаний, оставила четкие линии на верхней одежде. И кажется, будто прелестный бант привлекает взгляд к груди богини.

Южный фриз. Феба

- Нет, это не богиня, Дионисиад, - шепчет Менекрат.

- Ты так думаешь? Тогда мы с тобой придерживаемся одного мнения. Она - девка. Самая пошлая из всех, какие существуют вообще. - Он хрипло смеется. - Вот, возьмите ее такой, какая она есть. Эх вы, глупцы!

Он хватает молоток и яростно бьет резцом по волосам мертвого гиганта, ниспадающим к его змеевидному хвосту.

- Но ты видел еще не все. Посмотри-ка дальше.

Менекрат подчиняется. Теперь он видит, что Афродита хочет попасть своей стрелой в молодого гиганта, борющегося с ее матерью. Он стоит к ней спиной и не подозревает об угрожающей опасности, так как смотрит только на Диону. Чтобы лучше прицелиться, Афродита подняла ногу и твердо поставила ее прямо на лицо второго, поверженного уже бойца. Но он еще не умер, его глаз, который виден из-под ступни богини, живет. Лицо, полуприкрытое сандалией Афродиты, носит черты создавшего его мастера. Менекрат испуганно поворачивается, смотрит на голову богини и быстро отводит взор; его пронизывает жуткое чувство. Он лишь бегло взглянул на ее лицо, но успел заметить то, что, несомненно, заметят и все другие: краешек рта богини чуть тронут улыбкой. Страшная, жестокая улыбка Афродиты.

- Ну, как? - сквозь зубы произносит Дионисиад, опустив молоток.

- Это кощунство и богохульство, - отвечает Менекрат.

- Нет! - кричит Дионисиад. - Это сама правда. Она смеется. Смеется над глупостью мужчин, глупостью людей, которые сделали из потаскухи богиню!

Не сказав больше ни слова, низко опустив голову, Менекрат идет дальше. Надо будет поговорить об этом с царем, думает он, да и со жрецами. Но сейчас на это нет времени. Угрюмые тучи снова надвигаются на мирное небо. Кто знает, сколько еще времени сохранится благословенный мир? Поэтому поздно начинать все сначала. Надо использовать каждый час, чтобы быстрее закончить начатое дело.

Проходят часы, дни, годы. Меньше стучат молотки. Строительство закончено. Стены вокруг алтаря возведены, фундамент готов, празднично поднимаются бледно-голубые ступени парадной лестницы. Наверху, во дворе, скульпторы работают над малым фризом, изображающим эпизоды из жизни Телефа. Плиты этого фриза сразу составили вместе и соединили друг с другом и со стенами при помощи шпон и скоб. Плиты обтесывались прямо на месте. Колонны для портиков частично уже готовы и поставлены. Эвмен считает, что пора устанавливать большой фриз. Надо спешить.

Македония как будто бы опять грозит войной. Царь Филипп потихоньку, при всей его кажущейся скромности все эти мирные годы постепенно вновь набирал силы. Ом - как рассказывали римляне, проезжавшие через Пергам, - открыто объявил, что, вероятно, скоро сможет отважиться на новый поход против Рима. Его сын Деметрий, находящийся в качестве заложника в Риме и привыкший к римскому образу жизни, конечно, не хочет об этом и знать. Но у него есть еще старший сводный брат Персей, внебрачный сын Филиппа, который со всей присущей ему страстью стал пропагандировать войну.

Это одна из причин, заставляющая Эвмена торопиться. Вторая - совсем иного рода. Когда двадцать лет назад Филипп напал на Пергамское царство, разрушил Афродизию перед городом и сжег расположенную поблизости священную рощу Афины, ее сразу же начали восстанавливать. Незадолго до смерти Аттала Филипп на встрече в Никее заявил, что он раскаивается в своем преступлении и хочет послать садовников с саженцами, чтобы посадить новую рощу. Конечно, это были только посулы, а Эвмен во время войны и битвы при Магнесии не смог позаботиться о роще. Но сразу же после победы все разрушенное было восстановлено. Теперь молодые деревца поднялись. Они стоят стройные, и ветви их колышатся от морского ветра, прославляя Афину "Никефорос" - "Победоносную".

Да, Афина Никефорос - Победоносная. Ей Эвмен хочет посвятить торжественные состязания, назвав их "Никефориями". Как музыкальные соревнования они должны походить на дельфийские состязания, как гимнастические - на Олимпиады. Вся ойкумена, весь говорящий по-гречески мир, правда, не совсем единодушно, согласился с этим планом. В начале третьего года 149-й Олимпиады из Пергама направляются послы. Они должны пригласить всех и каждого на первые Никефории следующего года. Победителей ожидают золотые венки.

К тому времени должен быть завершен - или почти завершен - алтарь, посвященный дарующей победу богине и ее отцу Зевсу. Работы шли бешеным темпом - не только днем, но и ночью. Все занятые на строительстве трудятся изо всех сил, чтобы успеть закончить алтарь вовремя. Однако в такие сроки - об этом постоянно говорил Менекрат - было невозможно завершить столь сложное сооружение. Поспешность не привела бы ни к чему хорошему - она породила бы лишь упущения и недоделки. И все же царь, обычно такой уступчивый и терпеливый, не хотел слушать никаких возражений. Если чего-либо будет не хватать или что-то останется недоделанным, отвечал он, и нервные морщины появлялись на его ясном лбу, то это можно будет доделать и исправить позднее. Менекрат не посмел возражать и со вздохом уступил, хотя душа его была полна опасений и он с трудом подавлял их.

Нет, окончательно завершить сооружение им все равно не удастся, хотя поверхностно ознакомившийся с ним посетитель, может быть, этого и не заметит. Знаток же с неудовольствием посмотрит на безобразные глыбы, лежащие у карниза в зале; из них предполагали изваять львиные головы, выбрасывающие из пасти воду. На фризе, изображающем Телефа, кое-что осталось недоделанным, и, кроме того, он вряд ли сохранится надолго, так как кессонные камни, которыми должны были облицовывать восточные помещения храма, до сих пор лежат в мастерских, так же как и колонны одного из рядов. Вместо двойного ряда колонн, таким образом, поставили только один. Кроме того, архитравы, некоторые блоки и кессонные камни западной части сооружения над парадной лестницей были так небрежно обработаны, что, глядя на них, добросовестный человек мог только покачать головой. Но помочь тут ничто не могло - ни жалобы, ни протесты. В определенное время надлежало убрать леса и освятить алтарь.

Двуколки, которых долго не было видно, опять начали скрипеть, подвозя камни. Ставят большой фриз. К счастью, он полностью завершен - хоть одно маленькое утешение. Но и с ним далеко не все благополучно. Конечно, плиты уже заранее готовились в каменоломнях и перед их установкой мастера отшлифовали стыки. Если каменщики при обработке этих плит просверливали отверстия для зацепления блоков или вытесывали выемки для рычагов на оборотной стороне, то потом они выравнивали поврежденные поверхности, что слегка изменяло первоначальные размеры.

И вот, когда блоки начали ставить, оказалось, что на некоторых плитах основание рельефа было ниже или выше основания плит, стоявших рядом. Виной тому была небрежность мастеров, их обрабатывавших. Теперь надо было стесать часть камня, чтобы устранить разницу. Попадались и такие плиты - особенно среди тех, какие должны были стоять около лестниц, - выемки для ступеней которых не соответствовали общим размерам постройки. Поэтому от плит северного фронтона, расположенных у лестницы, пришлось отрезать небольшие куски: один с кончиком орлиного крыла, другой с левой фалангой большого пальца гиганта, который как бы взбирался вверх по лестнице. Для полного размещения этого рельефа не хватило места. Но все это было еще не так страшно по сравнению с южным фронтоном у лестницы. Там, для того чтобы вставить пятнадцатую ступень, было необходимо удалить кусок камня размером почти с ладонь. Пострадала голень гиганта со змееобразными ногами; такой же кусок был изъят из змеиного кольца у девятнадцатой ступени. Фигуры не помещались и по высоте, так что пришлось спилить часть колена гиганта и кусок змеиного кольца. Еще хуже получилось при установке рельефа с изображением Тритона. Его корпус на второй плите выступал более чем на ширину ладони по сравнению с плечом на первой. Тут уж ничего нельзя было исправить, и стык остался виден. Горе-мастер прикрепил двумя шпеньками к лошадиной ноге с первой плиты рыбий плавник. Это была жалкая попытка прикрыть особенно неудачное место. Но скульптор не захотел признать свою вину, и ему повезло: удалось доказать, что ошибка была допущена в расчетах и он тут ни при чем.

Наконец все плиты поставлены. Верхние их грани отшлифованы, и сами они подогнаны так, чтобы все были на одной высоте; после этого их прикрепили к стене. Потом укрепили блоки карниза и соединили их стыковыми штырями.

Дело окончено. И давно пора: Никефории уже были па пороге.