Ледокол "Ермак" ошвартовался против Зимнего дворца...

Ледокол "Ермак" ошвартовался против Зимнего дворца, и в служебном вестибюле Эрмитажа опять горела закрашенная синим маловаттная лампочка. Полумрак располагал ко сну, и в покойном кресле клевала носом старенькая женщина, дежурная по охране. Сквозь дрему ей почудилось, что кто-то стучит в уже запертую на ночь входную дверь. Стук повторился. Старушка, кряхтя, зашлепала к двери. Голос мужчины, настаивавшего, чтобы его впустили ночью в Эрмитаж, был ей незнаком, и она вызвала начальника охраны. Губчевский отпер дверь.

Лунный серп, выплывший из-за лохматых осенних туч, осветил стоявшего подле служебного подъезда худого, небритого человека. За его спиной большим горбом выдавался вещевой мешок. Человек протянул обе руки Губчевскому.

- Ну как вы, родные, все тут живете? - дрогнувшим голосом произнес он, и только теперь Губчевский узнал постучавшегося в Эрмитаж ночного странника. Это был Левинсон-Лессинг.

До сих пор из Эрмитажа только уезжали. Сегодня, сентябрьским поздним вечером, в Эрмитаж впервые приехал человек с Большой земли. Он приехал оттуда, где хранились эрмитажные сокровища. Сегодня он расскажет обо всем - и о том, как идут дела на Урале, и о том, что заставило его, директора Свердловского филиала, пересечь на самолете Ладожское озеро н приехать в осажденный Ленинград.

Жизнь Свердловского филиала шла по колее, проложенной первым годом эвакуации. Позади остались полная тревоги зима и еще более тревожная весна, когда хранители с отчаянием вглядывались в показания психрометров, развешанных по стенам костела и Антирелигиозного музея: были недели, когда влажность воздуха в обоих хранилищах достигала 85 процентов! Летом, однако, после того, как контрольные вскрытия начали производиться и в этих неотапливаемых зданиях, сотрудники филиала со спокойным сердцем могли сообщить в Ленинград: "Вещи в хорошем состоянии. Упаковка прекрасная".

С самим хранением музейных вещей все в Свердловске обстояло как будто благополучно. Но была еще одна сторона эвакуационной жизни эрмитажных ученых, так и остававшаяся неустроенной.

Труд хранителя в советском Эрмитаже никогда не исчерпывался хранением. Споры о назначении наших музеев, которые велись в первые годы после революции, помнили теперь лишь одни эрмитажники-ветераны. Восторжествовала точка зрения тех, кто считал, что музеи должны быть и научно-исследовательскими центрами. Правда, не все тогда знали, кем был решен этот спор. А решил его Ленин. В своих воспоминаниях о Владимире Ильиче старейший член Коммунистической партии Ф. Н. Петров (в 20-е годы - начальник Главнауки Наркомпроса) рассказывает:

"Как-то Главполитпросвет Наркомпроса внес предложение сделать музеи только политике-просветительными учреждениями и отказаться от научно-исследовательской работы в них, соответственно изменив и характер экспозиции музеев. На коллегии Наркомпроса возник спор. По предложению А. В. Луначарского вопрос был передан на решение Владимира Ильича, и он ответил, что музеи не только политике-просветительные, но и научно-исследовательские учреждения. Без научной работы музеи не смогут давать тех знаний, в которых нуждается наш народ".

В начале 20-х годов, когда Ленин четко определил назначение советских музеев, многие нынешние профессора Эрмитажа были молодыми музейными работниками, делавшими первый шаг в науку. Их ученики вступили на научное поприще, когда уже выработался новый тип советского музейщика, сложился новый облик эрмитажного ученого. И теперь, в начале 40-х годов, хранители эрмитажных коллекций на Урале, к какому бы поколению они ни принадлежали, все острее чувствовали, что в их свердловской жизни не хватает того, без чего они не могут, просто не умеют жить.

Дни, казалось, были заполнены делами, и дня, казалось, для всех дел не хватало. Ленинградские ученые делали все, что должны были делать как хранители Эрмитажа и что обязаны были делать как свердловские горожане - отрабатывали субботники и воскресники на оборонных заводах, ездили на сельскохозяйственные работы в колхозы и совхозы. С лекций в военных госпиталях началась их просветительная работа в Свердловске, затем они стали читать лекции и доклады школьным педагогам, студентам университета и местных институтов, уральским художникам и архитекторам. Дня действительно не хватало, но чем бы они теперь ни занимались, инерция творческой мысли всегда возвращала их к прерванным войной научным работам - сколько увлекательных концепций не было продумано до конца, сколько фактов не было сопоставлено и сведено в систему, сколько интересных догадок осталось непроверенными, сколько книг не дописано, сколько книг не дочитано...

Эрмитажные вещи обрели, наконец, надежный покой, и жажда творчества, жажда научной работы снова охватила маленький коллектив эрмитажников на Урале, охватила, может быть, даже сильнее, чем когда-либо до войны, потому что нечем было утолить эту жажду. Книги, сотни книг, которые им так невероятно нужны, остались в Ленинграде - на полках эрмитажной библиотеки, на столах в рабочих кабинетах; рукописи, почти законченные или только начатые, тоже в Эрмитаже, лежат в незапертых ящиках письменных столов. Даже популярные лекции по искусству приходится читать "в сухую", без диапозитивов.

Лето прошло в хозяйственных хлопотах. Уголь припасен на весь отопительный сезон, п осенью директор Свердловского филиала решил отправиться в осажденный Ленинград - за книгами, за рукописями.

Хоженый-перехоженный служебный подъезд... Дверь долго не отворяли. Вещевой мешок оттягивал плечи. Он хотел уже скинуть мешок, но дважды щелкнул ключ в замке.

Губчевский не сразу его узнал. Потом примчалась Ильина - до войны она была работником просветчасти.

- Наш новый парторг,- сказал Губчевский, помогая снять веще вой мешок.

Все уже спали. Решили никого не будить. Вскипятили чай и до зари разговаривали. Говорили бы и дольше, но Ильина, взглянув на часы, всплеснула руками:

- Да вы же устали с дороги! Спать, всем спать!

Спать он не лег. Он обещал своим свердловчанам тотчас же написать пз Эрмитажа. Развязав вещевой мешок, он вынул открытку.

"Дорогие эрмитажники! - писал он. - Перелет прошел прекрасно. Первые встречи - Губчевский, Ильина, с трогательными объятиями и поцелуями и необычайным радушием вплоть до горячего чая, огурчиков с огорода, разбитого в Висячем саду, и даже двух кусков хлеба, трогательно принесенных А. П. Ильиной, несмотря на все уверения, что у меня есть некоторый запас в мешке. Долгий ночной разговор... таков первый вечер и первая ночь в канцелярии, на заботливо устроенной Ильиной постели".

Завтра он напишет подробнее.

"Ленинград, 12 сентября 1942 г. Это письмо адресовано всем. Пишется оно ночью в бывшем помещении отдела кадров, где меня сегодня устроили и где в моем распоряжении отличная кровать с бельем, письменный стол, электричество, телефон.

Вчера ночью проезжал по городу в закрытой машине и мог различить лишь темные силуэты знакомых зданий на фоне пасмурного, брызгавшего дождем родного ленинградского неба. Сегодня город предстал передо мной в своей суровой нетронутой красоте. Я увидел Неву с пришвартованными к набережной кораблями, волны, разбивающиеся о гранит; я ходил по улицам и с радостью останавливался у столь хорошо знакомых зданий, приобретших то особое очарование после долгой разлуки, какое свойственно родным образам, выплывающим во сне. Я прошел по Невскому, увидел Александринку и улицу Росси, Русский музей. Кое-где я встретил на некоторых улицах отдельные дома в той или иной степени разрушения, старательно приводимые в благообразное состояние, но архитектурный облик города не изменился ни в чем...

Все это происходило уже во второй половине дня, когда я отправился в Управление по делам искусств. Утро я провел среди своих - в родных стенах Эрмитажа. Появилась Ада Васильевна Вильм в комбинезоне, вооруженная топором, и вместе с несколькими работниками охраны отправилась на заготовку дров. Довольно шумно ввалились единственные представительницы моего отдела - такие же, какими они были, когда мы расстались - Ольга Михайлова и Тамара Фомичева... С бесконечной нежностью встретила меня вечно неизменная Анна Павловна Султан-Шах^*. Она повела меня в библиотеку Востока, где мне бросилась в объятия Наталия Давыдовна Флиттнер, полная энергии, гордая, что она завоевала себе право остаться среди своих книг и рукописей; она много пишет, работает над "Культурой Древнего Востока"... В пустых залах с заботливо зашитыми фанерой окнами - рамы и сдвинутые с места шкафы напоминают о прошлом.

^* (А. П. Султан-Шах - старший научный сотрудник отдела Востока. )

Затем я отправился к Михаилу Васильевичу Доброклонскому. Михаил Васильевич приобрел чрезвычайную стройность и несколько поражает исключительной живостью движений и речи. Полон интереса ко всему в нашей жизни. Подобно всем без исключения, он был чрезвычайно рад встрече со мной. Мой приезд воспринимается как своего рода праздник, потому что во мне воплощен сейчас для них весь наш коллектив.

...Таков беглый, но довольно полный и точный отчет о впечатлениях сегодняшнего дня. Сегодня я счастлив тем, что я здесь.

P. S. В писчебумажном магазине с витринами, закрытыми по общему образцу деревянными щитами, я купил ту бумагу, на которой пишу, и коробку стальных перьев, и мог при желании купить и то и другое в неограниченном количестве".

Стопа писчей бумаги лежит перед ним на столе. В Свердловске не то, что письма, даже официальные отчеты Комитету по делам искусств приходится писать на обороте старых плакатов; "Журнал записи температуры и влажности" - и тот сшили из каких-то агрономических бланков "Ведомостей расхода кормов ". Какое блаженство водить новым пером по белой, гладкой бумаге, купленной сегодня на Невском - не расплываются чернила, не цепляет перо. Пожалуй, он напишет сейчас в Свердловск еще одно письмо:

"Ленинград, 12 сентября 1942 г. Когда мое первое ленинградское письмо было уже заклеено, я вспомнил, что могу еще кое-что рассказать..."

Нет, он не станет и теперь, в своем втором письме, рассказывать товарищам, как жутко ему стало, когда он обходил сегодня утром эрмитажные залы: темная пустота склепа. Он не станет об этом писать еще и потому, что тягостные утренние впечатления за день понемногу сгладились - их развеяли встречи с друзьями, с милыми, бодрыми, деятельными людьми, населяющими Эрмитаж. Свое второе письмо он тоже заполнит рассказами о людях, о встречах.

Со следующего дня он принялся разыскивать и собирать рукописи свердловчан и подбирать книги по составленным ими спискам. Каждый день он узнавал что-нибудь новое о том, что было пережито в Эрмитаже осенью, зимой, весной, и сам рассказывал о годе, прожитом в Свердловске. Он рассказывал обо всем по порядку: как первоначально свердловские жители даже не подозревали о пребывании эрмитажных коллекций в уральской столице, и девушки на телеграфе упорно исправляли в приходивших телеграммах слово "Эрмитаж" на "Арбитраж"; как в Свердловске вскоре разузнали об эвакуированных эрмитажниках и стали их засыпать заявками на лекции; в филиале весной тоже случилось происшествие с мебелью - два ящика, что простояли во дворе под брезентом, покрылись плесенью изнутри, но, к счастью, на мебель в этих ящиках грибок не перекинулся. Он рассказал о том, что Иессена и Грязнова, эрмитажных археологов, летом пригласили участвовать в очень важной геологической экспедиции на Чусовую и что добытые ими данные представляют незаурядный интерес в научном отношении и имеют практическое значение для промышленности. Но так ли много событий произошло за год в Свердловском филиале? И он больше слушал, чем говорил.

Эрмитаж. 1942 год. Рисунок В. В. Милютиной

Его провели в комнату, где еще недавно жил Алексей Алексеевич Ильин. "Алексей Алексеевич,- писал он в Свердловск,- служил для всех источником бодрости". Ему отперли другую комнату - здесь были сложены десятки картин Бенуа, Сомова, Кустодиева, рисунки Добужин-ского, Лансере, Серебряковой. Он знал с давних пор эти картины, эти десятки рисунков под стеклом и в папках, чудесную коллекцию, которую с юных лет собирал Федор Федорович Нотгафт. Нотгафты погибли весной- сперва Федор Федорович, затем Елена Георгиевна. "Федор Федорович,- писал он в Свердловск,- до последних дней сохранял спокойствие, бодрость и выдержку". Более двадцати лет длилась его дружба с Нотгафтом, а расстались они даже не попрощавшись как следует - мимоходом, в зале Рембрандта, где на стенах висели уже одни пустые рамы. Он сказал тогда Федору Федоровичу: "После войны мы с вами развесим все на старые места", а Федор Федорович ответил: "Вы - может быть, но не я". Федора Федоровича не будет среди них после войны; добрую память о Нот-гафте сохранит собранная им коллекция... Комнату опять заперли - до конца войны.

Ему сообщили, что, по слухам, Андрей Яковлевич Борисов, эвакуированный весной с эшелоном Академии наук, умер где-то в пути. Известие еще не достоверно: эшелон направлялся в Казань, а слухи дошли из Чкалова. Весть эта ошеломила. Борисов... надежда востоковедной науки... Он написал товарищам в Свердловск: "Мне поведали исключительно грустную весть, быть может, требующую еще проверки: Андрей Яковлевич скончался в Чкалове. Не хочется верить...".

^* ( Слухи о кончине профессора А. Я. Борисова через некоторое время подтвердились. А. Я. Борисов умер не в Чкалове, а в Орехово-Зуеве. В апреле 1942 года он был снят на станции Орехово-Зуево с проходящего эшелона ленинградских учреждений Академии наук и в тяжелом состоянии доставлен в местную больницу.

Ленинград, 22 июня 1961 года". )

Эрмитаж. 1942 год. Рисунок В. В. Милютиной

Ответных писем из Свердловска ждать пока не приходилось, но он писал ежедневно.

Г. С. Верейский. Портрет В. Ф. Левинсона-Лессинга. Литография

Вечерами он подолгу беседовал с Доброклонским. "Михаил Васильевич,- писал он свердловчанам,- сейчас полностью погрузился в Византию в связи с продолжением работы над армянской миниатюрой". Их нынешние свидания удивительно напоминали былые встречи в полупустом, безлюдном Эрмитаже начала двадцатых годов, когда им часто приходилось дежурить по ночам. На ночные дежурства Михаил Васильевич являлся тогда с огромными папками, наполненными репродукциями рисунков: рассматривая и сличая рисунки, он коротал ночные часы. Сейчас, в блокадном Эрмитаже, на столе Доброклонского роскошные многоцветные репродукции армянских миниатюр лежали вперемешку с приказами и служебными отношениями, принесенными на подпись начальнику объекта.

Сидя вдвоем, совсем как встарь, они вспоминали прошлое, толковали о настоящем, заглядывали в будущее. Будущее Эрмитажа волновало обоих, и директор Свердловского филиала, хранящий эрмитажные коллекции в заколоченных ящиках на Урале, поделился с главным хранителем опустевшего музея теми соображениями, которые он недавно изложил в письме к академику Орбели:

"Сейчас, после стольких тяжких потерь, задача сохранения наших основных кадров приобретает особенное значение. Сохранить нужно не только отдельных людей, но и рабочее ядро, научный коллектив, что может быть достигнуто, как мне кажется, лишь при условии концентрации ряда основных работников в одном центре. Таким центром в силу ряда причин, естественно, является сейчас Свердловск..."

Война и эвакуация, говорил он Доброклонскому, разметали эрмитаж-ников по всей стране. Его особенно беспокоят те, кого вывезли из Ленинграда весной: разбрелись по городам и весям, осели, куда занесло. Пока ему удалось добиться переезда в Свердловск еще двух эрмитажников - Щербачевой и Лисенкова,- оба, должно быть, уже в дороге. В самом деле, чем мог заниматься Лисенков, закинутый куда-то в Емуртлу, что было делать в Емуртле Евгению Григорьевичу с его поразительным знанием европейской графики? Или Мария Илларионовна Щербачева,- не грешно ли держать под спудом ее капитальную осведомленность во всем, что касается старых итальянцев и испанцев?

Он охотно ответил на расспросы Доброклонского о Федоре Антоновиче Каликине, командированном из Ленинграда в Свердловск еще в июле, с волнением выслушал рассказ о том, как необычайно мужественно держал себя этот несгибаемый старик, пока его тоже не подкосила цинга, с интересом прочел заявление Каликина, которое Доброклонский отыскал в ворохе бумаг на своем столе:

"Главному хранителю Государственного Эрмитажа М. В. Доброклонскому от старшего реставратора Каликина Ф. А.

По состоянию здоровья моего сердца и еще не прошедшей цинги мне запрещен пока, временно, физический труд и большое хождение. Поэтому прошу найти возможность поручить мне выполнять на дому письменную работу, материал для которой я собирал в течение семи лет своего заведования и руководства реставрационной мастерской картин Государственного Эрмитажа, а именно: "Руководство по реставрации станковой живописи", которое должно послужить ученикам и молодым реставраторам пособием в их будущей работе..."

- Сейчас в Свердловске Федор Антонович окреп,- сказал он, возвращая листок Доброклонскому, и предложил обсудить еще одно дело, мысль о котором возникла у него уже здесь, в Ленинграде. Не кажется ли Михаилу Васильевичу, что среди сотрудников законсервированного музея есть еще несколько человек, очень много сделавших для Эрмитажа на протяжении военного года, но настолько ослабевших, что было бы целесообразно уговорить их покинуть на время родной город,- в Свердловске им будут рады.

В его письмах из Ленинграда теперь возникла новая тема.

"Вечер я провел в родных стенах - в длинном, затянувшемся за полночь разговоре с Анной Алексеевной Марковой^*, Л. А. Ероховой^** и Кирой Скалон^***, подробно обсудив с ними перспективы их переезда к нам и почти окончательно об этом с ними договорившись. Поездка возможна для них лишь при условии, что мы все поедем вместе..."

^* (Анна Алексеевна Маркова, сотрудник отдела нумизматики. )

^** (Людмила Александровна Ерохова, старший научный сотрудник, хранитель Особой кладовой. )

^*** (Кира Михайловна Скалон, старший научный сотрудник отдела истории первобытной культуры. )

"...Маркова, Скалон и Ерохова твердо решили ехать".

"...Несколько тревожит упадок сил Ероховой и Киры Скалон, которые впрочем, чрезвычайные молодцы. Я с ними очень дружен".

В утренние и дневные часы он рылся в книгах, отбирая все, что значилось в длинных списках свердловских товарищей, а по вечерам и ночам разбирал рукописи и много читал.

"20 сентября 1942 г. ...Занят отбором рукописей и книг. С книгами не все будет легко - я еще не нашел упакованные ящики, а значительная часть книг недоступна, или почти недоступна, так как снесена вниз в перевязанных пачках, лежащих горами... Перетаскиваю на спине свои собственные книги, что идет, увы, очень медленно..."

"22 сентября 1942 г. ...По вечерам занят разборкой рукописей, своих и чужих, отбором действительно нужного, а также читаю те книжки, которые не предполагаю брать с собой, и в результате почти не хватает времени..."

"27 сентября 1942 г. ...Начинаю подумывать об отъезде, хотя сделано очень мало и как-то очень мало успеваю за день сделать. Сижу до 2-3 часов ночи. Обуяла чрезвычайная жажда научной работы и мечтаю о том, чтобы по возвращении так наладить дела, чтобы иметь возможность уделить этому достаточно времени..."

"5 октября 1942 г. ...Отъезд наш намечен на 7 - 9 октября. Думаю, что все же не раньше 9-го, а может быть, и 10-го, так как я еще далеко не справился со всеми делами. Отбор книг занял много времени... Очень трудно с тарой, которой почти нет и которую надо изыскивать на ходу... Ленинградские товарищи проявляют огромную энергию в оказании нам помощи, в частности Эрнест Конрадович Кверфельдт, который целый день таскал книги сверху вниз, что меня даже встревожило... Большие сокращения вносятся мною в отбор диапозитивов, где очень много лишнего, что не будет использовано ни в университетском преподавании, ни в отдельных лекциях. К тому же необходимо максимально экономить в месте и в весе... Чувствую себя бодро, хотя по временам чрезвычайно устаю".

Еще один отъезд из Эрмитажа, еще одно прощанье в служебном подъезде. Уехал В. Ф. Левинсон-Лессинг 14 октября. Он увозил с собой группу откомандированных на Урал научных сотрудников, несколько больных, истощенных женщин. Ящики с плотно уложенными книгами заняли более половины вагона. На берегу Ладоги пересели на катера. На том берегу озера ящики снова погрузили в товарный вагон. На стенке вагона было написано мелом: "Свердловск".