Тот, кто видел Ленинград в январе и феврале, не узнал бы сейчас города...

"Тот, кто видел Ленинград в январе и феврале, не узнал бы сейчас города. Сугробы лежали тогда на улицах, ледяные наросты спускались с крыш, под наледями исчезли тротуары, грязь накопилась холмами, мусор завалил дворы, обломки рухнувших стен валялись на улице. Кирпичи, вмерзшие в снег, разбитые бочки, свернувшиеся оборванные провода, выбитые оконные рамы, груды битого стекла,- вот что встречал взгляд повсюду.

А теперь,- писал Николай Тихонов в мае 1942 года,- вы идете по чистым широким улицам, по великолепным набережным, точно подметенным гигантской метлой. Это далось не легко. Триста тысяч ленинградцев ежедневно, день за днем, трудились над очисткой города. К подвигам труда, совершенным ленинградцами, прибавился еще один, какого не видел мир. Знаменитые авгиевы конюшни - детский сон перед этими громадными работами, что были сделаны руками истомленных страшной зимой людей".

За ломы, лопаты и метлы взялись той весной и истомленные голодной блокадой работники Эрмитажа. Им было это невнове: в зимние месяцы они постоянно очищали от снега проезжую часть Дворцовой набережной - фронтовую дорогу, как и многие другие уличные магистрали города. Сейчас, весной, им предстояло очистить от снега и льда, от грязи и мусора всю огромную территорию, окружавшую эрмитажные здания, все захламленные дворы, чердаки, подвалы, канализационные трубы, каждый забитый нечистотами уголок, который под лучами весеннего солнца мог стать очагом инфекционных заболеваний. В "Дневнике совещаний Ученого секретариата" появляется новая рубрика "О ходе выполнения работ по очистке территорий Эрмитажа".

Совещания Ученого секретариата происходили в директорском кабинете. За столом Орбели сидел теперь профессор Доброклонский, назначенный на период консервации музея Главным хранителем Эрмитажа, начальником объекта.

Новый начальник объекта принадлежал к той эрмитажной гвардии, научная и музейная деятельность которой началась в первые же годы после Октябрьской революции. В молодости Михаил Васильевич Доброклонский собирался стать законоведом, но, еще изучая Римское право, толкуя статьи "Русской правды" Ярослава Мудрого и Кодекса Наполеона, он почувствовал, что истинное его жизненное призвание не юриспруденция, а история искусства; молодой законовед увлекся рисунками старых мастеров. В феврале 1919 года он поступил на работу в Эрмитаж.

Г. С. Верейский. Портрет М. В. Доброклонского. Гравюра

Спустя четыре десятилетия на страницах юбилейного издания, посвященного 40-летию научной и музейной деятельности члена-корреспондента Академии наук СССР М. В. Доброклонского, его старый товарищ по Эрмитажу В. Ф. Левинсон-Лессинг писал:

"Годы, когда Михаил Васильевич начал работать в Эрмитаже, были годами бурного роста эрмитажных собраний, в частности и коллекции рисунков. Следует напомнить, что отделение рисунков, в некоторых отношениях, занимало особое положение: не было, пожалуй, ни одного подразделения дореволюционного Эрмитажа, которое находилось бы в таком запущенном состоянии, в смысле систематизации и изучения материала, резко отличаясь в этом отношении от Картинной галереи... Поэтому задача нового состава отделения заключалась прежде всего в критическом пересмотре и систематизации основного собрания, наряду с его пополнением за счет новых поступлений. На долю Михаила Васильевича выпала счастливая судьба, он не только участвовал в этой работе с самого начала, но и вел ее в тесном общении с такими знатоками рисунка, как А. Н. Бенуа и С. П. Яремич. Вспоминается, как в помещении отдела античного мира, где тогда помещалось собрание рисунков, собирались за большим столом сотрудники - Г. С. Верейский был неизменным участником этих встреч - и совместно просматривали папки и альбомы с рисунками и гравюрами. Сколько было при этом живого и интересного обмена мнениями! Эти счастливые обстоятельства, при которых началась работа Михаила Васильевича, были полностью им использованы, и он вскоре же выдвинулся в качестве основного и наиболее активного работника отделения".

Доброклонский давным-давно завоевал себе среди советских искусствоведов репутацию лучшего знатока рисунка старых мастеров, его авторитет в этой области был не менее высок и в кругах зарубежных специалистов, но в административных и хозяйственных делах маститый ученый чувствовал себя беспомощно. Орбели оставил ему полную доверенность на управление Эрмитажем; в официальной бумаге значилось: "Выдана директором Государственного Эрмитажа академиком Орбели Иосифом Абгаровичем - начальнику объекта Государственного Эрмитажа тов. Доброклонскому Михаилу Васильевичу в том, что ему на время моего отсутствия доверяется совершать, в порядке управления вверенным ему Эрмитажем, все разрешенные законом сделки и операции"; но всякий раз, когда из бухгалтерии приносили ему на подпись финансовые документы, он терялся и испытывал мучительную неловкость. Он был бесстрашен во время самых яростных бомбежек и артобстрелов, но на совещаниях Ученого секретариата, когда речь заходила о фанере или гвоздях, фановых трубах или канализационных колодцах, он с робкой надеждой поднимал испуганные глаза на главного инженера Фирсова.

Главный хранитель работал в Эрмитаже двадцать четвертый год, главный инженер - второй месяц. Но Петр Петрович Фирсов был старым н опытным инженером, и некоторые стороны эрмитажного хозяйства были известны ему уже много лет - со времен памятного наводнения 1924 года. Невские воды, выйдя тогда из гранитных берегов, поднялись так высоко, что скрыли под собой парапеты набережной, и две баржи, покачиваясь на волнах, приплыли по воле разбушевавшейся стихии к гранитным атлантам эрмитажного подъезда; когда вода спала, обе баржи остались просыхать на торцовой мостовой между Дворцовой площадью и Зимней канавкой. Вода, затопившая подвалы Эрмитажа, нанесла серьезные повреждения тянувшимся по ним магистралям отопительной системы, и П. П. Фирсов, как видный инженер-теплотехник, был направлен в Эрмитаж для ликвидации аварии. С эрмитажными подвалами он возобновил знакомство в блокадную зиму 1941-1942 года при случайных обстоятельствах. На Дворцовой набережной, по которой он однажды проходил, его застиг сильный артиллерийский обстрел, а на воротах музея он увидел табличку со стрелкой - "Бомбоубежище для проходящих". В подвале он попался на глаза главному архитектору Эрмитажа, и тот предложил ему занять должность главного инженера, которую за несколько дней до того голод сделал вакантной. С февраля и до конца блокады новый главный инженер был не только единственным в музее инженером, но и единственным водопроводчиком, единственным кровельщиком, единственным умелым плотником, и, кроме того, чем-то вроде старшего дворника всех территорий Эрмитажа и Зимнего дворца.

К весне мужчин в Эрмитаже почти не оставалось, десяти не наберешь, считая и профессора Эрнеста Конрадовича Кверфельдта, которому в 1942 году исполнилось 65 лет, и ученого реставратора Федора Антоновича Каликина, отметившего свое шестидесятипятилетие еще в прошлом году. Самым молодым был Павел Филиппович Губчевский, страдавший тяжелым сердечным недугом, из-за которого его не брали в армию.

Много дел переделал в Эрмитаже с начала войны научный сотрудник Губчевский, экскурсовод, лектор, популяризатор. Он упаковывал вещи, стоял диспетчером на подъездах, когда ящики вывозили из музея, дежурил вышковым наблюдателем на крышах, укрывал неэвакуированные коллекции в хранилищах нижних этажей, н в марте, когда Эрмитажу предложили выделить инициативного работника для особого задания, партбюро тотчас же назвало имя Губчевского. Эрмитажный экскурсовод успешно перевез по льду Ладожского озера большую группу учащихся ремесленных училищ; в Ленинград он возвратился за несколько дней до отъезда Орбели и сразу же был вызван в кабинет директора. - Охрана музея,- повел Орбели неожиданный разговор,- становится сейчас самой важной, самой сложной и необычайно трудной задачей. - Инструктивная беседа со вновь назначенным начальником охраны длилась ночь напролет.

Состояние дел по охране Эрмитажа, когда Губчевский приступил к исполнению своих новых обязанностей, характеризует один из архивных документов 1942 года:

"Охрана - 64 человека по штату, налицо - 46, тогда как в довоенное время количество работников охраны достигало 650 человек. Охраняются постами наружной, внутренней (как ночной, так и дневной) охраны Эрмитажа - около 1000000 куб. метров, протяженность экспозиционной территории - 15 километров и количество залов в одном Дворце искусств^* - 1057. Охрана внутренних помещений Эрмитажа в настоящий момент осложняется тем, что в результате разрушений, причиненных артобстрелом, ряд помещений сделался доступным для проникновения..."

^* (Зимний дворец, став продолжением Эрмитажа, долгое время назывался Дворцом искусств. )

Более подробно о том же рассказывает сам начальник охраны П. Ф. Губчевский :

"Мое могучее воинство состояло в основном из пожилых женщин от 55 лет и выше, включая и семидесятилетних. Среди этих женщин было немало инвалидов, которые до войны служили в музее смотрительницами зал (хромота или какое-либо другое увечье не мешали им дежурить на спокойных постах и наблюдать в залах за порядком). К весне 1942 года многие разъехались, многие умерли, а оставшиеся в живых продолжали нести службу по охране. В служебном табеле значилось примерно пятьдесят работников охраны, но обычно не менее трети всегда находилось в больницах: одни оттуда возвращались, других отвозили туда - на саночках, на волокушах. Таким образом, стража, которой я командовал, фактически никогда не превышала тридцати немощных старушек. Это и была вся моя гвардия!"

Тридцать старушек круглосуточно охраняли эрмитажные здания, подъезды, ворота, внутренние помещения. Резко сократилось и число других музейных работников (в сравнении с довоенным временем оно уменьшилось в пять раз). Те, кого еще окончательно не свалила дистрофия и кто по возрасту подлежал мобилизации на общегородские работы, в апреле 1942 года чистили набережную, дворы, чердаки. К внутриэрмитажным работам предстояло перейти после завершения очистки внешних территорий, но весна, бурно вступавшая в свои права, потребовала немедленно начать авральные работы и на необъятных территориях внутри музейных зданий.

В блокадном Эрмитаже. Уже весна... Рисунок В. В. Милютиной

Весна пришла, и прихотливые узоры, которыми мороз расписал стены и потолки эрмитажных залов, больше не искрились бриллиантовой россыпью, когда солнечный лучик, преломившись в уцелевшем стекле, падал на вчера еще покрытый инеем мрамор. Оттепель дохнула в стылые залы Эрмитажа не весенним теплом, а весенней сыростью. Миллиарды кристалликов серебристого инея потемнели, превратились в миллиарды капелек тусклой влаги, которые, соединяясь, все более тяжелели и грязными ручьями потекли по стенам.

Снег на крышах таял, талые воды устремлялись в каждое отверстие изрешеченной осколками и наспех залатанной кровли, а с чердаков мутная вода просачивалась в залы, покрывая потолки и плафоны безобразными черными пятнами протечек. Ведра, тазы, шайки, противни, расставленные на чердаках, помогали мало - все эти не очень емкие "емкости" быстро переполнялись,- не успеешь вылить воду, и они снова полны до краев. Чинили дырявую кровлю, на кровельное железо накладывали заплаты из мешковины и гудрона,- залатаешь в одном месте, а в другом, глядишь, уже новая протечка...

Эрмитаж. 1942 год. Рисунок В. В. Милютиной

Совсем катастрофически обстояло дело в залах с большими просветами. Над ними не было ни чердаков, ни железной кровли. Осколки снарядов выбивали из просветов стекло за стеклом, и когда снег, скопившийся за зиму на фонарях, начал таять, весенняя капель дробно застучала по паркетам центральных залов Картинной галереи. Повсюду разлились лужи, вода смешалась с насыпанным в залах песком, превращая его в жидкое месиво.

Хранители взбирались на крышу, привязывали фанеру проволокой к металлическим переплетам фонарей, но ветер снова срывал ее с железного каркаса, и снова по залам разносилось настойчивое и мерное, как метроном: кап... кап... кап... Паркеты коробились, вздувались, крошились.

Сырость шла в весеннее наступление на Эрмитаж. Потемнела живопись на плафонах, и ленинградское небо было уже более голубым, чем то, что простиралось над Олимпом на плафоне Главной лестницы. Влага оседала на стенах, на зеркалах, на колоннах, и женщины, хранительницы Эрмитажа, до изнеможения выжимали над ведрами тяжелые тряпки. А отработав свой дневной урок в Эрмитаже, шли отрабатывать смену по очистке дворов^*.

^*(В мае 1942 года Исполнительный комитет Ленинградского городского совета депутатов трудящихся вынес решение об освобождении сотрудников Эрмитажа от внеэрмитажных трудовых обязанностей. В этом решении говорилось:

"Ввиду большого объема работ по сохранению музейных ценностей и малочисленности состава трудоспособных работников - освободить работников Государственного Эрмитажа от привлечения к выполнению работ в порядке трудовой повинности". )

Еще ранней весной, одновременно с назначением профессора Добро-клонского начальником объекта, был утвержден хранительский состав на период консервации музея - 22 человека - "с возложением на каждого хранителя полной ответственности за целую группу хранилищ и с отобранием от них, как изъявивших желание остаться в Ленинграде, особых обязательств в отношении доверенного им хранения". Через короткое время список хранителей поредел: одних, как гласит бесстрастный документ, не стало в Эрмитаже "по причинам естественной убыли", а другие вынуждены были в апреле и в мае из-за той же дистрофии все-таки покинуть Ленинград. "Количество хранителей не соответствует объему работ,- сообщает М. В. Доброклонский в Комитет по делам искусств. - Поэтому приходится часто перебрасывать хранителей на аварийные работы в другие отделы".

Спешных противоаварийных действий потребовали весной многие подвальные кладовые. Начало положила авария в подвале под залом Афины, где был укрыт фарфор.

Блокадная весна 1942 года. В зале с большим просветом. Рисунок В. В. Малютиной

Жеманные маркизы и пастушки, изящные кавалеры и пастушки, чьи фарфоровые тела, закаленные в огне муфельных печей Дрездена и Севра, перенесли за двести лет не одно потрясение, спокойно пережили блокадную зиму в глубине своего темного подвала - по грудь в песке, рядом с вазами и канделябрами, рядом с сервизами, покоившимися тут же на песчаном ложе. Они только вздрагивали все одновременно, когда здание, их укрывавшее, временами сотрясалось до основания, и затем снова замирали в своих изысканных позах. Изредка их навещали люди в стеганых телогрейках и валенках, хозяйки этого блокадного убежища неэвакуированного фарфора.

Незадачливые маркизы, злополучные пастушки! Весной в их надежном убежище внезапно лопнула водопроводная труба, вода хлынула в подвал, а они ведь не умели плавать! Блюдца и тарелки больше других удерживались на плаву, а они, бедняжки, сразу завязли в мокром песке, сразу же захлебнулись. Постепенно к ним на дно опускались, наглотавшись воды и грязи, все новые вазочки из тех, что поменьше, нарядные чашки, кофейники, соусники,- какой водолаз и когда извлечет их из этих черных хлябей? Сквозь толщу поглотившей их воды они даже не увидели, как распахнулась дверь подвала, не услышали, как испуганно вскрикнула застывшая в дверях очень худая и очень бледная женщина.

"Я с ужасом увидела, что фарфор весь затоплен,- вспоминает старший научный сотрудник Ольга Эрнестовна Михайлова, в годы блокады хранитель отдела Запада и эрмитажный комсорг. - Со мной были несколько подруг - Александра Аносова, Тамара Фомичева... Сбегав за высокими резиновыми сапогами, мы спустились в темный подвал. Вода стояла по колено. От наших движений образовывались волны, которые еще выше поднимали уровень воды. Осторожно двигаясь, чтобы не наступить на хрупкий фарфор, мы стали наощупь вытаскивать из воды вещь за вещью. Кое-какая фарфоровая посуда плавала на поверхности. То там, то здесь торчали над водой горлышки крупных ваз, большинство же вещей, заполнившись песком и грязью, погрузилось на дно. И эти поиски во мраке, и это хождение по воде, и то, как мы, нагрузившись фарфором, поднимались по темной крутой лестнице, не видя ступенек, нащупывая их ногами, казалось нам впоследствии невероятным, каким-то головоломным акробатическим номером, и мы диву давались, что ничего не разбили.

Вызволив фарфор из подвала, мы принялись очищать его от грязи. Пусть спасенные вещи и не принадлежали к шедеврам эрмитажного собрания, но так или иначе перед нами были произведения искусства, и видеть их в столь плачевном состоянии нам, хранителям, было очень тяжело. Предметы, покрытые глазурью, отмывались легко. Но бисквиты, неглазу-рованный белый фарфор, пропитались водой и пожелтели. Часть предметов, ранее подвергавшихся реставрации, расклеилась. Многие веши утратили инвентарные номера, и это могло создать невообразимую путаницу в музейном учете; сотни отмокших бумажных ярлычков плавали в подвале, а номерные обозначения, выведенные на вещах водостойкой эмалевой краской, от продолжительного пребывания в воде набухли и отваливались кусками. Делать все приходилось одновременно - и чистить, и мыть, и восстанавливать номера. Сушили мы фарфор во дворе, на весеннем солнышке, подстелив мешковину или прямо на зазелеукрывавшее, временами сотрясалось до основания, и затем снова замирали в своих изысканных позах. Изредка их навещали люди в стеганых телогрейках и валенках, хозяйки этого блокадного убежища неэвакуированного фарфора.на ту коллекционную и обстановочную мебель Эрмитажа, которая не была увезена и которую осенью перенесли в помещение бывшей дворцовой конюшни. Оттаяли обледеневшие за зиму стены, и влагу, перенасытившую воздух, конденсировало полированное дерево. Мебель "потела", с нее стекали ручейки, обивка покрылась плесенью.

"Мебель мы сперва пытались сушить в самом помещении конюшни,- рассказывает Александра Михайловна Аносова. - Сняли фанеру с окон, растворили настежь двери, и пошли у нас гулять сквозняки. Но это не помогало. Когда установились сухие солнечные дни, мы вытащили всю мягкую мебель во двор. Обивка на диванах, креслах, стульях не была видна под толстым пушистым слоем плесени, будто не бархатом и атласом были они обиты, а отвратительной зелено-желтой цигейкой. Солнце высушивало плесень, и тогда мы переносили вещь за вещью в Черный проезд, отделяющий Малый Эрмитаж (Ламотов павильон) от Зимнего дворца, и пускали в ход щетки и метелки. Весь день - пыль столбом, и резкий, едкий запах сернистого газа; к концу дня этот запах пропитывал нашу одежду, пыль набивалась в уши и ноздри, першило в горле, слезились глаза".

Солнце подолгу застаивалось теперь в небе и грело все сильнее. Посреди высоких дворцовых зданий - с побитыми карнизами, с отвалившейся штукатуркой, с рваными ранами в кирпичной кладке - стояла во дворах под открытым небом и медленно просыхала старинная мебель из драгоценных древесных пород - красного дерева, карельской березы, палисандра; екатерининские, павловские, александровские кресла и стулья взобрались даже на склоны песчаного холма в эрмитажном дворике, выходящем на Зимнюю канавку. И на том же холме, на том же теплом песочке, под тем же голубым небом сидели, отбыв очередную вахту, старушки пз музейной охраны, грели на солнце цинготные, в черных пятнах, опухшие ноги и прислушивались к далеким, а иногда и очень близким разрывам.

Весной возобновились воздушные бомбардировки Ленинграда. Не ослабевал и артиллерийский обстрел. С апреля по июнь было лишь 18 дней, когда вражеская артиллерия не вела огонь по городу. Обстрелу подвергался и район Зимнего дворца.

"После каждой бомбежки, каждого артобстрела мне и моим товарищам надлежало произвести обход зданий,- рассказывает П. Ф. Губчевский. - Делать это было необходимо: когда все гремит и грохочет, легко недоглядеть на нашей огромной территории даже серьезное происшествие. Однажды, обходя здание Нового Эрмитажа, я вошел в Двенадцатиколонный зал, где до войны помещался отдел нумизматики. Поглядел вокруг - над галереей, где мы упаковывали монеты и медали, зияет дыра от прямого попадания снаряда! По всему видно, что снаряд разорвался здесь не сегодня. Заактировали мы его все же сегодняшним числом, благо и сегодня был артобстрел.

Мои теперешние маршруты были намного длинее самых обстоятельных обзорных экскурсий, которые я водил до войны. Идешь по лабиринтам зал, галерей, лестниц, переходов, голова кружится - дает себя знать голодная зима, и думаешь - вот-вот упадешь, а найдут тебя через полгода, через год, где-то здесь, в отдаленном тупичке, в стороне от больших эрмитажных дорог.

Топография эрмитажных помещений очень сложная и очень запутанная. Ни я, ни кто-либо другой на моем месте, кому хорошо знакомы лишь экспозиционные залы и научные кабинеты, вряд ли смог бы разобраться в наших лабиринтах, если бы в Эрмитаже не существовало Анастасии Михайловны Лазаревой - моей неоценимой помощницы в годы блокады".

Двенадцатиколонный зал. Над галереей зияет дыра от прямого попадания снаряда

В Эрмитаже всегда было много замечательных работников, вся жизнь которых с юных лет протекала среди музейных сокровищ: начав свой путь экскурсоводами, аспирантами, младшими научными сотрудниками, они становились выдающимися учеными, профессорами, заведующими отделениями и отделами музея. Совсем девочкой пришла в Эрмитаж и Анастасия Михайловна Лазарева, мировой музей тоже стал для нее родным домом, но всю свою жизнь она имела дело не с произведениями искусства, не с великими памятниками художественной культуры, а с оберегающими их ключами. Она ведала ключевым хозяйством Эрмитажа, и без нее, без этой скромной и уже немолодой женщины, Эрмитаж нельзя было ни отпереть, ни запереть. Нельзя было отпереть ни Главного подъезда, ни служебного входа, нельзя было отворить двери экспозиционных залов и научных кабинетов, запасных картинохранилищ и реставрационных мастерских, музейных кладовых и складских помещений, чердаков и подвалов. Ни одна музейная витрина и ни один хранительский шкаф, ни одна большая дверь и ни одна крохотная дверка в музее, какие бы в них ни были врезаны замки, не могли быть открыты без ключа, одного единственного среди тысяч, и всеми этими тысячами ключей ведала главный ключарь Эрмитажа Анастасия Михайловна Лазарева.

Она знала каждый ключ. Подобно тому, как профессор Доброклонский, взглянув на неподписной лист старого мастера, по характеру штриха, по движению карандаша, пера или кисти сразу определял анонимный рисунок, Анастасия Михайловна безошибочно атрибутировала любой ключ, с которого оборвалась деревянная или металлическая бирка,- узнавала его по бородке, по длине, по весу, по ушку, по только ей одной ведомым приметам. Она знала, какую дверь отмыкает какой из ее ключей, и знала она еще, как наикратчайшим путем добраться до самой далекой двери. Сложные и запутанные коммуникации дворцовой территории были ею за многие годы настолько изучены, что она могла даже ночью в непроглядной тьме, не заблудившись, пройти насквозь весь Эрмитаж - по всем горизонталям и по всем вертикалям.

"Лазаревой был известен любой тупичок, любая каморка на антресолях,- говорит П. Ф. Губчевский,- и это практическое знание топографии Эрмитажа приобретало исключительное значение во фронтовых условиях, в которых осуществлялась охрана музейных зданий. Никто не представлял себе, когда она спит, и спит ли она вообще. Посты, на которых дежурили наши старушки, были донельзя малочисленны, и Лазарева днем и ночью обходила все этажи, заглядывала во все закоулки. Из Эрмитажа она никогда не отлучалась, разве только для того, чтобы помочь еще одной старушке, у которой цинга приняла угрожающую форму, доплестись до больницы".

Два объемистых пакета из Москвы, из Комитета по делам искусств, прибыли в мае. Год назад они непременно содержали бы новые формы отчетности, сброшюрованные приказы, распоряжения, директивы, инструкции. В Эрмитаже вскрыли оба пакета - витамины! Двадцать банок витамина С в сиропе из инверсированного сахара, пятьсот тюбиков витамина С с глюкозой!

Витамины распределили между самыми истощенными, между больными цингой, между теми, у кого от авитаминоза пошли по телу черные пятна. И тогда же, в мае, стали у себя в Эрмитаже выращивать зеленые витамины - морковь, капусту, лук.

Огородничать той весной принялся весь Ленинград. В огороды были превращены сады, скверы, бульвары. Грядками покрылись и Марсово поле, и Летний сад, и газоны вокруг памятников, и пустыри между разбомбленными домами. А эрмитажники свой огород разбили высоко над землей, на втором этаже, в эрмитажном Висячем саду.

Он еще в пышном XVIII веке вызывал восхищение сановных гостей Зимнего дворца и заморских послов, этот Висячий сад, устроенный по прихоти Екатерины II поверх каменных сводов дворцовых конюшен. Застекленная дверь ведет в него из Павильонного зала, и от этой двери он тянется вдоль двух галерей - Петровской и Романовской, сам похожий на музейную галерею, только простершуюся под открытым небом: мраморные статуи белеют здесь среди деревьев, кустарников и цветников.

Сирень в последний раз отцвела в Висячем саду прошлым летом, розы отцвели осенью. Пришла новая весна, кусты сирени опять зазеленели, но расцвести им не пришлось. "Мы вырывали кусты сирени и жимолости вместе с корнями, чтобы увеличить площадь под наш огород,- вспоминает О. Э. Михайлова. - Все дни, пока мы копали и разбивали огородные грядки, выдернутые кусты стояли тут же, у стен, с кусками земли на корнях, медленно увядая. В эту блокадную весну мы видели много смертей. Тяжело умирала и эрмитажная сирень".

Грядки в Висячем саду поливали, пололи, подбирали с огородной земли осколки снарядов. Осколки сыпались на Висячий сад всякий раз, когда Зимний дворец становился мишенью фашистских артиллеристов. Ровно через неделю после первомайского праздника, 8 мая, один из снарядов разорвался в Черном проезде, где чистили заплесневевшую мебель. Никого из хранителей в эту минуту там случайно не было, но на своем посту находился боец военизированной пожарной команды. Его убило наповал^*.

* (В архиве Государственного Эрмитажа сохранилась копия донесения в штаб МПВО Дзержинского района:

"Сообщаем, что во время артиллерийского обстрела 8 мая в 17 час. один снаряд попал в Черный проезд и разорвался возле пешеходного тротуара в третьем арочном пролете, считая от входа в Библиотеку, образовав воронку диаметром около 2 метров, глубиной 0,55 метра... При разрыве снаряда пострадал один человек - боец ВПК Евгений Тодовский, который проходил в расстоянии 25 метров от места взрыва снаряда и получил осколком ранение в живот; смерть наступила мгновенно".)

Висячий сад в Эрмитаже

Зимний дворец обстреливался и 8 мая, и 14 мая. Снаряды попадали в цоколь фасадной стороны здания со стороны Адмиралтейского проспекта, в дворцовую крышу над Салтыковской лестницей; они рвались у Главного подъезда на Дворцовой набережной и среди деревьев на Большом дворе Зимнего дворца. Снаряд ударил и в стену хранилища старинных карет в нижнем этаже Ламотова павильона - под Романовской галереей и Висячим садом. Стену Каретного сарая он не пробил, но основательно разворотил кирпичи.

Бывалые солдаты утверждают, что в воронку от одного снаряда второй никогда не попадет. Боевая летопись Эрмитажа опровергает это утверждение. В ту же стену Каретного сарая, в то же самое место, где месяц назад разворотило многорядный кирпич, 18 июня вновь попал 70-миллиметровый снаряд и разорвался уже внутри хранилища.

Весна 1942 года. В Висячем саду разбиты огородные грядки. Рисунок В. В. Милютиной

В Каретном сарае находились коллекции бывшего Конюшенного музея. Здесь стояли великолепные произведения именитейших каретных мастеров XVIII века, русских и иностранных, кареты Екатерины и Павла, парадные, дорожные, прогулочные, охотничьи, отделанные золоченой резьбой, покрытые художественной росписью по лаку, дворцовые кареты, паланкины, сани. Снаряд, разорвавшийся внутри Каретного сарая, разнес вдребезги семь карет и два паланкина; тяжелые увечья он причинил и всем остальным предметам этой редкостной коллекции.

На золоченые обломки карет оседала бурая кирпичная пыль^*.

^* (Ущерб, нанесенный эрмитажной коллекции карет, зафиксирован в специальном акте, составленном А. М. Аносовой, которая в 1942 г. являлась хранителем отдела истории западноевропейского искусства и возглавляла унитарную команду МПВО

Принимая во внимание исключительную ценность вышеперечисленных предметов, стоимость ущерба установить невозможно".)

70-миллиметровый снаряд разорвался внутри Каретного сарая

Грохот рвущихся снарядов доносился и в маленькую комнату с окном на Зимнюю канавку, одну из служебных комнаток музея, в которой сейчас проживал старый ученый, среди эрмитажных ученых самый старый, всеми уважаемый и всеми любимый профессор Алексей Алексеевич Ильин, член-корреспондент Академии наук СССР. Он был наиболее авторитетным в советской стране специалистом по вопросам нумизматики, крупнейшим в мире знатоком истории монетного дела и медальерного искусства в России. С 1920 года и до тех пор, пока он совсем не состарился, А. А. Ильин возглавлял отдел нумизматики Эрмитажа; впервые созданная в музее после Октябрьской революции постоянная выставка монет и медалей была делом его ума, его знаний, его рук.

В Эрмитаж перевезли Ильина в начале блокады. Полуразбитый параличом, он продолжал работать, и в Эрмитаже легче было заботиться о престарелом ученом. Друзья и ученики, чтобы проведать Алексея Алексеевича, часто заглядывали в маленькую комнату с окном на Зимнюю канавку.

В феврале перестал приходить Александр Николаевич Зограф, несколько лет назад сменивший Ильина в отделе нумизматики, и Ильин понял, что Зографа не стало, умер от дистрофии. В апреле умерла и Евгения Оттоновна Прушевская, специалист по античным монетам, старший научный сотрудник и боец санитарной команды МПВО. Не приходил больше и Семен Александрович Розанов, специалист по западноевропейским монета"!,- от Ильина не скрыли, что он погиб во время бомбежки под развалинами дома.

Ильин никогда о смерти не думал: он жил и, следовательно, должен был работать. Его не раз уговаривали уехать из осажденного Ленинграда, но он отказывался: пусть уезжают те, кто помоложе, у кого впереди большая жизнь, а он уже стар, ему надо еще многое закончить. Потом он пожелал счастливого пути и скорейшего возвращения Иосифу Абгаровичу, другим своим сослуживцам, приходившим к нему прощаться. Но друзей в Эрмитаже оставалось еще много. Наведывались к Ильину в его эрмитажную комнатку и внеэрмитажные друзья.

В первых числах июня Алексея Алексеевича навестил его давнишний приятель профессор В. Г. Гаршин, старый ленинградский врач и коллекционер-нумизмат. Гаршина сопровождала поэтесса Вера Михайловна Инбер, москвичка по месту постоянной прописки и ленинградка по блокаде.

"Сегодня были с В. Гаршиным у Ильина,- вписала Вера Инбер в свой блокадный дневник 4 июня 1942 года. - ...Старику восемьдесят шесть лет, он наполовину парализован, поддерживает голову рукой. Но левый, непарализованный, профиль до сих пор прекрасен. Видимо, это был человек редкой красоты.

Профессор Ильин рассказал нам, что его перевели в эту комнату в самом начале блокады, что ему ежедневно доставляли вязанку дров из самых сокровенных запасов Эрмитажа. Что же касается света, то на письменном столе всегда горело электричество. Ток давал один из военных кораблей, пришвартованных на зиму здесь же, на набережной, у самого Эрмитажа.

Я спросила, где сейчас тот отдел, которым заведовал профессор. Он ответил, что отдел был эвакуирован, как только городу стала угрожать опасность от бомб.

- Почему же вы сами остались? - спросила я.

- Куда же я поеду? Мне восемьдесят шесть лет, я стар. А мои коллекции вечно молоды. В первую очередь надо было думать о них.

Потом он прибавил, что ему много раз предлагали уехать. Приходили. Настаивали. Но он отказался, так как у него тут есть его личная, небольшая, но очень ценная коллекция старинных русских монет, уже завещанная Эрмитажу. Ее нужно еще привести в окончательный порядок, чем он сейчас и занят.

Старик с трудом встал с дивана карельской березы и трясущейся рукой отпер ящик письменного стола, где, переложенные газетами, лежали рядом монеты и медали. Между прочим, там были крошечные серебряные монетки величиной с рыбью чешуйку - одни из первых русских рублей.

Я обратила внимание на один, гораздо более поздний, полтинник желтоватого цвета.

Ильин объяснил мне, что этот полтинник лежал рядом с медью. Что серебро очень восприимчиво, как вообще все металлы. И что только одно чистое золото не подвержено никаким влияниям и всегда остается самим собой.

На прощанье Ильин еще раз похвалил свою комнатку, в которой он умышленно отказался от радио, чтобы не слышать сигналов воздушной тревоги и не волноваться раньше времени.

Выйдя из Эрмитажа, мы тихо пошли по набережной, залитой солнцем. Мне бросилось в глаза, что на ближайшем военном корабле (не тот ли это, который питал профессорскую комнату током?) у зениток стояли моряки в касках. Вдали, на мосту, неподвижно застыл трамвай. Набережная была пуста. Тогда мы вдруг сообразили, что идет воздушная тревога, не услышанная нами у Ильина за отсутствием там радио.

Написала для заграницы очерк об Ильине. Назвала "Чистое золото".

Через три дня, 7 июня 1942 года, Алексей Алексеевич Ильин скончался в маленькой комнатке Старого Эрмитажа. Он умер, сидя за столом, приводя в порядок завещанную Эрмитажу коллекцию старинных монет.

Военный корабль, который увидела Вера Инбер, выйдя на Дворцовую набережную, не был тем зимним соседом Эрмитажа, вспомогательным судном "Полярная звезда" , от которого всю зиму тянулся провод к служебному подъезду музея. "Полярная звезда" уже с месяц, как покинула свою стоянку. Она снялась неожиданно, и профессор Доброклонский сразу же отправил взволнованное письмо председателю Ленгорисполкома:

"Последнее время Эрмитаж имел освещение от корабля, стоявшего вблизи здания. 2 мая сего года корабль изменил место своей стоянки, и мы совершенно лишены света и не в состоянии проводить какую-либо работу в наших подвалах и основных производственных помещениях Эрмитажа... Если не представляется возможным включить свет в зданиях, просим дать распоряжение об отпуске Эрмитажу керосина - 50-70 литров, так как при наличии у нас достаточного количества фонарей "Летучая мышь" мы смогли бы выйти из создавшегося тяжелого положения".

Эрмитажу, как учреждению законсервированному, света не дали: энергии, которую вырабатывали городские электростанции, еле хватало для заводов, фабрик, госпиталей, для трамвая, возобновившего движение по Ленинграду. В Эрмитаже было темно. Прошлым июнем работали без освещения даже ночью, а теперь заколоченные досками и фанерой окна не пропускали ни блеклого света белых ночей, ни лучей яркого июньского солнца. Привезли керосин, и до осени, когда у Дворцовой набережной пришвартовался легендарный ледокол " Ермак " и через набережную опять протянулся черный провод, ночью и днем в Эрмитаже горели фонари "Летучая мышь".

При керосиновых фонарях трудились эрмитажники все светлое лето. "Хранители, профессора, научные сотрудники,- говорится в квартальном отчете,- исполняют все виды работ по осуществлению консервации, переносят коллекции в более сухие помещения, производят просмотр вещей с целью предохранения ковров, тканей и пр. от моли, а металла - от коррозии и оловянной чумы, делают выборочные вскрытия неэвакуированных ящиков III очереди..."

Гранитные атланты держали на своих могучих плечах прогнувшийся карниз эрмитажного портика

А под вечер, погасив фонари, заперев кладовые и сдав ключи Анастасии Михайловне Лазаревой, хранители, профессора, научные сотрудники поднимались в Висячий сад, пропалывали и поливали грядки. Затем они опять спускались вниз, к своим рабочим столам, вынимали из ящиков книги и рукописи, снова зажигали "Летучую мышь". Одна заря, невидимая сквозь фанерные щиты, спешила сменить другую, тоже сквозь фанеру невидимую. Новый день начинался в Эрмитаже вместе с утренним выпуском "Последних известий" , вместе с утренней сводкой Совинформ-бюро, и люди Эрмитажа торопились в подвалы и в кладовые, в залы, где надо было забивать досками окна, на крыши - латать дыры.

Гранитные атланты держали на своих могучих плечах карниз эрмитажного портика, тяжелый карниз, пересеченный глубокой трещиной, зияющий каменной раной. Люди, охранявшие Эрмитаж, не были атлантами. Они были дистрофиками. Но своими худыми, просвечивающими руками они поддерживали весь Эрмитаж.

Ни на день не прекращали они ожесточенного сражения с коварной сыростью, несущей гибель музейным вещам и музейным зданиям. Отразив весеннее наступление талых вод, они готовились противостоять хлестким атакам осенних ливней и яростным штурмам зимних вьюг.