Январь не проявил милосердия к Ленинграду...

Январь не проявил милосердия к Ленинграду. Осажденный город сковали тридцатиградусные морозы. Лед и снег навалились на дома, подмяли их под себя, завладели улицами и площадями, а пустынные набережные слились в одно арктическое поле с покрытой ледяными торосами Невой. Забитыми фанерой пустыми глазницами дворцовых окон глядели - и не видели Неву - израненные снарядами громады эрмитажных зданий.

Морозы свирепствовали, но лед на Ладоге окреп: движение по ледовой дороге наладилось, и в конце января ленинградское радио объявило об увеличении норм выдачи хлеба населению.

Рано утром 24 января в вестибюле служебного подъезда Эрмитажа появилось объявление:

"Сегодня, в 12 час, в Школьном кабинете состоится митинг. Партбюро".

За минувший месяц это был уже второй митинг, посвященный прибавкам хлебного пайка. Вскоре после освобождения Тихвина завоз продовольствия в Ленинград стал понемногу возрастать, но до Нового года город и фронт продолжали питаться "с колес", жили сегодня тем, что вчера удавалось перевезти с восточного берега Ладоги. Малейшая заминка в доставке продовольствия грозила катастрофой, и все же Военный Совет Ленинградского фронта решил с 25 декабря, не ожидая, пока нормализуется движение по ледяной трассе, увеличить хлебный паек ленинградцам: рабочим на сто граммов, служащим, иждивенцам и детям - на семьдесят пять. Рабочие стали получать триста пятьдесят граммов, остальное население - двести.

"В этой небольшой прибавке люди почувствовали провал вражеской блокады и укрепление пошатнувшихся сил осажденных,- пишет уполномоченный ГКО Д. В. Павлов в книге "Ленинград в блокаде". - То была первая серьезная победа защитников Ленинграда. Новая норма далеко не восполняла затрат человека и по-прежнему не удовлетворяла потребности истощенных людей. Население продолжало голодать, но каждый рабочий, каждый житель и боец крепко верили в то, что за первой прибавкой вскоре последует вторая".

Действительно, через месяц, когда шесть хорошо расчищенных и укатанных путей уже тянулись с одного берега Ладоги на другой, хлебный паек был вторично повышен: до четырехсот граммов - рабочим, до трехсот граммов - служащим, до двухсот пятидесяти граммов - иждивенцам и детям^*. Победоносные граммы пайкового хлеба - каждая новая прибавка ста или пятидесяти граммов означала новую победу защитников города Ленина. Об этом и говорили 24 января на митинге в Школьном кабинете Эрмитажа.

^* (С 11 февраля, после третьей прибавки, рабочие и ИТР стали получать 500 граммов хлеба, служащие - 400, дети и иждивенцы - 300 граммов. )

Но голодная смерть, начавшая косить ленинградцев в ноябре, не хотела сдаваться. Холод и голод настолько обессилили людей, так истощили их организм, что еще несколько месяцев смертность в блокированном Ленинграде не сокращалась, а увеличивалась. "Дистрофия и холод,- пишет Д. В. Павлов,- угнали в могилу в ноябре 11 085 человек... В декабре от дистрофии умерло 52 881 человек, а в январе и феврале еще больше. Расходившаяся смерть вырывала из рядов осажденных товарищей по борьбе, друзей и родных на каждом шагу".

Смерть уносила и многих работников Эрмитажа. До последнего дня своей жизни они забивали фанерой окна, расстекленные очередным артиллерийским обстрелом, убирали снег, успевший лечь на узорчатые паркеты эрмитажных залов, перетаскивали в заплечных мешках музейные вещи из Соляного переулка; до последней своей ночи при неверном свете воскового огарка они без устали скребли пером по листкам бумаги, всегда такой восприимчивой к сигналам неутомимого мозга. Они умирали и днем и ночью - и в ноябре, и в декабре, и в январе...

"Был в городе, в Эрмитаже,- записывает 8 января в дневник В. В. Калинин. - Грустно там сейчас. Все очень исхудали, лица бледные, под глазами мешки. Сидят на своих рабочих местах - в холоде, при слабом свечном освещении.

В бомбоубежище умерли экскурсоводы Рейхардты - Сергей Александрович и его жена Ксения Петровна. Сергей Александрович скончался 6 января среди своих любимых книг, попросив перед смертью, чтобы ему дали какую-то редкую книгу, которую он стал нежно гладить рукой. Ксения Петровна умерла сегодня.

Зашел к Иосифу Абгаровичу Орбели в его тесный кабинет в сводчатом подвальном помещении. Пахнет сыростью, горят церковные свечи. Сегодня он был чем-то особенно озабочен, нервничал".

Директору Эрмитажа этим утром снова принесли два горьких письма - одно на бланке Союза архитекторов, другое - из Музея этнографии, два официальных письма, две одинаковые просьбы:

"Просим Государственный Эрмитаж изготовить гроб..."

С декабря покойников в Ленинграде хоронили уже без гробов. Два-три близких человека, завернув тело в простыню, тянули саночки через весь город и нередко, выбившись из сил, но так и не добравшись до кладбища, оставляли труп где-то на полпути среди снежных сугробов. В Эрмитаже еще оставались с эвакуационных времен обрезки досок, из которых столяр-краснодеревец сколачивал гробы для умерших в бомбоубежище сотрудников музея и членов их семей. Зная об этом, руководители научных учреждений и творческих организаций иной раз обращались в Эрмитаж с просьбой помочь им похоронить своего товарища - ученого, художника, архитектора. Поперек каждого такого письма академик Орбели делал надпись красным директорским карандашом: " Изготовить гроб", "Сделать", "Разрешаю". Но в январе доски кончились, столяр умер, и сегодня директор Эрмитажа впервые вынужден был ответить отказом. "Нет физической возможности",- написал он поперек письма из Союза архитекторов.

Гробов в Эрмитаже уже не делали и для своих сотрудников. Друзья и товарищи умирали, а у остававшихся в живых не было сил отвезти их на кладбище, вырубить могилу в окаменевшей от морозов земле, совершить последний прощальный обряд. Мертвых переносили во Владимирский коридор под эрмитажной библиотекой, именовавшийся сейчас моргом, а бывало, что мертвецы подолгу продолжали покоиться там, где их настигла смерть.

В дневнике В. В. Калинина приводится рассказ Софьи Александровны Пиотровской (матери Б. Б. Пиотровского), блокадной зимой начавшей работать хранителем библиотеки Эрмитажа и решившей однажды обойти бомбоубежища:

"Мне нужно было принести из бомбоубежища книги, взятые жившими там сотрудниками Эрмитажа. Боря говорит мне: - Не ходи, мама, не расстраивайся. Там покойники. - А я пошла. Спустилась вниз. Под сводами бомбоубежища полумрак, сырость, запах тления... Иду и вижу, повсюду лежат люди - кто в гробу, кто прямо на полу, зашитый в простыню. Я не смогла взять книги, за которыми пришла. Казалось, все они пропитаны смертью, тленом,- так и ушла. Стало мне страшно в этих коридорах, будто души умерших витали здесь".

Люди умирали, и в кабинет директора Эрмитажа приходил доктор Сильченко. Он приходил сюда так же часто, как и в прежние, довоенные времена. Организатор первых рентгенокабинетов в России, старый доктор Тихон Николаевич Сильченко в тридцатых годах возглавил рентгенокаби-нет Эрмитажа, став пионером использования рентгеновских лучей в музейном деле. В блокадную зиму от врачевания картин он снова вернулся к врачеванию людей, но чем он, врач эрмитажного бомбоубежища, мог им помочь? "Алиментарная дистрофия",- ставил он диагноз, и через короткое время подписывал акт о смерти. Мало выдавалось дней, когда доктор Сильченко не передавал бы таких актов директору Эрмитажа^*.

^* (Несколько папок с лаконичной посмертной документацией поступило в архив Государственного Эрмитажа после зимы 1941-1942 годов. Одна папка озаглавлена кратко: "Гробы", все другие содержат акты о смерти. )

Все более слабели люди, удлинялся скорбный мартиролог, но "дорога жизни" уже существовала, уже действовала ледовая трасса. 24 января, в день, когда ленинградцам было объявлено о втором увеличении хлебного пайка, в Эрмитаже было получено сообщение из Смольного: городские организации приняли решение создать при музее лечебный пункт для дистрофиков - стационар. Стационарный пункт предназначался не только для сотрудников Эрмитажа, но и для работников четырех других музеев - Музея В. И. Ленина, Музея Революции, Русского музея и Музея этнографии. Вся работа по подготовке к открытию стационара и по его обслуживанию доверялась научным и техническим сотрудникам Эрмитажа.

Рядом с извещением о новых хлебных нормах на доске объявлений был вывешен приказ академика Орбели о том, что необходимо сделать для переоборудования служебного помещения под Павильонным залом в лечебный стационар. Приказ этот заканчивался следующими словами:

"Обращаю внимание всех работников Эрмитажа на то обстоятельство, что скорейшее и возможно лучшее выполнение указаний вышестоящих органов об организации стационара, направленных к сохранению здоровья работников пяти музеев, является самой неотложной и священной обязанностью каждого работника, привлекаемого к участию в этой работе".

Неделю спустя сто застланных коек стояли рядами в нижнем этаже Ламотова павильона. Заведование стационаром было возложено на ученого секретаря Эрмитажа А. В. Вильм, медсестрами стали научные сотрудники К. Ф. Асаевич, Н. М. Шарая, А. Я. Труханова. "Стационар при Государственном Эрмитаже на 100 (сто) коек готов к эксплуатации",- доложил 31 января академик Орбели заведующему Райздравотделом, и тот надписал на его рапорте: "Директору треста столовых. Стационар для дистрофиков функционирует. Прошу отпустить питание по нормам для дистрофиков на 100 (сто) человек"^*.

^* (Лечебный стационар при Эрмитаже существовал до 1 мая 1942 года. )

Пребывание в стационаре, десятидневные лечебные курсы - " лежачие курсы " , " курсы питания " - спасли жизнь многим музейным работникам, в том числе и многим сотрудникам Эрмитажа, но немало было людей настолько истощенных, что ни усиленное питание, ни внутривенные вливания глюкозы уже не могли их спасти.

В феврале опустели эрмитажные бомбоубежища. Света и тепла не стало там еще в прошлом году, а в январе замерзли трубы водопровода и канализации. Раньше под каменными сводами дворцовых подвалов измученные люди находили по крайней мере какое-то успокоение, они чувствовали себя в безопасности от бомб и снарядов; к снарядам и бомбам все в Ленинграде привыкли, а в подвалах теперь царили холод, мрак, запах тления, смрад. На койках и на полу у сырых стен лежали окоченевшие трупы, и действительно могло почудиться, что в сводчатых коридорах витают души умерших.

Бомбоубежища пустели постепенно. И наступил день, когда мертвые остались, а живые ушли.

Директор Эрмитажа перебрался из подвала в одну из маленьких боковых комнатушек над самым служебным подъездом. Сюда он и вызывал своих сотрудников для нелегких разговоров, которые ему приходилось вести и в феврале и в марте. Как только вошла в строй военно-автомобильная дорога по льду Ладожского озера, Государственный Комитет Обороны вынес решение об эвакуации из осажденного города полумиллиона жителей. Директору Эрмитажа предстояло убедить большую группу работников музея покинуть Ленинград. Он разъяснял каждому, что массовая эвакуация имеет важнейшее государственное значение, облегчит оборону города, а применительно к Эрмитажу - сохранит жизнь ценнейшим научным кадрам, тем более, что предполагаемый перевод музея на консервацию повлечет за собой, возможно, и сокращение штатов. Его выслушивали, а затем приходили снова и клали на стол листки заявлений. Одно заявление было похоже на другое.

"Из Ленинграда эвакуироваться не желаю,- читал Орбели. - Люблю Ленинград, предан Эрмитажу. Прошу Вас при рассмотрении вопроса о моей дальнейшей работе учесть, что я готов работать на любом поприще физического или умственного труда в Эрмитаже".

"Из Ленинграда эвакуироваться не хочу. Приложу все усилия, чтобы восстановить прежние силы и посвятить их родному Эрмитажу".

"Оставить Ленинград не могу", "не хочу", "не желаю",- читал он почти на каждом поданном ему листке. - "Люблю Эрмитаж и счастлива была бы в нем работать и приносить посильную помощь, в чем бы она ни выражалась".

Нелегкие то были разговоры...

Пришла комсомолка Шура Аносова, первая военная вдова в Эрмитаже,- Сергей Аносов первым из эрмитажников погиб в боях за Ленинград. "От старшего реставратора Аносовой А. М.,- прочел Орбели ее заявление. - Я решила из города никуда не выезжать. Если бы представилась возможность моего использования на работе в Эрмитаже, была бы счастлива".

Пришла Елена Георгиевна Нотгафт, знаток французского искусства. Орбели заранее знал, как ответят на его предложение и сама Елена Георгиевна, и ее муж, уже пораженный дистрофией Федор Федорович, которого он помнит в Эрмитаже с первых пореволюционных лет. В их заявлении он прочел: "...Предполагаем жить и работать в Ленинграде, ибо с Ленинградом и Эрмитажем связана вся наша жизнь".

Невелик, совсем невелик оказался список людей, которые, вняв его доводам, согласились уехать из Ленинграда. Но что, по совести говоря, мог он возразить тем, кто отвечал категорическим отказом? Не он ли сам на протяжении всей блокадной зимы от раза к разу добивался в Смольном разрешения остаться в Ленинграде, не он ли сам подбирал аргументы по-весомее, доказывая, что его директорские задачи по сохранению эрмитажного имущества еще не исчерпаны, не он ли сам запальчиво отвергал предположения, будто бы он болен, утверждал, что со здоровьем у него дела куда лучше, чем до войны. Даже теперь, когда с его аргументами в Смольном не желают больше считаться, он и то сумел получить новую отсрочку до окончания работ по консервации, но какого пламенного красноречия это ему стоило! А здесь, у себя, в Эрмитаже, ему не хватает слов...

На столе лежала груда заявлений, и он положил перед собой наметку штатного расписания на период консервации музея. Кто же останется с апреля на должностях музейных хранителей, кто будет выполнять административно-хозяйственные обязанности, кто войдет в число работников охраны, кому быть подсобным рабочим? Орбели еще раз перебрал заявления и стал составлять докладную записку председателю Горисполкома.

Г. С. Верейский. Академик И. А. Орбели. Март 1942 г. Литография

"В числе работников Эрмитажа, твердо решивших остаться в городе при исполнении своих обязанностей по Эрмитажу,- писал он,- я обязан особо выделить четырех профессоров, обладающих наибольшим научным и музейным стажем и принадлежащих к числу наиболее выдающихся специалистов в нашей области, притом не только в пределах Советского Союза.

Это профессор М. В. Доброклонский, наиболее крупный специалист в области истории западноевропейской графики; профессор А. Н. Кубе, старейший по стажу научный работник Эрмитажа и крупнейший в Союзе специалист по прикладному искусству Западной Европы эпохи Средневековья и Возрождения; профессор Э. К. Кверфельдт, обладающий сорокалетним стажем музейной работы и являющийся наиболее авторитетным, разносторонним и передовым специалистом по прикладному искусству Дальнего Востока, а также Передней Азии и Западной Европы, и старейший наш специалист по искусству Древнего Востока Н. Д. Флиттнер".

Он отметил в своей докладной записке, что все эти ученые "бодро и без уныния переносят трудности и не прерывают своей научной работы". А, может быть, ему все же не следовало уступать Альфреду Николаевичу Кубе? Месяц назад, когда Альфред Николаевич заявил о своем твердом намерении остаться в Ленинграде, надо было также твердо заставить его сесть в автобус, уходивший на Большую землю. Кубе никогда ни на что не жаловался, никогда не говорил о еде. И даже лечь в стационар он почему-то стеснялся,- авось сейчас отлежится в стационаре, окрепнет...

Профессора Кубе привели в стационар 1 марта, и врач установил: последняя стадия дистрофии. Его лечили, но ничто не помогло. В ночь на 10 марта, через три дня после того, как в Горисполком была отправлена докладная записка директора Эрмитажа, Альфред Николаевич Кубе скончался на больничной койке под Павильонным залом. В акте о его смерти сказано:

"При скончавшемся проф. Кубе А. Н. обнаружено: служебный пропуск Эрмитажа, билет читателя Публичной библиотеки".

Бригада по захоронению прибыла в Эрмитаж спустя месяц после смерти Кубе. На грузовик, остановившийся в эрмитажном дворе возле морга, переложили сорок шесть обледенелых тел и отвезли на пустырь городской окраины у станции Пискаревка. Там всю зиму копали в мерзлой земле глубокие траншеи и туда со всех концов города грузовики свозили занесенные снегом тела мужчин, женщин, детей - погибших защитников Ленинграда.

Безымянные могилы мемориального Пискаревского кладбища

Братские могилы на былой городской окраине стали мемориальным кладбищем. Боль понесенных Ленинградом утрат окаменела в граните и мраморе величественного некрополя. "Здесь лежат ленинградцы" - высечено на гранитной плите.

Безымянные могилы мемориального Пискаревского кладбища

Под каменными плитами безымянных могил мемориального Пискаревского кладбища, где горит вечный огонь в память героев, покоится и прах многих сотрудников Эрмитажа - молодых аспирантов и старушек-смотрительниц залов, подсобных рабочих и ученых с мировым именем.

На граните высечено:

Первые три месяца 1942 года прошли в Ленинграде без воздушных бомбардировок, но артиллерийский обстрел продолжался. Он несколько утих в январе,- генерал Кюхлер, назначенный командующим группой "Норд" вместо смещенного фельдмаршала фон Лееба, направил все свои усилия на срыв снабжения Ленинграда через Ладожское озеро. В январе по городу было выпущено 2696 снарядов,- вдвое меньше, чем в декабре. Убедившись, однако, что голодом Ленинград ему не задушить, Кюхлер вернулся к прежней тактике систематического разрушения осажденного города артиллерийским огнем. На протяжении февраля в Ленинграде разорвалось 4776 снарядов, в марте - 7380. Ответные залпы советской дальнобойной артиллерии - сухопутной и морской, бомбовые удары советской авиации заставляли противника на какое-то время прекращать огонь, но после двух-трех дней полного или относительного затишья в городе снова рвались по 200-300 выпущенных сразу снарядов.

Вражеские снаряды терзали эрмитажные здания и в январе, и в феврале, и в марте. Аварийно-восстановительная команда чинила поврежденные чердачные перекрытия, латала дыры на крышах, забивала фанерой расстекленные окна.

Большой ущерб был нанесен эрмитажным зданиям 18 марта - шесть снарядов разорвались на территории Зимнего дворца. Крупнокалиберный снаряд угодил в одну из дворцовых стен, выходящих на Кухонный двор. Снаряд этот ударил в притолоку окна и разрушил часть стены пустого теперь хранилища фондов отдела истории первобытной культуры. Вокруг от взрывной волны разлетелись вдребезги три тысячи оконных стекол^*. Без стекол остались и огромные окна, освещающие со стороны двора второй и третий марши Главной лестницы Зимнего дворца.

^* (19 марта 1942 года дирекция Эрмитажа направила ленинградскому уполномоченному Комитета по делам искусств при СНК СССР Б. И. Загурскому следующее служебное донесение:

От попавших в здание Зимнего дворца и упавших в ближайшем районе от него снарядов разбито до 3000 стекол и нанесено большое количество повреждений мелочного характера кладке и штукатурке фасадов и внутренних помещений Зимнего дворца".)

Снаряд угодил в одну из дворцовых стен, выходящих на Кухонный двор. Рисунок В. В. Милютиной

Широкая мраморная лестница, называвшаяся в XVIII веке Посольской, потому что по ней иностранные послы поднимались в парадные залы императорского дворца, получила название Главной лестницы с тех пор, как советские люди стали подниматься по ее ступеням в залы Государственного Эрмитажа. Тремя маршами простирается она во всю дворцовую высоту, поражая своей величавой архитектурой, пышной декоровкой и художественным эффектом, который производит неожиданный переход из строгой и темноватой галереи нижнего этажа на полную воздуха и света лестницу, мощными крыльями расходящуюся вправо и влево и снова сходящуюся на верхней площадке,- все пространство здесь пронизано светом, который щедро льется сквозь расположенные в два яруса высокие окна. Из этих огромных окон 18 марта разом вылетели все стекла и с грохотом и звоном посыпались на белые ступени. Мокрый снег, гонимый мартовским ветром, закружил среди облицованных мрамором стен, среди гранитных колонн, среди статуй муз и богов, под высоким голубым небом живописного плафона, изображающего озаренный солнцем Олимп.

Главная лестница Зимнего дворца

Наверху парили античные боги. Внизу растерянные люди ступали по осколкам оконного стекла.

Битое стекло еще хрустело под ногами, когда 30 марта академик Орбели поднимался по Главной лестнице, совершая последний директорский обход перед отъездом из Ленин-Дела, которые заполняли его их будут доделывать града. Сосредоточиться ему было трудно жизнь с первого дня войны, сегодня обрываются без него. С каждым, кто остается в Эрмитаже, он уже поговорил, все об суждено, составлен подробный перечень работ, которые необходимо осуществить в процессе консервации музея. Проходя сейчас через залы, он заставлял себя, свое зрение, свою память не фиксировать то, что требовало от него какого-то действия, вмешательства, решения - теперь это ни к чему, завтра он уезжает...

Вместе с академиком Орбели, направлявшимся в Ереван, где ему вскоре предстояло стать первым президентом Армянской Академии наук, уезжал и профессор Пиотровский, будущий член-корреспондент этой вновь создаваемой академии. Их путь лежал через Ладогу. Автобус должен был заехать за ними и еще несколькими сотрудниками Эрмитажа утром 31 марта.

В ожидании автобуса Орбели прошелся по набережной, оглядел ис-щербленные осколками фасады Старого Эрмитажа, Ламотова павильона, обогнул Зимний и, выйдя на Дворцовую площадь, дошел до подъезда Нового Эрмитажа.

Боже, боже, как давно это было... Он приехал в Петербург поступать в университет и, еще не заходя в университетскую канцелярию, помчался в Эрмитаж, сюда, к подъезду с гранитными атлантами. Ему было тогда семнадцать - на днях минуло пятьдесят пять... И четверть века в Эрмитаже... "С 1919 года член Ученого совета, с 1920 года хранитель и заведующий отделением Мусульманского Востока",- так, вероятно, напишут в некрологе.

Он побрел по снежным завалам вдоль Зимней канавки. Против служебного подъезда стояла "Полярная звезда". Черный провод тянулся от " Полярной звезды " к Эрмитажу. Зачехленный шпиль Петропавловской крепости чернел в поголубевшем небе - близится весна.

Через полчаса от служебного подъезда Эрмитажа отошел автобус на Ладогу.