Седьмого октября верховному главнокомандующему гитлеровской армией была направлена из Главной квартиры фюрера новая директива...

Седьмого октября верховному главнокомандующему гитлеровской армией была направлена из Главной квартиры фюрера новая директива, подтверждающая решение Гитлера полностью уничтожить Ленинград: "Эта воля фюрера должна быть доведена до сведения всех командиров". Двумя неделями раньше подобную же директиву, озаглавленную "О будущности города Петербурга", получил командующий военно-морским флотом: "Фюрер решил стереть город Петербург с лица земли".

К этому времени Гитлеру и его штабу стало ясно, что план захватить Ленинград штурмом безнадежно провалился. На пути от Немана до Невы и у стен Ленинграда фашистские войска потеряли в боях более 190 000 солдат и офицеров - убитых и раненых, 700 танков, 500 орудий, множество самолетов. Советские войска, оборонявшие Ленинград, хотя и понесли тяжелые потери, но не были разбиты. В тисках блокады они походили на сжатую до предела стальную пружину, всегда готовую со страшной силой распрямиться, грозную и опасную. Ленинград сдерживал у своих неприступных стен 300-тысячную армию противника.

Гитлеровское командование возлагало теперь свои надежды на жестокую осаду Ленинграда. Оно рассчитывало взять город измором, сломить упорство его защитников голодом и холодом; авиационные бомбы и артиллерийский огонь должны были превратить Ленинград в развалины. В директиве "О будущности города Петербурга" указывалось: "Предположено тесно блокировать город и путем обстрела из артиллерии всех калибров и беспрерывной бомбежки с воздуха сравнять его с землей ".

Ленинградская осень сорок первого года... В сентябре по Ленинграду было выпущено 5364 снаряда, в октябре - 7590 снарядов; в сентябре на Ленинград было сброшено 16 087 бомб (987 фугасных и 15 100 зажигательных), в октябре - 44 102 бомбы (812 фугасных и 43 290 зажигательных). Трижды уже снижалась норма выдачи хлебного пайка: с 1 октября рабочие получали 400 граммов хлеба на день, остальное население - по 200 граммов. Топливные запасы Ленинграда тоже были на исходе, а дни становились все холоднее и короче; с наступлением вечера - из-за недостатка электроэнергии - большинство домов погружалось во тьму.

Над холодной Невой стоял холодный Эрмитаж. Короткими осенними днями - в перерывах между тревогами - работники музея продолжали укрывать эрмитажные вещи под сводами нижних этажей; длинными осенними ночами - в перерывах между тревогами - научные сотрудники Эрмитажа, спустившись с изрешеченных крыш, обращались к делам, с давних пор составлявшим интерес всей их жизни. Из ящиков стола они доставали рукописи незавершенных исследований, недописанных трудов...

Дворцовая набережная. У подъезда Эрмитажа

Лампочка светила в полнакала, а то и совсем угасала. Сидели в темноте, мечтали: не будь войны, сдавали бы сейчас в набор каталог юбилейной выставки памятников эпохи Навои - каталог поспел бы как раз к декабрю, к празднованию пятисотлетия великого узбекского поэта. Вспоминали: а ведь на осень, на нынешний октябрь, намечались торжества в честь другого прославленного поэта, великого азербайджанца Низами, и, не будь войны, сейчас уже развертывали бы выставку - миру на удивление! Собрали бы воедино рукописи с творениями Низами, миниатюры на сюжеты его поэм, а кругом в витринах-сасанидское серебро!

Сидели в темноте, вспоминали, мечтали. И гадали, прилетят ли ночью "юнкерсы"?

Смольный, где помещался штаб фронта, подвергался особенно частым авиационным налетам. Сильная бомбежка происходила и в тот октябрьский день, когда в нижнем этаже Смольного встретились два давних знакомца.

"Внизу, в одном из коридоров я неожиданно столкнулся с довольно колоритной фигурой,- много лет спустя вспомнит об этой встрече Николай Тихонов, летописец железных дней и ночей Ленинграда. - Человек без шляпы, с кудрями, как у короля Лира, спутанными и сильно поседевшими, с большой вспененной бородой, с полными энергии глазами схватил меня за руки и громко воскликнул: вас-то мне и нужно! Это был знаменитый ученый, директор Эрмитажа Иосиф Абгарович Орбели ".

Николай Тихонов нужен был академику Орбели по важному делу, из-за которого он и пришел сегодня в Смольный. Поэт, стоявший сейчас перед ним в армейской шинели, до войны деятельно занимался подготовкой юбилея Низами.

- Вы, конечно, не забыли,- сказал Орбели,- что юбилейные дни приближаются...

Сквозь каменные стены доносился гул воздушного сражения, рев самолетов, уханье зениток, и Тихонов только развел руками:

- Дорогой Иосиф Абгарович! Вы видите, что делается вокруг.

В таких условиях юбилей будет выглядеть не очень торжественно.

Но Орбели твердо произнес:

- Юбилейные торжества должны быть проведены! Вся страна отметит юбилей Низами, а мы в Ленинграде не сможем? Чтобы фашисты говорили, что они сорвали нам праздник нашей культуры?

Смольнинскими коридорами оба прошли в Политуправление Ленинградского фронта. Тихонов представил Орбели и, опасаясь, что почтенного академика примут за человека, не отдающего себе отчета в происходящем, обрисовал некоторые особенности его характера. Затем был выслушан Орбели.

- Вступительное слово от писателей сделает он,- указал Орбели на Тихонова. - Слово от ученых скажу я. - И добавил, как нечто само собой разумеющееся: -Докладчиков достанете вы...

- Как мы? - удивились в Политуправлении.

- Они в окопах. Невдалеке. Где-то около Колпина или Пулкова. Вы вызовете их на один день. Они утром приедут, а вечером уедут обратно.

Орбели назвал имена нескольких востоковедов, научных сотрудников Эрмитажа, воевавших под Ленинградом.

Миниатюра на сюжет поэмы Низами 'Хосров и Ширин'

Вызвать докладчиков ему обещали, но заметили, что глав ное ведь не в этом: судя по плану торжественного заседания, изложенному товарищем академиком, в Эрмитаже соберется человек двести, виднейшие представители интеллигенции города. А что если налетят фашистские самолеты и в Эрмитаж угодит бомба,- кто будет отвечать за то, что может случиться?

Пригласительный билет на торжественное заседание, посвященное 800-летию со дня рождения Низами.

- Я отвечаю. запальчиво воскликнул Орбели. - Не первая же бомоа попадет в Эрмитаж?! А если вторая, то я всех успею быстрым ходом увести в бомбоубежище. Поймите,- стал он снова убеждать работников политуправления,- юбилей Низами должен состояться в Ленинграде! Позор нам всем, что в Москве, в Баку, во всем

Советском Союзе он будет отмечен, а мы не отметим. Скажут, что мы растерялись, так напуганы бомбежками, что забыли о своем долге...

"Его вдохновенное лицо, воинственная борода и уверенность человека, видавшего виды, произвели впечатление,- пишет Н. Тихонов. - Нам разрешили собрание. Оно состоялось точно в том часу, как было назначено".

Пригласительный билет на торжественое заседание, посвященное 800-летию со дня рождения Низами

В архиве Эрмитажа сохранился "Список присутствовавших на заседании памяти Низами" 19 октября 1941 года. Тогда этот лист бумаги лежал на столике у входа в Школьный кабинет Эрмитажа. К столику подошел человек в армейской шинели с тремя шпалами в петлицах и расписался: "Н. Тихонов". Подошел к столику и только что прибывший докладчик - армейский командир, вызванный с передовой Политуправлением фронта. "М. Дьяконов" - расписался он и тут же, у входа в Школьный кабинет, обнял давно не виденных товарищей по отделу Востока - А. Болдырева и Г. Птицына, которым тоже предстояло сегодня прочесть доклады о творчестве Низами. Длинный лист бумаги, лежавший на столике, заполняли своими подписями академики и поэты, историки и археологи, художники и архитекторы, партийные и советские работники, корреспонденты ленинградских и московских газет. Гостей при входе уведомляли, что в случае воздушной тревоги заседание будет перенесено в бомбоубежище.

Слово от ученых произнес академик Орбели, слово от писателей - Николай Тихонов. "Я сказал, как мог, взволнованный речью Орбели,- пишет Н. Тихонов. - Затем ученые докладчики в шинелях, с противогазами, пришедшие в Эрмитаж из окопов, читали доклады про жизнь и деяния Низами. Звучали стихи, написанные восемьсот лет назад. Низами воскрес и принес в наш вооруженный лагерь свою дружескую песнь победы неумирающего, здорового, прекрасного человечества, чтобы торжествовать над тьмой и разрушением. Наш фронт почтил Низами, как и Низами почитал героев ".

Потом все осматривали небольшую юбилейную выставку, старательно подобранную из того немногого, что оставалось в Эрмитаже. Никому не хотелось уходить, но приближалось время, когда вражеская авиация обычно начинала бомбить город. Тихонов подошел к директору Эрмитажа и молча показал на часы.

- Все в порядке,- кивнул ему Орбели,- у нас еще десять минут!

"Он поблагодарил всех и пожелал счастья,- рассказывает Н. Тихонов. - Гости расходились под впечатлением необычного собрания. Я попрощался с могучим энтузиастом, спустился с друзьями по дворцовой лестнице, вышел на Неву...

Через две минуты заревели сирены воздушной тревоги".

Прошло несколько недель, и опять встретились в Смольном поэт с тремя шпалами в петлицах армейской гимнастерки и директор Государственного Эрмитажа.

- Дорогой Иосиф Абгарович,- окликнул Николай Тихонов академика Орбели. - Должен вас поставить в известность, что ни в Москве, ни в Баку, нигде в Советском Союзе никто в октябре юбилея Низами не проводил. Юбилей отложен, и только в одном Ленинграде он отмечен торжественным собранием! Что вы скажете?

- Я скажу, Николай Семенович, что это прекрасно,- ответил Орбели. - Прекрасно, что в осажденном Ленинграде мы провели юбилей Низами. Можно было его нигде не проводить, но мы, ленинградцы, обязаны были его отпраздновать.

"Люди света",- так назвал в 1964 году Николай Тихонов свой очерк о Ленинграде в пору блокады, и, рассказывая о нравственной силе ленинградцев, вспомнил все подробности сурового праздника в Эрмитаже. Но об этом знаменательном событии в жизни осажденного города он писал еще осенью 1941 года, и военный самолет доставил в Москву через линию фронта его фронтовую корреспонденцию:

"В великолепном Эрмитаже недавно справляли юбилей великого азербайджанского писателя-человеколюбца Низами... В солнечном Баку откликнулось это торжество, и по всему Советскому Союзу узнали, что в Ленинграде жив могучий дух торжествующего творчества".