Служебный подъезд, хоженый-перехоженный...

Служебный подъезд, хоженый-перехоженный... Поднимешься по лестнице, и сразу же перед тобой доска для служебных извещений. Обведенное траурной каймой объявление висит сегодня на этой доске. Кнопками приколот белый лист, и на нем фотография в черной рамке. Черной тушью обведена фотография, вынутая из "Личного дела" научного сотрудника Эрмитажа археолога Сергея Николаевича Аносова. "Младший лейтенант Аносов пал смертью героя,- выведено тушью под фотографией. - Вечная память героям, погибшим в боях за свободу, честь и независимость нашей Советской Родины!"

Первая похоронная, первый в Эрмитаже траурный бюллетень...

Рядом с траурным бюллетенем на той же доске, где до войны вывешивались извещения о научных заседаниях, лекциях, производственных совещаниях, висит "Боевой листок" сотрудников Эрмитажа. - "На окопы!" - зовет "Боевой листок". - "На окопы!" - под Лугу... "На окопы!" - под Кингисепп...

Сотни тысяч ленинградцев ежедневно отправлялись тогда "на окопы"; руки, привыкшие делать совсем другие дела, рыли противотанковые рвы и траншеи, тянули проволочные заграждения, строили огневые точки. Орудовать шанцевым инструментом научились и многие эрмитаж-ники.

Ежедневно в райком партии передавалась сводка из Эрмитажа: на оборонительных работах находится столько-то человек - двадцать, тридцать, сорок... Ежедневно созывалось экстренное заседание партбюро: как выкроить эти двадцать, тридцать, сорок человек из числа работников музея? Эрмитаж мог похвалиться чем угодно, но только не физической мощью членов своего коллектива, большинство которого составляли люди преклонного возраста, престарелые ученые, пожилые женщины.

Двадцать седьмого июля в Эрмитаже была принята очередная телефонограмма на имя директора музея и секретаря партийной организации:

"Предлагается из числа трудоспособных мобилизовать на оборонительные работы 75 человек.

Сбор 28/VII с. г. в 8 часов утра в Государственном Эрмитаже".

В последующие две недели партбюро не собиралось. Все члены партбюро были "на окопах" - под Лугой, под Новгородом. Семьдесят пять эрмитажников влились в полумиллионную армию ленинградцев-землекопов, которая героически, зачастую под бомбежками, под артиллерийским и минометным огнем возводила оборонительные сооружения на подступах к Ленинграду.

"Наша лужская группа работала неподалеку от станции Толма-чево,- рассказывает Ада Васильевна Вильм, в годы войны бессменный ученый секретарь Эрмитажа. - Многим из нас эти места были знакомы с детства: сюда мы ездили по ягоды, по грибы. Сейчас мы копали траншеи.

Когда мы приехали - с лопатами, кирками, топорами - неумолчный гул артиллерийской канонады доносился еще издалека. Потом мы привыкли и к свисту снарядов, и к близким разрывам.

Копали мы до тех пор, пока не стало известно, что наш участок обходят фашистские танки. Вечером нам приказали возвращаться в Ленинград.

Толмачево было уже занято.

Вдали полыхало зарево пожара - горела Луга.

Мы уходили всей нашей группой, которую возглавлял секретарь партийной организации Эрмитажа. Всю ночь мы блуждали по лесу и только под утро вышли к станции, от которой отходил последний поезд, переполненный такими же землекопами, как мы".

В выгоревших рубахах, в пыльных, облепленных глиной комбинезонах, с вещевыми мешками за плечами, с лопатами и кирками в руках эрми-тажники, почерневшие от грязи и солнца, вернулись в свою эрмитажную казарму. В тот же день было созвано партбюро. Оно собралось для того, чтобы обсудить сообщение коммунистки Матье о ходе упаковки вещей для третьего эшелона.

Крупнейший советский египтолог, эрмитажница с двадцатилетним стажем, Милица Эдвиновна Матье была назначена заместителем директора Эрмитажа в первые дни войны (до того она заведовала отделением Древнего Востока). Она стала заместителем директора по научной части, но занималась сейчас только вопросами эвакуации.

Профессор Матье доложила партийному бюро: упаковка идет, хотя трудности возрастают.

- Не хватает упаковщиков, и своих и пришлых,- сказала она,- не хватает рук, не хватает и материалов.

Но люди, собравшиеся в парткоме, минувшей ночью бродили в лесу под Толмачевом, они видели, как горит Луга, и, вернувшись в музей,. решительно потребовали: темпы, темпы!

"Это был очень трудный этап эвакуационных работ, в известном смысле - самый трудный,- вспоминает М. Э. Матье. - Какого бы напряжения нам ни стоили июньский и июльский эшелоны, но в августе мне порой представлялось, что их подготовка не была таким уж необыкновенно трудным делом. Все, что могло понадобиться для эвакуации, было заготовлено задолго до войны. Помню, у меня в кабинете чуть ли не два года стояло в углу несколько длинных струганых палок. - Зачем они вам? - недоумевали заходившие ко мне молодые сотрудники и все норовили их выбросить, считая, что они нарушают декорум моего кабинета. Я отшучивалась: пусть постоят. Я сама не верила, что придет время, когда мы накатаем на эти палки ткани коптского Египта, отправляя их на Урал.

Все было заготовлено впрок. Но на два эшелона мы израсходовали пятьдесят тонн стружки, три тонны ваты, шестнадцать километров клеенки,- к августу все наши запасы иссякли. Правда, доски для ящиков у нас еще имелись, но плотничать становилось некому. Я часами обзванивала всевозможные торговые базы, магазины, разные пищеторги, справляясь, нет ли у них тары из-под яиц, из-под папирос, из-под чего угодно..."

- Темпы, темпы, темпы! - все настойчивее и требовательнее звучал общий голос на созываемых ежедневно заседаниях партийного бюро. - Дорог каждый день, дорог каждый час, дорога каждая минута!

Был уже упакован триста пятьдесят первый ящик, когда 30 августа директор Эрмитажа неожиданно приказал приостановить работы. Накануне вражеские войска перерезали последнюю железнодорожную магистраль между Ленинградом и страной. Вчера утром два поезда еще успели проскочить станцию Мга, днем она была занята прорвавшимися вперед гитлеровскими танками. Свыше двух тысяч вагонов с имуществом многих предприятий остались на забитых путях Ленинградского железнодорожного узла.

Растреллиевская галерея. Между двумя рядами ее белых колонн громоздились ящики, приготовленные для третьего эшелона

Эрмитажные грузы, приготовленные для третьего эшелона, не проделали даже короткого пути от музея до товарной станции. Они остались в вестибюле Главного подъезда Зимнего дворца, громоздясь между двумя рядами белых колонн и заполняя всю длинную галерею вплоть до блещущего позолотой широкого марша Главной лестницы. Последние художники, помогавшие эвакуировать Эрмитаж, покинули Главный подъезд.

В саду перед Зимним дворцом деревья пожелтели, но не теряли листьев. Радоваться бы такому редкостному сентябрю, его удивительно солнечным дням, его лунным ночам, пурпуру и янтарю, в который оделись деревья, ярким краскам осенних цветов. Но цветов уже не было в ленинградских садах и скверах - глубокие рвы защитных щелей изрезали клумбы и газоны, осколки снарядов скашивали листву в парках и садах; днем и ночью ленинградцы с тревогой глядели на предательски ясное небо.

Ленинградский сентябрь сорок первого года... Фашистские армии охватили город со всех сторон - с юга, с юго-запада, с севера. 4 сентября начался обстрел города из дальнобойных орудий. 6 сентября вражеской авиации впервые удалось прорваться к Ленинграду. 8 сентября был взят Шлиссельбург. С этого дня Ленинград оказался блокированным с суши, а движение судов от Ладожского озера по Неве было парализовано. Наступил первый из девятисот дней блокады Ленинграда.

В тот день, 8 сентября, фашистская авиация совершила на Ленинград два массированных налета. Самолеты, появившиеся над городом в 18 часов 55 минут, сбросили 6327 зажигательных бомб. Пожары вспыхнули во всех концах города - 178 пожаров. Их гасили пожарные команды, группы самозащиты, тысячи ленинградцев. Еще длилась борьба с огнем, когда в 22 часа 35 минут над Ленинградом появились тяжелые бомбардировщики и сбросили 48 фугасных бомб весом по 250 - 500 килограммов. Не все фашистские самолеты вернулись на свои базы, но под обломками домов в этот вечер погибло двадцать четыре ленинградца и сто двадцать два было ранено.

Эрмитажную команду МПВО подняли по тревоге в седьмом часу вечера. За час до полуночи мощный взрыв потряс Дворцовую набережную. Фугасная бомба ударила в жилой дом, стоявший на набережной в непосредственной близости от Эрмитажа. К очагу поражения были вызваны и бойцы эрмитажной команды МПВО. Они увидели дом в развалинах. При свете луны рухнувший фасад представил им в трагическом разрезе мирный бытовой уклад нескольких ленинградских семей - абажур, раскачивающийся на ветру, перекосившаяся картина над диваном, детское пальтишко на вешалке в коридоре... Эрмитажники - с санитарными сумками через плечо, в металлических касках и брезентовых рукавицах - разбирали груды битого кирпича и обгорелого дерева, раскапывали живых и мертвых, оказывали первую помощь раненым.

На следующий день к городу вновь прорвались восемнадцать самолетов. Снова эрмитажники взбирались на дворцовые крыши, разбегались, засунув топорики за брезентовые кушаки, к своим пожарным постам на чердаках, на лестничных площадках, в залах, где на истоптанном паркете еще валялись обрывки бумаг и клочья стружки - следы недавних эвакуационных работ.

"Эвакуация отшумела, началась наша жизнь на крышах,- рассказывает научный сотрудник Эрмитажа Павел Филиппович Губчевский. - Воздушные тревоги теперь перестали быть кратковременными эпизодами, как в те месяцы, когда готовилась эвакуация музея; фашистская авиация теперь уже прорывалась к Ленинграду, ее налеты учащались, воздушные тревоги становились все более длительными, и в первый период блокады мы буквально не слезали с крыш.

Сюда, на крыши Зимнего дворца и Эрмитажа, поднимались и бойцы группы самозащиты, готовые погасить, сбросить с крыш зажигательные бомбы, если они упадут на наши здания; сюда поднимались и мы, вышковые наблюдатели. У нас были две наблюдательные вышки - одна над Гербовым залом Зимнего, другая возле просветов в крыше Нового Эрмитажа, этих больших стеклянных фонарей , через которые дневной свет поступает в центральные залы Картинной галереи. Вышковые наблюдатели должны были оповещать штаб МПВО об очагах поражения в зоне видимости.

'Эвакуация отшумела, началась наша жизнь на крышах'

На крышах дежурили и молоденькая кладовщица Курашева, и старейший реставратор Каликин, экскурсовод Лежоева и хранитель Особой кладовой Ерохова, археолог Скуднова и кровельщик Гаврилов. Неоценимую помощь оказал нам этот старый Гаврилов. В Зимнем дворце он служил с дореволюционных времен, состоя в должности смотрителя крыш. Он знал не только каждую пядь необозримой дворцовой кровли, но и каждый чердачный закоулок. А во время воздушных бомбардировок и артиллерийских обстрелов от чердаков во многом зависела судьба эрмитажных залов.

Пожар Американских гор. Рисунок А. С. Никольского

Боевое крещение мы получили в первые же дни блокады, когда фашистская авиация начала совершать массированные налеты на Ленинград. Рвались бомбы, грохотали взрывы, гремела зенитная артиллерия. Бомбы не попадали в наши здания, но осколки сыпались на дворцовые крыши, дырявя кровлю и пока щадя нас. Я стоял на своей вышке у Больших просветов и видел, как в разных районах города занимались многочисленные пожары. Зловеще багровело небо. Дольше других - пять с лишним часов - бушевал пожар где-то к югу от нас, за Обводным каналом. Густые черные клубы дыма, подсвеченные снизу пламенем, сплошной завесой застилали небо. Я не знал тогда, что это горят Бадаевские продовольственные склады, обугливаются мешки с мукой, плавится сахар. С той же вышки мне довелось наблюдать и страшный пожар неподалеку от Эрмитажа, по ту сторону Невы. Фашистские самолеты сбросили зажигательные бомбы на Петропавловскую крепость и на соседствующий с ней сад Народного дома. Зажигалки скатывались с крепостных стен и догорали на песчаной береговой полосе у Невы. Потом раздался оглушительный взрыв, и пламя мгновенно охватило Американские горы, огромное аттракционное сооружение в саду Народного дома. Стало светло, как днем. Ветер тянул через Неву в сторону Зимнего. Вскоре наши крыши покрылись слоем сажи и пепла, черными кусками покоробившейся краски, которой были окрашены Американские горы. Ажурный металлический каркас - все, что осталось от Американских гор - долго еще напоминал нам об этой ночи, одной из огненных ночей, проведенных на крышах Эрмитажа".

Голуби больше не ворковали на подоконниках. Они покинули обжитые карнизы дворцовых фасадов и улетели в неведомые края, улетели туда, где не рвутся бомбы, не свистят снаряды, не грохочут зенитки. Горький дым пожарищ и кисловатый пороховой запах проникали теперь и в эрмитажные залы, багровые блики по ночам ложились на наборные паркеты, пробегали по холодному мрамору стен, отражались и множились в высоких дворцовых зеркалах.

Лоджии Рафаэля.

Новые похоронные приходили в Эрмитаж, новые траурные бюллетени появлялись на доске объявлений. Погиб, обороняя станцию Мга, научный сотрудник Владимир Кесаев,- давно ли, вернувшись из Средней Азии, он увлеченно рассказывал о раскопках в мавзолее Гур-Эмир! Погиб в боях ополченец Борис Рабинович,- давно ли он окончил аспирантуру в Эрмитаже! Погиб, защищая Петергоф, египтолог Николай Шолпо... Вражеские войска заняли уже и Петергоф и Пушкин. Ленинград был готов к уличным боям. Его площади, проспекты, набережные ощетинились надолбами, противотанковыми и противопехотными сооружениями. Дома превратились в доты, окна - в бойницы. Дворцовая площадь считалась одним из пунктов возможной высадки воздушного десанта. На окружающих ее зданиях были установлены пулеметы для стрельбы по снижающимся парашютистам^*.

^* (Вскоре пулеметы с крыш Зимнего дворца были сняты. Оберегая художественные памятники Ленинграда, командование Ленинградского фронта приказало снять огневые точки и с других исторических зданий.)

Лунные ночи стояли в Ленинграде. Но луна заглядывала теперь не во все окна Эрмитажа. Деревянные щиты изнутри закрыли выходящие на Зимнюю канавку тринадцать окон Лоджий Рафаэля, застекленной аркады, построенной в XVIII веке архитектором Кваренги по образцу лоджий папского дворца в Ватикане. На холстах, покрывающих стены и своды этой галереи, с поразительной точностью воспроизведены бесподобные фрески, выполненные Рафаэлем для ватиканских лоджий. Уникальные копии, запечатлевшие в XVIII веке все более разрушавшийся оригинал, за два с половиной столетия, с екатерининских времен, лишь единожды были сняты со стен; произошло это в середине XIX века, когда возводилось здание Нового Эрмитажа, включившее в себя Лоджии Рафаэля.

Отделять еще раз холсты от стен и сводов и свертывать их в рулоны представлялось делом весьма рискованным. Роспись Лоджий не была вывезена из Эрмитажа, она осталась на стенах и сводах, но тринадцать окон старой галереи наглухо зашили толстыми досками и заложили снизу доверху мешками с песком.

Непотревоженной осталась и подлинная фреска фра Анджелико. Как раз в 1941 году ей исполнилось пятьсот лет. Пять веков прошло с той поры, когда, в начале 1440-х годов, она была написана водяными красками по сырой штукатурке в монастыре св. Доминика под Флоренцией, и шесть десятилетий минуло с того года, когда она, отторгнутая от стены монастырской трапезной, совершила путешествие из Флоренции в Петербург. Железными скобами прикрепили ее тогда к эрмитажной стене. Новое путешествие могло бы стать гибельным для пятисотлетней фрески.

Анджелико да Фьезоле, фра Беато. Мадонна с младенцем, святыми Домиником и Фомой Аквинским. Фреска

Фреска фра Анджелико была прикреплена к стене в одном из залов итальянской живописи, обращенном окнами на Неву,- только бумажные полоски, наклеенные на оконные стекла, защищали этот зал от снарядов, от осколков, от ударов воздушной волны. Обшитый досками песчаный бруствер - четыре метра в высоту и три метра в ширину - поднялся между окном и фреской, вплотную прикрыл ее своей пологой непробиваемой спиной.

В залах второго этажа оставалось еще несколько музейных уникумов, особая хрупкость или чрезмерная тяжесть которых делали невозможным их вывоз из Ленинграда и даже перестановку в другое, более безопасное место в самом Эрмитаже. Остальные же вещи эрмитажники принялись спешно сносить в залы первого этажа и в подвалы. Вызванные в Эрмитаж эксперты-артиллеристы произвели необходимые обмеры и расчеты: они пришли к заключению, что своды и стены нижних этажей и тем более подвалов дворцовых зданий способны противостоять разрушительной силе самой мощной авиационной бомбы и самого крупного артиллерийского снаряда.

Новая профессия появилась у эрмитажников: упаковщики стали такелажниками. С верхних этажей они спускали вниз и размещали в наиболее надежных местах остававшиеся еще не упакованными музейные вещи, многотысячные запасные фонды. Они стаскивали по лестницам тяжелые мраморы, бронзы, художественную мебель. Каменные столешницы, торшеры, громадные декоративные вазы из малахита, порфира, лазурита, яшмы они разбирали на части и уже потом сносили в первый этаж.

Опустевшие в июле залы античного искусства стали бомбоубежищем и для самоцветного уральского камня, граненного русскими мастерами, и для штабелей картин, которые в зале Юпитера окружили постаменты эвакуированных богов, и для средневековых алебард и пик, спущенных по крутой внутренней лестнице из эрмитажного Арсенала прямо в зал Лебедя. В подвале под залом Афины решено было разместить неэвакуированный фарфор.

Зал Лебедя. Здесь на мозаичном полу среди опустевших постаментов всю войну пролежали пики и алебарды из эрмитажного Арсенала

Каменный пол подвала предварительно засыпали песком. Песок брали из песчаной горы, которая выросла посреди одного из эрмитажных дворов еще в начале войны. Низко осевшая баржа вошла тогда с Невы в Зимнюю канавку и пришвартовалась у ворот Эрмитажа. Буксирный пароходик увел пустую баржу, и разгружавшие ее работники музея, студенты Консерватории и комсомольцы Академии художеств разносили затем тонны песка по всем эрмитажным зданиям, поднимали их на все этажи, на двадцативосьмиметровую высоту дворцовых чердаков. Намного убавилась песчаная гора, когда песок понадобился и для других целей.

Вещи, отправленные на Урал, окутывали ватой и прокладывали стружкой; толстый слой песка на каменном полу подвала стал солдатским ложем блокадного фарфора.

"В подвале под залом Афины нужно было укрыть тысячи предметов,- рассказывает Т. М. Соколова. - Это дело поручили нам, группе женщин, среди которых находилась и экскурсовод Корнилова, внучка прославленного героя Севастопольской обороны. Каждую вещь мы до половины закапывали в песок. Фарфоровые статуэтки, вазы, канделябры, обеденные, чайные и кофейные сервизы мы старались расставлять не только по размерам, но и по стилям - давала себя знать профессиональная привычка музейщика. Работали мы недели две. Огляделись перед уходом, сами поразились: экспозиция! Закончили мы работу утром 18 сентября..."

Вечером 18 сентября во время артиллерийского обстрела, которому вот уже две недели изо дня в день подвергался город, вражеский снаряд разорвался у самого Эрмитажа, неподалеку от подъезда с гранитными атлантами, у моста через Зимнюю канавку. Раскаленное железо впилось в каменные стены, взрывная волна вышибла оклеенные бумажными полосками зеркальные окна зала Афины. Сотрудницы музея, еще утром работавшие в подвале под этим залом, кинулись к своему фарфору. Щелкнул выключатель из песка, как ни в чем не бывало, выглядывали жеманные маркизы и томные кавалеры, пастушки и пастушки, вазы в пестрых завитках, кудреватые канделябры. Все было цело: чашки, кофейники, тарелки, супницы, солонки. Казалось, подвал сервирован на тысячу персон...

А над подвалом с фарфором, в зале Афины, с мозаичного пола, раскопанного в древнем Херсонесе и перенесенного в петербургский музей, уже сметали осколки разбитых вдребезги оконных стекол. Принесли фанеру. Пустоту оконных проемов закрыли первые в Эрмитаже фанерные щиты.

Дальнобойная артиллерия обстреливала Ленинград днем и вечером, бомбардировки с воздуха повторялись из ночи в ночь. Вражеское кольцо все более сжималось. На строительство новых оборонительных рубежей у самых стен Ленинграда землекопы-ленинградцы ездили теперь не на пригородных поездах, а трамваем.

Войска фон-Лееба находились в шести километрах от Кировского завода, в четырнадцати километрах от Дворцовой площади.

Четырнадцать километров!

Подсчитано, что общая протяженность маршрута по всем эрмитажным помещениям составляет двадцать два километра. Двадцать два километра нужно пройти, чтобы осмотреть Эрмитаж, и всего четырнадцать километров, на восемь километров меньше, чтобы добраться от Эрмитажа до линии фронта, до передовой.

18 сентября 1941 года снаряд разорвался у моста через Зимнюю канавку, неподалеку от подъезда с гранитными атлантами

В ночь на 22 сентября всем предприятиям и учреждениям города были переданы телефонограммы из районных комитетов партии. Телефонограмму из Дзержинского райкома ВКП(б) записал дежурный по Эрмитажу:

"Завтра, 22 сентября 1941 года, к 10 часам утра всем трудоспособным сотрудникам Эрмитажа выехать в Кировский район на работу по строительству оборонительных сооружений. Оставить в музее 50% состава команд МПВО. Ехать за Кировский завод до Петергофского кольца. Трамваи: 13, 28, 29, 35, 42. Пройти до штаба строительства Дзержинского района".

Это были решающие дни ожесточенного сентябрьского штурма Ленинграда фашистскими войсками. Каждый ленинградец считал себя солдатом гражданского гарнизона, обороняющего город-крепость.

Гражданский гарнизон Эрмитажа нес свою боевую вахту на крышах и в залах музея. Бойцы, командиры и политработники эрмитажной команды МПВО оставляли доверенный им Эрмитаж только для того, чтобы, прошагав четырнадцать километров до линии фронта, вместе с другими ленинградцами, земляками по Дзержинскому району, строить за Нарвской заставой, невдалеке от Кировского завода, неприступный оборонительный рубеж.