Бронированный вагон вместил сверхшедевры...

Бронированный вагон вместил сверхшедевры и сверхсокровища Эрмитажа. Остальные сокровища музея разместились в четырехосных пульманах. Эшелон специального назначения состоял из двадцати двух товарных вагонов, пассажирского вагона для музейных работников, сопровождающих эрмитажные ценности, и еще одного вагона для бойцов военной охраны. В середине и хвосте железнодорожного состава на открытых платформах стояли зенитные орудия и пулеметы с поднятыми вверх стволами.

От товарной станции Ленинград-Октябрьская литерный эшелон отошел на рассвете 1 июля. Он отошел без традиционного паровозного гудка: уже четыре дня, с 27 июня, гудки паровозов, как и заводские гудки, в Ленинграде разрешалось подавать только для оповещения жителей о воздушной тревоге.

Мимо окон вагона проплывали станционные здания. На уплывавшей назад платформе товарной станции толпились провожающие эшелон ленинградцы- сотрудники Эрмитажа, и москвичи - руководители Комитета по делам искусств. Последним, кого увидели отъезжающие эрмитаж-ники, был их директор. С непокрытой головой он стоял у фонарного столба в конце платформы, стоял и плакал.

Люди, прильнувшие к вагонным окнам, отдали Эрмитажу многие годы жизни - кто десять, кто пятнадцать, кто двадцать лет, а иные и того больше. Они были уверены, что им отлично известны все противоречивые черты, все особенности характера их директора, академика, начисто лишенного каких-либо внешних атрибутов академичности,- он всегда был разный и всегда оставался самим собой. Он умел впадать в ярость из-за какого-нибудь пустяка, из-за этикетки, случайно отклеившейся от фарфорового блюда; он рычал от удовольствия при виде глиняного черепка, привезенного в Эрмитаж из Кармир-Блура. Никто из эрмитажников не сомневался в его отзывчивости и широкой доброжелательности, но он сам не скрывал своего злопамятства, когда дело касалось вреда, нанесенного кем-либо Эрмитажу. Его видели и неистово гневным и беспредельно мягким, веселым и мрачным, чем-то огорченным или чему-то радующимся, но никто не видел его равнодушным. Всегда бурно проявлявший свои чувства, он вдруг предстал перед всеми в первый день войны неожиданно сдержанным и спокойным и оставался таким все последующие дни, даже тогда, когда без устали носился по зданиям эвакуируемого музея, неизменно оказываясь там, где он непременно нужен был в данную минуту. Полный бодрости и оптимизма, он расхаживал вчера по своему кабинету, куда приглашал по одному семнадцать вызванных им сотрудников и каждому из этих семнадцати задавал один и тот же вопрос: можете ли вы, Алиса Владимировна, согласны ли вы, Николай Дмитриевич, на недолгое время покинуть Ленинград, чтобы отвезти в назначенное место эрмитажные вещи и побыть с ними месяц, два - до окончания войны. Он говорил, что понимает, как тяжело покидать Ленинград и, улыбаясь, повторял: месяц, два - это ведь недолго,- и сердился, когда, давая согласие, пожилые и молодые женщины украдкой вытирали слезы.

Без гудка тронулся эшелон, медленно набирая скорость, и из окна вагона отъезжающие эрмитажники впервые увидели своего директора еще и другим: он плакал. С непокрытой головой стоял он у станционного фонаря, стоял и плакал.

Таким директора Эрмитажа увидели только те из уезжавших семнадцати, кто до отхода эшелона оставался у вагонных окон. Многие же, едва войдя в вагон и опустившись на жесткие скамьи, почувствовали, что более не в силах противиться одолевающей их усталости. "Я прилегла на скамью и тотчас же заснула,- рассказывает старший научный сотрудник Ксения Александровна Ракитина. - Сквозь сон я услышала голос Иосифа Абгаровича: "Не будите... Скажете потом, что я попрощался", ощутила прикосновение чьих-то губ, но раскрыть глаза была не в силах. Когда я проснулась, поезд был уже далеко от Ленинграда".

Два паровоза тянули эшелон специального назначения. Впереди, проверяя путь, мчался третий, "контрольный" паровоз.

Куда направляются двадцать два тяжелогруженых товарных вагона? Этого не знал ни один из работников музея, сопровождавших эрмитажные сокровища. Не знал этого и начальник эшелона. В его командировочном удостоверении было глухо сказано:

"Дано заведующему отделом западноевропейского искусства профессору Государственного Эрмитажа тов. Левинсону-Лессингу Владимиру Францевичу в том, что он командируется по вопросам работы Государственного Эрмитажа ".

Но куда он командируется? Об этом знал, вероятно, академик Орбели. Об этом знали в Центральном Комитете партии, об этом знали в Совете Народных Комиссаров, об этом знали руководители Комитета по делам искусств. Знали о маршруте литерного состава, отошедшего 1 июля от станции Ленинград-Октябрьская, и в центральной диспетчерской Наркомата путей сообщения. На узловых станциях дежурные получали распоряжения по железнодорожному телеграфу и немедленно отправляли прибывший литерный эшелон до следующей узловой станции.

Зеленые огни светофоров...

На станции Череповец эшелон задержался ровно настолько, сколько потребовалось времени, чтобы набрать воды паровозам. Значительно дольше эшелон простоял в Вологде. Может быть, в этом старом русском городе предстоит сокровищам Эрмитажа переждать войну? Прогудел головной паровоз, и эшелон продолжил свой путь в глубь необъятной советской страны.

За окнами вагона менялись пейзажи, мелькали станции и полустанки. Стоявшие на запасных путях составы с людьми и грузами, эвакуированными из Прибалтики, пропускали обгонявший их литерный эшелон, шедший из Ленинграда; бывало, он и сам, переведенный на запасный путь, пропускал встречные воинские эшелоны, спешившие на запад.

Уходили на запад составы с накрытыми брезентом орудиями и танками на платформах, с теплушками, в которых то грустно, то весело пела красноармейская гармонь. Их провожали долгим взглядом люди на станциях и полустанках, в придорожных поселках и деревнях, и те же люди удивленно глядели вслед торопящемуся на восток странному товарному составу, охраняемому зенитными пушками и пулеметами.

"Куда же все-таки мы едем? Конечный пункт нашего пути никому из нас не был известен,- рассказывает в своих воспоминаниях старший научный сотрудник Татьяна Давыдовна Каменская. - Приближаясь к любой большой станции, мы думали, что вот уже прибыли на место, начинали приводить себя в порядок, одевались, чистили запылившиеся в дороге вещи единственной на весь вагон платяной щеткой, оказавшейся у аккуратиста Алексея Андреевича Быкова.

Позади остался Киров...

Скоро Пермь...

В Перми нас тоже никто не встретил, и мы вернулись в вагон. Эшелон двинулся дальше - куда? "

Миновали уже четвертые сутки, но в маяте дорожных сновидений все еще длилась и длилась бессонная неделя в Ленинграде. Проснувшись на вагонной полке, невозможно было сразу перенестись из эрмитажного зала в тесное купе вагона: то ли это колеса стучат, то ли заколачивают все те же ящики...

Эшелон останавливался вдали от вокзалов. У пульманов расхаживали часовые. Эрмитажники - кто помоложе - бегали за газетами и кипятком, или свежую газету и крутой кипяток приносили им бойцы из поездной охраны. Сводки с фронтов читали вслух. Они были неутешительны, эти немногословные и неопределенные сводки, и казалось, что фронт придвигается к Ленинграду еще быстрее, чем это было на самом деле. Да, радостного мало; горькое успокоение только в сознании того, что полмиллиона лучших вещей Эрмитажа уже вне опасности.

Среди уральских гор два паровоза влекли товарный состав с грузом особой важности. Утром 6 июля мимо вагонных окон проплыли пригороды Свердловска. На товарной станции эшелон встречали представители свердловских партийных и советских организаций. Подошла колонна порожних грузовиков. Разгрузку начали с бронированного вагона.

А в Эрмитаже опять упаковывали. Опять визжали пилы, опять стучали молотки.

Вся экспозиция Эрмитажа была увезена - тысяча сто восемнадцать тяжелых ящиков, размещенных в двадцати двух четырехосных вагонах, полмиллиона вещей, и это число даже превышало цифру, предусмотренную эвакуационным планом. Но в Эрмитаже оставалось еще свыше миллиона единиц музейного хранения, составлявших его запасные фонды. В так называемых "запасниках" хранилось множество первоклассных произведений искусства, редчайших памятников мировой культуры. К этим великолепным вещам всегда обращались ученые и знатоки, ими всегда обновлялись постоянные выставки Эрмитажа, из них создавались временные выставки, на которых они достойно окружали эрмитажный шедевр - порою на равных правах, порою как блистательная свита.

Вещи из запасных кладовых и картинохранилищ обычно появлялись в экспозиционных залах порознь или небольшими группами - впятером, вдесятером; тысячами, десятками тысяч высыпали они теперь в уже пустые залы музея, когда было принято решение эвакуировать весь Эрмитаж. И опять предстояло уложить десятки тысяч, сотни тысяч эрмитажных вещей во многие сотни ящиков.

Эвакуации всего Эрмитажа потребовало резкое ухудшение обстановки на фронте.

Молниеносный захват Ленинграда рассматривался гитлеровским генштабом как важнейшая задача "блицкрига". Танки фельдмаршала фон-Лееба рвались к Ленинграду, уже приближались к его дальним подступам, и на помощь Красной армии, сдерживавшей натиск врага, поднялся, перекинув винтовку через плечо, трудовой Ленинград. Люди самых мирных профессий становились в боевой строй дивизий народного ополчения. На асфальте городских площадей ополченцы твердили азы воинского искусства.

В народное ополчение уходили и сотрудники Эрмитажа. Для того, чтобы проводить своих товарищей, работники музея, на час прервав упаковку, собрались в Эрмитажном театре. Кто в чем был - в спецовках, в мятых халатах, подвязанных бечевкой, они сидели на обитых красным бархатом диванах дворцового театрального зала. Речи звучали, как клятвы. А потом одни ушли в казармы вновь формирующейся ополчен-ческой дивизии, остальные вернулись к прерванной работе: упаковывать вещи и - по приказанию штаба МПВО - таскать песок на чердаки, на лестничные площадки, в залы.

По-прежнему ворковали голуби на подоконниках. Сквозь окна, выходящие на Дворцовую площадь, доносился строевой топот марширующих взводов и рот, резкие выкрики военных команд. На Дворцовой площади, ставшей одним из учебных плацев народного ополчения, подразделения ополченцев проходили ускоренный курс штыкового боя, метания гранат, борьбы с вражескими танками. Окна во дворы Зимнего были открыты, и оттуда, снизу, в залы музея неслись другие звуки - визгливая какофония плотничьих и столярных инструментов: упаковочной тары уже нехватало, ее спешно сколачивали тут же, на зеленой травке дворов.

Как и в первую неделю войны, упаковывать вещи помогали многочисленные друзья Эрмитажа. Тех, кто был уже в армии или вместе с ополченцами-эрмитажниками еще маршировал на Дворцовой площади (или поблизости - на Марсовом поле), сменяли в Эрмитаже другие художники, другие архитекторы, другие добровольные помощники. А на рабочие места ушедших на войну сотрудников музея становились - порой тоже не надолго, до ухода на фронт - эрмитажные ученые, которых война досрочно возвращала в Ленинград из дальних научных экспедиций.

Всюду громоздились груды песка...

В первых числах июля из Армении вернулся начальник кармир-блурской археологической экспедиции профессор Эрмитажа Борис Борисович Пиотровский. Свернув раскопочные работы и покинув затихший Кармир-Блур, он снова очутился в обстановке, поначалу чем-то напомнившей ему суету готового сняться с места большого археологического лагеря: всюду он видел в беспорядке раскопочные вещи - их укладывали в ящики его друзья по отделению Кавказа, всюду громоздились кучи песка, всюду торчали воткнутые в песок привычные археологу лопаты.

...всюду торчали воткнутые в песок лопаты. Зарисовки В. М. Кучумова

Прежде всего он подошел к витринам с памятниками Урарту, найденными в красной глине Кармир-Блура. Витрины были пусты. На выгоревшем сукне - темные круги, овалы, квадраты, плоский след объемных вещей, слепой негатив, нанесенный на сукно слабой проекцией косых лучей северного солнца, и по этим обобщенным силуэтам он легко узнавал славные трофеи обеих своих предвоенных экспедиций. И в других залах витрины тоже пусты, из них словно вынута душа. На своих местах высятся стеклянные колпаки, под каждым из них деревянный кубик - на этом стояла крашеная средневековая мадонна, на этом - знаменитый реликварий... Пустые витрины, пустые рамы, опустевшие кабинеты научных сотрудников; все в Эрмитаже заняты не тем, чем занимались до войны, не угадаешь, где кого найдешь, за каким делом встретишь сегодня старых друзей.

Своими старыми друзьями он, Борис Пиотровский, в сущности еще молодой человек, вправе считать почти всех старых эрмитажников. Для них он, тридцатичетырехлетний, так и остается Борей, как обращались они к юноше, которому едва исполнилось шестнадцать и который каждый час, свободный от школы, проводил в залах Древнего Египта или в читальном зале эрмитажной библиотеки. Кое-кто помнит его и еще более юным - долговязым подростком, пристрастившимся к истории. Вместе с группой таких же любознательных мальчишек его водил по историческим местам Петербурга-Петрограда недавний школьный учитель, а тогда, в 1923 году, опять студент, на этот раз уже не историко-филологического, а восточного факультета Александр Юрьевич Якубовский.

Профессора Якубовского он нашел в запасниках отдела Востока, у ящиков, в которые тот укладывал и пересыпал нафталином молитвенные коврики из Бухары. У набитых стружкой ящиков повстречался он и с Наталией Давыдовной Флиттнер, доктором исторических наук, своим первым учителем в Эрмитаже.

Старенькая, опирается на тросточку... Пятый десяток шел ей уже семнадцать лет назад, когда она однажды, во время школьной экскурсии, обратила внимание на юношу, чьи вопросы свидетельствовали о том, что история Древнего Египта ему знакома не только по учебнику для средней школы. Наталия Давыдовна предложила Боре Пиотровскому приходить в Эрмитаж - она будет с ним заниматься.

Одна из первых в России женщин - историков искусства - Наталия Давыдовна любила называть себя "старой просветчицей". Неутомимой просветчицей она стала с той самой поры, когда после революции начала работать в Эрмитаже,- до революции сюда на штатные должности женщины не допускались. В советском Эрмитаже ей довелось стать пионером научно-просветительной работы музея, организовывать первые экскурсии рабочих и красноармейцев, первые выездные выставки на фабриках и заводах, первые занятия школьников в эрмитажных залах.

Г. С. Верейский. Академик И. А. Орбели. 1940 г. Литогрфия

Их было двое - Боря Пиотровский и Коля Шолпо, два мальчика, с которыми занималась в Эрмитаже Наталия Давыдовна, и оба были "ушиблены Древним Египтом". Впоследствии их обоих считали предтечами тех эрмитажных школьных кружков, которые не раз пополняли научный коллектив Эрмитажа. Но из этих двух быстро взрослевших мальчиков верен египтологии остался только Николай Шолпо; Бориса Пиотровского увлекли на другую дорогу наставники студенческих лет. "Египет далеко, когда вы еще туда попадете,- убеждал его Николай Яковлевич Марр,- а Кавказ... Займитесь Арменией, не пожалеете!" А Иосиф Абгарович Орбели (еще не директор Эрмитажа, еще заведующий отделом Востока) увлеченно рассказывал ему, как вместе с академиком Марром он некогда упорно искал материальные памятники погибшей культуры Урарту.

Урартские боги оказались милостивы к археологу Пиотровскому. В позапрошлом году под красной глиной Кармир-Блура он отрыл руины древней крепости Тейшебаини.

Дорогие его сердцу кармир-блурские находки! Он сам расставлял их в эрмитажных витринах...

Витрины пусты... В залах кучи песка... Воткнутые в песок лопаты...

И Иосиф Абгарович - не такой, как всегда.

Обычно директор Эрмитажа радостно встречал начальника кармир-блурской экспедиции, а сейчас он даже не обернулся, когда Пиотровский, в десятый, должно быть, раз заглянув в директорский кабинет, наконец, застал его на месте. Стоя у стола, Орбели на кого-то кричал в телефонную трубку и, не слушая невидимого собеседника, гневно доказывал ему, что леса, воздвигнутые для окраски фасада, не могут оставаться в такое время у стен музея, что они невероятно опасны в пожарном отношении, грозил, что если завтра же утром их не начнут убирать, он завтра же утром поедет в Смольный.

Оборвав разговор на полуслове, Орбели бросил трубку на рычаг и только теперь заметил Пиотровского. Он обнял его, коротко расспросил о Кармир-Блуре и, посуровев, вдруг произнес: "Немцы, Борис, под Псковом ".

Зазвонил телефон. Выслушав кого-то, Орбели со злостью стукнул кулаком по столу и тихо произнес:

- Вы - советский человек? Если вы советский человек, вы должны понять, что леса надо убрать не через неделю, а завтра.

Пиотровский смотрел на директора Эрмитажа: такой же, такой же, как всегда, Иосиф Абгарович...

Из кабинета они вышли вместе. Пиотровский уже знал, в какую кладовую ему идти, чем ему заняться.

Вернулась в Ленинград и Нимфейская экспедиция.

С эльтигенского маяка "нимфейцам" пришлось переселиться в село Эльтиген на второй день войны: маяк давал створ проходящим кораблям, и пребывание на нем посторонних запрещалось военным положением. Но с отъездом в Ленинград начальник экспедиции Марк Матвеевич Худяк вынужден был повременить: он не мог оставить в Эльтигене античные памятники, так счастливо найденные нынешним летом.

Раскопочных вещей собралось много, и их следовало во что бы то ни стало доставить в Эрмитаж. Было уже известно (об этом Худяка предупредили в райкоме), что поезда забиты разъезжающимися из Крыма курортниками, и начальник экспедиции тревожился, удастся ли ему погрузить свой драгоценный багаж. Он решил отослать его почтой, но нужного числа посылочных ящиков в селе не нашлось: двадцать две почтовые посылки ушли из Эльтигена лишь 2 июля. На следующий день выехали в Ленинград и археологи.

"До Керчи мы добирались на лошадях, пароконной линейкой,- рассказывает Варвара Михайловна Скуднова, научный сотрудник отдела античного искусства. - Алые маки, встречавшие нас в мае, уже отцвели; кругом простиралась выжженная солнцем степь, одна горькая полынь.

В Керчи и дальше, на пересадочных станциях, вокзалы, перроны, билетные и багажные кассы осаждались толпами людей. Поезда, даже скорые, часами простаивали на полустанках. Мы тащились то дачным поездом, забитым уезжающими с юга москвичами, уральцами, сибиряками, то в тамбуре вагона с эвакуируемыми больными евпаторийского костнотуберкулезного санатория, то на тормозной площадке товарного вагона. Хорошо еще, что мы ехали налегке: с нами были только золотые монеты боспорского чекана, найденные под руинами Нимфея и зашитые в пиджак Худяка; все остальное - почти полтонны груза! - ушло почтой.

Подъезжая к Ленинграду, мы не сомневались, что почтовые посылки с нимфейскими вещами ожидают нас в Эрмитаже. Мы приехали, но посылок не было. Марк Матвеевич поспешил на почтамт, но ему только и могли ответить, что посылки пока не прибыли, а когда прибудут - неизвестно: война..."

Нимфейцы приехали тогда, когда в вестибюлях Эрмитажа снова выстраивались в ряды опломбированные дощатые ящики с шифрами всех музейных отделов. Здесь же отдельной внушительной очередью тянулись к подъездам и другие ящики, не менее тяжелые и громоздкие, но с шифрами Академии наук и многих научных учреждений, доверивших Эрмитажу увезти в глубокий тыл и охранять там во время войны их коллекции, их архивы. Здесь были тридцать ящиков с архивами русской науки, с бумагами, исписанными юным Михайлой Ломоносовым, и с бумагами стареющего Ивана Павлова; здесь были ящики с архивами всей русской литературы - архивными материалами Пушкинского дома; здесь были ящики с нотными автографами Моцарта и Россини, Глинки и Чайковского, Бородина, Римского-Корсакова, Верди, Мусоргского; здесь были сорок два заколоченных и опечатанных ящика, вместившие личную библиотеку Пушкина, вчера перевезенную с Мойки, из мемориального музея - последней квартиры поэта; здесь были и ящики, в которых покоилась уникальная коллекция музыкальных инструментов - старинные скрипки и клавикорды, флейты и рожки, не так давно переселившиеся из Эрмитажа в Институт театра и музыки и снова вернувшиеся теперь в Эрмитаж, чтобы вместе со своими былыми соседями по эрмитажным залам пуститься в совместное эвакуационное странствие.

Ящики "свои", ящики "чужие", а дорога одна, тот же эшелон...

Вещи из запасников все еще готовились в путь, когда погожим июльским днем эрмитажники, провожая совсем другой эшелон, столпились возле подъезда у Зимней канавки. Сюда, к служебному подъезду, в котором не было ни одного ящика, подъехали порожние грузовики и пустые автобусы.

"Объявили эвакуацию детей. Я еду с Государственным Эрмитажем. Я очень рад ".

Эту строку из дневника десятилетнего Вити Шолпо приводит Л. В. Антонова в своих записях, посвященных эвакуации из Ленинграда детей работников Эрмитажа и их пребыванию под Пермью в годы войны.

Война меняла профессии. До войны Любовь Владимировна Антонова вела в Эрмитаже работу со школьниками, заведовала Школьным кабинетом. Началась война, и она, как и все научные сотрудники, день и ночь упаковывала музейные вещи.

"В большом двухсветном зале мы заворачивали в папиросную бумагу хрупкие терракотовые статуэтки,- пишет Л. В. Антонова. - Работали мы молча. Куда-то далеко ушли обыденные дела и заботы. Неотступная тревога владела всеми: неужели враг дойдет до Ленинграда?

Однажды, июльским утром, меня пригласили присутствовать на экстренном заседании партийного бюро.

- Первая очередь ценностей нашего музея уже вывезена,- докладывал секретарь партийной организации В. Н. Васильев. - Подготовка второй очереди будет на днях закончена. Не ослабляя этой работы, мы должны в ближайшие дни так же срочно и организованно вывезти из Ленинграда еще один бесценный фонд - детей сотрудников музея. Дело это чрезвычайно ответственное. Руководство группой эвакуируемых детей я предлагаю поручить заведующей Школьным кабинетом Антоновой.

Через два дня мы уехали - сто сорок шесть детей, их воспитатели и я, назначенная РОНО заведующей будущим интернатом".

Дети уехали. Родители вернулись в Эрмитаж - и те, кто жил в эрмитажном здании еще на полуказарменном положении, и те, кто совсем переселился в боковые комнаты Старого Эрмитажа, уже называемые казармами МПВО.

В середине июля над Ленинградом нависла прямая угроза вторжения врага. Псков был занят. Ожесточенные бои шли на Карельском перешейке. "Кексгольмское направление"... " Псковское направление..." Враг был уже под Кингисеппом, под Новгородом, подходил к Луге. Сирены воздушной тревоги все чаще выли в Ленинграде.

Эрмитажники продолжали готовить к отправке второй эшелон, и, подобно другим ленинградцам, выполняли все, что требовала от них война. Они оборудовали бомбоубежища, ездили рыть окопы, занимали боевые посты в часы воздушных тревог.

У недавнего начальника Нимфейской археологической экспедиции, ставшего теперь заместителем начальника штаба МПВО, была еще и своя особая забота: посылки, отосланные из Эльтигена, до сих пор не прибыли. В перерыве между двумя тревогами он названивал на почту и неизменно получал один и тот же ответ: "Прибудут - известим".

Посылки прибыли в последнюю минуту, когда уже не оставалось времени, чтобы раскрыть их и убедиться, что все дошло в добром порядке. Двадцать два фанерных ящичка в том виде, в каком их доставила почта, перевязанные шпагатом, с сургучными печатями, Худяк аккуратно уложил в два больших дощатых ящика. Он укладывал свои нимфейские антики в эрмитажном, похожем на пакгауз, вестибюле. Еще два ящика опломбировали и погрузили на машину, стоявшую у подъезда.

Опять у эрмитажных подъездов останавливались десятки порожних машин и отъезжали, нагруженные тяжелыми ящиками. Матросы-подводники, три недели назад помогавшие мраморному Вольтеру спуститься по мраморному трапу, сейчас уже воевали на кораблях Краснознаменной Балтики. Им на смену, чтобы помочь Эрмитажу, пришел Коммунистический полк народного ополчения.

Второй эшелон отбыл из Ленинграда 20 июля. В двадцати трех вагонах он увозил тысячу четыреста двадцать два ящика, более семисот тысяч эрмитажных вещей. Их сопровождали четырнадцать сотрудников музея.

В Эрмитаже принялись готовить третий эшелон^*.

^* (В книге А. В. Карасева "Ленинградцы в годы блокады", изданной в 1959 г. Институтом истории Академии наук СССР, дается следующая справка:

Сжатым срокам, в течение которых удалось осуществить эвакуацию Эрмитажа, как видит читатель, не поверят впоследствии даже авторы специальных исторических монографий. )