Приложения

"Исповедь" Шервуда

("Исповедь" Шервуда-Верного была напечатана Н. К. Шиль-дером в январской книжке "Исторического вестника" за 1896 г. Заглавие придумано, по-видимому, самим Шильдером, потому что в своей вступительной заметке он называет публикуемый документ "Записками, или Исповедью". Об обстоятельствах написания записок Шильдер ничего не сообщает, хотя и получил их от дочери Шервуда. По незаконченности мемуаров можно предположить, что Шервуд работал над ними незадолго до смерти - иначе трудно объяснить, почему они не доведены до самого торжественного момента в жизни автора - получения дворянства и перевода в гвардию. Скорее всего, Шервуда побудила взяться за перо брошюра о нем Барка-Петровского, вышедшая в 1860 г. (см. наш текст, с. 108). В основных фактах "Исповедь", по-видимому, соответствует действительности, но беллетристически развиты отдельные детали (особенно диалоги) и обойдены молчанием некоторые скользкие места. )

Я поступил в 1819 году, 1 сентября, в военную службу в 3-й Украинский уланский полк, рядовым из вольноопределяющихся. В то время полковым командиром был полковник Алексей Гревс, и полк квартировал в Херсонской губернии, в городе Миргороде. Чрез несколько месяцев я был произведен в унтер-офицеры и, так как получил хорошее воспитание и знал несколько языков, то был принят радушно в обществе офицеров; полковой командир и корпус офицеров меня очень любили. Гревс давал мне разные поручения и оставался всегда исполнением оных доволен; часто посылал меня в Крым, в Одессу, в Киевскую, Волынскую, Подольскую губернии, в Москву, что дало мне средство познакомиться со многими дворянами разных губерний; имея от природы довольно наблюдательный и верный взгляд на вещи, я никогда ничего не пропускал, стараясь всегда отыскать причину мнения кого бы то ни было, особенно когда говорили люди, знакомые с науками или духом времени, и люди обстоятельные.

В 1822 и 1823 годах меня поражали всегда толки о какой-то перемене в государстве; по моему в то время мнению, важная в России перемена могла только произойти от двух причин: перемена в Государе, или в переходе народа из крепостного состояния в свободное, но толки были очень нелепые. В конце 1823 года случилось мне быть на большом званом обеде у генерала Высоцкого; имение его Златополь было на самой границе Киевской губернии и прилегало к городу Миргороду; на обеде между другими офицерами нашего полка был поручик Новиков и из Тульчина адъютант фельдмаршала Витгенштейна, князь Барятинский^*; после обеда Новиков спросил пить; слуга в суетах, вероятно, забыл и не подал; Новиков рассердился и сказал: "Эти проклятые хамы всегда так делают"; князь Барятинский вступился и спросил, почему он назвал его хамом, разве он не такой же человек, как и он, и ссора дошла у них почти до дуэли; но в горя- чем разговоре князь сделал несколько выражений, ко- торые не ускользнули от моего внимания и дали мне повод думать, что какие-то затеи есть. Выражения заключались в том, что недолго им тешиться над равными себе. Ссора кончилась ничем. После чего случилось мне быть в доме таможенного чиновника в Одессе, Плахова, где обыкновенно всегда бывали вечера и где я всегда оста- навливался, когда приезжал в Одессу; на одном вечере случилось несколько офицеров из 2-й армии и много иностранцев, не помню, кто именно эти офицеры и каких полков, но эти господа до такой степени вольно говорили о царе, о переменах, которые ожидает Россия, о каком-то будущем блаженстве, так что я уже почти никакого сомнения не имел, что что-нибудь да кроется, но что именно, трудно было определить^**.

^* (Речь идет о декабристе князе А. И. Барятинском, адъютанте главнокомандующего 2-й армии графа П. X. Витгенштейна. Материалист и атеист, Барятинский был одним из наиболее горячих приверженцев Пестеля. Генерал Высоцкий, принимавший Барятинского и Шервуда, - богатый киевский помещик (см. Сулима С. Заметки старого киевлянина. - Киевская старина, 1882, № 12, с. 623 - 624).)

^** (Рассказ Шервуда о вольных обеденных разговорах вполне правдоподобен. Во многих показаниях современников говорится об открытом осуждении правительства в среде фрондирующего дворянства 20-х гг. Правда, разговоры эти обычно велись в отвлеченной форме, "о каком-то будущем блаженстве", как отмечает Шервуд; более конкретные политические высказывания могли вести и к вполне конкретным последствиям, особенно если за столом сидели Шервуды... )

Был у меня знакомый, которого я очень любил, - полковник князь Александр Сергеевич Голицын^*, я бывал у него в имении, Киевской губернии, селе Казацком, и встречался с ним часто у Давыдовых в Каменке, Александра и Василия Львовичей, где бывали Лихарев, Поджио и многие другие; после обеда все почти, за исключением Александра Давыдова, князя Голицына и меня, запирались в кабинете и сидели там по нескольку часов, так что Голицын меня спрашивал: "Кой черт они там делают?" - разумеется, я отвечал, что вероятно, о чем-нибудь говорят, чтобы ни я, ни вы не слышали^**.

^* (А. С. Голицын был одним из представителей большой семьи Голицыных, о которой много говорит Ф. Ф. Вигель в 1-м томе своих записок. Перечисляя младших членов семьи, он, между прочим, сообщает: "Другой, Александр, был умен и храбр; но ложные понятия 6 чести и слишком упрямый нрав рано остановили его на военном поприще, которое бы он мог с успехом проходить" (Воспоминания, т. 1, М., 1891, с. 128). С В. Л. Давыдовым А. С. Голицын был связан, кроме родства и соседства, и совместным воспитанием в пансионе аббата Николаи. )

^** (Имение Давыдовых Каменка была центром так называе мой Каменской управы Южного тайного общества. Туда входили В. Л. Давыдов, С. Г. Волконский, братья А. и И. В. Поджио, В. Н. Лихарев, А. В. Ентальцев. В эту же управу вошел и провокатор Бошняк. Собрания в доме Давыдовых были довольно частые, причем обстановка, рисуемая Шервудом, находит подтверждение в записках И. Д. Якушкина: так, во время пребывания последнего в Каменке собрания заговорщиков происходили на половине В. Л. Давыдова, и прочие гости (А. С. Пушкин, Н. Н. Раевский), не принимавшие участия в этих беседах, смотрели "с напряженным любопытством на все происходящее вокруг" (Якушкин И. Д. Записки, М., 1905, с. 48). Не принимал участия ни в обществе, ни в политических разговорах и брат В. Л. Давыдова, А. Л., ленивый барин, окрещенный Пушкиным "величавым рогоносцем". Возможно, что и Шервуду пришлось быть свидетелем собраний, но, очевидно, они были настолько обычны, что подозрений не вызывали; как выяснено в тексте, версия Барка-Петровского об открытиях Шервуда в Каменке совершенно неправдоподобна. Между прочим, В. Л. Давыдову было поручено связаться с военными поселениями, и возможно, что он принимал у себя Шервуда не без задней мысли.

)

В таком положении все оставались, пока не ехал я проездом через город Вознесенск, где квартировал 1-й Бугский уланский полк, и командовал оным родной брат моего полкового командира, полковник Михаил Гревс; в то самое время он отдан был под суд, и полк у него по высочайшему повелению отнят и отдан Сераковскому. Он меня убедил не ехать, куда я располагал, а просил исполнить для него одно очень серьезное поручение, говоря мне, что ему ни послать, ни надеяться не на кого; поручение это оказалось действительного статского советника, графа Якова Булгари^*. Полагая его найти в Харькове, я немедленно туда отправился, но не застал его там и должен был ехать в город Ахтырку, Харьковской же губернии, куда приехал я на рассвете, отыскал квартиру графа Булгари, состоящую из двух небольших комнат; первая вроде передней с одним окном, заваленным чемоданом и разными платьями, почти темной, а другая побольше, где спал Булгари, и гораздо светлее; дверь в другую комнату была открыта на вершок; меня встретил комиссионер графа Булгари, грек Иван Кириаков, которого я спросил, что делает граф. Он мне отвечал, что еще очень рано, он спит; я закурил трубку, сел на стул так, что мне видно было, что кто-то под окном на кровати с покрытым лицом спит; полагая, что это граф, я попросил Кириакова сварить мне стакан кофе, он вышел, и я спокойно ждал, пока проснется Булгари, и думал, что он спит один в комнате, но когда тот, на которого я смотрел, сдернул с лица одеяло, я увидал незнакомую мне физиономию, довольно похожую на львиную, по широкому носу, довольно хорошо сложенного мужчину, и как только он проснулся, первым вопросом его было: а что, граф, спишь? Булгари отвечал, что нет и что он задумался о вчерашнем разговоре; и затем спросил: "Ну, что ж по твоему мнению было бы самое лучшее для России?"

^* (Граф Я. Н. Булгари, действительный статский советник в отставке, занимался в это время главным образом коммерческими делами и управлял имениями упоминаемой ниже графини А. Р. Чернышевой. В тайном обществе не состоял и если и занимался политикой, то только греческой (был связан с Ипсиланти и тегеристами). По доносу Шервуда был арестован и привлечен к следствию по делу декабристов, но уже в начале апреля освобожден без последствий.)

Неизвестный ему отвечал: "Самое лучшее, конечно, конституция",

Граф захохотал громко, промолвив: "Конституция для медведей".

Неизвестный. "Нет, позвольте, граф, вам сказать, конституция, примененная к нашим потребностям, к нашим обычаям".

Граф. "Хотел бы я знать конституцию для русского народа", и опять захохотал.

Неизвестный. "Конечно, не конституцию 14 сентября 1791 года во Франции, принятую Людовиком XVI. Я много об этом думал, а потому скажу вам, какая конституция была бы хороша".

И затем начал излагать какую-то конституцию. Я в это время перестал курить и, смотря ему в глаза, подумал: "Ты говоришь по-писаному; изложить на словах конституцию экспромтом дело несбыточное, какого бы объема ум человеческий ни был"^*. Когда он продолжал говорить, граф ему сказал:

^* (Разговор о конституции малоправдоподобен, тем более что из приводимых слов остается неясным, считал ли Вадковский ее слишком радикальной или, наоборот, чрезмерно консервативной. Как республиканец и последователь Пестеля, он должен был относиться к конституции 1791 г., монархической и основанной на высоком цензе, отрицательно. Это подтверждают и его слова об уничтожении царской фамилии. С другой стороны, ссылка на Биньона несколько противоречит такому толкованию. Скорее всего, эти детали измышлены Шервудом. )

"Да ты с ума сошел, ты, верно, забыл, как у нас династия велика, ну куда их девать?"

У неизвестного глаза заблистали, он сел на кровать, засучил рукава и сказал:

"Как куда девать?., перерезать".

Граф. "Ну вот уже и заврался, ты забыл, что их и за границею много; ну да полно об этом, это все вздор, давай лучше о другом чем-нибудь поговорим".

Неизвестный. "А я говорю - не вздор, а как вам нравится сочинение Биниона?"

Граф. "А! Который писал о конгрессах^*; да, там много правды, но французы всегда много..." (в это время вошел Кириаков).

^* (Имеется в виду Луи-Пьер-Эдуард Биньон (1771 - 1841), французский историк и государственный деятель, наполеонист, позднее, в период реакции, либерал. Большинство исторических работ Биньона посвящено дипломатическим вопросам. Здесь речь идет, по-видимому, о его книге "Du congres de Troppau" 1821 г. ("О конгрессе в Троппау") или же о "Des cabinets et des peuples depui 1815 г." 1822 г. ("Правительства и народы после 1815 г."). )

Я взял у него стакан с кофеем, закурил опять трубку и сказал: "Скажи, что я приехал". Он к ним вошел, граф закричал: "Шервуд, иди сюда". Я чрез двери отвечал: "Дайте стакан кофе допить". Они оба начали вставать. Допивши кофе, я вошел.

Граф Булгар и. "Рекомендую тебе, это г-н Шервуд, а это г-н Вадковский".

Вадковский. "Шервуд? Вы верно иностранец?"

- Да, я англичанин.

Булгар и. "Как, ты еще не произведен в офицеры?"

На что я ему отвечал: "Это делается не вдруг у нас в поселении, третий год собирают справки обо мне, и начали тогда, когда я прослужил положенный четырехлетний срок".

Вадковский. "Да, у нас черт знает что делается, вы служите в военном поселении, каково у вас там?"

Я отвечал: "Не совсем хорошо, мало дают времени хозяевам для полевых работ, от этого терпят большой недостаток, их замучили цостройками".

Вадковский. "Значит, поселяне очень недовольны?"

Я. "Очень".

Вадковский. "Ну, каково офицерам?"

Я. "Конечно, офицерам лучше, но вообще все недовольны; вы знаете, что Аракчеев шутить не любит".

Вадковский. "Когда, думаете, вас произведут?"

Я. "Кто их знает, я рассчитывал, что на 42-м году буду еще прапорщиком".

Наконец разговор стал общим, но из рассказов обо мне графа Булгари Вадковский узнал, что я имею большие связи в поселениях; Вадковский, сколько мог я заметить, глаз с меня не спускал все время и, когда я вышел спросить трубку, сказал графу: "Как Шервуд мне нравится, должен быть умный человек". Странно, что ему Булгари отвечал: "Да, весьма умный, но опасного ума, есть минуты, когда я его боюсь (mais d'un esprit dangereux, il ya des moments on je le crains). Все время разговор был по-французски. Не успели мы отобедать, как пришли звать графа Булгари к графине Анне Родионовне Чернышевой, - она была в Ахтырке; я остался один с Вадковским. Немного изменившись в лице, он подошел ко мне и говорит:

"Г-н Шервуд, я с вами друг, будьте мне другом".

На что я ему отвечал, что мне очень приятно иметь удовольствие с ним познакомиться.

"Нет, я хочу, чтобы вы мне были другом, и я вам вверю важную тайну".

Я отступил назад и сказал ему: "Что касается до тайн, я прошу вас не спешить мне вверять, я не люблю ничего тайного".

"Нет, - сказал Вадковский, ударив по окну рукой, - оно быть иначе не может, наше Общество без вас быть не должно".

Я в ту минуту понял, что существует Общество, и, конечно, вредное, тем более что история и времена Кромвеля, Вейсгаубтов и Робеспьера мне хорошо были известны^*. Я на это ему сказал: "Я вас прошу мне ничего не говорить, потому что здесь, согласитесь, не время и не место, а даю вам честное слово, что приеду к вам, где вы стоите с полком". (Он был поручик Арзамасского конноегерского полка)^**.

^* (Характерно, что имя Вейсгаупта стоит в одном ряду с Кромвелем и Робеспьером. Адам Вейсгаупт (1748 - 1830), профессор Ингольштадтского университета в Баварии, был основателем одного из наиболее радикальных течений в масонстве - ордена иллюминатов. Несмотря на обычную для масонства нравственно-культурную деятельность, орден, буржуазный по своей идеологии и антипоповский (в особенности, антииезуитский) по направленности, вызвал гонения и ненависть со стороны феодально-реакционных сил, особенно в период Французской революции. "Возбужденное воображение реакционеров видело иллюминатов, считало их тысячами, открывало их филиальное отделение в Париже: к иллюминатам причисляли графа Мирабо, писателя маркиза Казотта, знаменитого химика Лавуазье и даже Максимилиана Робеспьера" (Васютинский А. Орден иллюминатов.- В кн.: Масонство в его прошлом и настоящем, т. 1, с. 123). С этой же меркой подходило к иллюминатам русское правительство, сильно опасавшееся их "революционных происков", что открывало широкие возможности перед разного рода доносителями. )

^** (Ошибка. Ф. Ф. Вадковский был не поручиком, а прапорщиком, и не арзамасского, а Нежинского конно-егерского полка.)

Он мне отвечал, что - в самом Курске. Вадковский задумался, входит Булгари, и разговор наш кончился. Я, переговорив все с графом, в 7 часов вечера отправился, и, признаюсь, не без размышления и внутреннего волнения. Я любил блаженной памяти покойного императора Александра I не по одной преданности, как к царю, но как к императору, который сделал много добра отцу моему. Около 12 часов прибыл я в Богодухов и не успел войти на станцию, как вслед за мной подъехала карета, вышла молодая дама, вошла в комнату и, увидев меня, сказала:

- Как я счастлива! Это вы, господин Шервуд? Какими судьбами здесь?

Я отвечал, что проездом из Ахтырки.

- Я бы себе век не простила, если бы осталась на той станции ночевать, меня уговаривали, я не согласилась; вы бы проехали мимо и не знали бы, что я там; ночуем здесь?

Я ей сказал, что ночевать мне нельзя, но провести часа четыре с ней сочту за самые приятные минуты моей жизни. Перед отъездом я ее спросил, что она так задумчива.

- По двум причинам, - отвечала она. - Первая, - мне жаль с вами расстаться; я бы вам сказала и другую, но вы должны мне дать клятву, что никому в мире не расскажете, что я вам об этом говорила.

Я ей дал честное слово.

- Вот почему: я еду теперь к брату, боюсь я за него,

бог их знает, затеяли какой-то заговор против императора, а я его очень люблю, у нас никогда такого императора не было, добр, любезен, - и при этом задумалась.

Я хотел расспросить ее подробнее.

- Да, - сказала она, - бог их знает, что они затея ли - что-то я очень грустна (je suis bien friste).

После незначительного разговора с ней я расстался^*. Прибыв в город Вознесенск и исполнив поручение Гревса, я немедленно отправился в Одессу, рассчитывая, что мне будет оттуда гораздо лучше донести Государю обо всем, что я знал. Я остановился в доме Плахова и стал соображать, как лучше поступить, чтобы письмо мое дошло до Императора. Я придумал писать Его Величеству письмо, в котором просил прислать и взять меня под каким бы то ни было предлогом по делу, касающемуся собственно до Государя Императора, и подписался 3-го Украинского уланского полка унтер-офицер Шервуд, потом вложил письмо в другое, к лейбмедику Якову Васильевичу Виллие, прося его вручить приложенное письмо Государю Императору, уверив его, что оно ничего в себе не содержит предосудительного и послал его анонимом. Лейб-медик Виллие отдал письмо блаженной памяти Александру I.

^* (Весь этот эпизод кажется весьма сомнительным, как по удивительной осведомленности дамы, так и по рыцарскому поведению Шервуда, даже императору не открывшего ее фамилии. В документальных данных нет никаких следов этой встречи. Если в основе и лежит какое-нибудь зерно истины, то единственно возможно, что Шервуд действительно встретился и беседовал с какой-то родственницей декабриста, а уже впоследствии, задним числом, сделал из этого разговора выводы, которые у него не могли появиться до получения более подробных сведений об обществе. )

Я был в г. Вознесенске, Херсонской губернии, играл на бильярде, когда вошел в трактир адъютант 3-го Украинского уланского полка, поручик Разсоха.

- Ради бога, - сказал он, - скорее отправляйтесь со мною в полк к корпусному командиру, приехал за вами из Петербурга фельдъегерь; фельдъегеря удержали в Елисаветграде, а за вами прислано в полк, а вас там нет; полковой командир в отчаянии, все перепуганы.

- А вот сейчас, дайте доиграть партию, - ответил я.

- Боже мой, что вы делаете, едемте скорее.

Я партию кончил и, простившись с Михайлом Гревсом, отправился 4-го числа июля 1825 года в полк. Мой добрый полковой командир меня встретил словами:

- Шервуд, что ты наделал?

- Полковник, - отвечал я, - сколько я за собой знаю, то, кажется, ничего худого.

- Прямой англичанин, проклятое равнодушие, ты, верно, что-нибудь болтал, а может, и того хуже?

- Уверяю вас, что ничего не знаю и чувствую себя совершенно правым, еду спокойно.

- Дай бог, - отвечал этот благородный человек.

С дивизионным командиром, генералом Трощинским, то же самое, и его уверил, что за собой ничего не чувствую; наконец, прибыл в корпусный штаб. Корпусный командир, граф Витт, мне объявил, что за мной приехал фельдъегерь и что, вероятно, я замешан в каком-нибудь деле. Я графа тоже уверил, что никакого дела не знаю, и 7-го числа июля из Елисаветграда отправился с фельдъегерского корпуса поручиком Ланге. Меня привезли прямо в Грузино 12 июля, где я ночевал на буере, на реке Волхове (должен сознаться, что мне очень неприятно было, что меня привезли к графу Аракчееву, помимо которого я писал к Государю Императору, и боялся, что не увижу Его Величества). На другой день, 13-го числа, я был позван к графу Алексею Андреевичу Аракчееву, он меня встретил на крыльце своего дома, и, когда я его приветствовал обычным "здравия желаю, Ваше Сиятельство", граф, осмотрев меня с ног до головы, подозвал к себе, взял меня под левую руку и повел через залу, прямо в противоположную сторону, в сад, и пошел со мной по средней дороге, приказав мальчику отойти дальше. Я внутренно приготовился к всякого рода вопросам и дал себе слово ничего не говорить, а употребить все силы видеться с Государем Императором.

Граф. Скажи ты мне, братец, кто ты такой?

Я. Унтер-офицер 3-го Украинского уланского полка, Ваше Сиятельство.

Граф (с нетерпением). Я это, братец, знаю лучше тебя, скажи мне, какой ты нации?

Я. Англичанин, Ваше Сиятельство.

Граф. Есть у тебя отец и мать и где они находятся?

Я. Есть, Ваше Сиятельство, живут в Москве. Граф. Есть у тебя братья и сестры? Я. Три брата и одна сестра. Граф. Чем они занимаются? Я. Механикой, Ваше Сиятельство. Граф. Где ты родился?

Я. В Кенте, близ Лондона.

Граф. Каких лет ты приехал в Россию?

Я. Двух лет, Ваше Сиятельство, вместе с родителями, в 1800 году отец мой был выписан в Россию блаженной памяти покойным императором Павлом Петровичем, как механик, и первый основал суконные фабрики в России с машинами.

Граф. Знаешь ты языки, кроме русского?

Я. Знаю французский, немецкий и английский.

Граф. О! ты, братец, ученее меня, ну, да ты англичанин, а у нас в русской службе делается так: когда унтер-офицер хочет писать Государю Императору, он должен прийти и передать письмо своему взводному командиру, взводный командир передал бы эскадронному, эскадронный - полковому, тот - бригадному, бригадный - дивизионному, дивизионный - корпусному, корпусный - мне, а я бы и представил Государю Императору.

Я. Ваше Сиятельство, смею ли я вам сделать вопрос?

Граф. Говори, братец.

Я. Если я не хотел, чтобы ни взводный командир, ни полковой, ни корпусный, ни даже Ваше Сиятельство об этом не знали, как бы вы, Ваше Сиятельство, приказали мне в таком случае поступить?

Граф остановился, долго смотрел на меня, выпустив мне руку, и сказал:

- Ну, братец, в таком случае ты очень умно поступил, но ты, братец, знаешь, что я все-таки твой начальник, ты, верно, знаешь, как я предан Государю, а потому скажи мне, в чем дело, и что хочешь Государю сообщить.

Я. Я очень хорошо знаю, Ваше Сиятельство, что вы мой начальник, уверен в преданности вашей Государю Императору, но смею вас уверить, как честный человек, что это дело не касается ни до Вашего Сиятельства, ни до военного поселения, решительно ни до чего, кроме собственно Государя Императора, а потому, Ваше Сиятельство, за что хотите лишить меня счастия лично объяснить дело Государю Императору?

Граф. Ну, в таком случае я тебя и спрашивать не буду, поезжай себе с богом^*.

^* (Шервуд действительно не сообщил Аракчееву обстоятельств дела, о чем свидетельствует сам Аракчеев в препроводительном рапорте Александру. )

Граф меня так этим поразил, что я ему сказал:

- Ваше Сиятельство! Почему мне вам и не сказать: дело в заговоре против Императора.

И после короткого объяснения я 13-го числа вечером с тем же фельдъегерем отправился и 14-го прибыл в Петербург, на Литейную, к генерал-лейтенанту Клейнмихелю, которому был представлен^*. Мне отвели в его доме комнату вверху. Немного погодя вбежал маленький мальчик, Огарев (что ныне генерал-адъютант)^**: "Вас маменька и тетенька приказали спросить, не нужно ли вам книги, может быть, будет вам скучно тут одним?" Я благодарил и просил, чтобы прислали. После трех дней гостеприимства сестер графа Клейнмихеля я отправился 17-го числа в пять часов пополудни вместе с графом Клейнмихелем во дворец на Каменный остров к Государю Императору; мы ждали в комнате пред самым кабинетом Его Величества, пока Государь откушает; не более как через десять минут Император, проходя мимо нас, взглянул на меня, позвал за собою в кабинет и запер двери; Клейнмихель остался в первой комнате. Первое, что Государь меня спросил, того ли Шервуда я сын, которого Государь Император знает и который был на Александровской фабрике. Я отвечал - того самого.

^* (П. А. Клейнмихель, впоследствии граф, главноуправляющий путями сообщения и любимец Николая I, в это время занимал должность начальника штаба военных поселений, состоял в чине генерал-майора, а не генерал-лейтенанта, как пишет Шервуд. )

^** (Имеется в виду К. И. Огарев, позже адъютант графа П. А. Клейнмихеля. )

Государь. Ты мне писал; что ты хочешь мне сказать?

- Ваше Величество! Полагаю, что против спокойствия России и Вашего Величества существует заговор.

Государь. Почему ты это полагаешь?

Я объяснил Государю Императору подробно все, что мною выше изложено. Государь, немного подумавши, сказал:

- Да, твои предположения могут быть справедливы.

Скажи ты мне, кто эта дама, с которой ты встретился на дороге?

Я отвечал Государю:

- Я всегда шел прямой дорогой, исполнил долг присяги и готов жизнью жертвовать, чтобы открыть зло, в чем надеюсь легко успеть, но умоляю Ваше Величество не спрашивать меня имя этой дамы, я дал ей клятву не говорить и никогда, Государь, не скажу.

Государь на меня смотрел довольно долго, не сказав ни слова, потом говорит:

Что же эти... хотят? Разве им так худо? Я отвечал Государю, что от жиру собаки бесятся. Государь меня спросил:

Как ты полагаешь, велик этот заговор? Я отвечал: - Ваше Величество, по духу и разговорам офицеров вообще, а в особенности 2-й армии, полагаю, что заговор должен быть распространен довольно сильно.

Государь. Как ты полагаешь заговор открыть?

Я отвечал:

- Ваше Величество, если позволите мне, я изложу на бумаге, как думаю приступить к этому делу, и представлю Вашему Величеству, тем более что уже имею начало и знаю, что Вадковский решительно принадлежит к заговору.

Государь меня спросил, как я полагаю, есть ли тут в заговоре кто-нибудь из лиц поважнее.

Я отвечал, что я более ничего не знаю, кроме того, что уже имел счастие передать Государю, но по собственному моему взгляду некоторые учреждения и постановления в государстве мне очень не нравятся, и не может быть, чтобы государственные люди делали без намерения столь грубые ошибки.

Государь меня спросил очень скоро (и как будто удивленный тем,что я сказал): что же именно такое?

Я отвечал:

- В военном поселении людям дают в руки ружья, а есть не дают. Что им, Ваше Величество, остается делать?

Государь.Я тебя не понимаю: как - есть не дают?

Я объяснил Государю, что коренные жители или хозяева обязаны кормить свое семейство, постояльцев, действующих резервистов и кантонистов, и что они так заняты постройками и перевозкой леса из черкасских лесов, что не имеют трех дней в лето на свои полевые работы, и что были примеры, что люди умирали с голоду. Конечно, ни Вашему Величеству, ни графу Алексею Андреевичу об этом ничего не известно, но при нынешних обстоятельствах может быть такое положение военных поселян очень опасным^*.

^* (Указание на недовольство военных поселян не требовала" особой проницательности, так как несколько лет до этого, в 1819 г., происходили большие волнения как раз в южных поселениях. Сообщая, что южные поселяне обременены работой и умирают с голоду, и прибавляя, что "ни Вашему Величеству, ни графу Алексею Андреевичу об этом ничего не известно", Шервуд тем самым делал замаскированный донос на графа Витта; очевидно, это была контрмера на случай, если Витт станет его преследовать за нарушение субординации. )

Государь меня слушал с большим вниманием. Я продолжал говорить, что министр финансов издал гильдейское постановление, которым запрещается мещанам и крестьянам из уезда в уезд возить продавать хлеб и всякого рода произведения свои, чем сковали внутреннюю в государстве торговлю. Таких ошибок, Ваше Величество, государственные люди без цели делать не могли.

Государь Император положил руку свою правую на голову и, несколько подумавши, сказал мне: "Как ты думаешь, для открытия заговора не лучше ли будет, если я прикажу произвести тебя в офицеры?"

Я отвечал Государю, что ни в каком случае этого теперь делать не надо, может мне дело испортить, а когда Богу угодно будет мне успеть открыть зло, тогда Его Величество может меня произвесть во что ему будет угодно.

На это Государь, как ни был сначала серьезен во все время разговора, тут улыбнулся и сказал: "Я надеюсь тебя видеть...^*"

^* (Точки поставлены в подлиннике. )

Государь протянул мне руку, которую я поцеловал, сказав:

- Ваше Императорское Величество! Я положительно еще ничего не знаю, но, Государь, если оно так, как предполагаю, надо взять меры, и скорые; если же оно не так, я, Государь, исполнил только долг присяги и честного человека; прикажите, Ваше Величество, все меры употребить к открытию заговора, а я со своей стороны надеюсь в этом успеть.

Государь Император меня спросил на чистом английском наречии, говорю ли я по-английски. На что я отвечал Его Величеству, что говорю.

- Ну, теперь, - сказал Государь, - Шервуд, поезжай, напиши мне скорее, как думаешь приступить к делу, и жди от меня приказания.

Я поклонился Государю, поцеловал Его Величеству руку, которую Государю угодно было мне подать, и вышел из кабинета. Генерал-лейтенант Клейнмихель отвез меня обратно к себе в дом на Литейную.

Между тем, когда письмо мое было уже отослано из Одессы к лейб-медику Виллие, со мной произошел случай, о котором я должен упомянуть, и которым воспользовался впоследствии. Революция в Греции началась, не знаю почему, но, видно, правительству нашему нужно было рассмотреть бумаги графа Якова Булгари. В самое это время поручик Ее Величества кирасирского полка Сивинис, назвавшись флигель-адъютантом, приехал в Москву и от имени Императора взял деньги и вещи обманом у богатого грека Зосима. Сивиниса в Гатчине взяли, и между его бумагами нашли промеморию графа Булгари, в которой он напоминал Сивинису, чтобы по прибытии в Одессу не забыл какие-то самые пустые комиссии; эта записка дала повод правительству отправить бывшего посланником в Турции Дашкова к графу Булгари, какой цели - не знаю; Дашков, прибыв в Харьков, освидетельствовал бумаги графа Булгари, спросил, где его комиссионер грек Кириаков, вероятно предполагая от него узнать, что было ему нужно. В самое это время грек Кириаков находился в Одессе, где и я был; Кириакс просил меня довезти его до города Миргорода, Херсонской губернии, куда я отправился. Я взял его с собою и заезжал в г. Вознесенск; не доезжая до Миргорода не более полуверсты, уже вечером нашли огромные тучи, гром сильно гремел, и ударил такой проливной дождь, что на нас нитки сухой не осталось; эту полуверсту мы ехали в совершенной темноте почти два часа. Приехав в Миргород, я остановился с ним в гостинице и не успел переодеться и лечь, как слышу - кто-то с колокольчиком подъехал; я говорю Кириакову: "Не одни мы несчастные ехали в эту ужасную погоду, кого еще бог принес?" Слышу, отворяются двери, и кто-то громко спрашивает, не здесь ли гостиница; хозяин отвечает: "Точно так".

- Не остановился ли кто за полчаса здесь?

Хозяин отвечал, что сейчас приехал сюда унтер-офицер Шервуд.

- А, хорошо, его-то мне и надо.

Я подумал, верно, какой-нибудь знакомый меня спрашивает, но вместо знакомого входит высокий мужчина, и, когда сбросил шинель, я увидел, что это фельдъегерь. Я подумал, что письмо' мое не могло еще дойти до cвоего назначения, - что за странность такая? Обратись ко мне, фельдъегерь спросил:

- Вы Шервуд?

- Точно так.

- Боже мой, какая погода, я за вами ехал следом из Одессы, приехал в Вознесенск, а вы только-что выехали. Ну, господа, скоро же вы ездите.

Я предложил ему чаю, просил сесть, а сам лежу и ожидаю, что дальше будет; наконец, он обратился к Кириакову и спросил:

- А вы кто такой? Тот отвечал:

- Комиссионер графа Булгари, Кириаков.

- Ну, собирайтесь со мной, господин Кириаков, и сейчас, я за вами приехал.

Грек побледнел, спросил, куда надо ехать.

- Узнаете после.

Я спросил фельдъегеря, а ко мне имеет ли он какое дело. Он отвечал: никакого, но потому только меня спрашивал, что Кириаков ехал со мной и по моей подорожной (фельдъегерь был по фамилии Иностранцев).

Кириаков уехал чрез полчаса. На другой день утром в городе поднялась тревога: как! из города военного поселения увезен был кто-то, и никто ничего не знает. Дивизионный командир, генерал-майор Трощинский, и мой полковой командир, которым я объяснил, как все случилось, были на меня в претензии, почему я езжу с такими людьми, и, наконец, заключили, что не сносить мне своей головы. Когда приехал за мной фельдъегерь, генерал Трощинский не забыл мне напомнить этот случай и сказал:

- Я вам говорил, чтобы вы удалились от знакомства с подобными людьми.

При составлении мною предположения моего к открытию заговора я, между прочим, просил, чтобы послали предписание корпусному командиру следующего содержания, что я был взят по подозрению в похищении вещей поручиком Сивинисом в Москве у грека Зосима, но оказался к этому делу непричастным, притом Государь Император, зная лично отца моего, по рассмотренным обстоятельствам уволил меня на год в отпуск с награждением 1000 рублей ассигнациями. Вместе с тем я просил непременно в известный час 20 сентября, чтобы приехал на станцию в город Карачев, Орловской губернии, фельдъегерь, которому бы я мог вручить секретное донесение об успехах, сделанных мною в открытии заговора^*.

^* (Записка, поданная Шервудом, находится в деле № 3 фонда XXI "Донесения на Высочайшее имя о начальных от крытиях Тайного злоумышленного общества" и представляет интерес для ознакомления с планами Шервуда и Александра I относительно открытия Тайного общества. Приводим ее ниже полностью.

3-го Украинского Уланского полка унтер-офицер Шервуд. )

Написав свое предположение, которое было вручено государю императору, 26 июля выехал я из Петербурга и прибыл в Грузино 27-го числа. Мне уже начинали делать неудовольствия; впоследствии благородный человек, граф Дибич, сам мне рассказывал, что когда он узнал о моем Донесении, ничему не верил, и как ни уверял государя, что все это выдумка и все кончится вздором, Государь Император сказал: ты ошибаешься, Шервуд говорит правду, я лучше вас людей знаю; а другой меня просто разругал, но я не остался у него в долгу^*. Граф Аракчеев принял меня как нельзя лучше, всякий день я завтракал с Настасьей Федоровной (это в Грузине была большая честь), а обедал с графом Аракчеевым, который всегда сажал меня подле себя, сам меня угощал, наливал мне вино и просил говорить с Шумским (тогда флигель-адъютантом) по-английски^**. Всякий день мы обедали в разных местах, и всегда было несколько человек из окружающих графа Аракчеева за обедом, но вместе с тем со мной обедал человек замечательного ума, один из самых ревностных революционеров, принадлежавший к заговору, Батеньков, сколько помню инженер-полковник^***. Раз шесть он меня спрашивал, за что меня привезли, и я должен был ему объяснить историю Сивиниса и Зосима с такими подробностями и обиженным тоном, что решительно выучил наизусть предлинный рассказ. Граф Аракчеев дал мне за чичероне какого-то офицера Рсзенталя, который занимался у него капеллой, приказал мне осмотреть все Грузино, окрестные деревни, что я и сделал, и, наконец, 3-го августа получено было Высочайшее разрешение мне ехать и приступить к открытию заговора.

^* ("Разругал" Шервуда великий князь Константин Павлович, который, прочитав сводку доносов Шервуда, Майбороды и Витта, со свойственной ему решительностью высказал Дибичу свое мнение следующим образом: "Офицер Вадковский, которого я знаю, есть дрянь, и все прочие, о которых упоминается, и которых хотя не знаю, но тоже дрянь, унтер-офицер 3-го Бугского уланского полка Шервуд должен быть большой плут, и за ним нужно весьма крепко и близко поглядеть... а мне кажется, что главная всему этому есть пружина генерал-лейтенант граф Витт, который, чтобы подслужиться покойному Государю Императору и сделаться нужным, нарочно наделал беспокойства и подвел свои хитрые пружины; тут, может быть, явятся еще какие письма, которые будут перехватываться, но мне кажется, что все это плутни..."

Непонятно, каким образом Шервуд рассчитался со своим обидчиком. Может быть, он имеет в виду действия своего агента Сильвестровича, причинявшего немало беспокойства Константину Павловичу.)

^** (Михаил Александрович Шумский был незаконным сыном Аракчеева и жил при нем в качестве "воспитанника". Благодаря поддержке Аракчеева он был назначен флигель-адъютантом, но уже в 1826 г. потерял это звание и был переведен на Кавказ. )

^*** (Декабрист Г. С. Батеньков был не полковником, а подполковником инженерного корпуса. В 1823 г. он был прикомандирован к управлению военными поселениями, а затем на значен членом совета главного над военными поселениями начальника, т. е. Аракчеева, у которого пользовался известным влиянием. Внимание Батенькова к Шервуду последний напрасно ставит в связь с его участием в заговоре, потому что Батеньков вступил в Северное общество уже после пребывания Шервуда в Грузине. )

Граф, отправляя меня, призвал к себе и, вручая мне билет, который у меня хранится, за подписом графа Аракчеева и начальника штаба Клейнмихеля, в котором сказано, что я увольняюсь в отпуск на год с дозволением иметь пребывание в России там, где пожелаю, и по миновании срока обязан явиться в полк, объявил мне Высочайшую волю, сказав:

- Ну, смотри, Шервуд, не ударь лицом в грязь.

Я уверил графа, что если это мне жизни будет стоить, но цели своей достигну. Граф спросил, как мне нравится Грузино. Я отвечал, и, конечно, без лести, что в моих глазах Грузино есть эмблема вкуса, прочности и порядка.

- Это так, - сказал мне Аракчеев, - но ты мне скажи, что тебе всего более нравится в Грузине?

Я отвечал, что остров Мелисино.

- Да он, кажется, не так хорошо отделан.

На это я сказал графу:

- Может быть, Ваше Сиятельство, но благодарность выше всех украшений^*.

^* (Генерал от артиллерии П. И. Мелиссино был покровителем молодого Аракчеева, и в память его Аракчеев и устроил в своем Грузине особый "остров". )

Граф был растроган моим ответом

- Ну, господь с тобой, - прибавил он, - поезжай.

Все время нашего разговора начальник штаба Клейнмихель стоял возле графа Аракчееваг, и... конечно, я очень хорошо понимал, что граф, обращаясь со мною так ласково все время, меня изучал.

Я отправился прямо по Белорусскому тракту в штаб своего полка., город Миргород, но уже дорогой наблюдал все, что мог, сходился с офицерами в разных местах, по их разговорам ясно видел, что заговор должен быть повсеместный. По прибытии в полк меня с необыкновенной радостью встретили, забросали вопросами об Аракчееве, Петербурге, о моем деле; само собою разумеется, история у меня была одна: похищение денег и вещей поручиком Сивинисом у грека Зосима, а между тем, желая распустить слух о причине, по которой меня возили в Петербург, и зная, что Вадковский хорошо знаком с графом Булгари, я написал Булгари письмо, наполненное негодованием, в котором упрекал его, что его знакомство со мной доставило мне только случай быть в подозрении по воровству; цель моя была достигнута - все это передано было Вадковскому. Я отправился в Одессу, где был у меня хороший знакомый, поэт, Александр Шишков, которого я сильно подозревал, но сколько ни старался что-нибудь выведать, не мог^*. Я отправился тогда в Курск к Вадковскому, который мне обрадовался и сказал, что он знает, какую подлость сделали со мной, и когда я ему сказал, что по данному слову я к нему приехал, он мне все рассказал о существующих Обществах, Северном, Среднем и Южном, называя многих членов; на это я улыбнулся и сказал ему, что давно принадлежу к Обществу, а как я поступил в оное, я ему скажу после^**.

^* (Тем не менее А. А. Шишков по доносу графа Витта был арестован и привлечен к следствию по делу декабристов, но, "по изысканию Комиссии, как Шервуд, так и прочие члены отозвались, что Шишков к обществу не принадлежал". Подозрения Шервуда были вызваны, вероятно, либеральными настроениями Шишкова, разившимися, между прочим, в написании нескольких вольнодумных стихотворений. Как поэт Шишков пользовался некоторой известностью; был в дружбе с Пушкиным, содействовавшим после его смерти в 1823 г. устройству дочери Шишкова и напечатанию его сочинений. )

^** (Это утверждение, по-видимому, ложно, так как ни в письме Вадковского к Пестелю (Каторга и ссылка, 1929, кн. 2), ни в других документах нет указаний, чтобы Шервуд выдавал себя за члена общества; наоборот, Вадковский "принял" его и сразу дал ему звание "боярина". )

- Ну, каково идут наши дела? - спросил я.

- Хорошо, - отвечал он, - и, кажется, уже пора будет приводить в исполнение, только надо будет собрать сведения от Северного и Южного обществ.

- Да скажи мне, подготовили ли солдат?

Вадковский отвечал:

Этих дураков недолго готовить, кажется, многие в том подвинулись вперед.

Так чего лучше, я теперь совершенно свободен и, конечно, за обиду, мне сделанную, и по любви к челоечеству употреблю весь год на разъезды от одного Общества к другому.

А. А. Аракчеев. Гравюра К. Афанасьева (перегравировка Пожалостина) с оригинала Вагнера. 1828 г.

Вадковский от души меня благодарил; я ему написал записку, почему я имею большую надежду на возмущение в военном поселении, и, разумеется, старался описать положение поселения, основанное на истинных фактах, несчастью, которых тогда было довольно. Потом написал письма, не касающиеся, разумеется, до заговора, так что только тот мог понять, к кому оные писаны и к чему содержание оных клонится, а Вадковский полагал, что идет об успехах общества, к разным генералам, полковым командирам, и вместе с тем написал в Тульчин, к майору Пузино, и спрашивал его, где стоит Пестель с полком. Пузино впоследствии по моему письму привозили в комиссию, но он, разумеется, ничего не знал и сейчас же был освобожден^*. Вадковский настоял узнать от меня, кем я принят в общество. Узнав от него же, Вад-ковского, что сын графа Булгари принадлежит к обществу, сказал ему, что я узнал от Николая Булгари^**. Я пробыл у Вадковского несколько дней, отправился под предлогом своей надобности в Орловскую губернию, Карачевский уезд, в имение Гревса, где написал подробно графу Аракчееву все, что узнал, что существуют три Общества: Северное, Среднее и Южное, наименовал многих членов и просил прислать ко мне в Харьков кого-нибудь для решительных мер к открытию заговора. Я приехал в город Карачев в назначенное мною число и час, несколько минут раньше в ожидании по назначению моему фельдъегеря; но прошло несколько часов, фельдъегерь не явился; смотритель спросил меня, не прикажу ли я лошадей закладывать; я сказал, что у меня сильно голова болит и ехать далее не могу, спросил уксусу, перевязал голову, три дня мнимо страдал, потом начал понемногу выздоравливать, и наконец через несколько дней после назначенного срока приехал фельдъегерь; я выслал под предлогом какой-то покупки смотрителя вон и расспросил фельдъегеря, почему он не приехал раньше десятью днями, на что он мне отвечал, что зарезали в Грузине Настасью Федоровну^***, а потому Аракчеев был как помешанный; между тем весь город стал меня подозревать; городничий города Карачева наконец явился для спроса меня, кто я такой и почему живу так долго на станции. Я ему отвечал, что я унтер-офицер, остался на станции, потому что нездоров, что нахожусь в годовом отпуску, и показал ему билет за подписью графа Аракчеева и начальника штаба Клейнмихеля; городничий просто испугался, извинился, что меня обеспокоил, и ушел; но эти 10 дней разницы имели большие последствия: никогда бы возмущение гвардии 14 декабря на Исаакиевской площади не случилось; затеявшие бунт были бы заблаговременно арестованы. Не знаю, чему приписать, что такой государственный человек, как граф Аракчеев, которому столько оказано благодеяния императором Александром I и которому он был так предан, пренебрег опасностью, в которой находилась жизнь Государя и спокойствие государства, для пьяной, толстой, рябой, необразованной, дурного поведения и злой женщины; есть над чем задуматься^****.

^* (Пузин. О нем в "Алфавите декабристов" сказано: "Был взят по подозрению, которое навлек на себя перепиской с Шервудом и уведомлением сего последнего о месте нахождения Пестеля. Но по изысканию Комиссии оказалось, что он не принадлежал к обществу и о существовании оного не знал". )

^** (Признание выдуманное, но которое мне чуть не стоило жизни впоследствии.)

^*** (Любовница и домоправительница Аракчеева Н. Ф. Минкина за жестокое обращение с подчиненными ей крестьянами была убита дворовыми людьми 10 сентября 1825 г. О состоянии Аракчеева убедительно говорит его письмо к царю: "Случившееся со мною несчастье, потерянием верного друга, жившего у меня в доме 25 лет, здоровье и рассудок мой так расстроило и ослабило, что я одной смерти себе желаю и ищу, а потому и делами никакими не имею сил и соображения заниматься. Прощай, батюшка, вспомни бывшего тебе слугу; друга моего зарезали ночью дворовые люди, и я не знаю еще, куда осиротевшую свою голову преклоню, но отсюда уеду". (Шильдер Н. К. Император Александр I, т. IV, с. 358 - 359). За убийство своей наложницы Аракчеев, при помощи Клейнмихеля, отомстил жесточайшей расправой над своими крестьянами. )

^**** (Эта ламентация Шервуда, очень пришедшаяся по вкусу Шильдеру и великому князю Николаю Михайловичу, не имеет фактических оснований.)

Отправив письмо к графу Аракчееву, поехал я в Харьков увидеться с графом Яковом Булгари, а более с его сыном Николаем, который принадлежал обществу, как мне было уже от Вадковского известно; но он неизвестно куда уехал; мне сказали, что скоро возвратится. Между тем я ожидал по письму к графу Аракчееву присылки кого-нибудь для окончательного открытия заговора, и 12-го числа ноября прибыл в Харьков лейб-гвардии казачьего полка полковник Николаев под званием есаула с несколькими казаками, под предлогом покупки кож^*, и мы с ним увиделись в назначенной гостинице. Полковник Николаев привез мне ордер от начальника главного штаба, генерал-адъютанта Дибича, следующего содержания:

^* (Официальным предлогом пребывания Николаева в Харькове был ремонт лошадей, а не покупка кож. )

3-го Украинского полка унтер-офицеру Шервуду.

По письму Вашему от 20 сентября к господину генералу от артиллерии графу Аракчееву отправляется по

Высочайшему повелению в г. Харьков лейб-гвардии казачьего полка полковник Николаев с полною высочайшею доверенностью действовать по известному Вам делу.

Вы ему укажете способы схватить графа Николая Булгари или другого, есть ли бы в сем случилась какая-либо перемена, с списком, о коем Вы говорите в упомянутом письме Вашем; равно можете объясниться с полною откровенностью и посоветоваться с ним о мерах для совершенного открытия найденного Вами. Во всяком случае нужно будет присутствие Ваше в Таганроге, от обстоятельств может зависеть, что к сему полезно будет для дальнейших открытий, что таковая мера должна казаться противною воле Вашей; Вы о сем также не оставьте изложить мнение Ваше, основанное на точном существе дела, полковнику Николаеву, которому известно все содержание сего ордера, данного Вам по Высочайшему повелению, и коего имеете исполнить в точности.

Начальник главного штаба генерал-адъютант Дибич. Таганрог. Ноября 10 дня 1825 года.

Дожидаясь приезда Николая Булгари^*, мы оставались несколько дней в Харькове, как неожиданно получили печальное известие о кончине 19 ноября Императора. Не стану описывать, какое горестное впечатление произвело на меня это событие; я не знал, что и думать; тысяча разных предположений переходили у меня в голове, время тратить было нечего, событием этим могли воспользоваться заговорщики. Я немедленно отправился в Курск с полковником Николаевым, просил его остановиться в городе, а сам отправился к Вадковскому; он меня встретил с известием, что Государь умер, на что я ему сказал, что я знаю, что поэтому-то спешил к нему приехать и что непременно надо этим воспользоваться; я ему предложил отправить меня в Тульчин к Пестелю, чтобы согласиться насчет наших действий. Мы условились, и он сел писать письмо. На другой день оно было готово, он мне дал наставление о всех предосторожностях, которые я должен был взять; письмо было запечатано в нескольких конвертах, надпись сделана и надписана, чтобы в случае моей смерти дорогой вручить письмо это родителю моему, проживавшему тогда в Москве; мы с ним расстались. В ту самую ночь полковником Николаевым Вадковский был взят и отправлен с казаками в Шлиссельбургскую крепость, а бумаги, хранившиеся у него в скрипичном ящике, были все забраны. Я приехал в Харьков с тем, чтобы дождаться Николаева, и сейчас отправился к графу Булгари в дом. В это самое время, надо полагать, Вадковский кому-то рассказал обо мне и о мнимых связях моих с Николаем Булгари, а тот, проезжая через Харьков накануне моего приезда, вероятно, рассказал Николаю Булгари слышанное обо мне от Вадковского; Булгари тотчас понял, что тут кроется что-то, и у него, очевидно, родилось подозрение. Будучи уверен, что со мною никогда о существовании Общества не говорил, Николай Булгари принял меня довольно странно, приказал мне варить кофе, разговаривали мы о незначительных вещах, между тем Булгари выходил несколько раз, я видел, что он был в каком-то странном расположении. Я полулежал на диване, а он ходил по комнате. Когда мне слуга принес кофе, я заметил, что и слуга в лице переменился, и, когда я у него с подноса брал стакан, он мне тихонько потряс головой и показал глазами на стакан, чтобы я кофе не пил. Я его понял и тотчас сказал, что я кофе не хочу, поставил стакан назад и сказал слуге: подай мне лучше рюмку водки и кусочек хлеба; человек вышел и тотчас пришел: я выпил рюмку водки. В продолжение всей этой сцены Булгари молча ходил по комнате, говорил мне, что надеется, что я буду у него обедать того дня; я отказался под предлогом, что я очень спешу ехать, и отправился в гостиницу, где остановился в ожидании полковника Николаева; в тот же день я послал тихонько за слугой графа Булгари, и он рассказал мне, что Булгари приказал ему молчать, когда кофе варился, насыпал туда какого-то белого порошку, как он выразился, и рассказал между прочим, что какой-то заезжал к нему военный офицер из Курска накануне моего приезда, сидели почти до полуночи, все разговаривали, и хотя они говорили по-французски, но часто поминали имена Вадковского и мое. Мне нетрудно было понять, в чем тут дело^**.

^* (Поручик граф Н. Я. Булгари был принят Вадковским в тайное общество и предназначался для связи между Вадковским и Пестелем. Вадковский ждал его, чтобы отправить с ним письмо Пестелю.)

^** (Весь этот рассказ об отравлении представляется выдумкой, тем более что по нашему предположению Шервуд и не говорил Вадковскому о своих связях с Н. Булгари. Впрочем, в семье Булгари к Шервуду относились довольно подозрительно, что видно из показаний Андрея Булгари, считавшего Шервуда шпионом. )

Слуга не знал, как звали этого господина, он его никогда прежде не видел, и сколько я ни старался узнать, кто он такой, никак не мог; на станции я также справился, не проезжал ли кто накануне из военных офицеров, но по книге почтовой никто не проезжал. Полковник Николаев не замедлил приехать и рассказал мне все подробности, как он взял Вадковского и отправил его в кре-пость, а я о том, как Булгари меня едва на тот свет не отправил. Располагая взять Булгари в ту ночь, я послан узнать, дома ли он, и написал ему записку, что непредвиденные обстоятельства меня удержали в Харькове и что я желал бы его видеть, то будет ли он дома. Это было ровно в половине шестого часа, но посланный воротился назад и сказал, что Булгари тотчас после обеда взял почтовых лошадей и выехал из Харькова неизвестно куда; отца его Якова Булгари в то время в Харькове не было, и я с Николаевым, так как нельзя было терять времени, поспешили ехать в Таганрог, дабы окончательно распорядиться арестом всех, о которых Вадковский упоминал в письме своем.