Программа белогвардейщины

С переходом государственной власти в руки пролетариата эксплуататорские классы лишились своей политической организации и, выступая против новой власти, оказались в положении мятежной стороны. Теперь, прежде чем погнать силой приказа какую-то воинскую часть против революционных сил, надо было ее сформировать, а при отсутствии в руках контрреволюции аппарата принуждения такое формирование могло основываться только на добровольном желании тех или иных лиц защищать с оружием в руках идею реставрации и умирать за нее. Но для привлечения в ряды таких формирований не только цензовых элементов, прямо заинтересованных в реставрации монархии или хотя бы буржуазного строя, но и более широкого контингента, приходилось поступаться чистотой "белого знамени" и прикрывать реставрационные идеи "демократической" демагогией, выдавая их за общенациональные чаяния. В декларации штаба Добровольческой армии, формировавшейся на Дону Алексеевым и Корниловым, "все русские люди, собравшиеся на юге со всех концов нашей родины", призывались "защищать до последней капли крови самостоятельность областей, давших им приют и являющихся последним оплотом русской независимости, последней надеждой на восстановление свободной великой России", "стать на страже гражданской свободы, в условиях которой хозяин земли русской, ее народ, выявит через посредство свободно избранного Учредительного собрания державную волю свою"^*.

^* (Вольный Дон. 1918. 1 янв.)

Это чисто агитационная декларация. Действительные программные цели контрреволюции в ней были прикрыты обычной кадетской демагогией (да и писал декларацию Милюков). Между тем историк российской контрреволюции Головин оценивает эту декларацию таким образом: "Впервые политическая программа Добровольческой армии, или, применяя более общее выражение, программа белого движения, была выражена в воззвании, опубликованном 9 января 1918 г.^* В этом воззвании были изложены цели, преследуемые Добровольческой армией"^**. Следуя за Головиным, Р. Лаккет также считает, что в этом заявлении (или манифесте) Корнилов и Алексеев совместно "сжато формулировали свою общую политику". Пространно цитируя эту декларацию, Лаккет утверждает: "Манифест обнаруживал твердую приверженность идее Учредительного собрания, продолжения войны против немцев, с которыми заодно классифицировались большевики, и независимости Донской области. Он представлялся основательной и либеральной программой, каковой и был во многих отношениях"^***. Поскольку же Головин подчеркивал, что это воззвание "было составлено в тот период, когда политическое руководство находилось всецело в руках генерала М. В. Алексеева"^****, а Лаккет прямо говорит, что в этом заявлении Корнилов и Алексеев совместно формулировали "свою общую политику", небезынтересно знать, как они сами в действительности смотрели на изложенные в нем основные идеи. Объяснение этому можно найти в письме Алексеева В. В. Шульгину, посланном в июне 1918 г. "...Относительно нашего лозунга -Учредительное собрание,- писал Алексеев,- необходимо иметь в виду, что выставляли мы его лишь в силу необходимости. В первом же объявлении, которое нами будет сделано, о нем уже упоминаться не будет совершенно. Наши симпатии должны быть для вас ясны, но проявить их здесь открыто было бы ошибкой, так как населением это было бы встречено враждебно. От прежнего лозунга мы отказываемся. Для объявления же нового нужны соответствующие обстоятельства и прежде всего подвластная только нам территория. Это будет, как только мы перейдем к нашим активным планам..."^*****. Алексеев, таким образом, сам признает, что истинные цели "белого движения" ("наши симпатии") не могли быть тогда открыто декларированы, и их приходилось камуфлировать. Вот и "твердая приверженность идее Учредительного собрания"!

^* (Воззвание датировано 27 декабря 1917 г. Головин переводит эту дату на новый стиль - 9 января 1918 г.)

^** (Головин Н. Н. Российская контрреволюция в 1917-1918 гг. Ч. 2. кн, 5. С. 67.)

^*** (Luckett R. Op. cit. P. 100.)

^**** (Головин Н. Н. Указ. соч. Ч. 2, кн. 5. С. 68.)

^***** (Деникин А. И. Очерки русской смуты. Т. 3. С. 86.)

В белогвардейской и белоэмигрантской печати есть другой документ, имеющий действительно программный характер и так и именуемый: "Политическая программа генерала Корнилова". Известно несколько публикаций этой программы, которые разнятся между собой не текстом самого документа, а комментариями к нему. В "Архиве русской революции" был помещен в 1923 г. "Отчет о командировке из Добровольческой армии в Сибирь в 1918 году", к которому приложены некоторые документы, в частности названная выше программа. Автор этого отчета генерал В. Е. Флуг (фамилия его в публикации скрыта и заменена буквой П), возглавлял делегацию, посланную в Сибирь штабом Добровольческой армии с целью ознакомления сибирских контрреволюционеров с обстановкой на юге России, объединения офицеров и создания там "противобольшевистского фронта"^*. Флуг писал, что перед отъездом он получил от Корнилова "для руководства политическую программу общегосударственного характера за его личною подписью", но заявлял при этом, что ему неизвестно, являлась ли эта программа личным мнением генерала Корнилова или же составляла "политическое credo всей организации"^**. Редактор "Белого архива" бывший полковник Генерального штаба Я. М. Лисовой, являвшийся в январе 1918 г. начальником военно-политического отдела штаба Добровольческой армии, к этим словам Флуга сделал пояснение: "Как лицо, находившееся в то время во главе управления военно-политическим отделом, могу засвидетельствовать, что программа эта являлась именно личным мнением генерала Корнилова, что о ней не знали ни генерал Алексеев, ни широкие общественно-политические круги, и что она в то время носила скорее характер проекта, который прежде широкого обнародования подлежал еще утверждению". Однако дальше Лисовой сообщает нечто иное: "Для многих появление этой программы в то время явилось полной неожиданностью - авторство ее приписывалось то небезызвестному Добрынскому, то другим лицам, окружавшим генерала Корнилова..."^***. Получается, что, с одной стороны, о программе не знал даже Алексеев, с другой же стороны - программа как-то появилась, и о ней знали многие, причем высказывались различные догадки насчет авторства, только не было среди этих догадок намеков на авторство Корнилова. Но чего же стоит тогда утверждение о том, что это было только личным его мнением? Это по говоря уже о том, что программа передавалась Флугу для информационно-агитационной поездки в Сибирь и что к составлению ее привлекались другие лица.

^* (Лукомский А. С. Воспоминания. Берлин, 1922. Т. 1. С. 282.)

^** (Архив русской революции. Берлин, 1923. Т. IX. С. 245.)

^*** (Белый архив. Париж, 1928. Т. 2/3. С. 173-174. (Подчеркнуто мною.- В. П.) Утверждение Лисового, что о корниловской программе не знал Алексеев, опровергается письмом П. Н. Милюкова М. В. Алексееву, посланным из Ростова 16 мая 1918 г. "Дорогой Михаил Васильевич!- писал Милюков.- Не знаю, знаете ли вы мой почерк, а подписываться под этим письмом не хочу. Я тот член нашего Совета, которому вы передали политическую программу Корнилова и который ежедневно посещал вас в доме Парамонова на Пушкинской. По этим признакам вы меня узнаете" (Новое время. Белград, 1921. № 5).)

Между тем через семь месяцев после появления программы, в сентябре 1918 г., сведениями о ее истории поделился в белогвардейской печати состоявший в начале 1918 г. при Корнилове журналист Мечислав Лембич, и Лисовой в 1928 г. перепечатал его статью в "Белом архиве". Лембич рассказал, что 22 января 1918 г. Корнилов пригласил его в свой кабинет в особняке парамоновского дома в Ростове, где помещался штаб Добровольческой армии. Сказав, что в последнее время "всякого рода политические деятели" отнимают у него время вопросами о взглядах "по тем либо иным вопросам государственной политики", Корнилов поручил Лембичу составить "корниловскую программу", ответы "на все основные задачи государственного устройства".

Корнилов, по свидетельству Лембича, продиктовал ему вступительную часть программы, в которой вину за царящую в стране "анархию" не преминул взвалить на Временное правительство. Потом, после обработки этой части вступительного текста, в нее были вставлены похвалы заблаговременной проницательности Корнилова, но о нем уже говорилось в третьем лице. В стране констатировалось "состояние полной дезорганизации и анархии", т. е. как раз то, что предсказывал генерал Корнилов в первые дни (освободительного движения" (видимо, под этими днями подразумеваются дни августовского мятежа.- В. П.), с чем он "рыцарски боролся, как горячий русский патриот". Затем после эмоционально раскрашенных ужасов, принесенных "стихийной революционной волной", идет слегка отредактированная мысль Корнилова о том, что Советская власть означает "деспотическую диктатуру черни, несущую гибель всем культурно-историческим завоеваниям страны". Вся остальная часть преамбулы не отличается разнообразием мыслей, но в ней есть места, которые нельзя не принять за политический стержень всей программы: "...Генерал Корнилов, вступая снова на арену политической борьбы, во имя спасения России и чести нации, ставит своей ближайшей задачей сокрушение большевистского самодержавия и замену его таким образом правления, который обеспечивал бы в стране порядок... Такой образ правления генерал Корнилов видит в создании в стране временной сильной верховной власти из государственно мыслящих людей... Низвергнув гибельную диктатуру черни и оперевшись на все здоровые национально-демократические элементы народа, эта власть должна прежде всего все свои усилия направить к подавлению анархии и возрождению армии, и урегулированию транспорта, и поднятию производительных сил страны"^*. Зная уже этот стержень, можно в основном согласиться с заключением Головина о полной тождественности так называемой "быховской программы" и разбираемой здесь "корниловской программы", несмотря на то, что они появились на свет в разных исторических условиях. Но Головин при этом считает, что обе они представляют собой "продукт творчества" "военной среды", которая видит перед собой только одну цель: "доведение войны до победного конца", и будто бы только ради этой цели "обе эти программы и требуют установления диктатуры", но это в свою очередь - продукт мировоззрения генерала - единомышленника Корнилова. Однако чутье не обмануло того же единомышленника в подоплеке патриотических и "общенациональных" рулад, когда он пишет: "Правда, ни в той, ни в другой [программе] слово "диктатура" не произносится. Но весь тон и редакция "корниловской программы" не оставляет никаких сомнений в затаенном стремлении к диктатуре, при этом к диктатуре, персонифицированной в Корнилове"^**. Мы не вдаемся здесь в то, насколько глубоко смог Головин разобраться в социальных корнях обеих программ, ожидать от него классового анализа их было бы смешно. Важно его, человека той же среды, что и Корнилов, непредвзятое признание, что не только дух программ один, но они и тождественны, а отсюда следует, что, во-первых, январская (1918 г.) программа Корнилова не явилась каким-либо новым творением, в основе ее лежала так называемая "быховская программа", но, конечно, разбавленная дополнительно камуфляжными пунктами, а во-вторых, точно так же, как "быховская", эта программа вобрала в себя те вожделения "торгово-промышленного класса", помещиков и кадетов, которые нашли выражение и в первой программе, и потому не может считаться продуктом только "военной среды". Мало того, по свидетельству Лембича, в окончательном формулировании, например, земельного вопроса январской программы решающим было участие П. Н. Милюкова: по его настоянию Корнилов изменил этот пункт "приблизительно в духе кадетских требований"^***.

^* (Архив русской революции. Т. IX. С. 285.)

^** (Головин Н. Н. Российская контрреволюция в 1917-1918 гг. Ч. 2. кн. 5. С. 69. Подчеркнуто Головиным.)

^*** (Белый архив. Т. 2/3. С.179.)

Осталась ли эта программа только проектом, требовавшим чьего-то утверждения, как об этом говорит Лисовой? Лембич рассказывает, что, закончив работу над текстом, он перепечатал текст на машинке в шести экземплярах и представил Корнилову. "На третий день я был вновь приглашен к нему, - продолжает Лембич. - Протягивая мне подписанный им один из экземпляров программы, Лавр Георгиевич, смеясь, заявил:

- У вас легкая рука! Программа всем понравилась. Для проведения ее мне советуют образовать"Союз возрождения России"".

Лембич высказывает дальше предположение, что этот "Союз" и был создан в Москве по инициативе Корнилова, для чего туда отправились подвизавшиеся при штабе Добровольческой армии ротмистр Н. Н. Кузьмин-Караваев и доктор Н. Г. Григорьев (бывший комиссар 7-й армии).

Как бы там ни было с приоритетом Корнилова в образовании "Союза возрождения России", но важно, что Кузьмин-Караваев и Григорьев перед поездкой в Москву были подобно Флугу снабжены корниловской программой^*. Все это говорит за то, что рассматриваемый документ не остался лишь проектом, ничего не значащим наброском программы "белого движения". Да и чье, собственно, утверждение, требовалось для него, если документ был подписан главой организации, представлявшей тогда главную силу этого движения и основанной на авторитарном принципе управления?

^* (Там же. На вклейке между стр. 180-181 помещено факсимиле программы с подписью Корнилова.)

Январская программа обнаруживала тождественность с "быховской" не только своим лейтмотивом, выраженным в преамбуле, но и всем конкретным содержанием. Если в той, старой, программе разрешение основных государственных, национальных, социальных задач и вопросов откладывалось до Учредительного собрания, то теперь, поскольку эти задачи и вопросы оказались по-своему решенными социалистической революцией, провозглашалось прежде всего восстановление старых порядков^*, а затем уже: "Сорванное большевиками Учредительное собрание должно быть созвано вновь" (п. 8), ему и передаст "всю полноту государственно-законодательной власти" правительство, "созданное по программе генерала Корнилова", оно "должно выработать основные законы русской конституции и окончательно сконструировать государственный строй" (п. 9); на разрешение Учредительного собрания представляется и аграрный вопрос, а до издания соответствующих законов "всякого рода захватно-анархические действия граждан признаются недопустимыми" (п. 11). По-прежнему программа требовала полного исполнения всех принятых Россией союзнических обязательств по международным договорам и доведения войны до конца "в тесном единении с нашими союзниками" (п. 6).

^* (В тексте программы имелись такие пункты: "...3. Восстановление свободы промышленности и торговли, отмена национализации частных финансовых предприятий. 4. Восстановление права собственности. 5. Восстановление русской армии па началах подлинной воинской дисциплины... без комитетов, комиссаров и выборных должностей".)

В программу были включены и "революционные" требования уничтожения классовых привилегий, равенства граждан перед законом (п. 1), свободы слова и печати (п. 2), свободы выборов в Учредительное собрание (п. 8), свободы вероисповеданий (п. 10), права народностей на широкую местную автономию, "при условии, однако, сохранения государственного единства" (п. 14). Был даже такой пункт: "За рабочими сохраняются все политико-экономические завоевания революции в области нормировки труда, свободы рабочих союзов, собраний и стачек", но (!) "за исключением насильственной социализации предприятий и рабочего контроля, ведущего к гибели отечественную промышленность" (п. 13)^*.

^* (Архив русской революции. Т. IX. С. 285-286; Белый архив. Т. 2/3. С. 180-182; Головин Н. Я. Указ. соч. Ч. 2, кн. 5. С. 100-103 (приложение № 27).)

В этой программе, как и в более ранних публичных выступлениях идеологов буржуазии и помещиков, непременным прикрытием реставрационных идей служит лозунг Учредительного собрания: оно призвано разрешить все острые социальные вопросы, до него никакие "социалистические опыты" недопустимы. Это была спекуляция, рассчитанная на политически несознательную массу. Эта спекуляция усилилась после разгона Учредительного собрания Советской властью. Большевики не позволяли обмануть трудящихся этим лозунгом, разъясняя, что "лозунг "Вся власть Учредительному собранию", не считающийся с завоеваниями рабоче-крестьянской революции, не считающийся с Советской властью... стал на деле лозунгом кадетов и калединцев и их пособников"^*. Ни тогда, ни позже большевики не делали уступок конституционным иллюзиям, связанным с Учредительным собранием.

^* (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 35. С. 164-165.)

В 1921 г. во время кронштадтского мятежа В. И. Ленин в беседе с корреспондентом одной американской газеты говорил: "Поверьте мне, в России возможны только два правительства: царское или Советское. В Кронштадте некоторые безумцы и изменники говорили об Учредительном собрании. Но разве может человек со здравым умом допустить даже мысль об Учредительном собрании при том ненормальном состоянии, в котором находится Россия. Учредительное собрание в настоящее время было бы собранием медведей, водимых царскими генералами за кольца, продетые в нос"^*.

^* (Там же. Т. 43. С. 129.)

В справедливости этих суждений убеждают документы, не предназначавшиеся их авторами для огласки. Одним из таких документов является письмо генерала А. С. Лукомского А. И. Деникину, датированное 14(27) мая 1918 г., о котором уже шла речь во вводной части этой книги (см. с. 22-23)^*.

^* (Полный текст письма - см. приложение № 4 (с. 372-373) этой книги.)

Приблизительно в то же самое время, как Лукомский писал Деникину, Милюков 19 мая 1918 г. писал Алексееву (очевидно, в Мечетинскую, где тогда находился штаб Добровольческой армии) из оккупированного немцами Ростова: "Все, что я узнал в последние дни, показывает мне, что опора на союзников для достижения первой необходимой цели - восстановления государственности - в настоящее время невозможна... Германцы, напротив, хозяева положения, и они, по тем или другим причинам, заинтересованы в том, чтобы государство было восстановлено, и сами предлагают вести об этом беседу. Мой вывод отсюда следующий. Нужно вступить в переговоры с германцами и, поскольку цели окажутся общими,- принять их поддержку... Общая цель нам и германцам - восстановить порядок. Как выясняется, способ восстановления порядка они видят в восстановлении государственного единства России, но ставят при этом условие - возвращение ее к конституционной монархии. Первое есть наша высшая и желанная цель, которой мы не можем достигнуть без них. И мы не можем уйти от вопроса, как мы отнесемся к последнему, если выяснится окончательно, что это есть ультимативное требование для восстановления единства России. Не знаю, как думаете вы, дорогой Михаил Васильевич, но мой ответ будет положительный. Я принимаю конституционную монархию (не Николая, конечно), если она вернет России единство и старые границы. Конечно, и для меня лично и для меня как члена партии было бы бесконечно приятнее, если бы меня об этом не спрашивали и если бы неизбежное совершилось само собой, но может ли быть уверен каждый из нас, что при его воздержании неизбежное свершится наилучшим образом".

Лидер кадетов не ограничился только общими соображениями - он предложил Алексееву и конкретный план действий Добровольческой армии совместно с германскими войсками. Конкретизируя цель Добровольческой армии, он писал: "Надо спешно освободить Москву... по возможности собственными силами... Если движение возможно и увлечет за собой достаточные силы, то политически неизбежно и для этого сговориться с германцами. Они должны перевести армию до крайнего возможного пункта. Они должны с ее планом сообразовать и собственные операции, отказавшись при этом от вступления в Москву... Они, с своей точки зрения, дорожат нашим единством и царем. Нужно убедить их, что династия будет приемлема для народа лишь тогда, если вернет с собой, по возможности, весь прежний состав русской территории..."^*

^* (Новое время. Белград, 1921, № 13.)

Алексеев отвечал на это Милюкову 25 мая: "Общее настроение мысли и желаний в армии - монархическое, претендуют на то, чтобы этот лозунг объявить во всеобщее сведение. Но сломить психологическое настроение и доказать массе необходимость соглашения с немцами невозможно. Мы тогда потеряем большую часть нашего личного состава. Против ваших выводов логически возразить трудно, но заставить присоединиться к ним наш офицерский состав едва ли возможно без решительных потрясений самого существования армии. Нужна спокойная подготовка, указания опыта, дальнейшее выяснение обстановки в Москве, разъяснение позиции наших союзников"^*. Но Милюков продолжал убеждать Алексеева в необходимости ускорения похода на Москву. Об этом он писал 21 мая из Новочеркасска: "...с этим планом надо спешить... надо действовать самим, немедленно, с теми силами и факторами, какие сейчас имеются налицо"^**. А в письме от 7(20) июня, уже из Киева, полностью раскрывал свои карты: "Все же главная, достойная ее (Добровольческой армии. - В. П.) задача есть поход на Москву. Необходимо сохранить хотя бы фикцию, что Москва взята русскими. Я убежден, что германцам можно объяснить важность этого и получить от них только такую помощь, какая не будет противоречить этой задаче"^***.

^* (Там же. 1921. № 32.)

^** (Там же.)

^*** (Там же. 1921. № 39.)

В качестве внешней оболочки идеи реставрации монархии всеми правыми кругами был принят лозунг "единой, неделимой России". Милюков в письме Алексееву от 21 мая 1918 г. рассуждал, что вхождение кадетов и руководства Добровольческой армии в "комбинацию" с [немцами обеспечит желательное решение вопросов "территориального объединения и политической независимости, сравнительно с которыми вопрос о форме правления кажется мне второстепенным"^*. Алексеев считал, что при наличии такого лозунга отпадает нужда в каких-либо других, в частности в лозунге Учредительного собрания. 5 июля 1918 г. он писал из Новочеркасска начальнику Таганрогского вербовочного центра Добровольческой армии полковнику барону М. И. Штенгелю: "Идея Учредительного собрания мало-помалу отходит назад, и устроение государственного порядка произойдет, по-видимому, какими-то иными путями; кроме того, и политическая обстановка такова, что еще не скоро создадутся условия, при которых можно было бы в Учредительное собрание произвести выборы и его созвать. Необходимо считаться е существующим положением вещей и поэтому лозунг "Учредительное собрание" надлежит признать ныне уже мало действительным для практической работы... Создание Единой России и освобождение ее от порабощения внешним врагом настолько могут служить для объединения всех истинно государственных элементов, что иных лозунгов пока и не требуется"^**.

^* (Там же. 1921. № 32.)

^** (Белый архив. Т. 2/3. С. 183.)

Но оголтелых монархистов не удовлетворяли формулировки, в которых о реставрации монархии не говорилось открыто. Так, например, генерал Келлер писал Алексееву 20 июля (2 августа) 1918 г. из Харькова: "...Большинство монархических партий, которые в последнее время все разрастаются, в вас не уверены, что вызывается тем, что никто от вас не слышал столь желанного, ясного и определенного объявления, куда и к какой цели вы идете сами и куда ведете Добровольческую армию... Объединение России - великое дело, но такой лозунг слишком неопределенен и каждый даже ваш доброволец чувствует в нем что-то недосказанное, так как каждый человек понимает, что собрать и объединить рассыпавшееся можно только к одному определенному месту или лицу. Вы же об этом лице, которое может быть только прирожденный законный государь, умалчиваете. Объявите, что вы идете за законного государя, а если его действительно уже нет на свете, то за законного же его наследника, и за вами пойдет без колебаний все лучшее, что осталось в России, и весь народ, истосковавшийся по твердой власти"^*.

^* (ЦГЛОР СССР. Ф. 5827. Оп. 1. Д. 53.)

Деникин в "Очерках русской смуты" подчеркивает, что он стоял тогда на позиции так называемого "непредрешенчества". На этой же позиции, как уверяет он, стояли и генерал И. П. Романовский, сменивший еще при Корнилове в должности начальника штаба Добровольческой армии Лукомского, и генерал С. Л. Марков. Так что даже в этом отношении Деникин оставался столь же правоверным корниловцем, как и упрекнувший его за неосторожное выражение ("народоправство") Лукомский. В то же время Деникин демонстрировал различие во взглядах, с одной стороны, с Милюковым, а с другой - с Шульгиным, для которого монархизм, по словам Деникина, был религией и который требовал "монархию безоговорочную, немедленную, открыто исповедуемую"^*.

^* (См.: Деникин A. И. Очерки русской смуты. Т. 3. С. 85.)

Вероятно, подобные исторические экскурсы служат и по сей день для некоторых исследователей истории гражданской войны в России основанием для утверждений о республиканских, чуть ли не демократических, взглядах Деникина, а заодно с ним и Корнилова. Так, преподаватель Нотр-Дамского университета (штат Индиана, США) Джордж Бринкли в изданной в 1966 г. книге "Добровольческая армия и интервенция союзников в Южной России, 1917-1921 гг." пишет: "Подобно Корнилову, Деникин отвергал царское самодержавие и полностью поддержал демократическую революцию в России, но разочаровался в неделовом Временном правительстве, которое он обвинял в последовавшем разложении армии и развале власти. Драматическое столкновение с Керенским озлобило его против "политиков" и "социалистических болтунов", которые, по его мнению, играли самой жизнью России. Деникин, таким образом, пришел к командованию Добровольческой армией убежденным в абсолютной необходимости дисциплинированного, твердого и неполитического руководства для спасения России... Он отправился в этот крестовый поход с той же наивной честностью, которая характеризовала Корнилова... Он поставил себе единственную задачу военной победы, установил, что ни он, и никто из политиков не "предопределят" будущее устройство России, которое должно быть предоставлено свободно избранному Национальному собранию. До тех же пор власть должна принадлежать временной военной диктатуре и даже обсуждение реформ должно быть отложено, чтобы уменьшить антагонизмы внутри антибольшевистского лагеря"^*.

^* (Brinkley G. The Volunteer Army and Allied Intervention in South Russia, 1917-1921. A Study in the Politics and Diplomacy of the Russian Civil War. Notre Dame (Indiana). 1966. P. 21-25.)

Но мы уже видели, в чем состояла "наивная честность" Корнилова и Деникина и что было основой их "непредрешенчества": это с достаточной ясностью раскрывается письмом Лукомского от 27 мая 1918 г., так же как выясняется, почему они считали необходимым для России "пройти через диктатуру", какое именно "свободно избранное" Учредительное собрание допускали в будущем и почему теперь ничего иного сказать нельзя. Когда Деникин писал о своем несогласии с Милюковым относительно восстановления монархии, то его пером водила неприязнь не к монархии, а к бесцеремонно сменяемой Милюковым ориентации: ведь сколько все они, и Милюков и Деникин в том числе, "доказывали", что большевики состоят в тайных связях с германским Генеральным штабом и потому должны квалифицироваться как изменники и предатели, а теперь Милюков, изменяя союзникам, сам столковывается с немцами против большевиков! С Шульгиным Деникин опять-таки расходился не потому, что тот ничего кроме монархии не признавал, а из-за того, что Шульгин "в порыве увлечения идеей" не хотел считаться с реальной обстановкой, принимал "свои желания за реальные факты, свои настроения за народные"^*.

^* (Деникин А. И. Очерки русской смуты. Т. 3. С. 85.)

Дело было, таким образом, в том, с кем, чьими руками восстанавливать монархию - руками ли немцев или союзников по Антанте (Добровольческая армия нацеливалась на союзническую ориентацию), и затем: идти ли к этой цели открыто, выставляя лозунг реставрации монархии, или выставить его, как предлагал Алексеев, только тогда, когда возникнут "соответствующие обстоятельства и прежде всего подвластная только нам территория". Келлер тоже стоял на точке зрения Шульгина и так же, как Шульгин, не мог понять, почему нужно, ратоборствуя за монархию, держать знамя в чехле, но он, надо полагать, был хорошо осведомлен в истинных воззрениях командующего Добровольческой армией. Пересылая Деникину копию своего письма от 20 июля (2 августа) 1918 г., адресованного Алексееву, Келлер писал: "В вас я верю, считал вас всегда честным монархистом, и для меня непонятно, какие причины заставляли и заставляют вас до сих пор умалчивать об этом". Он возлагал на Деникина даже такую надежду: "Если Алексеев на мою просьбу не пойдет, верю, что вы для блага общего нам дела убедите его и заставите это сделать". Вполне понятно, что так обращаться монархист Келлер мог только к хорошо знакомому единомышленнику.

Собственно, Деникин и сам совершенно недвусмысленно писал о своих политических симпатиях и антипатиях, не скрывая своих взглядов ни в "Очерках русской смуты", ни в других сочинениях, не оставляя никаких сомнений в своем политическом кредо. В посмертно изданных воспоминаниях характеризовал же он свое "политическое мировоззрение" как ""российский либерализм" в его идеологической сущности", "в широком обобщении" означавший признание трех положений: "1) конституционная монархия, 2) радикальные реформы и 3) мирные пути обновления страны"^*. Если не сбрасывать со счета хотя бы эту самохарактеристику Деникина, то нетрудно представить, в какое любопытное положение попадает Джордж Бринкли, сумевший соединить в характеристике откровенного монархиста поддержку "демократической революции в России" с его "крестовым походом" под лозунгом "единой, великой и неделимой России". Келлер, конечно, более прав, любовно аттестуя своего сослуживца как "честного монархиста".

^* (Деникин А. И. Путь русского офицера. Нью-Йорк, 1953. С. 96.)

Идея реставрации монархии не осталась достоянием только интимной переписки известных друг другу ее приверженцев. Она находила своих трибунов и публицистов, стремившихся зажечь энтузиазмом борьбы за нее более широкую аудиторию, чем Добровольческая армия. "Итак, монархическая республика - вот та форма правления, которая установится в новой России в результате нынешней столь глубокой усобицы",- восклицал журналист-корниловец А. Суворин^*. "Если такие культурные старые государства, как Англия, Германия, Италия, Швеция, Бельгия, Голландия и др., находят наиболее приемлемой монархическую форму правления, то почему мы, самый отсталый народ, вдруг заведем у себя республику...- высказывал удивление начальник отдела комплектования штаба Добровольческой армии полковник Генерального штаба И. Ф. Патронов - Если мы примем еще во внимание психологию нашего народа, который привык в течение столетий почитать царскую власть и теперь на кровавом опыте убедился, что без царя невозможно, то этих доказательств будет вполне достаточно"^**. И дальше он развивал те мысли, которые нам уже известны из переписки стоявших во главе "белого движения" генералов и которые могут служить комментарием к "корниловской программе": "До восстановления законной монархии только диктатура может заставить замолчать политических шарлатанов и болтунов и железной рукой подавить анархию... Без нее (диктатуры.- В. П.) не может быть восстановлено государство. Затем, когда будет водворен порядок, подавлена анархия, когда темные массы убедятся, что грабить больше нельзя, а нужно перейти к честному труду, Россия должна стать конституционной монархией, о которой все давно мечтали..."^***. Как бы повторяя письмо Лукомского Деникину, Патронов безапелляционно объявляет: "Монархия, конечно, должна быть конституционная с цензовым парламентом от всех групп населения. Или Россия будет монархия, или не будет России"^****. Касательно ценза его наметки таковы: "В правлении должны принимать участие лишь избранные, имеющие по своему образованию и знаниям все данные, что они могут управлять другими... Наши представительные учреждения должны создаваться не по четыреххвостке, отвергнутой жизнью у нас и не принятой даже в культурной Европе, а строго по образовательному, общественному или хозяйственному цензу. Мы - не англичане. Наши рабочие и крестьяне не похожи на английских рабочих и крестьян и потому не могут быть министрами и вождями общественного движения"^*****. Указывая, что будущее государство должно иметь стойкую в политическом отношении армию, Патронов считает, что "она должна состоять из таких элементов, которые составили основу Добровольческой армии", а затем уточняет: "...должна состоять из интеллигенции и вообще мелких собственников, являющихся естественными врагами социализма"^******.

^* (Суворин А. {Алексей Порошин). Поход Корнилова, 2-е изд. Ростов, 1918. С. 156.)

^** (Патронов И. Причины и следствия великой войны 1914- 1919 гг.: (Соврем, лекции для рус. интеллигенции). Новочеркасск, 1919. С. 217. На стр. 227 автор указал, что данная книга писалась с июля 1918 по апрель 1919 г.)

^*** (Там же. С. 220.)

^**** (Там же. С. 247.)

^***** (Там же. С. 222.)

^****** (Патронов И. Указ. соч. С. 225-226.)

Отсюда видно, как представляли себе монархисты социальную базу будущего государства: цензовые элементы плюс буржуазная интеллигенция плюс "мелкие собственники" (в глазах буржуазии и помещиков это были, очевидно, кулаки в деревне и того же уровня хозяйчики в городе) и минус рабочие и крестьяне. Создается впечатление, что "теоретики" типа Патронова при определении широты этой базы строили арифметику на количестве социальных слоев, пренебрегая численностью и удельным весом каждого из них, а отсюда делали вывод: "Таким образом, монархия выгодна подавляющему большинству населения России... Наконец, монархия просто неизбежна по закону эволюции. Всегда большие революции кончались возвращением к монархии. Нет оснований предполагать, что мы составим исключение из этого правила"^*.

^* (Там же. С. 219.)

Подобные "теоретические" выкладки, а чаще всего просто заклинания, до сих пор гипнотизируют иных авторов очерков по истории гражданской войны в России. Упоминавшийся уже Ричард Лаккет в труде, изданном в 1971 г., подводя итоги гражданской войны, утверждает: "Если бы белые единодушно заявили себя сторонниками монархического режима прежде, чем прошло время, когда такое заявление могло принести пользу, то они, вероятно, потеряли бы некоторых из своих приверженцев и поначалу не имели бы осязательных успехов, но в конечном счете их успехи были бы очень значительны". Но белые не сделали такого заявления, по уверению Лаккета, потому, что не брались предрешать волю народа до Учредительного собрания, и "это решение не принесло белым ничего хорошего". "Именно эта щепетильность,- пишет Лаккет,- столь жестоко лишила силы открытые великорусские устремления белых"^*. Открытие этой подлинной будто бы причины краха "белого движения", затемненной, по его выражению, предрассудками пятидесяти лет, Лаккет относит к своим заслугам и этим тезисом венчает весь обвинительный акт по делу проворонивших монархию белых генералов, в который он превратил свой очерк истории гражданской войны в России.

^* (Luckett R. Op. cit. P. 388.)

Но никакого открытия в этом нет. Повторяя заклинания монархистов 1917-1918 гг., отчасти приведенные выше, английский историк выступает лишь в роли запоздалого прозелита идеи, по воле истории ставшей анахронизмом. На самых разных этапах революции наиболее трезвые идеологи контрреволюции предостерегали от обнажения ее истинных целей, ибо ничего кроме банкротства это не могло ей сулить. Бубликов еще в июле 1917 г. как о совершенно немыслимом деле говорил членам Государственной думы о противопоставлении лозунга "Да здравствует монархия!" таким лозунгам, как "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!", "Да здравствует свобода!", "Да здравствует земля и воля!". "Это,- говорил он,- никуда бы не годилось, это было бы безнадежнейшее дело из безнадежных дел, ибо не нашлось бы и тысячи людей из десятков миллионов России, которые бы за ними (за монархическими лозунгами.- В. П.) пошли... Сохранять же единство великой России, великодержавность России - под этим флагом можно будет уже собрать не тысячи, а уже миллионы..." Без этого флага, говорил Бубликов, у контрреволюции "не было лозунга, у нее не было никаких знамен, за которыми пошли бы миллионы. Сегодня (т. е. с провозглашением "единой, неделимой"- В. П.) им этот лозунг дается", знаменосцем же этого флага неизбежно станет монарх, и сам этот флаг - "оружие, которым он будет оперировать"^*. Бубликова нельзя упрекнуть в легкомыслии, когда он говорил о монархическом лозунге как приманке для миллионов,- серьезный представитель своего класса, он приправлял свои рассуждения иронией по адресу безрассудных адептов монархии с их дешевыми ухищрениями по части лозунгов. Но важно в этих рассуждениях то, что монархическое нутро лозунга "единой, неделимой России" было настолько ясно с самого начала, с первых после Февраля попыток его апробации, что это признавали такие идеологи буржуазии, как Бубликов, вовсе не заинтересованные в том, чтобы утрировать в целях агитации против своего же класса. А при такой прозрачности лозунга требовалось ли, чтобы белые еще как-то "заявили себя сторонниками монархического режима", чему задним числом поучает их Лаккет?

^* (Буржуазия и помещики в 1917 году. Частные совещания членов Государственной думы. С. 167-168.)

От историка, которого более всех иных чаруют монархические мотивы в объяснении истории российской контрреволюции, видимо, не так уж резонно было бы ожидать исторически объективного исследования ее опыта. Но если даже расценить иронические рассуждения Бубликова лишь как априорные, то вряд ли Лаккет сможет убедить и буржуазного читателя в превосходстве своего мышления над образом мыслей человека, который в начало "белого движения" предлагал "теперь же остановиться на определенной личности кандидата на престол и вступить с этим кандидатом в непосредственные отношения, получив его санкцию - действовать его именем" и предлагал "отыскать в. кн. Михаила Александровича..."^*, а потом, пережив крушение монархических идеалов, вынужден был расписаться и в собственном банкротстве. "Возвращение монархии невозможно,- писал все тот же, но прошедший через горький опыт истории Милюков,- потому что идея монарха неразрывно сочеталась в представлении народа с враждебным ему социальным слоем, дворянским, и с старой бюрократией, для которой законом была ее собственная воля. Царь нежелателен - не потому даже, что он - царь, а потому, что он не может вернуться один. Он непременно придет с помещиком и со старым чиновником. А крестьянство твердо помнит свое прошлое, которое оно знает не из учебников истории, а из собственных воспоминаний, из рассказов отцов и дедов, из народной легенды".

^* (Из доклада П. Н. Милюкова Правому центру от 29 июля (И августа) 1918 г., полностью опубликованного Деникиным в его "Очерках русской смуты" (т. 3, с. 82-84). Поскольку же Лаккет считает, что к июлю 1918 г. "прошло время, когда такое заявление могло принести пользу", стоит вспомнить выступление Милюкова 2 марта 1917 г. в Таврическом дворце перед толпой народа с предложением возвести на престол малолетнего царевича Алексея при регентстве вел. кн. М. А. Романова и реакцию толпы, а потом солдат и офицеров на это предложение. Этот эксперимент, как и выступление Гучкова в железнодорожных мастерских по возвращении из Пскова, послужил уроком, повторять который было мало охотников.)

Ссылаясь на свежий тогда опыт Добровольческой армии, Милюков писал: "Теперь уже не может быть никакого сомнения в причинах его неудачи... Не только с того времени, когда белая армия оттолкнула от себя население своим поведением, которое заклеймил В. В. Шульгин^*, а белые вожди дискредитировали движение своими антидемократическими реформами,- не только с этого времени, а с самого начала ее образования, с первых же шагов дело белой армии было погублено в глазах масс тем, что это была "классовая армия"... Никто в нее не пошел добровольно, кроме людей, принадлежавших к социально враждебному для крестьянства слою... в глазах масс это были те же самые люди, у которых они только что отобрали землю... это вызывало опасение, что в один прекрасный день бежавшие от народной расправы помещики попытаются вернуться и под защитой штыков отберут назад отнятую у них землю".

^* (В книге воспоминаний "1920 год", написанной в эмиграции, Шульгин, стремясь найти объяснение краху белогвардейщины, пришел к заключению, что этот крах произошел из-за того, что "белое знамя" было запачкано насилием над населением, грабежами, бессмысленным террором и т. д.)

От Милюкова не приходится, конечно, ожидать всестороннего анализа причин банкротства контрреволюции, но его признания, касающиеся Добровольческой армии, в которой он подвизался в первое время ее существования и с руководителями которой он был связан личными отношениями, могут расцениваться как свидетельства очевидца и участника. Он рассказывает даже о том, что отрицательное отношение крестьянства к Добровольческой армии "стало неискоренимо, когда добровольцы пришли и начали делать именно то, чего опасались крестьяне. И именно в это-то время, когда белое движение окончательно себя дискредитировало в глазах масс как движение искони враждебной крестьянству социальной группы, оно попыталось поправить дело, связав себя с идеей царя. Всякая политическая неопределенность, все демократические прикрасы были отброшены, и над белым движением было поднято открыто знамя монархической реставрации"^*. Таким образом, как раз в том, что белогвардейщина открыто выступила под знаменем монархической реставрации, Милюков видит причину ее падения, ибо тем самым она откровенно предстала перед крестьянством как искони враждебная сила.

^* (Милюков П. Республика и монархия // Последние новости. 1923. 1 марта.)

Это не только заключение Милюкова-историка, но и свидетельство мемуариста. И вот спустя полвека Р. Лаккет преподносит русским белогвардейцам в качестве панацеи рецепт, который был испытан ими в 1917, 1918, 1919 и 1920 гг. и не принес им благих результатов.