Контрреволюция выравнивает фронт по кадетам

Может показаться удивительной та синхронность, с какой действовали разные круги контрреволюции в первые десять дней августа 1917 г.

В тот самый день, когда Корнилов приехал в Петроград и представил Керенскому первый вариант своего доклада, 3 августа, в богословской аудитории Московского университета открылся 2-й Всероссийский торгово-промышленный съезд, рассматривавший вопрос об участии Всероссийского торгово-промышленного союза в Государственном совещании. Председатель союза московский миллионер П. П. Рябушинский открыл съезд речью, в которой были такие слова: "Мы должны сказать, и это признается всеми левыми группами, что настоящая революция была революцией буржуазной, что буржуазный строй, который существует в настоящее время, еще неизбежен, а раз неизбежен, то из этого нужно сделать вполне логический вывод. Те лица, которые управляют государством, должны буржуазно мыслить и буржуазно действовать". Это отсюда разнеслись те печально знаменитые, ставшие в своем роде крылатыми слова Рябушинского: "...Нужна костлявая рука голода и народной нищеты, чтобы она схватила за горло лжедрузей народа, членов разных комитетов и советов, чтобы они опомнились". Это отсюда раздался клич: "В этот трудный момент, когда надвигается новое смутное время, все живые культурные силы страны должны образовать одну дружную семью. Пусть проявится стойкая натура купеческая. Люди торговые, надо спасать землю русскую"^*.

^* (Экономическое положение России накануне Великой Октябрьской социалистической революции: Документы и материалы: Март - октябрь 1917 г. М.; Л., 1957. Ч. 1. С. 200-201.)

И в тот день, когда Корнилов, Савинков и Филоненко представили Временному правительству второй вариант программы "оздоровления" армии, 10 августа, в той же самой аудитории Московского университета, где 3-5 августа проходил торгово-промышленный съезд, закончилось трехдневное совещание "общественных деятелей", явившееся смотром единства взглядов и целей ведущих контрреволюционных сил. Инициатором и этого совещания был все тот же Рябушинский. Еще в конце июля он дважды собирал у себя дома предварительные совещания общественных деятелей Москвы, на которых были решены организационные вопросы (обсужден состав совещания, составлен организационный комитет, выработан текст приглашения, распределены доклады)^*, а в промежутке между этими двумя "домашними" совещаниями Рябушинский 25 июля провел на заседании совета Всероссийского союза торговли и промышленности, где он председательствовал, решение об ассигновании на нужды совещания 20 тыс. руб.^**

^* (Русское слово. 1917. 29, 30 июля.)

^** (ЦГАОР СССР. Ф. 3631. Оп. 1. Д. 2. Л. 34. Отчет 17-го заседания Совета Всероссийского союза торговли и промышленности 25 июля 1917 г.)

Всероссийское совещание общественных деятелей замышлялось как подготовительное к Государственному совещанию "для установления согласованных выступлений тех общественных групп, представители которых примут в нем участие"^*. 8 августа в университете собралось около 400 представителей кадетской партии, крупных промышленников, финансистов, землевладельцев, высшего духовенства, членов четырех Государственных дум, Союза офицеров армии и флота и других буржуазных и помещичьих слоев и организаций. Открывая совещание, один из его инициаторов, князь Е. Н. Трубецкой, охарактеризовал приглашенных как "государственно мыслящих людей" и напомнил, что данное совещание проводится за несколько дней до открытия Временным правительством Государственного совещания "и поэтому, может быть, в значительной мере подготовит его и подготовит нас, участников, к этому предстоящему собранию"^**. Иначе говоря, цензовая контрреволюция проводила генеральную репетицию перед Государственным совещанием.

^* (Речь. 1917. 6 авг.)

^** (Отчет о Московском совещании общественных деятелей 8- 10 августа 1917 года. М., 1917. С. 5.)

Здесь, на закрытых заседаниях, перед классово однородной аудиторией, участники совещания были совершенно откровенны. Ораторы, поднимавшиеся на трибуну, проявили полное единодушие в том, что важнейшей задачей момента является образование "сильной", "твердой", "могущественной" и т. д. власти, способной принять действенные меры "против своеволия рабочих", "против крестьянских захватов", как об этом говорил Трубецкой^*, или, по более общему выражению депутата IV Думы прогрессиста А. А. Бубликова, против "своеволия отдельных классов"^**. Обосновывая правительственную политику "твердой власти", виднейший идеолог буржуазии правый кадет П. Б. Струве внушал присутствующим: "Прямое вторжение во власть предпринимателя над предприятием есть насилие, предусмотренное и наказуемое всеми уголовными кодексами цивилизованного мира. Это есть захват, нарушение собственности... Так же, как в области военного уклада устранение офицеров солдатами есть разрушение армии, ибо означает несовместимое с бытием армии санкционирование в ней права бунта, так же в экономической области замена власти предпринимателя над предприятием управлением рабочих есть разрушение нормального уклада хозяйственной жизни всякого предприятия". Отсюда Струве и выводил нужду в "твердой государственной власти, которая незыблемо поддерживала бы общий правопорядок и неумолимо смела всякие захватные стремления"^***.

^* (Там же. С. 11.)

^** (Там же. С. 16.)

^*** (Там же. С. 62-63, 67.)

Другой кадетский экономист, харьковский профессор М. Н. Соболев, обосновывал необходимость продолжения войны. Заключение мира с Германией, заявил он, грозит русской буржуазии бедствиями прежде всего в финансовом отношении. Англия, Франция, Соединенные Штаты, Италия перестанут смотреть тогда на Россию как на дружеское государство и "будут прекращены для нас те финансовые источники, которыми мы в значительной мере поддерживали доселе нашу финансовую боевую готовность"; эти государства потребуют кроме того, выплатить многомиллиардные займы, полученные у них Россией, и выбросят на денежный рынок громадное количество русских ценных бумаг, что приведет Россию к финансовому банкротству. "Политическое обособление от союзников,- высказывал опасения Соболев,- создаст и обособление экономическое. Мы, таким образом, лишимся связи с теми странами, от которых мы могли бы иметь в экономическом отношении некоторую помощь и содействие". Настаивая на том, чтобы требуемые войной финансовые жертвы были возложены не только на имущие классы, но и на широкие народные массы, этот дипломированный приказчик буржуазии указывал, что для предотвращения финансового банкротства нужно "создать сильную реальную власть, которая могла бы водворить правопорядок", восстановить "реальный аппарат принуждений, который должен показать всем плательщикам, что есть действительно твердая, реальная власть, которая может осуществить на деле свои веления"^*. Таким образом, как явствует из речей Струве, Соболева, да и других участников совещания, необходимость сильной власти не была каким-то платоническим желанием тех или иных общественных кругов - она прямо диктовалась экономическими интересами эксплуататорских классов.

^* (Там же. С. 77-84.)

И вовсе не случайно все эти "государственно мыслящие", даже не военные люди проявили на данном совещании исключительную заботу об армии. Объяснение этому можно найти уже в докладе Трубецкого, который, ратуя за правительство, способное обуздать рабочих и крестьян, напоминал, что оно должно быть вооружено "всем арсеналом принудительных мер"^*. Пугая опасностью, грозящей со стороны большевиков и "других элементов, которые шли по одной дороге с большевиками", философ-кадет Н. А. Бердяев заключал, что без надлежащим образом реорганизованной армии не только "невозможно защищать государство от внешнего врага", но и "положение внутри страны делается страшным"^**. Выступая от имени Союза офицеров армии и флота, как его почетный председатель, генерал М. В. Алексеев благодарил собравшихся за их заботу об армии: "С глубоким чувством удовлетворения мы услышали здесь, что мы находимся в среде, родной нам по духу, что вы так же, как офицеры, болеете душой за нашу родную армию"^***. Он изложил в этой действительно "родной по духу" среде программу "оздоровления" армии, в которой получали развернутое толкование требования Корнилова и Деникина, оглашенные на совещании в Ставке 1(3 июля. Речь Алексеева, в основном совпадавшая и с докладом Корнилова Временному правительству, служила как бы другим вариантом той же программы. Его выступление было горячо поддержано присутствовавшими генералом А. А. Брусиловым ("...то, что говорил ген. Алексеев, есть святая истина"^****), П. Н. Милюковым ("...эти слова глубокой государственной мудрости, слова чистого золота..."^*****), генералом А. М. Калединым и другими "государственно мыслящими людьми".

^* (Там же. С. 11. )

^** (Там же. С. 72.)

^*** (Там же. С. 38.)

^**** (Там же. С. 51.)

^***** (Там же.)

Венцом работы совещания общественных деятелей явилась предложенная Милюковым^* и единогласно принятая резолюция. В ней обобщались основные мотивы выступлений и утверждалось: "В стране нет власти... В стране нет суда и закона... Правильный кругооборот хозяйственной жизни нарушен не только тяжкими требованиями войны, но и понижением производительности труда, а также захватными стремлениями отдельных групп, близоруко осуществляющих под лозунгами классовой борьбы своекорыстные стремления..."^** Источником "зла" в резолюции выставлялась "подмена великих общенациональных задач революции мечтательными стремлениями партий, принадлежащих к социалистическим". "Время не ждет, и медлить нельзя",- призывала резолюция и тут же формулировала требования энергичной борьбы правительства против революционных сил. Среди этих требований были такие: "Пусть в войсках будут восстановлены дисциплина и полнота власти командного состава... Пусть центральная власть, единая и сильная, покончит с системою безответственного хозяйничанья коллегиальных учреждений в области государственного управления, пусть восстановит свои органы на местах и через их посредство прекратит безначалие и хаос, обеспечит личность и собственность". На протяжении резолюции варьировалось требование ликвидировать зависимость правительства и армии "от каких бы то ни было комитетов и советов и других подобных организаций"^***.

^* (Позже, в эмиграции, Милюков в некрологе М. В. Родзянко сообщал, что текст резолюции и написан был им (Последние новости. 1924. 27 янв.). Деникин же уличал автора резолюции в заимствовании мыслей из "корниловской программы" (Деникин А. И. Указ. соч. Т. 2. С. 30).)

^** (Отчет о Московском совещании общественных деятелей. С. 133.)

^*** (Там же. С. 135; Речь. 1917. 12 авг.)

Августовское совещание общественных деятелей, имея значение генеральной репетиции буржуазии перед Государственным совещанием, означало важный шаг и в выработке ее политической программы. До него в разных сферах общественной жизни "государственно мыслящие люди" действовали побуждаемые своими корпоративными интересами. На совещании из уст дипломированных идеологов своего класса (здесь были академик Струве, профессора экономики Соболев, Устинов, профессора истории и философии Милюков, Трубецкой, Бердяев) они услышали квалифицированное обоснование политических требований буржуазии и помещиков. Координируя интересы разных групп "цензовых элементов" и их усилия в борьбе с нарастающей революцией, совещание закладывало ту основу единства эксплуататорских классов, которая была необходима им уже в ближайшие дни на Государственном совещании. Нечего и говорить, что составом, направляющим и цементирующим буржуазно-помещичьи слои, явилась партия кадетов, подготовившая оформление их общей платформы и увенчавшая работу совещания своей резолюцией.

Считая себя руководящей силой общества, буржуазия, или, как она стала именовать себя, "торгово-промышленный класс", не могла не признать, что нецензовые слои составляют основную массу, подавляющее большинство населения, что свержение царизма, как говорил об этом А. И. Гучков, выдвинуло "на одно из первых мест в нашей политической жизни демократические силы, или, вернее, силы так называемой "революционной демократии"", в чем Гучков усматривал первопричину "хронической слабости нашей государственной власти и безнадежности попыток ее оздоровления"^*. На Государственном совещании эксплуататорским классам, успевшим выработать единство взглядов в своей среде, предстояло встретиться с "революционной демократией", представляемой "социалистическими" партиями. Поэтому нужно было поставить дело таким образом, чтобы классовые интересы цензовых слоев авторитетом Государственного совещания были освящены как общенациональные, отвечающие требованиям и чаяниям всего народа. Весьма прозрачно излагал эти помыслы в своих воспоминаниях член IV Государственной думы, активист "Республиканского центра", крупный помещик полковник Б. А. Энгельгардт. "Буржуазные общественные деятели, открыто собиравшиеся на съезд в Москве в начале августа 1917 года^**,- писал Энгельгардт,- преследовали буквально те же цели, что и заговорщическая тайная организация "Республиканского центра". Как и "Республиканский центр", они стремились свести на нет все завоевания революции. Но они скрывали свои подлинные стремления под громкими фразами патриотического характера и искали более спокойных путей для их достижения, заручаясь в то же время военными союзниками". "Республиканский центр", по свидетельству Энгельгардта, стремился к установлению военной диктатуры "вооруженной рукой"; относительно задач диктатуры деятели этого центра "в прятки не играли: диктатура должна была утвердить в стране старый экономический порядок". Общественные же деятели, рассчитывая добиться твердой власти "выражением "народной воли" на большом государственном собрании", "маскировали свои сокровенные желания под формулой "довести войну до победного конца и страну до Учредительного собрания""^***. Таким путем буржуазия надеялась привлечь на свою сторону или по крайней мере нейтрализовать в борьбе широкие массы мелкой буржуазии и устранить тем самым первопричину "хронической слабости" государственной власти, на которую указывал Гучков.

^* (Государственное совещание. С. 101-102.)

^** (Имеется в виду совещание общественных деятелей 8-10 августа.)

^*** (Энгельгардт В. Потонувший мир // Воен.-ист. журн. 1964. № 5. С. 73.)

На Государственном совещании представители буржуазных верхов выступили с изложением и обоснованием своей программы. Здесь повторились требования о создании сильной, твердой государственной власти, способной пресечь "анархию" в экономике, внутренней и внешней политике, установить твердый правопорядок, восстановить боеспособность армии и т. д. Тот же Энгельгардт отметил характерную черту этих выступлений: "Речи представителей помещиков и промышленников Родзянко, Шульгина, Маклакова, Гучкова при всем их ораторском искусстве страдали некоторой не договоренностью. Все они твердили о "сильной власти", не договаривая, зачем им нужна эта сильная власть, и останавливались на необходимости довести войну до победного конца"^*. Если полагаться только на стенографический отчет, сохранивший на своих страницах лишь произнесенное в Большом театре, по не могущий разъяснить, что же скрыто за произнесенным, то нельзя понять по-настоящему ни существа, ни значения трехдневного театрализованного представления, разыгранного 12-15 августа 1917 г. И вот именно программные документы контрреволюции, разработанные до и в самый канун Государственного совещания, помогают проникнуть в его подлинную суть.

^* (Там же. С. 74.)

Чтобы понять причину, почему представители "цензовой России" многого не договаривали, нет надобности строить предположения, логические заключения и т. д. Объяснение этому можно найти у самих промышленников, банкиров, помещиков и остальных их друзей по классу.

При обсуждении на II съезде Всероссийского союза торговли и промышленности 3-5 августа 1917 г. платформы, с которой этот союз должен был выступить на Государственном совещании, банкир И. Г. Коган назвал одним из основных положений его декларации указание на необходимость положить конец "дезорганизации", но, добавил он, здесь "без органов, авторитетных среди рабочего класса, ничего сделать нельзя"^*. Это показывает, насколько верно раскрыл цели Государственного совещания Центральный Комитет большевистской партии в резолюции, принятой 6 августа 1917 г. Там было сказано, что это совещание "имеет своей задачей подделать общенародное мнение и ввести тем самым широкие народные массы в обман", в конечном же счете оно "имеет своей целью санкционировать контрреволюционную политику, поддержать затягивание империалистической войны, встать на защиту интересов буржуазии и помещиков, подкрепить своим авторитетом преследование революционных рабочих и крестьян"^**.

^* (Революционное движение в России в августе 1917 г. Разгром корниловского мятежа. М., 1959. С. 359.)

^** (Протоколы Центрального Комитета РСДРП(б): Август 1917 - февраль 1918. М., 1958. С. 14.)

Понятно, когда стоит вопрос о том, чтобы представители "революционной демократии" поставили свой штемпель на решениях такого характера, апологеты "цензовых слоев" не должны были договаривать до конца того, что они с полной откровенностью выкладывали на своих классово однородных съездах и совещаниях. Борьбу "против своеволия" рабочих и крестьян им пришлось обволакивать "патриотическими", "общенародными", "национальными" и иными оболочками; о том, что боеспособная армия в сложившейся обстановке необходима не только и не столько для борьбы против внешнего, сколько для подавления внутреннего врага, что она рассматривается как один из решающих рычагов принуждения и мощи правительства, об этом не следовало даже заикаться. Алексеев не стал здесь повторять кое-что существенное из того, что он говорил в "родной по духу" среде. Мы не видим его категорического требования "уничтожить комитеты и комиссаров"^*, вместо него - в согласии с Корниловым - допускается существование комитетов, но при условии, "чтобы эти комитеты знали предел своих обязанностей", признается возможность сохранить и комиссаров "как временную меру, но поставить грань между комиссарами и между командующими", ограничив обязанности и установив ответственность комиссаров перед правительством^**. В Большом театре у Алексеева не сорвалось с языка и требование подготовить "твердые части, при помощи которых можно будет провести в жизнь эти принципы (меры по "оздоровлению" армии.- В. П.), потому что эксцессы могут быть... Должна быть прочная, твердая рука, усмиряющая такую часть, десятки потерянных людей спасут новые сотни и тысячи, а главное вернут нам верную и способную к бою армию"^***. Даже ставшее каноническим на совещаниях депутатов Государственной думы и "общественных деятелей" признание благодетельности восстановления смертной казни здесь вызвало шум слева и возглас "Палач!", так что Алексееву пришлось переводить это признание в соображения о том, какими воспитательными мерами можно было бы устранить "тяжкую необходимость такого решительного средства, как казнь"^****.

^* (Отчет о Московском совещании общественных деятелей... С. 48.)

^** (Государственное совещание. С. 202-203.)

^*** (Отчет о Московском совещании общественных деятелей... С. 47.)

^**** (82 Государственное совещание. С. 206.)

Меньше всего можно было ожидать маневрирования от Корнилова, который успел до совещания высказать корреспондентам газет уверенность в том, что Временное правительство в ближайшее время опубликует и утвердит его программу^*, а при обсуждении ее у Керенского не проявил готовности быть сдержанным при обнародовании своих требований на Государственном совещании, на чем настаивали министры^**. Однако в написанной для него Филоненко и Завойко речи, хотя и построенной, по словам Филоненко, "на тех же соображениях, которые легли в основу доклада"^***, острые углы были сглажены, и она получила вид сравнительно приемлемый для огласки. "Я не являюсь противником комитетов...- заявил Корнилов на Государственном совещании.- Но я требую, чтобы деятельность их протекала в круге интересов хозяйственного и внутреннего быта армии, в пределах, которые должны быть точно указаны законом, без всякого вмешательства в область вопросов оперативных, боевых и выбора начальников". Он признал и необходимость -"в настоящее время"- комиссаров, только ставил вопрос о подборе соответствующих лиц на эти должности^****. Но мы знаем, что Корнилов так же признавал комитеты и комиссаров в телеграмме от 15 июля, оглашенной на совещании в Ставке, чем покорил тогда Керенского и Савинкова, а потом, став верховным главнокомандующим, заявил, что обеими руками подписывается под докладом Деникина, который требовал ликвидации комитетов и Советов. Он и теперь предложил провозгласить это требование на Государственном совещании Каледину, выступавшему с декларацией казачьих войск, и тот сформулировал его в таком виде: "Все Советы и комитеты должны быть упразднены как в армии, так и в тылу, кроме полковых, ротных, сотенных и батарейных, при строгом ограничении их прав и обязанностей областью хозяйственных распорядков"^*****. Здесь нельзя не видеть преломления идеи Деникина об упразднении комитетов путем постепенного изменения их функций. В докладе же Корнилова от 10 августа был предложен другой способ ликвидации комитетов, не вынесенный в широкую аудиторию, который ставил комитеты перед альтернативой: "либо исполнять свои обязанности и проводить в сознание масс идеи порядка и дисциплины, либо поддаваться безответственному влиянию масс и тогда нести кару по суду". Не сказал Корнилов публично и о комиссарах предусмотренного докладом от 10 августа, а именно того, что превращало их в "стройную организацию государственного механизма", свободную от влияния "каких-либо общественных, политических и профессиональных организаций" (такой формулировкой поглощались Советы, которые в первую очередь под перечисленными "организациями" и подразумевались, но вовсе не упоминались).

^* (Беседа с верховным главнокомандующим // Речь. 1917. 4 авг.)

^** (Керенский А. Ф. Указ. соч. С. 38.)

^*** (ЦГАОР СССР. Ф. 1780. Он. 1. Д. 23. Л. 19 (показания М. М. Филоненко, подлинник); Д. 3. Л. 44 (показания В. С. Завойко, автограф).)

^**** (Государственное совещание. С. 64.)

^***** (Там же. С. 75. Один из сподвижников Каледина, Н. М. Мельников, участвовавший в выработке декларации казачьих войск, рассказал в воспоминаниях, как объяснил тогда Каледин, почему он изменяет редакцию пункта о комитетах и Советах. На вопрос Мельникова Каледин "ответил, что он только что вернулся от Л. Г. Корпилова, который прочитал ему проект своей речи на Государственном совещании,- в пункте о комитетах ген. Корнилов будет требовать ограничения деятельности армейских комитетов сферой хозяйственной, что Корнилов этим и другими своими требованиями восстановит против себя крайних левых, а потому из тактических соображений, чтобы подкрепить верховного главнокомандующего, необходимы еще более радикальные требования, в свете которых требования ген. Корнилова покажутся умеренными и относительно приемлемыми" (Донская летопись. Белград. 1923. № 1. С. 25). Это свидетельство Мельников подтвердил в своей книге "А. М. Каледин - герой Луцкого прорыва и донской атаман" (Мадрид, 1968. С. 152-153). Из этого видно, что Корнилова, так же как и других представителей "родной по духу" среды, заботил вопрос о приемлемости формулировок для неоднородной аудитории.)

Читая стенографический отчет Государственного совещания, нельзя получить подлинного представления о том, какие меры предусматривала корниловская программа "оздоровления" армии в отношении тыла. То, что сказал Корнилов, слишком общо и не передает действительных намерений военных верхов. "Армии без тыла нет,- говорил Корнилов.- Все проводимое на фронте будет бесплодным... если дисциплинированная боеспособная армия останется без таких же пополнений, без продовольствия, без снарядов и одежды. Меры, принятые на фронте, должны быть приняты также и в тылу, причем руководящею мыслью должна быть только целесоответственность их для спасения родины"^*. И это все. Здесь "патриотическое" соображение о "целесоответственности" зловеще зазвучит только в том случае, если мы будем знать, что под мерами, которые надлежало перенести с фронта в тыл, разумелись и смертная казнь, и "наказания менее суровые", и "перевоспитание тыловой массы" при помощи концентрационных лагерей "с самым суровым режимом и уменьшенным пайком",- одним словом, все те меры, которые придавали полную конкретность докладу Временному правительству от 10 августа.

^* (Государственное совещание. С. 64. Кроме того, Корнилов дальше подчеркнул, что не должно быть разницы между фронтом и тылом "относительно суровости необходимого для спасения страны режима" (Там же. С. 65))

Керенский рассказывал следственной комиссии, что он, Некрасов и Терещенко просили Корнилова не касаться на Государственном совещании тех отделов своего доклада, в которых шла речь о железных дорогах и промышленности, говоря ему, "что если он эти отделы огласит, то будет просто большой скандал"^*. Заботясь о том, чтобы выступление Корнилова на совещании "не вызвало настроения против него в широких массах", и учитывая, что его "было некем заменить в то время", Временное правительство вынесло "категорическое постановление о рамках выступления ген. Корнилова"^**. Керенский указывал далее, что Корнилов сделал на совещании отступление от условий, предъявленных ему министрами: допустил "общее рассуждение о необходимых мерах в тылу" и, несмотря на запрет, "коснулся" железных дорог^***. Если уж говорить об отклонении от условий, то следовало признать, что Корнилов еще больше "коснулся" в своей речи промышленности: ведь все те цифры о падении производительности заводов, работающих на оборону, которые были приведены в его речи, взяты из таблицы, помещенной в докладной записке от 10 августа^****. Тем не менее изложение и этих вопросов в речи Корнилова на Государственном совещании не дает никакого представления о тех мерах в отношении транспорта и промышленности, которые намечались в докладной записке, и именно эта записка служит ключом к стенограмме совещания, позволяющим судить о программе, лишь условные обозначения которой были сделаны на совещании.

^* (Керенский А. Ф. Указ. соч. С. 38.)

^** (Там же. С. 64.)

^*** (Там же. С. 67.)

^**** (Ср.: Государств, совещание. С. 65; ЦГАОР СССР. Ф. 1780. Оп. 1. Д. 23. Л. 89 об. Корнилов сделал только ошибку, указав, что производство орудий за время с января 1917 г. упало к августу па 60 % - в докладе было 50 %. )

Это была программа не только Корнилова, Савинкова и Филоненко, не только военных верхов. Ведь недаром накануне Государственного совещания к Керенскому явился член ЦК партии кадетов министр Ф. Ф. Кокошкин и заявил, "что сейчас же выйдет в отставку, если не будет сегодня же принята программа ген. Корнилова"^*. Признав, что в его докладной записке "в военной части большинство изложенного правильно и приемлемо" и только "по форме невозможно", Керенский на заседании Временного правительства именно эту записку рекомендовал как основу для изложения на совещании точки зрения правительства "по вопросу об армии", но "предложил свою формулировку программных пунктов", более приемлемую "и для Ставки и для широкого общественного мнения" и в то же время отвечавшую "действительным намерениям самого Временного правительства"^**.

^* (Керенский А. Ф. Указ. соч. С. 31.)

^** (Там же. С. 59.)

В показаниях следственной комиссии Керенский заявил, что на Государственном совещании он в своей формулировке излагал записку Корнилова, но указал, что о смертной казни в тылу не говорил, потому что Временное правительство признало эту меру возможной при условии специального обсуждения ее в законодательном порядке^*. В своих же более поздних комментариях к показаниям он признал, что и об этой мере он на совещании говорил, но условно^**. Из этих рассуждений можно сделать заключение, во-первых, что в принципе корниловская программа была принята Временным правительством (кроме требований о милитаризации транспорта и промышленности, как не раз указывал Керенский в других местах своих показаний^***), во-вторых, что на Государственном совещании Керенский в своей формулировке, приемлемой "для широкого общественного мнения", изложил от имени Временного правительства именно эту программу, причем в подтверждение этого он ссылается на соответствующее место своей речи и даже сам цитирует его^****. Но еще меньше, чем речь Корнилова, слова Керенского дают представление о действительной программе, принятой Временным правительством. Даже за условное обозначение этой программы их можно принять лишь с натяжкой, самую же суть программы надо искать не в стенографическом отчете совещания, а все в той же докладной записке Корнилова, Савинкова, Филоненко.

^* (Там же. С. 62.)

^** (Там же. В стенограмме это условие выглядело так: "...если будет нужно для спасения государства..." (Государственное совещание. С. 14).)

^*** (Керенский А. Ф. Указ. соч. С. 38, 56.)

^**** (Там же. С. 53 (цитирование не обозначено кавычками), 60; Государственное совещание. С. 14-15.)

Программа "цензовой России" не исчерпывалась, конечно, этим докладом, но в нем формулировались главные для того времени политические требования буржуазии и помещиков, а они лежали в военной области. Центральный орган кадетов в своей передовой высказывался по этому вопросу так: "Прежде всего и выше всего при данных условиях стоит оздоровление армии и поднятие ее боеспособности. Здесь, в этом пункте, лежит, так сказать, узел Московского совещания..."^* В целом же политическая программа эксплуататорских классов, "в полном согласии с требованиями генерала Корнилова и генерала Каледина", как подчеркивала передовая другого номера "Речи", была выражена в резолюции IV Государственной думы, оглашенной на Государственном совещании полковником А. Е. Грузиновым^**. Она была выдержана в категорических тонах, однако не содержала ни тех требований, которые предусмотрительно опустил Алексеев, ни тех пунктов, которые вызывали опасения у министров Временного правительства при обсуждении доклада Корнилова.

^* (Речь. 1917. 15 авг.)

^** (Там же. 18 авг.)

Главнейшей задачей текущего момента резолюция, естественно, признавала "доведение мировой борьбы, в единении с союзниками, до победоносного конца", и тут же присовокупляла недвусмысленное предостережение: "Всякое правительство, которое не стремилось бы всеми средствами к достижению этой первейшей национальной цели, потеряло бы смысл своего существования и не могло бы оставаться у власти". Для достижения этой цели резолюция подтверждала необходимость восстановления в кратчайший срок боеспособности армии путем применения тех мер, которые выдвигались на июльском совещании в Ставке. Ратуя за соблюдение "национальных интересов России", Дума выводила, однако, борьбу с социалистическими тенденциями далеко за пределы этих интересов: переговоры правительства с союзниками надлежало оградить от влияния как "своих" социалистов ("безответственных делегатов"), так и "от решений интернациональной социалистической конференции",- тут уже дает себя знать и забота о классовых интересах буржуазии союзных держав.

Во внутренней политике резолюция требовала независимости правительства от Советов "и т. п. организаций, не выражающих мнения и воли всего народа". Более того, на местах должны быть созданы органы административной власти и органы самоуправления, которые "должны заменить все местные организации, созданные явочным порядком и присвоившие себе власть управления". В резолюции повторялось требование, уже фигурировавшее в программе деятельности правительства, которую разработал Центральный комитет кадетской партии в середине июля в связи с приглашением Астрова, Кишкина и Набокова в состав Временного правительства, о недопустимости предрешения правительством воли народа в национальных и социальных вопросах до Учредительного собрания. Но здесь это требование было увязано с наказом правительству, во-первых, ввести стремления национальностей к самоопределению "в пределы, совместимые с полным сохранением государственного единства России" (мы увидим потом, как это требование вырастет в лозунг борьбы за "единую, великую, неделимую Россию"), а во-вторых, с императивом правительству "предотвратить всякие попытки обострения социальной жизни и тем более открытой классовой борьбы, поставленной на очередь некоторыми социалистическими партиями", так что монополия классовой борьбы оставлялась за несоциалистическими партиями.

Не были упущены в резолюции и требования принять решительные меры для усиления производительности труда, "в особенности в области производства для целей обороны", и меры, ограничивающие "чрезмерные требования рабочего класса". В заключение в резолюции отмечалось, что к изложенным в ней требованиям "уже присоединился целый ряд общественных групп", и следовал призыв: "Пусть на этой общенародной программе объединятся все живые силы страны, пусть на ней же сосредоточит всю свою деятельность Временное правительство..."^*.

^* (Государственное совещание. С. 163-165.)

Оценивая эту резолюцию как наиболее полное воплощение воли участников Государственного совещания, кадетская "Речь" не ошибалась. Резолюция, несомненно, обобщила вожделения всех цензовых слоев, представленных на совещание, а окончательно скатившаяся еще в июльские дни в бездну контрреволюции соглашательская "революционная демократия" осталась и на этот раз верной интересам буржуазии. Концентрированное выражение это предательство интересов народа нашло в речи меньшевика Церетели. От имени ВЦИК Советов рабочих и солдатских депутатов и ЦИК Советов крестьянских депутатов он полностью поддержал "общенациональную" программу, выдвигавшуюся представителями буржуазно-помещичьих организаций, и обещал, что "демократия" будет усердно служить делу реализации этой программы, закреплению в стране капитализма. Символом этого контракта хозяина и слуги явилось публичное рукопожатие, которым обменялись на сцене Большого театра представитель промышленников и банкиров Бубликов и меньшевистский лидер Церетели. Это был как раз тот штемпель, в котором нуждалась программа контрреволюции. Публицист "Русского слова" И. Жилкин, расценивая этот момент как апофеоз Государственного совещания, писал: "Это была минута, по трогательности необыкновенная, потрясающая. Это были неожиданный духовный сдвиг и весь долгожданный смысл Государственного совещания. А Церетели, от имени революционной демократии протянувший руку направо, был истинный главнейший герой совещания,- герой в том смысле, что герои, как гении, первые находят нужнейший жест и нужнейшее слово, по которым томятся в горячем ожидании массы"^*.

^* (Русское слово. 1917. 18 авг.)

Был, пожалуй, только один вопрос, вызвавший разногласия между хозяевами и слугами,- вопрос о существовании или, по крайней мере, о функциях "самочинных" комитетов и Советов. Меньшевики Чхеидзе, Церетели, Кучин отстаивали их существование хотя бы до той поры, пока в стране не утвердится "порядок". "Нельзя еще убирать эти леса,- говорил Церетели,- когда здание свободной революционной России еще не достроено"^*. Меньшевики помогли достигнуть компромисса, заверив лидеров правых сил в полезности комитетов и Советов для решения именно тех задач, которые выдвигала буржуазия, обещая работу демократии в будущем "не во имя своих корыстных интересов, а во имя защиты страны, во имя демократической революции, во имя буржуазной революции"^**. На другой день после окончания Государственного совещания "Речь" подвела его итог в своей передовой: "Партия народной свободы может быть горда тем, что именно ее лозунги для данного момента признаны сверхпартийными, всенародными. Вокруг этих лозунгов... объединились весьма разнообразные слои, и эти лозунги являются основой того нового блока общественных сил, который должен стоять на арене истории и энергично влиять на судьбы России. Выравнение фронта производилось по лозунгам партии народной свободы..."^***

^* (Государственное совещание. С. 122.)

^** (Там же. С. 126-127 (из речи Церетели).)

^*** (Речь. 1917. 16 авг.)

В выработке политической программы контрреволюции Государственное совещание означало своеобразный этап. С ним связано появление двух вариантов программы: один предназначался для узкого круга единомышленников, в нем со всей откровенностью излагались цели буржуазии и способы их достижения; другой вариант был рассчитан на обнародование и должен был создавать иллюзию приемлемости программных требований цензовых слоев для всего народа. Адаптация программы сводилась к умолчанию о наиболее свирепых мерах, направленных против трудящихся, в защиту капитала. Государственное совещание принесло успех реакционным силам, руководимым кадетами: на нем политическая программа контрреволюции не только буржуазией, но и представителями "революционной демократии" была признана единственно приемлемой.

Однако для торжества кадетов и вдохновляемых ими правых сил было не очень много оснований. В политической атмосфере, окружавшей Большой театр, грозный симптом ожесточенной внепарламентской борьбы - стачка московских рабочих - смазал эффект полного приручения "социалистов" "государственно мыслящими людьми" и не позволил им ощутить безусловность и завершенность своей победы. Стачка показала буржуазии, что добиться единения с соглашателями еще не значит восторжествовать над подлинно демократическими силами. На горизонте вырисовывалась еще борьба за установление той "твердой", "сильной", "могущественной" и т. д. власти, о которой мечтала буржуазия и которая положила бы предел такому "своеволию" других классов, какое вылилось в московскую стачку. Организацией корниловского выступления буржуазия сделала попытку перевести решение этого вопроса в плоскость гражданской войны. Причастный к организации заговора руководитель комитета "Республиканского центра" К. В. Николаевский признавал позже (в цитированной выше рукописи), что "корниловское выступление... не было только военным движением. Оно было согласовано и поддержано беспартийной и в то время влиятельной группой русского общества, желавшей таким способом уберечь Россию от надвигавшейся опасности большевизма". Вряд ли нужно требовать от Николаевского более ясной квалификации корниловщины в том смысле, что это был заговор, подготовленный буржуазными верхами России.

20 августа кадетский ЦК обсуждал политическое положение после Государственного совещания. Симптомы были неутешительные: если в Большом театре несколько дней назад буржуазная публика и соглашатели "выравнивали фронт" по кадетам, то теперь на митингах рабочие, матросы, солдаты не давали говорить кадетским ораторам, в самой грубой, издевательской форме обрывали их. С тревогой ожидали кадетские лидеры "бунтов" на фронте, как только Временное правительство начнет приводить в исполнение меры по "оздоровлению" армии, призрак "пугачевщины" вставал перед их глазами в деревне. Из своих наблюдений они сделали вывод, что "темные" массы отбросили "недавнего вождя Церетели", что "средняя группа социализма сыграла свою роль и уходит, на смену является большевизм". Все сходились на том, что наступает момент, когда необходимо "хирургическое вмешательство", и его могут сделать только "старые боевые генералы". Выход вырисовывался один - единоличная военная диктатура, "только через кровь"^*.

^* (Революционное движение в России в августе 1917 г. Разгром корниловского мятежа. С. 372-376.)

Оставалась всего неделя до назначенного Корниловым срока выступления. К 27 августа оно подгонялось не случайно: предполагалось, что в этот день будет отмечаться полугодовщина Февральской революции и в Петрограде произойдут многолюдные демонстрации, которые очень удобно будет выдать за "беспорядки", организованные большевиками, и сделать из этого предлог для того, чтобы бросить на столицу войска во имя "спасения родины и революции".

К этому дню, к этой полугодовщине был свой, затаенный, счет у кадетских лидеров. Об этом доверительно рассказал Милюков как раз в августе 1917 г. одному из своих корреспондентов: "В ответ на поставленные Вами вопросы, как я смотрю теперь на совершенный нами переворот (т. е. на Февральскую революцию, которую кадеты все еще считали делом своих рук. - В. П.), чего я жду от будущего и как оцениваю роль и влияние существующих партий и организаций, пишу Вам это письмо, признаюсь, с тяжелым сердцем. Того, что случилось, мы, конечно, не ожидали и не хотели. Вы знаете, что цель наша ограничивалась достижением республики или же конституционной монархии с императором, имеющим лишь номинальную власть... Полной разрухи мы не хотели... Мы полагали, что власть сосредоточится и останется в руках первого кабинета, что временную разруху в армии остановим быстро и если не своими руками, то руками союзников добьемся победы над Германией, заплатим за свержение царя лишь временной отсрочкой победы. Надо сознаться, что некоторые даже из нашей партии указывали нам на возможность того, что произошло потом, да и мы сами не без некоторой тревоги следили за ходом организации рабочих масс и пропаганды в армии... Возмутительная постановка вопроса о мире без аннексий и контрибуций помимо полной своей бессмысленности уже теперь в корне испортила отношения наши с союзниками и подорвала наш кредит... Мы должны признать, что нравственная ответственность за совершившееся лежит на нас, т. е. на блоке партий Государственной думы... Что же делать теперь, спросите Вы... (отточие документа. - В. П.) Не знаю. То есть внутри мы оба знаем, что спасение России в возвращении к монархии, знаем, что все события последних месяцев ясно показали, что народ не способен был воспринять свободу, что масса населения, не участвующая в митингах и съездах, настроена монархически, что многие и многие, голосующие за республику, делают это из страха. Все это ясно, но признать этого мы не можем. Признание есть крах всего дела и всей нашей жизни, крах всего мировоззрения, которому мы являемся представителями. Признать не можем, противодействовать не можем, соединиться с теми правыми, с которыми так долго и с таким успехом боролись, тоже не можем. Вот все, что могу сейчас сказать"^*.

^* (ЦГАОР СССР. Ф. 579. Од. 1. Д. 6392. Л. 1.)

Конечно, вождь кадетов мог бы и еще кое-что "сказать", по крайней мере то, что говорилось на заседании ЦК кадетской партии 20 августа. Выступая там, Милюков заявил, что "его диагноз совпадает с диагнозом А. В. Карташева", т. е. с том, что только старые боевые генералы "могут еще справиться с развалом", да еще добавил к нему вопрос о том, не следует ли предусмотреть "экзекуции в селах против анархических элементов". На том же заседании ближайший сподвижник Милюкова, А. И. Шингарев, не выражался о перспективе столь туманно, как Милюков в письме. "Дело идет к расстрелу,- говорил он,- так как слова бессильны. Мы вступаем в этот период, и в Москве не было смелости сказать это. И в перспективе уже показывается диктатор". "Другого выхода нет,- поддержала его член ЦК А. В. Тыркова,- только через кровь". И, подтверждая слова других членов ЦК, сам Милюков заговорил о неизбежности "хирургической операции", о том, что по отношению к этому процессу кадеты "не в нейтральном положении: мы призываем его и сочувствуем ему", и развил мысль о том, как должна измениться "вся картина... в предусмотренном нами направлении"; главное в этом "направлении"- Советы: "Раз они бросились в большевизм, тем самым они предрешили свою судьбу"^*.

^* (Революционное движение в России в августе 1917 г. Разгром корниловского мятежа. С. 372-376.)

Эти знакомые теперь нам мотивы нельзя не заметить, не ощутить в действиях Корнилова. На любую войсковую часть при проведении "хирургической операции" он положиться не мог: ненависть солдат, для которых его имя было равнозначно смертной казни, для него не была секретом. И он приготовил наиболее надежные, в его глазах, казачий 3-й конный корпус и Кавказскую туземную ("дикую") дивизию. Корпусом командовал хорошо известный ему воинствующий монархист генерал А. М. Крымов, главарь монархических офицерских организаций в Киевском военном округе; по убеждению Корнилова, он "не задумается, в случае, если это понадобится, перевешать весь состав Совета рабочих и солдатских депутатов"^*, а не только большевиков, которым прежде всего и готовилось кровопускание. Относительно же "дикой" дивизии Корнилов и его окружение полагали, что "кавказским горцам все равно кого резать"^**, а в силу незнания русского языка они застрахованы от воздействия большевистской агитации.

^* (Лукомский А. С. Воспоминания. Берлин, 1922. Т. 1. С. 228.)

^** (Мартынов Е. И. Указ. соч. С. 74.)

В те первые августовские дни, когда Корнилов возил Керенскому докладные записки с требованиями о мерах по "оздоровлению" армии, он уже вытребовал с Юго-Западного фронта казачий корпус и "дикую" дивизию, приказав расположить их в районе Новосокольники, Невель, Великие Луки. Замысел мятежа был разработан во всех деталях. Уже в те дни в Петроград были посланы из Ставки полковники Генерального штаба В. И. Сидорин и Л. П. Дюсиметьер, взявшие в свои руки военное руководство деятельностью Военной лиги и "Республиканского центра". В середине августа туда было командировано через Главный комитет Союза офицеров армии и флота еще около 100 офицеров. В Петрограде была организована специальная контрразведка под начальством полковника "дикой" дивизии Геймана для наблюдения за настроением и действиями петроградского пролетариата.

За несколько дней до мятежа конспиративным организациям предписывалось разослать по заводам и фабрикам своих агитаторов, Которые возбуждали бы рабочих и подбивали на выступления. Если рабочие не поддадутся на провокацию, то переодетые офицеры и юнкера должны были бы сами имитировать выступления большевиков. И вот тут в целях "водворения порядка" начинали действовать отряды заговорщиков: их делом было разгромить большевистские и близкие к ним организации, разогнать Совет, арестовать Временное правительство. Как свидетельствовал потом один из активных заговорщиков, полковник Ф. В. Винберг, "к приходу войск Крымова главные силы революции должны были уже быть сломленными, уничтоженными или обезвреженными, так что Крымову оставалось бы дело водворения порядка в городе"^*.

^* (Там же. С. 77.)

Для усиления заговорщиков с фронтов спешно вызывались в Могилев якобы для ознакомления с новыми образцами минометов и бомбометов еще более трех тысяч офицеров - наиболее надежных, преимущественно кадровых. По приезде в Могилев их инструктировали в Ставке: в Петрограде ожидается выступление большевиков, которые-де с помощью немецких военнопленных намереваются свергнуть Временное правительство и захватить власть; в распоряжение каждого из офицеров давалось по 5-10 юнкеров или надежных солдат, с ними надлежало отправиться в Петроград и помочь поддержанию там "порядка". В Петрограде им предписывалось являться не в комендантское управление, а к одному из руководящих заговором офицеров.

В горячие дни перед 27 августа в Ставке шли бесконечные заседания: Корнилов со своими сообщниками в советниками - генералами, офицерами, "общественными деятелями" и агентами тайных заговорщических групп - разрабатывали организацию управления страной и армией. Сам он должен был стать диктатором, ближайшие подручные - получить министерские и иные высокие посты. Керенский, в зависимости от его благоразумия и готовности содействовать успеху предпринимаемого дела, мог получить портфель министра юстиции или заместителя диктатора.

26 августа Корнилов отдал приказ о сформировании Петроградской отдельной армии, в которую включил 3-й конный корпус (командиром его назначался генерал-майор П. Н. Краснов), переформированную в корпус "дикую" дивизию и некоторые другие части. Назначенный командармом Крымов получил приказ: немедленно двигаться с войсками на Петроград, "занять город, обезоружить части Петроградского гарнизона, которые примкнут к движению большевиков, обезоружить население Петрограда и разогнать Советы", по выполнении этой задачи послать бригаду с артиллерией в Ораниенбаум и потребовать от Кронштадтского гарнизона разоружения крепости и перехода на материк. В своих приказах подчиненным войскам Крымов требовал употреблять оружие "без всяких колебаний и предупреждений", "силою оружия усмирить все попытки к беспорядкам и неповиновениям", подавлять беспорядки "самыми энергичными, жестокими мерами"^*.

^* (Там же. С. 93-95.)

Корнилов был настолько уверен в поддержке Временного правительства (ибо оно само требовало прислать корпус на случай возникновения "беспорядков"), что 26 августа телеграфировал Савинкову, что корпус сосредоточится в окрестностях Петрограда к вечеру 28-го, и просил 29-го объявить Петроград на военном положении.

Большевики бдительно следили за происками контрреволюции. 26 августа ЦК партии большевиков опубликовал обращение к рабочим и солдатам Петрограда: "Темными личностями распускаются слухи о готовящемся на воскресенье выступлении и ведется провокационная агитация якобы от имени нашей партии. Центральный Комитет РСДРП призывает рабочих и солдат не поддаваться на провокационные призывы к выступлению и сохранить полную выдержку и спокойствие"^*. В тот же день с подобным предостережением обратились к населению столицы Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, Петроградский совет профсоюзов и Центральный совет фабзавкомов.

^* (Революционное движение в России в августе 1917 г. Разгром корниловского мятежа. С. 473.)

27 августа, когда стало известно, что Корнилов двинул на Петроград войска, ЦК партии большевиков, Петербургский комитет РСДРП(б), Военная организация при ЦК разъясняли трудящимся, что "мятеж поднят не рабочими, а буржуазией и генералами во главе с Корниловым" и что "правительство оказалось не в состоянии исполнить свою первую и прямую задачу: задавить в корне генеральско-буржуазную контрреволюцию". Большевики в лице своих руководящих органов теперь уже во всеуслышание призвали солдат, рабочих, население столицы выступить на самую решительную борьбу с контрреволюцией. "В братском союзе, спаянные кровью февральских дней,- обращались они к солдатам и рабочим,- покажите корниловцам, что не Корниловы задавят революцию, а революция сломит и сметет с земли попытки буржуазной контрреволюции"^*.

^* (Там же. С. 473-475.)

Призывая выступить против Корнилова, большевики не брали под защиту Временное правительство. Они разъясняли, что борьба "между коалиционным правительством и партией Корнилова есть борьба двух методов ликвидации революционных завоеваний"^*. Призывая направить главные усилия на борьбу с корниловщиной как злейшим, оголтелым врагом революции, большевики не ставили задачу немедленного свержения правительства Керенского. "Мы будем воевать,- определял линию поведения пролетариата В. И. Ленин,- мы воюем с Корниловым, как и войска Керенского, но мы не поддерживаем Керенского, а разоблачаем его слабость"^**.

^* (Там же. С. 476.)

^** (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 34. С. 120.)

Направлявший военные силы на подавление революции сообща с Корниловым, Керенский теперь заметался: его, рвавшегося в диктаторы, пугала единоличная диктатура Корнилова, и в то же время он лучше Корнилова понял, что при достигнутом накале классовой борьбы тому несдобровать, как несдобровать и всем, кто выступит с ним заодно,- волна народного гнева может захлестнуть всех наемников буржуазии и помещиков. И в последний момент, когда Корнилов уже привел в движение собранные для похода на столицу войска, Керенский от него отмежевался.

Покинутый министрами-кадетами, точно исполнявшими уговор Милюкова с Корниловым, Керенский воспользовался чрезвычайными полномочиями главы Временного правительства и, объявив своего соперника мятежником, отстранил его от должности верховного главнокомандующего. В лагере заговорщиков образовалась глубокая трещина. Как ни пытались замазать ее Милюков и Алексеев, предлагая Керенскому свое посредничество для сделки с Корниловым, все было тщетно: неумолимая логика классовой борьбы разрушала все козни врагов революции.

Массы рабочих и солдат пошли за большевиками. В Петрограде шло интенсивное формирование рабочих дружин, отрядов Красной гвардии. Рабочие добывали оружие, патроны, изготовляли пушки, пулеметы, ручные гранаты, солдаты обучали красногвардейцев военному делу. Петроград опоясывался окопами и заграждениями. На помощь гарнизону и рабочим Петрограда прибыли тысячи матросов и солдат из Кронштадта, Гельсингфорса, Выборга, Ревеля.

Пролетарская Красная гвардия, подкрепленная революционными отрядами солдат и матросов, двинулась навстречу мятежным войскам, а в теплушках корниловских эшелонов, на железнодорожных станциях и на стоянках кавалерийских частей сотни агитаторов - рабочих, солдат, матросов - открывали глаза обманутым солдатам на смысл той авантюры, в которую их вовлекли жаждущие народной крови царские генералы. Горцы-агитаторы, мусульмане, посланные в "дикую" дивизию, нашли общий язык и с солдатами самой, казалось, надежной силы заговора. Солдаты, казаки, всадники-горцы отказывались продолжать путь на Петроград, арестовывали своих офицеров. Генералы выходили из себя, но сделать ничего не могли: если бы им и удалось запугать солдат и повести дальше, впереди было не менее грозное препятствие - разобранные и взятые под обстрел железнодорожные пути, пробки, искусственно созданные на станциях, опрокинутые поперек рельсов груженые вагоны - железнодорожники хорошо потрудились в помощь Красной гвардии.

Корниловский мятеж потерпел полный провал прежде, чем дело дошло хотя бы до одного сражения. Крымов в отчаянии застрелился. Остальные главари мятежа, в том числе и сам Корнилов, оказались под арестом.

Борьба против корниловщины широкой волной разлилась по всей стране. Ближайшим последствием ее был серьезный сдвиг в классовом сознании рабочих и солдат. Она оживила деятельность Советов, усилила вовлечение масс в революционную борьбу, дала ценный опыт организации революционных комитетов и штабов, создания частей и отрядов революционной армии. Отмечая падение влияния в Советах меньшевиков и эсеров, Ленин писал: "Достаточно было "свежего ветерка" корниловщины, обещавшего хорошую бурю, чтобы все затхлое в Совете отлетело на время прочь и инициатива революционных масс начала проявлять себя как нечто величественное, могучее, непреоборимое"^*.

^* (Там же. С. 204.)

В исторической литературе освещены разные стороны истории корниловщины: ее подготовка, ход, ликвидация. Первой крупной работой о ней явилась монография историка-марксиста В. Владимировой "Контрреволюция в 1917 г.: Корниловщина", вышедшая в Москве в 1924 г. За ней последовала книга военного историка бывшего генерала Е. И. Мартынова "Корнилов: попытка военного переворота", изданная Штабом РККА в 1927 г. Обе книги содержали богатый фактический материал, впервые вводили в научный оборот большое количество неизвестных ранее источников, главным образом документы Чрезвычайной следственной комиссии по делу Корнилова и его соучастников, образованной Временным правительством. Вышедшие в последнее время работы^* углубили наши представления о корниловщине и ее значении в истории пролетарской революции в России. В них использованы новые свидетельства самих участников заговора и руководителей контрреволюционных организаций, с которыми они, как подтверждал один из видных участников мятежа генерал М. В. Алексеев, "были связаны общностью идеи и подготовки"^**.

^* (Октябрьское вооруженное восстание. Л., 1967. Кн. 2; Капустин М. И. Заговор генералов: из истории корниловщины и ее разгрома. М., 1968; Иванов Н. Я. Контрреволюция в России в 1917 году и ее разгром. М., 1977; Минц И. И. История Великого Октября. 2-е изд. М. 1978. Т. 2; Кувшинов В. А. Разоблачение партией большевиков идеологии и тактики кадетов (февраль-октябрь 1917 г.). М., 1982; Старцев В. И. Крах керенщины. Л., 1982; Иоффе Г. 3. Великий Октябрь и эпилог царизма. М., 1987; Дулова Н. Г. Кадетская партия в период первой мировой войны и Февральской революции. М., 1988.)

^** (Владимирова В. Революция 1917 года: Хроника событий. Л., 1924. Т. 4. С. 380.)

Бесспорные данные говорят о том, что августовский мятеж 1917 г.- это лишь эпизод, происшедший в общем русле контрреволюционной политики буржуазно-помещичьей империалистической реакции, программной целью которой было предупреждение пролетарской революции и утверждение всевластия буржуазии насильственными, респрессивными мерами. Мятеж явился олицетворением этой политики, а имя его главаря, "найденного" контрреволюцией для реализации своих целей, хотя и не сумевшего их достигнуть, стало нарицательным для обозначения всей контрреволюционной политики. Корниловщину вместе с керенщиной Ленин оценивал как полосу нашей революции, "предшествовавшую Советской власти"^*, и мятеж 27 августа - лишь эпизод этой полосы, занявший исключительно важное место в истории революции потому, что он обнажил всю систему тайных замыслов контрреволюции и поднял на ноги для борьбы против нее всю революционную массу. В первом же серьезном исследовании корниловщины на основе свидетельств самих участников и главарей этой авантюры был сделан вывод о том, что "Корнилов с офицерством и военными обществами являлись не случайной и самостоятельной группой, а являлись оружием всей контрреволюционной буржуазии"^**.

^* (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 39. С. 174.)

^** (Владимирова В. Контрреволюция в 1917 г.: Корниловщина. М., 1924. С. 99.)

В нашей литературе отмечается и такое последствие корниловщины, как "сравнительно медленно развивавшееся до этого расслоение внутри самого офицерства"^*. Р. П. Эйдеман и В. А. Меликов усматривали это расслоение в том, что часть офицеров военного времени открыто выступила против Корнилова и осудила контрреволюционную деятельность Главного комитета Союза офицеров армии и флота, в выходе строевых офицеров из этого союза.

^* (Эйдеман Р., Меликов В. Армия в 1917 г. М.; Л., 1927. С. 99.)

В воспоминаниях А. И. Верховского более наглядно представлена картина расслоения офицерства в Московском гарнизоне. Здесь "основная масса офицерства резко выступала против правительства, была на стороне Корнилова", из этой группы раздавались призывы к восстановлению монархии; группа "демократического офицерства", именуемая также "революционным офицерством", требовала "в тесном контакте с Советами... решительной борьбы против авантюристических реакционеров". Третья группа офицеров стояла на "примирительной позиции": они "заявили о непоколебимой верности Временному правительству и в то же время потребовали от Временного правительства таких мероприятий, которые помогут благополучно разрешить недоразумение и сохранить России генерала Корнилова"^*.

^* (Верховский А. И. На трудном перевале. М., 1959. С. 324-327.)

Наиболее резко разделялось офицерство на две противоположные группировки в декларации исполкома Петергофского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов от 31 августа. С особенной определенностью здесь выделялось боевое ядро контрреволюции, выдвинувшее из своей среды генерала-диктатора. "Предательское корниловское выступление,- говорилось в декларации,- доказало всему российскому народу, какая угрожала и угрожает опасность в старом Генеральном штабе - гнезде контрреволюции, который составил заговор для подавления революции и уничтожения всех революционных организаций, защищающих интересы трудового народа". Офицеры Генерального штаба противопоставлялись в декларации "строевому офицерству", опасность же контрреволюции усматривалась в намерении офицеров Генерального штаба "передать всю полноту власти в руки лишь олигархии Генерального штаба". Весьма показательны выводы из оценки положения, сделанные исполкомом Совета непосредственно после провала августовского мятежа. В его декларации записано: "Исполнительный комитет находит:

1) что организация Генерального штаба есть источник всех возможных контрреволюционных движений в армии;

2) что заговор Корнилова есть результат контрреволюционной работы офицеров Генерального штаба;

3) что лица, участие которых в заговоре может считаться вполне установленным,- генералы Корнилов, Каледин, Деникин, Лукомский, Марков, Орлов, Эрдели, Романовский, Саттеруп, Кисляков, Крымов, Клембовский, Оболешев, Эльснер, Волков, полковник Клерже - все офицеры Генерального штаба;

4) что судебное расследование установит еще целые ряды соучастников - офицеров Генерального штаба;

5) что контрреволюционные организации - Союз офицеров армии и флота и Военная лига - созданы при ближайшем участии офицеров Генерального штаба;

6) что вся военная власть сосредоточена в замкнутой корпорации Генерального штаба..."

Нельзя не отдать должное авторам этой декларации: они, пожалуй, безошибочно распознали то ядро военной контрреволюции, которое заняло руководящее положение на авансцене политики империалистического государства,- это Генеральный штаб и командные верхи армии, главные представители которых были названы поименно. В чем же видели авторы декларации выход из такого положения? В немедленной "радикальной" реорганизации корпуса офицеров Генерального штаба. Указывался и способ такой реорганизации: "...все должности, представляющие узлы военного управления... (далее перечислялись эти должности: помощники военного министра, начальники ГУГШ, Главного штаба, кабинета военного министра, канцелярии и т. д.- В. П.) должны быть теперь же заполнены лицами, не входящими в состав корпуса Генерального штаба и политическая физиономия которых не возбуждает сомнений"^*.

^* (Революционное движение в России в августе 1917 г, Разгром корниловского мятежа. С. 532-533.)

И вот тут давала себя знать соглашательская слепота исполкомовцев. Они недаром постановили довести декларацию "до сведения Временного правительства и ЦИК Всероссийского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов": стоя на позиции доверия Временному правительству и соглашательскому ВЦИК, противопоставляя явных корниловцев сторонникам Керенского, не входящим в корпус Генерального штаба и потому-де "не возбуждающим сомнений" по своей "политической физиономии", авторы декларации находили разграничительную черту между сторонами в классовой борьбе - причем в момент ее крайнего обострения - не там, где она проходила в действительности.

Совсем иначе оценивали положение большевики. За несколько дней до принятия декларации Петергофским Советом, в момент, когда только еще начался корниловский мятеж, Военная организация при ЦК РСДРП(б) в обращении к солдатам Петроградского гарнизона заявила, что совершилось то, о чем большевики предупреждали соглашателей: "Та контрреволюция, о которой кричали социалисты-революционеры и меньшевики, жила рядом с ними, в том самом Временном правительстве, которое упорно тянулось и даже сейчас, в минуту смертельной опасности для революции, тянется к капиталистам и помещикам. К тем самым кадетам, капиталистам и помещикам, которые в сущности устроили заговор". Разъясняя суть дела, Военная организация большевиков уже тогда указывала на политическую физиономию заговора: это "те самые кадеты, которые разгромили большевистские организации, бросили в тюрьму солдат и рабочих и заставили Керенского и Савинкова ввести смертную казнь... эти враги народа - Милюков, Шингарев, Маклаков вместе с Родзянко, Гучковым и черносотенным Генеральным штабом, черносотенной Ставкой устроили заговор. Корнилов только пешка в руках капиталистов и помещиков". Уже тогда было ясно, что "Керенский колеблется, Керенский выбирает, с кем ему идти - с народом против контрреволюции, или с контрреволюцией против народа", в то же время и "Совет до сих пор бездействует, а штаб работает!" И большевики видели перспективу революции не в починке "узлов военного управления", не в замене в них одних лиц другими, не в реорганизации, хотя бы и "радикальной", Генерального штаба, а в другой, действительно радикальной мере: "Разорить это осиное гнездо - черносотенный штаб, надо создать свой революционный штаб, вооружить рабочих, вооружить расформированных солдат, надо создать боевой центр!" - и "Да здравствует вся власть Советам!"^*

^* (Там же. С. 478-480.)

Это ясно было большевикам и на местах. В Юрьевце (Костромская губ.) они заявляли открыто, что "Временное правительство само стало орудием контрреволюции", оно "оставляет командование армией в руках заведомых контрреволюционеров... в руках черносотенных генералов и штабов, дезорганизующих и обессиливающих армию", и "единственным средством спасения страны является новый подъем революции, которая даст победу революционному пролетариату и крестьянству"^*. Объединенное заседание Средне-Сибирского областного бюро и Красноярского городского комитета РСДРП(б) признало создание "полудиктатуры Керенского в тылу и полной диктатуры Корнилова на фронте" следствием соглашательства мелкобуржуазного большинства Советов с буржуазией. Выход из этого положения большевики Сибири видели в немедленном разрыве масс с политикой соглашательства и в переходе власти в руки рабочих, солдат и крестьян^**.

^* (Там же. С. 550-551.)

^** (Там же. С. 554-555.)

Выступая на объединенном заседании ЦИК Советов рабочих и солдатских депутатов и ИК Всероссийского Совета крестьянских депутатов в ночь на 27 августа, большевики разъясняли, что борьба между Временным правительством и "партией Корнилова"- это вовсе не борьба между революцией и контрреволюцией, а борьба между двумя методами контрреволюции, двумя методами ликвидации революционных завоеваний, и конец ей может положить лишь переход власти в руки революционных рабочих, крестьян и солдат^*. Такая оценка положения давала ключ для определения политических позиций различных групп офицерства и в том числе действительной "революционности" того "демократического офицерства", с которым имел дело в дни корниловщины Верховский, считавший себя тоже "революционным" (поскольку оставался верным Временному правительству) командующим войсками округа. "Расслоение" среди офицерства сводилось, в сущности, к разделению его на сторонников одного или другого методов контрреволюции. Реальная же линия классовой борьбы в армии, углубившаяся в результате корниловщины, проходила между выражавшими интересы эксплуататорских классов офицерами, приверженцами как Корнилова, так и Керенского, с одной стороны, и рабоче-крестьянской массой солдат и матросов - с другой.

^* (Там же. С. 476-477.)

Ясность в определении политических позиций тех или иных социальных сил не явилась для большевиков в дни корниловщины чем-то новым: это было практическое выражение в конкретной политической обстановке того теоретического принципа, на который Ленин указывал еще летом 1905 г., разоблачая "обоготворение" понятия "революция" буржуазными революционерами^*, а затем в апреле 1917 г. требуя в рассуждениях о революции и о правительственной власти непременно выяснять, "о какой революции мы говорим"^**. Позже, во время подготовки корниловского мятежа, уличая меньшевиков в забвении уроков истории и марксистского учения, Ленин напоминал: "Во главу угла политического анализа надо поставить вопрос о классах: о революции какого класса идет речь? А контрреволюция какого класса?"^***

^* (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 220.)

^** (Там же. Т. 31. С. 344.)

^*** (Там же. Т. 34. С. 83.)

Известно, что Керенский, едва только был ликвидирован корниловский мятеж, как бы оправдывая свою характеристику "корниловца № 2", поспешил навести "порядок" в армии: приказал "прекратить политическую борьбу в войсках и обратить все усилия на нашу боевую мощь", "прекратить смещение и устранение от командных должностей начальствующих лиц", "прекратить самовольное формирование отрядов под предлогом борьбы с контрреволюционными выступлениями" и т. д.^* Более откровенно разъяснил линию правительства министр иностранных дел М. И. Терещенко в телеграмме послам в союзных странах: "Выступление Корнилова, вызвав движение крайних левых элементов против командного состава и части офицерства, значительно затруднило работу по воссозданию армии. Правительство энергично борется против этих проявлений"^**.

^* (Владимирова В. Революция 1917 года. Т. 4. С. 155.)

^** (Революционное движение в России в сентябре 1917 г. Общенациональный кризис. С. 220.)

Характеризуя впоследствии офицерский состав русской армии, каким он стал (а вернее - остался) после корниловского выступления, Ленин писал: "Сохранение боевой готовности означало и было при Керенском сохранение армии с буржуазным командованием (хотя бы и республиканским). Всем известно - и ход событий наглядно подтвердил,- что эта республиканская армия сохраняла корниловский дух благодаря корниловскому командному составу. Буржуазное офицерство не могло не быть корниловским, не могло не тяготеть к империализму, к насильственному подавлению пролетариата"^*.

^* (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 37. С. 294-295.)

К решительным мерам по искоренению всякой демократии в армии и в стране изо дня в день подталкивали Временное правительство послы и военные миссии держав Антанты. Им нужно было обеспечить выполнение Россией того "налога крови", который требовался для продолжения войны. Временное правительство и высшее командование русской армии, испытывавшие те же самые опасения за дальнейшее развитие политической жизни в стране, что и их западные союзники, послушно принимали к исполнению их советы и требования. 5 (18) июля 1917 г. посол Англии Бьюкенен предъявил Временному правительству (через министра иностранных дел Терещенко) программу наведения "порядка" в России и прежде всего в русской армии, разработанную главой британской военной миссии полковником А. Ноксом (впоследствии - генерал, один из организаторов вооруженной интервенции Антанты в Сибири). В ней были такие требования: восстановить по всей России смертную казнь; потребовать от частей, участвовавших в демонстрациях 3 - 4 июля, выдачи агитаторов для наказания; разоружить всех рабочих в Петрограде; наделить военную цензуру полномочиями конфисковать оборудование у газет, возбуждающих войска или население к подрыву порядка и военной дисциплины; ввести в Петрограде и других крупных городах милицию из солдат старших возрастов, раненных на фронте, под начальством раненых офицеров; те части Петроградского военного округа, которые не согласятся на все эти условия, разоружить и преобразовать в рабочие батальоны^*. Неизвестно, в какой мере осведомлял Терещенко об этих требованиях Деникина, Корнилова и других генералов. Ясно только, что претензии, высказанные ими Керенскому и тому же Терещенко на совещании в Ставке 16 июля, совпадали с этими требованиями. И Временное правительство в меру возможностей проводило их в жизнь.

^* (Knox A. With the Russian Army 1914-1917. L., 1921. Vol. 2. P. 662; Минц И. Английская интервенция и северная контрреволюция. М.; Л., 1931. С. 12.)

Представители держав Антанты поощряли и поддерживали мятеж Корнилова, руководствуясь идеей, выраженной Ноксом в разговоре с американским полковником Робинсом: "Необходима военная диктатура, необходимы казаки; этот народ нуждается в кнуте. Диктатура - это как раз то, что нужно"^*. Во время этого разговора Нокс пояснил заодно, почему правительству Керенского он предпочел Корнилова в роли военного диктатора: "Я не верю в Керенского и в его правительство. Оно некомпетентно, бессильно и пи к чему не годно". Робинс заметил, что Нокс при этом "покраснел, вспомнив, что... английские офицеры, одетые в русскую военную форму, в английских танках следовали за наступавшим Корниловым и едва не открыли огонь по корниловским частям, когда те отказались наступать дальше Пскова".

^* (Левидов М. К истории союзной интервенции в России. Л., 1925.)

Этот разговор происходил 20 октября (2 ноября) 1917 г., когда оставалась всего неделя существования Временного правительства. В ответ на слова Нокса о необходимости для России военной диктатуры Робинс заметил: "Генерал, вы, может быть, получите диктатуру совершенно другого характера". И когда Нокс справился, не подразумевает ли собеседник на этот раз диктатуру большевиков, тот ответил, что именно их он имеет в виду. "Полковник Робине,- сказал тогда Нокс,- вы невоенный человек; вы ничего не смыслите в военных делах. Военные люди знают, как поступать с этими типами. Мы их просто ставим к стенке и расстреливаем". Робине многозначительно возразил: "Да, если вы их поймаете"- и намекнул, какая перспектива может ожидать Нокса и его единомышленников: "Думаю, что вы дождетесь не той диктатуры, о которой мечтаете. Положим, генерал, что я ничего не смыслю в военных делах, но зато я немного знаю психологию народа. Я работал в народе всю мою жизнь. Я ездил по России, и мне кажется, что вы стоите перед лицом положения, созданного народом"^*.

^* (Октябрьская революция перед судом американских сенаторов: Офиц. отчет "Овермэнской комиссии" Сената: Пер. с апгл. М.; Л., 1927. С. 143.)

Примерно в те же дни в Петрограде во время совещания дипломатов стран Антанты состоялась другая беседа: русский нефтепромышленник миллионер Лианозов излагал американскому корреспонденту взгляды людей своего круга на политическое положение в стране и с изумлявшей американца откровенностью рассказывал, что делают они, русские имущие классы, чтобы "погубить революцию голодом" путем второй корниловщины: затопляют угольные шахты, разрушают и закрывают заводы, дезорганизуют транспорт. "Большевистское восстание,- говорил Лианозов,- назначено на 20 октября. Будет подавлено силой оружия. Из силы оружия возникнет новое правительство. Корнилов не умер. Он потерпел неудачу, но имеет достаточную опору в населении. Жизнь показала, что единственная партия, имеющая подготовленных государственных людей,- кадеты". Большевиков "подавят казаки, несколько гвардейских полков, юнкера". "Республика? - недоумевал Лианозов.- ...Она долго не продержится. Монархия! Народ не созрел еще, чтобы подчиняться равным. Никаких компромиссов до разгрома большевиков!" В международной же политике он признавал один путь: идти вместе с союзниками. А так как международное положение России важно для всех держав, то они должны "отнестись к делу серьезно". Их долг "прийти и вылечить больного ребенка, научить его самостоятельно ходить. Можно использовать японцев и совместно навести порядок...".

Предупредив далее американского корреспондента, что это "не для печати", русский миллионер дал понять, что пора российским промышленникам освободиться от опеки английского капитала и выгодно продаться американцам. В лаконичной записи Джона Рида, которому открылся Лианозов, его соображения выглядят так: "Америка вступила в войну не ради идей. Ослабить могущество Англии. Америка - первая страна, добившаяся свободы морей. Мирная конференция. Финансирование всего мира". И он соблазнял американца выгодами от экономических связей с Россией: "Внешняя политика России будет не такова, как при старом режиме. Горное дело и железнодорожное строительство. Золото, металл, нефть. Нефтяную промышленность нужно будет трестировать. Концессии. Кадетское правительство будет вполне современным правительством"^*.

^* (Старцев А. Русские блокноты Джона Рида. 2-е изд. М., 1977. С. 39-40.)

Это не единственное свидетельство того непреложного факта, что русские капиталисты для удушения революции заранее призывали не только японских, но и любых других империалистов: дальнейший ход истории показал, что ради свержения Советской власти они вступали в сделки не только с правящими кругами союзных держав, "братских" по империалистической войне, но призывали на помощь и войска враждебной Антанте группировки. Вполне естественно, что любой империализм - и антантовский, и австро-германский, и заокеанский - в борьбе с русской революцией находил в лице русских капиталистов надежную опору и послушное орудие.

Много внимания уделено корниловщине в зарубежной исторической литературе. Вспышки интереса к ней в русской эмигрантской среде отмечает английский историк и философ (эмигрировавший из России в 1921 г, в Чехословакию, а затем в Англию) Г. М. Катков (1903- 1985 гг.). Он пишет о трех таких вспышках: происшедшей в 1923-1924 гг.- после выхода в свет за рубежом второго тома "Очерков русской смуты" А. И. Деникина; в 1936-1937 г.- в связи с появлением к двадцатилетию революции 1917 г. и самой корниловщины в милюковских "Последних новостях" воспоминаний эмигрантов, в прошлом активных деятелей контрреволюции А. И. Путилова, П. Н. Финисова и др.; наконец, после второй мировой войны, когда выступил со своими сводными мемуарными трудами и документальной публикацией о русской революции А. Ф. Керенский^*. Сосредоточивая внимание на сочинениях эмигрантов и лишь на некоторых советских изданиях, Катков объяснил свое обращение к "корниловскому эпизоду" тем, что, как он обнаружил, "рассказ об этих событиях был с самого начала совершенно извращен". Учитывая вместе с тем "решающее значение этого отдельного эпизода русской истории" среди событий 1917 г., Катков ставил своей задачей "предложить новую оценку событий, основанную на изучении до сих пор неизвестных или оставленных без должного внимания источников"^**.

^* (Katkov G. The Kornilov Affair. L.; N. Y., 1980. P. 137; Катков Г. М. Дело Корнилова: Пер. с англ. Париж, 1987. С. 171.)

^** (Катков Г. М. Указ. соч. С. 6, 8.)

Одновременно с русским переводом книги Каткова в 1987 г. вышел труд датского историка Йоргена Мунка (Орхусский университет) "Корниловский мятеж. Критический обзор источников и исследований". Отмечая, что "западные историки обычно ограничиваются в своей трактовке корниловского мятежа сравнительно короткими описаниями в общих работах о революции", Мунк выделяет из этой литературы немногочисленные специальные исследования, лучшие из которых принадлежат Абраму Эшеру, Гарви Эшеру, Джемсу Уайту и Александру Рабиновичу^*. В равной мере Мунк анализирует и советскую литературу о корниловщине.

^* (Munck J. L. The Kornilov Revolt. A Critical Examination of Sources and Research. Aarhus (Denmark), 1987. P. 13.)

На фоне всех вспышек полемики вокруг корниловщины кульминацией затянувшегося спора на нынешний день следует признать историографическую дуэль между Катковым и Мунком. Катков подвел, по существу, итог освещению корниловщины с апологетических позиций по отношению к ее главному герою. Мунк тоже подвел итог, но совсем другого рода: дал историографический анализ литературы разных направлений, сумев выдержать объективную позицию добросовестного историка. Такое направление исследования не могло не прийти в столкновение с субъективной, тенденциозной точкой зрения Каткова, книге которого Мунк дает нелицеприятную оценку: "Это очень претенциозная работа, но ее автору, Г. Каткову, совсем не удалось выдержать свои собственные требования насчет объективности. Монография очень полемична, довольно эксцентрична и сильно сфокусирована на собственных заявлениях Корнилова, которые во всем существенном принимаются по номинальной стоимости. Кроме того, часто она очень неточна в деталях и на практике очень трудно поддается проверке из-за неудовлетворительного комментария, в котором редко даются точные ссылки на источники"; "эта книга в очень большой степени основывается на некритическом в целом восприятии собственных показаний Корнилова следственной комиссии".

Уловив в освещении корниловщины в сочинениях разных авторов основные разногласия, Мунк решил "противопоставить различные взгляды историков материалам источников, чтобы попытаться отделить определенные знания и факты от истолкований, гипотез и мифов, насколько это возможно, чтобы изучить, насколько материал источников может разрешить два главных вопроса: 1) замышлял ли Корнилов заговор против Временного правительства, 2) был ли заговор вообще"^*.

^* (Ibid P. 9-12, 143.)

Это именно Катков выпятил в своем исследовании вопрос: "...действительно ли существовал заговор, целью которого было свержение Временного правительства?" Он саму постановку такого вопроса не находил правомерной уже потому, что сосредоточенная в руках Временного правительства власть не могла, по традиционным правовым понятиям, считаться законной, поскольку не было никакого официального акта о его создании и оно фактически представляло собой "горсточку узурпаторов". Так что Корнилов вправе был навести "порядок" без какого бы то ни было "заговора", просто отобрав власть у узурпаторов. Но ведь он не погнушался принять собственное назначение на пост верховного главнокомандующего из рук этих самых узурпаторов, и тем признал их власть, и уже с этой позиции, как утверждает Катков, "принимал необходимые меры, чтобы защитить правительство от враждебных действий большевиков".

Прилагая немало усилий к тому, чтобы облагородить поведение своего героя (с точки зрения ревнителей старого "порядка"), апологет Корнилова нагромождает оправдания, вступающие то и дело в противоречие одно с другим. В самом деле, Корнилов у него то выступает против "горсточки узурпаторов", считая их правительство "гибельным для России", и готов принять поддержку "общественных кругов" в случае предпринимаемого "переворота, поддержанного военной силой", то готовится "вполне дружелюбно" разделить бремя власти с Керенским, нисколько не прибегая ни к какой "конспиративной деятельности". По Каткову, не принимающему в расчет все тайные совещания самого Корнилова и его эмиссаров с "общественными деятелями", как и фактическое направление войск на столицу без ведома правительства, за Корниловым числится "один-единственный акт открытого неповиновения", состоящий в отказе "уступить частной просьбе Керенского сдать полномочия", что "не может рассматриваться не только как мятеж, но даже как доказательство его конспиративной деятельности"^*.

^* (Катков Г. М. Указ. соч. С. 179-180, 184, 192.)

Мунк тщательно перепроверяет обоснованность различных истолкований истории корниловского выступления. Он приходит к общему выводу о неполноте источников, вследствие чего не все вопросы этой истории могут быть решены однозначно, "без существенных оговорок". Вместе с тем, однако, он не находит оснований и для того, чтобы отвергать, как это сделал Катков, "советскую официальную концепцию выступления Корнилова", впервые изложенную, по словам Каткова, в труде Е. И. Мартынова "Корнилов: попытка военного переворота". "Она сводится к тому,- писал Катков,- что с самого момента крушения царской власти ряд генералов и представителей деловых кругов вели заговорщическую деятельность, направленную на реставрацию старого режима, и стремились помешать социализму укрепиться в России. Их интриги потерпели поражение благодаря бдительности большевистской партии, которая к тому же раскрыла двойную игру эсеров и меньшевиков"^*.

^* (Там же. С. 234.)

Признавая далее идентичность этой концепции более поздней трактовке корниловщины в работах советских историков, Катков указывает на ее "общую несостоятельность", несмотря на то, что она с самого начала опиралась, по его же оценке, на "уникальные военные архивные материалы", и книга Мартынова, "хотя и значительно окрашенная духом неприязни к самому предмету его описаний, содержит ценную информацию". Он подтверждает это и в отношении книг Е. И. Мартынова и Н. Я. Иванова, говоря, что обе эти книги "открывают читателю доступ к крупицам той информации, которая содержится в советских архивах"^*.

^* (Там же. С. 56-57, 234.)

Мунк не считает правомерной отрицательную оценку советской концепции в изложении даже Каткова. На основании тщательного анализа источников он делает вывод: "Уже доказано, что в период между февралем и октябрем действительно получила широкое развитие заговорщическая деятельность. Мы знаем, что буржуазные политики, представители торговой, промышленной и финансовой буржуазии, офицеры и различные подозрительные лица типа Аладьина - Завойко действительно хотели устранить двоевластие и нейтрализовать большевиков и что с этой целью они организовывались, подготовляя установление военной диктатуры..." Сказав о том, что "сложные взаимосвязи между этими организациями известны лишь в грубых чертах и что объективно мы знаем очень мало об их действительных планах", Мунк продолжает эту мысль: "Наконец, мы знаем, что организационные связи существовали между этими организациями и генералом Корниловым, но мы не знаем в точности, как далеко простирались эти связи и какова была их природа"^*.

^* (Munch J. L. Op. cit. P. 138.)

Одним из способов оправдания Корнилова у Каткова служит, как говорилось выше, сомнение в законности Временного правительства. Отсюда его риторический вопрос: можно ли вообще считать преступлением устраивать заговор против Временного правительства? Этот юридический, по существу "технический", вопрос, замечает Мунк, еще не рассматривался в исторической литературе^*, и Катков "касается его поверхностно". "Вероятно, правильно,- пишет Мунк,- что государственное устройство конституционно не определено - Россия ожидает Учредительного собрания, чтобы заняться среди прочих вопросов этим", так же как другими крупными реформами. Но, с другой стороны, "его власть признается на практике - оно действительно правит; публичная администрация работает и проводит в жизнь законы и установления правительства; союзники признают его, и Корнилов в конце концов признает его сам, приняв свое назначение"^**.

^* (Катков не был оригинален в суждении о незаконности Временного правительства. Еще в 1922 г. кадетские правоведы B. Д. Набоков и Б. Э. Нольде рассказали о том, как они в составлявшийся ими акт отречения от престола Михаила Романова (3 марта 1917 г.) вписали повеление "всем гражданам державы Российской подчиниться Временному правительству" и по совету В. В. Шульгина добавили: "по почину Государственной думы возникшему", а потом еще: "и облеченному всей полнотой власти". Они сознавали, что сам акт Михаила Романова был юридически несостоятельным документом, поскольку законы Российской империи не допускали передачи власти императором (Николаем II) другому лицу (Михаилу). И вот этот-то акт, подписанный лицом, но имевшим, по их признанию, "никакого юридического титула", "был единственной конституцией периода существования Временного правительства", наделившей последнее "полнотой власти" (Набоков В. Временное правительство // Архив русской революции. Берлин, 1922. Т. 1. С. 21; Нольде Б. Э. В. Д. Набоков в 1917 г. // Там же. Т. 7. С. 7-8).

Керенский, хватаясь за это призрачное узаконение своей власти, в изданных в 1922 г. в Париже записках "Гатчина" всерьез считал "бесспорной формальную преемственность верховной власти, полученной Временным правительством непосредственно из рук последнего законного представителя павшей династии" (Октябрьская революция // Революция и гражданская война в воспоминаниях белогвардейцев. М.; Л., 1926. C. 197).)

^** (Munch J, L, Op. cit. P, 139-140.)

Мунк разрушает, таким образом, ту схему оправдания Корнилова, в основу которой Катков положил такое же "право" генерала отобрать власть у узурпаторов, каким пользовались они для ее захвата. Катков непоследователен в своей аргументации. Признав за Корниловым захватное право, он в то же время не хочет упустить и защитительную аргументацию Корнилова, по логике которой должен говорить о том, что генерал действовал по отношению к правительству "вполне дружелюбно" и посылал войска на Петроград по согласованию с Керенским и Савинковым. Так что никакой конспирации и никакого заговора - все легально и законно. Несмотря на такую противоречивость схемы оправдания, из нее выпадают явные признаки практического выполнения Корниловым заговорщического плана. Мунк называет их.

Источники позволяют, по его мнению, "без всякого риска... сделать вывод, что он [Корнилов] может достигнуть своей цели "законным" путем - в сотрудничестве с законным правительством страны, представляемым Керенским", а после визита к нему Савинкова, ведшего с ним 23-24 августа переговоры по поручению Керенского, "не мог не убедиться, что он действует в полном согласии с Керенским", однако сам "по двум пунктам... не соблюдает соглашения с Керенским и Савинковым". Во-первых, это требование Керенского и Савинкова не присылать во главе 3-го конного корпуса, предназначенного к отправке на Петроград, генерала Крымова, который, как сказал Савинков, "для нас не особенно желателен" (в силу его воинственных монархических настроений - В. П.). Корнилов не только не заменил Крымова, но поставил его во главе спешно создававшейся для похода на столицу Отдельной Петроградской армии. Не выполнил он и другого условия соглашения: не заменил в составе войск, предназначавшихся для этого похода, Кавказскую туземную ("дикую") дивизию регулярной кавалерией^*.

^* (Ibid. P. 139.)

Катков признает, что, давая обещание Савинкову "посмотреть, что он может сделать" (для выполнения этих условий), Корнилов "был не совсем искренен". В оправдание Корнилова он пишет: "На самом же деле Корнилов мало что мог сделать в этой ситуации: Крымов уже получил все инструкции и собирался выехать из Ставки в свой корпус, в то время как Туземная дивизия была уже в пути. При таком состоянии дел согласиться на просьбу Савинкова было бы совершенно против принятых в армии правил"^*. Однако такое оправдание служит косвенным подтверждением того неоспоримого факта, на который обращает внимание Мунк: "Уже за две или три недели до соглашения с Савинковым^** по своей собственной инициативе и без чьей-либо санкции он [Корнилов] делал приготовления к военным действиям против столицы"^***.

^* (Катков Г. М. Указ. соч. С. 189, 231.)

^** (В показаниях Чрезвычайной следственной комиссии Корнилов сам указывал, что распоряжение о перевозке Кавказской туземной конной дивизии с Юго-Западного фронта он отдал 7 августа, а 3-го конного корпуса - 12 августа (см. Там же. С. 222).)

^*** (Munck J. L. Op. cit. P. 139.)

Несмотря на такие, казалось бы, явные признаки вовсе не "дружелюбных" намерений Корнилова в отношении Временного правительства, Мунк все же считает, что "общая оценка источников не создает убедительной основы для взгляда, что Корнилов устраивал заговор с целью свержения Временного правительства". Не против Временного правительства замышлял поход Корнилов с самого начала его действия были направлены "в первую очередь и недвусмысленно против Совета и прежде всего большевистской партии"^*. Какое-то время он рассчитывал на сотрудничество в этих действиях с Временным правительством, но потом, когда оно в лице министра-председателя стало проявлять нерешительность, медлить с принятием и проведением в жизнь его проектов "оздоровления" армии, тыла - "спасения" России, его терпению приходит конец.

^* (Минск J. L. Op. cit. P. 88.)

У Мунка не вызывает сомнений объяснение замыслов Корнилова, которое оставил его единомышленник и практический помощник генерал Лукомский. Подкрепляемое другими источниками, оно приводит историка к выводу: "Терпеливое отношение Корнилова к нерешительности слабого правительства иссякло, и он соответственно принимает свои собственные меры, направленные против Совета и в особенности большевистской партии; он предпочитает сотрудничество с Временным правительством, но также совершенно ясно, что теперь уже он готов действовать, если необходимо, на свою ответственность, несмотря на тот факт, что это неизбежно приведет его к открытому конфликту с правительством". И в эту минуту безоглядной решимости соглашение с Керенским и Савинковым не явилось чем-то исходным для действий - "Савинков 23 и 24 августа узаконил акцию, которая уже была предрешена"^*.

^* (Ibid. P. 139.)

Так тщательный и непредвзятый анализ источников ведет к реабилитации "официальной" советской концепции корниловщины, заключение о несостоятельности которой вынес было Катков^*.

^* (Резюмируя эту концепцию в собственной произвольной редакции, не очень близкой к ее сущности, Катков почему-то называет ее "официальной" и заявляет, что она впервые была изложена в 1927 г. Е. И. Мартыновым, а затем, после долгого замалчивания его книги, "фундамент" этой концепции "стал вновь систематически закладываться" в 1965 г. с выходом книги Н. Я. Иванова "Корниловщина и ее разгром" (см.: Катков Г. М. Указ. соч. С. 234). На самом деле советская концепция истории корниловщины была разработана и впервые изложена в 1924 г. В. Владимировой в ее книге "Контрреволюция в 1917 г. (корниловщина)", совершенно упущенной Катковым. Трактовка истории корниловщины в дальнейшем подкреплялась новыми сведениями, уточнялась в частностях, не претерпевая никаких принципиальных изменений. Книга В. Владимировой и поныне не утратила своей ценности, несмотря на не очень справедливое мнение о ней Н. Я. Иванова как об "устарелой" (как, впрочем, подобное же его мнение о книге Е. И. Мартынова, несогласного будто бы с воззрениями марксизма). См.: Иванов Н. Я. Контрреволюция в России в 1917 году и ее разгром. М., 1977. С. 5.)

Мунк не ограничивает разбор концептуальных вопросов истории корниловщины лишь теми, которые вкладывает в ее общую трактовку Катков. Он не оставляет без внимания разнообразные мнения о роли Керенского в этой истории, высказанные в советской и западной литературе. "Едва ли возможно согласиться,- пишет он,- с самооценкой Керенского как невинной жертвы корниловского заговора, как бескомпромиссного поборника демократии и революции". Не считая вполне ясным отношение Керенского к программе Корнилова, он указывает: "Нам известно, что в течение длительного времени он отказывается принять крутые меры Корнилова, и мы знаем, что он даже постоянно вынашивает замысел отстранения Корнилова, но мы должны придать большое значение тому факту, что он, по-видимому, ни в одном пункте не отвергал программу Корнилова по принципиальным основаниям; он возражал Корнилову скорее по вопросу о форме, чем об истинном содержании. Далее, не представляется возможным отбросить тот взгляд, что после Государственного совещания Керенский наконец решает согласиться также с весьма далеко идущими требованиями Корнилова; он не отрицает, что через Савинкова приходит к соглашению с Корниловым, соглашению, которое подразумевает, что смертная казнь вводится по всей стране; что столица объявляется на военном положении; что в столицу посылаются конные войска; что Корнилов получает в свое командование Петроградский военный округ, но, однако, за исключением столичного гарнизона".

Мунк приводит мнения современников и историков, отмечающих трудности, связанные с "политическим канатоходством Керенского между двумя непримиримыми, противостоящими друг другу силами", со все нараставшим его убеждением в необходимости "решительного" действия против "анархии". Вступив на путь сотрудничества с Корниловым, Керенский вплоть до последнего момента - до телеграммы об отстранении Корнилова от должности верховного главнокомандующего - "определенно предоставляет Корнилову верить, что тот действует, полностью опираясь на авторитет Керенского как лидера законного правительства", и остается только "строить предположения, что побудило Керенского попятиться в последний момент - возможно, страх перед Советом или личные притязания на власть..."

Мунк находит правомерным закончить размышления по этому поводу мнением биографа Деникина Д. В. Леховича: "Несмотря на усвоенную им позу обвинителя перед историей, Керенский выглядит не только как глубоко вовлеченный в корниловское дело свидетель, но также и как ответчик"^*.

^* (Munck J. L. Op. cit. P. 142.)

Не последнее место в истолковании корниловщины занимает выяснение роли кадетской партии и ее лидеров в подготовке и исходе мятежа. Подытоживая мнения историков, Мунк считает: "Заинтересованность кадетов в военной диктатуре и сильная симпатия и моральная поддержка этой партией Корнилова очень основательно документированы и не являются сами по себе предметом спора". Известно также, как активно работали кадеты в пользу исполнения требований Корнилова на правительственном уровне. Мунк находит обоснованным мнение наиболее компетентного в западной литературе исследователя этой проблемы американского историка В. Розенберга, который полагает, что, "действуя так, они принимали на себя точно такую же вину, как действительные заговорщики", тем более, что, поддерживая Корнилова "всеми доступными ресурсами... они знали, что он не придает значения требованиям законности. Если они не участвовали активно в заговоре, то они вдохновляли людей, которые участвовали, всем своим публичным поведением и создавали у них ясное впечатление, что их заговор пользуется благословением и поддержкой кадетов. Хотя по крайней мере Милюков знал, что готовится военная акция, он ничего не сделал, чтобы помешать ей"^*.

^* (Ibid. P. 133.)

Такой взгляд, отмечает Мунк, сильно подкрепляется новым источником, введенным в оборот Катковым. Это письмо В. А. Маклакова Милюкову от 24 января 1923 г., в котором содержится, по словам Каткова, "осторожное и умное объяснение" того, что произошло при встрече эмиссаров Корнилова с общественными деятелями в Москве на квартире кадета Кишкина во время подготовки корниловского выступления. Офицеры объясняли общественным деятелям "необходимость перемен в составе правительства, так же как и в его политическом направлении. Они намекали, что, если потребуется, эти перемены могут принять форму переворота, поддержанного военной силой, просили у общественных деятелей безоговорочной поддержки, объявляя себя вполне готовыми к борьбе с большевиками и Советами". Так излагает суть этих переговоров Катков и добавляет: "Позже Милюков приписывал себе предостережение Корнилову против попытки военного переворота..."^* Опровергая эти позднейшие самооправдания Милюкова, Маклаков писал, что в то время, как сам он относился к плану Корнилова как к плану и доказывал, что из него ничего хорошего не выйдет, Милюков сразу же отвел такой способ обсуждения, сказав, что "приходится считаться не с планом, который можно было бы оставить, а с свершившимся фактом, которого избежать нельзя и к которому нужно установить только правильное отношение". Маклаков напоминал Милюкову: "Вы в отличие от меня допускали, что этот план может увенчаться успехом... Вы считали выступление Корнилова делом уже решенным; раз это было так, что Вы считали своим долгом относиться к нему сочувственно, потому что допускали его успех... в тот момент и на этом заседании поведение всех нас, общественных деятелей, а в том числе и Ваше, и Ваше особенно, так как в глазах офицеров за Вами, конечно, стояла партия, могло провоцировать Корнилова на то решение, которое было принято им гораздо позже"^**.

^* (Катков Г. М. Указ. соч. С. 186.)

^** (Там же. С. 176-177.)