Офицерский состав армии и "элита"

Командный состав старой русской армии изучался у нас в основном в той мере, в какой это требовалось сначала для практического решения задачи привлечения в Красную Армию оставшихся от старой армии военных специалистов^*, а потом для исторического освещения этого опыта. Советскую власть и советских историков в первую очередь интересовали, конечно, офицеры и генералы, оказавшиеся способными пересмотреть свои политические позиции и прийти на службу народу. С разной степенью полноты разрабатывалась в литературе характеристика генералитета и офицеров старой армии в связи с их ролью в революционных событиях в предоктябрьское время, в годы борьбы за власть Советов, а также в порядке изучения истории первой мировой войны и состояния военного искусства и военной мысли русской армии на последнем этапе ее существования.

^* (19 марта 1918 г. Совет Народных Комиссаров поставил перед Высшим военным советом в качестве одной из задач "систематическое собирание фактических сведений о всех военных,"по их познаниям и боевому опыту пригодных на должности высшего военного командования" (Декреты Советской власти. М., 1959. Т. 2. С. 570).)

B советской историографии пока не появилось крупных специальных исследований о командном составе старой русской армии на этом историческом этапе^*. Однако разностороннее представление о нем дают работы, в которых освещена роль и деятельность командного состава в тех ситуациях, в которых он выступал как активная сила на том или ином поприще общественной жизни.

^* (П. А. Зайончковский довел исследование русской армии и ее "олицетворения" в основном до начала XX в. Последние его опубликованные работы по этой проблеме: монография "Самодержавие и русская армия на рубеже XIX-XX столетий, 1881-1903". (М., 1973) и статья "Офицерский корпус русской армии перед первой мировой войной" (Вопр. истории. 1981. № 4).)

Некоторые зарубежные исследователи, занимающиеся историей русской армии, изложили свою точку зрения относительно разработки этой темы. Наиболее крупной из их работ является монография о русском Генеральном штабе последнего времени его существования, выпущенная западногерманским издательством в Осна-брюке в серии исследований по военной истории и военной теории, которая издается группой военных специалистов, представляющих научные учреждения Западной Германии, Австрии и Швейцарии, занимающиеся изучением военной истории и военной теории. Автор монографии доктор истории М. Майзель (Тель-Авивский университет) следующим образом характеризует состояние историографии: "Армия принадлежит к числу тех аспектов русской истории, которые не подвергаются широкому изучению. Правда, много написано о революционном настроении армии в 1917 г., но в этой литературе рассматриваются массы людей, находившихся на военной службе в то время (одетые в военную форму), и, как таковые, эти публикации относятся к области политической истории революционных устремлений масс и мало что вносят в наше понимание военного аппарата перед революцией и во время нее. Более того, акцент на политико-революционном аспекте истории армии в 1917 г. вводит в заблуждение, потому что отвлекает наше внимание от других аспектов истории армии в XIX в. и вплоть до 1917 г. В отличие от изучения революционных настроений масс солдат в 1917 г., мало что известно о социальной и политической истории военного аппарата перед революцией"^*. Здесь не указано конкретно, кому именно адресуется эта критика. Должно, однако, заметить, что внимание к революционно-политическим аспектам в изучении русской армии и к освещению деятельности солдатских масс составляет, может быть, самую сильную и плодотворную сторону любого исследования истории вооруженных сил в революционную эпоху. А без этого вряд ли имеет смысл изолированное изучение и того военного аппарата, о котором идет речь.

^* (Mayzel M. Generals and Revolutionaries: The Russian General Staff During the Revolution: A Study in the Transformation of Military Elite. Osnabriick, 1979. P. 2.)

Наряду с таким безличным экскурсом в историографию в работе того же автора мы встречаем, казалось бы, совершенно иного порядка заявление: "Советские историки обычно занимаются военной мыслью и развитием военного искусства, не изучая серьезно социальную и политическую историю русской царской армии"^*. В виде исключения Майзелем все же названы два исследования советских авторов (упомянутая монография П. А. Зайончковского и "Русская армия и флот в XIX в." Л. Г. Бескровного, изданная также в 1973 г.). Раскрытие именно социального, политического характера армии является руководящим началом в освещении всех процессов, происходивших в армии в то время, которое охватывает эти монографии. В них уделено должное внимание участию офицеров и солдат в общественном движении и революционных событиях в самой армии и на флоте. Но ни одна из этих монографий не доводит, однако, исследование русской армии ни до 1917 г., ни до первой мировой войны, ни даже до первой русской революции. Следовательно, не о них идет речь в первой цитированной выдержке из книги Майзеля.

^* (Ibid. P. 230.)

Странными, однако, могут показаться диаметрально противоположные его суждения об освещении в литературе истории русской армии; в самом деле, трудно представить, как это может быть: с одной стороны, "политико-революционный аспект" (даже "акцент" на нем) "вводит в заблуждение, потому что отвлекает наше внимание от других аспектов истории армии в XIX в. и вплоть до 1917 г.", а с другой стороны, как будто те же самые историки "обычно занимаются военной мыслью и развитием военного искусства, не изучая серьезно социальную и политическую историю русской царской армии"? Дело, оказывается в том, что политическая деятельность в представлении Майзеля была прерогативой лишь высшего командования армии. Он так и пишет: "С началом [мировой] войны история высшего командования стала неотделима от политической истории России". Автор иллюстрирует этот тезис последствиями поражения русских войск в Восточно-Прусской операции 1914 г., когда в правящих кругах остро встал вопрос о том, "как следует вести войну", и на этой почве возник "политический конфликт, в котором вели борьбу между собой двор, правительство, Дума и политические партии (имеются в виду партии прогрессивного блока.- В. П.). Армия, высшее командование и генштабисты были глубоко вовлечены в этот огромный политический конфликт"^*. Мы видим, таким образом, что в данном случае речь идет о политике, которой занимаются высшие сферы государства. Правда, вовлечена будто бы в политический конфликт и "армия", но смысл такого утверждения остался бы загадочным, если бы автор не разъяснил своего понимания существа "политической истории России" и степени приобщения к ней "армии".

^* (Ibid. P. 42.)

"Еще перед революцией", утверждает он, генштабисты и генералы высшего командования "начали заниматься политикой", и поясняет, в чем эта "политика" состояла: "Нехватка снабжения вынуждала командующих тесно сотрудничать с гражданскими организациями, учрежденными для того, чтобы решать проблему снабжения". А поскольку во главе этих организаций стояли деятели "политической оппозиции", генералы не имели выбора и вынуждены были связываться "с политиками, которым они не симпатизировали по личным мотивам, а именно с Родзянко, Гучковым и другими думцами". Решение сотрудничать с этими политиками, по словам автора, и "означало политическое решение против царя"^*.

^* (Ibid. P. 57-58.)

Знакомя читателя с воззрениями генералов и "политиков", автор сообщает, что вожди Думы "отождествляли армию с ее высшим командованием, точно так же, как высшее командование отождествляло себя с армией"^*. На протяжении книги автор не ставит вопроса о резонности такого отождествления и упоминает о нем только для того, чтобы раскрыть механику приобщения армии к "политике". Она представляется ему, например, так: "В последние дни февраля армия в целом действовала через военную командную структуру, вынуждая Николая отречься"^**; иначе говоря, "генштабисты высшего командования руководили революционными переменами, которые привели к падению самодержавия"^***. Развивая эту мысль, автор утверждает, что в событиях Февральской революции армия "сыграла крайне важную, но негативную роль", которая "заключалась в ее огромной разрушительной силе, проявившейся в отсутствии действий с ее стороны"; она "фактически и разрушила старый режим - тем самым, что не защищала его"^****, а это повело и к ее собственному разрушению: "Армия разлагалась, военная машина гибла и больше не могла функционировать. Солдаты выступили против своих офицеров, офицеры не могли добиться исполнения своих приказов, и военная дисциплина исчезла. Военная машина не могла быть использована (царским правительством, а позднее самим высшим командованием) для подавления,"бунтов" в столице". Чтобы "сдернуть революционную волну", "прекратить беспорядки в Петрограде", чего хотели "политики" (октябристы и кадеты), надо было "остановить разложение армии". Если бы "массы оказались надежно (твердо) в руках высшего командования (так они думали), армия могла бы сыграть свою законную роль на политической сцене"^*****.

^* (Ibid. P. 52.)

^** (Ibid. P. 94.)

^*** (Ibid. P. 77.)

^**** (Ibid. P. 49.)

^***** (Ibid. P. 52.)

Таким-то образом автор раскрывает основную идею своего исследования: политикой занималось высшее командование, остальная масса армии была далека от нее, служила "очень полезным политическим инструментом"- сначала для защиты царя^*, а потом для отказа от его защиты^**, потому что этот инструмент был в руках генералов, которые оказались политически близки лидерам октябристов и кадетов, сама же она политической роли не играла, была "вне политики". Произведя "негативное" действие, она не выполнила своего назначения, перестала быть политическим инструментом режима и с падением его разложилась, перестала существовать как организованная сила.

^* (Ibid. P. 58.)

^** (Ibid. P. 77.)

Здесь мы имеем рецидив той старой версии в истолковании Февральской революции, которую западная буржуазная историография перехватила в свое время у русских белоэмигрантов и от которой последовательно отказалась сначала либерально-кадетская литература, а потом и западная иностранная историография. Согласно этой версии, либерально-буржуазная оппозиция представляла собой политически сознательный фактор, ведущую силу, свалившую царизм; народные же массы были способны "только на бунты", не имевшие "ни цели, ни руководства". Процесс отхода от примитивной трактовки Февраля разобран в специальных историографических исследованиях советских историков. Сначала советологи признали силу "стихийного взрыва толпы, раздраженной военными лишениями и очевидным неравенством в распределении трудностей",- взрыва, который сверг династию Романовых (Э. Карр), затем подтвердили тот несомненный факт, что именно массы - солдаты и рабочие - совершили революцию (Э. Крэнкшоу), что "массовое движение нанесло старому режиму последний смертельный удар" (Л. Кочэн). В этом процессе позже обозначился так называемый "сбалансированный подход", не согласный с утверждением, что восстание в феврале 1917 г. было "полностью стихийным", и сложилось мнение, что думские лидеры сыграли в свержении самодержавия важную и даже главную роль, но с оговоркой, что политика буржуазной оппозиции не может быть понята, если не учитывать стимулирующее воздействие на нее восстания масс (Ц. Хасегава), что Февральская революция, являясь "революцией пролетариата и солдат... была также и революцией буржуазии" (X. Ва-да). "Сегодня нельзя сомневаться,- заявляет западно- германский историк Р. Виттрам,- в историческом значении масс в Февральской революции". Французский историк М. Ферро также считает, что "массы сыграли решающую роль в движении"^*.

^* (Цит. по: Марушкин Б. И., Иоффе Г. 3., Романовский II. В. Три революции в России и буржуазная историография. М., 1977. С. 117, 127, 134; Советская историография Февральской буржуазно-демократической революции: Ленинская концепция истории Февраля и критика ее фальсификаторов. М., 1979. С. 293- 295; Критика основных концепций современной буржуазной историографии трех российских революций. М., 1983. С. ИЗ - 115. См. также: Иоффе Г. 3. Февральская революция 1917 года в англо-американской буржуазной историографии. М., 1970.)

После того как советские историки на основе бесспорных данных детально воспроизвели ход Февральской революции, дали всесторонний анализ ее движущих сил^*, после того как иностранные историки, даже те, которые не принимают марксистского метода исторического исследования, сделали крупные шаги к более объективному освещению истории свержения самодержавия в России, истолкование ее Майзелем выглядит каким-то анахронизмом, сопоставимым разве только с известным суждением о начавшейся революции, которое высказала 25 февраля 1917 г. А. Ф. Романова в письме своему венценосному супругу: "Стачки и беспорядки в городе более чем вызывающи... Это - хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба,- просто для того, чтобы создать возбуждение,- и рабочие, которые мешают другим работать... Если бы погода была холодная, они все, вероятно, сидели бы по домам..."^** Коснулась она и военной стороны создавшегося в Петрограде положения, высказав уверенность, что все это "хулиганское движение" может ликвидировать всего лишь один кавалерийский полк, но "настоящий", какого в городе почему-то не оказалось. Майзель пошел, однако, дальше. Негативную характеристику общественного движения он перенес на армию, которая, как он считает, оказалась неспособной к каким бы то ни было политическим действиям, лишь разлагалась, и не было сил остановить ее разложение. Конечно, если "разложением" армии именовать воздействие ее основной массы - в первую очередь солдат и матросов - на политическую жизнь и заслонять этот процесс кадетски-гиперболизированной характеристикой политических симпатий командных верхов армии, то от автора не приходится ждать ничего другого, как пренебрежительного отношения к "политико-революционному аспекту" истории армии, который будто бы вводит кого-то "в заблуждение".

^* (Наиболее полное освещение истории Февральской революции, носящее итоговый характер, дано в труде: Минц И. И. История Великого Октября. Т. 1. См. также: Бурджалов Э. II. Вторая русская революция: Восстание в Петрограде. М., 1967; Он же. Вторая русская революция: Москва. Фронт. Периферия.)

^** (Переписка Николая и Александры Романовых. М.; Л., 1927. Т. 5. С. 218-219.)

На политической сцене при таком подходе к делу остается только "элита офицерского корпуса", самая верхняя часть армии. И сама ее политическая физиономия рисуется не по основному признаку классовых отношений, а - в силу своеобразного понимания политики - по нюансам внутренних отношений в кругу этой "элиты"^*. Вся остальная масса армии, в том числе офицеры и генералы, остающиеся за бортом "элиты", имела значение для политики лишь до "разложения" армии, поскольку ею могла управлять разбиравшаяся в политике "элита", а как только вышла из повиновения ей и перестала играть "законную роль на политической сцене", так потеряла всякую связь с "политикой", растворилась в общей массе бунтующих толп, для подавления которых до того предназначалась "военная машина".

^* (Майзель делит генштабистов на три категории: 1) консервативных, которые поддерживали политику октябристов и кадетов и оспаривали любые предложения о реформах в армии; 2) "революционных", "близких к политическим идеям революционных партий (эсеров и меньшевиков)"; 3) молодых офицеров, "которые сочли революцию и активное участие в работе революционных учреждений крайне полезными для удовлетворения своих личных и политических амбиций. Некоторые члены этой группы были политически консервативными, другие же более радикальными. Некоторые имели тесные связи с октябристской и кадетской партиями, тогда как другие - с эсерами и меньшевиками" (Mayzel М Ор. cit. P. 74-78); они работали "совместно на революцию и армию", а когда "осознали, что интересы армии не есть интересы революции, и эта группа также раскололась по политическим признакам". Конструируя эту умозрительную схему без опоры на какой бы то ни было критерий и не представляя себе конкретных лиц с их политическими позициями, Майзель окончательно запутывается, когда начинает характеризовать свою третью категорию, в которую попадают все те же "консерваторы" и "революционеры". Отбросив классовый критерий, автор взвалил па себя поистине сизифов труд: поиски революционеров среди заведомых реакционеров, и никакой классификации тут получиться не могло.)

Не в том, оказывается, беда, что советские историки занимаются исследованием "политико-революционного аспекта" армии, а в том, что этот аспект они видят не только в оппозиционных настроениях командной верхушки армии, но и в действительно революционных действиях рядовой массы и не сужают этот "аспект" до "социальной и политической истории военного аппарата", чему как раз наибольшую и исключительную важность придает Майзель. В атмосфере возрастания роли армий в политической жизни разных стран ему важно, конечно, найти в истории революции и контрреволюции прецедент для возвышения роли "элиты" и оттирания от "политики" армейской массы. Для этого нужно и подходящее методологическое кредо. Автор его нашел.

Избирая предметом исследования русскую военную "элиту", Майзель прямо указывает, что эта проблема "обретает свои истинные пропорции, когда мы вспоминаем, что почти в каждой стране Европы имели место успешные или безуспешные попытки военных установить контроль над гражданским правительством"^*. Указывая, что накануне мировой войны "примерно из 40 тыс. офицеров русской армии не больше 1000 офицеров относились к Генеральному штабу"^**, автор утверждает: "Группа генштабистов была крошечной долей офицерского корпуса, но они господствовали в высшем командовании, держали в своих руках огромную власть и управляли армией"^***. Но при более сдержанном обобщении положения этой "элиты" ("внутри старой армии имелись офицеры, которые занимали очень важные должности и были в оппозиции к царскому режиму") фантазия ведет автора дальше. "Если это так,- заявляет он,- то тогда нам придется пересмотреть наши представления о русском обществе конца XIX века и наши объяснения русской революции и ее места в русской истории", ибо история этой группы, господствовавшей в высших армейских инстанциях с февраля по октябрь 1917 г., имеет решающее значение для понимания русской революции"^****.

^* (Mayzel M. Op. cit. P. 3.)

^** (M. Майзель ссылается на данные, приведенные в изданной за рубежом книге А. Зайцова "1918 год" (б. м., 1934. С. 184), однако произвольно уменьшает их: у Зайцова, на основании официального Списка офицеров Генерального штаба на 1913 г., числится 1356 генералов и офицеров. В годы мировой войны численность их возрастала за счет новых выпусков Академии Генерального штаба, но в то же время и уменьшалась из-за боевых потерь и естественной убыли, так что Зайцов считал неизменной ту же численность и к концу 1917 г. Согласно списку Генерального штаба, изданному в 1917 г., к осени этого года насчитывалось 1350 генералов и офицеров Генерального штаба (Спирин Л. В. И. Ленин и создание советских командных кадров. С. 12).)

^*** (Mayzel M. Op. cit. P. 45.)

Основную идею Майзеля вряд ли можно считать самостоятельной. Она встречалась уже у Ц. Хасегавы, который в 1972 г. обосновывал главную роль думских лидеров в свержении царизма. Они, по его мнению, оказали политическое давление на генералов царской Ставки и склонили тех на сторону революции. Хасегава делал вывод: "Наиболее решающим фактором в гибели монархии было не народное восстание, а маневрирование думского комитета и слепая поддержка его политики высшим командованием". Но при этом Хасегава все же признавал, что политика буржуазной оппозиции не может быть понята "без учета общего кризиса, созданного народным восстанием и вездесущим присутствием радикализованных масс"^*. Подобные признания идут у Хасегавы в общем русле отказа буржуазной историографии от игнорирования роли масс в революции. Он утверждает даже, что Февральская революция "началась с восстания масс, и именно этот фактор определял основное содержание революции"^**.

^* (Марушкин В. И., Иоффе Г. 3., Романовский Н. В. Указ. соч. С. 127-128.)

^** (Критика основных концепций современной буржуазной историографии трех российских революций. С. 114.)

Майзель берет у Хасегавы посылку о роли военных верхов в свержении самодержавия, "очищает" ее от кажущихся ему, видимо, несущественными связей вроде зависимости поведения этих верхов от думского комитета, а тем более от движения масс, и сосредоточивает внимание на политическом портрете "элиты". Ставя вопрос так, он не считается ни с объективными данными советских историков, ни с противоречащими ему, хотя и односторонними, выводами западных историков, касающимися оценки, правда, сильно преувеличенной, политической роли армейской массы. (Они подчас утверждают, будто основной силой, совершившей Февральскую революцию, явился не рабочий класс, а солдатские массы, т. е. вчерашние крестьяне. Упоминавшийся уже западногерманский историк Р. Виттрам даже считает Февральскую революцию "военным мятежом"^*.)

^* (Там же. С. ИЗ.)

Не соглашаясь с советскими историками, Майзель не обращает внимания и на свидетельства буржуазных политических деятелей, среди которых ведь были же "толковые, знающие и чуточку смыслящие в политике люди"^*. Профессор М. И. Туган-Барановский принадлежал как раз к той партии, в тесной связи с которой занималась "политикой" военная "элита",- он был кадетом. Его свидетельство должно было бы служить для Майзеля как бы аутентичным источником. В статье "Смысл русской революции", напечатанной 10 марта 1917 г. в "Биржевых ведомостях", этот профессор писал, что русский трон опрокинули 27 февраля гвардейские полки, которые пришли без своих офицеров, и во главе их "стояли не генералы, а толпы рабочих, которые начали восстание и увлекли за собою солдат". Как бы предостерегая от неверного взгляда тех историков, которые станут расценивать потом Февральскую революцию как "военный мятеж", Туган-Барановский писал: "Русская революция, несмотря на свое внешнее сходство с военным восстанием, имеет свои глубокие социальные корни. Ибо не армия, а рабочие начали восстание. Не генералы, а солдаты пошли к Государственной думе. Солдаты же поддержали рабочих не потому, что они послушно выполняли приказание своих офицеров, а потому, что они сознавали себя народом не в том смысле, чтобы они почувствовали себя такими же русскими людьми, как и офицеры, а в том смысле, что они почувствовали свою кровную связь с рабочими как с классом таких же трудящихся, как и они сами. Таково социальное происхождение русской революции, и в этом ее характерная черта"^**.

^* (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 25. С. 9.)

^** (Цит. по: Правда. 1917. 12(25) марта.)

Так что "негативная роль" армии проявилась не "в отсутствии действий с ее стороны", а как раз наоборот: именно в действиях, но только не в защиту самодержавия, а против него. Но это уже означало, по убеждению Майзеля, не "законную роль на политической сцене", а совсем "незаконную", поэтому, надо полагать, она и не принимается им во внимание и расценивается как бездействие "на политической сцене".

Если Майзель упрекает советских историков фактически за то, что они не исследуют военнную "элиту", и на этом основании считает, что они не изучают "серьезно социальную и политическую историю русской царской армии" (тогда как, по его мнению, только "элита" и имела отношение к "политике"), то счет к нам другого историка, американского профессора П. Кенеза, значительно больший: он касается изучения всего офицерского корпуса. В статье, напечатанной в 1973г. в трудах Калифорнийского университета^*, Кенез заявлял: "Советские историки не опубликовали ничего о социальном составе офицерского корпуса, несмотря на то, что их архивы содержат богатый материал по этому вопросу". Из такой как бы объективной констатации факта выводится мораль: "Как ни парадоксально, эти "марксистские" историки давно перестали мыслить в духе (в терминах) социального анализа и довольствуются бесполезными ярлыками"^**. Чтобы понять, о каких ярлыках здесь говорится, достаточно прочитать предшествующие этому тексту рассуждения Кенеза. Рассказав, что во время гражданской войны большевистская пропаганда характеризовала Алексеева, Корнилова и Деникина "как представителей эксплуататорских классов", хотя они "вышли из бедных семейств", Кенез высказывает догадку: "Если б было возможно сравнить социальный состав красного и белого руководства, обнаружилось бы мало разницы". И тут же "опровергает" марксистов: "Вульгарное марксистское представление, согласно которому социальное происхождение определяет политические взгляды индивидов, явно не может рассматриваться всерьез"^***.

^* (Эта статья, как и упоминавшаяся уже статья Ц. Хасегавы, послужила также важным источником идей для Майзеля. Во всяком случае и выражение "элита" в применении к военным верхам, и суждения о роли армии и офицерского корпуса в свержении самодержавия, и ряд других мыслей перешли в книгу Майзеля из этой статьи, знакомство с которой он в книге подтверждает.)

^** (Kenez P. A Profile of the Prcrevolutionary Officer Corps // California Slavic Studies. 1973. Vol. 7. P. 121. "Крупным исключением из этого обобщения" он признавал тогда книгу П. А. Зайончковского "Российское самодержавие в конце XIX столетия" (М., 1970).)

^*** (Kenez P. Op. cit. P. 121.)

Дело, конечно, не в том, что-де советские историки при изучении русской армии и ее командных кадров "перестали мыслить в духе социального анализа", раз они "не опубликовали ничего о социальном составе офицерского корпуса" и пренебрегают имеющимися в архивах источниками, как предлагает считать Кенез. Не говоря о принципиальном анализе проблемы, в советской литературе можно найти и фактические данные, и статистические подсчеты, делавшиеся и до того, и после того, как взялись за эту тему Кенез и Майзель^*. Дело, однако, в том, что добавляемые к этим данным несущественные сведения, рассматриваемые Майзелем и Кенезом под нужным им углом зрения, ни к каким "открытиям", способным опровергнуть точку зрения историков-марксистов, не ведут (если, конечно, не приписывать марксизму "вульгарные" представления). Это особенно наглядно сказывается в экскурсах в социальную характеристику командных кадров русской армии.

^* (См., напр.: Спирин Л. В. И. Ленин и создание советских командных кадров. С. 9-13; Петраш В. В. Моряки Балтийского флота в борьбе за победу Октября. М.; Л., 1966. С. 28-33 (раздел "Состав морского офицерства"); Хесин С. С. Русский флот накануне Октября: Положение, численность, состав // Ист. зап. 1968. Т. 81. С. 77-80, 88; Гаркавенко Д. А. Партия, армия и флот в Февральской революции. Л., 1972. С. 51-52 (раздел "Социальный состав армии и флота. Истоки классовой борьбы в войсках"); Он же. Социальный состав вооруженных сил России в эпоху империализма // Революционное движение в русской армии в 1917 году: Сб. статей. М., 1981.)

Вспомним фразу из одного разрекламированного белой эмиграцией в качестве "исторического" документа 1917 г.: "Я, генерал Корнилов, сын казака-крестьянина, заявляю всем и каждому, что мне лично ничего не надо, кроме сохранения Великой России, и клянусь довести народ, путем победы над врагом, до Учредительного собрания, на котором он сам решит свою судьбу и выберет уклад своей новой государственной жизни"^*. Так клялся кандидат в русские кавеньяки, организатор тайного заговора против революции, направляя отборные реакционные войска на красный Петроград.

^* (Мартынов Е. И. Корнилов: Попытка военного переворота. [М.], 1927. С. 110-111.)

Комментарием к "клятве" Корнилова могло бы служить свидетельство хорошо знавшего его генерала Е. 3. Барсукова, служившего в Ставке верховного главнокомандующего начальником управления полевого генерал-инспектора артиллерии: "Сын простого казака, Корнилов почитал себя "демократом", но его демократизм сводился к стремлению к тому, чтобы он, Корнилов, сын казака, стал генерал-адъютантом, а после свержения царской власти - диктатором"^*. Другой генерал, Е. И. Мартынов, также знавший Корнилова (Корнилов был в течение двух лет в его подчинении, а затем они вместе около года сидели в австрийском плену, "в такой обстановке,- пишет Мартынов,- когда все скрытое в человеке становится явным"), на основании послужного списка Корнилова утверждал: "Следовательно, Корнилов родился сыном мелкого чиновника [коллежского секретаря], а совсем не сыном казака-крестьянина, каким стал выставлять себя впоследствии, в своих воззваниях к народу и армии. Конечно, возможно, что его отец выслужился из простых казаков, но это уже не относится к разбираемому вопросу"^**.

^* (ОР ГБЛ. Ф. 218. № 685. Д. 4. Барсуков Е. 3. Первая мировая война. 1917 год. Рукопись. Л. 39.)

^** (Мартынов Е. И. Указ. соч. С. 12. )

Однако поскольку "сам" Корнилов оставил весьма выразительный "документ", а его сподвижники засвидетельствовали искренность и достоверность сведений в столь пламенном его обращении за поддержкой ко "всем и каждому", этого оказалось достаточным для некоторых зарубежных историков-советологов, чтобы не сомневаться в характеристике Корнилова и других генералов того же склада.

"Как Корнилов, так и Деникин,- уверенно заявляет, ссылаясь на Деникина, американский историк Джордж Бринкли,- были людьми простого происхождения, противниками не только реставрации царизма, но также и классовых или особых привилегий"^*. Переключаясь на характеристику Деникина, Бринкли подчеркивает те общие черты, которые роднили его с Корниловым: "Оба были людьми простого происхождения... Отец Деникина был крепостным до 30-летнего возраста, когда пришло его освобождение в форме призыва на военную службу... Как и Корнилов, Деникин отвергал царское самодержавие и полностью поддерживал демократическую революцию в России"; "с той же наивной честностью, какой характеризовался Корнилов", под лозунгом "Единая, великая и неделимая Россия" Деникин "посвятил себя единственной задаче военной победы [в гражданской войне], уверенный, что ни он, ни какие-либо политики не "предрешат" будущее устройство России, которое должно быть предоставлено свободно избранному национальному собранию. До того момента власть должна будет осуществлять временная диктатура, и даже обсуждение реформ должно быть отложено..."^**

^* (Brinkley G. A. The Volunteer Army and Allied Intervention in South Russia, 1917-1921. Notre Dame, 1966. P. 298.)

^** (Ibid. P. 24.)

Рассуждения по тому же поводу развивает в своей книге и П. Кенез. "Случайный наблюдатель - пишет он,- часто удивляется тому, что основатели Добровольческой армии генералы М. В. Алексеев, Л. Г. Корнилов и A. И. Деникин происходили из бедных семей. Однако в этом нет ничего странного, если учесть, что на высших постах в царской армии были дюжины других подобного происхождения. Тот факт, что вожди белых не происходили из аристократических семейств, мог бы иметь большое значение в гражданской войне. Корниловы и Деникины могли обращаться к крестьянам, подчеркивая свое происхождение (в примечании П. Кенез отмечает все же: "Корнилов делал такие попытки 27 августа 1917 г.", имея в виду цитированный выше "исторический документ".- B. П.). То, что они этого не делали, позволяя, таким образом, большевикам изображать их как представителей эксплуататорских классов, было политическим просчетом первостепенной значимости"^*.

^* (Kenez P. The First Year of the Volunteer Army: Civil War m South Russia, 1918. Berkeley; Los Angeles; L., 1971. P. 15.)

Что касается "наивной честности", позволявшей Корнилову и Деникину демонстрировать как свой "демократизм" "в истинном и лучшем смысле слова", так и "простую и хорошую человеческую любовь" к народу, то тут мемуаристов и историков, аттестующих их подобным образом, прямо-таки подвел сокамерник обоих генералов по Быхову, а потом начальник штаба Добровольческой армии и даже глава деникинского правительства генерал А. С. Лукомский, нечаянно для себя выдавший тайный сговор белогвардейской верхушки относительно того, какую цель борьбы она ставит перед собой (установление конституционной монархии), как она смотрит на Учредительное собрание, избранное по "дурацкой четыреххвостке", какую "любовь" она питает к "черни" и "темной массе" и т. д.

Можно допустить, что письмо Лукомского, о котором уже говорилось, хранящееся в личном архиве Деникина, не было известно ни белоэмигрантам-мемуаристам, ни восприемникам их идей на Западе, когда им потребовалось характеризовать белых русских генералов,- дело вполне понятное: переписка была сугубо интимная, и Деникин процитировал из письма в "Очерках русской смуты" лишь самую малую толику, не бросающую особую тень на адресованные в свое время "всем и каждому" широковещательные декларации вождей контрреволюции, в полном же виде держал автограф письма в своих тайниках. Для мемуаристов 20-х годов неудивительно опять-таки, что они не знали в полной мере кредо Деникина, изложенное им в посмертно изданной исповеди, в которой он признавался, что "политическое мировоззрение" свое, сложившееся "в академические годы", он "донес нерушимо до революции 1917 года" (и даже, добавим, куда дальше), а идеалом этого мировоззрения была конституционная монархия^*.

^* (Деникин А. И. Путь русского офицера. С. 96.)

Энгельгардт, хорошо знавший Деникина и близкий к нему по мировоззрению, писал о нем: "Происхождения он был самого демократического, а по убеждениям типичный русский либерал в военном мундире"^*. Но смысл этого либерализма сам Деникин, характеризуя по собственному опыту психологию русского офицерства, раскрывал довольно ясно: "Корпус русских офицеров в целом, в особенности после 1905 года, относясь с большим вниманием, анализом, критикой, не раз с осуждением к некоторым явлениям военной и общегосударственной жизни, сохранил характер охранительно-государственной силы. В этом - его заслуга, в этом же - предопределение его трагической судьбы"^**.

^* (ОР ГБЛ. Р. 218. Карт. 384. Энгельгардт В. А. Контрреволюция (Воспоминания за период с февраля 1917 г. по 1945 г.). Рукопись. Л. 186.)

^** (Деникин А. И. Старая армия. Париж, 1929. С. 150.)

Сослуживцев и единомышленников этого руководителя "белого движения" объединяло с ним и своеобразное понимание демократии. Как уверяет Энгельгардт, Деникин был близок к партии, именовавшей себя и конституционной, и демократической (и партией народной свободы), и из тактических соображений, чтобы приобрести "любовь" народа, заменившей в своей программе в 1917 г. конституционную монархию на республику; лидер же партии, не изменяя, как он считал, демократизму, домогался потом восстановления хотя бы и романовской монархии, полагая, что она люба русскому народу, и в этом тоже усматривал истинный демократизм.

Может показаться удивительным, что и поныне те или иные историки, которым стали доступны вполне достаточные источники для обоснованного суждения о политических позициях главарей контрреволюции, оказываются в ложном положении, когда ставят политические воззрения военного деятеля в прямую зависимость от его социального происхождения: им надо признать, что либо они не знают необходимых источников, проходить мимо которых историку непростительно, либо их представления о демократии те же самые, что были у Деникина, Корнилова, Милюкова. Авторы такого рода продолжают обычай контрреволюции объяснять свои узкоклассовые, корыстные цели, то "чисто" профессиональными (т. е. неполитическими), то общенациональными интересами, возникающими на почве заботы о благе "единой, великой, неделимой России", не желая принимать во внимание монархического значения этого символа буржуазно-феодальной реакции.

В подобных случаях мы сталкиваемся не просто с вопросом о социальном происхождении ряда лидеров российской контрреволюции; в нем отражается не столько эмпирический момент - уточнение биографических данных этих деятелей, а нечто более существенное: стремление затушевать классовый характер контрреволюции. Это стремление нельзя не поставить в связь с теми процессами, на фоне которых в буржуазной литературе времен "холодной войны" возрождались белоэмигрантские трактовки "белого движения", с возраставшими тогда усилиями идеологов империализма извлечь уроки из опыта борьбы с революционным движением в прошлом и прежде всего из разностороннего, богатого опыта контрреволюции 1905-1917 гг. и в гражданской войне в России.

В зарубежной литературе проскальзывали иногда цифровые данные о социальном происхождении офицеров старой армии, призванные удостоверить их "демократичность". Бывали среди них и подсчеты сомнительного свойства. Так, белоэмигрант Н. Н. Брешко-Брешковский, оспаривая утверждение о кастовости офицерского состава русской армии, заявлял, что "в российских гвардии, флоте и армии офицеры - потомственные дворяне были в таком подавляющем меньшинстве, которое выражалось всего лишь в семи процентах!". "Семь процентов!- восклицал он, иронизируя.- Кастовая армия с девяносто тремя процентами золотопогонников: крестьян, мещан, разночинцев, купцов, кантонистов и сыновей кантонистов"^*.

^* (Брешко- Брешковский Н. Н. Поход Корнилова на Петроград (к 20-летию неудачной попытки захватить революционную столицу) // Для вас. 1937. № 31. С. 3-4.)

Некоторые подсчеты, сделанные советскими историками по сведениям за последние два десятилетия существования царизма, дают фактические основания для суждения по этому вопросу. Первой в ряду источников таких сведений является таблица "О сословном происхождении офицеров частей войск к 15 мая 1895 г.", составленная Главным штабом по сводкам военных округов. Она показывает, что потомственных дворян среди офицеров русской армии было 50,8 % . Наиболее высокий процент их был в гвардейской кавалерии (96,3), в гвардейской пехоте (90,5), в гвардейской артиллерии (88,7). Наименьший процент дворянства (39,6) был в армейской пехоте. Из полных генералов (по данным на 1 мая 1903 г.) потомственных дворян было 97,5 % , из генерал-лейтенантов - 96 % . Имеются также сведения (на 1 января 1904 г.) о генерал-майорах Генерального штаба (потомственных дворян 85,4 %) и полковниках Генерального штаба (74,2 %).

В общем же, делает вывод П. А. Зайончковский, офицерский корпус наполовину состоял из потомственных дворян (в подавляющем большинстве не поместных, а служилых), в остальной же своей части был разночинным, но это не означало господства среди офицеров разночинной идеологии (*).

^* (Зайончковский П. А. Самодержавие и русская армия на рубеже XIX-XX столетий. С. 202-214.)

К началу первой мировой войны основную часть офицерского корпуса по-прежнему составляло дворянство. По данным за 1913 г., из 921 генерала 89,2 % были из дворян, 7,8 - из буржуазии и 2,9 % - из податных сословий (крестьян, мещан); из 6456 штаб-офицеров (полковники, подполковники, войсковые старшины) 72,6 % происходили из дворян, 16,2 - из буржуазных слоев и 11,2 % - из податных сословий; из 34 084 обер-офицеров (ниже подполковника по чину) 50,4 % - из дворян, 21,9 - из буржуазии и 27,8 % - из податных сословий. В казачьих войсках было 27 генералов, большинство которых (85 %) происходило из дворян, среди 265 штаб-офицеров из дворян было 56,6 % , из 2356 обер-офицеров дворяне составляли еще меньшую долю - 33,6 %^*.

^* (Гаркавенко Д. А. Социальный состав вооруженных сил России в эпоху империализма. С. 33.)

Во время мировой войны из-за острого недостатка командного состава (вследствие боевых потерь и непредвиденного по масштабу развертывания армии) царское правительство вынуждено было отказаться от сословных ограничений и открыть доступ в военные школы выходцам из мелкобуржуазных, разночинских слоев населения, из крестьян, а то и из рабочих. Царизму потребовалось изыскать сотни тысяч хотя бы элементарно грамотных кандидатов в офицеры. Поэтому в школы прапорщиков попадали преимущественно выходцы из зажиточных слоев, те, кто имел возможность получить хотя бы минимальное образование. Но их катастрофически не хватало, тем более что многим из них родительская мошна позволяла "откупиться" от фронта. Может показаться удивительным факт, рассказанный офицером военного времени (впоследствии известным крымским партизаном) П. В. Макаровым. Из запасного полка, в котором он начал службу рядовым, требовалось по разнарядке послать в школу прапорщиков трех нижних чинов с четырехклассным образованием. Один из отобранных командиром полка - рядовой Мартын Ивакин "наотрез отказался ехать в школу прапорщиков. Но надо было посылать трех человек. Стали искать. И во всем полку не нашли третьего солдата с четырьмя классами школы. Мартыну ехать в школу прапорщиков приказали"^*.

^* (Макаров П. В. Партизаны Таврии. М., 1960. С. 24.)

При таком положении командирам полков, озабоченным прежде всего тем, чтобы набрать нужное количество кандидатов по образовательному цензу, приходилось подчас закрывать глаза на "опасное" направление мыслей иных нижних чинов; заодно это давало удобный случай избавляться от "неблагонадежных". По мобилизации попадали в военные школы и становились прапорщиками, затем подпоручиками, поручиками, штабс-капитанами нередко и революционеры-профессионалы, как уже не один год состоявшие в партии большевиков Н. В. Крыленко, И. П. Павлуновский, А. Ф. Ильин-Женевский, Р. Ф. Сиверс, А. И. Седякин, Г. Д. Гай и многие другие. По иронии истории царизм, словно бы заботясь о военных кадрах для грядущей революции, вопреки своей воле давал военную подготовку тем, кому она как раз нужна была для квалифицированной борьбы против него самого. Конечно, эта категория офицеров военного времени была не особенно многочисленной. Но тяжкая, к тому же несчастная война просвещала и тех, кто надел золотые погоны, будучи политически девственным, далеким от каких бы то ни было революционных устремлений, и даже радовался поначалу, что удалось выбиться "в люди", и еще скорее просвещала, если эти погоны только и связывали нечаянного счастливца с существующим строем и правящими классами.

Ленин придавал громадное значение такой деформации армии и ее офицерского корпуса. Он писал, что поражения России и ее союзников в войне расшатали весь старый порядок, озлобили против него все классы населения, "ожесточили армию, истребили в громадных размерах ее старый командующий состав, заскорузло-дворянского и особенно гнилого чиновничьего характера, заменили его молодым, свежим, преимущественно буржуазным, разночинским, мелкобуржуазным"^*. Надо полагать, что эти изменения, происшедшие в офицерском корпусе, Ленин учитывал, когда перед Советской властью встала проблема привлечения на службу военных специалистов старой армии. Вместе с тем учитывалась и разница в военной подготовке кадровых офицеров довоенной выучки и офицеров, прошедших ускоренное обучение в военное время: в связи с той же проблемой Ленин говорил, что "военные науки знает только офицерство - полковники и генералы, которые остались от царской армии"^**.

^* (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 31. С. 15.)

^** (Там же. Т. 40. С. 182.)

Нельзя, однако, упускать из виду, что офицеры военного времени находились на нижней ступени военной иерархии. В генералы и штаб-офицеры производились только офицеры довоенного времени, т. е. прошедшие полный курс военно-учебных заведений, так что состав генералов очень мало изменился к концу войны, только среди штаб-офицеров возросло количество представителей буржуазии, верхушка же офицерского корпуса по-прежнему оставалась дворянской. Изучение фактических данных привело советских историков к заключению, что перемены в командном составе, происшедшие в последние годы самодержавия, ослабили самую главную его опору в армии, но не изменили классовой сущности и функции царского войска; оно по-прежнему оставалось орудием самодержавия, дворянско-помещичьих верхов^*.

^* (Спирин Л. М. Указ. соч. С. 11; Гаркавенко Д. А. Указ. соч. С. 33; Зайончковский П. А. Указ, соч. С. 22, 29.)

Это находит довольно убедительное подтверждение в воспоминаниях Энгельгардта. "Молодые офицеры,- пишет он,- мобилизованные на время военных действий и не прошедшие в мирное время военной муштровки кадровых офицеров, во время войны невольно сроднились со взглядами старшего состава и, даже искренне приняв революцию, тоже не хотели допускать немедленного мира. Он рисовался им в тот момент возможным лишь в крайне унизительной для России форме". Энгельгардт указывает, что в расхождении офицеров с солдатской массой, требовавшей немедленного мира, и состояла в первое время их контрреволюционность. "Солдаты, почти сплошь, все требовали мира. Доводы о невыгодности его заключения, которые могли быть восприняты офицерами, до солдатской массы не доходили. Солдаты руководствовались чутьем, которое подсказывало им, что правда не в этих доводах, а в проповеди Ленина, зовущего к прекращению мировой бойни и к переходу к созидательному труду".

Такое проявление контрреволюционности офицеров Энгельгардт наблюдал и в последующем. "Подобное отношение офицеров к революции, к миру, а в дальнейшем к гражданской войне я встречал на протяжении всех трех лет всероссийской смуты. Во время гражданской войны часто приходилось слышать от молодых офицеров: "Разве мы боремся за возвращение земли помещикам? Нет. Ради этого мы не взялись бы за оружие. Мы готовы жертвовать жизнью за гибнущую Родину". "Гибель Родины" они усматривали в том разрушении всех основ старой государственности, и старой армии в том числе, за которое сознательно принялись большевики, с намерением строить нечто новое. Между тем развал старой армии являлся стихийным выражением отношения народных масс, одетых в солдатские шинели, к революции и ее завоеваниям"^*.

^* (Энгельгардт В. А. Контрреволюция. Л. 45-46.)

Что касается флота, то там офицерский состав по социальному признаку в военное время почти не изменился. Дело в том, что подготовка флотских офицеров была более сложной и длительной, чем в сухопутных войсках, и не могла проводиться ускоренно. К тому же потери среди офицеров флота не были столь значительными (за время войны флот потерял всего 245 офицеров и чиновников). В морской кадетский корпус, который готовил основной контингент командных кадров, по-прежнему принимались только дети дворян, офицеров и высшего духовенства; они и составляли более 90 % всех выпускников^*.

^* (Петраш В. В. Моряки Балтийского флота в борьбе за победу Октября. М.; Л., 1966. С. 32; Хесин С. С. Октябрьская революция и флот. С. 28.)

Здесь приходится ограничиться лишь некоторыми данными, характеризующими командный состав и в том числе его верхнюю ступень, из тех, которые публиковались в нашей литературе. Это не может, конечно, служить признаком того, что исследование данного вопроса исчерпано. Тем не менее уже эти фактические данные и сделанные в результате их анализа выводы не позволяют, видимо, столь категорически утверждать, что советские историки не изучают "сколько-нибудь серьезно социальную и политическую историю русской царской армии" (М. Майзель), а тем более "уличать" их в том, что они "не опубликовали ничего о социальном составе офицерского корпуса, несмотря на тот факт, что их архивы содержат богатый материал по этому вопросу"^*, и на этом основании упрекать советских историков в том, что они "давно перестали мыслить в духе социального анализа" и т. д. (П. Кенез). Относительно же приписываемого историкам-марксистам "вульгарного" представления о том, что социальное происхождение определяет политические взгляды индивидов, которое, по словам П. Кенеза, "не может рассматриваться всерьез", приходится заметить, что принадлежность такого представления названным адресатам, как и связанных с ним "ярлыков", требует выяснения.

^* (Попутно замечу, что П. Кенез, как видно из упоминавшейся его статьи, пользовался материалами ЦГВИА СССР; М. Майзель не пользовался ими, потому что архив, по его словам, "остается закрытым" (Mayzel M. Op. cit. P. 8). )

Вопрос об отношении между представителями того или иного класса и самим классом, о принадлежности их к классу, политику которого они проводят, Карл Маркс разъяснил еще в середине прошлого века, характеризуя природу мелкобуржуазной демократии. "Не следует думать,- писал он,- что все представители демократии - лавочники или поклонники лавочников. По своему образованию и индивидуальному положению они могут быть далеки от них, как небо от земли. Представителями мелкого буржуа делает их то обстоятельство, что их мысль не в состоянии преступить тех границ, которых не преступает жизнь мелких буржуа, и потому теоретически они приходят к тем же самым задачам и решениям, к которым мелкого буржуа приводит практически его материальный интерес и его общественное положение". Маркс сделал вывод, имеющий более общее значение: "Таково и вообще отношение между политическими и литературными представителями класса и тем классом, который они представляют"^*.

^* (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 8. С. 148.)

На опыте трех российских революций этот вывод получает подтверждение и в отношении военных представителей эксплуататорских классов. Среди генералов и офицеров, командовавших карательными войсками, а затем возглавлявших белые армии, были и выходцы из старинных родов, как Лукомский, и "худородные", как Алексеев, Деникин и др. и сынки буржуазии, и потомственные военные - всех их объединяла верная служба монархии, принадлежность к высшему персоналу, "по буржуазному живущему и мыслящему"^*.

^* (Ленин В. И. Полн. собр. соч, Т. 37, С. 263.)

Английский историк Р. Лаккет, пытаясь найти объяснение этому факту, высказывает некоторые не лишенные оснований предположения. "Кадровые офицеры составляли важную социальную группировку в дореволюционной России,- пишет он.- Поскольку в царской России образованные классы являлись небольшой частью всей нации, кадровое офицерство, естественно, представляло значительный процент социально приемлемых классов. Внутри этих классов они были осознавшей себя кастой, хотя и не в силу превосходства в происхождении. Точнее говоря, так как офицеров сильно не хватало, а источник рекрутирования их среди образованных классов был недостаточен, то значительное число мест в военных академиях доставалось способным детям бедных родителей. В результате кастовое самосознание армии служило до некоторой степени защитным механизмом, снимавшим клеймо худородности в обществе в целом и создававшим социальную терпимость внутри армии в обмен на соблюдение кодекса чести. Мы допустили бы, однако, ошибку, если бы предположили, что армия была вполне демократической... Но внутри офицерской касты социальная терпимость была большей, чем принято считать".

Эти суждения подводят Лаккета непосредственно к сути рассматриваемого вопроса. Одним из последствий социальной терпимости внутри офицерской касты, как он полагает, "была значительно большая приверженность к привилегиям своего положения у офицеров скромного происхождения, чем у тех, кто с привилегиями родился. Этим, видимо, объясняется большое число белых офицеров, происшедших из рассматриваемой нами категории, и это позволяет также до некоторой степени объяснить ожесточенность столь частых нападок слева на "офицерскую касту"". Последнее замечание Лаккета станет вполне понятным, если иметь в виду его же следующее пояснение: "В 1914 г. служба в регулярной армии все еще представляла единственную возможную карьеру для многих образованных русских. Это была всегда, в любой стране, профессия, в значительной мере заполненная теми, кто не может думать о каком-либо ином занятии. В этом состоял своеобразный пассивный, но для армии мирного времени во многих отношениях более предпочтительный побудительный мотив, чем пламенный энтузиазм... Такое отношение становится менее уместным во время войны"^*. Объяснять "ожесточенность нападок" на офицерскую касту слева тем, что особенными службистами проявляли себя так называемые "худородные", было бы, конечно, не очень убедительно, однако в этих суждениях Лаккета нельзя не усмотреть реалистической попытки объяснить, хотя бы в некоторой степени, психологию этой категории офицеров старой армии.

^* (Luckett R. The White Generals: An Account of the White Movement and the Russian Civil War. L., 1971. P. 12-13.)

Объясняя позицию интеллигенции в гражданской войне, Ленин обращал внимание на то, что вся она "жила буржуазной жизнью, она привыкла к известным удобствам", представляла собой элемент "крупнокапиталистической культуры"^*. Так обстояло дело с интеллигенцией вообще, военные же верхи в сравнении с нею составляли еще более привилегированную касту, да еще спаянную с эксплуататорскими классами правом распоряжаться сильнейшим орудием власти - вооруженной силой. И дело нисколько не меняется от того, что эти буржуазные элементы в какой-то своей части, хотя бы и в значительной, вышли из "простого народа". Маркс и Энгельс указывали на обычное в истории явление, когда ставший у власти класс ставит и многих индивидов "из других классов, не восходящих к господству... в положение, позволяющее им подняться в ряды господствующего класса". Разъясняя это явление, основоположники научного социализма прибегали к примеру из истории Великой французской революции: когда буржуазия свергла господство аристократии, многие пролетарии получили возможность "подняться над пролетариатом", при этом "они превращались в буржуа"^**.

^* (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 37. С. 218, 221.)

^** (Маркс К., Энгельс Ф. Фейербах. Противоположность материалистического и идеалистического воззрений: Новая публикация первой главы "Немецкой идеологии". М., 1966. С. 61.)

В царской России существовал узаконенный способ усиления у выходцев из низших слоев общества чувства сопричастности к господствующему классу, коль скоро они верно ему служат: "одворянивание" среднего и высшего чиновничества и офицерства. Царизм "жаловал" обер-офицерам личное дворянство, а полковники и капитаны 1-го ранга возводились в потомственное дворянство^*. Ленин писал в 1907 г. о буржуях, "пролезающих через военную службу в дворянство"^**. Такой порядок пополнения рядов правящего класса не был особенностью лишь самодержавной России. Маркс указывал, что подобный способ, свойственный капитализму, "укрепляет господство самого капитала, расширяет его базис и позволяет ему рекрутировать все новые и новые силы из низших слоев общества". Маркс добавляет при этом: "Совершенно так же, как в средние века то обстоятельство, что католическая церковь создавала свою иерархию из лучших умов народа, не обращая внимания на сословие, происхождение и состояние, было главным средством укрепления господства попов и угнетения мирян"^***.

^* (Корелин А. 77. Дворянство в пореформенной России 1861 - 1904 гг.: Состав, численность, корпоративная организация. М., 1979. С. 23-27)

^** (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 15. С. 287.)

^*** (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 25, ч. 2. С. 150.)

Такие индивидуумы, как Линевич, Иванов, Алексеев, Корнилов, Деникин, поднявшись в условиях царизма в ряды господствующего класса, усвоили их идеологию и верно им служили. Впоследствии, уже во время гражданской войны, в апреле 1919 г., называя старых военных специалистов, принятых на службу в Красную Армию, царскими генералами и офицерами, Ленин указывал, что они "воспитывались в буржуазных условиях,- и хорошо еще, если в буржуазных, а то в помещичьих, в палочных, в крепостнических" да еще запятнали себя "служением царизму, а иногда и кровавыми расправами с рабочими и крестьянами"^*.

^* (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 38. С. 53-54.)

Вспоминая об офицерах и генералах, учившихся с ним впажеском корпусе (среди них были граф А. А. Игнатьев, П. П. Скоропадский, Н. Н. Головин, братья Д. и А. Треповы, А. А. Брусилов, М. В. Родзянко и др.), Б. А. Энгельгардт писал, что у всех у них "общей чертой была любовь к Родине" и готовность "сложить свои головы за нее". "Однако только на старости лет я понял, какое большое место в нашей любви к Родине занимала привязанность к нашим привилегиям. Люди, утратившие их, поначалу недоумевали... и от недоумения перешли к борьбе... к безнадежной борьбе"^*.

^* (ОР ГБЛ. Ф. 218. П. 305. Д. 1. Энгельгардт Б. А. Потонувший мир. Рукопись. Л. 82.)

В другом месте своих воспоминаний Энгельгардт проливает свет и на те либеральные настроения, которые были свойственны и ему, офицеру Генерального штаба. Напоминая о характеристике, какую давал либералам Н. А. Некрасов в поэме "Медвежья охота" ("не спасал он утопающих, но и в воду не толкал"), Энгельгардт пишет: "Надо признать, что во времена Некрасова русские либералы проявляли большую терпимость к самым крайним революционным убеждениям. Так продолжалось, пока подлинная революция не стала угрожать их насущным интересам. Тогда большинство этих либералов (и я в том числе) оказались в стане контрреволюции"^*.

^* (Там же. Л. 19.)

Энгельгардт прошел, кажется, через все этапы политической деятельности в рядах контрреволюции - от ее формирования, собирания сил и до бесславного конца. На склоне лет он оказался способным критически осмыслить ее, а вместе с тем и собственный путь в борьбе против своего народа. Его наблюдения, впечатления, попытки разобраться в событиях, в которых он участвовал, находясь по ту сторону баррикад, помогают лучше понять то, что происходило в лагере, к которому он принадлежал. И конечно, свидетельства человека, принадлежавшего к той самой военной "элите", которой посвящают свои исследования историки нового поколения, должны быть высоко ценимы. Они, в частности, помогают уточнить линию того водораздела, который прошел в политической жизни русской армии в последние годы ее существования. В уже приведенных его суждениях она вырисовывается довольно рельефно: армию разделял тот же классовый антагонизм, который накалял общественную жизнь страны, и именно по этой линии шла политическая борьба между солдатской (матросской) массой и офицерством, выражавшим интересы и волю эксплуататорских классов. Мы уже видели, что М. Майзель избирает другую основу разделения армии по ее месту в политической жизни: солдатскую массу не считает политической силой в революции, а из офицерского корпуса признает способной к политической деятельности лишь "элиту", внутри нее и пытается выявить политические течения (консерваторы, революционеры, смесь тех и других), позиции которых определяли будто бы ход и исход революции и исследование которых, как он считает, чревато большими последствиями для исторической науки: не пришлось бы ей "пересмотреть наши представления о русском обществе конца XIX в. и наши объяснения русской революции и ее места в русской истории"^*.

^* (Mayzel M. Op, cit. P. 5.)

Чтобы оценить реальность такой перспективы, воспользуемся лишь одним эпизодом из мемуаров Энгельгардта, в котором действующими лицами выступают сам Энгельгардт (октябрист и, следовательно, "консерватор") и Керенский ("близкий к политическим идеям революционных партий" и, значит, "революционер").

В ночь на 28 февраля 1917 г. с образованием Временного комитета Государственной думы под председательством Родзянко полковник Энгельгардт был назначен председателем Военной комиссии, на него же возлагались и обязанности военного коменданта Петрограда. К нему тут же подошел член думского комитета Бубликов.

- Взяли власть в руки - это уже хорошо, но теперь надо действовать. Что вы собираетесь делать?- спросил он.

- Прежде всего,- ответил Энгельгардт,- надо, чтобы вся эта солдатская масса, разгуливающая по городу, вернулась в свои казармы, затем надо восстановить внутренний порядок в частях, наладить некоторую дисциплину, тогда можно думать о восстановлении порядка в городе.

- Правильно,- одобрил Бубликов.- Диктуйте приказ войскам гарнизона, я буду писать.

От имени Государственной думы Энгельгардт продиктовал приказ: "Солдатам вернуться в свои казармы. Офицерам - восстановить внутренний порядок в частях. Начальникам частей прибыть в Таврический дворец (комната такая-то) 28 февраля к 11 часам утра за получением распоряжений". Приказ, сообщает Энгельгардт, был подписан Родзянко и отдан для размножения в типографию Государственной думы.

Ту ночь все члены думского комитета, и вместе с ними Энгельгардт, провели в кабинете Родзянко, Но "не было еще 5 час. утра,- рассказывает Энгельгардт,- как меня разбудил человек из Военной комиссии. Там было волнение: приказ о наведении порядка в частях войск вызвал возмущение в Совете рабочих депутатов. Попытку ввести солдат в рамки дисциплины и порядка он не без основания рассматривал как желание приостановить развитие начавшейся революции. Впервые мне был брошен упрек в контрреволюции. Говорить нечего, что для постепеновцев, конституционалистов, членов "прогрессивного блока" дальнейшее углубление революции было уже не нужно 28 февраля. И наоборот, для тех политических группировок, которые стремились к созданию социалистической республики, нужно было сильнее расшатать устои прежней государственности, а для того подорвать тот цемент, которым она держалась,- дисциплину.

Корректура приказа была захвачена и уничтожена членами Совета, и печатанье приостановлено. Так закончилась первая попытка Временного комитета задержать развитие революции".

Вопрос о "дисциплине" войск стал в тот момент, оказывается, главным политическим вопросом, отношение к которому разделило революцию и контрреволюцию, в котором как в фокусе сошлись классовые отношения в армии и вообще в государстве, и решение этого политического вопроса осталось за революционной массой.

"Часам к 5 вечера,- продолжает Энгельгардт,- выяснилось, что весь Петроград в руках революции... Керенский торжествовал.

- Нас можно поздравить с победой,- сказал он, встретив меня в Екатерининском зале.

Но во мне эта победа уже вызывала тревогу. Я чувствовал, что мы не будем в силах справиться с разбушевавшейся народной стихией, и подозревал, что она не остановится на достигнутом.

- Победу-то я вижу,- с усмешкой сказал я,- но невольно с грустью вспоминаю об участи жирондистов...

Керенский засмеялся и с покровительственным видом похлопал меня по плечу.

- Да, да, вы жирондист, но это не означает, что вам грозит их судьба,- уверенным тоном сказал он".

Эту сцену Энгельгардт описывал уже после того, как закончилось и отошло в прошлое "белое движение", стала достоянием истории и керенщина и когда можно было судить о делах 1917 г. со знанием того, как все начиналось, как далее шло и чем окончилось. И Энгельгардт саркастически добавил к этому диалогу: "Керенский, очевидно, считал себя якобинцем"^*.

^* (ОР ГБЛ. Ф. 218. № 306. Д. 3. Энгельгардт Б. А. Воспоминания. Гл. 13. февРальская революция. Рукопись. Л. 317-325.)

Насколько общим был их путь - путь "консерватора" и "революционера"- показывает уже то, что он закончился в эмиграции. И Энгельгардт описывает как символическую последнюю их встречу на чужбине. Он напомнил на этот раз Керенскому их разговор в последний день февраля 1917 г. в Таврическом дворце о жирондистах. "Я шутливо заметил, что теперь, в Париже, мы встретились оба в одинаковой роли жирондистов, благополучно ускользнувших от якобинцев... Моя шутка... не понравилась Керенскому,- пишет Энгельгардт и, уже умудренный перипетиями политической судьбы, как своей, так и собеседника, заключает: - Он, конечно, продолжал считать себя подлинным революционером, непонятым на родине, и становиться со мной на одну доску не хотел"^*. Но мало ли что Энгельгардт числит и себя и Керенского в жирондистах, в умозрительной схеме Майзеля продолжают существовать "якобинцы" внутри лагеря русских жирондистов 1917 г.!

^* (Там же. Гл. 8. Выступление Корнилова. Л. 111.)