Исторические свидетельства

Среди источников, относящихся к данной проблеме, выделяются прежде всего богатые документальные публикации. Среди них мы имеем монументальные серии сборников документов и материалов "Революция 1905- 1907 гг. в России" в шестнадцати томах (1955-1963) и "Великая Октябрьская социалистическая революция" в десяти томах (1957-1963). В специальных разделах этих изданий собраны документы царского и буржуазного Временного правительств, полицейских органов, военного командования, различных должностных лиц и руководящих органов буржуазных партий, раскрывающие деятельность и внутреннее состояние контрреволюционного лагеря.

Многочисленные публикации такого рода имеются в журналах "Красный архив", "Пролетарская революция", "Красная летопись" и др. Большое количество документов и материалов, расширяющих круг источников по данной проблематике, публиковалось в периодической печати того времени - в буржуазных, откровенно черносотенных газетах, в органах мелкобуржуазных партий.

Ценнейший материал, дающий в руки исследователя ключ для распознавания политических маневров реакционных центров и организаций, раскрытия истинной подоплеки различного рода официальных деклараций и сообщений, разоблачения демагогии правящих верхов, мы находим на страницах большевистской печати того времени.

Следует, однако, иметь в виду, что в публикациях документов скудно представлены источники, раскрывающие деятельность в 1917 г. контрреволюционных военных организаций, которая в большой своей части носила заговорщический характер, из соображений конспирации часто не фиксировалась и тем более не получала отражения в публичных заявлениях и информационных материалах. В источниках, хранящихся в архивах, как, например, в ЦГАОР СССР, ЦГВИА СССР, ЦГАСА, Отделе рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина (ОР ГБЛ), есть более полные сведения о возникновении, силах, замыслах и методах действий этих организаций по сравнению с имеющимися к настоящему времени в литературе. Среди этих источников наряду со всякого рода перепиской, следственными материалами и т. д. немалую ценность представляют мемуары. Они помогают заполнить те пробелы в документальных источниках, которые образовались в силу засекречивания участниками организаций своих деяний. По прошествии известного времени, когда они оказывались в иной обстановке - в эмиграции или в тылу у белых, в целях ли самооправдания перед единомышленниками или для поучения преемникам, в порядке передачи опыта и извлечения уроков из неудач, а иногда и для сведения счетов с бывшими сообщниками, многие из них брались за перо и с его помощью продолжали свою прежнюю деятельность.

Естественно, что каждый, кто обращается к такого рода источникам, не ждет от них объективного освещения событий. В них можно наткнуться не только на заблуждения, объясняемые социальным кругозором и политическим невежеством авторов таких сочинений,- там и сознательное искажение истины. Однако такие источники богаты и саморазоблачениями, служат незаменимыми свидетельствами политических позиций, замыслов и происков классовых врагов пролетариата.

Великие учителя научного социализма оставили нам яркие образцы использования таких источников в идейной борьбе. Когда Энгельс издавал свою знаменитую работу "Положение рабочего класса в Англии", он не обольщался ожидающим ее успехом у читателей. "Я заранее готов к тому,- писал он в предисловии,- что не только моя точка зрения, но и приведенные факты будут оспариваться, подвергаясь нападкам с разных сторон..." Предусматривая такие нападки, Энгельс пояснял: "В тех случаях, когда у меня не хватало официальных документов, я предпочитал... пользоваться свидетельствами либералов, стараясь бить либеральную буржуазию се же собственными свидетельствами". Используя и такие средства, пролетарский революционер выходил на открытый бой с противником: "Я, ни на минуту не задумываясь, бросаю английской буржуазии вызов: пусть она мне укажет на основании таких же документальных данных, какие привел я, хоть на один-единственный факт, неточность которого могла бы сколько-нибудь отразиться на изложенной точке зрения в целом"^*.

^* (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-0 изд. Т. 2. С. 239-240.)

Тот же подход к источникам враждебного лагеря мы встречаем у Ленина. Основную задачу своего теоретического труда "Империализм, как высшая стадия капитализма" он видел в том, чтобы "показать по сводным данным бесспорной буржуазной статистики и признаниям буржуазных ученых всех стран, какова была итоговая картина всемирного капиталистического хозяйства... накануне первой всемирной империалистической войны". Особенностью этих сводных данных из буржуазных источников Ленин считал то, что они "не могут быть опровергнуты"^*.

^* (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 27. С. 303-304.)

Он высоко ценил публичные признания идеологов контрреволюции, когда они помогали разоблачать краснобайство и лицемерие буржуа и помещиков и шедших за ними эсеров и меньшевиков с их заклинаниями против "гражданской войны". Слова князя Львова из беседы с журналистами о значении прорыва "на фронте Ленина" он счел за "ценное признание" одного из лидеров контрреволюции, в котором тот "спокойнейшим образом оценивает внутреннее положение России именно с точки зрения гражданской войны". Ознакомившись с таким признанием, указывал Ленин, "пролетариат будет твердо знать, в чем состоит на деле "прорыв на фронте" классовой борьбы... Князь Львов помог пролетариату познать эту истину. Поблагодарим князя Львова"^*.

^* (Там же. Т. 34. С. 18, 20.)

Не меньшую важность представляли источники противной стороны, раскрывавшие действия контрреволюции против Советской Республики. Выступая 5 июля 1921 г. на III конгрессе Коминтерна, Ленин сообщал, что русская контрреволюционная эмиграция, объединившаяся с иностранной буржуазией, пользуется всеми средствами для подготовки борьбы против Советской России. Все основные политические течения эмиграции имели свою печать, по которой можно было "наблюдать за границей совместную работу всех без исключения наших прежних политических партий", "обозревать силы врага, его организованность и политические течения в его лагере"^*.Такая возможность была, ибо Ленин своевременно позаботился о том, чтобы библиотеки Советской Республики "немедленно начали собирать и хранить все белогвардейские газеты (русские и заграничные)"^**. 17 января 1920 г. Совнарком принял постановление, обязывавшее Наркоминдел, ВЧК, Наркомвоен и все подведомственные им органы "направлять имеющуюся у них белогвардейскую литературу, русскую и заграничную, по использовании ее для их специальных целей... для хранения и общественного пользования в государственных библиотеках"^***.

^* (Там же. Т. 44. С. 39.)

^** (Там же. Т. 51. С. 118.)

^*** (Декреты Советской власти. М., 1974. Т. 7. С. 110-112.)

Для освещения вопросов, составляющих основное содержание настоящей книги, источники противной стороны представляют исключительную ценность. Если мы хотим судить о контрреволюции не только по ее внешним проявлениям, не по тому фасаду, который она сама расписывала, не по свидетельствам, которые она сама инспирировала, но и знать ее что называется изнутри, т. е. ее действительное состояние и деятельность, то никакими другими источниками эти, исходившие из недр ее учреждений и организаций, заменены не могут быть. Давно и всеми исследователями признана ценность архивных фондов репрессивных, карательных органов царского и Временного правительств для воссоздания картины революционной борьбы; для освещения многих важных событий этой борьбы такие фонды оказываются подчас единственными, поскольку в условиях подполья интересы безопасности заставляли революционеров заботиться больше всего о том, чтобы их деятельность не оставляла письменных следов, которые могли бы оказаться находкой для всяких органов политического сыска. Теперь, когда история революции все больше перестает быть односторонней и дополняется освещением процессов, происходивших по ту сторону баррикад, сведения о которых запрятывались в тайниках правительственных и подведомственных им канцелярий, документы этих фондов приобретают для исторического исследования еще большее значение.

Наряду с ними значительный интерес представляют мемуары видных деятелей контрреволюции: царского премьера С. Ю. Витте, лидера партии кадетов П. Н. Милюкова, члена Государственной думы В. В. Шульгина, главарей белогвардейщины генералов А. И. Деникина, А. С. Лукомского и др. Интересны для раскрытия процесса формирования военного ядра контрреволюции обширные неопубликованные воспоминания генерала А. С. Лукомского (1868-1939) "Очерки из моей жизни", написанные им в эмиграции в 30-е годы и сданные на хранение в Русский заграничный исторический архив (РЗИА), находившийся в Праге.

Среди главарей контрреволюции Лукомский - менее известная для нас фигура, чем, скажем, Деникин, Корнилов, Колчак, Врангель и другие деятели, именами которых окрещены целые этапы и кампании "белого движения". Он оставался как бы в тени, за спиной сначала Корнилова, а потом Деникина, будучи начальником штаба Добровольческой армии, а к концу гражданской войны - председателем Особого совещания, т. е. главой деникинского правительства. Из опубликованных до настоящего времени источников не видна его истинная роль в "белом движении", роль, по существу, идеолога военной верхушки белогвардейщины. Эту его роль как раз и раскрывают неопубликованные источники. Выходец из среды потомственной аристократии, высокомерно смотревший даже на достигших высших военных постов, но "худородных" Деникиных, Корниловых и им подобных, ортодоксальный монархист, он сознавал себя вправе поучать их, исправлять их политические промахи, за которыми подозревал недостаток у них монархической воспитанности и целомудрия.

Лукомский интересен и в другом отношении. В последние два десятилетия царизма он прошел все ступени военной службы: офицер Генерального штаба, начальник пехотной дивизии, командир корпуса, начальник штаба армии, начальник мобилизационного отдела Главного штаба, начальник канцелярии Военного министерства, помощник министра, генерал-квартирмейстер и начальник штаба верховного главнокомандующего. Для него не было секретов в самых важных, закрытых для постороннего глаза органах военного аппарата Российской империи. И вот, когда империя рухнула и никакие усилия восстановить ее (а он тоже затратил на это немало сил) к успеху не привели, когда, собственно, терять уже было нечего, Лукомский проанализировал в мемуарах тот последний отрезок пути самодержавия к краху, на котором он был свидетелем многого, происходившего в военной сфере. Со страниц мемуаров перед нами встает кровавая эпопея отчаянных попыток монархической военщины спасти разлагающийся самодержавный строй. Лукомский не переставал делать такие попытки: входя в касту офицеров Генерального штаба, он проявлял инициативу в организации подавления революционного движения, в воспитании офицеров и даже старших начальников в духе прислужничества царизму, беспощадного применения вооруженной силы в борьбе против народа. Многого из того, о чем рассказывает Лукомский в мемуарах, мы не найдем в других источниках, а между тем оно представляет интерес для более полного раскрытия революционного процесса в 1905-1917 гг. и для познания внутреннего механизма, направлявшего действия контрреволюции.

Не менее важным источником мемуарного типа являются обширные воспоминания Б. А. Энгельгардта. Тоже потомственный аристократ, тоже активный участник контрреволюции в 1917 г. и в последующие годы, в ходе ожесточенной борьбы он убедился в неизбежности краха того режима, которому сам верно служил. Разочаровавшись в "белом движении", он эмигрировал и отошел от общественных дел. Энгельгардт пережил многих сверстников и сподвижников и под конец жизни возвратился на родину. "...После долгих лет разочарований, сомнений, исканий, славная победа под Москвой убедила меня в правильности пути, на который стала моя Великая Родина",- писал он в воспоминаниях "Потонувший мир", законченных в 1953 г.^*

^* (ОР ГБЛ. Ф. 218. П. 305. Ед. хр. 1. Л. 82. Небольшая часть мемуаров Б. А. Энгельгардта опубликована в 1964 г. в "Военно-историческом журнале" (№ 1, 5, 8-10).)

В мемуарах он сделал попытку критически осмыслить события, свидетелем и участником которых ему пришлось быть^*. Его мемуары раскрывают систему обучения и воспитания будущих офицеров-генштабистов в привилегированных учебных заведениях, характеризуют их мировоззрение и те устои, на которых оно формировалось, а в отдельных случаях и переживало эволюцию. Энгельгардт в конечном счете прослеживает процесс выхода реакционного офицерства на политическую арену. А так как по службе, в личных отношениях и в политической деятельности ему пришлось сталкиваться с очень многими офицерами, генералами, лидерами контрреволюции (среди них были братья Треповы, Алексеев, Гучков, Врангель, Корнилов, Скоропадский, Родзянко, Милюков, Колчак, Керенский, Маниковский, Маннергейм, наконец великие князья и сам Николай II), то и картина получается многообразная, изобилующая оттенками, свойственными разным слоям контрреволюции. Да и сам он был весьма характерной фигурой среди представленных на страницах мемуаров его единомышленников. Описывая свою эволюцию, сравнивая ее с поведением и умонастроением других военных и общественных деятелей, он раскрывает внутреннее состояние основного ядра российской контрреволюции.

^* (В десятилетнем возрасте Б. А. Энгельгардт (1877-1962) был определен в привилегированное учебное заведение - пажеский корпус. В качестве камер-пажа императрицы Марии Федоровны участвовал в церемонии коронации Николая П. В чине корнета лейб-гвардии, поручика, штабс-ротмистра, а затем есаула и капитана служил в царской гвардии и Забайкальском казачьем войске, окончил Академию Генерального штаба, участвовал в русско-японской войне, был ранен. В 1908 г. в чине полковника вышел в отставку и поселился в имении Буда Могилевской губернии. В 1912 г. был избран членом Государственной думы 4 го созыва. Свыше года исполнял обязанности начальника штаба гвардейского корпуса на фронте, после чего работал в Особом совещании по обороне. После Февральской революции - председатель военной комиссии, образованной Временным комитетом Государственной думы, военный комендант Петрограда. С. 1920 г.- в эмиграции (шофер такси в Париже, тренер на рижском ипподроме, библиотекарь, переводчик в учреждениях гидрометеослужбы).)

Большое место в мемуарах Энгельгардта занимает деятельность различных контрреволюционных обществ в 1917 г., в том числе тайных военных организаций, к которым он принадлежал сам. За строками их программных деклараций, рассчитанных на обывателя, в котором контрреволюция искала социальную опору, мемуары помогают различить ее подлинные цели и замыслы. Воспоминания Энгельгардта дают представление о процессе формирования контрреволюционных сил, во многом определившем в дальнейшем характер и силы белогвардейского движения. В ряде глав автор и показывает эти силы в действии уже в годы гражданской войны.

При всей добросовестности автора мемуаров - он не находил возможным скрывать или подкрашивать свои убеждения того времени - на истолковании событий и на характеристиках лиц, которыми насыщены мемуары, сказываются, конечно, те представления, которые Энгельгардт разделял большую часть своей жизни. Признавая, что они оказались несостоятельными, что история их опрокинула, он в поисках объяснений тем или иным явлениям очень часто не может освободиться от привычных воззрений, а стремление преодолеть их нередко оборачивается непоследовательностью и противоречиями в собственных суждениях. Это особенно проявляется в мотивировке контрреволюционных настроений в окружавшей его среде. С одной стороны, Энгельгардт неоднократно указывает на многое, что связывало генералов, офицеров, чиновников с политическим строем царской России, на их заинтересованность в сохранении его экономических устоев. С другой же стороны, также не раз говорит о том, что знакомые ему контрреволюционеры не имели корыстных интересов, которые определяли бы их политическую позицию, и мотивирует ее разного рода якобы чисто идейными побуждениями, подчас примитивно объясняет "демократическим" происхождением того или иного генерала (например Алексеева, Корнилова и др.).

О подготовке офицеров, их воспитании, службе, их различных социальных типах в последние десятилетия царизма вспоминает исполненный совсем других впечатлений бывший полковник старой армии, а затем первый главнокомандующий Вооруженными Силами Советской Республики И. И. Вацетис (1873-1938).

Он родился и вырос в семье батрака и с ранних лет сам батрачил, в полную меру изведал долю нещадно эксплуатировавшихся "серыми баронами" латышских бедняков. Оглядываясь потом, в 1919 г., назад, он напишет о своем детстве: "Больше всего я завидовал тем, кто мог хорошо поесть, хорошо выспаться и хорошо одеваться. Вероятно, такого рода зависть проснулась во мне прежде всего потому, что я был лишен всех этих благ. Я видел, что дети богатых учились в городе, их возили туда на собственных лошадях, родители могли платить за ученье. Многие учились плохо, некоторые вовсе учиться не хотели... Я хотел учиться... но мои родители не имели денег... С самой ранней юности я сознавал всю несправедливость на земле и все обиды, которые терпели бедные люди"^*. Это, может быть, вначале и не сознание, а ощущение, чувство сопровождало Вацетиса всю жизнь - и когда он, уже юношей, учился в рижском унтер-офицерском батальоне, и потом, в Виленском юнкерском училище, и, наконец, в Академии Генерального штаба. Сначала оно толкало его к тому, чтобы выбиться в люди, вырваться из того безысходно-бедственного состояния, в каком находились родители, братья, сестры, все родственники, сверстники, стать врачом, пастором, адвокатом - кем угодно, только не остаться батраком. Позже возникло желание подняться над этой средой и найти способ, чтобы "помочь бедным людям лучше устроить свою жизнь"^**. С этим сочеталось другое усвоенное с ранних пор и чувство и сознание: "С малолетства я был отучен верить, что для меня откуда-то неожиданно свалится какое-то счастье. Всего надо добиваться самому, честными и разумными путями"^***. Такое сознание выкристаллизовалось в упорное, всепреодолевающее стремление к знаниям, которые только и могли создать превосходство над богатыми бездельниками, принуждаемыми учиться без желания и необходимости.

^* (Даугава. 1980. № 2. С. 93.)

^** (Там же. С. 93.)

^*** (Там же. № 3. С. 89.)

Все это определило совсем иную позицию в поведении и вообще в отношении к действительности по сравнению с той, какую богатство и знатность обеспечивали Лукомскому, Энгельгардту, Игнатьеву и другим выходцам из верхних слоев общества, оказывавшимся чуть ли не однокашниками и сослуживцами плебея Вацетиса.

Автобиография "Моя жизнь и мои воспоминания" написана им в августе - октябре 1919 г., когда в силу вынужденных обстоятельств Вацетис получил перерыв в своей кипучей, заполненной до отказа деятельности. Это не был все же "относительно более спокойный момент" в его жизни, как сообщается во вводной статье к публикации воспоминаний^*. Вацетис находился тогда под следствием в связи с возведенными против него обвинениями^**, и это должно давать представление о том, насколько серьезно должен был он продумывать и освещать свой жизненный путь, работая при таких обстоятельствах над автобиографией.

^* (Там же. № 2. С. 90.)

^{** (В. И. Ленин и ВЧК: Сб. документов: (1917-1922 гг.). М., 1975. С. 226, 236-237.)}

Рукопись - около 270 страниц формата листа писчей бумаги, исписанных карандашом,- была обнаружена в 60-х годах в Центральном государственном архиве Советской Армии и в сильно сокращенном виде опубликована в Журнале Союза писателей Латвии "Даугава" в 1980 г. объемом около 4 авторских листов, что, вероятно, составляет около трети ее. Публикация, безусловно, охватывает основное содержание воспоминаний, хотя в случае предоставления для нее большей площади она могла бы быть и более полной. Приходится вместе с тем отметить и но которые погрешности, допущенные, очевидно, вследствие неразборчивости почерка или повреждений автографа^*. Это делает необходимым, пользуясь публикацией, в тех случаях, когда авторский текст воспроизводится в ней не совсем точно или с пропусками, прибегать к подлиннику.

^* (Вот некоторые примеры. 1) В публикации: "Училище мне рисовалось вроде мастерской с пороховым двигателем, где нас обрабатывали, а потом... раскидывали по всей матушке России" (Даугава. 1980. № 4. С. 72). В рукописи: "...училище мне рисовалось вроде мастерской с паровым двигателем, где нас обработали, а потом... раскидали по всей матушке России" (ЦГАСА. Ф. 39348. Оп. 1. Д. 2. Л. 72 об.). 2) В публикации: "Когда я увидел, что наше военное министерство формирует (в начале мировой войны.- В. П.) XII армию, для меня стало ясно, что война на этот раз станет общенародным делом..." (Даугава. 1980. №5 С. 93). В рукописи же речь идет о формировании не одной 12-й, а двенадцати армий (ЦГАСА. Ф. 39348. Оп. 1. Д. 2. Л. 106 об.). 3) В публикации: "У меня в батальоне были рабочие-специалисты, на них я больше всего полагался в критические минуты" (Даугава. 1980. № 5. С. 93). В рукописи: "рабочие-социалисты" (ЦГАСА. Ф. 39348. Оп. 1. Д. 2. Л. 107).)

Всматриваясь критическим взглядом в прошлое, Вацетис подмечает там те стороны армейской жизни, которые совсем в ином свете представлены в свидетельствах других мемуаристов. Обратим внимание на такое, например, его заявление: "Было принято считать, что офицерская среда осталась глуха и индифферентна к политическим явлениям внутри государства. Это не совсем так. Многие офицеры были основательно знакомы с новейшими политическими течениями и с глубоким интересом следили за той борьбой, которая происходила внутри государства на революционной почве"^*. И Вацетис рассказывает, как обстояло дело с этим в воинских частях, в Академии Генерального штаба, в действующей армии. Если в частях "в офицерских собраниях разговоры на политическую тему не допускались и могли вестись только по квартирам", то в Академии Генерального штаба в курсовых докладах слушателей-офицеров "обязательно требовалась совершенно свободная критика и всестороннее обсуждение политических вопросов. От будущего офицера Генерального штаба ждали совершенно зрелого отношения к вопросам первостепенной важности внешней и внутренней политики". Отношение разных категорий слушателей к такой возможности Вацетис характеризует следующим образом: "Аристократы (гвардейцы) старались обходить этот вопрос из щепетильности или других расчетов. Мы же - глубокая армия - наводили критику с оглядкой, из недоверия ко всему происходившему: нам казалось, что это ловушка, что это средство, в котором скрыта возможность и попытка начальства выведать политическое кредо слушателя академии. В некоторых случаях так оно и было. Я это испытал на себе"^**.

^* (Даугава. 1980, № 4. С. 74-75.)

^** (Там же. С. 75.)

Такое свидетельство, между прочим, делает понятным и признание Деникина, ратовавшего за отчуждение офицеров от политики и за удержание армии "вне политики", в том, что его собственное политическое мировоззрение, которое он "донес нерушимо до революции 1917 года", сложилось в годы учения в академии. Вообще становится более ясным, чего стоят все рассуждения идеологов контрреволюции о политической нейтральности офицерства и армии, повторяемые иногда нынешними буржуазными историками.

Воспоминания Вацетиса ценны зафиксированными в них наблюдениями о способах отбора царизмом офицеров для службы на наиболее ответственных постах, на которых обеспечивалась надежная охрана устоев самодержавного строя; Вацетис запечатлел и способы воспитания солдат царской армии в рабской покорности самодержавию.

Здесь мы видим, таким образом, мемуары трех основных типов: 1) последовательного контрреволюционера, пером которого водили горечь поражения и жажда реванша (Лукомский); характерной чертой таких мемуаров является стремление разобраться в причинах неудач контрреволюции и вывести поучение для дальнейшей борьбы за реставрацию свергнутого революцией строя; 2) участника контрреволюционного движения, разочаровавшегося в нем и признавшего историческую неизбежность краха старого строя (Энгельгардт); этим мемуарам свойственно критическое отношение к самой идее контрреволюционного движения, признание беспочвенности былых вожделений и замыслов его участников; 3) мемуары офицера, получившего в условиях царизма высокую военную подготовку и поставленного на службу эксплуататорскому государству, но осознавшего классовую противоположность интересов народа и эксплуататорских верхов и в решительный момент без колебаний выступившего на стороне революции (Вацетис); подобные мемуары носят бескомпромиссный разоблачительный характер.

Авторы всех этих мемуаров видели контрреволюцию изнутри, на всех этапах ее истории, в процессе ее формирования, роста и падения, но каждый из них оценивает ее под своим углом зрения, подмечает разные ее стороны и особенности. Сопоставление их взглядов как между собой, так и с другими данными, зафиксированными в разного рода источниках, позволяет выяснить состояние и методы действий враждебного революции лагеря с наибольшей полнотой и достоверностью.

В ряду мемуарных источников, представляющих безусловную ценность для освещения настоящей темы, можно назвать также хранящиеся в Отделе рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина записки генерала Е. 3. Барсукова "Мое военное прошлое"^*; воспоминания генерала А. А. Игнатьева "Пятьдесят лет в строю", неоднократно издававшиеся у нас начиная с 1939 г.; воспоминания А. А. Самойло "Две жизни" (1958г.); записки Маршала Советского Союза Б. М. Шапошникова, публиковавшиеся в 1966-1967 гг. в "Военно-историческом журнале", а затем в сборнике его избранных работ "Воспоминания. Военно-научные труды" (1974 и 1982 гг.).

^* (Отрывки опубликованы в альманахе "Литературный Смоленск" (1957. № 16).)

Итак, разнообразные источники как одной, так и другой стороны открывают широкие возможности освещения тех звеньев реального процесса классовой борьбы, которые остаются пока не включенными в ткань научного исследования. Выявление таких пробелов, а затем и ликвидация их - естественный путь воссоздания революционного процесса в том виде, каким он был в действительности. Такой подход отвечает важнейшему требованию марксистско-ленинской науки в освещении классовой борьбы - идет ли речь о длительном ее процессе, о том или ином этапе ее истории или крупном событии, явлении и т. д.- давать ее в целостном виде, в противоборстве сторон, исходя из того, что "революции без контрреволюции не бывает и быть не может"^* и что все пережитое нами представляет собой "одно целое общественное движение, развивающееся по своей внутренней логике"^**.

^* (Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 12. С. 171.)

^** (Там же. Т. 16. С. 119. )

Таким образом, названные источники помогают нам воспроизвести деятельность одной из главных сил контрреволюции, оказавшейся на авансцене политики в решающий для судеб страны момент, и это будет означать не просто заполнение обнаруженного в литературе пробела, а и еще один шаг вперед в преодолении одностороннего изображения картины классовой борьбы в годы трех революций в России. Должно при этом заметить: только что приведенные соображения Ленина о взгляде на общественное движение как на целостный процесс, в котором взаимосвязаны революция и контрреволюция (ранее такой подход к анализу общественных движений продемонстрировали Маркс и Энгельс в работах о революции и контрреволюции в Германии, о гражданской войне во Франции и др.)' были высказаны им в борьбе против кадетской либерально-буржуазной трактовки уроков первой русской революции.

И тут нельзя пройти мимо того прецедента в изображении другой великой, имевшей всемирно-историческое значение революции, на который обратил в свое время внимание академик Е. В. Тарле. Он так характеризовал описание революционного террора в работах французского буржуазного историка Ипполита Тэна и его последователей: "Представьте себе картину, которая показывала бы сцену жесточайшей, смертельной схватки двух бойцов; затем представьте себе далее, что фигуру одного из бойцов старательно замазали так, что эта фигура слилась с фоном и совсем исчезла с картины. Что получится? Пред вами будет метаться одинокая оставшаяся фигура какого-то буйного сумасшедшего, который с яростью бьет кулаками по воздуху, свирепо выкатив глаза, с гневом глядит в пустое пространство и напрягает все силы, чтобы одолеть какое-то несуществующее видение, порожденное его больным мозгом. Таков Комитет общественного спасения в интерпретации бесчисленных фальсификаторов истории Французской революции". Для того чтобы исчезла с полотна фигура противника, в смертельной схватке с которым продолжал биться оставшийся на картине боец, указывал Е. В. Тарле, потребовалось очень немногое: промолчать о переписке Марии-Антуанетты с ее братом, австрийским императором; пройти мимо усиленных ежедневных и ежечасных призывов к интервенции, исходивших от эмигрантов-монархистов; ни слова не сказать о долгой войне, которую англичане вели на западе Франции руками вандейских крестьян, а на юге - руками роялистов Тулона, словом, потребовалось закрыть глаза на тот факт, что при деятельнейшем участии контрреволюционеров готовились кровавая расправа с народом и раздел Франции между соседними монархическими государствами.

Е. В. Тарле вскрыл ухищрения реакционных историков, написавших злобные пасквили на Великую французскую революцию. На ряде примеров он показал, чем могли бы быть заполнены пробелы в этих сочинениях, если бы это было не умышленно одностороннее изображение революции. "Мы готовим розги,- заявляли собравшиеся в Кобленце эмигранты-монархисты,- нужно будет пересечь всех тех, кого не перестреляют прусские и австрийские пули"; "Те, которые выехали из Франции,- с иронией и гадливостью свидетельствовали некоторые из их иностранных "союзников",- решили, вернувшись, перевешать всех, кто там остался"; "Париж нужно сжечь целиком, с детьми,- говорили любезности эмигрантам в Майнце прусские офицеры,- потому что каких детей могли породить якобинцы". Здесь, как можно видеть, приведены свидетельства, исходившие из лагеря врагов революции - эмигрантов и интервентов. "Разве можно было бы придумать,- писал Е. В. Тарле,- более действенную пропаганду в пользу самой беспощадной революционной борьбы, чем все эти откровенные высказывания?"^*.

^* (Тарле Е. В. Сочинения. М., 1961. Т. 11. С. 830-831.)

Слишком ли в далекое прошлое углубляемся мы здесь вместе с Евгением Викторовичем Тарле? В самом деле, он писал это в 1939 г., в день 150-летия взятия восставшим народом Бастилии. Но этот день уже более ста лет почитается национальным праздником Франции. А между тем не так уж давно, в мае 1976 г., другому нашему историку, А. 3. Манфреду, пришлось на советско-французской конференции историков защищать честь и достоинство Великой французской буржуазной революции от французских же и английских историков, избравших в последнее время попятное - "назад к Ипполиту Тэну"- направление в освещении ее. А. 3. Манфред ставит вопрос: почему некоторые зарубежные авторы стали вдруг из добросовестных историков подвигов французского народа эпохи революции превращаться в его хулителей, из передовых представителей прогрессивной исторической науки - в ее врагов, "чем, собственно, вызваны эти опоздавшие крайнее раздражение, крайняя неприязнь к Великой французской революции", "почему именно теперь сочтено своевременным атаковать ее по всему фронту?" И дает ответ на этот вопрос: "Разгадка довольно простая: стрелы, направленные против Французской революции XVIII в., целят дальше,- это стрелы и против Великой Октябрьской социалистической революции"^*.

^* (Манфред А. 3. Великая французская революция. М., 1983, С. 408-410, 416-419.)

Западные советологи, действительно, проделывали нечто подобное и с первой в мире социалистической революцией. Их "комбинированный" поход против той и другой революции, развернувшийся в разгар холодной войны в англо-американской историографии, стимулировался потом начавшейся в 70-х годах политической атакой на левые силы во Франции. Его ясно выраженная цель состояла в компрометации марксистской теории революции, развенчании представлений о роли народных масс в истории и значении их революционной борьбы. В истории Французской революции особенным нападкам подвергся ее якобинский этап, который стал рассматриваться не как необходимый, высший этап революции, обеспечивший победу над контрреволюцией и интервенцией, закрепление буржуазных завоеваний, а как "время величайших бед", наполненное разгулом террора и насилия, которому будто бы положила конец термидорианская Директория^*.

^* (См.: Афанасьев Ю. Н. Историзм против эклектики: Французская историческая школа "Анналов" в современной буржуазной историографии, М., 1980. С. 216-224, 250.)

Пересыпая историю Французской революции прямыми выпадами против русского Октября, реакционные историки стремятся всех тех, кто пытается связать свою судьбу с социалистическим выбором человечества, убедить в том, что любая революция сводится к насилию и террору. В том же духе истолковывается Октябрьская революция и в специальных работах. Народное движение в России в 1917 г. представлено в работах Марка Ферро как "разгул анархии", пробуждение в массах "врожденной жажды насилия и погромов", проявление якобы "векового инстинкта" русских к разрушению, ниспровержению любых порядков и авторитетов. Октябрьская революция, по его утверждению, "травмировала" русское общество, учредила и узаконила насилие^*.

^* (Там же. С. 233-238.)

Когда еще только входила в силу так называемая "ре-интерпретация" Французской революции в духе Ипполита Тэна, один из крупнейших историков Франции - Жорж Лефевр задавался вопросом, почему она встречает в его стране одобрение, и решил его совершенно недвусмысленно: "Не приходится сомневаться в том, что это отражает идеологическую эволюцию господствующего класса под влиянием демократического натиска, и главное натиска русской революции; чувствуя себя в опасности, он отрекается от восстания предков, обеспечивших ему преобладание, потому что видит в нем опасный прецедент"^*. Этого стимула своих исследований не скрывает, собственно, и Марк Ферро: в вышедшем в 1976 г. втором томе своей "Революции 1917 года", озаглавленном "Октябрь: рождение одного общества", он заявляет, что его работа призвана "заполнить различные пробелы" в истории революции и "заставляет задуматься о нашей эпохе; история СССР нам представляется не как уникальное, чуждое, безвозвратное прошлое, но как один из вариантов модели развития, общей для стран, которые революционным способом, радикально меняют режим"^**.

^* (Цит. по: Там же. С. 223.)

^** (Там же. С. 235, 238.)

Когда слуги европейской буржуазии обвиняли большевиков в терроре, Ленин писал американским рабочим: "О, как гуманна и справедлива эта буржуазия!"- и сравнивал террор той и другой стороны: "Буржуазия международного империализма перебила 10 миллионов человек, искалечила 20 миллионов на "своей" войне, войне из-за того, английским или немецким хищникам господствовать над всем миром.

Если наша война, война угнетенных и эксплуатируемых против угнетателей и эксплуататоров, будет стоить полумиллиона или миллиона жертв во всех странах,- буржуазия скажет, что первые жертвы законны, вторые преступны". Но все революции учат той истине, "что не может быть успешной революции без подавления сопротивления4 эксплуататоров. Наш долг был, когда мы, рабочие и трудящиеся крестьяне, овладели государственной властью, подавить сопротивление эксплуататоров. Мы гордимся тем, что делали и делаем это. Мы жалеем о том, что недостаточно твердо и решительно делаем это"^*.

^* (Ленин В. И. Полн. coin. СОЧ. Т. 37. С. 59-60.)

Нет нужды доказывать, насколько вся последующая практика революционного движения подтвердила эту истину, завещанную рабочим, как напоминал Ленин, их учителями, основателями научного социализма, рядом с которыми стоит и лучший продолжатель их учения. И когда меньшевики и эсеры требовали, чтобы большевики "отказались от террора" как раз в то время, когда против Советской России был развязан "террор миллиардеров всей Антанты, всего союза богатейших стран, устраивающих заговоры в России", то сознательные рабочие и крестьяне понимали, что такие требования исходят от пособников белогвардейцев^*.

^* (Там же. Т. 39. С. 157.)

Задача настоящей работы - тоже "заполнить различные пробелы" в истории нашей революции, которые иногда создаются, как можно видеть, путем затушевывания на картине противостоящей фигуры.

Было бы, однако, неверно сбрасывать со счетов заинтересованность буржуазной историографии в реалистическом анализе военного опыта прошлого, в изучении исторических уроков классовой борьбы. В "русских делах" прежних времен буржуазные историки и политологи интересуются в первую очередь лагерем контрреволюции, пытаются дознаться, на чем споткнулись Романовы, а за ними Милюковы, Керенские, Корниловы, Деникины, Колчаки, что за ошибки и просчеты они совершили, поведшие будто бы к банкротству антикоммунизма на громадной - в 1/6 земной суши - территории.

Еще в первые годы Советской власти предшественники нынешних советологов признавали: "Россия представляет собой огромную лабораторию... Влияние революционной России распространяется на все страны и все расы. Те силы, которые сейчас бурлят в России,- великие силы. Прямо или косвенно они влияют на ход событий не только в Европе, но также в Азии и Америке". Это писалось в 1920 г., а в 1967 г. Джордж Кеннан, один из наиболее крупных советологов США, обращал внимание на выявившиеся за 50 лет последствия Октябрьской революции. "Те из нас на Западе,- заявлял он,- кто никогда не могли согласиться с правильностью классических посылок марксизма-ленинизма", получили возможность убедиться, что эти посылки имеют прямое отношение "к основным социальным и экономическим проблемам нашего времени", и "признать, что нынешние носители русской революционной традиции (хотя мы не можем симпатизировать их идеям) сыграли большую роль в формировании реального мира нашего времени. Их революция ныне безоговорочно стала составной частью истории"^*.

^* (Цит. по кн.: Игрицкий Ю. И. Мифы буржуазной историографии и реальность истории. М., 1974. С. 20, 78.)

И дело здесь вовсе не в платоническом интересе к русскому Октябрю. Определить свое отношение к нему важно "потому,- писал в 1966 г. профессор истории Принстонского университета (США) Джеймс Биллингтон,- что теперь почти миллиард людей на земном шаре заявляют, что они являются наследниками и защитниками Русской революции", и что "силы, вызванные к жизни переворотом 1917 г., дают о себе знать еще энергичнее и еще ощутимее, чем силы, порожденные Французской революцией 1789 г.," и веком буржуазной революции. Еще раньше, в 1958 г., английский историк X. Сетон-Уотсон раскрывал суть проблемы более ясно: "Сегодня, когда различные типы национальных и социальных движений возникают во многих районах мира - от Перу до Нигерии и от Ливана до Филиппин, история последних десятилетий императорской России представляет собой более, чем академический интерес. Она проливает свет на некоторые проблемы, неотвратимо возникающие перед государственными деятелями наших дней и приводящие к множеству ошибок, которых они могут с успехом избежать"^*.

^* (Цит. по кн.: Критика буржуазной историографии советского общества. М., 1972. С. 14-15.)

Если такие мысли владели идеологами империализма в 50-е и 60-е годы, то они должны были перерасти в тревогу в результате нового революционного сдвига в политической жизни мира, повлекшего за собой крутые перемены в расстановке классовых сил на международной арене,- крушения колониальной системы империализма, завершившегося в 70-е годы, и выделения из числа молодых национальных государств значительной группы стран, придерживающихся социалистической ориентации^*.

^* (См.: Октябрь в мировом развитии // Коммунист. 1983. № 15. С. 8.)

Когда пером советолога водят опасения, как бы из-за неверной, неквалифицированной оценки опыта революции в России не стать виновником ошибок в политике его государства, тогда ему приходится заменять те или иные пропагандистские версии деловым подходом в выяснении истинного положения и писать о реальных уроках классовой борьбы. "Западные ученые,- сообщает американский профессор политологии Джерри Хаф,- посвятили огромное время изучению революционного движения в России до 1917 г. и в особенности ленинского направления мысли. В конечном счете причиной такого внимания является желание понять корни и динамизм той системы, которая появилась в России после 1917 г."^*

^* (Hough J. F., Fainsod M. Op. cit. P. 34.)

Указывая на распространенное среди "образованной публики и многих ученых" представление, что "большевики добились успеха не вследствие народной поддержки", а благодаря только своему "организационному оружию" - сплоченной и немногочисленной партии, Хаф находит, что при такой аргументации объяснение успеха большевиков создает серьезную проблему для западного понимания советского опыта". "Если общественные силы, которые произвели большевистскую революцию,- пишет он,- не принимаются в расчет, как это часто бывает в обобщающих рассуждениях о советской системе, то новый режим неизбежно получает вид совершенно чуждого агента, который внедрился, подобно опухоли, в беспомощный организм". Тогда, продолжает Хаф, "способность этого организма выжить" под такими ударами, как, например, вторая мировая война, "становится совершенно недоступной какому-либо пониманию, за исключением, может быть, представлений о каком-то почти мистическом и сверхчеловеческом тоталитарном господстве". Относя такие представления к области мистики и фантазий, чуждой профессиональному исследователю, Хаф предостерегает от просчетов в понимании современных процессов: "Если коммунистические движения вообще рассматриваются в свете непрофессиональных фантазий о большевистской революции, мы можем быть уведены к ошибочному в основе пониманию динамики коммунистических движений в третьем мире, со злосчастными иногда последствиями в области внешней политики"^*.

^* (Ibid. P. 38-39.)

Возражая советологам, не принимающим в расчет, по его словам, "общественные силы, которые произвели большевистскую революцию", Д. Хаф сравнивает политическую обстановку в России в 1917 г. и в Чили в 1973 г. Он говорит, что "ученые, изучающие революцию более серьезно", склонны видеть в России в 1917 г. "непрерывную волну беспорядков, которые сбросили царя в марте и которые, с короткими периодами спада, становились на протяжении года все более интенсивными". "То было,- пишет Хаф,- время конфликта, крушения авторитета, поляризации взглядов того типа, какой в более недавнее время наблюдался в Чили". Хаф далек от того, чтобы различать те и другие события по их классовому характеру, в их специфической исторической обстановке. Он не видит никакого порядка в тех волнах "беспорядков", которые характеризуют революционный процесс. Эти волны и неистовства контрреволюции - для него одно и то же. Он отождествляет их, находя общий для них критерий в оценке их результата. В его представлении исход их зависел от позиции военной силы, которую, в свою очередь, определяло умение того или иного "активного меньшинства" уловить волну недовольства "городского большинства и армии"^*. Крах корниловщины, как он замечает, "обнаружил отсутствие силы у генералов и малую привлекательность традиционного консерватизма. Когда войска, рассматривавшиеся Генеральным штабом как его самая надежная опора, более не хотели исполнять приказы своих офицеров, становилось вполне очевидным и ясным, что офицерский корпус утратил способность решать судьбу русской революции"^**.

^* (Ibid. )

^** (Ibid. P. 56.)

Дав предварительно справку о том, что революции "бывают успешными, когда военная сила, поддерживающая старый режим, растаивает или приходит в упадок", чего умели, как считает Хаф, достигать большевики, он проводит параллель: "Россия 1917 года имела много общего с беспорядками и поляризацией последних месяцев правления Альенде в Чили, но в Чили солдаты исполняли приказы "чилийского Корнилова". В России же они этого не делали, и в этом отношении, конечно, имели решающее значение война и усталость от войны"^*.

^* (Ibid. P. 72-73.)

Опыт корниловщины и уроки, вытекающие из ее крушения, постоянно занимали политических и военных деятелей Запада с тех самых пор, когда это произошло^*; Хаф подкрепляет свое суждение о корниловщине ссылкой на Уильяма Чемберлина (имея в виду его двухтомный труд "Русская революция", изданный в Нью-Йорке в 1935 г.), который "много лет назад" раскрывал "смысл крушения корниловского дела" и его значение для исхода русской революции. Не обходил этого "дела" на Западе, пожалуй, ни один историк, писавший о событиях 1917 г. в России. Но Хаф, хотя и повторяет принципиальные оценки корниловщины вслед за своими предшественниками, идет, можно сказать, дальше, поднимает истолкование ее на следующую ступень, сопоставляя корниловский мятеж с фактически происшедшим, удавшимся контрреволюции переворотом в Чили. Это сопоставление он делает в интересах выяснения возможных перспектив "коммунистических движений в третьем мире", в предупреждение "злосчастных последствий" непрофессионального фантазирования в оценках уроков, вытекающих из борьбы против этих движений. Здесь мы имеем, таким образом, некое напоминание реакционным хунтам об уроках российской контрреволюции и предостережение от повторения ее просчетов. И кроме того, как новая ступень в осмыслении этих уроков, уже в свете понимания "динамики коммунистических движений в третьем мире",- это еще и оценка хотя бы некоторых результатов применения современной империалистической военщиной опыта российской контрреволюции. Характерно, что из всего опыта - как корниловщины 1917 г., так и чилийской военщины, впитавшей ее уроки,- советолога в первую очередь привлекает то, что составляет военную сторону того и другого опыта - приемы и способы удержания в повиновении и использования в реакционных целях военных сил.

^* (См.: Минц И. И. История Великого Октября. 2-е изд. М., 1978. Т. 2. С. 660-662, 696-707. )

На протяжении почти двух десятилетий - с конца 40-х до начала 60-х годов - в США утверждалась ортодоксальная школа советологии, которая, по словам профессора Принстонского университета Стивена Коэна, "стала воинствующей отраслью науки, живущей актуальными политическими интересами и усматривающей свое назначение в изучении противника"; ее бурный рост и высокая активность "в основном, обусловлены внешними политическими обстоятельствами, а не чисто научными интересами"^*. Так развивалась американская советология в атмосфере "холодной войны", которая характеризовалась "яростным накалом антикоммунизма и советофобии в официальной и популярной идеологии", укрепившим "единомыслие по крупным вопросам внешней и внутренней политики", и установками на "крестовый поход "за лояльность и безопасность" против воображаемых коммунистических агентов и их влияния в США - поход, впоследствии названный маккартизмом", но выходивший "далеко за пределы маккартизма"^**.

^* (Kоэн С. Переосмысливая советский опыт (Политика и история с 1917 года). Оксфорд, 1986. С. 16.)

^** (Там же. С. 19, 21.)

Ортодоксальная советология, как оценивает ее тенденции С. Коэн, в лучшем случае "выдавала полуправду за абсолютно аксиоматические истины", в худшем - "единомыслие приводило к неполному изложению фактического материала, сомнительному анализу и псевдонаучной интерпретации. Подлинные объяснения подменялись слепой предубежденностью, приклеиванием ярлыков, незыблемыми представлениями, двусмысленными замечаниями, телеологией". "Советология,- по его общему заключению,- скрывала больше, чем проясняла... Из рассмотрения исключались главнейшие рычаги реальной политики - взаимодействие государственных, исторических, социальных, культурных и экономических факторов, борьба классов, институтов, групп, поколений, идей и личностей"^*.

^* (Там же. С. 15, 30, 39.)

Соответственно этим установкам, указывает С. Коэн,- победу большевиков в 1917 г. советология эпохи холодной войны объясняла произволом партийных руководителей и "манипулированием массами", а победу Коммунистической партии в гражданской войне - "циничной демагогией, жестокостью и организованностью".

К 60-м годам академическая советология стала вызывать критику и альтернативные трактовки. В 60-70-х годах ее состояние стало оцениваться как кризисное. В нее пришло новое поколение исследователей с "нетрадиционными" взглядами, ощутивших ее кризисное состояние, ее неспособность "реально оценить социальные аспекты советской политики". Они подвергли критике, "ревизии" сложившееся единомыслие, отказались от фанатизма ортодоксальной школы. Принадлежность С. Коэна к новому, т. н. ревизионистскому направлению позволила ему трезво взглянуть на положение в советологии, стало ясно, что исследования его единомышленников по ряду проблем "рассеяли чары" официальной модели, "столь долго сковывавшие советологию". Ревизионисты стали изучать гражданскую войну в России "как глубокий исторический процесс развития социальных и политических противоречий, в котором большевистская идеология оказалась привлекательной для широких масс"^*.

^* (Там же. С. 30.)

Развитие ревизионистского течения в советологии вовсе не спонтанный процесс. Оно, как отмечает С. Коэн, сформировалось под влиянием всеобщего самокритичного настроения, охватившего научный мир США после Вьетнамской войны и Уотергейта, и в немалой степени было вызвано политическими переменами в Советском Союзе, которые профессиональные советологи оказались неспособны ни предсказать, ни объяснить.

"Однако ревизионизм,- пишет Коэн,- не покончил с тоталитарной школой, которая до сих пор влияет на изучение современной советской политики. Реакция школы на вызов ревизионистов была неоднозначной и простиралась от примиренчества до упорного сопротивления". Если, указывает он, "более четкая картина революционного 1917 года уже вырисовывается", то "период гражданской войны и 40-х годов остается в основном неизученным"^*.

^* (Там же. С. 41-42.)

Возможно, что Коэн несколько преувеличивает успехи ревизионистского направления в американской советологии. Гораздо сдержаннее говорит о значении этого направления в политической жизни США директор Центра русских исследований Гарвардского университета профессор Адам Улам. Он никогда, по его признанию, "не одобрял аргументов ревизионистов". Приветствуя "существенные достижения в деле смягчения напряженности в отношениях между двумя сверхдержавами и в создании фундамента нормальных, дружественных отношений между Москвой и Вашингтоном", Улам находит нужным "задерживать внимание на беспокойном прошлом", которое "все еще оказывает значительное влияние на настоящее"^*.

^* (Улам А. Помнить о прошлых ошибках, чтобы избежать их в будущем // Известия. 1989. 10 марта.)