Глава четвертая. Традиции просветительской историографии и романтическая литература крестовых походов в конце XVIII - первой трети XIX в.

Новые веяния во французской и немецкой историографии

Французская буржуазная революция 1789-1794 гг., отозвавшаяся эхом в Старом и Новом Свете, войны Директории и Наполеона I, разразившиеся вслед за революцией, - все эти события, глубоко взбороздившие жизнь народов и государств в конце XVIII - начале XIX в., оказали огромное влияние на развитие общественно-исторической мысли. История крестовых походов, затронувших некогда все социальные слои средневековой Европы и надолго втянувших Запад в конфликт с Востоком, сделалась одной из ведущих тем исторических занятий. Она привлекла к себе вним-ание прежде всего идеологов французской буржуазии и либерального дворянства. Крестовые походы для этой части историков представляли интерес главным образом постольку, поскольку их изучение позволяло (как казалось тем, кто усвоил взгляды просветителей) исторически осмыслить недавно свершившиеся в мире перемены: великую революцию и ее порождение - затяжные войны, изменившие облик Европы. Ведь и крестовые походы, хотя они происходили за пять-шесть столетий до этого, были событием общезначимым - коренным поворотом (таким по крайней мере их рисовали властители дум XVIII в.) в судьбах европейского человечества! С этой точки зрения крестовые походы занимали и умы немецких ученых начала XIX в.: как известно, и в Германии революция XVIII в. стимулировала идейные искания прогрессивной интеллигенции.

Другая группа историков, обратившаяся к истории крестовых походов, - идеологи уцелевшей в революционных бурях феодальной аристократии: надлежащая интерпретация крестовых походов как выдающегося деяния рыцарства и церкви открывала перед аристократически-клерикальной историографией по-своему заманчивые перспективы, в первую очередь, возможность приковать общественное мнение к славному прошлому самой аристократии, подчеркнув ее вклад в историю Франции и оттенив заслуги перед католической Европой.

В какой-то мере интерес к крестоносной проблематике у всех историков вызывался ее внешнеполитическим ракурсом. Вставшая у кормила правления во Франции крупная буржуазия, стремясь сокрушить могущество Англии, со второй половины 90-х годов начала добиваться распространения своего господства на Ближнем и Среднем Востоке. Наполеон Бонапарт, побывав в декабре 1798 г. в Суэце и увидев руины древнего канала, прорытого когда-то фараонами (от Дельты Нила до Красного моря), увлекся заманчивой идеей соединить Европу с Азией. Новый канал, проведенный через Суэцкий перешеек, обеспечил бы Франции - таковы были замыслы Бонапарта - господство "в торговле между двумя частями света". Вскоре последовало распоряжение приступить к изыскательским работам^*. Египетская экспедиция, осада Акры и пр. - все это поневоле пробуждало воспоминания о временах, послуживших некогда важным, пусть и преходящим, этапом французского владычества в ближневосточных странах. Столкновения европейских держав в Средиземноморье в этот период выдвинули на авансцену международной политики остров Мальту и владевший ею в течение столетий орден иоаннитов. События борьбы за Мальту в годы Второй коалиции также способствовали оживлению исторических реминисценций из эпохи ратных подвигов рыцарей-госпитальеров в пору основания ордена.

^*(К. Bartz, Englands Weg nach Indien, S. ll2. Ср.: К. Б. Виноградов, Суэцкий канал, - ВИ, 1969, №ll, стр. 141..)

Позднее, в период Реставрации, к этому добавились новые международные осложнения - на Балканах, в свою очередь, обратившие взоры современников в глубь веков.

Таковы, на наш взгляд, исторические и идейно-политические факторы, обусловившие интенсивный интерес к истории крестовых походов в научной литературе конца XVIII - первой трети XIX в.

В ней обозначились, как нам представляется, два главных направления: буржуазно-либеральное и феодально-аристократическое, поднявшееся уже в основном к концу наполеоновского времени, особенно ярко расцветшее во Франции в эпоху Реставрации и связанное с усилением общей идеологической реакции, обращенной против установок Просвещения. Последняя сказалась и в Германии, в консервативных кругах которой чем дальше, тем больше нарастала враждебность к революционным идеям.

Подобное разграничение весьма условно. В трудах ученых, представлявших как буржуазно-либеральную, так и феодально-аристократическую струю историографии, подчас переплетались самые различные элементы: черты поэтизации крестовых походов в духе консервативного романтизма были присущи ряду произведений буржуазных, тем более либерально-дворянских историков, и, напротив, вольтерьянская трактовка темы проступает в самых ультрареакционных романтических апологиях крестоносного движения^*. Характерная особенность историографии конца XVIII-начала XIX в. - постепенное возрождение и повышение интереса историков к источникам, несколько ослабленного в предшествующую эпоху. Впрочем, этот аспект ученых штудий тогда лишь наметился, но не получил развития: бурное послереволюционное время мало благоприятствовало занятиям столь специальными сюжетами.

^*(Ср.: Е. А. Косминский, Историография, стр. 413.)

В 1796 г. во Французском Национальном институте (Академии наук) делается попытка санкционировать возобновление работы (начатой еще до революции бенедиктинцами^*) по подготовке "Коллекции историков крестовых походов". Во время одной из первых общих сессий Института (4 мая 1796 г.) политический деятель и историк А. Камю указал своим коллегам, что издание такого собрания документов могло бы представить интерес, и внес на голосование резолюцию, согласно которой уполномоченные, выделенные вторым и третьим отделениями Института, незамедлительно разработают проект "Коллекции историков крестовых походов". К этому вопросу А. Камю вернулся два года спустя: в "Отчете о трудах, предпринятых Национальным институтом или выполненных под его руководством" (этот отчет состоялся на открытом заседании 15 вандемьера седьмого года республики - 6 октября 1798 г.) Камю отметил, между прочим, что "Институт не упускает из виду другие большие собрания [памятников]. Его взоры в особенности прикованы (II a les yeux fixes particulierement) к той [коллекции], которая задумана как "Историки крестовых походов", т. е. к собранию памятников по истории Европы и Востока с последних лет XI до XIV в."^**.

^*(См. стр. 124 и сл. данной работы.)

^**(См.: Н. Deherain, Recueil, - JS, 1919, №№ 9-10, p. 263.)

Однако практически эти замыслы не смогли быть реализованы. О них вспомнили вновь в период наполеоновских войн в Европе. В 1801 г. видный знаток средневековых памятников Сильвестр де Саси обратил внимание Национального института на бумаги, оставленные дом Бертеро. Он же сделал пунктуальную опись тех из них, которые были классифицированы еще самим Бертеро^*. 29 мая 1807 г. на заседании Отделения древней истории и литературы было прочитано директивное письмо министра Шампиньи, в котором Отделению поручалось продолжить работу над "Историей французской литературы". Избранная с этой целью комиссия в составе пяти академиков вышла за рамки данного ей поручения и занялась рассмотрением в числе других и вопроса о "Коллекции историков крестовых походов". В сентябре того же года член комиссии Сильвестр де Саси довел до сведения Отделения постановление комиссии относительно этой "Коллекции", рекомендовавшее, в частности, наряду с произведениями западных историков включить в нее фрагменты из сочинений восточных авторов, собранные в свое время бенедиктинцем дом Бертеро^**.

^*(См.: "Collection Berthereau", p. 5 (107).)

^**(H. Deherain, Recueil, p. 264-265.)

Принятые Отделением древней истории и литературы предложения комиссии были направлены министру внутренних дел Монталивэ, который 14 октября 1807 г. представил об этом доклад самому Наполеону I^*. Но они тоже остались неосуществленными^**.

^*(Быть может, автор доклада рассчитывал заинтересовать Наполеона I, имея в виду, что последний вновь вынашивал тогда проекты французской экспансии в Османскую империю? - См. об этом в ст.: А. Л. Н арочнцкий, Н. И. Казаков, К истории восточного вопроса, - ННИ, 1969, № 6, стр. 57 и сл., 62, 64.)

^**(Н. Deherein, Recueil, p. 266. Что касается "коллекции дом Бертеро", то единственным практическим результатом усилий Сильвестра де Саси было приобретение Национальной библиотекой (1813) той части коллекции, которая была приведена в порядок самим Бертеро. Остальная была куплена уже после смерти де Саси (1838). Все эти материалы пролежали в библиотеке до 1872 г.. когда ими заинтересовался барон де Слан, опубликовавший их описание вместе с краткой заметкой о Бертеро. См.: "Collection Bethereau", p. 5 (107).)

На рубеже XVIII-XIX вв. крестовые походы дважды выдвигались в качестве темы конкурсных ученых сочинений: в 1797 г. (за год до восточной авантюры Бонапарта) -на внутреннем конкурсе, объявленном философским факультетом Геттингенского университета^*, и в 1806 г. - на международном конкурсе, который был организован упомянутым Отделением древней истории и литературы французской Академии наук. Его тема формулировалась следующим образом: "Влияние крестовых походов на гражданскую свободу у европейских народов, их цивилизацию, прогресс просвещения, промышленности и торговли"^**. Итоги этих академических состязаний как в зеркале отразили в себе противоборство двух важнейших, с нашей точки зрения, тенденций, наблюдаемых в тогдашней литературе: новой, предромантической, отличавшейся внимательным отношением к источникам, и более архаизирующей, по форме и идеям тяготевшей к традициям просветительской историографии.

^*(L. Воеhm, Gesta Dei, S. 73.)

^**(См.: A. H. L. Heeren, Versuch einer Entwicklung, S. 35; H. Prutz,. Kulturgeschichte, S. 6. Датировка конкурса 1809 г. у Л. Бэм ошибочна. (L. Воеhгn, Gesta Dei, S. 73, Anm. 142).)

Черты предромантических веяний заметны в трактате геттингенского теолога-ориенталиста И. Г. Эйхгорна (1752- 1827) - единственном известном сочинении из тех, что были поданы на первый из конкурсов. Трактат был витиевато озаглавлен: "Излагается история войн крестоносцев по [сочинению] Абульфеды, притом таким образом, что одновременно из [творений] других писателей, как восточных, так и западных, извлекается то, что может служить для оценки, исправления и пояснения его повествования (Concinetur historia bellorum cruciatorum ex Abulfeda, ita, ut simul ex alliis scriptoribus tarn orientalibus quam occidentalibus in medium proferantur, ea quae ad eius narrationem diiudicandam, emendandam et IIIustrandam facere possint")"^*. Работа И. Г. Эйхгорна строилась на широкой основе разнообразных по происхождению нарративных памятников и представляла собой, по сути, комментированный (в эрудитской манере) пересказ материалов. Систематическое обращение к источникам составит позднее принципиальнейшую черту романтической историографии крестовых походов - в этом смысле труд Эйхгорна являлся ее провозвестником. По стечению разных обстоятельств он был забыт современниками, и трудно судить о том, оказал ли этот трактат прямое влияние на специальную литературу рассматриваемого периода.

^*(См.: A. Stoll, Wilken, S. 12.)

Благоприятнее сложилась судьба сочинений, представленных на конкурс французской Академии наук: два из них в 1807 г. удостоились премии и стали впоследствии признанной вехой в историографии. Это были трактаты служившего Наполеону I французского аристократа маркиза Андрэ Максима де Шуазель Дайкура (1782-1854) "О влиянии крестовых походов на состояние европейских народов"^* и немецкого ученого (в дальнейшем автора трудов по экономической истории, профессора в Геттингене и члена "Рыцарского гвельфского ордена") Арнольда Германа Людвига Геерена (1760-1842) "Опыт изучения последствий крестовых походов для Европы"^**. Оба сочинения также могут быть отнесены к раннеромантической, или предромантической, литературе о крестовых походах, точнее, они знаменуют как бы переход от просветительской к собственно романтической историографии. В них ощутимо сказываются историко-философские тенденции XVIII в. (склонность к целостному охвату явления) и вместе с тем стремление отойти от установок вольтеровской школы.

^*(DaIIIecourt, De {'influence des croisades.)

^**(A. H. L. Heeren, Versuch einer Entwicklung.)

В отличие от трактата Эйхгорна, тщательно фундированного источниками, работы Дайкура и Геерена носили в основном философско-социологический характер: общие рассуждения решительно преобладали в них над немногочисленными выводами, которые базировались на данных источников: и то и другое произведение изобиловали априорными, "взятыми из головы" утверждениями, гипотезами, "висевшими в воздухе"^*, хотя и преподносившимися (особенно Дайкуром) в весьма категоричной форме.

^*(Ср.: H. Prutz, Kulturgeschichte, S. 6 If.)

Работы Дайкура и Геерена отчетливо показывают, какие причины побудили либерально-дворянских и буржуазных ученых конца XVIII - начала XIX в. заняться крестоносной проблематикой. Их интерес к ней, видимо, в первую очередь был обусловлен стремлением отыскать в истории крестовых походов конкретные обоснования некоторым историко-философским представлениям, уже ранее укоренившимся в буржуазно-просветительской науке и теперь получившим новую пищу, а именно представлениям о благодетельности и благотворности для развития общества глубоких переворотов, происходящих в переломные эпохи. К числу таких переворотов, благодетельно потрясавших Западную Европу, просветители, как уже выяснено, относили и крестовые походы: эту точку зрения разделяли и Дайкур и Геерен. Крестовые походы XI- XIII вв. по силе воздействия на европейское человечество приравнивались ими к Возрождению и Реформации (любопытно, что конкурс Французского Национального института последовал вскоре после объявления аналогичного же конкурса на тему об историческом значении последних). Работы упомянутых историков в этом плане, следовательно, примыкали к трудам просветителей XVIII в., видевших в крестовых походах могучий стимул европейского прогресса (Робертсон, Шиллер и др.). Дайкур и Геерен лишь углубляли и детально конкретизировали их концепции.

В то же время в сочинениях обоих историков (особенно Дайкура) приобрело явственные очертания и принципиально новое отношение к теме - восторженно-панегирическое (оно наметилось, как нам известно, уже в произведениях некоторых историков конца XVIII в.). Такой подход к событиям XI-XIII вв. означал серьезное изменение в их трактовке - начало отказа от негативистского, вольтерьянского истолкования крестовых походов и поворот в сторону апологетизации этого движения. Он был, несомненно, связан с общей идеализацией средневековья у ранних романтиков, выступавших идеологами и буржуазии, устрашенной революцией XVIII в., а потому отшатнувшейся от теорий просветителей, и главным образом реакционного дворянства, с самого начала отвергавшего вольтерьянское вольнодумство^*.

^*(См. подробнее: О. Л. Вайнштейн, Историография, стр. 139 иг ел.; Е. А. Космннский, Историография, стр. 263 и сл.)

То обстоятельство, что романтическая идеализация крестовых походов наблюдается как в произведениях француза- графа Ш. Дайкура, так и, в меньшей мере, немца Геерена, легко объяснимо: в первое десятилетие XIX в. происходит сближение крупной французской буржуазии с аристократией и церковью (конкордат Консульства с папством в 1801 г.), а в буржуазных и мелкобуржуазных кругах Германии усиливается враждебность к революции. Для французских ученых, кроме того, не последнюю роль играло и стремление исторически оправдать внешнеполитическую экспансию Франции, подвести прочный фундамент - ее прошлую историю - под наполеоновские войны, показав, таким образом, что эти последние не есть случайность, но, напротив, они как бы увенчивают картину веками складывавшегося мирового величия Франции.

Шуазель Дайкур, занимавший высокие посты в империи Наполеона I (а позднее также при Реставрации)^*, истолковывал крестовые походы с ярко выраженных апологетических позиций; он считал, что эти войны были вызваны чисто религиозными, бескорыстными побуждениями их участников. В нашу эпоху, когда "эгоизм проник во все сердца, заморозил все души, погасил религиозный энтузиазм и рыцарскую честь, - писал о мотивах крестоносцев этот автор, подчеркивая коренные отличия своего времени, эпохи торжества денежных интересов, от средневековья, эпохи высоких идеалов, - трудно представить себе стремления, столь далекие от холодной расчетливости личной выгоды"^**. Единственной целью крестоносных войн, "зажженных гением Петра Пустынника", было, как полагал Дайкур, "завоевать священные развалины и насладиться зрелищем пустого гроба". Ни Готфрид Бульонский, ни остальные крестоносцы, повиновавшиеся "чистому рвению" служить богу, "не опустились до желания обладать золотом и соблазниться дымом человеческой славы"^***.

^*(В 1809 г. он состоял аудитором Государственного совета, в 1812 г. был супрефектом в Версале. Во время Реставрации поддерживал Людовика XVIII. В 1824 г. Дайкура избрали в Палату депутатов; несколько раз он занимал должность префекта в различных департаментах (Cote d'Or и др.). С 1817 г. являлся членом Академии надписей. В 1844 г. опубликовал работу, в которой сравнивал английскую революцию XVII в. и июльскую революцию 1830 г., решительно осуждая последнюю. См. подробнее: "Dictionnaire de biographie francaise" sous la red. de M. Prevost et R. d'Amat, t. 8.)

^**(DaIIIecourt, De l'influence des croisades, p. 12-13.)

^***(DaIIIecourt, De l'influence des croisades, p. 10-ll, 12.)

Возвеличивая, таким образом, крестовые походы с клерикально-дворянской точки зрения, Дайкур высказывался весьма критично о нигилистическом понимании этого движения Вольтером и другими просветителями XVIII в. Более того, он ставил своей прямой задачей опровергнуть легкомысленные, по его выражению^*, концепции "кучки писателей, которая поспешила встретить аплодисментами ошибочные суждения Вольтера"^**. В противовес этим писателям Шуазель Дайкур героизировал и поэтизировал крестоносную эпопею^***, воспевал деяния осмеянных ими католических иерархов (в частности, "гениального" Бернара Клервоского)^****, превозносил мощь "безграничного" религиозного воодушевления Запада^*****. Прежде всего, однако, он, придерживаясь вех, поставленных Робертсоном, стремился оттенить положительные итоги крестовых походов, сказавшиеся, по его мнению, во всех сферах жизни Западной Европы; аристократ Дайкур, приспособившийся к бонапартистскому режиму, искал опору своим убеждениям в традициях Просвещения.

^*(DaIIIecourt, De l'influence des croisades, Avertissement, p. VII.)

^**(DaIIIecourt, De l'influence des croisades, Avertissement, p. ll; ср. также открытые выпады против просветителей: р. 36, 70, 109.)

^***(DaIIIecourt, De l'influence des croisades, Avertissement, p. 32 S3., 35 ss., где автор восхищается "замечательными деяниями, блестящими подвигами, чудесными предприятиями" крестоносцев: "...Сколько великих людей, - писал Дайкур о наиболее видных крестоносцах, -заслуживших быть увековеченными...": тут и Готфрид Бульонский и "достойный соперник нашего короля" - Ричард, и "геройский отважный святой Людовик...". Все это - "французские герои, цвет знати, храбрецы-рыцари" (DaIIIecourt, De l'influence des croisades, Avertissement, p. 15-16).)

^****(DaIIIecourt, De l'influence des croisades, Avertissement, p. 15-16, p. 32 S3., 35 ss.)

^*****(DaIIIecourt, De l'influence des croisades, Avertissement, p. 26. Автор почти текстуально следовал здесь повествованиям средневековых хронистов (ср.: Guib. Nоvig, Gesta Dei, lib. II, cap. 6; Willermi Tуr, Hist, rerum, lib. I, cap. 16).)

На воззрениях Геерена по поводу исторического значения крестовых походов в большой степени лежал отпечаток умеренности. В отличие от Дайкура Геерен не считал крестовые походы единственной причиной радикальных перемен в средневековой Европе; как и кое-кто из просветителей, он усматривал в крестоносном движении фактор, лишь способствовавший этим переменам^*. Однако и немецкий историк, подобно своему удачливому французскому сопернику (по конкурсу 1806 г.), был далеко не чужд представлений относительно якобы всеохватывающего позитивного (правда, косвенного) влияния крестоносной эпопеи на судьбы Западной Европы. Он столь же решительно противопоставлял свою концепцию крестовых походов скептическим оценкам, высказанным рационалистами XVIII в.^**.

^*(А. Н. L. Неегеn, Versuch einer Entwicklung, S. 118.)

^**(А. Н. L. Неегеn, Versuch einer Entwicklung, S. 42)

Оба историка придавали священным войнам средневековья исключительно важное значение в развитии европейской цивилизации. Их прямому (или опосредствованному) воздействию приписывались чуть ли не все изменения в хозяйственном, социальном, политическом и культурном климате Западной Европы в XII-XIII вв. и в ближайшие к ним столетия. По словам Геерена, крестовые походы имели "неизмеримые последствия", и "не будет ошибкой сказать, что современные общественные отношения и учреждения вышли из крестовых походов"^*.

^*(А. Н. L. Неегеn, Versuch einer Entwicklung, S. 45)

В соответствии с этим представлением из крестоносных войн выводились: подъем городов и успехи коммунального движения^*; раскрепощение крестьянства^** (при этом подчеркивалась такая неоценимая в глазах графа Дайкура черта этого процесса, как постепенность освобождения земледельцев в результате крестовых походов^***); развитие рыцарства, благородные качества которого оба автора всячески восхваляли. В трактате Геерена мы встречаем высокий панегирик храбрости, духу геройства и жажды приключений, религиозной мечтательности рыцарства: крестовые походы облагородили этот высший класс общества, воспрепятствовав полному погружению его в варварство; они "привели к пробуждению дремавшего до тех пор благородного рыцарского духа, предоставив ему новую сферу деятельности"; "рыцарство - с его мечтами, храбростью, религиозностью, любовью - это было самое примечательное и самое лучшее, что принесло с собой средневековье. Отнимите у него (рыцарства. - М. 3.) эти качества, и что тогда останется?"^****. В этих формулировках налицо явный крен в сторону превознесения феодального дворянства, столь характерный для немецкой раннеромантической историографии.

^*(Dailleсоuгt, De l'influence des croisades, p. 53, 59 ss.; A. H. L. Нееren, Versuch einer Entwicklung, S. 203, 212 ff., 215 ff., 228)

^**(Daillecourt, De l'influence des croisades, p. 43-44, 49-50. 52 и др.)

^***(Классовая природа воззрении графа Дайкура явственно сказалась в восхвалении им способов освобождения крестьян в эпоху крестовых походов: оказывается, оно осуществлялось совместными усилиями господ и сервов - иначе бы такое освобождение стало гибельным для общества Социальная программа Дайкура была сформулирована в следующих словах: "Господа проникаются большой гуманностью и уступают свои права а крепостные, теряя грубость животных и дикарей, подготавливаются I пользованию ожидающей их свободой" (sic! - М. 3.) (Daillесоuгt, De l'influence des croisades, p. 55). В особенности его привлекало и то обстоятельство, что крестовые походы, с одной стороны, не привели в свободе всего крестьянства, а с другой - давали ее лишь постепенно, благодаря чему появилась надежда, что освобожденные "сервы не уподобятся тем диким животным, которые, будучи выпущены после долгого пребывания в неволе, пожирают своих неосторожных освободителей, едва только оказываются в состоянии дать выход своей силе и ярости" (ibid.). Эти слова достаточно явственно рисуют отношение автора-аристократа, пошедшего на службу к Наполеону I, к недавним крестьянским мятежам во Франции. Интересно в этой связи, что в своих суждениях Дайкур опирается на проникнутое нескрываемой ненавистью к мятежному крестьянству мнение идеолога феодальной аристократии начала XVIII в. графа Анри де Булэнвилье (см. о нем: Е. А. Кос ми некий, Историография, oстр. 209-211; М. А. Алпатов, Политические идеи, стр. 32-33), считавшего, что, если бы паломничества в XII в. ие увлекли на Восток миллионы сервов, их пришлось бы истреблять, как диких зверей (Н. de Boulainvilliers, Histoire, vol. I, lettre V, p. 344). Более сдержанный в оценках Геерен полагал, что крестовые походы содействовали освобождению крестьянства, но отказывался точнее определить их роль в этом процессе (А. Н. L. Неегеn, Versuch einer Entwicklung, S. 224 ff).)

^****(Н. L. Неегеn, Versuch einer Entwicklung, S. 13, 177-180, 184, 238-239.)

Вместе с тем из крестовых походов и Геереном и Дайкуром выводились в качестве положительных и такие явления, как "ослабление феодальной системы" (т. е. укрепление королевской власти и формирование централизованных монархий)^*, освобождение европейских государств от папской супрематии, складывание наций^**. С крестовыми походами связывались прекращение файд в Европе и "всеобщее умиротворение"^***, а также "торжество государственной законности", заступившей место сеньориальных судов с их судебными поединками^****, - суждения, в которых отчетливо проступают конституционно-монархические симпатии историков.

^*(Так, по мнению Дайкура, "Германия не стала бы тем, чем она сделалась, - чудовищно гигантским телом, составленным из множества так странно собранных членов, - если бы подверглась не столь запоздалому и преходящему воздействию крестовых походов" (Daillесоurt, De l'influence des croisades, p. 69, 73 ss.). "Крестовые походы, - писал он, - подорвали феодальную систему правления и привели наконец к ее крeшению" (ibid., p. 76). О роли крестовых походов в укреплении политической централизации см. также: А. Н. L. Heeren, Versuch einer Entwicklung, S. 166 ff., 241 e. a.)

^**(A. H. L. Heeren, Versuch einer Entwicklung, S. 214. 241-242.)

^***(Dailleсоurt, De l'influence des croisades, p. 61 ss., 70; ср.: A. H. L. Heeren, Versuch einer Entwicklung, S. 314 ff.)

^****(Dailleсоurt, De l'influence des croisades, p. 77 ss.)

На счет крестовых походов и Дайкур и Геерен относили самые разнообразные явления материальной и духовной жизни западноевропейских народов в последующие столетия: усовершенствования в технике ремесла и в военном деле^*, появление неизвестных ранее сельскохозяйственных культур и новых отраслей промышленности^**, рост торговли и мореплавания^***, развитие ересей и реформационных учений^****, прогресс в искусстве^*****, успехи европейской образованности^****** - все это и многое другое объявлялось плодом влияния крестовых походов.

^*(Dailleсоurt, De l'influence des croisades, p. 77 ss. p. 138; A. H. L. Heeren, Versuch einer Entwicklung, S. 222, 314-318.)

^**(Dailleсоurt, De l'influence des croisades, p. 136; A. H. L. Heeren, Versuch einer Entwicklung, S. 318.)

^***(Dailleсоurt, De l'influence des croisades, p. Ill ss., 122 ss., 125 ss., 131 e. a.; A. H. L. Heeren, Versuch einer Entwicklung, S. 216, 269 ff.)

^****(A. H. L. Heeren, Versuch einer Entwicklung, S. 164.)

^*****(Dailleсоurt, De l'influence des croisades, p. 149-151.)

^******(Dailleсоurt, De l'influence des croisades, p. 166-167; A. H. L. Heeren, Versuch einer Entwicklung, S. 322. Отклоняя мнение бенедиктинцев, считавших, что. крестовые походы принесли вред делу просвещения, поскольку множество монахов и аббатов было оторвано от спокойных занятий и погружено в военные тревоги ("критика справа"!), Дайкур, "умеренный" обскурант, заявлял: "Опыт учит, что науки и искусства не всегда процветают тем сильнее, чем большее число лиц отдается их изучению; напротив, благородные труды духа не приносят ничего, кроме незрелых плодов, когда они отданы толпе" (Daillесоuгt, De l'influence des croisades, p. 167).)

В целом, с точки зрения Дайкура, хотя крестовые походы имели и некоторые отрицательные последствия (рост налогов, развращение нравов), однако блага, принесенные ими, превосходили зло, которое неизбежно влекут за собой всякие войны^*. Заключение трактата Дайкура звучало как слегка завуалированный панегирик наполеоновским войнам: "Разве народы, - писал он, - среди которых извержения вулканов сеют ужас и опустошение, не собирают богатый урожай с полей, удобренных пеплом лавы? Так преходящее зло они возмещают длительным плодородием"^**. В свою очередь, Геерен полагал, что сами по себе крестовые походы "не создали лучший мир, но подготовили его создание"^*** - точка зрения, более близкая к взглядам некоторых историков немецкого Просвещения.

^*(Dailleсоurt, De l'influence des croisades, р. 219-220 )

^**(Dailleсоurt, De l'influence des croisades, р. 220)

^***(A. H. L. Heeren, Versuch einer Entwicklung, S. 317. Однако этот историк, частично воспринявший гиббоновские воззрения, гораздо резче, чем Дайкур, оттенял "пагубные стороны" крестовых походов. Так, о раз, громе Константинополя участниками Четвертого похода Геерен высказывался в духе Гиббона: "В данном случае, - писал он, - христианские, а не языческие варвары причинили столь непоправимый ущерб человечеству!" (ibid., S. 328).)

Как видим, в суждениях обоих лауреатов академического конкурса 1806 г. переплетались и элементы просветительских (причем по большей части самых слабых из них) и ростки романтических воззрений. Однако превалировала здесь все же идея о том, что крестовые походы были великим историческим переворотом, поставившим Европу на новый путь: к развитию этой мысли и Дайкура и Геерена побуждало стремление исторически утвердить правомерность социально-экономических и политических потрясений, пережитых Западной Европой в конце XVIII - начале XIX в.

Перед нами определенная линия буржуазной и либерально-дворянской литературы начала XIX в.: истолкование крестовых походов в качестве коренного исторического сдвига, в конечном счете прокладывающего дорогу капиталистическому прогрессу - в социальном плане, а в политическом - конституционно-монархическому началу.

Усматривая в крестоносном движении могучий фактор такого всестороннего общественного прогресса, Дайкур и Геерен, как и их предшественники, строили свою концепцию главным образом на отвлеченных рассуждениях и на сопоставлениях считавшихся твердо установленными и как бы само собой разумевшимися элементарных фактов, а не путем исследования действительных связей между историческими явлениями по материалам источников. Эти историки, подобно Робертсону, фактически руководствовались принципом: post hoc - ergo propter hoc. В их представлениях всё, по сути дела, было гипотетичным, и все гипотезы (конечно, сами-то авторы не считали их таковыми, для них это - истины!) были подчинены главной идее, подсказанной в последнем счете послереволюционной европейской действительностью: крестовые походы, какие бы отрицательные начала в них ни содержались, - переворот, пошедший на пользу успехам цивилизации в Европе. Это были априорные построения. Историки уверенно рассуждали о великих благодетельных последствиях крестоносных войн, не задумываясь над тем, чтобы произвести сколько-нибудь основательную проверку фактов. Их последовательность сама по себе принималась за неопровержимое доказательство. В априорности заключалась наиболее уязвимая, хотя исторически, быть может, оправданная, сторона их концепций: в то время источники по истории крестовых походов еще не были изучены.

В бурное время идейной борьбы, развернувшейся непосредственно вслед за революцией XVIII в., была выдвинута и другая концепция священных войн, нашедшая себе прибежище первоначально в публицистике. Выражая взгляды и настроения главным образом феодальной аристократии, ее идеологи подвергли дальнейшему развитию черты антипросветительских воззрений, в незначительной степени содержавшиеся уже в трактате Ш. Дайкура.

Новые черты понимания крестовых походов рельефно отразились в произведениях одного из столпов феодально-аристократической реакции начала XIX в. в Европе - виконта Франсуа де Шатобриана (1768-1848). Откровенный ненавистник вольтерьянства, воспевавший в своем "Гении христианства" (1802) блага, принесенные человечеству христианской религией, Шатобриан расценивал крестовые походы с клерикально-апологетических позиций. Эти походы, по его мнению, были войнами во спасение цивилизации (точнее, "христианской цивилизации"), войнами против невежества (т. е. против всего "нехристианского") и даже против... деспотизма (!). Именно такую интерпретацию давал им Шатобриан во втором томе своего "Путешествия из Парижа в Иерусалим"^*: описывая здесь впечатления о Св. Земле, вынесенные из путешествия (в Палестину, Грецию, Египет-1806 г.^**), виконт пускался в пространные рассуждения о временах крестовых походов. Возвышенно-чувствительный колорит этих рассуждений во многом, по-видимому, объясняется обстоятельствами личного порядка - ведь с историей крестовых походов было тесно связано прошлое аристократической фамилии, к которой принадлежал путешественник. Франсуа Шатобриан являлся дальним отпрыском ее боковой (Бофорской) ветви, представители которой некогда участвовали в крестовых походах^***. Вероятно, старинные предания об этом были живы в его семействе - недаром он с гордостью упоминает о том, что в Палестине повстречал "тени героев Иерусалима"^****.

^*(F. A. de Chateaubriand, Itineraire, t. 1-3, Paris, 1811.)

^**(F. A. de Chateaubriand, Itineraire, t. 1, p. 4.)

^***(В сражении при Мансуре во время Седьмого крестового похода отличился барон Жоффруа V Шатобриап, в награду которому Людовик Святой пожаловал право поместить на своем гербе изображение золотых лилий на пурпурном фоне (см.: P. Roger, La noblesse, p. 58). Более подробные сведения источников о Шатобрианах-крестоносцах собраны в исследовании: Н. de Fourmont, L'Ouest aux croisades, t. 2, p. 9. О работах П. Рожэ и А. де Фурмона см. стр. 293 и ел., 297 и сл. данной работы.)

^****("Je rencontrois les souvenirs des croisades et les ombres des heros de la Jerusalem" (Chateaubriand, Itineraire, t. 2, p. 116).)

Шатобриан самым решительным образом обрушивался на писателей XVIII в. и их концепцию священных войн (которую, кстати, сам во многом искажал). Эти писатели представляли крестовые походы более всего "в ненавистном освещении (sous un jour odieux)", себе же Шатобриан ставит в заслугу, что он "одним из первых заявил протест против этого невежества или этой несправедливости" (в "Гении христианства")^*. Нет, рассуждает странствующий по св. местам папист Шатобриан^**, "крестовые походы не были безумием, как их называли; они не были им ни по своим мотивам, ни по результатам"; вообще видеть в них "лишь вооруженные паломничества, цель которых заключалась в освобождении гробницы в Палестине (как будто просветители только к этому сводили сущность крестоносного движения! - М. 3.), - значит высказывать крайнюю ограниченность во взгляде на историю". На самом деле в крестовых походах речь шла о гораздо большем, нежели об одном только "освобождении этой священной гробницы", а именно "о том, какая религия будет владычествовать на земле (?!-М. 3.) - религия ли, враждебная цивилизации, покровительствующая системе невежества, деспотизма, рабства, или религия, которая возродила античную ученость и уничтожила рабство"^***. Крестовые походы, по Шатобриану, - это гигантское столкновение двух религий, из коих одна - воплощение всяческого зла (ислам), другая, напротив, - поборница высоких идеалов. просвещения и свободы (христианство). Такая концепция, как видим, не нова: нечто подобное формулировали еще иезуиты в XVII в.^****.

^*("J'ai reclame un des premiers contre cette ignorance ou cette injustice" (Chateaubriand, Itineraire, t. 2, p. 116).)

^**(Папистом Шатобриап называл себя сам, утверждая одновременно, будто по своим политическим взглядам является либералом (см.: A. L. P on talis, Chateaubriand, - RDM, t. XIX, livr. du ler fevrier 1859, p. 667).)

^***(F. A. Chateaubriand, Itineraire, t. 2, p. 290-291.)

^****(См. стр. 54 и сл. данной работы.)

Принимая во внимание велеречивые декларации средневековых церковных проповедников крестовых походов, Шатобриан в доказательство верности своих положений ссылался на клермонскую речь Урбана II. "Достаточно прочитать речь папы Урбана II на соборе в Клермоне, - указывал он, - чтобы убедиться, что предводители этих военных предприятий не были проникнуты теми ничтожными намерениями, кои им приписывали (Шатобриан, конечно, имел в виду вольтерьянцев. - М. 3.): они помышляли спасти мир от разлития новых варваров" (sic! - М. 3.). И далее автор изображает причины крестовых походов примерно таким же образом, как их рисовали все католические писатели - от Гвиберта Ножанского и Гийома Тирского до Чезаре Барония и Луи Мэмбура, т. е. в духе полного оправдания христианско-рыцарской агрессии XI-XIII вв. Аргументы, к которым при этом он прибегает, - самые плоские, неисторичные, почерпнутые лишь в чувстве ненависти к нехристианскому и, напротив, преклонения перед всем христианским. Мусульманский мир - это варварский мир, говорит Шатобриан: "Дух магометанства - гонение и завоевание; евангелие, напротив, проповедует лишь терпимость и мир. Именно поэтому христиане семьсот шестьдесят четыре года переносили всевозможные ужасы сарацинского фанатизма. Если в конце концов вопли стольких жертв, погубленных на Востоке, если успехи варваров, стоявших уже у врат Константинополя, пробудили христианство и заставили его прибегнуть к собственной защите, то кто осмелится заявить, что причина этих войн была несправедливой?" Итак, с точки зрения Шатобриана, крестовые походы - это отнюдь не агрессия, прикрывавшаяся религиозным знаменем ("крестоносцы вовсе не были агрессорами"); нет, воины христовы шли на Восток с одной мыслью - об избавлении мира от нового "варварства", т. е. ислама, с мыслью о законном возмездии магометанам: "Подданные Филиппа I, выйдя из Франции, двинулись в Азию, дабы в Иерусалиме отмстить потомкам Омара, подданные которого, некогда выйдя из Иерусалима, обосновались в Сицилии, Испании, в самой Франции"^*. Короче говоря, крестовые походы - во всех отношениях справедливое дело, служившее прогрессу христианской цивилизации.

^*(F. A. de Chateaubriand, Itineraire, t. 2, p. 290-292.)

Религиозно-апологетическая схема Шатобриана, крайне необъективная по своим критериям (нет никаких оснований противопоставлять арабов и сельджуков в качестве "варваров" западным рыцарям), являлась шагом назад в понимании крестоносного движения - сравнительно с просветительским. Перечеркивая плодотворные идеи вольтерьянцев, Шатобриан возвращался, по сути дела, к воззрениям Л. Мэмбура.

Насколько узки и предвзяты аргументы, выдвигавшиеся Шатобрианом в пользу представления о крестоносцах как ратоборцах цивилизации! Они исполнены также враждебности к исламу, проникнуты апологией крестовых походов - якобы великого деяния Запада в защиту христианской культуры. Не будь крестовых походов, утверждал Шатобриан, Европа оказалась бы раздавленной магометанскими варварами, подобно тому как это позднее случилось с Грецией. "Где бы находились мы, если бы наши праотцы не ответили силой на силу?" - риторически вопрошал писатель, отождествляя арабов и сельджуков XI-XII вв. с турками-османами, расписывая злодеяния последних в новое время и всячески понося ислам. "Те, кто ныне восхищается успехами просвещения, разве хотели бы они, чтобы среди нас царила религия, приверженцы которой спалили александрийскую библиотеку, религия, которая вменяет в заслугу попирать ногами людей, высокомерно презирать науки и искусства?" Общий вывод Шатобриана о значении крестовых походов сводится к тому, что, "ослабив магометанские орды, они помешали нам стать добычей турок и арабов"^*. (Это псевдоисторическое представление будет впоследствии усвоено всей клерикально-романтической литературой и в измененной форме доживет в католической историографии до наших дней).

^*(F. A. de Chateaubriand, Itineraire, t. 2, p. 292.)

В одном отношении, однако, точка зрения Шатобриана на последствия крестовых походов содержала в себе рациональное зерно. Единомышленник Луи де Бональда и Жозефа де Местра, он не довольствуется воскурением фимиама крестоносцам за то, что они якобы уберегли христианскую цивилизацию от арабов и турок. Шатобриан старается уловить и более непосредственную связь крестовых походов с современностью. То, в чем он находит эту связь, в высшей степени знаменательно для убежденного врага революции и духовного вождя антивольтерьянства. Главные положительные результаты крестовых походов, полагает Шатобриан, таковы: они "спасли нас от собственных революций"; с помощью "мира божьего" "заглушили внутренние [гражданские] войны (les guerres intestines)"; "дали выход тому избытку населения, который рано или поздно служит причиной гибели государства"^*. Таким образом, на первый план у Шатобриана выступает консервирующее воздействие крестовых походов на развитие европейского общества - устранение разрушительных для "порядка" опасностей, проистекающих от гражданских войн, революций и избытка населения.

^*(F. A. de Chateaubriand, Itineraire, t. 2, p. 292.)

Восторженная оценка крестовых походов как плотины, воздвигнутой на пути революции, была чистейшим продуктом феодально-аристократических воззрений Шатобриана, солидаризировавшегося в этом смысле с Л. Мэмбуром и Л. де Бональдом (соответствующие высказывания того и другого у него цитируются)^*. Однако нельзя не заметить в его суждениях существенно важной и по своему объективному содержанию плодотворной поправки к тому преувеличению прогрессивной исторической роли крестоносных войн, которое наблюдалось у иных просветителей: она заключалась в представлении о застопоривающем влиянии крестовых походов на европейский прогресс. Пусть эта мысль была сформулирована Шатобрианом еще в самом общем виде, выглядела бездоказательно и к тому же имела явно реакционную подоплеку; пусть идейным источником ее служила непреоборимая "жажда мести" - желание разделаться с вольтерьянскими воззрениями, - сама по себе идея, пущенная в оборот Шатобрианом, явилась звеном в ряду тех, из которых выковывалась шаг за шагом цепь истины. Это представление не могло пройти и действительно не прошло бесследно для дальнейшего развития историографии крестовых походов.

^*(F. A. de Chateaubriand, Itineraire, t. 2, p. 292-293.)

В шатобриановском "Путешествии" был акцентирован и другой, также аристократического происхождения мотив, а именно национально-исторический: отмечалось значение священных войн для развития французского национального самосознания (за каковое выдавалось, разумеется, аристократически-дворянское самосознание) - этот аспект истории крестовых походов в дальнейшем получит более основательную разработку в реакционно-романтической литературе. Принимая mutatis mutandis робертсоновскую трактовку значения крестовых походов "для прогресса науки и цивилизации"^*. Шатобриан добавлял к своей беглой ссылке на Робертсона проникнутый аристократически-национальной гордостью и пренебрежением к трезвой буржуазной расчетливости панегирик французской воинской славе, добытой рыцарством на Востоке и навечно закрепленной в истории: "Беря во внимание эти расчеты (автор имеет в виду "Историю древней торговли в Восточной Индии" Робертсона. - М. 3.), не следует забывать и о славе, которую европейское оружие снискало в заморских войнах. Время этих войн - это героическая эпоха нашей истории, оно положило начало нашей эпической поэзии. Все, что изливает свет чудесного на нацию, не должно быть презираемо самой этой нацией (сказано явно в укор вольтерьянцам. - М. 3.). Человек не состоит, - морализировал виконт Шатобриан, - исключительно из трезвых расчетов того, что служит ему ко благу и ко злу. Думать так значило бы слишком принижать человека" и пр.

^*(F. A. de Chateaubriand, Itineraire, t. 2, p. 293.)

Крестовые походы, как целостное явление, для этого французского аристократа - "великое зрелище (un grand spectacle) битвы двух армий, Европы и Азии, под знаменем своей религии атакующих Магомета и Иисуса Христа в самой гуще их почитателей"^*.

^*(F. A. de Chateaubriand, Itineraire, t. 2, p. 292-293.)

Аристократическая апологетика крестовых походов, прозвучавшая столь резкой отповедью просветителям в публицистических писаниях Шатобриана, примерно тогда же дала себя знать и в немецкой историко-философской литературе. На путь преодоления просветительского негативизма в отношении крестовых походов вступил известный философ-идеалист Ф. Шлегель (1772-1829). Он уделил им особое место в своих лекциях по новой истории, прочитанных в 1810 г. в Венском университете^*. Данная здесь трактовка крестовых походов в какой-то мере примыкает к геереновской, но развивает как раз ее "романтические" элементы и в этом смысле близка к истолкованию темы Шатобрианом. Действительно, от просветителей (Робертсон) Ф. Шлегель заимствовал, например, представление о значительном влиянии крестовых походов на развитие торговли. Однако в его лекциях нет и малейшего намека на принципиальное осуждение религиозных войн XI-XIII вв. Напротив, преклоняющийся перед христианско-германским средневековьем (и в силу этого столь же голословно, сколь и категорически отвергающий мнение о важности для культурного роста Европы ее соприкосновения с арабами в эпоху крестовых походов)^**, Шлегель характеризует эти предприятия как типичный идеолог немецкой феодальной реакции начала XIX в. - в духе любования подвигами христианского рыцарства. Главный объект, занимающий философа при рассмотрении крестовых походов, - это именно рыцарство. Он с восхищением пишет о его "удивительных" и "больших героических деяниях" в войнах на Востоке, о великих героях, "которые по своим душевным качествам были несравненно богаче тех, кто хотя и стоял у руля мировых событий благодаря занимаемому положению, но был куда беднее чувствами"^***. Правда, подобно Гердеру, Шлегель отнюдь не разделяет взгляда, будто крестовые походы сами по себе были единственной причиной расцвета рыцарства, и, тем не менее, величие духа воинов христовых, якобы проявленное в войнах за св. гроб, - вот что прежде всего привлекает его в этих событиях.

^*(F. Sсhlegel, Von den Kreuzziigen, S. 133-146.)

^**(F. Sсhlegel, Von den Kreuzziigen, S. 141. По мысли Шлегеля, великий германский дух в самом себе нес способность к расцвету культуры и, следовательно, не нуждался в воздействии арабов.)

^***(F. Sсhlegel, Von den Kreuzziigen, S. 135.)

Отношение Шлегеля к религиозному энтузиазму эпохи крестовых походов также совсем иное, нежели у просветителей. Он видит в нем не изуверство и фанатизм, не мрачное суеверие, а, напротив, священное воодушевление и богатство фантазии средневекового, человека. Важнейший практический результат этого воодушевления, по Шлегелю, - оживление духа рыцарства, нашедшего свое наивысшее воплощение в военно-монашеских орденах, творении эпохи крестовых походов.

В суждениях историка-философа уже явственно проступает благоговейное и проникнутое энтузиазмом отношение к крестоносным войнам. Он восторгается "романтической фантазией" породившей их эпохи и в соответствии с этим расценивает иерусалимскую эпопею как определяющий этап в формировании рыцарства. Для Шлегеля, следовательно, и прогрессивное значение крестовых походов в первую очередь в том, что они двинули вперед развитие "благородного" класса, т. е. дворянства.

Антивольтерьянство немецкого романтика тоже сослужило полезную службу историографии: хотя испытывать восторг перед высокими душевными доблестями крестоносных убийц и -грабителей мог только историк, который volens-nolens защищал уходивший в прошлое феодальный порядок, однако он же обратил внимание на значение крестовых походов в укреплении и оформлении феодального рыцарства - представление, несомненно имевшее свой raison d'etre.

Романтические тенденции в историографии крестовых походов чем дальше, тем сильнее упирались в препятствие, без устранения которого они не могли обрести необходимую свободу и простор, - неразработанность материала источников. Только приобщение к ним, опора на них могли придать романтическим исканиям устойчивость и обеспечить победу над вольтерьянством.

В начале XIX в. появляется ряд произведений, представлявших собой попытку закрепить идеализированное представление о крестовых походах, подведя под него достаточно солидное основание - свидетельства современников крестоносных войн. Взгляды XVIII в. (и даже XVII в.) при этом все еще продолжали оказывать влияние и на историков новой, романтической формации различных оттенков, что придавало их сочинениям противоречивый характер.

За три года до венских лекций Шлегеля в Лейпциге вышел в свет первый том "Истории крестовых походов" Фридриха Вилькена (1777-1840)^*, в то время профессора Гейдельбергского (впоследствии и Берлинского) университета, ученика упомянутого ранее И. Г. Эйхгорна (а также А. Шлецера). Этой книгой было положено начало растянувшемуся на четверть века изданию монументального семитомного труда (последний том был напечатан в 1832 г.), которому ученый, по его собственным словам, отдал большую часть своей жизни^**. О масштабе работы, проделанной Ф. Вилькеном, может свидетельствовать поистине колоссальный объем его труда: только авторский текст (без многочисленных Приложений) составляет около четырех тысяч страниц.

^*(F. Wilken, Geschichte der Kreuzziige, 1. Th.)

^**(F. Wilken, Geschichte der Kreuzziige, 7 Th., Vorrede, S. IV.)

Научная весомость этого произведения, однако, была не адекватна его размерам: по большей части Вилькен проста пересказывал источники - типичный для историка-романтика прием вживания в изображаемую эпоху.

По утверждению Л. Бэм (высказанному, впрочем, вскользь и без каких-либо доказательств), Ф. Вилькен "в течение целого поколения властвовал над умами в области истории крестовых походов - и не только в Германии"^*. Такая оценка страдает известным преувеличением, но тем не менее труд Вилькена действительно был крупным явлением в немецкой историографии. Он вобрал в себя некоторые характеристичные черты немецко-романтического подхода к теме.

^*(L. Воehm, Gesta Dei, S. 73.)

Вилькен с самого начала категорически отмежевывался от воззрений историков Просвещения. В Предисловии к первой части работы он заявлял, что "не рассматривает крестовые походы как порыв колоссального безумия или смешную глупость"; он полагает, что такой взгляд не нуждается в доказательствах: современная ему, Внлькену, эпоха "уважает взгляды" других времен на святость религии"^* - кредо романтика начала XIX в., противопоставляющего свое почтение к религиозным верованиям вольтерьянскому скептицизму, определено здесь достаточно четко.

^*(F. Wilken, Geschichte der Kreuzziige, 1. Th., Vorrede, S. VI.)

В кратком вступлении к работе, предпосланном собственно историческому Введению, Вилькен следующим образом формулировал свою точку зрения на сущность крестовых походов: это были религиозные войны, в которых и западные христиане и приверженцы ислама сражались за святой град Иерусалим и прочие св. места ("обе стороны отважно бились во славу своего бога, обе проливали свою кровь за собственную религию"^*). Религиозная форма полностью заслоняет от историка социально-политическое содержание священных войн, которые, по Вилькену, суть войны за веру.

^*(F. Wilken, Geschichte der Kreuzziige, 1. Th., Vorrede, S. 1.)

В соответствии с этим, Вилькен считает решающим фактором возникновения крестовых походов столкновение религиозных интересов христианского Запада и мусульманского Востока. Все Введение к первому тому он посвящает поэтому истории паломничеств в Св. Землю, начиная со времени Константина Великого и вплоть до периода сельджукских завоеваний в Азии в XI в. При сельджуках положение восточных христиан и европейских пилигримов, которые с XI в. особенно часто путешествовали в Палестину^*, крайне ухудшилось, и тогда христианско-рыцарский Запад, уже в течение столетий принимавший близко к сердцу судьбы Св. Земли, вняв громким жалобам и стенаниям восточных христиан и паломников, подвергавшихся ужасной участи под гнетом иноверцев, проникся жаждой отмщения за жестокости мусульман^**.

^*(F. Wilken, Geschichte der Kreuzziige, 1. Th., Vorrede, S. 32 ff.)

^**(F. Wilken, Geschichte der Kreuzziige, 1. Th., Vorrede, S. 41, 44, 45-46.)

Мы видим перед собой старую, восходящую к латинским хроникам схему происхождения крестовых походов: они были якобы ответом преисполненного религиозных чувств Запада на притеснения турок. Вилькен целиком следует тут Гийому Тирскому, всячески расписывавшему жестокости "неверных" в Иерусалиме и тяготы, существовавшие тогда для паломников. Он воспроизводит основные вехи повествования этого хрониста (а также отчасти служившего ому источником Альберта Аахенского) и далее, излагая предысторию крестовых, походов: Вилькен связывает начало движения в пользу войны за гроб господень с паломничеством Петра Амьенского, явлением ему Иисуса Христа в иерусалимском храме и прочими аксессуарами католической традиции. Именно Петр Пустынник, по Вилькену, поднял христианство ради осуществления плана отмщения исламу, выдвигавшегося еще Григорием VII^*.

^*(F. Wilken, Geschichte der Kreuzziige, 1. Th., Vorrede, S. 47 ff.)

Вилькен - историк нарративной школы немецкого романтизма, и это сказывается уже в изображении им предыстории крестовых походов.

Однако, принимая в целом ее традиционную хронографическую канву^*, Вилькен, будучи протестантом, все же кое в чем и отступает от нее: его понимание отдельных эпизодов обнаруживает трезвость взглядов, свойственную протестантской историографии уже прежде. Характеризуя, например, паломничества как чисто религиозные странствования, историк отмечает случаи фальсификации реликвий, приобретавшихся в св. местах, подчеркивает большую роль торговли с Востоком в развертывании этих благочестивых предприятий^**. Верный старым традициям немецкой протестантской историографии, критически оценивавшей крестовые походы - порождение папской политики, Вилькен далее, рисуя предысторию крестовых походов, уделяет большое внимание дипломатии Рима в период, непосредственно предшествовавший их возникновению. Упоминая о посланиях Григория VII от 1074 г., содержавших призывы к войне против турок, ученый отмечает, что для этого папы на первом плане стояли его политические интересы: взывая к христианскому Западу с требованием выступить в поддержку Византии, Григорий VII рассчитывал воспользоваться подходящей ситуацией, чтобы "склонить греков к признанию своего достоинства как верховного епископа в христианском мире"; идея независимости западной церкви от светских властей была Григорию VII дороже, нежели оказание помощи восточной церкви против турок^***. Таким образом, Григорий VII рисуется историческим деятелем, который и выдвинул план крестового похода, и отказался от него - по политическим соображениям.

^*(Сам Вилькен в Предисловии указывал, что в изложении истории Первого крестового похода его труд "не слишком отклоняется от прежних повествований" (F. Wilken, Geschichte der Kreuzziige, 1. Th., Vorrede, S. VII).)

^**(F. Wilken, Geschichte der Kreuzziige, 1. Th., Vorrede S. 3 ff., 11 ff., 14, 16-18.)

^***(F. Wilken, Geschichte der Kreuzziige, 1. Th., Vorrede, S. 42, 43.)

Излагая события, предшествовавшие началу крестовых походов, Вилькен вновь энергично подчеркивает организаторские усилия папства. Крестовые походы, с его точки зрения, в сущности, не были движением, возникшим лишь стихийно, в ответ на жестокости турок после взятия ими Иерусалима; нет, крестовые походы явились и плодом преднамеренной папской политики - отчасти уже Виктора III^*, но главным образом Урбана II. Обращает на себя внимание следующее наблюдение историка: Урбан II внял мольбам восточной церкви о помощи против турок потому, что сам в то время находился в крайне затруднительном положении перед лицом анти папы Гвиберта. "Папы часто прибегали к насильственным средствам, - замечает Вилькен, - когда их власть в Риме ослабевала". Иными словами, крестовый поход на Восток был для Урбана II выходом из его собственных политических трудностей. В этой связи Вилькен указывает на продуманность действий и осмотрительность Урбана II при подготовке Первого похода. Пьяченцский собор 1095 г. официально был назначен этим папой совсем для других целей, но, когда прибывшие сюда византийские послы обратились к собору с просьбами о помощи Константинополю, Урбан II "со всей силой своего красноречия поддержал их". Он созвал затем Клермонский собор, и не случайно это было сделано во Франции: здесь папе было легче перетянуть на свою сторону "вернейших вассалов и могущественных приверженцев короля Филиппа I и лишить его их поддержки", увлекши в задуманное предприятие - поход на Восток; тем самым достигалась цель папства - ослабить и истощить "светский элемент", отнять у королей их опору - рыцарство, двинув его ко гробу господню. Клермонский собор, говорит Вилькен, был подготовлен настолько тщательно, что он явился одним из самых блестящих^**.

^*(F. Wilken, Geschichte der Kreuzziige, 1. Th., Vorrede, S. 43.)

^**(F. Wilken, Geschichte der Kreuzziige, 1. Th., Vorrede, S. 49-51.)

Характеристика деятельности папства при организации крестовых походов занимала видное место и в других частях работы Вилькена - в этом отношении он, по существу, продолжал курс протестантской (и просветительской) историографии, только вел его в сугубо научных рамках, исключая какую-либо политическую запальчивость, уснащая свои рассуждения обильными ссылками на источники - папский эпистолярий, хроники и т. д.

Как романтик-протестант, Вилькен, подробно используя хроники Гвиберта Ножанского и Эккехарда из Ауры, описывал крайние проявления фанатизма в Европе накануне Первого крестового похода, веру в чудеса, видения, небесные знамения и пр., широкое применение священнослужителями благочестивого обмана ради возбуждения крестоносного пыла^*. Впрочем, едва ли мы вправе предполагать какие-либо осознанные ретроспективно-изобличительные намерения у Вилькена: просто он старался следовать свидетельствам хронистов, усматривая в этом средство точнее передать "дух эпохи".

^*(F. Wilken, Geschichte der Kreuzziige, 1. Th., Vorrede, S. 59, 75 ff.)

Вилькен нигде не выражает своего собственного отношения к рассказам современников о чудесном. Повествуя в дальнейшем о самом походе 1096-1099 гг., историк с таким тщанием старается передавать события в соответствии с известиями хроник и до такой степени чужд каких-либо рационализирующих или тем паче морализирующих намерений, чго даже наиболее вопиющие проявления бесстыдства духовных пастырей крестоносцев, не брезговавших самыми грубыми трюками для достижения своих целей, излагает без всяких авторских пояснений (в такой бесстрастной профессорско-педантичной манере передается, к примеру, история находки св. копья в Антиохии - Вилькен полностью пересказывает версию Раймунда Ажильского)^*.

^*(F. Wilken, Geschichte der Kreuzziige, 1. Th., Vorrede, S. 213-216, см. также S. 216, Anm. 19.)

Вилькен, повторяем, стремился, таким образом, обрисовать"облик эпохи", но одновременно он все же выражает и свое неприятие католического фанатизма - либо между строк, либо какими-то малозаметными штрихами (в данном случае автор выделяет известия хронистов об отрицательной реакции в крестоносном воинстве на небесное откровение о св. копье Петру Варфоломею).

Каким образом характеризует историк самих крестоносцев, побуждения, заставившие их принять участие в походе на Иерусалим? Склонный, как и все романтики, к идеализации средневековья, Вилькен нередко облагораживает рыцарей, участников Первого похода. Готфрид Бульонский под его пером- это немецкий сеньор, полный благочестия, отваги и рыцарственности, "благородный герцог"^*; Роберт Фландрский - "смелый и доблестный рыцарь", за помощью к которому уже якобы обращался византийский император "Мануил"^**; Гуго Великий - "рыцарь высоких помыслов"; Танкред (без достаточных на то оснований) противопоставлен Боэмунду: если князь Тарентский был властолюбив, жаден, груб и суров, то его племянник-рыцарь оказывается, по характеристике историка, в такой же мере благочестивым, благожелательным, полным любви к людям и пр.^***. Рисуя мотивы, по которым отправилось в крестовый поход нормандское рыцарство, Вилькен выставляет в качестве главного из них старый, "романтический дух, вынесенный норманнами из северных лесов" и издавна побуждавший их к паломничествам.

^*(F. Wilken, Geschichte der Kreuzziige, 1. Th., Vorrede, S. 69, 159.)

^**(F. Wilken, Geschichte der Kreuzziige, 1. Th., Vorrede, S. 72. Вилькен ошибочно называет "Мануилом" Алексея Комнина (это, конечно, просто lapsus calami), а графа Роберта II Фландрского путает с его отцом - Робертом I (Фризоном) (см.: F. L. Gаnsho f, Robert le Frison, - Byz., 31, 1961, p. 57-74).)

^***(F. Wilken, Geschichte der Kreuzzuge, I. Th., S. 73, 124.)

Правда, он отмечает буйные нравы рыцарства, вскормленные постоянными войнами на родине, которые являлись порождением ленной системы с ее запутанными вассальными связями ("рыцарь вне войны тогда был немыслим"); однако затем, воспроизводя соответствующие рассуждения Гвиберта Ножанского, переносит все же центр тяжести на высокие идейные побуждения этого, воинственно настроенного рыцарства: отправляясь на войну против мусульман, западные рыцари-деруководствовались тем, что они получат таким путем возможность дать выход своей воинственности и притом не только избегнуть ада, но и обрести небесный рай^*.

^*(F. Wilken, Geschichte der Kreuzzuge, I. Th., S. 62-64.)

Обращение к источникам позволило Вилькену, как добросовестному ученому, выявить в отдельных случаях и более глубокие причины крестоносного пыла, бросившего рыцарство на Восток. Он с большой фактической достоверностью указывает в качестве таковых политические соображения (герцог Роберт Нормандский оказался в конце XI в. беспомощным перед лицом баронской анархии в своих владениях; фактически утратив там всякую власть, он потому и внял совету отправиться в Св. Землю). Историк подчеркивает алчность крестоносцев- не только князей, но и заурядных рыцарей; так, упоминается некий французский воитель, который жил "по ту сторону Сены" (Вилькен опирается в данном случае на известие Гвиберта Ножанского) и уже накануне похода встал на путь грабежей населения, находившегося в окрестностях его замка^*. Но подобного рода наблюдения у Вилькена единичны; в основном же крестоносное рыцарство предстает в его произведении в чрезвычайно облагороженном виде.

^*(F. Wilken, Geschichte der Kreuzzuge, I. Th., S. 71, 75.)

Интересно вместе с тем, что этот историк, отмежевывающийся от негативизма просветителей, воспринял и даже обосновал данными источников некоторые взгляды XVIII в., характерные именно для просветительского понимания темы, в частности, на причины массовости крестоносного движения (в его начальной стадии). С точки зрения Вилькена, "действенными побудительными мотивами" крестоносного воодушевления широких слоев народа служили "фанатичные проповеди Петра Пустынника, пылкие речи Урбана II, рассказы возвращавшихся паломников о бедствиях, перенесенных на Востоке", т. е. религиозные причины. Но, замечает Вилькен, "они могли оказать свое влияние только в конкретных условиях того времени". К их числу он относит прежде всего ленную систему во Франции, где "народ находился в постыдном рабстве и глубокой нужде", подати, обременявшие людей, которые оставались еще свободными; отмечается и тот факт, что носителями многообразного гнета, ложившегося тяжестью своей на массы, выступали не только светские сеньоры, но и церковные владетели, а также их слуги, "притеснявшие бедный люд". Кроме того, подчеркивается большое значение постоянных голодовок в Европе - результат многократных неурожаев и частых эпидемий^*.

^*(F. Wilken, Geschichte der Kreuzzuge, I. Th., S. 59-62.)

Объективный характер всех этих в целом верных суждений историка обусловлен отчасти его конфессиональным углом зрения, позволившим, например, увидеть в католических священнослужителях притеснителей народа; в то же время вилькеновская объективность едва ли может быть правильно истолкована без учета исторической обстановки, когда писались эти строки (период "освободительных" реформ Штейна - Гарденберга). Примечателен вывод, к которому приходит Вилькен: по его словам, "для крепостных рабов клич Урбана прозвучал радостной вестью, ибо, посвящая себя Христу, они выходили из подчинения своим господам-насильникам". И далее: "Тот, кто покидал родину, оставлял позади лишь нужду и нищету, а в Св. Земле, если она будет завоевана, можно было надеяться на получение богатой добычи и прекрасных владений"^*.

^*(F. Wilken, Geschichte der Kreuzzuge, I. Th., S. 61-62.)

Как видим, идеализация крестоносных войн сочеталась у этого историка с довольно трезвым пониманием отдельных явлений социальной жизни XI в.: в источниках он сумел прочитать то, что ему "подсказывала" в известной мере и современная немецкая действительность. В общих чертах и более исходя из догадок, чем из исторически достоверных фактов, обо всем этом уже писали историки XVIII в. Заслуга Вилькена как ученого, чуткого к духу своего времени, в том, что он сумел обосновать эти догадки прямыми свидетельствами источников: в поисках земных причин крестоносной активности широких слоев населения (в числе этих причин упоминалось и стремление должников освободиться от уплаты долгов и вернуться домой разжившимися^*) Вилькен обращался к сообщениям Сигиберта де Жамблу, Гвиберта Ножанского и других французских хронистов начала XII в. В этом заключался сделанный историком шаг вперед в освещении причин крестовых походов. Материал хроник сам по себе наталкивал Вилькена на такие факты, которые противоречили сугубо идеалистическим представлениям о происхождении крестовых походов. Будучи добросовестным историком, ученый вынужден был считаться с этими фактами. Разумеется, в последнем счете Вилькен все же оставался в кругу идеалистических представлений относительно причин и характера священных войн: ведь даже те прозаические мотивы крестоносцев, которые оттенялись в его рассуждениях, выступали в качестве исторических факторов, лишь способствовавших проявлению главного, т. е., по Вилькену, религиозного, Beweggrund этого" движения.

^*(F. Wilken, Geschichte der Kreuzzuge, I. Th., S. 62.)

В труде Вилькена очень заметно его пристрастие к описанию немецких крестоносных предприятий - традиция, восходящая к протестантской литературе XVII в. Они изображались с исключительно большими, совершенно неоправданными подробностями и содержали в себе немало элементов любования немецким средневековьем: таковы описания бесплодного похода на Восток герцога Генриха Льва в ll71 - ll72 гг.^*; столь же безрезультатного предприятия Фридриха Барбароссы в ll89-ll90 гг., которому уделено около сотни страниц^**, причем самый облик этого крестоносца крайне приукрашивается, преувеличивается степень его политическога влияния и пр. (при одном известии о выступлении немецкого императора, некритично вторит историк хронисту, "сарацин объял страх": ведь против них двинулся государь, "который царствовал над многими народами от Северного до Средиземного моря"^***, и т. д.); таков же очерк о бесславном крестоносном предприятии Генриха VI, начатом в ll96 г.^****, и многие другие.

^*(F. Wilken, Geschichte der Kreuzzuge, I. Th., 4 Th., S. 4 ff.)

^**F. Wilken, Geschichte der Kreuzzuge, I. Th., S. 50-144.)

^***(F. Wilken, Geschichte der Kreuzzuge, I. Th., S. 53.)

^****(F. Wilken, Geschichte der Kreuzzuge, I. Th., 5. Th., S. 1-58.)

Специфическая особенность "Истории" Вилькена - поистине бескрайняя фактологичность: это был неизбежный плод механического следования автора использованным им в огромном числе источникам. Подобно ученым исторической школы права, превращавшим источник в самоцель, Вилькен всецела был поглощен фактами, почерпнутыми в текстах XI-XIII вв. и воплощавшими, в его глазах, эпоху. Любопытно, что он отказался даже от каких-либо обобщающих выводов: седьмой том его труда так и обрывается на описании заключительных событий борьбы крестоносцев с мусульманами в Св. Земле - никаких итогов автор не подводит^*.

^*(Точно так же он не делает этого и в своем исследовании о Комнинах (см.: F. Wi1ken, Rerum ab Alexio I. Об этой кн.: А. П. Каждая, Загадка Комнинов, стр. 60 и сл.).)

Пиетет перед средневековьем (ограниченный, впрочем, в известной степени рамками протестантских воззрений), а также националистические тенденции, вообще пронизывавшие немецкую романтическую историографию наполеоновского и посленаполеоновского времени, - все это отчетливо сказалось в произведении Вилькена. Вклад, внесенный им в историографию, заключался не столько в какой-либо принципиально новой постановке и истолковании проблемы крестовых походов (в этом отношении Вилькен почти не вышел за границы господствовавших тогда в литературе воззрений), сколько в другом - в привлечении широкого круга источников. Вилькен оказал большое, прямое и косвенное, влияние на ряд современных ему немецких историков крестовых походов, компилятивные, учебно-популяризаторского типа сочинения которых строились главным образом на основе его работы: таковы труды И. Хр. Хакена^*, Ф. Р. Геллера^**, В. Ф. Функа^***, Л. Химиани^****, И. Г. Гурлитта^***** и некоторые другие, представлявшие собой ухудшенное авторами-компиляторами переложение вилькеновского оригинала^******.

^*(J. Ch. Haken, Gemalde der Kreuzzuge.)

^**(F. W. He11ег, Geschichte der Kreuzzuge.)

^***(W. F. Funk, Kreuzzuge.)

^****(L. Сhimiani, Kreuzzuge.)

^*****(J. G. Gur1i11, Geschichte der Kreuzzuge.)

^******(Об уровне этих трудов можно судить хотя бы по упомянутому двухтомнику Леопольда Химиани, в свою очередь представлявшему собой вдвое сокращенную автором компиляцию - "Картины из эпохи крестовых походов" В. Ф. Функа (L. Сhimiani, Kreuzzuge, 1. Th., Vorrede, S. IV). Опус Л. Химиани предназначался для целей религиозного воспитания: он должен был "согреть сердца юношества любовью к святому, великому и прекрасному". Крестовые походы изображались здесь как проявление "горячей приверженности [средневековья] к религии, воодушевлявшей знатного и простолюдина" (ibid., S. 1-11), причем быль и небылицы мешались самым причудливым образом.)

Романтическая апологетика не сразу и не полностью взяла в полон немецких историков крестовых походов: в 20-х годах еще слышны, были мотивы просветительской литературы XVIII в. Об этом свидетельствует, например, небольшой, обобщающего характера "Исторический опыт" немецкого медиевиста Конрадина Абеля - "Каковы были побуждения к крестовым походам, каково было их воздействие на Европу?" (1820)^*. Следуя традициям рационалистов XVIII в., Абель характеризовал крестовые цоходы как наиболее яркий в мировой истории "пример могущества суеверий и ложного религиозного пыла". В качестве причин этого движения он называл: "святое благочестие", "веру в сверхъестественное", "жажду реликвий", "склонность рыцарства к приключениям", "политические мотивы" (стремление папства к укреплению своего престижа)^**. Но каковы бы ни были причины и характер движения, по существу своему оно, в глазах Абеля, прежде всего "революция крестовых походов"; ее результатами, по Абелю, послужили рост городов, развитие торговли и тому подобные процессы^***, относившиеся на счет крестоносных авантюр еще Робертсоном.

^*(С. Abel, Die Veranlassungen zu den Kreuzzugen.)

^**(С. Abel, Die Veranlassungen zu den Kreuzzugen, S. 7-8, 10, 12, 13, 17, 20-21.)

^***(С. Abel, Die Veranlassungen zu den Kreuzzugen, S. 25, 40 ff., 43 ff.)