НОВОСТИ    ЭНЦИКЛОПЕДИЯ    КНИГИ    КАРТЫ    ЮМОР    ССЫЛКИ   КАРТА САЙТА   О САЙТЕ  
Философия    Религия    Мифология    География    Рефераты    Музей 'Лувр'    Виноделие  





предыдущая главасодержаниеследующая глава

Глава IV. В ЗАКЛЮЧЕНИИ. НИЗЛОЖЕННЫЙ ЦАРЬ И РЕВОЛЮЦИОННЫЙ НАРОД

С приездом Государя Императора в Царское Село в заключении в Александровском дворце оказались следующие лица:

Государь Император Николай Александрович, Государыня Императрица Александра Федоровна, Наследник Цесаревич Алексей Николаевич, Великая Княжна Ольга Николаевна, Великая Княжна Татьяна Николаевна, Великая Княжна Мария Николаевна, Великая Княжна Анастасия Николаевна, Обер-гофмейстерина Елизавета Алексеевна Нарышкина, Фрейлина графиня Анастасия Васильевна Гендрикова, Фрейлина баронесса София Карловна Буксгевден, Гоф-лектриса Екатерина Адольфовна Шнейдер, Гофмаршал князь Василий Александрович Долгоруков, Обер-гофмаршал граф Бенкендорф, Заведовающий делами Императрицы граф Апраксин, Лейб-медик Евгений Сергеевич Боткин, Доктор при Наследнике Владимир Николаевич Деревенько и Наставник при Наследнике Цесаревиче Петр Андреевич Жильяр.

Кроме того, в одном из боковых флигелей дворца добровольно проживала Анна Александровна Вырубова и при ней жена Дэна.

Самоотвержения графа Апраксина хватило всего дня на три, не больше. Он очень скоро подал заявление и просил его выпустить, заявив, что все дела здесь во дворце он закончил, а семья у него осталась в Петрограде. По распоряжению министра юстиции Керенского он был выпущен и уехал немедленно из Царского Села.

Затем впоследствии из перечисленных выше лиц, окружавших Царскую Семью в период Ее заключения в Александровском дворце, выбыли по разным причинам следующие лица:

В конце марта или начале апреля, в один из приездов во дворец Керенского была арестована Вырубова, которая только что оправилась от воспаления легких. Основною причиною ее ареста было то исключительное общественное возбуждение, которое создалось в общественном мнении против этой злополучной и несчастной женщины еще в дореволюционное время. Она явилась тоже своего рода жертвой безволия и бессилия новой революционной власти перед давлением голословной клеветы и совета с. и р. депутатов. Последним толчком для ареста и заключения Вырубовой в Петропавловскую крепость послужила история с комендантом дворца Коцебу, который, будучи знаком с Вырубовой еще раньше, изредка навещал ее и теперь. Об этих посещениях Коцебу узнали солдаты охраны, и в местном совдепе поднялся невероятный шум по адресу вообще всей Царской Семьи. Полковник Кобылинский был вынужден донести об инциденте генералу Корнилову, который немедленно отозвал Коцебу, а министр юстиции Керенский, особенно доискивавшийся "темных сил", счел необходимым арестовать Вырубову. Вместе с ней увезли в Петропавловскую крепость и госпожу Дэн.

Затем 14 мая увезли в госпиталь старушку Нарышкину, заболевшую сильным крупозным воспалением легких. Она была искренно огорчена предстоящей разлукой с Государыней, к которой проявляла горячую привязанность, тем более что ей заявили, что разрешения вернуться назад она не получит. Нельзя не отметить, что старушка простудилась у себя в комнате дворца, где вообще было очень холодно, так как для отопления дворца распоряжением правительства отпускалось слишком мало дров.

Значительно позже, почти перед выездом Царской Семьи в Тобольск, был принужден покинуть дворец верный и старый слуга Императора граф Бенкендорф, у которого сильно заболела жена, проживавшая в Петрограде. Вместо него в круг приближенных поступил генерал Илья Леонидович Татищев, не принадлежавший по своему положению к разряду свитских, но оставшийся глубоко преданным и честным слугою "Своего Государя".

Все остальные лица из перечисленных выше, добровольно подвергнувшие себя аресту вместе с Царской Семьей, оставались при Ней вплоть до перевода Семьи уже советской властью в Екатеринбург.

Как уже упоминалось выше, начальником гарнизона и наблюдающим за арестованной Царской Семьей был назначен полковник Кобылинский, которому непосредственно подчинялись коменданты дворца. Полковник Кобылинский был старым офицером действительной службы и перед войной командовал ротой в лейб-гвардии Петроградском полку. С ротой он и выступил в поход. 8 ноября 1914 года в бою под Лодзью Кобылинский был ранен пулей в ногу, причем ранение осложнилось поражением нерва. Эвакуированный для лечения, он вернулся в строй в марте 1915 года и вступил в командование батальоном в том же полку. В июле 1915 года в бою под Гутой Старой Кобылинский был сильно контужен, под влиянием контузии у него развился нефрит в очень тяжкой форме. Признанный вследствие этого негодным к строевой службе, он был назначен в запасной батальон того же полка, где его и застала революция и откуда он был вызван генералом Корниловым на ответственную должность при арестованной Августейшей Семье.

Выбор генерала Корнилова был очень удачен. Кобылинский обладал достаточным тактом, находчивостью и твердостью, чтобы, не подвергая Царскую Семью излишним стеснениям и унизительным ограничениям, обеспечивать Ее, насколько только было возможно, от злобных и мелочных придирок различных распущенных революционных людишек, стремившихся порой проявить свою власть над Августейшими узниками. Кобылинский был постоянным буфером между Царской Семьей и наглыми, низкими и резкими выступлениями некоторых особо усердных революционных комиссаров и товарищей и, принимая многое на себя, до максимума смягчал своеволие и глумление этих типов над беззащитными, бессильными Арестованными. Вся Царская Семья и все остававшиеся при Ней приближенные искренно полюбили этого достойного ставленника генерала Корнилова и вполне оценили его временами невероятно тяжелое и трудное служение Семье, в единственном стремлении всегда и во всем оградить Ее от напрасных оскорблений и сохранить Ее интересы.

Первым комендантом дворца, назначенным генералом Корниловым, был штабс-ротмистр Коцебу, пробывший в этой должности всего недели две и ознаменовавший себя только упомянутой историей с Вырубовой. Его сменил ставленник министра юстиции Керенского, полковник Коровиченко, пробывший в этой должности до самого отъезда Августейшей Семьи в Тобольск, т. е. до 31 июля по старому стилю.

Коровиченко кончил Военно-юридическую академию, прослужил после нее определенное время на военной службе и, выйдя в отставку, занялся адвокатурой. При мобилизации он был призван на военную службу. Его связывали с Керенским и Переверзевым личные дружественные отношения и социалистические взгляды. Между прочим, они втроем выступали в известном процессе Бейлиса в качестве защитников.

Это был человек в общем умный и образованный, но крайне нетактичный и просто хамоватый. Узнав Царскую Семью ближе, он, видимо, принужден был отказаться от предвзятых мнений, сложившихся в дореволюционное время, и желал относиться к Ней хорошо, особенно во вторую половину своего пребывания в должности. Однако все выходило у него так неудачно, что невольно он сам закрывал себе доступ к Ее расположению. Так, например, на его обязанности лежал установленный Керенским просмотр корреспонденции, адресуемой Членам Августейшей Семьи. Желая выказать свое дружественное и благорасположенное отношение, он позволял себе такие неуместные шутки: передает которой-нибудь из Великих Княжен адресованное ей письмо и, мило улыбаясь, заявляет: "А Вам пишет такая-то, или такой-то"; или вычитает из письма какое-нибудь употребленное в нем выражение, и затем в разговоре с адресатом употребляет это выражение в шутливо-игривом тоне. Выходило глупо и нетактично.

Однако он всячески старался, с своей стороны, оградить Августейших арестованных, особенно узнав Их ближе, от попыток некоторых хулиганствовавших солдат и членов местного совдепа задеть Царскую Семью каким-либо оскорбительным отношением или унизительным мероприятием или поступком. Всегда в этих случаях он всецело помогал Кобылинскому, становясь на его сторону и пользуясь, как близкий к министру юстиции человек, своим большим авторитетом. Впоследствии Коровиченко был назначен командующим войсками Туркестанского военного округа, где во время большевистского переворота был зверски замучен новыми товарищами и разорван на куски.

Охрана арестованной Царской Семьи была возложена генералом Корниловым на 1, 2 и 4-й стрелковые полки, бывшие запасные батальоны 1, 2 и 4-го гвардейских стрелковых полков.

Внутренней охраны во дворце не было. Посты располагались лишь снаружи, охраняя весь район, занятый дворцом и парком, не допуская в него никого без разрешения начальника гарнизона и не выпуская никого из арестованных, кроме докторов Боткина и Деревенько, которым иногда по особым разрешениям позволялось навещать больных в городе. Таким образом, охрана, установленная генералом Корниловым, ограничивала свободу арестованных пределами района дворца, но не стесняла Семьи в Ее внутренней, домашней жизни.

Историческое исследование, путем допроса разных свидетелей, старалось насколько возможно полнее выяснить характер отношения охранников к Царской Семье после Ее ареста, и вот какие материалы удалось собрать и к каким заключениям представилось возможным прийти в этом чрезвычайно существенном вопросе. Ведь именно здесь, в пределах района Александровского дворца, впервые непосредственно соприкоснулись отрекшийся от престола, грязью и клеветой опороченный бывший Царь и столичный, развращающий, усиленно распропагандированный, революционный солдат-товарищ, бывший сын Самодержавной России. Только низложенным Государь получил возможность увидеть непосредственно того самого ужасного, столичного, революционного, простого русского человека, "творившего революцию" и требовавшего свержения своего Помазанника, которого до сих пор Ему предоставляли видеть только через призму донесений, докладов и представлений, исходивших от приближенных, общественных и политических руководителей революции. С своей стороны, и этому "творцу революции" из народа "всея земли" пришлось увидеть своего Самодержца и Боговидца уже в арестованном состоянии; тут только удалось ему подойти к Нему непосредственно, а не через хмельной угар революционной агитации и заманчивого понятия о "свободе", которым руководители одурманили в нем образ его Царя, за которого до тех пор он молился в своей Православной вере, в своих храмах и церквах.

В первые дни ареста, примерно в течение первых двух-трех недель, солдаты охраны угрюмо, насупившись, исподлобья присматривались к Арестованным, к Их жизни, поведению, занятиям в саду и на прогулках, к Их взаимоотношениям между Собою и с приближенными. Можно сказать, что солдаты следили за каждым Их шагом, каждым движением, каждым действием, собираясь поодаль в кучки и группы, не приближаясь к Ним и стараясь не отделяться друг от друга, а сливаясь в серых общих пятнах небрежно одетых и кое-как накинутых шинелей, с нелепо торчащими углами воротников и в надвинутых до самых бровей серых растрепанных папахах. Располагаясь такими кучками по разным углам парка, между деревьями и вдоль ограды, держась вне обычных для гулянья Членов Царской Семьи дорожек, они старались повернуться к гулявшим боком и, несколько пригнув головы, вполоборота, неотступно следили за Ними, обмениваясь между собою отрывочными замечаниями, не определявшими внутренних их мыслей, заключений или выводов, а лишь констатировавшими то или другое действие, жест, поступок наблюдаемого: "Пошла к Наследнику"; "вон села"; "курит"; "француз идет"; "на пруд пошли"; "Она вышла"; "здоровается..." Так смотрела и держала себя общая серая масса солдат охраны.

Но на фоне этого угрюмо-настойчивого созерцания в этот первый период соприкосновения бывшего Царя и революционизированного простолюдина было немало случаев не просто некорректных и нетактичных поступков солдат, а грубых и неосмысленных поползновений задеть Членов Царской Семьи своеобразно воспринятой революционностью, оскорбить особо подчеркиваемой "демократичностью"; в большинстве случаев подобные поступки являлись результатом разнуздавшейся до хулиганства натуры и порой имели целью использовать положение, чтобы безнаказанно пограбить.

Такова общая характеристика отношений солдатской среды к Арестованным в этот начальный, острореволюционный, дурманный период государственного переворота.

Отношение офицерской среды охраны в тот же первый период их соприкосновения с Августейшей Семьей, говоря об общей массе, носило иной, если так можно выразиться, более специфический революционный оттенок. Подавляющее большинство этого офицерства было из среды "временных джентльменов", и только по форме, одетой на них, могло причисляться к рядам офицерства, совершенно не соответствуя высокому и ответственному значению офицера армии, как руководителя и носителя духовных и технических принципов военного искусства, военной полезной доблести и правильной военно-боевой организации. Это отнюдь не обозначает, что масса их принадлежала к категории людей безнравственных, беспринципных вообще, без национальных чувств, глупых, тупых, некультурных. Совсем нет. А просто тот элемент населения, из которого на третий год войны наспех "стряпали" младшего офицера (а ведь именно таковыми и были заполнены небоевые, запасные части, "творившие революцию"), частью органически, частью по предшествовавшему состоянию в большинстве случаев или вовсе не мог служить материалом для выработки из него офицера, или нуждался в более продолжительном воспитательно-образовательном подготовительном периоде, чем это было на деле. Ну какой, например, офицер в воспитательно-техническом военном отношении мог получиться из почтенного, уважаемого, честнейшего прапорщика Николая Александровича Мунделя, прожившего до призыва в армию на белом свете 46 лет и добросовестнейшим образом несшего до войны в течение почти всей своей жизни службу в одном из отделений Главного управления неокладных сборов и казенной продажи питей. А ведь в изучаемый период он занимал должность старшего адъютанта штаба той самой 4-й гвардейской резервной бригады, в состав которой входили полки, назначенные нести охрану при Царской Семье.

Конечно, среди этого офицерства были и нравственно-испорченные элементы, и просто дурные, и злые, и вредные для армии люди, и выгнанные из ее рядов по несоответствию еще в мирное время, но общий характер отношений офицерства охраны к Царской Семье в рассматриваемый первый период заключения создавали не они. Общий характер отношений вытекал из общей же необразованности этой так называемой интеллигентной или полуинтеллигентной среды, из которой черпался материал для пополнения колоссальной убыли младшего кадрового состава офицерства и который явился командным элементом в рядах воинских частей - исполнителей революции. Сознательные революционеры, честные партийно-идейные деятели насчитывались среди них единицами, главная же их масса, как и масса солдатская, была только увлечена тем же угаром революции, к которой прибавлялась еще и "мода" на революцию, являвшаяся достоянием интеллигентного класса населения. При отсутствии в них полезных свойств офицерства, их "командное" положение в рядах охраны побуждало их принимать на себя "коноводство" в показном проявлении революционности и демократичности новых революционных войск по отношению к бывшему Царю и Его Семье. Искусственная непринужденность поведения в присутствии членов Августейшей Семьи, разгуливание среди Них во время Их работ в саду, умышленно громкие разговоры между собою и хохот, разваливание на скамейках, выступления с унизительными требованиями якобы от имени солдат, подзуживание часовых не отвечать на приветствия Царя - вот чем наружно проявлялся в этот период характер отношения охранного офицерства к Арестованным - явной искусственностью, напускным фальшивым демократизмом и неприличной, глупой и грубой позировкой. Под этой внешней, показной оболочкой трудно определить, каков был внутренний общий характер отношения офицерства, трудно обобщить словом, не вдаваясь в крайности суждения, но было совершенно ясно, что ничего определенного, серьезного и продуманного в отношении как к бывшему Царю, так и вообще к происшедшим событиям во внутреннем мировоззрении охранного офицерства еще не установилось.

Однако при детальном допросе свидетелей и тщательном изучении этого существенного для истории переворота вопроса исследование приходит к заключению, что даже в первоначальный период соприкосновения охранников с Августейшей Семьей приведенные выше характеристики солдатских и офицерских отношений должны приниматься обобщенными лишь условно, с внешней стороны. Приходится отметить, что действительная неприязнь и явная враждебность проявлялись лишь единичными представителями офицерства охраны и абсолютно меньшей частью солдатства. Не останавливаясь на свидетельских показаниях общего характера, а подбирая факты, конкретные показания, является возможным отметить и еще одну особенность, любопытное и знаменательное явление, заключающееся в том, что случаи нагло-революционных или грабительско-хулиганских выходок выпадают почти исключительно на долю офицеров и солдат 2-го полка, в котором к тому времени не оставалось ни одного кадрового офицера и заботливого о части хозяина, благодаря чему люди находились в отвратительных хозяйственных условиях жизни, быта и питания.

Конкретные эпизоды, собранные следователем от свидетелей и очевидцев, так характерны для истинной оценки отношений и так, в сущности, немногочисленны, что исследование считало необходимым для полноты впечатления привести их полностью, как бы наглядно иллюстрируя ими свои выводы и обобщения.

Со стороны офицеров случаи злостной некорректности отмечаются свидетелями только в отношении тех из них, которые получили это звание уже в течение войны и которые принадлежали преимущественно к той категории офицеров, которые на фронте не побывали, а отбывали свою службу в тылу.

Так, однажды, рассказывают свидетели, офицер 2-го полка прапорщик Ерынич явился к коменданту дворца и заявил якобы от имени солдат, что "мы Их должны сами видеть. А то Они арестованы, а мы Их не видим". Это было на второй или третий день по приезде Государя, когда Дети еще все болели, почему ни Государыня, ни Дети не выходили из дворца в парк и охрана не имела возможности Их видеть.

Определенно чувствовалось, что в требовании Ерынича, основанном на уставном положении для караула при арестованных вообще, заключалось стремление причинить Августейшим Узникам умышленное унижение и моральное оскорбление, а быть может, даже только стремление к удовлетворению своего "мещанского любопытства" видеть Августейшую Семью в Ее домашней жизни. Никакие доводы рассудка на Ерынича не действовали. Он назойливо и нагло добивался своего, выставляя мотивом, что члены Семьи без их поверки могут бежать из-под ареста, так что охрана узнает только потом, быть может, много времени спустя. Указание на то, что Дети больны, никуда выехать не могут, а Родители не бросят Детей на произвол судьбы, и, следовательно, нет оснований опасаться побега кого-либо, Ерыничем упрямо не принималось. Комендант, уже в то время опасаясь, что в конце концов все может случиться помимо его, путем безнаказанного и наглого насилия через местный совдеп, обратился за разъяснением в Петроград, откуда и последовали соответственные, серединного характера, указания.

Было решено установить такой порядок: когда будет приходить новый караульный офицер для смены кончавшего дежурство, оба вместе будут посещать Государя в присутствии Государыни, причем сменяемый офицер будет прощаться с Царем, а новый здороваться. Но чтобы этот новый порядок был наименее тягостен для Государя и Государыни, было решено всю эту вынужденную процедуру проделывать перед завтраком, когда здоровые Узники обыкновенно сходились в столовой.

И вот в тот день, когда охрана 2-го полка сменяла охрану 1-го и очередь быть караульным офицером дошла до Ерынича, последний при выполнении указанной процедуры обнаружил действительную цель, руководившую им в домогательстве видеть бывшего Царя. Когда в этот день перед завтраком по уже установившемуся новому порядку оба офицера явились к Государю, то бывший Царь, по примерам предыдущих смен, прощаясь с уходившим с караула офицером 1-го полка, подал ему руку. Когда же, здороваясь, Он протянул руку прапорщику Ерыничу, тот сделал шаг назад и не принял руки Государя, которая повисла в воздухе.

Чрезвычайно страдая от этого впервые проявленного по отношению к Нему поступка офицера, Государь подошел к Ерыничу, взял его за плечи обеими руками и со слезами на глазах грустно и тихо спросил его:

"Голубчик, за что же?"

Снова сделав шаг назад, приготовленной заранее фразой, почти скороговоркой, Ерынич ответил:

"Я из народа. Когда народ Вам протянул руку, Вы не приняли ее. Теперь я не подам Вам руки". Повернулся и быстро вышел.

Если бы Государь спросил Ерынича - о какой протянутой народом руке он говорит, то Ерынич, конечно, не смог бы пояснить значения своего заявления. Его цель была, пользуясь своим безнаказанным положением революционного начальника, просто оскорбить, морально ударить бессильного лежачего человека. Кроме того, офицерам типа Ерынича в то время кружило голову стремление отличиться на поприще проявления своей "демократичности и революционности", выдающийся пример чему дал сам Верховный Главнокомандующий генерал Брусилов и что особо ценилось представителями центральной власти в Петрограде и служило самым действительным способом к быстрому выдвижению по революционной иерархической лестнице. И конечно, "демократический" поступок прапорщика Ерынича был особо почтен в местном совдепе и его пример послужил образцом для некоторых солдат охраны, мечтавших, так же как и "товарищи начальники"; отличиться на безопасном, тыловом революционном поприще.

Выходка Ерынича нашла себе полную поддержку в лице офицера того же типа прапорщика Домодзянца, которого местный совдеп определил в качестве своего соглядатая при коменданте дворца, прикрыв действительную цель будто бы проявившейся необходимостью коменданту иметь помощника. Этот Домодзянц совместно с Ерыничем подучил некоторых солдат 2-го полка не отвечать на приветствие Государя, который продолжал здороваться со стрелками при встрече с ними во время своих прогулок в парке. Как-то один из таких подученных солдат не ответил на приветствие Царя. Государь, полагая, что стрелок не расслышал, вторично повторил: "Здорово, стрелок". Солдат вторично ничего не ответил. Так как начальство из комендатуры дворца уже ничего не могло поделать с солдатами, то коменданту, во избежание дальнейших инцидентов, пришлось просить Государя не здороваться, и Царь перестал с тех пор приветствовать солдат, пока с течением времени не ознакомился с массой и не приобрел опыта различать их друг от друга по "сознательности".

Вот этими двумя конкретными эпизодами исчерпываются яркие случаи проявления офицерами поступков революционной тенденции. Очевидно, что другие эпизоды того же типа если и имели место, то не носили такого резко-тенденциозного характера, так как свидетели ничего определенно-фактического не могли больше вспомнить и ограничивались замечаниями общего свойства, указывавшими лишь на то, что отношение и поведение офицеров новой категории вообще значительно отличалось от того, которое существовало в дореволюционное время. Конечно, разница была громадная. Но проявление разницы в отношениях приходится констатировать в то время вообще во всей армии, так что впечатления свидетелей общего свойства не дают прочного материала для суждения о специальном отношении к Царю, а из конкретных случаев свидетели больше ничего вспомнить не смогли.

Со стороны солдат свидетели вспоминают несколько больше определенных случаев, но своим рассказам предпосылают указание на то, что если бы солдаты не подвергались постоянно постороннему влиянию со стороны так называемых "ревнителей углубления революции", появлявшихся время от времени в Царском Селе из Петрограда, то можно сказать, что большинству из охранников не приходило бы в голову подвергать членов арестованной Августейшей Семьи каким-либо "революционным" издевательствам. Но эти "ревнители" являлись какими-то особо озлобленными и мстительными по отношению к несчастным заключенным и вместе с тем необычайно трусливыми при выполнении своих миссий, возлагавшихся на них Петроградом.

Так, еще в самом начале ареста, к коменданту дворца явился какой-то неизвестный господин в полковничьей форме, назвавшийся Масловским, и предъявил письменное требование Петроградского исполнительного комитета совета с. и р. депутатов. Требование было подписано членом Государственной думы Чхеидзе и имело надлежащую печать. В нем указывалось, что комендант должен оказать всяческое содействие предъявителю требования для выполнения последним возложенного на него исполнительным комитетом поручения. Называвший себя Масловским заявил, что по поручению Исполнительного Комитета он должен сейчас же взять Государя и доставить Его в Петропавловскую крепость. Полковник Кобылинский категорически заявил Масловскому, что допустить этого он не может. Тогда Масловский сказал:

"Ну, полковник, знайте, что кровь, которая сейчас прольется, падет на Вашу голову".

"Ну, что же делать! Падет так падет, но исполнить не могу", - ответил Кобылинский.

Масловский, озлобленный, вышел, но не уехал, а отправился все-таки во дворец. Там его встретил командир 1-го полка капитан Аксюта, которому он предъявил свои бумаги Исполнительного Комитета. Однако заметив, что Аксюта встретил его не особенно дружелюбно, а к бумагам его отнесся с подозрением, он не решился уже повторить ему о цели своей командировки, которую указал Кобылинскому, а заявил, что он желает лишь увидеть своими глазами, здесь ли Государь. Тогда капитан Аксюта обыскал карманы полковника Масловского и, убедившись, что при нем нет никакого оружия, показал ему Государя, проходившего в это время в конце коридора, так, что Масловский Государя видел, но Государь показа не заметил.

После этого осмотра Масловский отправился в местный совдеп и там пытался агитировать среди представителей охраны, но, к счастью, в этот раз наткнулся на более рассудительных солдат 4-го полка, которые охладили его заявлением, что охрана исполняет приказания только Временного правительства.

Были попытки подобных озлобленных углубителей революции действовать и извне, подстрекая к эксцессам против Царской Семьи вообще солдат гарнизона и местный пролетариат. Обыкновенно во время прогулок или работ Государя и Детей в парке вокруг ограды собирался разный любопытный, праздный люд, чтобы поглазеть издали на Августейших Узников. Нормально толпа смотрела, делала свои замечания, делилась между собою мыслями и впечатлениями, совершенно не повышая голоса, не хулиганничая и не стремясь, чтобы ее слова долетали до Арестованных. К этому через некоторое время все привыкли и присутствие толпы не вызывало ни у кого беспокойства. Но однажды, когда Государь рубил на прудке лед, толпа за решеткой как-то сильно возросла, и из ее среды стали раздаваться отдельные выкрики в виде угроз по адресу продолжавшего работать Царя. В толпе появились шныряющие типы, старавшиеся незаметно перебегать от одной группы собравшихся "товарищей" к другой и подстрекавшие их на производство насилия над Государем. Постепенно шум в толпе разрастался, и отдельные элементы наиболее хулиганского вида стали лезть на ограду, пытаясь проникнуть в парк. Хотя большая часть толпы, по-видимому, не примыкала к демонстрантам и агитаторам, тем не менее охрана, всегда сопровождавшая Арестованных на прогулке, всполошилась и поспешила к ограде, где, угрожая штыками и прикладами, стала сгонять чрезмерно разгорячившихся "товарищей" с ограды. Возбужденных агитаторами лиц было однако такое значительное количество, что комендант, из опасения осложнений и не вполне уверенный за стойкость и повиновение ему охраны, просил Государя уйти с прудка, расположенного слишком близко к ограде. Тогда только Государь повернулся к толпе и, окинув ее спокойным взором, ответил:

"Я не боюсь их. Эти честные люди Меня совсем не стесняют".

Но комендант настаивал, и тогда Государь, не желая причинять лишней заботы Его охране, покорился и ушел.

По свидетельству присутствовавшего при этом инциденте прапорщика Мунделя, "товарищи" из толпы ругались главным образом за чечевицу, которую тогда, за недостатком других круп, выдавали войскам и к которой солдаты еще не привыкли. Других особо выделявшихся настойчивостью крика заявлений как будто и не было, а если и были угрозы другого характера, то из-за первого главного требования они резко не выделялись, почему он, Мундель, их и не разобрал.

Последствием этого эпизода было то, что район прогулок Царской Семьи в парке был ограничен, дабы Их не было видно с улицы.

Что же касается до хулиганских грабительских эпизодов внутреннего характера, т. е. производившихся солдатами охраны, то свидетели отмечают следующие характерные поступки, сохранившиеся в их памяти.

Группа солдат 2-го полка, подзуживаемая прапорщиками Ерыничем и Домодзянцем, не зная к чему придраться, изыскивала под разными серьезными якобы предлогами случая причинить какую-либо неприятность членам Царской Семьи. Так, однажды они увидели в руках Наследника Цесаревича маленькое игрушечное ружье. Это была уменьшенная винтовка - модель, сделанная специально для Алексея Николаевича Тульским ружейным заводом как игрушка. Она была совершенно безопасна, так как, чтобы стрелять из нее, надо было изготовить совершенно особые патроны, которых не было. Солдаты потребовали отобрания у Цесаревича винтовки иод предлогом воспрещения Арестованным иметь при себе оружие. Тщетно дежурный офицер доказывал им нелепость их требования, однако чтобы избежать насилия, к которому, видимо, эти типы были вполне подготовлены, он взял у Алексея Николаевича ружье и передал его полковнику Кобылинскому, а последний потом по частям постепенно возвратил ее обратно Наследнику.

Был случай, что один солдат того же 2-го полка проник в коридор, где стоял сундук с некоторыми вещами, принадлежавшими Государыне. Так как это было в ранние часы и никто еще не вставал, то солдату удалось взломать штыком замок и похитить из сундука несколько пледов. Хотел он похитить еще и сапоги Ее Величества, но не справился с колодками и сапоги оставил.

Другой солдат, стоя в парке на часах, увидел пасшихся в саду прирученных диких коз, принадлежавших Детям Царской Семьи. Желая ли причинить Им неприятность или желая просто поживиться, он пристрелил одну козу, и когда сменился, унес ее с собой. Об этом случае начальство производило дознание, однако таковое не помешало на следующий же день другому часовому пристрелить вторую козу и тоже унести ее с собой.

Был случай, что целая группа солдат забралась на половину Наследника Цесаревича и стала взламывать комнатный ледник. Бывало, просто кто-нибудь из солдат, случайно проходя коридорами дворца, тащил какую-нибудь вещь, попадавшуюся ему на глаза.

Словом, таких мелких, чисто хулиганских или грабительских случаев было достаточно, и все они оставались безнаказанными, так как солдатские комитеты уже тогда прикрывали такие проступки солдат "демократическими" понятиями, что вещи во дворце - "их достояние", и начальство ничего не могло поделать с разнузданностью людей, не сдерживавшейся больше ни формами, ни авторитетом власти. Тем не менее перечисленными случаями исчерпываются все те более выдающиеся эпизоды, запечатлевшиеся в памяти свидетелей, которые позволяют вывести заключение об отсутствии со стороны солдат охраны какой-либо особой враждебности к Царской Семье, как к таковой, общая же распущенность масс, в особенности в первое время революции, являлась нормальным явлением повсеместно. Грязный, немытый, непричесанный вид, небрежно одетая одежда, шныряние без толку из конца в конец, бесконечное лущение подсолнуха, валяние кучами по углам, под заборами и под деревьями, конечно, по сравнению с предыдущим временем казалось чудовищным, но этим выражалось вообще "сознательное" отношение к переживавшимся событиям, а не специально к Августейшим Узникам.

Стечением времени, по мере того как офицеры и солдаты охраны, присматриваясь к Царской Семье, получили возможность вынести свое впечатление о простом образе жизни Семьи, о доброжелательном и сердечном отношении к ним же, к охранникам, настроение массы лично к Арестованным начало постепенно изменяться и отдельные революционные выходки и хулиганские поступки стали проявляться все реже и реже. Офицеры и солдаты с любопытством, перешедшим затем постепенно в интерес, присматривались к этим людям, так далеко и недосягаемо стоявшим от них раньше. Постепенно исчезала групповая обособленность солдат, угрюмость их тупого созерцания; подтянулись постепенно и офицеры, как-то сразу перестали бродить среди гуляющих, отошли в сторонку и голоса в беседах приняли нормальную силу в тембр. Царь и Его Семья предстали перед ними совершенно в ином освещении, чем представлялись Они им раньше, чем рассказывалось на улице, в городке, на митингах и собраниях, чем вообще обрисовывались Они вне дворца, вне парка, вне Их собственной жизни.

Прежде всего они не могли не заметить той исключительной любви и дружбы, которые существовали между всеми членами этой Семьи; они видели, с какой нежной бережливостью Отец или кто-нибудь из Дочерей выносил на руках на прогулку больного Сына и Брата; они видели с какой заботливостью, поддерживая под руки, Муж сводил с крыльца слабую здоровьем Жену, как Дети расстилали Ей коврик и как дружно все группировались вокруг, стараясь друг перед другом чем-нибудь помочь, подсобить Отцу, Матери, Брату. Они были поражены простотой обращения Государя с приближенными, с прислугой, а затем с офицерами и солдатами охраны; они ясно почувствовали искренность и непринужденность такого обращения Государя с людьми, и им самим стало легко подходить к Нему, приближаться к Ним.

Первоначально Арестованные могли выходить в парк в течение дня когда хотели; так устанавливала инструкция, составленная генералом Корниловым. Но вскоре под давлением озлобленных и наглых требований представителей Петроградского и местного совдепов, не без участия солдат второго полка, не желавших нести службу охраны в парке в течение всего дня, свобода выхода Царской Семьи в парк была ограничена установлением прогулок только в определенные часы и при определеной, совершенно излишней процедуре унизительного характера. Желавшие гулять в установленные часы члены Царской Семьи и приближенные должны были предварительно собираться все вместе в круглом зале. Сюда также приходил дежурный офицер и караул, назначенный для сопровождения Арестованных на прогулке. Дверь открывалась дежурным офицером, и Августейшие Узники выходили в парк, сопровождаемые сзади караулом. Если Семья гуляла или работала, то караул оцеплял часовыми все место прогулки или работ на все время, определенное для гулянья, и никто из Арестованных не мог выйти из этого кольца или вернуться во дворец раньше окончания времени, положенного для прогулки.

Так оно в точности и выполнялось, когда в караул заступал 2-й полк. Когда же служба неслась 1-м и особенно 4-м полком, то офицеры и солдаты этих частей, очень скоро присмотревшись к Царской Семье, отказались от буквального следования новым порядкам и зачастую стали сами принимать участие в тех или других работах Царской Семьи в парке. На этой почве сближение солдат с бывшим Царем и Его Семьей пошло очень интенсивно; сначала нашлись отдельные солдаты-часовые, которые заговаривали или отвечали на вопросы того или другого из членов Семьи, потом стали присоединяться другие, просто бродившие в парке и наблюдавшие за гулявшими, постепенно стали стекаться к Ним кучки, группы солдат, разговоры делались все продолжительнее и продолжительнее, становились интересными и начали принимать общий характер. Беседовали с ними чаще всего Государь и Государыня, особенной любительницей поболтать с солдатами была Великая Княжна Мария Николаевна, которая в конце концов изучила семейную хронику почти всех солдат. Сами же солдаты, видимо, интересовались больше всего разговорами с Царем. Русский солдат невероятно ценит, когда старший собеседник, начальник, интересуется его интересами, его условиями жизни; охранники не могли не оценить в этом отношении заботливости и внимания к себе бывшего Царя, который в разговорах постоянно расспрашивал их про домашнее житье-бытье, про деревенскую их жизнь, про нужды и домашние горести. Они стали любить эти беседы, и много было таких, которые заранее собирались в парке в ожидании выхода Семьи и, как только те появлялись, старались так или иначе завязать разговор. Чаще всего инициатива исходила от Государя, потом вступала Мария Николаевна, и беседа быстро развивалась и оживлялась. Постепенно к первым начавшим разговор солдатам подходили другие, сначала молчали, а затем вступали в беседу, затягивавшуюся нередко вплоть до окончания часа прогулки. Когда стало теплее, Государыня тоже выходила гулять. Ей приносили коврик, Она садилась где-нибудь, с постоянной рукодельной работой, под деревом, а солдаты собирались вокруг, ложились на траву, и беседа тихо текла, сопровождаемая нежной улыбкой, озарявшей лицо Государыни. Камердинер Волков, рассказывая о подобных беседах арестованных членов Царской Семьи с солдатами охраны, характеризуя отношения к ним солдат, говорит:

"Я не знаю, что это хулиганство или нет. Думаю, что нет, и я не слышал, чтобы кто-либо из них осмелился бы обидеть Их Величество во время таких разговоров. Про солдат в общем я могу сказать, что первоначально в Царском они были хуже настроены. А потом, когда они сами поглядели поближе на Августейшую Семью, то стали относиться к Ней лучше".

Так падала завеса между Царем и Его бывшим народом. Большинство солдат увидело в бывшем Государе своего "русского человека, простого, доброго, обходительного, умелого и интересного в рассказах, верного в вере", и очень, очень многие начинали понимать несправедливость "начальников" к бывшему Императору. Особенно сильное впечатление на охранников производила замеченная ими высокая религиозность Царя и всей вообще Семьи. "За стол не сядут, не помолившись", - говорили они, чувствовали искренность и чистоту веры этой Семьи, понимали эту веру и в душе разделяли ее. Среди офицеров появились теперь такие, которые через прислугу испрашивали себе на память фотографии Государя, Государыни и Детей, и Они им не отказывали, давали и снабжали Своими автографами. Появились группы солдат, которые в периоды болезней Наследника Цесаревича стали стремиться видеть Его, не из-за "мещанского любопытства", а по внутреннему, хорошему чувству, воскресавшему в них под влиянием непосредственного соприкосновения со своими Поднадзорными и постепенного познания Их душ, Их морального и нравственного совершенства.

Конечно, среди массы оставались экземпляры, которые сохраняли тупую враждебность и слепую злобу. Но их было меньше, может быть, даже единицы, которые, не находя себе сочувствия среди массы, перестали проявлять себя отдельными выступлениями. Остальные же, если и не потеряли своего общего "товарищеского вида" и своих "товарищеских" свойств и наклонностей, то в общем стали проявлять достаточно старания, чтобы быть корректными и добросовестными по отношению к членам Царской Семьи и в достаточной степени дисциплинированно несли свои служебные обязанности по охране безопасности Августейших Узников. Это эволюционирование настроения солдатской массы в лучшую сторону продолжалось за все время пребывания Семьи в Царском Селе и затем в первый период жизни Ее в Тобольске. Росло понимание и знание массой простого русского солдата-крестьянина своего бывшего Царя и Его Семьи, росла и преданность ее к Ним. Если за время их взаимного тесного соприкосновения не проявилось еще сознательной сильной любви и сознательного понимания самого взаимоотношения между ними, то инстинктом масса уже близко подходила к истине, что и сделало ее, эту массу, в Тобольске причиной неудачи советской власти, дважды покушавшейся там привести свой злой умысел в исполнение. Наконец, нельзя не отметить и того факта, что в конце концов в Тобольске солдаты 4-го полка предложили Государю воспользоваться днем их дежурства по охране, чтобы бежать из-под власти большевиков, но Царь отказался от этого предложения, пояснив им, что предпочтет умереть в России, чем добровольно покинуть свою Родину и народ.

Вот материалы, которые исследованию удалось собрать по вопросу характеристики взаимоотношения отрекшегося от престола Государя с первыми исполнителями революции, носившей название "народной революции против ненавистной династии и ненавистного государственного строя". Вывод слишком ясен и определенен и особого пояснения не требует. Чувствовали его и руководители революции из числа более крайних и озлобленных, и из Петрограда постоянно были поползновения ухудшить условия ареста Царской Семьи, контролировать Ее содержание и охрану, поверять настроение самой охраны и принять более действительные меры, дабы помешать сближению Царской Семьи с окружавшим Ее революционным народом. Справедливость требует отметить, что члены Временного правительства, как Гучков и Керенский, интересовались этим вопросом лишь в первый период ареста, пока для них не выяснилось - для первого, что он жертва собственной мании военного величия, а для второго, что он жертва собственной клеветнической на Царскую Семью агитации. Но тем не менее давление на них действительно "темных сил" революции в отношении тех или других утеснений бывшего Царя продолжалось до конца их "царствования", и любопытный эпизод с арестом Маргариты Хитрово в Тобольске, упоминавшийся в 1-й части настоящего труда, характерно иллюстрирует законность и демократичность новой власти.

Из случаев посещения дворца лицами официальной власти историческое исследование считает необходимым отметить следующие.

Вскоре после возвращения в Царское Село Государя во дворец приехал генерал Корнилов в сопровождении Великого Князя Павла Александровича и Военного министра Гучкова. Никто из них Арестованных не посетил. Генерал Корнилов произвел поверку несения охранной службы, проверил знание охранниками своих обязанностей и обошел помещения, занимавшиеся дежурной частью. При этом посещении Великий Князь Павел Александрович интересовался вопросом надежности офицеров и солдат охраны в смысле возможно наибольшего обеспечения покоя арестованной Царской Семьи, а Военный министр Гучков сопровождал генерала Корнилова и ничего не говорил.

Только после этого, через день или два, Гучков неожиданно опять приехал во дворец один. Его сопровождали, по-видимому, только адъютанты. Приехал он без приглашения и предупреждения с целью видеть Императрицу. Государь и Государыня чувствовали к Гучкову антипатию, что не могло не быть известным и ему, а потому принятие Гучковым на себя еще какой-то миссии к Августейшим арестованным при настоящем Их положении было учтено приближенными не в пользу тактичности и благовоспитанности этого революционного Военного министра. Тем не менее никто из них не услышал ни от Государя, ни от Государыни ни слова порицания по адресу Гучкова после неприятного для Них свидания с ним. Когда Гучков шел назад, спускаясь с лестницы, один из офицеров его свиты, будучи сильно выпивши, увидав стоявших на лестнице трех придворных лакеев и, видимо, не разобрав их формы, злобно им крикнул: "Вы наши враги. Мы ваши враги. Вы здесь все продажные". Он кричал во всю глотку с неприличным размахиванием руками, как пьяный. Один из стоявших лакеев ответил ему: "Вы, милостивый государь, в нашем благородстве ошибаетесь". Гучков шел впереди в расстоянии всего нескольких шагов от этого пьяного офицера, но даже головы не повернул на шум, произведенный его свитским спутником, и, сделав вид, что ничего не слышит, быстро вышел из дворца.

Министр юстиции, а позже Председатель Совета Министров Керенский приезжал во дворец несколько раз. Весьма характерным явлением его посещений явилось то обстоятельство, что в его отношениях к арестованным членам Августейшей Семьи замечаются два периода, резко отличающиеся один от другого: первоначальный - до выемки личной корреспонденции и бумаг Государя Императора и последующий - после ознакомления с содержанием этой отобранной переписки.

В первый период Керенский держал себя по отношению ко всем заключенным как судья или прокурор к подсудимым, преступность коих не подлежит сомнению. Знавший Россию и русский народ постольку, поскольку это необходимо, чтобы быть товарищем присяжного поверенного, он и о Царе и Его Семье располагал сведениями постольку, поскольку Они изображались и освещались специальной социалистическо-германофильской провокационной и агитационной литературой, почему и смотрел на бывших Царя и Царицу, как на изменников родины, эгоистических деспотов личного начала, покровителей и создателей насилия, произвола и тирании над русским народом. Трудно сказать, какой искренности в этом убеждении было у него больше - искренности социалистического вождя или безграмотного слепца. Но убежден он был, пожалуй, искренно.

В первый раз он приехал во дворец 21 марта, явившись демонстративно в какой-то грязной, засаленной тужурке, надетой поверх черной рубашки навыпуск, без воротничков, но с большой развязностью в манерах, словах и жестах. С видом строгого судьи Керенский обошел все комнаты, проверил наличие всех содержавшихся под арестом, проверил посты, охрану, порядок несения охранной службы в смысле надежности охранения от побега или похищения и затем имел довольно долгую беседу наедине с Государем, в кабинете последнего.

После этого свидания Государь рассказывал, смеясь, Императрице, что Керенский чувствовал себя как-то неловко и был сильно смущен. Он не знал, как себя держать с Государем, и то называл Его "Николай Николаевичем", то срывался на "Ваше Величество". Старые служащие лакеи дворца, видевшие на своем веку много людей, посещавших Царскую Семью, тогда же вполне точно определили действительное состояние Керенского в этот первый его приезд во дворец:

"То была не гордыня, а была одна конфузливость и робость".

В следующий раз Керенский приехал 26 марта. На этот раз он был уже в френче и в гетрах; на шее виднелся воротничок, а на руках манжеты. Но он по-прежнему пытался сохранить вид строгого судьи.

Керенский, приехав во дворец, потребовал к себе Кобылинского и Коровиченко. Затем он велел доложить Государю, что просит Его принять его вместе с названными лицами. Государь пригласил их всех к себе в кабинет. Здесь Керенский, сохраняя официальный тон, не садясь, заявил Императору, что он должен произвести выемку в Его личных бумагах и делах и уполномочивает на этот следственный акт полковника Коровиченко в присутствии полковника Кобылинского.

Государь, не возражая ни слова, подошел к стоявшему в кабинете особому ящику большого размера и открыл его. Бумаг было очень много; все они были разложены по отдельным группам в большом порядке. Указывая на бумаги и объясняя распределение их по группам, по которым они были собраны и уложены в ящике, Государь взял одно письмо, лежавшее, как было ясно видно, не на месте и сказал:

"Это письмо частного характера".

Он вовсе не хотел изъять это письмо от выемки, а просто взял его, как отдельно лежавшее не на своем месте и, кажется, хотел переложить его в ящике на соответственное место. Но Коровиченко, увидев письмо в руках Царя, порывисто ухватился за свободный его конец и, не обращая внимания на попытку Государя объяснить, со словами: "нет, позвольте" стал вырывать письмо. Получилась некрасивая картина: Государь тянет письмо к себе и что-то силится сказать, а Коровиченко - к себе и только твердит, не переставая: "нет, позвольте".

Наконец, Государь, как это заметно было, внутренне возмутился, махнул рукой и со словами:

"Ну, в таком случае Я не нужен. Я иду гулять",- вышел из кабинета.

Коровиченко долго рылся в ящике и тщательно отбирал бумаги, которые представлялись ему нужными. В конце концов он забрал почти все бумаги и доставил их в Петроград Керенскому. Впоследствии Коровиченко рассказывал, что Керенский и Переверзев полагали найти в личной переписке Императора и в письмах Императрицы необходимые для них документы, которые могли бы скомпрометировать Царя и Царицу интимностью сношений с Вильгельмом и обличить Их в измене Родине в пользу немцев, о чем тогда кричали все газеты и в чем были искренно убеждены оба министра. Однако их ознакомление с конфискованным личным архивом Императора совершенно рассеивало эту гнусную клевету и, наоборот, обрисовывало Государя и Государыню как людей, лично враждебно настроенных к Вильгельму и Германии и твердо отстаивавших национальную честь и интересы России.

При ознакомлении министров с личной перепиской Государя не обошлось и без курьеза: Переверзеву и Керенскому в числе телеграмм Государя к Государыне попалась одна с частью зашифрованного в ней текста. Долго бились над секретом шифра; были собраны все самые искусные в Петрограде специалисты и наконец, после больших усилий, дешифровали - Государь зашифровал следующие слова: "целую крепко, здоров".

Однако вся эта наглая и злостная клевета выяснилась для Керенского лишь через два-три дня. В день же выемки бумаг он был убежден в преступности Императора, а потому, пока Коровиченко разбирался в бумагах, он нашел Государя и объявил Ему, что, как министр юстиции, он считает необходимым принять некоторые меры пресечения и решил отделить Царя от остальной Семьи, а главное от Государыни Императрицы. Император должен был жить на Своей половине, совершенно отдельно от остальной Семьи; видеться с Женой и Детьми Ему разрешалось только во время общего обеда и за вечерним чаем, причем разговаривать между собою Они должны были исключительно на русском языке. Наблюдение за точным исполнением сего решения Керенский возлагал на дежурного офицера, который обязан был присутствовать при каждом свидании Отца со Своей Семьей.

Керенский, в сущности, хотел изолировать на таких основаниях не Государя, а Императрицу, и только настояния более уравновешенных членов кабинета, указывавших на бесчеловечность отделения Матери от болевших Детей, понудили Керенского отказаться от своего первоначального предположения и принять эту меру относительно Отца.

Так последователен был этот министр Временного правительства, на словах проповедовавший о законности, о неприкосновенности личности, а на деле отличавшийся своими незаконно-безнравственными действиями.

Это отделение Императора от Семьи глубоко возмутило Государыню своей абсолютной несправедливостью.

"Так низко поступать с Государем, - сказала Она Жильяру, - после того, как Он пожертвовал Собою и отказался от Престола, чтобы избежать гражданской войны... Как это скверно, как это мелочно! Император не хотел, чтобы из-за Него пролилась кровь хотя бы одного русского. Он всегда был готов от всего отказаться, если бы был уверен, что это будет ко благу России... Да, надо перенести и эту горькую обиду!"

Хотя Керенский уже через три дня, ознакомившись с личными бумагами Государя, и отменил свое распоряжение об изоляции Царя и Семья снова соединилась в своем дружном и духовном кругу, но все эти эпизоды явились лишь теми последовательными этапами по пути Царской Семьи к Своей Голгофе, которые логически и неизбежно вытекали из всей предыдущей фальшивой, искусственной и непоследовательной работы руководителей Государственной думы и общественности по созданию "народной революции" и переворота "государственного порядка".

После этого Керенский приехал во дворец 12 апреля. Он держал себя как ни в чем ни бывало; был чрезвычайно жизнерадостен и представился совершенно другим человеком. Вид суровой Немезиды исчез с него совершенно; он был весел, любезен со всеми придворными и прислугой и непринужден в обращении...

"Доложите, пожалуйста, Государыне, - сказал он дежурному камердинеру, - что я Ее приму в кабинете Государя; вот здесь", - указал он рукой на кабинет.

Камердинер пошел и в точности доложил Ее Величеству слова Керенского. Государыня улыбнулась и сказала:

"Я не пойду. Пусть придет в Мою комнату".

Камердинер вернулся в кабинет, где ждал Керенский и передал ему ответ Императрицы, Керенский с полной готовностью, вскочив с кресла, на которое было уже уселся, и сказав: "хорошо, хорошо", быстро пошел наверх в комнату Императрицы. Говорил он Императрице что-то очень громко, оживленно и весело; было слышно, что в беседе он много и раскатисто хохотал. Государыня потом рассказывала, что Керенский, балагуря, передал ей о дебатах, происходивших в петроградских совдепских кругах по поводу необходимости перевести Царскую Семью в Петропавловскую крепость.

С этого приезда Керенский резко изменил свое отношение к Государю и ко всей арестованной Семье. Когда угар клеветы с него спал и он присмотрелся к этим чуждым до того ему людям, совесть как будто в нем заговорила, и он стал пытаться смягчать условия Их жизни, как арестованных, и стараться оградить Их от назойливости и наглости некоторых особо злобных представителей новой революционной власти. Но уже было поздно: он ничего не мог сделать, так как сам не имел, в сущности, никакой власти и мог держаться на колеснице власти, только послушно следуя за теми "темными силами" революции, в рядах которых он сам занимал почетное звание товарища председателя.

Как на характерный эпизод этого безвластия власти нельзя не указать на один маленький случай, когда Керенский в искреннем стремлении услужить Царской Семье должен был почувствовать полное свое бессилие. Когда местный Царскосельский совдеп перестал доверять Кобылинскому, что случилось очень скоро, то, дабы иметь своего постоянного соглядатая во дворце, он назначил, как уже упоминалось выше, в помощь Кобылинскому выбранного из своей среды прапорщика Домодзянца, армянина по происхождению. Это был глупый, грубый и нахальный человек. Он всячески домогался втиснуться как-нибудь во дворец, куда Кобылинский его упорно не допускал. Тогда он стал постоянно торчать в парке в то именно время, когда Семья выходила на прогулку. Однажды, когда Государь, проходя мимо него, по обыкновению встречи с офицером, протянул ему руку, чтобы поздороваться, Домодзянц не принял руки Государя и заявил Ему, что он не может по должности помощника коменданта подавать руку Арестованному.

Кобылинский об этом поступке Домодзянца сообщил Керенскому. Последний, приехав в Царское Село, посетил местный совдеп и имел разговор с председателем. Во время этого разговора председатель доложил Керенскому:

"Позвольте Вам доложить, господин министр, что мы выбрали в помощники коменданта прапорщика Домодзянца".

На это Керенский ответил ему резким голосом:

"Да, я знаю. Но неужели вы не могли выбрать другое лицо, не такого хама, идиота и дурака?"

Несмотря на столь нелестный отзыв господина министра, местный совдеп не счел нужным изменять своего выбора, и прапорщик Домодзянц остался на своем месте, нахально стараясь попадаться на глаза Керенскому, когда тот посещал дворец.

Назначение этого прапорщика Домодзянца было вызвано вовсе не служебной потребностью коменданта, а явилось результатом той глухой и непримиримой борьбы между членами Временного правительства и советом с. и р. депутатов, которая, несмотря ни на какие внешние, условные соглашения, внутренне ни на минуту не прекращалась начиная с 27 февраля и которая всегда оканчивалась победой совета, фактического распорядителя властью за все время существования Временного правительства. Когда совет узнал, что его противник замышляет вывезти Царскую Семью в Англию и затеял по этому поводу какие-то переговоры с представителями британского посольства, то, не считаясь с официальным признанием власти Временного правительства, он самостоятельно и независимо установил как в Царском Селе, так и на железных дорогах ряд мер, направленных к воспрепятствованию попытке Правительства исполнить свое намерение. К числу этих мер относилось и предложение Петроградского совдепа местному Царскосельскому совдепу назначить в качестве постоянного соглядатая прапорщика Домодзянца. Хотя все эти мероприятия шли совершенно вразрез с волей "законной" власти, но, в силу своего безволия и бессилия, Временное правительство вынуждено было "санкционировать", по выражению известного присяжного поверенного и товарища председателя исполкома совдепа Соколова, незаконные распоряжения совета с. и р. депутатов.

Если охранники и представители революционной "законной" власти за время ареста Царской Семьи в Александровском дворце получили возможность присмотреться к личности, характеру, нравственно-религиозному облику бывшего Самодержца и Помазанника Российской Державы, то в свою очередь и Государь получил возможность подойти к значительной массе простого русского человека непосредственно, непосредственно быть в его среде, непосредственно говорить с ним, проникать в его интересы, в его душу, в его мировоззрение. До этой поры между обеими сторонами была стена, стена глухая, трудно преодолимая. Для одной стороны эту стену создало отступничество от веры в свое русское, историческое, идеологическое мировоззрение, а для другой - бюрократизм исполнительной власти и властолюбие боярщины. Теперь верхняя часть стены, созданная исполнительной властью и боярщиной, обвалилась, и стоявшие по обе стороны стены русские люди увидели друг друга. И что же?..

Одни, утратившие веру, взглянув угрюмо и злобно, взглянув, как судьи и обвинители, на представшего перед ними развенчанного Царя, постепенно, по мере знакомства с Ним, стали изменяться, стали прозревать, стали делаться лучше, сердечнее, стали интересоваться Им, стали заботиться о Нем, стремились спасти Его. В них вера была помрачена; потом как будто в них начали возрождаться признаки пробуждения веры, элементы морали, нравственности, духа. Они могли вернуться в массе и к вере.

С другой стороны стены стоял Царь, веривший в идею, веривший заочно и в народ. Он пошел к нему спокойно, доверчиво, с протянутой рукой. Один не принял, другой не принял, третий отвернулся, четвертый смутился, но вера Царя была слишком сильна - Он не опускал руки. И вот нашелся один принявший руку, за ним - другой, потом - несколько, потом - много, потом... могла быть вся Россия. На троне, отделенный стеной, Он не ошибался в Своей вере: "народ добрый, хороший, его смутили злые люди и жиды..."

предыдущая главасодержаниеследующая глава








Рейтинг@Mail.ru
© HISTORIC.RU 2001–2023
При использовании материалов проекта обязательна установка активной ссылки:
http://historic.ru/ 'Всемирная история'