Глава 3. "Чтоб внукам оживить деянья и мечты их предков"

В своей знаменитой речи на заседании Общества истории и древностей российских в 1823 г. Строев, говоря об успехах русской исторической науки, отмечал, что члены Румянцевского кружка за время своей деятельности издали "не менее рукописей, сколько их было выдано с 1767 года". В этой безусловно преувеличенной оценке справедливо выделено одно из главных направлений научного творчества кружка - публикация исторических источников. Круг изданий кружка оказался очень разнообразным. Продолжая традиции своих предшественников - ученых XVIII в., - сотрудники Румянцева занимались публикацией актового материала, летописей, законодательных памятников, памятников фольклора, языка, литературы, дипломатических документов, иностранных источников. "И древность юную мы видим пред собою", - так писал поэт П. И. Шаликов, имея в виду эти издания кружка.

Среди таких публикаций по масштабу и научному значению на первом месте стоит серия изданий актового материала, и прежде всего "Собрание государственных грамот и договоров" (Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в государственной Коллегии иностранных дел. М., 1813. Ч. 1; М., 1819. Ч. 2; М., 1823. Ч. 3; М., 1828. Ч. 4; М., 1894. Ч. 5). Актовые источники стали широко известны исследователям еще в XVIII в., когда сначала Н. И. Новиковым в "Древней российской Вивлиофике", а затем М. М. Щербатовым в "Российской истории" были впервые изданы древнерусские грамоты. С тех пор в исторических исследованиях они заняли место одного из самых важных источников.

В 1811 г. Румянцев, предлагая Бантыш-Каменскому возродить замысел Миллера опубликовать собрание документов о дипломатических сношениях России с иностранными государствами по образцу французской публикации Ж. Дюмона, получил в ответ тщательно разработанный план такого издания. Бантыш-Каменский полагал напечатать договоры России сначала с европейскими, а затем с азиатскими государствами. Он считал также необходимым издать до этого еще и "внутренние акты" - новгородские грамоты, грамоты великих московских и удельных князей, духовные, договорные и т. д. Они хранились в Московском архиве Коллегии иностранных дел, и уже в XVIII в. Бантыш-Каменский подготовил с них тщательные копии для издания, намеченного Миллером. Копии были использованы также Новиковым в "Древней российской Вивлиофике" и Щербатовым.

Эти "внутренние акты", по мысли Бантыш-Каменского, должны были стать лишь введением к изданию собственно дипломатических документов; целесообразность их вторичной публикации после Новикова и Щербатова объяснялась условным пониманием таких актов как документов, характеризующих дипломатические взаимоотношения между древнерусскими княжествами (Там же, ч. 5, с, VII-VIII). Этим достигался историзм в подборе документов для издания.

С этим замыслом кружок и приступил к подготовке первой части "Собрания". Но все последующие четыре части (последняя, пятая часть полностью не была подготовлена и вышла в свет только в 1894 г.) оказались продолжением первой, включая в свой состав все те же "внутренние акты" более широких хронологических рамок, и лишь отдельные дипломатические документы. Причина отхода от первоначального плана скрывалась в изменении взгляда членов кружка на роль "Собрания". В 1811 г. в докладе Александру I, отмечая, что в "Собрание" войдут прежде всего дипломатические документы, Румянцев подчеркивал значение этой публикации для "образования будущих дипломатов" и для изучения прошлого России, прежде всего ее "славы". В процессе же подготовки второй и следующих частей "Собрания" еще по плану Бантыш-Каменского в Московском архиве Коллегии иностранных дел и других хранилищах были выявлены новые интересные документы по внутриполитической истории России: грамоты об учреждении в России патриаршего престола, следственное дело об убийстве царевича Дмитрия и т. д.

Перспектива их публикации увлекла сотрудников Румянцева. "Собрание" целиком приобретает научно-историческое назначение. Вот почему уже подготовленные для второй и последующих частей издания 730 документов, представлявших в основном договоры России с европейскими и азиатскими государствами 1431-1724 гг., были отложены и вместо них кружок продолжил публикацию всех тех же "внутренних актов". Из 730 выявленных дипломатических документов в "Собрание" вошло лишь 47 (ГБЛ, ф. 255, карт. 15, д. 19).

Изменение взглядов членов Румянцевского кружка на цели "Собрания" повлекло за собой и иные принципы его пополнения. Если вначале сюда предполагалось включить исключительно материалы Московского архива Коллегии иностранных дел (на это красноречиво указывало само название издания- "Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в Государственной коллегии иностранных дел"), то затем в издании все большее место стали занимать документы других русских и иностранных хранилищ. Противоречие же между названием "Собрания" и фактическим его наполнением было устранено остроумным решением Румянцева оставлять в Московском архиве Коллегии иностранных дел копии с публикуемых документов, которые присылались из других архивов.

В ходе подготовки "Собрания" разрабатывались и совершенствовались приемы издания актов. В равной мере свой вклад в это внесли и Бантыш-Каменский, и Калайдович, и Малиновский, и Строев. Как руководитель всего предприятия, Румянцев имел больше прав при решении любого вопроса, связанного с изданием "Собрания". Все документы, выявленные для публикации, предварительно посылались ему, и он мог потребовать исключения любого из них, переделки предисловий к каждой части и т. д. Однако в большинстве случаев такое вмешательство было не только и даже не столько личным мнением самого Румянцева, сколько результатом своеобразного "внутреннего рецензирования" со стороны других членов кружка. Так, например, однажды Румянцев потребовал еще раз проверить точность воспроизведения текстов документов на польском языке, помещаемых во вторую часть "Собрания". Было это не случайно, так как он имел перед собой соответствующие замечания Анастасевича, для опровержения которых Калайдовичу и Китовичу, готовившим материалы к печати, пришлось писать специальное обоснование (Кочубинский А. Указ, соч., с. XXIX).

В первой части "Собрания" целиком подготовленной Бантыш-Каменским, тексты издавались с сохранением их языковых, орфографических особенностей, славянской буквенной цифири. Раскрывались титла, в строку вносились выносные буквы, явно пропущенные слова восстанавливались в скобках с оговорками в текстуальных примечаниях. После смерти Бантыш-Каменского эти же правила были взяты за основу и при подготовке второй части "Собрания". С более половины предназначенных для нее документов уже изготовили копии, когда в феврале 1816 г. Румянцев потребовал "выдавать следующие части со всею буквальною точностию текстов". Работу пришлось проделывать заново с учетом его пожеланий (ЦГАДА, ф. 17, д. 62 доп., л. 399).

Категорическое требование Румянцева не было его личным мнением. Еще за четыре года до этого ему стали известны строгие замечания Калайдовича, изложенные в письме к Бантыш-Каменскому, по поводу первой части "Собрания". Они касались широкого круга исторических и палеографических вопросов. Поэтому Румянцев принял решение издать письмо Калайдовича в виде отдельной брошюры (Калайдович К. Ф. Письмо действительного члена Общества истории и древностей российских К. Ф. Калайдовича к Н. Н. Бантыш-Каменскому об издании государственных российских грамот и договоров. М., 1812. Автору известен единственный (корректурный) экземпляр книги, напечатанной в типографии Н. С. Всеволожского). В нем Калайдович предлагал, чтобы "собрание государственных грамот, которые несравненно важнее летописей по своей достоверности, и потому, что переписчик их не есть уединяющийся переписчик летописей, было издано со всею палеографическою точностью". Таким образом, вторая часть "Собрания" в вопросе воспроизведения текстов грамот и "старинных с них списков" отразила позицию не только Румянцева, но еще и Калайдовича. Исключение здесь было сделано только для древних документов, представленных копиями XVIII в. из так называемых "портфелей Миллера". Они публиковались согласно правописанию начала XIX в.

В процессе подготовки "Собрания" вырабатывались принципы издания исторических источников одного вида и широких хронологических рамок. Естественно поэтому, что члены кружка искали ту хронологическую грань, после которой было возможно без ущерба для науки упрощать передачу текстов документов: раскрывать титла, исправлять ошибки и т. д. В 1819 г. Калайдович, ссылаясь на приобретенный опыт, отказывался от "некоторых положений" своего письма к Бантыш-Каменскому, "особливо в точном соблюдении правописания грамот новейших времен" при их публикации. Новые правила издания более поздних актов, вошедших в третью и последующие части публикации, предложенные Калайдовичем в 1821 г. и принятые Комиссией печатания государственных грамот и договоров, предусматривали иные принципы воспроизведения текстов. Смысл их сводился к максимальному облегчению передачи текстов документов за счет исключения всех сокращений, вышедших из употребления букв, но с сохранением "слов и речений неприкосновенными касательно старинной грамматической их перемены", написаний имен собственных, славянской буквенной цифири.

При сложившихся со временем принципах пополнения "Собрания", когда источники издавались и по копиям, изготовленным разными лицами, из других хранилищ, было бы трудно ожидать в этом издании полного единообразия передачи текстов, отсутствия оншбок и неверно прочитанных мест подлинников даже в пределах отдельных частей. В тех случаях, когда издатели имели перед собой подлинники источников, их тексты воспроизводились в соответствии с выработанными правилами. Если же в распоряжении ученых находились лишь копии, приходилось целиком полагаться на их точность. В некоторых случаях Комиссия, имея несколько списков одного документа, пыталась исправлять на их основе ошибки в основном публикуемом списке.

Все это отнюдь не снизило научного значения "Собрания", куда вошло более 1000 документов XIII-XVII вв., касающихся практически всех наиболее интересных событий русской истории этого периода. Среди них - чины царского венчания, крестоцеловальные, жалованные, уставные, таможенные грамоты, документы земских соборов. Особенно обильно представлены документами периоды царствований Ивана Грозного, Лжедмитриев и начало царствования Романовых. Династическая борьба, войны, колонизация Сибири, проникновение в Прибалтику, борьба против золотоордынского ига, развитие торговли и многие другие вопросы с выходом "Собрания" получали солидное документальное освещение.

Подавляющая часть всех этих материалов издана впервые. В "Собрании" тщательно воспроизведены печати подлинников, подписи на них, приведены сведения о материале грамот, приложены географический и именной указатели (только к четырем частям) и палеографические таблицы почерков разного времени. Иностранные тексты печатались на языках подлинников с переводом на русский язык (использовались либо современные документам переводы, либо переводы, сделанные позже по указанию Коллегии иностранных дел). Обоснованными оказались и поиски правил воспроизведения текстов документов, а также хронологический принцип их систематизации (исключением стала вторая часть, включавшая и более ранние документы по сравнению с изданными в первой части). Несмотря на недостатки (отсутствие, в легендах каких-либо исторических примечаний, указаний на места хранения документов, не имевшихся в Московском архиве Коллегии иностранных дел, на предшествующие публикации), издание "Собрания" стало выдающимся событием в истории русской исторической науки начала XIX в. Своего научного значения оно не потеряло и до настоящего времени.

Хронологический принцип систематизации документов "Собрания" оказал существенное влияние на полноту издания: придерживаясь его, издатели были лишены возможности включать сюда новые выявленные документы, более ранние по сравнению с уже опубликованными. С этим члены Румянцевского кружка столкнулись уже после выхода первой части, когда получили материалы Кенигсбергского архива.

Учитывая это, Румянцев принял решение готовить отдельные публикации таких вновь открываемых документов. После того как, например, выяснилось, что в "Собрание" не могут войти обнаруженные в Московском архиве Коллегии иностранных дел материалы о русских арктических путешествиях начала XVII в., он поручил осуществить их специальное издание Крузенштерну (ЦГАДА, ф. 11, д. 162 доп., ч. 1, л. 42).

В 1822 г. Румянцев согласился финансировать такую же публикацию материалов, найденных Верхом в архивах Соликамска и Верхотурья. Подготовленное Верхом издание включало 45 актов 1606-1700 гг., связанных с историей Сибири, организацией управления, почтовой службы в России, развитием торговли ([Берх В. Н.]. Древние государственные грамоты, наказные памяти и челобитные, собранные в Пермской губернии. СПб., 1821). Некоторые из них были уже известны по публикациям в "Древней российской Вивлиофике" и "Собрании государственных грамот и договоров", однако теперь Верх сумел издать их по более полным и точным спискам. Так, грамота Василия Шуйского князю С. Ю. Вяземскому от 2 июня 1606г. в списке Верха имела иное, ближе к подлиннику чтение, грамота ярославского ополчения в Казань 1611 г. в публикации Верха содержала тоже новые данные: роспись воевод, отправленных против поляков и т. д. Хотя правила издания источников Верхом не были изложены, нетрудно заметить, что в воспроизведении текстов он следовал принципам, положенным в основу публикации последних частей "Собрания".

Поиски грамот для "Собрания государственных грамот и договоров" в западных районах страны привели к открытию интересных материалов, в большей части носивших региональный характер. Мысль об их отдельном издании под названием "Белорусский архив" в равной мере принадлежала и Григоровичу, и Румянцеву, и другим членам кружка. Такая публикация могла носить к тому же и идеологический характер, обнаруживая, по мнению Григоровича, "дух папизма" и те притеснения от него, которые пришлось вынести в Белоруссии православным. С этим соглашался и Румянцев, полагавший, впрочем, прокомментировать и подобрать документы "без всякой желчи и той ненависти, которую часто являли наши духовные особы к католической религии" (Переписка И. И. Григоровича, с. 37, 38).

"Белорусский архив" предполагалось издать в трех частях. Но вышла только первая часть, вторая осталась в рукописи, а третья, очевидно, полностью не была подготовлена ([Григорович И. И.} Белорусский архив древних грамот. М., 1824. Ч. 1). Попытки Григоровича уже после смерти Румянцева заинтересовать изданием второй части Е. Болховитинова, занявшего к этому времени одно из высших мест в церковной иерархии, С. П. Румянцева, Академию наук, продать право ее публикации или же собрать средства на издание по подписке, успехом не увенчались. Частично подготовленные для книги материалы были изданы Григоровичем позже в публикациях Археографической комиссии.

Первые две части "Белорусского архива" включили 123 акта XIII-XVIII вв. по истории России, Польши, Литвы. Среди них оказались фундушевые грамоты о пожертвованиях в разные монастыри и церкви, уставы о вольностях, акты о введении нового календаря, привилеи, грамоты русских, польских, литовских правителей и т. д. В "Архив" вошли документы на польском, белорусском, русском и латинском языках. Польские и латинские источники издавались с параллельным переводом на русский, а некоторые белорусские - с переводом и на польский язык. После выхода первой части Григорович с удовлетворением писал брату, что теперь "и наша Белоруссия не совсем исчезнет с лица земли, но да ведает свет, что были времена, когда она была славнее и добродетельнее, нежели ныне" (ГБЛ, ф. 178, карт, 1346, д. 18, л. 30-30 об).

Источники публиковались по копиям, не только изготовленным самим Григоровичем, но и полученным от других членов кружка. Единых правил копирования достигнуто не было. Так, с оригиналов грамот первой части (№ 16, 23, 33) Григорович получил копии от Румянцева. С них же имелись и копии в Московском архиве Коллегии иностранных дел. Расхождения между ними оказались столь значительными, что при издании для двух из них (№ 23, 33) пришлось воспользоваться также и копиями архива. По предложению Болховитинова и Востокова некоторые грамоты, предназначенные для "Белорусского архива" и списанные Дорошкевичем в Полоцке, из-за многочисленных ошибок были скопированы заново. Поэтому, несмотря на стремление Григоровича точно воспроизводить тексты оригиналов, применяя вышедшие из употребления буквы, надстрочные и другие знаки, встречается и упрощенная передача текстов документов.

Определенную роль в решении вопросов воспроизведения текстов "Белорусского архива" сыграла и редакторская работа над рукописью, присланной для издания в Москву, проделанная Калайдовичем. Он изменил также датировку нескольких грамот, исправил комментарии к части их. Объясняя свои исправления "как предмет скучный, но между тем необходимый в таком издании", Калайдович писал, что их можно было бы избежать, "имея подлинники перед глазами" (ЦГАДА, ф. 17, д. 50 доп., л. 181-184. Ср.: Улащик Н. Б. Очерки по археографии и источниковедению истории Белоруссии феодального периода. М., 1973, с. 21-28).

После многократных корректур (Калайдович, Прилуцкий, Малиновский и на последнем этапе Григорович) удалось добиться в целом высокого научного уровня передачи текстов.

В археографическом отношении "Белорусский архив" в ряде моментов даже превзошел "Собрание государственных грамот и договоров". В нем, как и в "Собрании", отмечены не только подлинность или копийность издаваемых документов, почерк, которым они написаны, приведены описания печатей и воспроизведены подписи и "образцы почерков", но и указаны места хранения оригиналов, предшествующие публикации, даны подробные исторические комментарии. Во второй части помещена родословная таблица князей Мстиславских. По предложению Лобойко к одной из последующих частей должен был быть присоединен "Словарь неудопонятных белорусских слов".

Вторым направлением деятельности членов Румянцевского кружка по публикации документов явилось издание летописных памятников. Еще в XVIII в. русская историческая наука получила в свое распоряжение опубликованный корпус отдельных летописей и их сводных изданий по нескольким спискам. Практика их подготовки уже тогда натолкнулась на ряд нерешенных проблем. Огромное число летописных списков разной древности, сходн ных в своей начальной части - так называемой Летописи Нестора - и затем разделяющихся на изложение истории отдельных земель, изобилующих массой разночтений и описок, подчас весьма существенных, давали основания самым разнообразным принципам их издания. По воле издателей из текстов летописей нередко исключались отдельные места, якобы не имевшие-отношения к историческому повествованию, и, наоборот, летописные тексты пополнялись, исправлялись с оговорками или без них по другим спискам, часто представлявшим разные редакции памятников.

В конце XVIII - начале XIX в. в России широкую известность получили принципы издания летописей, сформулированные А. Л. Шлецером, немецким исследователем, долгое время жившим в России и увлеченно занимавшимся ее историей. Шлецер призвал перейти от традиционных приемов издания Летописи Нестора к подготовке, условно говоря, источниковедческой публикацию Для этого он предлагал собрать сотни списков, сравнить их и на основе такого сравнения издать уже "очищенный" от переработки и искажений в процессе переписки в позднейшее время первоначальный текст древнерусского летописца. Эта важная источниковедческая задача, решить которую пытался сам Шлецер, была с энтузиазмом встречена частью русских ученых. Возможно, что именно такое издание намеревалось подготовить в начале своей деятельности Общество истории и древностей российских.

Согласно протоколу первого заседания Общества, сохранившемуся у Болховитинова (1804 г.), было решено, "приняв в помощь критические замечания славного историографа г. Шлецера", путем сравнения "самых древних и верных" летописных списков определить "самый лучший и вернейший текст с необходимыми выносками разностей в чтении, некоторых объяснений и прочее...".

Некоторые формулировки в протоколе неясны. Например, под "самым лучшим и вернейшим текстом" можно понимать и текст одного из выбранных списков, и текст, искусственно созданный "по суду всех" членов Общества (Бычков А. Ф. О словарях русских писателей митрополита Евгения. - В кн.: Сборник статей, читанных в ОРЯиС имп. Академии наук. СПб., 1868, т. 5, вып. 1, с. 247-248). Ясно одно: сложность и трудоемкость работы и в том и другом случае почти сразу заставили отказаться от первоначального замысла. Вместо этого Общество поручило профессору X. А. Чеботареву издать уже найденную к этому времени Лаврентьевскую летопись с разночтениями по двум спискам (Кенигсбергскому и Троицкому). Новый план был более реален, он не преследовал цели издания ни гипотетической "очищенной Летописи Нестора", ни громадного свода разночтений по многим спискам, и в случае осуществления мог дать действительную картину разночтений только трех летописных списков разных редакций. Однако из-за организационных неурядиц и это издание не было завершено: владелец Лаврентьевской летописи Мусин-Пушкин забрал ее из Общества, а сам Чеботарев, на которого свалилась основная тяжесть работы, вскоре вообще отказался от ее продолжения.

В дальнейшем профессор Московского университета Р. Ф. Тимковский, под руководством которого начинали свой научный путь Калайдович и Строев, предпринял попытку подготовки публикации все той же Лаврентьевской летописи с привлечением других списков, но уже только для поправок ее текста. Отечественная война 1812 г. прервала работу и над этим изданием. Незавершенная публикация Тимковского смогла увидеть свет, только в 1822 г (Летопись Несторова по древнейшему списку мниха Лаврентия / Издание профессора Р. Ф. Тимковского, прерывающееся 1019 годом. М., 1824).

Оленин и Ермолаев отнеслись отрицательно к принципам публикации, предложенным в этом издании Тимковским. "Много времени утрачено, а труд понапрасну употреблен",-писали они, предлагая издавать отдельно каждый летописный список "с самою строжайшею точностью не только в правописании, но и в препинаниях" (Оленин А. Н. Краткое рассуждение об издании полного собрания дееписателей. - Сын Отечества, 1814, № 7, с. 6-11). Иного мнения придерживался одно время Калайдович. Решительно выступая против предложения Оленина и Ермолаева, он доказывал, что реализация его приведет лишь к простому размножению сотен летописных списков с сохранением всех их неточностей и всевозможных описок. С ним соглашался и Строев. "Нет ничего труднее, а притом бесполезнее, - писал он, - как издавать летописи и вообще древние сочинения по одному, двум или немногим спискам: они, как известно, всегда неисправны от нерадения, невежества и затейливости переписчиков" (Барсуков Н. Указ, соч., с. 70; Записки важные и мелочные К. Ф. Калайдовича. - В кн.: Летописи русской литературы и древности, издаваемые Николаем Тихонравовым. М., 1861, т. 3, с. 94-98).

Как мы помним, к 1817 г. взгляды Калайдовича на принципы публикации источников претерпели существенную трансформацию. Они касались и летописей. В частности, теперь он предложил издать древний Синодальный список Новгородской первой летописи "как один из важнейших памятников славянской русской письменности", с максимально возможным приближением к оригиналу и с параллельной публикацией перевода на современный русский язык. Более же поздний Устюжский летописный свод, "писанный языком не совсем древним", ученый считал возможным издать обычным гражданским шрифтом и с упрощенной передачей текста (ГПБ, ф. 328, д. 306, л. 1-2).

Таким образом, уже в первой четверти XIX в. археографы пытались решить актуальную и по сей день проблему возможного совмещения в издании древнейших источников интересов историков и лингвистов. Если Оленин, Ермолаев и Калайдович по отношению к самым древним памятникам выступали от имени последних, то Строев и некоторые другие ученые отстаивали интересы прежде всего историков.

Полевой в рецензии на издание Лаврентьевской летописи, подготовленное Тимковским, напоминая шлецеровский план, замечал, что Тимковский "мог бы, не нарушая условий критики исторической, быть смелее в исправлении ошибок. Это увеличило бы число замечаний его, но очистило бы текст и представило его в лучшем виде" (Северный архив, 1823, ч. 2, с. 68-69). Позиция Полевого была позицией историка, заинтересованного в источниковедческом осмыслении издаваемого текста источника.

Еще дальше, чем Полевой, шли в своих теоретических взглядах Болховитинов и Круг. Ратуя за "сводного Нестора", Болховитинов подразумевал под ним издание шлецеровского "очищенного Нестора", а не какого-либо летописного списка с вариантами по другим. "Мы, богословы, - категорически заявлял он Анастасевичу, - ругаем Курцеля за огромные варианты на Новый, а Кенникота - на Ветхий Завет, больше сбивающие и больше подающие повод к спорам и заблуждениям, нежели к определению точного смысла... Бурлит за такие многовариантные издания римских авторов награжден забвением уже и у критиков и у филологов" (Письма Евгения Болховитинова к В. Г. Анастасевичу. - Русский архив, 1869, кн. 2, с. 170). Круг полагал, что издание летописей с вариантами является только предварительной частью работы; за текстом, сравненным "механически", должен был последовать текст критический с объяснениями (Куник А. А. Указ, соч., с. 18).

Противоречивые мнения исследователей отражали нелегкие поиски оптимальных принципов издания летописей. Но примечательно, что каждая попытка воплощения плана Шлецера неизменно оказывалась в то время неудачной. Сотрудники Румянцева не могли не учитывать этого.

В первые тома будущего многотомного издания летописей по замыслу членов Румянцевского кружка должны были войти в первую очередь Радзивилловская и Ипатьевская летописи. Радзивилловскую готовил к публикации Оленин. О его работе практически ничего Н6 известно: она не была завершена. Сохранились сведения лишь о том, что Оленин не следовал плану, предложенному им вместе с Ермолаевым в 1814 г., а использовал для вариантов другие летописи.

В 1818 г. к подготовке издания Ипатьевской летописи по списку Библиотеки Академии наук приступил Анастасевич. К ее копии он начал подводить все варианты по Хлебыиковскому и Ермолаевскому спискам. Современников поражало огромное количество этих вариантов. Свою работу Анастасевич продолжил и после смерти Румянцева. В 1837 г. Круг передал рукопись Анастасевича в Академию наук, где впоследствии ее использовали при издании "Полного собрания русских летописей" (Там же, с. 25-26).

В 1824 г. Румянцев задумал издать найденную Супрасльскую летопись, ранее опубликованную Даниловичем польской графикой. К работе предполагалось привлечь Даниловича, Лелевеля, Бобровского, Григоровича и Лобойко. Выдвигалось несколько проектов этой публикации, но ни один из них не был воплощен в связи со смертью графа.

Важным событием в истории русской исторической науки первой четверти XIX в. стало издание Софийской Новгородской летописи, осуществленное по поручению Румянцева Строевым (Софийский временник, или Русская летопись, с 862 по 1534/Изд. Павел Строев. М., 1820-1821. Ч. 1, 2). Исследователи получили ценный источник по древнерусской, прежде всего новгородской, истории. Самостоятельное значение имели опубликованные здесь же Русская Правда Карамзинской редакции, "Хожение" Афанасия Никитина, ранее известное лишь по выпискам в "Истории" Карамзина, и другие исторические памятники.

Готовя эту публикацию, Строев имел в своем распоряжении четыре неизданные списка летописи (обнаруженный им в библиотеке Воскресенского монастыря, из коллекции графа Ф. А. Толстого и два Московского архива Коллегии иностранных дел). В основу первой части издания был положен список Ф. А. Толстого, в основу второй части - списки Московского архива Коллегии иностранных дел и библиотеки Воскресенского монастыря. Такое соединение разных списков носило оттенок искусственности, поскольку нет оснований полагать, что имен^ но в этом виде мог быть недошедший первоначальный текст. Фактически издавался не отдельный памятник, а куски разновременных списков. "Невразумительные чтения" списков Строев решительно исправлял на основании их сравнения, предлагая свою интерпретацию текста. В стремлении к "очищению" памятника Строев отдавал дань археографическим традициям XVIII в. Их усовершенствование с его стороны заключалось в том, что в примечаниях к основному списку были приведены все разночтения списков, в том числе и тогда, когда в основном издаваемом списке содержались "восстановленные" им чтения. Читатель, таким образом, мог сравнить чтения всех списков и вариант самого Строева. Такой метод издания был вполне обоснован, хотя он и затруднял изучение памятника, а об основном списке давал неверное представление. Целесообразнее было бы давать "восстановленное" чтение вместе с вариантами в подстрочных примечаниях.

В предисловии к публикации Строев четко сформулировал мысль о предпочтении "возможной точности" издания текстов исторических источников - "буквальной", когда сохранялись все ошибки подлинника, вышедшие из употребления буквы и т. д. Не в этом, а в правильном "словоразделении" состоит "истинная точность" научной публикации, отмечал он.

Издание оказалось совершенным по археографическому оформлению. Помимо примечаний по тексту, оно включало факсимильное воспроизведение образцов почерков трех рукописей, восьми филиграней, а также раздельные указатели имен собственных, географических наименований, монастырей и церквей, дополнения и поправки. В составлении указателей, требующих огромного внимания и терпения, Строев в то время был непревзойденным мастером.

Самостоятельное научное значение имело и предисловие Строева, где дано тщательное описание использованных рукописей, изложены правила издания и впервые высказаны новые взгляды на историю русского летописания. Сформулированная здесь им мысль о характере русских летописей как компиляциях, сводах предшествующих памятников разных авторов открывала новые пути изучения летописей на основе выделения в них целых слоев разнородных источников и их самостоятельного использования.

Вместе с Калайдовичем Строеву при подготовке издания Софийской летописи удалось установить византийский источник летописца Нестора - "Временник" Георгия Амартола.

В общем русле строевского подхода к принципам издания летописных памятников осуществлена и публикация Спасским найденного им списка XVIII в. Строгановской летописи (Летопись Сибирская, содержащая повествование о взятии Сибирския земли русскими при царе Иоанне Васильевиче Грозном, с кратким изложением предшествовавших этому событий: Изд. с рукописи XVII в. СПб., 1821). В научный оборот была полностью введена одна из ранних сибирских летописей, сведения которой содержали новые данные о начальном этапе присоединения Сибири к России. Спасский счел возможным "исправить недостаток правописания в подлиннике и другие очевидные писцовые ошибки, переменить знаки препинания, снабдить его некоторыми историческими примечаниями и пояснениями". Критически подойдя к тексту памятника, Спасский тем не менее отказался от указаний на случаи, когда он делал такие исправления.

В этом смысле еще более произвольно с текстом источников поступил Верх при издании на средства Румянцева так называемого Соликамского летописца, фактически составив из летописцев XVIII в., написанных С. и Н. Арефиными и В. Лучниковым, свод "всего любопытного" (См.: Берх В. Путешествие в города Чердынь и Соликамск, с. 202-232).

С планом издания летописных памятников связана и огромная работа, проведенная в 1814-1815 гг. по поручению Румянцева сотрудниками Комиссии печатания государственных грамот и договоров с целью подготовить публикацию Степенной книги. В основу ее было положено издание памятника, осуществленное еще в XVIII в. Г. Ф. Миллером. Варианты к нему подводились по спискам Московского архива Коллегии иностранных дел, Синодальной библиотеки и библиотеки графа Ф. А. Толстого. По неизвестной причине публикация не увидела света (ГБЛ, ф. 256, д. 217, 218).

В русской историографии XVIII-начала XIX в. широкое распространение получили идеи монархической власти как определяющего фактора исторического развития. Эти идеи, разделявшиеся и большинством членов кружка, находили свое отражение в особом интересе к законодательству как связующему элементу "государственного тела", результату деятельности "мудрых государей", предопределявшей историю страны. Законодательные памятники становились одним из важнейших пособий изучения прошлого. К тому же некоторые сотрудники Румянцева были связаны с Комиссией составления законов, участвуя в работе над подготовкой "Систематического свода существующих законов Российской империи с основанием прав, из оных извлеченных", в процессе которой сталкивались и с памятниками древнерусского права.

Уже из изданной Строевым Софийской летописи впервые в полном объеме стала известна карамзинская редакция Русской Правды, а также "Закон судный людям" - памятник славянского права, широко распространенный в Древней Руси. Публикация их, осуществленная в соответствии с правилами, изложенными Строевым в предисловии к "Софийскому временнику", по мнению Н. В. Калачева и С. Н. Валка, не во всех случаях оказалась удачной: наряду с верными правками издателя основного списка есть исправления, основанные на болтинском издании Русской Правды, представлявшем, в свою очередь, компиляцию нескольких списков. Часть их произвольно толковала текст, нарочито архаизировала его и т. д (Валк С. Н. Русская Правда в изданиях и изучениях XVIII - начала XIX в. - В кн.: Археографический ежегодник за 1958 год. М., 1960, с. 158-159).

Разработка методов издания Русской Правды имела в России длительную историю. Одни мечтали о "сводном", т. е. "очищенном", издании памятника, другие стремились к публикации одного списка с вариантами по другим или вообще без вариантов. Попытку научного издания Русской Правды вне рамок кружка осуществил Б начале XIX в. Калайдович. В основном, впервые опубликованном им Синодальном списке Русской Правды он стремился "ничего не прибавлять и не убавлять", а его неисправности "поправлять вне текста с возможною осмотрительностью, помощью вариантов" (Русские достопамятности, издаваемые Обществом истории и древностей российских. М., 1815, ч. I, с. 27). Значение этой публикации снизилось из-за того, что варианты Калайдович приводил по изданиям XVIII в. без непосредственного обращения к самим рукописям. Тем самым ученый невольно перенес ошибки предшественников и в свою публикацию.

По поручению Румянцева подготовкой нового издания Русской Правды занялся В. Ф. Вельяминов-Зернов. Замысел Вельяминова-Зернова сводится к тому, чтобы, собрав, "сколько возможно более списков" памятника, положить в основу "самый полный и исправный" и привести варианты к нему по всем остальным спискам. Публикацию предполагалось снабдить переводом Русской Правды на современный русский язык, а также историческими и юридическими комментариями. Эта работа кружка была не завершена. Она остановилась на стадии сбора и копирования списков в хранилищах Москвы, Новгорода и Пскова. Судя по всему, план Вельяминова-Зернова в случае его реализации мог стать важным рубежом в критическом издании древнейшего русского законодательного памятника, хотя он и ограничивался публикацией только Пространной редакции (более поздней по времени своего возникновения в сравнении с Краткой редакцией) Русской Правды: Вельяминов-Зернов, как и его современники (исключая Калайдовича), в известных ему списках Краткой редакции видел все еще результат порчи текста, а не самостоятельную редакцию (Валк С. Н. Указ, соч., с. 159-160).

Почти одновременно с началом работы Вельяминова-Зернова Калайдович и Строев осуществили публикацию Судебников 1497 и 1550 гг (Законы великого князя Иоанна Васильевича и Судебник царя и великого князя Иоанна Васильевича с дополнительными указами, изданные Константином Калайдовичем и Павлом Строевым. М., 1819). Первый из них был до этого известен лишь по выпискам из "Путешествия" Сигизмунда Герберштейна, а список второго имел значительные отличия от ранее изданных С. С. Башиловым и Г. Ф. Миллером. В публикацию вошли и дополнительные, ранее неизвестные указы к Судебнику 1550 г. Таким образом, издание Калайдовича и Строева вводило в научный оборот несколько ценнейших древнерусских законодательных памятников.

Публикация заполняла пробел в изучении правовых основ русского феодального государства, открывала возможности установления многих ранее неизвестных сторон жизни русского общества, связанных с имущественными, земельными отношениями, организацией управления, центрального и местного суда. Она представляла в распоряжение исследователей и новый материал относительно процесса оформления крепостного права в России: в Судебнике 1497 г. была, например, специальная статья, закреплявшая право крестьянского выхода только в Юрьев день осенний.

Издатели отказались от каких-либо попыток "восстановления" подлинных текстов Судебников. По отношению к Судебнику 1497 г. такой подход был единственно возможным (сохранился лишь один его список), чего нельзя сказать о Судебнике 1550 г., известном Калайдовичу и Строеву во многих списках. Было ли это результатом стремления к единообразию публикации двух памятников или же объяснялось отсутствием времени, необходимого для сравнения списков, сказать трудно. Подчеркивая "возможную точность" издания, Калайдович и Строев ручались, что "не только одно слово или речение, но ниже самая буква не пропущены против подлинников". Сохранялась славянская цифирь (в том числе знак тысячи), буквы, вышедшие из употребления, надстрочные знаки и т. д. Ошибки же оригиналов исправлялись издателями не в тексте, как делал Строев с Софийской летописью, а в примечаниях ("Погрешностях подлинного списка"), где указывалось правильное чтение. Калайдович и Строев отказались и от попыток разделения текста Судебника 1497 г. на статьи. Публикация, выделяя киноварные заголовки, имевшиеся в рукописи, не отмечала наличия в тексте инициалов, указывающих, по мнению Л. В. Черепнина, на постатейное деление (Черепнин Л. В. Русские феодальные архивы XIV-XVI вв. М., 1951, ч. 2, с. 280). Отсутствие даже упоминания о их существовании в предисловии свидетельствует о том, что инициалам Калайдович и Строев не придавали никакого значения. К публикации были приложены факсимильные изображения почерков памятников и филигрань бумаги Судебника 1497 г.

Предисловие к изданию содержало сжатое изложение истории русского законодательства. Здесь Строев и Калайдович в духе дворянской историографии высказали мнение о характере древнерусского права. Касаясь, например, Русской Правды, они отметили сильное влияние на нее скандинавских и германских законов, признавая у славянских племен до Рюрика существование только "некоторых обычаев, преданий предков".

Подобные взгляды уже не могли удовлетворить многих членов кружка, знакомых с работами славянских ученых, в частности польского историка Я. Б. Раковецкого, в это время рассматривавшего ту же Русскую Правду как памятник, возникший на общеславянской основе. Идеи общеславянского единства культуры и истории, горячими пропагандистами которых выступали сотрудники Румянцева, распространялись ими и на древнее политическое устройство славянских государств. Приобретая политический характер в связи с борьбой славян за национальную независимость в начале XIX в., эти идеи в противовес норманнской теории утверждали представление о самостоятельности и высоком уровне политической организации славянских народов в прошлом. Неизвестный сотрудник Румянцева, подготовивший в 1815 г. для издания перевод извлечения из "Хеймскрингла" - свода саг о норвежских королях исландского историка XIII в. С. Снорра (Стурлусона), не случайно в предисловии подчеркивал существование не только скандинавских сеймов, но и древнерусских вечевых собраний, которые, по его мнению, издревле, вплоть до царствования Ивана Грозного, ограничивали "самодержавную власть" (ГБЛ, ф. 256, д. 149, л. 26-30).

Именно эти мотивы побудили сотрудников Румянцева приступить к переводу труда Раковецкого. К этой работе поочередно привлекались В. Г. Анастасевич, И. И. Григорович, а также Е. Болховитинов. Перевод не был завершен: Румянцев вскоре получил отрицательный отзыв В. Ф. Вельяминова-Зернова о недостатках "синкретического свода" (смешения разных списков) изданного Раковецким текста Русской Правды. Возможно, что членов кружка не могли удовлетворить и лингвистические рассуждения Раковецкого в духе этимологических построений Шишкова.

Кружок готовил и публикацию кодексов феодального права Великого княжества Литовского - Литовские статуты 1529, 1566, 1588 гг. Их издание, порученное Даниловичу, предполагалось осуществить на языках оригиналов выбранных основных списков с параллельным переводом на русский язык и с обширными историческими примечаниями. К 1823 г. Данилович имел сведения о пяти списках первого, двадцати двух - второго и одном - третьего Литовских статутов. С помощью максимального сбора списков он надеялся "собрать занимательнейшие разности", т. е. варианты, и "восстановить" первоначальные тексты (Данилович И. Библиографические сведения об известных доныне экземплярах Статута Литовского. - Соревнователь просвещения и благотворения, 1823, № 6, с. 313-314). Однако работа, требовавшая огромного труда и немалых средств хотя бы только на копирование списков, не была завершена. Дело ограничилось копированием одного из списков Статутов в Публичной библиотеке и переговорами с бароном Г. А. Розенкампфом о получении списков, имевшихся у него.

В 1817 г. Анастасевич обнаружил в Новгородской Софийской библиотеке славяно-русский список первого дошедшего до нас памятника законодательства Великого княжества Литовского, действовавшего до издания первого Литовского статута - Судебник Казимира 1468 г., и предложил Румянцеву издать его. Спустя год в собрание кружка поступил еще один славяно-русский список этого памятника. Подготовка публикации на языке оригинала и в переводе на латинский была поручена Даниловичу.

В Новгородской Софийской библиотеке была подготовлена копия Судебника, которую после просмотра Болховитиновым и Востоковым сверили и поправили с подлинником и затем переписали набело. Данилович еще раз переписал ее латинскими буквами и передал Лобойко, к которому, в свою очередь, Григорович переслал копию Судебника по рукописи собрания кружка.

Таким образом, работа над изданием перешла к Лобойко, в результате чего изменился и ее первоначальный план. Публикация, осуществленная уже после смерти Румянцева Л. Рогальским, содержала русский текст списка Новгородской Софийской библиотеки и его польский перевод. Варианты приведены по копии Григоровича с рукописи собрания Румянцева (Statut Kazimierza Jagetlonczyka pomnik najdawniejszych uchwal Litewskich z XV wieku wynaleziony i drukiem ogloszony, staraniem Ignacego Danilowica, professora w Cesarskim Uniwersytecie Charkowskim. Wilnie, 1826). Текст памятника был издан впервые, но оказался искаженным в результате как его многократных переписок, так и вследствие того, что Рогальский произвольно и без оговорок исправлял основной список (Новгородской Софийской библиотеки) по копии собрания Румянцева (Старостина И. П. Из истории разыскания списков Судебника Казимира 1469 г. - В кн.: Древние государства на территории СССР: Материалы и исследования, 1975. М., 1976, с. 183-184).

К началу XIX в. в России было опубликовано всего несколько древнерусских путешествий (митрополита Пимена, С. Толбузина, Трифона Коробейникова и других). Путешествия древних, россиян, богатые историческими свидетельствами о посещенных ими странах, в глазах сотрудников Румянцева являлись важным историческим доказательством приоритета России в ряде географических открытий, свидетельством ее давних дипломатических и культурных связей с другими странами. Их издание, задуманное членами кружка, должно было состоять из двух-трех частей. Разработка его плана была поручена Малиновскому, а непосредственное осуществление возлагалось на Строева.

Малиновский предложил включить в будущую публикацию 36 путешествий (в процессе подготовки их число увеличилось по крайней мере до 40), в том числе и "дипломатические статьи" - отрывки из посольских книг Московского архива Коллегии иностранных дел. Каждое такое путешествие должно было сопровождаться "кратким известием о цели онаго, о времени и лицах путешественников", а первая часть содержать еще и "характеристическое обозрение всех сих путешествий с означением духа тех времен, сделанных наблюдений, достоверности и пользы оных тогда и ныне" (Переписка Н. П. Румянцева, с. 153-154; ЦГАДА, ф. 17, д. 62 доп., ч. 1, л. 383; ГБЛ, ф. 255, карт. 15, д. 25, л. 17).

О научном уровне предполагавшегося издания свидетельствует то, что члены кружка намеревались выявить максимальное количество списков каждого памятника для использования их в качестве вариантов. Так, путешествие Даниила Паломника, первый дошедший до нас памятник русского паломничества XII в., намечалось опубликовать по трем спискам с использованием еще и сводного списка, подготовленного Болховитиновым; путешествие митрополита Пимена - опубликовать с привлечением ранее изданного списка, "Хождение" митрополита Исидора па Флорентийский собор 1437 г. - по двум спискам, "Повесть" Симеона Суздальского 1437 г. - по трем, "Хожение" Афанасия Никитина - по двум и т. д. К сожалению, подготовка широко задуманного издания в связи с уходом из Комиссии печатания государственных грамот и договоров Строева ограничилась сбором и копированием списков памятников.

Нетрудно заметить, что сотрудники Румянцева первоочередное внимание обращали на издание традиционно использовавшихся с XVIII в, в исторических исследованиях письменных источников. Для источниковедения того времени было вообще характерно решительное предпочтение источников официального происхождения, имевших в древности определенное юридическое значение и касающихся "дела государственного" (акты, законы, материалы посольств и т. д.), перед другими видами письменных документов. Исключение составляли летописи. Но и в них видели труды беспристрастных монахов, искаженных лишь позднейшими переписчиками. Вспомним пушкинского Пимена, который, "добру и злу внимая равнодушно", описывал современные ему происшествия. В таких источниках исследователи видели определенную гарантию достоверности извлекавшихся из них исторических фактов, располагавшихся затем по заранее составленной схеме. Комплекс литературных, публицистических, фольклорных памятников в лучшем случае привлекал внимание своими художественными, стилистическими особенностями, выразительностью языка или древностью.

Однако уже издание в 1800 г. "Слова о полку Игореве", осуществленное Мусиным-Пушкиным и другими учеными, представило в распоряжение исследователей памятник, в котором исторические события были изложены в высокохудожественной поэтической форме. Традиционный круг исторических источников оказался разорванным - отныне каждый исследователь, писавший о древнерусской истории, не мог пройти мимо "Слова о полку Игореве". На литературные, публицистические памятники в начале XIX в. обратил пристальное внимание уже Карамзин. В своей "Истории", например, при описании событий конца XVI - начала XVII в. он широко использовал древнерусские повести и сказания, пытаясь выделить в них реальные исторические факты и охотно цитируя из них наиболее яркие места.

В одном ряду с изданием "Слова о полку Игореве" можно поставить и публикацию Сборника Кирши Данилова, осуществленную в 1804 г. Якубовичем. Памятник, представлявший замечательное соединение былинных, балладных сюжетов, созданный безвестным деятелем народной культуры XVIII в., вызвал широкий отклик среди современников, попытавшихся осмыслить его историко-культурное значение.

После того как рукопись Сборника Кирши Данилова оказалась в распоряжении членов Румянцевского кружка и стало ясно, что первое издание далеко не полно, с ошибками и поправками передало текст памятника, Калайдович по поручению Румянцева начал подготовку его новой публикации. Вышедшая в свет в 1818 г. (Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым и вторично изданные с прибавлением 35 песен и сказок, доселе неизвестных, и нот для напева. М., 1818), она значительно расширила по сравнению с изданием Якубовича число записей, входивших в Сборник Кирши Данилова. Вместо 26 стихотворений, опубликованных Якубовичем, Калайдович включил в издание 61, точно передал их расположение в рукописи, а также впервые воспроизвел ноты. По "соображениям общественной благопристойности" и из-за цензурных препятствий было исключено 9 стихотворений, названия которых приведены в предисловии. Опущенные места обозначены отточиями с оговорками в примечаниях. Таким образом, кружок опубликовал почти полностью ценнейший памятник русского былевого эпоса, в результате чего впервые стали известны фольклорные сюжеты о Садко, Щелкане, о взятии Казани и другие. На долгие годы издание превратилось в первоисточник из-за последовавшей вскоре утери самой рукописи Сборника Кирши Данилова, вновь найденной лишь в конце XIX в.

В истории русской фольклористики труд Калайдовича стал первой публикацией, выполненной на научной основе. Излагая правила издания, он писал, что "некоторые погрешности в языке, свойственные времени, к коему стихотворения принадлежат, остались неприкосновенными; в другом случае, при явных ошибках писца, осмелились мы сделать небольшие поправки". Заново, и более правильно, чем Якубович, прочитав тексты памятника, Калайдович сохранил и ряд особенностей их орфографии. Вместе с тем "поправки" издателя коснулись и звуковых, диалектических черт, особенностей народного говора и в общем отразили стремление Калайдовича (а возможно, и Малиновского как редактора) приблизить чтение Сборника Кирши Данилова к современному языку. Они коснулись даже правописания собственных имен, хотя в предисловии Калайдович заверял в их точной передаче. С точки зрения исторического подхода к памятнику такие исправления вполне допустимы. Однако они требовали умения и осторожности, не говоря уже о том, что и в этом случае необходимо было приведение исправляемых мест хотя бы в примечаниях.

Предисловие Калайдовича оказалось крупным событием в изучении русского фольклора. Он выступил здесь прежде всего как историк. По его мнению, Сборник Кирши Данилова представляет собой не сочинение одного автора, а лишь запись и переделку древних народных песен. Отсюда и поиски исследователем в этих переделанных песнях реальных фактов прошлого Киева, Новгорода, Сибири, а в героях - прототипов реальных исторических лиц. Сравнение Сборника Кирши Данилова с летописями, актами и другими древними источниками позволило Калайдовичу говорить о сложном соединении в памятнике поэтического вымысла и исторической действительности и поставить задачу их разграничения.

Из предисловия Калайдовича впервые стали известны сведения о происхождении Сборника Кирши Данилова и его собирателе, роль которого в создании памятника в интерпретации Калайдовича разделяется и современными исследователями.

Как патриотический подвиг рассматривали современники издание неизвестных до этого древнерусских литературно-публицистических сочинений Кирилла Туровского, Даниила Заточника, митрополита Никифора, Кирика Новгородца), осуществленное все тем же Калайдовичем. Публикация была названа "Памятники российской словесности XII в." (Памятники российской словесности XII века: Сочинения Кирилла Туровского, митрополита Никифора, Даниила Заточника, вопросы Кирика, изданные с объяснением, вариантами и образцами почерков К. Калайдовичем. М., 1821). Этим изданием в научный оборот вводились новые источники, которые открывали широкие возможности изучения истории, культуры и быта Киевской Руси. Кирилл Туровский, Даниил Заточник и другие писатели XII в. с этого времени заняли прочное место в ряду со своим выдающимся современником Нестором. Легенда гласит, что "Памятники российской словесности" были в руках умирающего Пушкина.

При подготовке этой публикации была проведена большая археографическая работа. Особенно тщательно ученый издал сочинения Кирилла Туровского. Они находились в нескольких рукописных сборниках разной древности и в ряде старопечатных книг. В основу их публикации Калайдович положил древнейшие списки, приводя варианты по всем остальным или печатным изданиям (в том случае, если последние содержали новые чтения). Девять произведений древнерусского писателя опубликованы по рукописи XIII в. из библиотеки графа Толстого с вариантами по рукописям XIV в. Волоколамского монастыря и старопечатным изданиям 1595 и 1606 гг.; одно - по древнему списку Кормчей книги XIII в. Синодальной библиотеки с вариантами по рукописям XVI в. библиотеки графа Толстого. Отсутствовавшие в двух древнейших списках (Толстовском и Синодальном) сочинения Кирилла Туровского издавались по более поздним спискам XVI в. библиотек Толстого и Румянцева. Аналогичным образом поступил Калайдович, при публикации произведений других писателей XII в.: в основу их издания были положены древнейшие списки, а варианты приводились по всем остальным, более поздним.

Таким образом, в распоряжении ученого оказалось несколько памятников в очень древних списках - XIII в. Можно было бы ожидать, что Калайдович при их публикации поступит так, как предлагал в свое время напечатать Синодальный список Новгородской первой летописи, т. е. максимально точно передавая текст. Но исходя из характера памятников и рассчитывая на широкий круг читателей, Калайдович сформулировал новые пришц&ы воспроизведения текстов исторических источников. По его мнению, публикация подобного рода материалов "с сохранением разнообразного и неутвержденного правописания служит только палеографическим приметам, затмевающим достоинство и красоту чтения". Поэтому для большей доступности в чтении произведения древнерусских писателей изданы обычным шрифтом, с раскрытием титл, расстановкой знаков препинания. Сохранялись без изменения, как и в большинстве других изданий кружка, лишь славянская буквенная цифирь и написания имен собственных.

В предисловиях, сопровождавших публикацию памятников, Калайдович на основе тщательного анализа определял время их создания и авторов. Особенно много внимания он уделил характеристике сочинений Кирилла Туровского. В их авторе ученый увидел не одного из столпов русской церкви, а интересную самобытную личность, творчество которой с высоким художественным мастерством ("красотой слова") отразило русскую жизнь XII в.

Оценка Кирилла Туровского как крупного древнерусского писателя и мыслителя вызвала полемику Калайдовича с М. Т. Каченовским, его постоянным и авторитетным оппонентом и бывшим учителем по Московскому университету. Этот яркий и оригинальный в историографии первых десятилетий XIX в. ученый попытался перенести достижения западноевропейской исторической критики (сначала А. Л. Шлецера и затем Б. Г. Нибура) на древнерусские источники. Исходя из признания существования "баснословного периода" в истории каждого народа, когда отсутствовала письменная фиксация происходивших событий, Каченовский вслед за Нибуром утверждал, что об этих событиях исследователи получают представление лишь из устных преданий, зафиксированных в позднейших памятниках письменности. Естественно поэтому, на его взгляд, такие источники не заслуживают доверия, повествуя о более раннем времени. К их числу он относил Русскую Правду, летописи.

В период деятельности кружка эти взгляды только оформлялись и в рецензии на изданные Калайдовичем памятники XII в. они впервые были изложены Каченовским в еще далеком от завершения виде. Члены кружка, и прежде всего сам Румянцев, относились с большим уважением к Каченовскому, хотя уже после его дискуссии с Калайдовичем о творчестве Кирилла Туровского стало особенно ясно, насколько далеко расходились их взгляды на древний период русской, а позднее и вообще славянской истории. Вся деятельность кружка опровергала скептические построения Каченовского. И в то же время для некоторых его членов, а Калайдовича в особенности, они явились одним из стимулов научных разысканий.

Парадоксальные для современников суждения Каченовского содержали и рациональные моменты. Они разрушали традиционные представления, заставляли взглянуть на любой памятник древности строгим взглядом критика, а не потребителя любых (достоверных и недостоверных) известий; справедливо требовали сравнения этих известий со временем, к которому они относились. Верные в сущности теоретические посылки Каченовский в большинстве случаев слишком прямолинейно переносил на древнерусские источники. Именно так произошло и в его споре с Калайдовичем о творчестве Кирилла Туров* ского, а спустя несколько лет - о литературном наследии Иоанна экзарха Болгарского.

В Кирилле Туровском Каченовский увидел лишь переводчика и даже простого переписчика сочинений древних византийских мастеров красноречия, ссылаясь на то, что, по его мнению, в XII в. на Руси не существовало того уровня духовного развития, который обычно предопределяет появление подобных писателей (Каченовский М. Т. Памятники российской словесности XII века. - Вестник Европы, 1822, ч. СХХП, № 1/2, с. 112-124). Аргументация Калайдовича в ответе на рецензию Каченовского, основанная на конкретных исторических фактах истории Руси XII в. и знании разнообразного рукописного материала, прозвучала солиднее и убедительнее и его защита Кирилла Туровского сыграла свою роль в позднейшем признании этого древнерусского писателя (Калайдович К. В защиту творений Кирилла, епископа Туровского. - Там же5 № 6, с. 81-96).

Для сотрудников Румянцева дискуссия с Каченовским имела принципиальное значение. Указывая на самостоятельность и высокие художественные достоинства творчества Кирилла Туровского, Калайдович отстаивал одного из замечательных современников летописца Нестора и автора "Слова о полку Игореве". В последнем случае как бы подтверждалась и подлинность поэмы. На это же была направлена и новая, третья по счету после изданий Мусина-Пушкина и Шишкова, публикация "Слова о полку Игореве". Она была осуществлена по поручению Румянцева Я. О. Пожарским (Слово о полку Игоря Святославича, удельного князя Новагорода Северского, вновь преложенное Яковом Пожарским, с присовокуплением примечаний. СПб., 1819). При ее подготовке Пожарский ставил перед собой задачу сравнения языка поэмы с языком изданной В. В. Ганкой Краледворской рукописи. "Древние" чешские песни, входившие в нее, чрезвычайно заинтересовали сотрудников Румянцева сходством своего языка с языком "Слова о полку Игореве", Только много позже выяснилось, что эти песни представляют собой искусный подлог начала XIX в.

В публикации нового переложения "Слова о полку Игореве" Пожарский развил выводы, высказанные ранее Калайдовичем о наличии в языке поэмы западнорусских, польских, чешских и сербских элементов. Пожарский предложил новые толкования 56 слов и выражений поэмы, которые в ряде случаев оказались удачнее, нежели в двух предшествующих переложениях Мусина-Пушкина и Шишкова. О переложении Шишкова, отождествлявшего язык "Слова" с языком церковных книг, Пожарский высказал критические замечания.

Современники с интересом следили за реакцией Шишкова на это издание, "Я гадаю, - писал Болховитинов Анастасевичу, - что генерал словесности высечет линьками сего мичмана, часто повирающего по руководству богемских книг, сообщенных ему от канцлера" (Письма Евгения Болховитинова к В. Г. Анастасевичу. - Русский архив, 1889, кн. 2, с. 191). Несмотря на столь строгий суд маститого ученого, книга Пожарского сыграла положительную роль в борьбе с архаистами, показав важность сопоставления языка поэмы со славянскими языками.

Члены Румянцевского кружка хорошо понимали значение открытия Изборника Святослава 1073 г.- своеобразной "первой русской энциклопедии", включавшей статьи по математике, астрономии, грамматике, истории, богословию и отразившей развитие славянской и древнерусской письменности. "Порадовать любителей древности" изданием этого памятника должен был по замыслу Румянцева Калайдович.

В августе 1818 г. Изборник 1073 г. после хлопот Румянцева был передан в Московский архив Коллегии иностранных дел, где художник Ратшин приступил к его копированию. Работа Ратшина продолжалась в течение года. Одновременно Калайдович собирал материал для комментирования памятника. Ему удалось установить, что еще в XVII в. Изборник 1073 г. использовали старообрядцы, авторы знаменитых "Поморских ответов" на подложное "Деяние соборное на еретика Мартина арменина на мниха". В декабре 1819 г. с московским типографщиком Селивановским была достигнута договоренность об издании книги в его типографии. Однако дальнейшая работа по не совсем ясным причинам прекратилась. В 1824 г. Румянцев связывал ее продолжение с Востоковым, но и тому не удалось подготовить публикацию. Впервые Изборник 1073 г. был издан фотолитографическим способом лишь в 1880 г.

О том, как мыслилась публикация одной из самых древних славянских рукописей, можно получить представление по копии, изготовленной Ратшиным. При издании этого памятника члены кружка исходили из филологических и палеографических интересов. В точном соответствии с оригиналом должен был воспроизводиться не только текст, но и начертания букв, надстрочные и другие знаки, имевшиеся в рукописи, выносные буквы, их цвет (исключая номера глав, которые в подлиннике написаны золотом, а в копии воспроизведены тушью). С максимальной точностью воспроизведены и рисунки памятника. Угасший текст обозначался отточиями. Фактически намечалось факсимильное, или, как называли археографы начала XIX в., "дипломатическое", издание памятника, единственным отходом от принципов которого явилось лишь разделение текста Изборника 1073 г. на слова (Переписка Н. П. Румянцева, с. 94, 130-131; ГБЛ, ф. 256, д. 356).

Частичным воплощением такого метода издания стала работа, осуществленная Кеппеном. Еще во время путешествия по европейским странам в 1821-1824 гг. он задумал издание славянских памятников, обнаруженных им в тамошних архивах. Первую часть публикации должны были составить славянские источники хранилищ Германии, вторую - Польши, Венгрии, Славонии, третью - Италии, Голландии, Англии, Дании и Швеции.

П. И. КЕППЕН

Вышла только первая часть этого издания (Собрание словенских памятников, находящихся вне России/Составлено Кеппеном. СПб., 1827. Кн. I. Памятники, собранные в Германии). Она содержала отрывки из Остромирова Евангелия и знаменитые отрывки так называемой Фрейзингенской рукописи - древнейшие дошедшие до нас памятники славянской письменности, написанные латинскими буквами. Последние до этого безуспешно пытался опубликовать В. Копитар. При издании 12 отрывков Остромирова Евангелия для передачи их лингвистических и палеографических особенностей членами кружка впервые вместо включения в церковно-славянский и гражданский шрифты вышедших из употребления букв использовался новый прием: тексты набирались специально изготовленным шрифтом, буквы которого по формам были близки к буквам подлинника. В результате набора, а не гравировки текста (как делалось часто в это время в России) удалось приблизиться к факсимильной передаче текста древнего памятника. Это предоставило в распоряжение исследователей важный лингвистический и палеографический материал.

Фрейзингенские отрывки даны в книге в русской и старославянской транскрипции. В истории славянской филологии выдающееся значение имели и объяснения Фрейзингенских отрывков, вошедших в публикацию Кеппена. Их по просьбе Румянцева дал Востоков. Ученый рассмотрел грамматический строй памятников, палеографические и орфографические особенности, определил время написания (X в.) и близость их языка к чешскому. Тем самым Востоков существенно поколебал те представления о происхождении славянского языка, которые выделяли в нем германские элементы.

Вершиной археографического мастерства членов Румянцевского кружка оказалась публикация древнейших письменных памятников славянской литературы, сохранившихся в древнерусской книжной традиции. Они были помещены Калайдовичем в качестве приложения к его выдающемуся исследованию о жизни и творчестве болгарского писателя IX-X вв. Иоанна экзарха. Это издание стало первой публикацией источников литературы и языка целой исторической эпохи, открыв широкие возможности для ее изучения. Среди 15 впервые опубликованных Калайдовичем памятников оказались переводы, Иоанна экзарха Болгарского на славянский язык греческих литургических книг, отрывки из славянской версии сказаний о Троянской войне - "Повести о разорении Трои", список запрещенных в России XVII в. книг - "О книгах истинных и ложных", сочинение монаха Храбра, повествующее о составлении славянского алфавита (последнее было известно до этого), и другие (Калайдович К. Иоанн экзарх Болгарский: Исследование, объясняющее историю словенского языка и литературы IX и X столетий. М., 1824).

Рассматривая все эти материалы как "богатый запас для филологов", Калайдович отмечал, что он "никогда не решился бы сохранить такой точности или, что все равно, гравировать подвижными литерами (тексты. - В. Я.), если бы предмет самого сочинения того не требовал" (Переписка А. X. Востокова, с. 128-129). Именно здесь Калайдович впервые в истории русской археографии четко сформулировал мысль о необходимости применения различных принципов передачи текстов славянских и русских письменных памятников в зависимости от древности их списков. Источники, имевшиеся в его распоряжении в списках по XV в. включительно, он издал с сохранением не только правописания, но и титл, надстрочных и других знаков, а также букв, вышедших из употребления. Памятники в списках после XV в. публиковались уже более упрощенно: раскрывались сокращения, исправлялись писцовые ошибки и т. д.

Таким образом, Калайдовичу, как и Кеппену, удалось, хотя и в менее последовательной форме, создать своей публикацией источниковую базу не только для исторических, но и для лингвистических и палеографических изысканий. Этому же служили и факсимильные изображения образцов почерков различных рукописей, помещенные в качестве приложения к исследованию. Книга Калайдовича широко использовалась учеными позднейшего времени.

Калайдович в своем исследовании рассмотрел начало славянской письменности и деятельность Кирилла и Мефодия. Исходя из признания народной основы письменного языка славянских народов - церковно-славянского языка, он связывал его происхождение с языком моравов, хотя тогда же Каченовский обосновывал древнесербское, а Востоков - древнеболгарское происхождение церковно-славянского языка. Собрав все известные в то время факты о возникновении славянской письменности, Калайдович на их основе доказывал процесс перехода славянской культуры из Моравии в Болгарию, где преемником "всего доброго, учиненного Мефодием", стал современник болгарского царя - книголюба Симеона писатель и ученый Иоанн экзарх.

Разбирая основные труды Иоанна экзарха, Калайдович охарактеризовал его как одного из замечательных славянских ученых древности, видного преобразователя славянского языка в язык литературный. Русская письменность, в которой сохранились труды Иоанна экзарха, по мнению Калайдовича, восприняла лучшие традиции древнейшей славянской культуры.

Соединив в себе исторические, лингвистические, палеографические сюжеты и одновременно описание и издание десятков русско-славянских памятников письменности, книга Калайдовича стала выдающимся явлением. У нее и в научнам плане счастливая судьба. Г. С. Виноградов, подробно проследивший историографию вопросов, поставленных и решенных в этой работе Калайдовичем, отметил, что в литературе с тех пор речь идет "обычно не об антитезисах, которые бы выставлялись последующими исследователями прежних вопросов, а лишь о дополнении к исследованию автора (Калайдовича. - В. К.) и о продолжении" (Виноградов Г. Первый русский болгарист. - В кн.: Сборникъ в честь на проф. Л. Милетичь за седемдесят годишпитата отъ рождението му. София, 1933, с. 621).

Работу Калайдовича об Иоанне экзархе Болгарском удачно дополнил вышедший в 1825 г. русский перевод книги И. Добровского о Кирилле и Мефодии, осуществленный в Румянцевском кружке Погодиным (Кирилл и Мефодий, словенские первоучители: Историко-критическое исследование И. Добровского/Пер. с нем. [М. Погодина]. М., 1825). К исследованию чешского ученого были присоединены публикации сводных житий Кирилла и Мефодия по спискам Публичной библиотеки и собрания Румянцева и отрывки о Кирилле из рукописного хронографа. Перевод книги Добровского сопровождался критическими замечаниями Погодина, Кеппена и Востокова на целый ряд выводов чешского ученого. Здесь же были помещены выписки из Остромирова Евангелия, оказавшиеся наиболее точными из всех известных "до этого публикаций отрывков памятника.

К этим двум работам примыкало и задуманное членами кружка издание славянского перевода греческой поэмы Константина Манассия, содержавшей сведения о болгарах и интересной как источник по истории славянского языка. Публикацию поэмы намечалось осуществить с максимальным приближением к оригиналу. По предложению Востокова копирование памятника Штрандманом в Ватиканской библиотеке должно было производиться полностью без каких-либо исправлений "ни в одной букве", ибо "места нелюбопытные (по-видимому) для историка, могут быть весьма любопытны и поучительны для грамматика и для антиквария". Как вскоре выяснилось, копия Штрандмана не удовлетворяла этим требованиям (Переписка А. X. Востокова, с. 130; Чертков Д. А. О переводе Манассииной летописи на славянский язык. - В кн.: Русский исторический сборник, издаваемый Обществом истории и древностей российских. М., 1843, т. 6, кн. 1/2, с. 97-124; ГБЛ, ф. 256, д. 269).

Очевидно, таким же способом члены кружка намеревались осуществить и издание произведения древнесербской литературы XIV в. - Родослова архиепископа Даниила, повествующего о деяниях сербских королей и церковных деятелей, подготовка которого связывалась с именем сербского ученого В. С. Караджича (Там же, д. 88).

К началу XIX в. было всего несколько отечественных публикаций иностранных известий о России. Наиболее популярными среди них являлись выписки И. Г. Стриттера из византийских историков и "Историческое описание иностранных источников, в которых находятся сведения о России" И. Ф. Булле. Подобные издания представляли собой извлечения или пересказы иностранных материалов, часто публиковавшиеся к тому же без перевода на русский язык.

План издания корпуса иностранных известий о России Румянцев разрабатывал вместе с Кругом, Френом а Аделунгом. Он должен был включать не случайную выборку извлечений из иностранных документов, а многотомное издание памятников, состоящее из нескольких серий под общим названием "Российская дипломатика. Иностранные источники".

Одна из серий намечалась под названием "Кодекс дипломатический ливонский" (по другим данным название иное: "Российская дипломатика. Польский и литовский источники"). В 1814 г. неизвестное доверенное лицо от имени Румянцева вело переговоры с бароном Унгерн-Штернбергом об издании собранных им документов по истории Прибалтики (в том числе из Кенигсбергского архива). Такая публикация материалов на языках оригиналов по предварительным расчетам могла составить 8-9 томов. При тираже в 500 экземпляров требовалось около 60 тысяч рублей (включая факсимильное воспроизведение частей текстов наиболее интересных документов, но без гравировки печатей). Окончательной договоренности достигнуто не было. Унгерн-Штернберг потребовал украсить титульный лист издания "изображениями рыцарства лифляндского, эстляндского и курляндского", а также русского и прусского монархов. К тому же одновременно с переговорами с Румянцевым Унгерн-Штернберг через министра внутренних дел Козодавлева настойчиво добивался выделения денег на издание также и от русского правительства (ЦГАДА, ф. 11, д. 272, л. 32-36). Вряд ли это могло устраивать Румянцева, мечтавшего о своем гербе на будущей публикации.

По новому плану, задуманному после этого, кружок намеревался издать материалы Кенигсбергского архива, копии которых частично поступили в Московский архив Коллегии иностранных дел в 1815 г., а также документы Литовской Метрики и рукописную часть сочинения М. Догеля. Однако подготовка и этой серии ограничилась частичным копированием соответствующих материалов.

Другая серия должна была включать публикацию сочинений иностранцев - военных, дипломатов, представителей науки, церкви, купцов, авантюристов, побывавших в России и оставивших дневники, мемуары, хроники, дипломатические донесения с ценными сведениями по географии, этнографии и истории страны.

По просьбе Румянцева Аделунг составил проект издания 57 таких сочинений XV-XVII вв. В 1818 г. на средства графа он переиздал на немецком языке "Записки о Московии" немецкого дипломата и путешественника XVI в. Сигизмунда Герберштейна (Siegmund Freiherr von Herberstein: Mit besonderer Rucksicht auf seine Reisen in Russland. Geschildert von Fr. Adelung mit zwei Kupfern und einer Karte. St. Petersburg, 1818). По обилию и точности географических, исторических и бытовых описаний "Записки" занимают одно из первых мест среди сочинений о России иностранных авторов. Работа Аделунга фактически вышла за рамки простого переиздания "Записок", оказавшись ценным сводом фактического материала об их авторе и библиографии изданий его "Записок". Правда, она была опубликована на немецком языке, что затрудняло ее использование, но уже вскоре в Москве по распоряжению Румянцева Ф. Фовицкий осуществил русский перевод "Записок" с их базельского издания 1571 г. Очевидно, из-за цензурных препятствий перевод остался в рукописи (ЦГАДА, ф. 181, д. 548).

После открытия в Дрезденской королевской библиотеке рисунков, созданных во время посольства А. Мейерберга в Россию в 1663 г., Румянцев поручил все тому же Аделунгу издать их "тюсредством литографии вместе с нужным к ним для пояснения описанием". В результате разысканий в Венском императорском тайном архиве кружок получил копии дипломатических донесений Мейерберга. К началу 1820 г. все эти материалы поступили в Московский архив Коллегии иностранных дел, сотрудники которого приступили к их переводу на русский язык. Работа шла медленно, а перевод в конце концов оказался неточным. Тогда новый перевод был поручен Кругу. К нему же направили и копии всех документов, касающихся посольства Мейерберга, которые выявили в архиве.

Но и Круг при жизни Румянцева не успел закончить подготовку публикации. Лишь в 1827 г. Аделунг использовал все собранные материалы в качестве комментариев к изданию 128 рисунков, сделанных во время посольства Мейерберга и относящихся к Курляндии, Лифляндии и России 54. Из этой публикации, осуществленной на средства Румянцева, выделенные им ранее, впервые стали известны целая портретная галерея царя Алексея Михайловича и его приближенных, виды Москвы, Пскова, Новгорода и других русских городов, одежды придворных чинов, духовенства, купечества XVII в. На основании критического сравнения донесений Мейерберга и русских дипломатических документов Аделунгу удалось нарисовать красочную картину пребывания Мейерберга в России, впервые дать подробные сведения о самом австрийском дипломате, цели его посольства и ходе переговоров в Москве.

Самостоятельную ценность в этой книге представляла и первая публикация части "Путешествия" Э. Кэмпфера, побывавшего в Москве проездом в Персию спустя несколько десятилетий после Мейерберга.

Подготовка кружком изданий сочинений других иностранцев, писавших о России, не была доведена до конца. Работа над ними ограничилась копированием этих источников в зарубежных хранилищах и частичным переводом их на русский язык. Из всех их наиболее близка к публикации была "Московская хроника" Конрада Буссова, одно из наиболее интересных повествований о России конца XVI - начала XVII в., в том числе о событиях так называемого "Смутного времени" (восстании И. Болотникова и польско-шведской интервенции).

К 1821 г. сотрудники Румянцева уже имели в своем распоряжении копию "Хроники", представлявшую ее Беровскую редакцию (Вольфенбюттельский I список). Вместе с русским переводом Румянцев прислал ее Малиновскому "для сличения и поверки" с документами Московского архива Коллегии иностранных дел и последующего издания. Предполагавшаяся публикация встретила, однако, цензурные препятствия. В 1822 г. о существовании списка сочинения Конрада Буссова узнал Карамзин, к которому Малиновский переслал этот список, положившись на заверение Карамзина "не огласить, что знаю и видел эту летопись, пока граф Николай Петрович сам не даст ее мне". Вскоре и сам Румянцев передал ее русский перевод историографу, широко использовавшему этот источник в своей "Истории" (Переписка Н. П. Румянцева, с. 182-183; Письма Н. М. Карамзина к А. Ф. Малиновскому (1813-1825) и письма А. С. Грибоедова к С. Н. Бегичеву (1816-1826). М., 1860, с. 62).

Записки других иностранных авторов, посвященные историческому и географическому описанию России, копии которых были получены членами Румянцевского кружка, впоследствии легли в основу известного труда Аделунга, представлявшего собой первый сводный обзор и характеристику сочинений иностранных путешественников и дипломатов о России с библиографией их изданий (Аделунг Ф. Критико-литературное обозрение путешественников по России до 1700 года и их сочинений. М., 1864, Ч. 1-2).

Еще одну серию задумали друзья Румянцева в виде издания свода древнейших византийских и восточных источников по истории славян и народов, вошедших в состав Российской империи. Они надеялись ввести в научный оборот новые данные, связанные с проблемой происхождения Древнерусского государства. Согласно идеалистической методологии исторического процесса, -господствовавшей в XVIII-XIX вв., возникновение Древнерусского государства связывалось с воздействием внешней силы; именно в этом контексте говорилось о народе "руси", завоевавшем славянские племена, принесшем им цивилизацию, государственное устройство и давшем свое название покоренной стране. Поиски этнической принадлежности "руссов", их места обитания до "завоевания" славян занимали умы ученых еще в XVIII в. Тогда же в работах Г. 3. Байера, Г. Ф. Миллера, А. Л. Шлецера была выдвинута ошибочная гипотеза о норманнском (скандинавском или финском) происхождении "руси" (варягов), а в работах М. В. Ломоносова - о "руси" - славянах Восточной Пруссии. Проблема приобретала особый характер. Ученые, настроенные патриотически, боролись с теми, кто отстаивал основы норманнской концепции происхождения Древнерусского государства.

Уже в XVIII в. система доказательств норманистов и антинорманистов встала на почву источниковедческого осмысления неясных и противоречивых данных различных источников. Эту же задачу поставили перед собой и члены кружка, стремясь не столько к позитивному решению проблемы происхождения Древнерусского государства, сколько к тому, чтобы очертить пути ее решения. Поэтому столь неоднозначными оказались точки зрения разных членов кружка в этом вопросе, поэтому и сам Румянцев, вполне определенно высказываясь за норманнскую теорию, внимательно прислушивался и к ее противникам.

Румянцеву была известна гипотеза Г. Эверса о черноморском происхождении "руси". Некоторые исследователи полагают даже, что учебник Г. Эверса "История России", в котором эта гипотеза еще раз повторялась (Geschichte der Russen: Versuch eines Handbuchs v. Jon. Phil. G. Ewers. Erster Theil. Dorpat, auf Kosten d. Verwassers. Berlin in der Realschulbuchhandlung. Leipzig, 1816), был издан на средства Румянцева. Как бы то ни было, но кружок развернул научные разыскания первоначально именно в этом направлении. Григорович, например, по заданию Румянцева попытался выяснить местоположение города Сурож (Судак). Замысел был достаточно определенным: в житии Стефана Сурожского сообщалось о доваряжском походе новгородского князя Бравина от Корсуня до Керчи и захвате Сурожа. Но уже в 1819 г. членами кружка был опубликован труд Голлмана "Рустрингия", где "руссы" связываются с жителями фризской области Рустринген, т. е. доказывается одна из разновидностей норманнской теории происхождения "руси" (Рустрингия, первоначальное отечество первого российского великого князя Рюрика и его братьев: Исторический опыт Г. Ф. Голлмана. М., 1819). Более того, из предисловия к этой книге и из переписки Румянцева с Болховитиновым недвусмысленно следует, что Голлман развивал в своей книге гипотезу Румянцева. Однако спустя несколько лет Погодин издал на средства Румянцева перевод книги И. Е. Неймана, из которой стали известны новые обоснования гипотезы Эверса (книга была снабжена критическими примечаниями Погодина, написанными с позиции теории норманизма) (О жилищах древнейших руссов, сочинение г-на Н[еймана] и критический разбор оного [М. Погодина]. М., 1826). В этой кажущейся непоследовательности есть все основания видеть стремление членов кружка к объективному решению проблемы, что отразилось и в их намерении издать как можно больший круг древнейших византийских, восточных и западноевропейских источников, в той или иной степени связанных с вопросами истории Древнерусского государства.

В первый том этой серии вошло полностью сочинение византийского историка X в. Льва Диакона, включавшее ценные известия по древнеславянской истории (в частности, повествование о войне Иоанна Цимисхия со Святославом, где дан красочный портрет русского князя). Книга была опубликована в 1819 г. византологом К. Б. Гаазе. В нее включены и другие интересные отрывки из рукописей Парижской королевской библиотеки (Leonis Diaconis Caloensis historia scriptoria scriptpresque ad res byzantinas pertinentes. E Bibliotheca Regia mine primum in lucem edidit, versione latina et nptis illustravit Carolus Benedictus Hase… Parisiis e typographia Regia, 1819). Среди них - запись греческого градоначальника (топарха) в Тавриде об осаде города неизвестным варварским народом, в котором Гаазе видел представителей "руси". Тем самым вводились в научный оборот новые факты к гипотезе о черноморском происхождении "руси".

Тексты памятников, рассматривавшиеся издателем как подготовительный материал "для критических изысканий", изданы на языке оригиналов с максимальной точностью, но без каких-либо комментариев. Спустя год под "надзором" Круга сотрудниками Румянцева был опубликован "излишне вольный", по отзыву академика А. Куника, русский перевод этой книги (История Льва Диакона Калойского и другие сочинения Византийских писателей, изданные в первый раз и объясненные примечаниями Карлом Гаазе, переведенные с греческого на российский язык Д. Поповым. СПб., 1820).

Румянцев согласился финансировать работу Гаазе по подготовке и других изданий: хронографа византийского историка Михаила Пселла со сведениями по внутренней истории Византии, сочинений византийского ученого XIII-XIV вв. Никифора Грегоры, греческой хроники первой половины XIV в., известной под названием Летопись Морей. Все они должны были составить дополнительные тома к луврскому изданию византийцев. В качестве единственного условия выделения денежных средств граф предложил в первую очередь опубликовать хронику византийского историка IX в. Георгия Амартола, охватывающую всемирную историю от сотворения мира до IX в. н. э., которая, как установили Калайдович и Строев, являлась одним из источников Летописи Нестора.

Почти одновременно с Гаазе во Франции разрабатывал план многотомного издания восточных источников, содержавших сведения о славянах, хазарах и других народах, другой византолог - Вивиен де Сен-Мартен. В 1820 г. такой план был им представлен Румянцеву. После его одобрения Кругом граф выслал Сен-Мартену необходимую сумму денег. После смерти Сен-Мартена, эти средства поступили в распоряжение Гаазе (Куник А. А. Указ, соч., с. 9).

В России работой над аналогичной публикацией по поручению Румянцева занялся Френ. Издание было задумано в виде извлечений соответствующих сведений из рукописей, поступивших из Египта в Азиатский музей, по образцу известных выписок И. Г. Стриттера. В 1823 г. по одной из этих рукописей Френ подготовил публикацию сведений о волжских булгарах путешественника X в. Ибн Фадлана, содержавшихся в сочинении ученого конца XII - начала XIII в. Йакута. Труд Фадлана, отличающийся богатством фактического материала, содержит, в частности, яркий эпизод описания похорон русса, послужившее спустя несколько десятилетий основой для картины Г. И. Семирадского "Похороны русса". В том же году Френ опубликовал полный арабский текст и перевод на немецкий язык всех заметок Фадлана, содержащихся в труде Йакута. Для их комментирования он привлек отрывки и из сочинений других арабских и персидских географов средневековья. Книга издана с посвящением Румянцеву (Fraehn H. Ibn Foszlans und anderer Berichte iiber die Russen alterer Zeit. St-Petersburg, 1823). Упоминавшихся в этих источниках "руссов" издатель связывал со скандинавами-норманнами, осевшими в Ладоге.

Уже после смерти Румянцева на выделенные им ранее средства под редакцией Френа были опубликованы извлечения из арабских, турецких и персидских средневековых источников (сочинений аль-Масуди, Ибн Халдуна, Наджиба Хамадани, Низами, Мирхонда и других авторов, всего 18) в виде писем к Румянцеву И. Хаммера-Пургшталя. Тексты изданы на языках подлинников с переводами и комментариями на французском языке (Sur les origines russes, extraits des manuskrits orientaux adresses a M. le Comte N. de Roman zoff... dans une suite de lettres depuis Tan 1816 jusqua Tan 1825 par M. J. de Hammer. St. Petersbourg, 1827). Эта книга стала первой сводной хрестоматией известий восточных писателей, касающихся истории народов Восточной Европы, хотя большая часть текстов представляла поздние варианты подлинников и в ряде случаев при переводе к тому же оказалась искаженной. Исходя из идеи тесной связи Древней Руси с восточными народами, Хаммер-Пургшталь выдвинул здесь гипотезу о среднеазиатском происхождении "руси".

Интересные сведения по истории туркмен, узбеков, казахов и других народов, вошедших в состав Российской империи, были введены в научный оборот кружком изданием сочинения хорезмского историка XVII в. Абулгази "Родословное древо тюрков" (Abulgnasi Banadur Chani historia Mongolorum et lartarorum nunc primum tataricae edita auctoritate et munilicentia comitis Nicolai de Romanzoff. Casani 1825 ex Universitatis imperialis tipographeo).

Публикацию подготовили Хальфин и. Френ. Поскольку издателям было известно о неточностях предшествующих изданий Абулгази, вначале предполагалось опубликовать только один, обнаруженный в Московском архиве Коллегии иностранных дел, список. Однако, уже после того как в типографии Казанского университета текст памятника был набран арабскими буквами, в распоряжении Хальфина и Френа оказался новый список татарского подлинника, изготовленный Ниметтулой бен Максудом, имамом Уфимского округа. Его разночтения с основным списком были поэтому помещены в конце публикации вместе с географическим и именным указателями. Перевод сочинения Абулгази на русский язык, филологические, исторические и географические комментарии по образцу изданных ранее Френом заметок Ибн Фадлана издатели, судя по их переписке с Румянцевым, предполагали включить во второй и третий тома публикации, не вышедшие из-за препятствии цензуры (Переписка Евгения с H. П. Румянцевым, вып. 3, с. 117; Березин И. Описание турецко-татарских рукописей, хранящихся в библиотеках Санкт-Петербурга. - Журн. Министерства народного просвещения, 1850, № 12, с. 29-31; Кононов Л. Н. История приобретения и изучения "Родословной тюрок" Абул-Гази. - Сов. тюркология, 1971, № 1, с. 10-11).

После возвращения из путешествия по Египту Сенковский, как утверждают биографы Румянцева, готовил по поручению графа издание так называемой Дербентской летописи, памятника, содержавшего сведения по истории Северо-Восточного Азербайджана и Дагестана V-XI вв., сохранившегося в списках на азербайджанском, армянском и персидском языках. Существует указание на то, что в типографии был напечатан даже один лист этого источника (Старчевский А. Указ, соч., с. 48).

В 1824 г. на средства Румянцева ориенталист Шмидт опубликовал факсимиле и французский перевод грамот персидских правителей Аргуна и Элджета к французскому королю Филиппу Красивому (Philologisch-kritische Zugabe zu den von Herrn Abel - Remusat bekant gemachten in den k.-franzosischen Archiven befindlichen zwei mongolischen Original-Briefen u. Konige von Persien Argun und Oidsnal tu an Philipp den Schonen. Von Isaak Jacob Schmidt. St.-Petersburg, gedr. bey Karl Kray, 1824).

Ранее они были изданы известным французским ученым-востоковедом Абель-Ремюзом. Шмидт исправил французский перевод грамот и приложил к нему тщательные филологические примечания. Это была одна из первых в России публикаций иностранных источников по истории других стран. Однако целесообразность подобных изданий еще вызывала у некоторых современников Румянцева определенные сомнения. Евгений Болховитинов, например, осторожно писал ему в 1825 г.: "Подступы ориенталистов к вашему сиятельству с такими книгами, какие бесполезны России, мне кажутся уже навязчивы. Всех книг их трудно перепечатать на счет нашего мецената, а благотворительность его нужнее нашей словесности, коей много любопытнейших памятников и в его библиотеке" (Переписка Евгения с H. П. Румянцевым, вып. 3, с. 125). Сам Румянцев относительно этого был иного мнения: увлеченность отечественной историей сочеталась у него с интересом к источникам и истории многих других стран, в том числе и тех, которые еще только начинали привлекать внимание ученых. Пожалуй, наиболее ярко об этом свидетельствует его серьезное намерение добиться согласия Н. Я. Бичурина принять участие в работе кружка (в области изучения китайской истории). Очевидно, лишь смерть Румянцева помешала этому (Подробнее см.: Козлов В. П. "Румянцевский кружок" и Н. Я. Бичурин. - Народы Азии и Африки, 1979, № 4, с. 122-127).

Приведенные примеры показывают, что члены кружка пытались поставить на практическую основу реализацию уже высказывавшейся тогда мысли о необходимости сравнительно-исторического изучения истории народов. Не случайно в 1818 г. Румянцев, предлагая Каченовскому опубликовать рецензию на книгу немецкого востоковеда Г. Л. Козегартена, посвященную сочинению Магомета Ибн-Батута, выражал желание, "чтобы в самую рецензию помещены были русским переводом все те строки или малые статьи, относящиеся до Капчатской и Золотой Орды, коих история с российской так соплетена" (72 Переписка Н. П. Румянцева, с. 92).

К публикации Я. И. Шмидта примыкает и издание большого отрывка сочинения арабского историка X в. Табари "История пророков и царей", посвященного событиям в Аравии в VII в. и содержавшего упоминание о "руссах" в 643 г. Оно подготовлено по заданию Румянцева Козегартеном и вышло спустя несколько лет после смерти графа (Tabaristanensis id est Abu Dschaferi Mohammed ben Dscherir et-taberi, Annales Regum Atque legatorum Dei, ex codice manu-scripto Berdinensi arabice edidit et in latinum transtulit J. j. G. L. Kosegarten. Chryphisvaldiae, 1831-1853). Именно после этого Табари стал широко известен в Европе.

Кружок готовил к публикации и русский перевод извлечения из "Истории норвежских королей" исландского историка С. Снорра. В этом памятнике при описании царствования короля Олафа встречаются известия по истории Древней Руси времени княжения Ярослава Владимировича. Перевод подготовлен по латинскому изданию сочинения Снорра XVIII в. и сопровождается интересными историческими примечаниями, а также хронологической таблицей событий, происходивших параллельно в России, Норвегии и Швеции X-XI вв. По неизвестной причине эта публикация не увидела света (ГБЛ, ф. 256, д. 149).

Таким образом, история русского и других народов, вошедших в состав Российской империи, находилась в центре внимания кружка при выборе им для издания исторических источников. За счет введения в научный оборот русских и древнеславянских литературных сочинений, фольклорного материала, а также западноевропейских и восточных памятников кружок расширил традиционно известный к началу XIX в. круг письменных источников. Историческая наука получила документальную базу, представленную уникальными памятниками с массой ранее неизвестных или малоизвестных свидетельств о прошлом русского и других народов.

В процессе подготовки таких изданий кружок развил лучшие зарубежные и отечественные традиции публикации древних источников, а также сформулировал новые принципы воспроизведения текстов памятников в зависимости их вида, времени возникновения, древности списков. трудники Румянцева не были равнодушны к тем, кому адресовались их издания. Среди них мы встречаем образцы как буквального ("буква в букву, слово в слово") воспроизведения текстов документов, отвечающие задачам их лингвистического изучения, так и критического "очищения" памятников от описок и искажений. Впервые в истории отечественной археографии в публикациях кружка в столь широких масштабах был представлен не только исторический, лингвистический, но и палеографический материал: многочисленные снимки почерков, букв и Других внешних признаков рукописей. Подготовка изданий исторических источников после работ кружка становилась невозможной без творческого осмысливания его опыта в этом деле.

Велико оказалось и общественное звучание публикаций кружка. Их выход по времени совпал с формированием исторических взглядов представителей прогрессивных кругов русского общества, в первую очередь декабристов и А. С. Пушкина. В значительной мере из публикаций, подготовленных кружком, они черпали материал для своих исторических построений. По "Собранию государственных грамот и договоров", "Софийскому временнику", "Судебникам" декабристы изучали общественный строй Древнерусского государства, республиканские традиции Новгорода, закрепощение крестьян. Опубликованные в "Собрании" чины венчания на царство являлись в представлении декабристов историческим прецедентом возможности избрания нового царя. "Памятники российской словесности", "Иоанн экзарх Болгарский" предоставили в их распоряжение разнообразные факты для обоснования единства и высокого уровня развития славянской культуры в древности. Мотивы Сборника Кирши Данилова использовались в поэзии Пушкина и Кюхельбекера. Создавая "Бориса Годунова", Пушкин внимательно изучал акты "Смутного времени", опубликованные в "Собрании государственных грамот и договоров". В 1825 г., уже на закате деятельности кружка, высокую оценку его публикациям дал в своем альманахе "Полярная звезда" декабрист А. А. Бестужев (Волк С. С. Исторические взгляды декабристов. М.; Л., с. 282-395).

Издание книг стало важнейшим результатом деятельности Румянцевского кружка. Их выход в свет осуществлялся "содействием и ободрением" или же "волею и иждивением" Румянцева. И в том и в другом случае издание книг было связано с финансированием их печатания - закупкой бумаги, наймом гравировщиков, художников, нередко изготовлением специальных шрифтов., Все это требовало значительных типографских расходов со стороны Румянцева. "Содействие и ободрение" графа касались исключительно только типографских расходов, как правило, без какого-либо поощрения авторов или составителей книг и публикаций исторических источников, в то время как "воля и иждивение" Румянцева присутствовали на всех этапах подготовки книг, начиная от разыскания документов, их копирования, перевода, и кончая расчетами с типографиями, а также материальным поощрением авторов. Второй тип изданий кружка в большей степени отражал коллективный характер работы над ними и программные представления Румянцева и его сотрудников.

Вопрос об объеме печатной продукции, вышедшей из-под пера членов Румянцевского кружка, окончательно не решен. На бесспорную причастность сотрудников Румянцева к тому или иному изданию указывают герб Румянцева на титульном листе, иногда - посвящения или сведения предисловий. Однако посвящения и предисловия могут нередко ввести в заблуждение, поскольку встречаются случаи, когда они давались авторами самостоятельно, без предварительного согласования с Румянцевым. Такие книги нельзя отнести к изданиям кружка. Среди них можно назвать работу Н. Ф. Грамматика, посвященную "Слову о полку Игореве" (Грамматин Н. Ф. Слово о полку Игореве. М., 1823), перевод на немецкий язык трудов И. М. Оссолинского, осуществленный С. Б. Линде (Ossoltnski J. M. Vincent Kadlubek, ein historisch-kritischer Beitrag zur slawischen Liter atur, aus dem Polnischen von S. G. Linde, Warschawa, 1822), книгу В. С. Караджича "Сербские народные песни" (Карациh, B. С. Народне српске пjecмe, Липисцы, 1823), вышедшие уже после смерти Румянцева сочинения Г. А. Розенкампфа о Кормчей книге (Розенкампф F. А. Обозрение Кормчей книги в историческом виде. М., 1829), П. И. Кеппена о причерноморских древностях (Кеппен П. И. Древности северного берега Понта. М., 1828) и Н. Руднева о церковных ересях (Руднев Н. Рассуждение о ересях и расколах, бывших в русской церкви. М., 1838).

Сам Румянцев рассматривал свое участие в издании любой книги как дело, от которого зависел его личный престиж. Именно поэтому он отказался финансировать печатание книги Н. А. Мурзакевича "О жизни апостолов Петра и Павла", предлагая вместо ее издать "какое-либо ... новое объяснение исторической или географической статьи, относящейся до древних времен Смоленска", В 1823 г Малиновский по его поручению специально поместил объявление в газете "Московские ведомости" с требованием обязательного согласования посвящений лично с Румянцевым.

Ряд книг, выпущенных членами Румянцевского кружка уже после смерти Румянцева, не имеет ни герба, ни посвящений, Зачастую они издавались не на средства Румянцева. Однако само их появление неразрывно связано со всей деятельностью членов кружка, а некоторые были целиком подготовлены к изданию еще в период работы кружка. Среди них - работы Строева, Калайдовича и Востокова по описанию рукописей подмосковных монастырей, Синодальной библиотеки и рукописного собрания кружка, исследование Коцебу о Свидригайло, публикация Судебника Казимира 1468 г,

В настоящее время трудно учесть и те издания кружка, тираж которых составлял менее ста экземпляров. Это были своеобразные "оттиски" исследований сотрудников Румянцева, опубликованные в периодической печати, а также просто малотиражные издания. Все они, не поступая в продажу, полностью расходились среди членов кружка и знакомых графа. Так, сочинение Г. Д. Богацкого "Глас благодарности" издано тиражом в 50 экзем* пляров; не большим был тираж грамоты Мстислава XII в. новгородскому Юрьеву монастырю, сохранился всего один печатный экземпляр письма Калайдовича к Бантыш-Каменскому об издании "Собрания государственных грамот и договоров" с корректорскими правками автора. Наконец, около 30 работ было опубликовано по специальному заданию Румянцева его сотрудниками на страницах тогдашней периодической печати - в журналах "Вестник ЕЕФОПЫ", "Отечественные записки", "Северный архив" "Сибирский вестник", в газетах "Северная почта", "Виленский дневник" и других. Большая часть их информировала читателей о научных разысканиях кружка.

С учетом этих замечаний печатная продукция кружка приблизительно выглядит следующим образом. Издано 49 названий книг. Пять из них ("Словарь исторический" Болховитинова, "Софийский временник", "Путешествие Коцебу", "Финский словарь" Рейнваля) представляли собой многотомные издания, еще четыре мыслились такими. Восемь книг из 49 опубликованы на немецком языке, пять - на латинском, по одной - на французском, арабском и польском языках. Четыре издания оказались двуязычными: на русский язык были переведены французское издание "Истории" Льва Диакона и немецкое издание работы А. Ю. Гиппинга "О походе новгородцев в Финляндию", а русские издания "Путешествия" О. Е. Коцебу и исследование Аделунга о посольстве Мейерберга одновременно подготовлены кружком на немецком языке. Пять изданий кружка представляли собой переводы на русский язык иностранных сочинений или исторических трудов, ранее опубликованных не на русском языке. Ими были "Исследования" Лерберга, "Рустрингия" Голлмана, "Кирилл и Мефодий" Добровского, "О жилищах древнейших руссов" Неймана и "Свидригайло" Коцебу. Все такие переводы отразили живую заинтересованность членов Румянцевского кружка в том, чтобы новейшая европейская литература и иностранные источники стали доступны русским исследователям, а работы членов кружка - известными за границей. Например, издание на латинском языке книги Спасского о сибирских надписях Румянцев прямо адресовал "рассеянным в Европе ученейшим людям".

Показателен и другой пример. В 1820 г. Малиновский предложил Румянцеву переиздать опубликованную на французском языке книгу о Лжедмитрии I (возможно, это было редкое уже тогда амстердамское издание 1606 г. "Сказания о смерти Димитрия"). В ответ на это Румянцев просил организовать ее перевод на русский язык вместе с "Записками" французского капитана Маржерета, служившего в России при Борисе Годунове и Лжедмитрии, считая, что именно издание на русском языке "могло бы принято быть российскою публикою с удовольствием" (Переписка Н. П. Румянцева, с. 158).

Издания кружка условно, но довольно отчетливо распределяются на несколько групп: публикации и описания исторических источников (18 названий), исторические исследования (19 названий), одновременное издание исторических источников и исторических исследований (5 названий), книги литературного содержания (3 названия), книги по географии и этнографии (2 названия), словари (1 название), экономическая литература (1 название).

Таким образом, подавляющую часть книжной продукции кружка составляет историческая литература (около 85%). За время деятельности кружка в России с 1811 г. вышло всего около 150 названий книг исторического содержания по истории до XVIII в. (без учебников, сборников исторических анекдотов, похвальных слов и переизданий книг XVIII в.). Около трети их составляют издания кружка. По темпам издания исторической литературы кружок был близок к издательской деятельности Новикова, который за 20 лет сумел напечатать 72 книги по русской и всемирной истории (Светлов Л. Б, Издательская деятельность Н. И. Новикова. М, 1946, с. 61). Эта преемственность деятельности кружка в свое время была отмечена еще Н. Ф. Гарелиным. "Единственным достойным предшественником Румянцева в области исторических изданий - как по ширине интересов, так и по количеству опубликованного материала - является Новиков; недаром Румянцев предполагал одно время издавать накопившиеся У него материалы в форме продолжения "Древней российской Вивлиофики"", - писал он (Гарелин Н. Ф. Указ, соч., с. 69).

В целом стабильным и близким к новиковским оказался и тираж изданий кружка. По большинству напечатанных книг данные о тиражах отсутствуют, но могут быть приблизительно установлены. Косвенным показателем тиражей является формат изданий. "Собрание государственных грамот и договоров" форматом в лист, печаталось тиражом до 1200 экземпляров; книги форматом в малый лист, а также в четверку - выходили в количестве 600 экземпляров; наконец издания, форматом в восьмую долю листа издавались тиражом 300 экземпляров. Средний тираж новиковских изданий составлял 300-700 экземпляров, а иногда доходил до нескольких тысяч экземпляров (Светлов Л. Б. Указ, соч., с. 64).

Учитывая количество румянцевских изданий и тираж каждого из них, можно подсчитать, что приблизительно тираж печатной продукции кружка составил около 20 тысяч экземпляров. Эта цифра не включает переиздания некоторых книг ("Сборник Кирши Данилова" и "Судебники"), осуществленные во второй половине XIX в., а также "оттиски".

Деятельность Румянцевского кружка по изданию книг развернулась в период откровенного преследования образованности и просвещения, обскурантизма и цензурных гонений. Научный характер книг, подготовленных сотрудниками Румянцева, нередко шел вразрез с существовавшими цензурными установками. Характерен пример с одной из работ Болховитинова. В 1812 г. он представил для печатания в Российскую академию исследование о славянском переводе священного писания, представлявшее собой попытку текстологического анализа. Однако рецензенты из Академии нашли в работе "неосновательные рассказы иностранцев", опровержение свидетельства Нестора о времени перевода священных книг с греческого на славянский язык. Приведенные автором "разноречия славянских списков священного писания" вызвали боязнь членов Академии: "От таковых разноречий, частию сделавшихся известными, и без того много шуму в народе". Переданное в духовную цензуру, исследование Болховитинова так и не было напечатано (Грот Я. К. Переписка Евгения с Державиным, - В кн.: Сборник статей, читанных в Отделении русского языка и словесности имп. Академии наук. СПб., 1868, т. 5, вып. 1, с. 81-83).

Из всех изданий кружка только "Собрание государственных грамот и договоров" не подлежало цензурной проверке. Все остальные книги в той или иной степени подверглись цензурным преследованиям. В "Памятниках российской словесности" цензура исключила несколько интересных мест из сочинения древнерусского математика Кирика, в "Белорусском архиве" - три папские буллы по униатскому вопросу, в "Судебниках" - соборное определение 1503 г. о священниках, В духовной цензуре был похоронен труд Григоровича о белорусской церковной иерархии. По причине "неприязненности церкви нашей" остался неизданным перевод трехтомного исследования Стебельского о святой Евфросинии. Цензурные рогатки встали перед широко задуманным членами кружка изданием сочинений иностранных путешественников, побывавших в России.

В 1820 г. кружок представил в духовную цензуру русский перевод книги Коцебу "Свидригайло", подготовленный Нестеровичем по заданию Румянцева. Несмотря на положительные отзывы Круга, Карамзина и будущего митрополита Филарета, цензура запретила печатание приложенных к исследованию Коцебу папских булл.

Румянцев в письме к министру духовных дел и народного просвещения Голицыну просил "отвратить ... цензурою причиненную печаль" в связи с этой книгой, упомянув, что и в Казани задерживается еще одно издание кружка - сочинение Абулгази. В ответ на запрос Голицына Магницкий, ссылаясь на русский перевод Абулгази, представленный в совет Казанского университета, доносил, что публикация "принадлежит не столько к книгам историческим, сколько к тем, кои косвенным образом нападают на библию". По просьбе Румянцева дело об издании этих книг было доведено до сведения Александра I. Тот разрешил печатание Абулгази, а относительно труда Коцебу предложил вновь "посоветоваться с Карамзиным" (Корф М. А. История издания в русском переводе сочинения Коцебу "Свидригайло, великий князь Литовский". - Русский архив, 1869, с, 614-628). Лишь после смерти Румянцева книга о Свидригайло вместе с переводом папских булл увидела свет (Коцебу А. Свидригайло, великий князь Литовский. СПб., 1836).

В печатной книге сотрудники Румянцева видели наиболее совершенный способ распространения и пропаганды своих научных открытий. Члены Румянцевского кружка создали оригинальный тип научно-исторических изданий, превзошедший лучшие образцы русской исторической книги XVIII в. и оказавший большое влияние на издания последующего времени.

Научные требоьлния определили не только содержание, но и внешний вид изданий кружка. На фоне роскошно или, наоборот, бедно оформленных книг начала XIX в. большая часть книг кружка выделяется строгой торжественностью и внушительностью, отсутствием каких-либо полиграфических излишеств, изяществом, тщательностью и разнообразием подбора формата, бумаги, шрифтов и немногочисленных украшений в виде гравюр, комбинаций из линий, виньеток. Различные варианты шрифтов в пределах одной книги, как правило, удачно соответствуют формату, красивы и удобочитаемы. Особенно выделяются в этом смысле "Иоанн экзарх Болгарский", "Путешествие" Коцебу, сочинение Аделуига о Мейерберге и книга Келлера о монете боспорского царя Спартока (Koller Н. С. Description d'une medalle de Spartocus, roi du Bosphore-Cimmerien, du Cabinet du... comte de Romanzoff, aveic un supplement contenant la description de plusieurs medailles ques rares. St.-Petersbourg, 1824). В книге Аделунга, например, великолепно исполнен атлас литографий, в книге Калайдовича об археологических исследованиях в Рязанской губернии рисунки найденных там древностей в некоторых экземплярах раскрашены от руки. Замечательны так называемые подносные экземпляры - небольшая часть тиражей книг, напечатанных на веленевой (белой с глянцем) бумаге.

Пожалуй, только "Собрание" своим форматом (около 45 сантиметров) несколько громоздко и нелегко при использовании, да парижское издание "Истории" Льва Диакона оказалось чрезмерно роскошным, с пышными типографскими заставками и гравированными рисунками (результат подражания луврскому изданию византийцев).

В подготовке изданий кружка принимали участие лучшие в то время русские и зарубежные типографии. Четырнадцать книг напечатаны в знаменитой типографии С. А. Селиванского в Москве. Именно здесь и были выработаны новые принципы полиграфического оформления книг. В Петербурге кружок использовал типографии Академии наук, Департамента народного просвещения, а также типографии Греча, Крайя, Дрехслера, Иверсена, Несколько изданий напечатано в Дерпте, Казани, Абот Берлине, Лейпциге, Париже, Веймаре и других городах. В оформлении книг члены кружка пользовались услугами художников и гравировщиков И. С. Клаубера, Е. О. Скотникова, А. и С. Фроловых, А. А. Флорова, А. С. Ухтомского, А. Г. Афанасьева и других.

Главной цели, которую ставили сотрудники Румянцева перед книгами, - широкое использование - была подчинена и постепенно складывавшаяся система распространения изданий кружка. Его члены отказались от существовавшей в то время системы реализации книг по подписке, сделав основной упор на их продажу. Сам Румянцев некоторое время полагал, что продажа напечатанных книг может, по крайней мере, окупить типографские расходы. А они оказались немалыми. Например, перевод и печатание только 17 изданий стоили свыше 121 тысячи рублей. Для первой части "Собрания" s типографские расходы на которую в среднем составили 21 рубль 51 копейку за экземпляр, была установлена продажная цена в 25 и 35 рублей соответственно за экземпляры на белой бумаге в простой обложке и веленевой с переплетом. Даже продажа по минимальной цене окупила бы затраты на печатание первой части "Собрания" и дала бы возможность пустить выручку на издание второй части. Печатание Сборника Кирши Данилова обошлось в 1,5 тыс. рублей. При тираже в 600 экземпляров и цене по 12 рублей за книгу общая выручка могла составить свыше 5 тысяч рублей. Издание "Кирилла и Мефодия" обошлось в сумму около 350 рублей. 600 экземпляров этой книги по цене 8 рублей и с учетом выплаты Погодину 250 рублей в качестве гонорара все равно давали прибыль свыше 4 тысяч рублей. "Письма" Калайдовича к Малиновскому об археологических исследованиях в Рязанской губернии, изданные в количестве 300 экземпляров, при установленной цене в 7 рублей 50 копеек давали выручку в 1 тысячу рублей (затраты на их печатание составили 500 рублей).

Известны сведения о цене, по которой продавались 14 книг, выпущенных кружком. Сравнение с сохранившимися данными о цене 60 книг исторического содержания, вышедшими в России в 1811-1825 гг., показывает, что румянцевские издания были дешевле более чем на 3 рубля. Их средняя цена составляла около 9 рублей. Формально они оказались дороже новиковских изданий, но фактически, принимая во внимание падение курса рубля в начале XIX в., книги кружка, видимо, соответствовали по своей стоимости новиковским. Нетрудно заметить, что затраты на подготовку изданий, включая перевод иностранных документов, выплату гонораров авторам, художникам, оплату труда писцов, оплату типографских расходов, все равно, по замыслу Н. П. Румянцева, должны были окупиться при их продаже.

Тем не менее подготовленные кружком книги оказались убыточными: средства, затраченные на их создание, в том числе и печатание, оборачивались слишком медленно. Так, из московских изданий за восемь лет было продано 388 экземпляров первой части "Собрания" (32,3% тиража), за дза года - 367 экземпляров второй части "Собрания" (30,5% тиража), за три года - 310 экземпляров Сборника Кирши Данилова (51% тиража), менее чем за год - 59 экземпляров "Памятников российской словесности" (9,8% тиража) и т. д. (Кочубинский А. Указ, соч., с. CXCII-XCIII) Широкого читателя в это время больше интересовало красочное описание прошлого.

Конечно, Румянцев мог выделять дополнительные средства на издание книг. Практически так это и случилось уже, например, при подготовке второй части "Собрания", но медленная распродажа изданий кружка все-таки сдерживала финансирование других публикаций (Переписка Н. П. Румянцева, с. 290).

Сотрудники Румянцева рассчитывали на широкий круг читателей. Однако фактически продажа в Московском архиве Коллегии иностранных дел, в петербургской Коллегии иностранных дел и через книгопродавцов с комиссионными в 20% в Москве (Ширяев), Петербурге (братья Сленины, Плавильщиков), в Варшаве (Гликсберг) и Вильно шла крайне медленно. Книги кружка в период его деятельности преимущественно не реализовывались путем продажи, а просто распределялись. Со временем сложилась устойчивая сеть получателей изданий в лице членов кружка и знакомых Румянцева. Своего рода "обязательные экземпляры" посылались всем русским университетам, Обществу истории и древностей российских, Академии наук, Российской академии, зарубежным научным учреждениям и ученым. В среднем число таких экземпляров составляло около 50. Благодаря этому книги кружка все-таки попадали тем, кто был в этом наиболее заинтересован, став "необходимым пособием и справочником для специалистов и только через их посредство незаметно, но мощно влияли на развитие науки и образованности" (Гарелин Н. Ф. Указ, соч., с. 98).