Глава 6: ПОД ПЯТОЙ ИНОЗЕМНЫХ ЗАВОЕВАТЕЛЕЙ

Ложь и обман обнаружились не сразу. Мирные иллюзии, порожденные московским договором, широко распространились по всей России. Провинциальные воеводы один за другим приводили население к присяге на имя царя Владислава.

Бояре ждали, что королевич Владислав прибудет в Россию без промедления, и хлопотали о том, чтобы просветить его насчет московских порядков. Дьяки составили для юного государя записку, с тем чтобы познакомить его с московскими порядками. Не жалея красок, они расписывали сказочные богатства царской казны, которую Владислав получал вместе с престолом. С казной ему переходили венцы и одежды царские, золотая и серебряная посуда, бархат, атлас и золототканая камка, бессчетные соболя и чернобурки и, наконец, деньги. Записка определяла значение Боярской думы при особе самодержца. «Повинность боярам и окольничим и дьякам думным,- писали дьяки,- быти всегда на Москве при государе безотступно, и заседать в палате, думать о всяких делах, о чем государь расскажет и что царьству Московскому надлежать будет». Авторы записки старались дать юному Владиславу представление о дворянской службе и устройстве полков, финансовой системе государства, главных русских городах.

Несколькими штрихами дьяки обрисовали церемониал двора и порядок угощения государя. Прежде чем кушанье или напиток попадали на царский стол, их должны были отведать последовательно ключники, дворецкий, кравчий и чашник.

Иностранцы любили поворчать на московскую кухню. Вседневная пища русских в самом деле была неприхотливой. Люди насыщались хлебом и всевозможными кашами. Из овощей в ходу были репа и капуста, любимым напитком служил квас. Пища была достаточно однообразной и пресной, и московские кулинары обильно приправляли любое блюдо луком и чесноком. Перец был большой редкостью.

Сторонники королевича опасались, как бы неблагоприятные толки о русской кухне не задержали его приезд, и не поленились составить подробнейшие описания царского меню. Владиславу Жигимонтовичу предстояло всласть поесть русских пирогов. На дворцовых поварнях пекли ежедневно пироги подовые и столовые - одни с сахаром, другие с пшеном и вязигой, с бараниной, рыбой, яйцами или сыром. Московские кулинары выпекали на редкость вкусные калачи, крупитчатые и ржаные, караваи с грибками, блины красные и блины тонкие с икрой. Прямо с огня на царский стол подавали утей «верченых», зайца в репе, жареных лебедей, куру в лапше и потроха гусиные. Государев стол украшали такие диковинки, как «порося живое рассольное под чесноком». Подле порося ставили кострец лосиный подо взваром, желудки с луком, поставец сморчков. Предметом особой гордости царской кухни были разнообразные рыбные блюда: осетринка свежепросоленная, белорыбица свежая, теша белужья, спинка лососины карельской, голова щучья «живая» под чесноком, сельдь паровая переяславская, уха карасевая, «а в ней карась жив», уха раковая. Поскольку королевич был мал, хвалители московской кухни деликатно умалчивали о крепких напитках и ограничивались упоминанием о киселе белом, горшочке молока вареного, ведре меду обварного, которое подавали вместе с полуведром огурчиков. Описание царского меню могло воспламенить воображение любого знатока и ценителя кулинарии.

По всей Европе подлинной страстью коронованных особ была охота. Составители записки для Владислава расхваливали на все лады достоинства царской охоты. К услугам королевича были лучшие охотничьи угодья России, находившиеся в ведении особого чиновника - ловчего. «Где зверинцы лосиные и оленьи,- писали дьяки,- (где) серны и где медведи и волки, везде то ловчего путь». Некогда охота была подлинной школой мужества и ловкости. Единоборство с вепрем готовило князя к грядущим военным походам. Шло время, и охота все больше напоминала легкую забаву. Отловленных зверей держали в клетке про государеву потеху, а потом выпускали на пути коронованного охотника. В Ловчем приказе держали медведей и волков, лисиц и зайцев. Триста псарей служили на царской псарне - «у дву собак пеший псарь». Каких только собак не было в царском дворце! Их приобретали для дворца в разных концах Европы. Когда государь выезжал на охоту, двор заполняли борзые, гончие и волкодавы, потешные и меделянские собаки (большеголовые псы наподобие бульдога).

Благожелатели Сигизмунда III напрасно старались прельстить его сына сокровищами московской казны, дворцовой кухней и псарней. Король не собирался отпускать наследника в далекую Московию.

Сигизмунд даже издали не видел Москвы. Но он уже чувствовал себя ее хозяином и не считая раздавал своим русским приспешникам земли, насаждал в приказах своих людей, брал деньги из московской казны. Еще до заключения московского договора Сигизмунд III обещал пожаловать Мстиславского за его «прежнее к нам (королю) раденье»: учинить «выше всей братии твоей бояр». После того как Мстиславский помог Жолкевскому занять Москву, король вспомнил о своих обещаниях и 16 октября особым универсалом пожаловал ему высший чин слуги и конюшего. Такой титул до него носил лишь правитель Борис Годунов при царе Федоре. Вместе с новыми чинами удельный князь получил новые доходы и земли.

Король раздавал думные чины направо и налево, благо это ему ничего не стоило. Он пожаловал в окольничие Михаила Молчанова, бывшего любимца Отрепьева, и нескольких других худородных дворян. Тушинского дьяка Ивана Грамотина он сделал печатником - хранителем государственной печати.

Сигизмунд III щедро оплатил предательство Михаила Салтыкова. Королевская канцелярия выдала ему жалованную грамоту на богатую и обширную Важскую землю, некогда принадлежавшую правителю Борису Годунову. Михаил Салтыков получил богатства, которые прежде и не снились ему. И все же он был не вполне доволен. Боярину казалось, что он близок к заветной цели. Стоило сделать последнее усилие, и кормило управления царством оказалось бы в его руках.

Смута внесла немалые перемены в московскую иерархию чинов. Начальник Стрелецкого приказа, стоявший прежде на ее низших ступенях, теперь стал ключевой фигурой в правительстве. Отборные стрелецкие войска, насчитывавшие много тысяч человек, несли охрану Кремля и внешних стен города. Кто командовал стрелецким гарнизоном, тот чувствовал себя подлинным хозяином положения. Король заготовил указ о назначении сына Салтыкова начальником Стрелецкого приказа. Но в Москве Жолкевский распорядился по-своему. С согласия Мстиславского и нескольких других членов семибоярщины он передал этот пост полковнику Александру Гонсевскому. Полковник получил при этом чин боярина и занял место в думе подле прирожденной русской знати.

Еще во времена Отрепьева Гонсевский вел тайные переговоры с боярами, предложившими тогда русский трон Владиславу. Прибыв в Москву в качестве королевского посла, он способствовал свержению Лжедмитрия I. Вмешательство в московские дела дорого обошлось тогда полковнику. Сообщник по заговору Шуйский два года не выпускал его из России. Посол имел возможность близко познакомиться с правящим боярским кругом и сойтись с некоторыми из его членов. Вернувшись в Польшу, Гонсевский торопил короля с нападением. Вторично оказавшись в Москве, он не скупился на внешние знаки дружелюбия, но в душе продолжал считать русских заклятыми врагами. Встав во главе Стрелецкого приказа, он повел дело к тому, чтобы ослабить и расформировать вверенный ему гарнизон. Он рассылал по городам стрелецкие приказы один за другим. «Этим способом,- откровенно писал в своем дневнике один из польских офицеров,- мы ослабили силы неприятеля».

Без поддержки семибоярщины малочисленный польский гарнизон не удержался бы в Москве и нескольких недель. Но время шло, и соотношение сил все больше менялось не в пользу русских. Приближение зимы благоприятствовало осуществлению планов Гонсевского. Дворяне привыкли зимовать в своих поместных усадьбах. Невзирая на тревожное положение в столице, они толпами разъезжались по домам.

Сторонник унии Жолкевский ждал прибытия в Москву Владислава, а тем временем старался любыми средствами предотвратить столкновения между королевскими отрядами и мирным населением. Хорошо зная нравы наемных солдат, он составил детально расписанный устав, грозивший суровым наказанием за мародерство и насилия. На первых порах командование строго следило за его выполнением. Однажды пьяный гайдук, стоявший на карауле у ворот, на глазах у толпы выпалил в икону богоматери, висевшую над воротами. В считанные часы об этом случае знала вся Москва. Город гудел, как потревоженный улей. Поляки поспешили созвать войско и приговорили виновного к смерти. Гайдуку отрубили руки. Затем его бросили живым в костер. Руки прибили к стене под расстрелянной иконой. Военный суд приговорил к смерти еще несколько мародеров. Лишь по ходатайству Гермогена их помиловали.

Благие намерения Жолкевского не дали желаемых результатов. Да и сам он недолго пробыл в Москве. Сторонники завоевания России аннулировали мирные соглашения. Нежданные союзники, пущенные боярами в Москву, все больше превращались в оккупантов.

Столкновения между наемными солдатами и населением оказались неизбежными. Источником постоянных трений служили прежде всего военные реквизиции и поборы.

Присягнув Владиславу, семибоярщина принуждена была взять на себя содержание королевских войск в Москве. Имея в казне немного звонкой монеты, бояре решили возложить расходы по оплате наемников на провинцию. Они выделили на каждую роту по несколько крупных городов. Например, одна из рот получила «в кормление» Суздаль и Кострому. Солдаты посылали в города собственных сборщиков и фуражиров. Один из польских офицеров весьма красочно описал поведение наемников в отведенных им городах. Солдаты, писал он, ни в чем не знали меры и, не довольствуясь миролюбием москвитян, самовольно брали у них все, что кому нравилось, силой отнимали жен и дочерей у русских, не исключая знатные семьи.

Население громко роптало, и семибоярщине пришлось отозвать ротных фуражиров из провинции. Основательно обогатившись, наемники заявили, что согласны отказаться от корма и получать плату звонкой монетой. За несколько месяцев московская казна, как свидетельствовал Жолкевский, выдала его солдатам сто тысяч только на харчи. Траты на содержание иноземных войск легли тяжким грузом на плечи «черных людей» - податного населения.

Штурм Смоленска ошеломил москвичей, только что присягнувших Владиславу. Бояре по-разному отнеслись к тому, что король грубо попрал московское соглашение. Прощаясь с Жолкевским, глава думы Мстиславский объявил о готовности пойти на новые уступки. «Пусть король приезжает в Москву вместе с сыном,- сказал он,- пусть он управляет Московским царством, пока Владислав не возмужает». Однако даже среди бояр далеко не все разделяли подобную точку зрения. Первым нарушил молчание боярин Андрей Голицын. Однажды в думу явился заурядный дворянин Иван Ржевский с объявлением о пожаловании его в окольничие. Голицын не мог сдержать гнев и обратился к Гонсевскому с упреками: «Большая кривда нам от вас, паны поляки, делается! Мы приняли Владислава государем, а он не приезжает. Листы к нам пишет король за своим именем, и под его титулом пожалования раздаются: люди худые с нами, великими людьми, равняются». Голицын требовал, чтобы Сигизмунд перестал вмешиваться в московские дела и скорее прислал в Москву сына. «В противном случае,- заявил он,- Москва будет считать себя свободной от присяги Владиславу, и тогда мы будем промышлять о себе сами». Выступление Голицына поддержал князь Иван Воротынский.

Однако Боярская дума пошла за Мстиславским, а не за Голицыным. Под нажимом главы думы семибоярщина решила во всем положиться на волю Сигизмунда. Смоленский гарнизон получил из Москвы приказ немедленно сложить оружие. Капитуляция вызвала возмущение патриотов. Патриарх Гермоген не захотел поставить подпись на боярском приговоре. Михаил Салтыков грозил упрямому старику расправой. Но тот не испугался угроз.

В королевском лагере под Смоленском послы наотрез отказались следовать чудовищному приказу насчет сдачи Смоленска. «Отправлены мы от патриарха, всего священного собора, от бояр, от всех чинов и от всей земли, а эти грамоты писаны без согласия патриарха и без ведома всей земли: как же нам и слушать?» - заявляли они королевским сановникам.

Посол Василий Голицын тайно уведомил Гермогена, что Сигизмунд сам намерен занять русский трон и ни в коем случае нельзя верить его обещаниям прислать в Россию сына. Разоблачения посла накалили обстановку в Москве. Приспешники короля забеспокоились и стали искать повод к расправе с патриотами. При поддержке Салтыкова Гонсевский инспирировал громкий судебный процесс.

В руки властей попал некий казак из войска самозванца. Под пытками пленник оговорил московского попа Иллариона. Поп будто бы отвез к Лжедмитрию письмо от всех сословий православной столицы. Столица якобы звала Дмитрия в Москву, где все готовы немедленно присягнуть ему. Власти нарядили следствие. Им немало помог донос, поступивший от холопа боярина Мстиславского. Холоп сообщил господину, что сам видел заподозренного попа в день отъезда его из Москвы в Серпухов. Показания свидетелей плохо увязывались между собой. Казак толковал о попе Илларионе, а холоп - о попе Харитоне. Но подобная мелочь нисколько не смутила следователей. При аресте у Харитона в самом деле нашли «воровские листы». Правда, они не заключали в себе никакого обращения москвичей к Лжедмитрию. При Харитоне были грамоты, каких в то время было очень много в Москве. Самозванец писал прелестные листы без счета, обещая всем подряд свои милости. Хотя обнаруженные грамоты были адресованы Гермогену, они не доказывали вину патриарха. Но судьи нашли выход из положения. Они приобщили к делу показания лица, некогда служившего Юрию Мнишеку. Слуга показал, что он «делал измену» Владиславу в компании с Лжедмитрием и Гермогеном.

Попа Харитона несколько раз брали к пытке, пока он не сознался в преступлениях, ранее приписываемых Иллариону. Священник покорно повторял слова, которые подсказывали ему палачи. Боярин Иван Воротынский и князь Засекин, утверждал Харитон, не раз поручали ему носить изменные письма в Калугу. Василий Голицын, продолжал поп, писал Лжедмитрию, едучи под Смоленск. В заговор с «вором» вступил не только Василий, но и Андрей Голицын.

Власти обнародовали официальную версию, «раскрывавшую» планы заговора во всех деталях. Москвичи будто бы намеревались совершить переворот 19 октября за три часа до рассвета. Они вступили в сговор с серпуховским воеводой Федором Плещеевым, державшим сторону самозванца. Плещеев с казаками должен был ждать на Пахре условного сигнала. С первыми ударами колоколов мятежники должны были проникнуть через тайный подземный ход в Кремль и овладеть Водяными воротами и затем впустить в крепость «воровские» войска. Поляков предполагалось перебить, кроме самых знатных, а князя Мстиславского «ограбить и в одной рубашке привести к вору».

Инициаторы процесса постарались убедить Мстиславского, что заговор был направлен против него лично, а заодно и против всех «лучших» столичных людей. Они объявили, что бунтовщики замыслили побить бояр, родовитых дворян и всех благонамеренных москвичей, не участвовавших в «воровском» совете, а жен и сестер убитых вместе со всем имуществом отдать холопам и казакам.

Обвинения по адресу заговорщиков носили обычный характер. Верхи неизменно предъявляли подобные обвинения всем повстанцам, начиная с Болотникова. Правдой в них было лишь то, что восстание в Москве могло вспыхнуть со дня на день. Эмиссары Лжедмитрия II открыто агитировали народ против Владислава. На рыночных площадях стражники и дворяне не раз хватали таких агитаторов, но толпа отбивала их силой. Гонсевскому нетрудно было заполучить сколько угодно доказательств подготовки восстания в столице. Однако ни патриарх, ни Голицыны с Воротынским не имели никакого отношения к назревавшему выступлению низов. Своих казаков эти люди боялись больше, чем иноземных солдат.

Дело о заговоре патриарха и бояр едва не рухнуло, когда разбирательство этого дела перенесли с пыточного двора в помещение суда. Бояре, полковники и ротмистры собрались во дворце, чтобы выслушать важные признания. Как только началось заседание суда, главный свидетель обвинения поп Харитон отказался от своих показаний и заявил, что со страху ложно оговорил бояр Голицыных. Покаяние Харитона испортило спектакль, но не заставило инициаторов процесса отказаться от своих намерений.

Раскрытие мнимого заговора дало Гонсевскому удобный предлог к тому, чтобы ввести наемных солдат в Кремль. Отныне на карауле у кремлевских ворот вместе со стрельцами стояли немцы-наемники. Ключи от ворот были переданы смешанной комиссии из представителей семибоярщины и польского командования.

Иван Воротынский не очистился от обвинений. Но он проявил покладистость, и после недолгого ареста его вернули в думу. Андрей Голицын доказал на суде свою невиновность. Однако он был решительным противником передачи трона Сигизмунду, и потому его изгнали из думы и заключили под стражу. Патриарха обвинили в тайной переписке с «вором», хотя они всегда были заклятыми врагами. Суд постановил распустить весь штат патриарших слуг - дьяков, подьячих и дворовых людей. В итоге у Гермогена и «писать стало некому». Отныне главу церкви окружали одни соглядатаи Гонсевского.

Гонения на патриарха породили слухи о его открытом сопротивлении супостату - литовскому королю. В провинции толковали, будто Михаил Салтыков требовал от Гермогена благословения на присягу Сигизмунду и грозил зарезать его, но «добрый пастырь» не испугался. Он будто бы созвал в Успенский собор представителей столичных сотен, гостей и торговых людей и с ними вместе приговорил отказать королю в присяге. Литовские роты собрались против собора во всеоружии на лошадях, но Гермоген объявил им о своем решении прямо в лицо.

На самом деле патриарх не имел повода к публичному выступлению. Даже Салтыков не осмелился открыто требовать присяги королю, так как опасался восстания народа. Предатель призывал Сигизмунда распустить слухи о своем походе на Калугу против «вора», а затем внезапно изгоном занять Москву крупными силами.

Подвергнув гонению подлинных и мнимых сторонников Лжедмитрия II в Москве, войска боярского правительства при поддержке королевских рот предприняли наступление на Калужский лагерь. Они изгнали казаков из Серпухова и Тулы и создали угрозу для Калуги. Самозванец потерял надежду удержаться в Калуге и стал готовиться к отступлению в Воронеж, поближе к казачьим окраинам. Он велел укрепить тамошний острог и снабдить его большими запасами продовольствия. Одновременно он послал гонцов в Астрахань на тот случай, если Воронеж окажется для него ненадежным убежищем.

Прошло четыре года с тех пор, как астраханские посадские люди вместе с казачьей вольницей признали власть «доброго Дмитрия» и отложились от Москвы. Социальная суть движения проявилась тут более отчетливо, чем во многих других городах. Астрахань прислала самые крупные подкрепления в армию Болотникова. В дальнейшем казацкие отряды из Астрахани постоянно пополняли войска Лжедмитрия II. По указке своих бояр и гетмана «тушинский вор» казнил нескольких самозваных царевичей из Астрахани. Но с тех пор утекло много воды, и лагерь самозванца вновь выглядел как подлинный казацкий табор. Лжедмитрий рассчитывал найти общий язык с руководителями астраханских повстанцев. Он сообщил им, что намерен вскоре выехать в Астрахань со всей своей семьей.

Боярское окружение, уцелевшее подле царька, становилось все более ненадежным. Некоторые из его придворных подверглись казни по подозрению в измене.

В былое время Лжедмитрий охотно жаловал земли немецким наемникам. Теперь он утратил к ним доверие. Будучи в Калуге, царек велел отобрать у немцев их поместья, а их самих перебить. Царица Марина пыталась спасти немцев, но самозванец приказал передать ей: «Поганые немцы сегодня же умрут, не будь я Дмитрий, а если она будет слишком досаждать мне из-за них, я прикажу и ее тоже бросить в воду вместе с немцами». Марине пришлось проглотить обиду. Царице и ее польским придворным давно не доверяли в казацких таборах.

Недалекий и бесхарактерный Лжедмитрий был лишь номинальным главой Калужского лагеря. Подлинным вершителем дел в таборах был атаман Заруцкий. В отличие от своего государя он не предавался унынию, а развернул энергичную войну с интервентами.

Вступив в борьбу с недавними союзниками, Заруцкий вел ее решительно и беспощадно. Он ежедневно рассылал разъезды по всем направлениям от Калуги. Интервенты давно чувствовали себя хозяевами Подмосковья. Им пришлось поплатиться за свою самоуверенность и беспечность. Казаки захватывали королевских дворян и солдат на их зимних квартирах, везли их в Калугу и там топили.

Король Сигизмунд III всегда избегал связывать себя с самозванцем какими бы то ни было соглашениями. Но он охотно использовал его появление для вмешательства в русские дела. После бегства «вора» из Тушина в Калугу один из его любимцев пан Яниковский дал знать королю, что он и его друзья готовы отрубить «вору» голову и удержать Калугу до подхода коронных войск. В то время Сигизмунд отклонил его предложение. Самозванец еще нужен был ему как противовес Шуйскому.

После избрания Владислава на русский трон самозванец стал помехой для осуществления королевских планов. В конце 1610 г. Сигизмунд особым универсалом повелел жителям Калуги схватить обманщика и прислать его под Смоленск.

Королевский универсал не достиг цели. Калужский лагерь все больше втягивался в войну с интервентами. Чтобы покончить с Лжедмитрием II, были пущены в ход тайные средства. С согласия Сигизмунда в Калугу выехал служилый касимовский царь Ураз-Мухамед. Хан служил в Тушине, откуда перебрался под Смоленск. Однако его сын и жена находились в Калуге при особе самозванца. Ураз-Мухамед штурмовал Смоленск и показал себя усердным слугой короля. Поговаривали, что он поехал в Калугу, скучая по жене и сыну. Ураз-Мухамед мог открыто явиться в Калугу и встретил бы там отменный прием. Но он прокрался в Калужский лагерь исподтишка, сохранив в тайне свое имя. Касимовские татары служили при «воре» телохранителями, и касимовский хан с их помощью мог легко захватить Лжедмитрия и тем самым исполнить приказ короля. Ураз-Мухамеду не повезло. Его опознали и после недолгого розыска казнили как вражеского лазутчика. Пятьдесят татар из охраны царька были взяты под стражу, но затем освобождены. Просчет стоил самозванцу головы.

Погожим зимним утром 11 декабря 1610 г. Лжедмитрий по обыкновению поехал на санях на прогулку за город. С ним был шут Петр Кошелев, двое слуг и человек двадцать татар охраны. Когда вся компания отъехала на приличное расстояние от Калуги, начальник охраны Петр Урусов подъехал вплотную к саням и разрядил в царька свое ружье, а затем для пущей верности отсек убитому голову.

Шут ускакал в Калугу и поднял тревогу. По всему городу зазвонили сполошные колокола. Посадские люди всем миром бросились в поле и за речкой Яченкой на пригорке у дорожного креста обнаружили нагое тело с отсеченной головой. Труп перевезли в Калужский кремль. Казаки бросились избивать «лучших» татарских мурз, мстя за смерть государя.

Убийство Лжедмитрия явилось следствием заговора. Князь Петр Урусов и его сообщники подверглись аресту как сообщники Ураз-Мухамеда незадолго до покушения. Тогда им пришлось отведать кнута и вынести пытки. Не будучи родней касимовского царя, Урусов не имел причин мстить за его убийство. Зато у него были свои отношения с поляками. Любопытное замечание на этот счет обронил в своих записках Жолкевский. «Некоторые думали,- писал он,- что на сие (убийство.- Р. С.) навел Урусова гетман, подозревали же его в сем, вероятно, потому, что гетман после бегства самозванца из-под Москвы обращался с Урусовым обходительно и ласково».

В Калуге Лжедмитрий занимал с женой лучший дом, именовавшийся царским дворцом. Марина Мнишек была на сносях. Когда роковая весть достигла дворца, простоволосая и брюхатая «царица» выскочила на улицу и в неистовстве стала рвать на себе волосы. Площадь огласилась воплями и рыданьями. Обнажив грудь, Мнишек требовала, чтобы ее убили вместе с любимым супругом. Поляки, находившиеся при «государыне», дрожали за свою жизнь.

Немногие оставшиеся в Калуге бояре намеревались, не медля ни минуты, ехать в Москву с повинной. Атаман Заруцкий пытался бежать из острога, чтобы укрыться в степях. Но калужане не выпустили его из города.

Ян Сапега, стянувший силы для борьбы с казаками, решил использовать момент, чтобы склонить калужан к сдаче. Он подступил к городу и попытался вступить в переговоры с царицей и боярами. Калужане воспротивились переговорам. Опасаясь измены, они заключили под стражу Марину Мнишек и усилили надзор за боярами.

Оказавшись под домашним арестом, Мнишек не оставляла надежды на помощь единоверцев. В литовский лагерь пробрался странник. В его корзине припрятана была восковая свеча. Свечу осторожно разломали, и оттуда выпала свернутая в трубку записка от Марины Мнишек. «Освободите, освободите, ради бога! - писала Мнишек.- Мне осталось жить всего две недели. Спасите меня, спасите! Бог будет вам вечной наградой!»

Сапега не посмел штурмовать Калугу и отступил прочь. Опасность миновала, и низы поуспокоились. Никто не знал, что делать дальше. Самозванец никому не нужен был мертвым. Труп лежал в холодной церкви более месяца, и толпы окрестных жителей и приезжих ходили поглядеть на его голову, положенную отдельно от тела. После смерти Лжедмитрия II в его вещах нашли талмуд, письма и бумаги, писанные по-еврейски. Тотчас стали толковать насчет еврейского происхождения убитого «царика».

Задержанные в Калуге «воровские» бояре настойчиво искали соглашения с московскими. Семибоярщина направила в Калугу князя Юрия Трубецкого, чтобы привести тамошних жителей к присяге. Но восставший «мир» не послушал Трубецкого. Калужане выбрали из своей среды земских представителей «из дворян, и из атаманов, и из казаков, и изо всяких людей». Выборные люди выехали в Москву, чтобы ознакомиться с общим положением дел в государстве. Депутация вернулась с неутешительными новостями. Казаки и горожане видели иноземные наемные войска, распоряжавшиеся в Кремле, и негодующий народ, готовый восстать против притеснителей.

Возвращение выборных из Москвы покончило с колебаниями калужан. Невзирая на убеждения бояр, «мир» приговорил не признавать власть Владислава до тех пор, пока тот не прибудет в Москву и все польские войска не будут выведены из России. Посланец семибоярщины Юрий Трубецкой едва спасся бегством. Восставшая Калуга вновь бросила вызов боярской Москве.

Тем временем Марина, со страхом ждавшая родов, благополучно разрешилась от бремени. В недобрый час явился на свет «воренок». Вдова Отрепьева жила с самозванцем невенчанной, так что сына ее многие считали «зазорным» младенцем. Марину честили на всех перекрестках. Как писали летописцы, она «воровала со многими». Поэтому современники лишь разводили руками, когда их спрашивали о подлинном отце ребенка. Даже после смерти мужа Мнишек не рассталась с помыслами об основании новой московской династии. «Царица» давно позабыла о преданности папскому престолу и превратилась в ревнительницу православия. После рождения ребенка она объявила казакам и всему населению Калуги, что отдает им своего сына, чтобы те крестили его в православную веру и воспитали по-своему. Обращение достигло цели.

Разрыв с Москвой и рождение «царевича» напомнили «миру» о непогребенном самозванце. Калужане торжественно похоронили тело в церкви. Затем они «честно» крестили наследника и нарекли его царевичем Иваном. Движение, казалось бы, обрело свое знамя. Так думали многие из тех, кто присутствовал на похоронах и крестинах. Но мечты вскоре рассеялись в прах. Сыну самозванца не суждено было сыграть в последующих событиях никакой роли. Народ остался равнодушным к новорожденному «царевичу».

Смерть Лжедмитрия II вызвала ликование в московских верхах. Но знать радовалась преждевременно. Возбуждение, царившее в столице, не только не улеглось, но усилилось. Для пресечения недовольства боярское правительство использовало королевские войска. Вмешательство чужеродной силы придало конфликту новый характер и направление. Социальное движение приобрело национальную окраску. Ненависть против лихих бояр не улеглась, но она все больше заслонялась чувством оскорбленного национального достоинства. Народу нестерпимо было видеть, как чужеземные завоеватели с благословения бояр распоряжаются в их родной стране.

Внешних поводов к раздору и конфликтам было более чем достаточно. Москва давно забыла о дешевом черниговском хлебе. Волнения в Рязанщине довершили беду. Цены на продовольствие стремительно поползли вверх. Жителям пришлось затянуть пояса. Но наемники уже чувствовали себя хозяевами города и не желали мириться с дороговизной. Они либо навязывали московским торговцам свои цены, либо отбирали продукты силой. На рынках то и дело вспыхивали ссоры и драки, которые в любой момент могли перерасти в общее восстание. Не раз в городе раздавался призывный звон колоколов, и толпы возбужденных москвичей заполняли площадь.

Гонсевскому пришлось держать свои войска в постоянной боевой готовности. Гусары, как писал один поляк, по нескольку раз на день садились в седло и целыми днями не расседлывали лошадей. Наемные роты в боевом строю несли стражу у кремлевских ворот.

С осадного времени много пушек было расставлено на стенах деревянного города и Белого города. Немало орудий осталось лежать под навесом у земского двора. Власти распорядились перетащить их в Кремль и Китай-город. Туда же свезли все запасы пороха, изъятые из лавок и с селитряных дворов. Бояре боялись внутренних врагов больше, чем внешних. Отныне пушки, установленные в Кремле и Китай-городе, держали под прицелом весь обширный московский посад.

С согласия семибоярщины Гонсевский усилил строгости. Его гусары патрулировали улицы и площади столицы. Власти распорядились разобрать решетки, которыми на ночь перегораживали столичные улицы. Всем русским запрещено было выходить из домов с наступлением темноты и до рассвета. Случалось, что жители, отправляясь поутру на рынок, натыкались на улицах на трупы иссеченных стрельцов либо посадских людей. Москвичи не оставались в долгу. По словам Гонсевского, они заманивали «литву» в глухие и тесные места на посаде и там избивали их. Извозчики сажали пьяных наемников к себе в сани, отвозили на Москву-реку и топили в воде. В столице шла необъявленная война, беспощадная и жестокая.

Заключив союз с интервентами и отдав Москву во власть наемного войска, боярское правительство потеряло гораздо больше, чем выиграло. Пропасть между верхами и низами расширилась. Московский договор не дал стране мира, но связал ее по рукам и ногам. Интервенция приобрела неслыханные масштабы. Перспектива утраты национальной независимости вызвала глубокую тревогу в патриотически настроенных кругах московского населения.

Патриотическое движение в столице возглавили Василий Бутурлин, Федор Погожий и некоторые другие лица, не принадлежавшие к знати. Осенью московский кружок установил контакты с Прокопием Ляпуновым в Рязани. Прокопий своевременно получил информацию о провале мирных переговоров в королевском лагере от своего брата Захария, участвовавшего в великом посольстве. Осознав опасность, Ляпунов тотчас обратился с личным письмом к московской семибоярщине. Послание было весьма длинным, со множеством цитат из Священного писания. Ляпунов запрашивал бояр, исполнит ли король условия договора и можно ли ждать приезда Владислава в Москву.

Вскоре Прокопий увиделся с Василием Бутурлиным, уехавшим осенью на отдых в свое рязанское поместье. Через Бутурлина московские патриоты договорились с Ляпуновым насчет совместного выступления против интервентов.

Штурм Смоленска вызвал возмущение у русских людей. Прокопий Ляпунов прислал в Москву гневное послание к боярам. Вождь рязанских дворян обвинял короля в нарушении договора и призывал всех патриотов к войне против иноземных захватчиков. Ляпунов грозил боярам, что немедленно сам двинется походом на Москву ради освобождения православной столицы от иноверных латинян. Вскоре же Ляпунов прислал в столицу гонца со «смутными грамотами» к Бутурлину. Агенты семибоярщины арестовали гонца и обнаружили при нем письма. Неудачливый слуга попал на кол, а Бутурлина взяли к пытке. На пытке стольник признался, что замышлял поднять восстание в столице и звал рязанцев помочь москвичам в их борьбе против интервентов.

Гермоген сопротивлялся планам сдачи Смоленска и тем снискал симпатию патриотов. Кружок безвестных московских патриотов пытался использовать имя патриарха как знамя освободительного движения. Члены кружка распространили по всей столице воззвание с длинным и витиеватым заглавием. Москвичи зачитывались «Новой повестью о славном Российском царстве, о страданиях святейшего Гермогена и новых изменниках». Прокламация воспринималась как обвинительный приговор семибоярщине. Из державцев земли, писали авторы повести, бояре стали ее губителями, променяли свое государское прирождение на худое рабское служение коварному врагу. Совсем наши благородные оглупели и душами своими пали, а нас всех выдали. Если от боярских чинов и есть люди, желающие в сердце постоять за веру и за нас всех, то такие не смеют подняться. У них нет сил, чтобы сразиться за правое дело. Измен-ным боярам авторы прокламации старались противопоставить фигуру праведного пастыря Гермогена. Прокламация звала граждан к оружию. «Мужайтесь и вооружайтесь и совет между собой чините, как бы нам от всех врагов избыти. Время подвига пришло!» Свой призыв авторы «Повести» подкрепляли авторитетом Гермогена, но ссылка на него носила двусмысленный характер. «Что стали, что оплошали? - писали они.- Али того ждете, чтобы вам сам великий тот столп (патриарх.- Р. С.) своими устами повелел дерзнуть на врагов? Сами ведаете, его ли то дело, повелевать на кровь дерзнути».

Патриарший сан прочно привязывал Гермогена к боярскому лагерю. Напрасно поляки обвиняли его в сговоре с «вором». Груз социальных предрассудков мешал патриарху оценить происшедшие в жизни перемены. Даже после смерти Лжедмитрия II Гермоген отказывался иметь какие бы то ни было отношения с казаками из Калужского лагеря. А между тем казаки были единственной организованной силой, вступившей в борьбу с интервентами.

В Рязани знамя восстания поднял Ляпунов. Рязанцы казались Гермогену подозрительными и не заслуживающими доверия людьми. Некогда они отвергли Годунова в пользу Лжедмитрия I, затем поддержали Болотникова, еще позже ссадили с трона Шуйского.

Гермоген долго искал себе единомышленников и наконец нашел их в лице нижегородцев. Нижний Новгород ни разу не поддался уговорам самозванцев и избежал «прелести» Болотникова. Твердыня на Волге стояла, подобно утесу среди бушующего моря. Нижегородцы, по замыслу патриарха, и должны были спасти Россию. В глубокой тайне Гермоген составил яркое послание к населению Нижнего Новгорода. В нем глава церкви торжественно объявил, что отныне он освобождает всех русских людей от присяги Владиславу. Престарелый пастырь заклинал нижегородцев не жалеть ни жизни, ни имущества для изгнания из страны неприятеля и защиты своей веры. «Латинский царь,- писал Гермоген,- навязан нам силой, он несет гибель стране, надо избрать себе царя свободно от рода русского!»

Бояре имели соглядатаев при патриаршем дворе и своевременно узнали об опрометчивом шаге владыки. Получив донос от бояр, Гонсевский велел устроить засаду на дорогах, связывавших столицу с поволжскими городами. Дворянин Василий Чертов, взявшийся доставить патриаршую грамоту нижегородцам, был захвачен польскими разъездами неподалеку от заставы.

Нижегородцы так и не получили патриаршую грамоту. Кружок московских патриотов действовал куда успешнее. В конце января 1611 г. их гонцы доставили в Нижний Новгород грамоты от имени смолян и от всего народа Московского государства. Москвичи призывали народ не верить предателю Салтыкову и поднять знамя священной борьбы против захватчиков.

Боярское правительство, опираясь на верные части и наемников, ввело в столице осадное положение. Кружкам московских патриотов пришлось свернуть свои действия. В итоге им не удалось объединить ропщущий народ для решительного выступления против предавшего его правительства.

Центр земского освободительного движения переместился в провинцию. Рязанцы с недоверием обратили свои взоры в сторону Калуги. Однако с гибелью продажного комедианта Лжедмитрия II пали препоны на пути к объединению сил, боровшихся против иноземных захватчиков.

Застигнутая врасплох семибоярщина запросила военной помощи у Сигизмунда III. Король направил в тульские и рязанские места запорожских казаков. 26 декабря 1610 г. атаман Андрей Наливайко сжег Алексин и создал угрозу Туле. Прочие запорожцы соединились в пределах Рязанщины с отрядом Исака Сумбулова, присланным боярами из Москвы.

Широковещательные послания Ляпунова произвели сильное впечатление на столицу. Но, объявляя войну боярскому правительству, думный дворянин замешкался со сбором войска. Часть первостатейных рязанских дворян сохраняла верность семибоярщине. Служилая мелкота, преобладавшая в уезде, готова была поддержать патриотический призыв Ляпунова. Но собрать помещиков из их усадеб посреди зимы оказалось делом трудным. Ляпунов владел вотчиной на реке Проне. Кажется, там и застало его начало военных действий. Вождь рязанских дворян успел укрыться в Пронске. Вместе с ним в крепости собралось две сотни воинских людей. Сумбулов и казаки окружили Пронск со всех сторон и попытались захватить Ляпунова.

Крепость Пронск была окружена деревянными стенами. К крепости примыкал острог, опоясанный рвом и надолбами. Пронские дворяне держали в крепости несколько десятков осадных дворов. Подле города раскинулись стрелецкие и казачьи слободы. Будучи заперт в крохотном городке и оказавшись в «великой тесноте», Ляпунов разослал повсюду призывы о помощи. К счастью для него, на воеводстве в соседнем рязанском городке Зарайске оказался князь Дмитрий Пожарский. Будучи патриотом, Пожарский лишь ждал сигнала к выступлению против иноземных завоевателей. Призвав ратных людей из Коломны и Рязани, Пожарский внезапно для неприятеля показался в окрестностях Пронска.

Внезапное появление в тылу крупных сил испугало Сумбулова, и он вместе с казаками отступил.

Пожарский и Ляпунов с земской ратью торжественно вступили в Рязань. Восставший народ восторженно приветствовал их. Жители Зарайска просили Пожарского вернуться, не мешкая, в город. Князь Дмитрий простился с Ляпуновым и с невеликими людьми вернулся на воеводство.

Между тем Сумбулов, вытесненный из Рязанщины, направился в Москву, решив внезапным ударом захватить Зарайск. В ночной мгле его ратники ворвались на посад. Пожарскому нетрудно было отсидеться за высокими соснами Зарайского кремля. Но он всегда предпочитал наступление. Едва забрезжил рассвет, его воины атаковали врагов и при поддержке горожан изгнали их с посада. Сумбулов бежал в Москву.

Пожарский не посылал обличительных посланий боярскому правительству, но именно его распорядительность и энергия спасли дело. Победы Пожарского под Пронском и Зарайском окрылили восставших.

Король приказал запорожцам следить за всеми движениями Ляпунова и Заруцкого и быть готовыми уничтожить их. Но его приказ не был выполнен. Заруцкий вытеснил запорожцев из-под Тулы, Пожарский изгнал их из-под Пронска и Зарайска. Патриотическое движение быстро набирало силу.

Борьба против общего врага объединила силы двух главных центров восстания. Преодолев недоверие, рязанские дворяне заключили союз с казаками из Калужского лагеря.