НОВОСТИ    ЭНЦИКЛОПЕДИЯ    КНИГИ    КАРТЫ    ЮМОР    ССЫЛКИ   КАРТА САЙТА   О САЙТЕ  
Философия    Религия    Мифология    География    Рефераты    Музей 'Лувр'    Виноделие  





предыдущая главасодержаниеследующая глава

Глава 12 ГРИГОРИЙ ОТРЕПЬЕВ

История самозванца, принявшего имя царевича Дмитрия, принадлежит к числу самых драматических эпизодов свое­го времени.

Избрание Бориса не положило конец боярским интри­гам. Сначала знать пыталась противопоставить Годунову хана Симеона, позже - самозванного Дмитрия. Полузабытого царевича вспомнили на другой день после кончины царя Федора. Прокравшиеся в Смоленск литовские лазут­чики услышали о нем много удивительного. Одни толко­вали, будто Дмитрий жив и прислал им письмо, другие - будто Борис велел убить Дмитрия, а потом стал держать при себе его двойника с таким расчетом: если самому не удастся овладеть троном, он выдвинет лжецаревича, чтобы забрать корону его руками. Небылицы сочинили враги Го­дунова. Они старательно чернили нового царя, а его про­тивников, бояр Романовых, превозносили. Передавали, что старший из братьев Романовых открыто обвинил Бориса в убийстве двух сыновей Грозного и пытался собственноручно покарать злодея (Русский архив, 1910, № И, с. 41).

Всем этим толкам невозможно верить. Слишком много в них несообразностей. Но они помогают установить, кто оживил призрак Дмитрия. То были круги, близкие к Романовым

После коронации нового царя рассказы о самозванце заглохли сами собой. Но вскоре Борис тяжело заболел. Борьба за трон казалась неизбежной, и призрак Дмитрия воскрес вторично. Три года спустя таинственная и неуловимая тень обрела плоть: в пределах Польско-Литовского государства появился человек, назвавшийся именем погибшего царевича.

В России объявили, что под личиной Дмитрия скрывается беглый чернец Чудова монастыря Гришка Отрепь­ев. Может быть, московские власти назвали первое попавшееся имя? Нет, это не так. Поначалу они считали само­званца безвестным вором и баламутом и, лишь проведя тщательное расследование, установили его имя. Доказать тождество Гришки и лжецаревича с полной неопровержи­мостью власти, конечно, не могли. Но они собрали подроб­ные сведения о похождениях реального Отрепьева, опира­ясь на показания его матери, дяди и прочих родственни­ков-галичан. Дядя Григория, Смирной-Отрепьев, оказался самым толковым свидетелем, и царь Борис послал его в Польшу для обличения племянника.

Мелкий галицкий дворянин Юрий Богданович Отрепь­ев, в монашестве инок Григорий, постригся в одном из русских монастырей, после чего сбежал в Литву. На этих решающих событиях его жизни царская канцелярия и со­средоточила все свое внимание. Почему же ее высказыва­ния насчет беглого монаха полны противоречий? Как объяснить многочисленные неувязки в официальных жиз­неописаниях Отрепьева?

Свою первую версию русские власти адресовали поль­скому двору. В Польше они заявили буквально следую­щее: «Юшка Отрепьев, як был в миру, и он но своему злодейству отца своего не слухал, впал в ересь, и воровал, крал, играл в зернью и бражничал и бегал от отца многажда и, заворовався, постригсе у чернцы» (Сб. Русское историческое общество, т. 137. СПб., 1912, с. 176). Автором назидательной новеллы о беспутном дворянском сынке был, по-видимому, Смирной-Отрепьев, вернувшийся из Польши после неудачной попытки свидеться с племянником.

Царские дипломаты толковали про Отрепьева не толь­ко в Кракове, но и в Вене, столице австрийских Габсбур­гов. Царь Борис направил императору личное послание. Оригинал его, до сих пор не опубликованный, хранится в Венском архиве. Нам удалось познакомиться с ним.

Вот что писал Борис по поводу беглого монаха: Юшка Отрепьев «был в холопех у дворянина нашего, у Михаила Романова, и, будучи у нево, учал воровати, и Михайло за его воровство велел его збити з двора, и тот страдник учал пуще прежнего воровать, и за то его воровство хотели его повесить, и он от тое смертные казни сбежал, постригся в дальних монастырех, а назвали его в чернцех Григо­рием» (Центральный государственный архив древних актов, 3/А, 28, Австрия).

В далекой Вене московские дипломаты проявили боль­шую откровенность, чем в Кракове. Там они впервые на­звали покровителя самозванца. Правда, связав воедино имена Отрепьева и Романова, дипломаты тут же попыта­лись рассеять подозрение, будто авантюриста выдвинула влиятельная боярская партия. От поляков вообще утаили, что Отрепьев служил Романовым. Австрийцев постарались убедить, будто Романовы не были пособниками интриги, а сами прогнали от себя самозванца.

Сравнение двух официальных версий пострижения Гришки наводит на мысль о том, что царская канцелярия фальсифицировала этот эпизод из его биографии. Цель по­добной фальсификации предельно ясна. Московские вла­сти старались изобразить Отрепьева преступником уголов­ным, а не политическим и тем самым доказать, что за его спиной не стояло никакой влиятельной оппозиции.

Разъяснения за рубежом были сделаны в то время, ко­гда в самой России имя самозванца находилось под запре­том. Все толки о чудесно спасшемся царевиче беспощадно пресекались. Но наконец Лжедмитрий вторгся в страну, и молчать стало невозможно. Враг оказался значительно опаснее, чем думали в Москве, и, хотя он терпел поражение в открытом бою, никакая сила не могла изгнать его за пределы государства.

Попытки представить Отрепьева юным негодяем, которого пьянство и воровство довели до монастыря, больше никого не могли убедить. Ложь дипломатов рушилась сама собой. Тогда-то за обличение еретика взялась церковь. Патриарх объявил народу, что Отрепьев «жил у Романовых во дворе и заворовался, от смертные казни постригся и черпьцы и был по многим монастырям», служил на пат­риаршем дворе, а потом сбежал в Литву (Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографической экспедицией, т. 2, с. 78-79). Чтобы уяснить себе, как современники восприняли откровения патриарха, надо знать, что в старину воровством называли чаще всего неповиновение властям, измену и прочие политические преступления. Дипломатические документы называ­ли в качестве причин пострижения Гришки пьянство и воровство. Из патриаршей же грамоты следовало, что он постригся из-за преступлений, совершенных на службе у Романовых.

После гибели Годуновых и смерти Лжедмитрия I царь Василий Шуйский, вождь заговора против самозванца, нарядил новое следствие по делу Отрепьева. Он огласил историю Гришки с большими подробностями, чем Борис. В частности, Шуйский сообщил полякам, что Юшка Отрепьев «был в холопех у бояр Микитиных, детей Романовича, и у князя Бориса Черкаскова и, заворовався, пост­ригся в чернцы» (Сб. Русское историческое общество, т. 137, с. 247, 319).

Из новых официальных заявлений стало ясно, что От­репьев был связан по крайней мере с двумя знатнейшими боярскими фамилиями - с Романовыми и Черкасскими.

Мера откровенности объяснялась прямым политиче­ским расчетом. Придя к власти, Шуйский пытался при­влечь уцелевших Романовых на свою сторону. Он назна­чил постриженного Федора Романова патриархом, а его брата Ивана - боярином. Хитроумный ход, однако, не дал желаемых результатов. При первой же возможности Романовы примкнули к заговору против Шуйского. Новый царь не имел более причин щадить своих соперников. Он полностью отказался от старой выдумки насчет изгнания Отрепьева с романовского подворья и обнародовал допол­нительные факты из его ранней биографии.

Версия Шуйского отличалась большей достоверностью, нежели годуновская, поскольку с гибелью Бориса вопрос о причастности боярской оппозиции к самозванческой инт­риге утратил прежнюю остроту. Кроме того, Шуйский ад­ресовался к польскому двору, прекрасно осведомленному насчет прошлого собственного ставленника. Непрочно сидевшему на троне царю пришлось держаться ближе к фак­там: любые измышления по поводу Отрепьева могли быть опровергнуты польской стороной.

Службу Отрепьева у бояр романовского круга, по-ви­димому, можно считать подлинным историческим фактом. Какую роль сыграл данный эпизод в биографии авантюри­ста? Современники обошли этот вопрос молчанием. И толь­ко один летописец, живший в царствование первых Рома­новых, пренебрег осторожностью и приоткрыл краешек завесы. Им был автор «Сказания о расстриге». «Гришка Отрепьев,- повествует он,- утаився страха ради царя Бориса, иже гонение воздвиже на великих бояр... Федора Никитича Романова и с братьею... в заточение посылает, тако же и князь Бориса Келбулатовича... тако же в зато­чение посла. Сей же Гришка Отрепьев ко князю Борису Келбулатовичу в его благодатный дом часто приходил и от князя Бориса Келбулатовича честь приобрел, и тоя ради вины на него царь Борис негодовал, той же лукав сыи, вскоре избежав от царя, утаився во един монастырь и пострижеся» (Чтения в Обществе истории и древностей российских, 1847, кн. 9, с. 3-4).Автор «Сказания» предан Романовым, он усердствует, стараясь смягчить крайне неприятные для новой династии факты. Он как бы хочет сказать: полно, Отрепьев вовсе не служил ни Михаилу Романову, ни Бо­рису Черкасскому, он только захаживал в дом Черкасских.

Летописец прекрасно разбирался в семейных делах Черкасских. Он знал, что их осудили заодно с Романовым, что за князем Борисом в ссылку последовали его жена и сын Иван. Тем более интересно его замечание о том, что Отрепьев был у Черкасского в чести. Значит, Юрий Бог­данович не затерялся среди многочисленной боярской дворни, а, напротив того, смог выдвинуться на княжеской службе.

Долгое время свидетельству «Сказания о расстриге» не придавали большого значения. Источник не воспринимали всерьез из-за обилия в нем недостоверных деталей. Но вот характерный штрих. Все вымыслы «Сказания» относятся исключительно к литовскому периоду жизни Отрепьева. О московских похождениях Гришки автор «Сказания» знал несравненно больше. Уникальные подробности, по­черпнутые из этого сложного источника, разумеется, мож­но использовать лишь после всесторонней проверки. Попробуем проделать необходимую работу.

Московский период жизни Отрепьева беден события­ми. После службы на боярских дворах он некоторое время монашествовал, а потом исчез в Литве. Самый загадочный эпизод в биографии Отрепьева - его блуждания по про­винциальным монастырям. Современники знали о них по­наслышке и неизменно противоречили друг другу, едва начинали перечислять места, в которых останавливался чернец. Один из летописцев отметил, что Гришка прожил три года в монастыре под Галичем, а потом два года «пребываше и безмолствовавше» в Чудове. Осведомленность этого летописца не слишком велика. Железноборский галичский монастырь Иоанна Предтечи он почему-то именует обителью живоначальной Троицы Костромского уезда. Совсем фантастичен его рассказ о посещении Отрепьевым царицы Марии Нагой в монастыре на Выксе.

Автор «Иного сказания» описывал хождения Отрепьева по монастырям совсем иначе. По его словам, Гришка начал с жительства в Спасо-Евфимиеве монастыре в Суздале, позже перебрался в Чудов монастырь и лишь под конец - в Предтеченскую обитель на Железном Борку.

Составленное при Романовых «Иное сказание» препод­носило читателям романтическую легенду о том, как 14-летний Юшка стал монахом под влиянием душеспаси­тельной беседы с вятским игуменом, которого он случайно встретил в Москве. Слишком близка эта сказка к поли­тике, чтобы поверить в нее. На самом деле не душеспаси­тельная беседа, а служба у опальных бояр привела Юшку в монастырь. Но при Романовых опасно было вспоминать о связи родоначальника династии со зловредным еретиком.

В поисках истины попробуем опереться на материалы раннего происхождения.

При Шуйском власти установили, что Гришка опреде­ленно побывал в двух провинциальных монастырях - в Суздале и Галиче, а потом «был он в Чюдове монастыре в дияконех з год». Эта деталь биографии Отрепьева заслу­живает особого внимания. Царская канцелярия расследо­вала чудовский период жизни Отрепьева своевременно, по свежим следам. Чудовскому архимандриту пришлось дать объяснения, почему он раскрыл перед Гришкой двери оби­тели.

Жизнеописание Отрепьева, составленное при Шуйском, не сообщает, сколько времени провел чернец в провинци­альных монастырях. Но тут на помощь историкам прихо­дит один из самых осведомленных современников Гришки, князь Шаховской. В своих записках он категорически утверждает, что до водворения в столичном монастыре Григорий носил монашескую рясу очень недолго: «По мале же времени пострижения своего изыде той чернец во царствующий град Москву и тамо доиде пречистые оби­тели архистратига Михаила» (Русская историческая библиотека, т. XIII, с. 638).

Если верно то, что пишет Шаховский, значит, Отрепь­ев не жительствовал в провинциальных монастырях, а бе­гал по ним. Поздние писатели забыли об этом и невольно преувеличили сроки его монашеской жизни.

Произведем теперь несложный арифметический под­счет. Чудовский монах отправился за рубеж в феврале 1602 г., а до того провел в Чудове монастыре примерно год. Следовательно, он объявился в кремлевской обители в самом начале 1601 г. Если верно, что Юшка надел ку­коль незадолго до этого, значит, он постригся в 1600 г. Цепь доказательств замкнулась. В самом деле, Борис раз­громил бояр Романовых и Черкасских как раз в 1600 г. Не подтверждает ли это версию, согласно которой постри­жение Отрепьева было непосредственно связано с круше­нием романовского круга? И вот еще одно загадочное совпадение: именно в 1600 г. по всей России распространи­лась молва о чудесном спасении царевича Дмитрия, кото­рая, вероятно, и подсказала Отрепьеву его роль.

По-видимому, семья Отрепьевых имела давние связи с Угличем, резиденцией погибшего царевича. Предки Гри­гория выехали на Русь из Литвы. Одни из них осели в Га­личе, а другие - в Угличе. В 1577 г. неслужилый «новик» Смирной-Отрепьев и его младший брат Богдан получили поместье в Коломне. В то время Богдану едва исполни­лось 15 лет. Несколько лет спустя у него появился сын, названный Юрием. Примерно в то же время у царя Ивана родился сын Дмитрий. Совершеннолетия Юшка достиг в самые последние годы царствования Федора.

Богдан Отрепьев дослужился до чина стрелецкого сот­ника и рано погиб. Наверное, Богдан обладал таким же буйным характером, как и его сын. Жизнь сотника обо­рвалась в Немецкой слободе в Москве. Там, где иноземцы свободно торговали вином, нередко случались пьяные дра­ки. В одной из них Богдана зарезал некий литвин.

Юшка остался после отца своего «млад зело», и воспи­тывала его мать. Благодаря ее стараниям мальчик научил­ся читать Священное писание. Когда возможности домаш­него образования оказались исчерпанными, дворянского недоросля послали на учение в Москву. Там жил зять От­репьевой, Семейка Ефимьев, которому суждено было сы­грать в жизни Юшки особую роль. Уже после постриже­ния Гришка стал переписчиком книг на патриаршем дво­ре. Без каллиграфического почерка он никогда бы не по­лучил это место. Не в доме ли дьяка Ефимьева он на­учился писать? В московских приказах ценили каллигра­фическое письмо, и приказные дельцы вроде Ефимьева обладали хорошим почерком.

Ранние жизнеописания изображали юного Отрепьева беспутным негодяем. При Шуйском такие отзывы были забыты. Во времена Романовых писатели не скрывали удивления по поводу способностей необыкновенного юноши, но при том высказывали благочестивое подозрение, не общался ли он с нечистой силой. Учение давалось Отрепьеву с поразительной легкостью, и в непродолжитель­ное время он стал «зело грамоте горазд».

Бедность и сиротство отнимали у способного ученика надежду на выдающуюся карьеру. В конце концов Юрий поступил на службу к Михаилу Романову. Многие считали Романовых наследниками короны. Служба при их дворе, казалось бы, сулила блестящее будущее. К тому же родовое гнездо Отрепьевых располагалось на Монзе, при­токе Костромы, и там же находилась знаменитая костром­ская вотчина Романовых - село Домнино. Соседство по имению, видно, тоже сыграло роль в том, что провинци­альный дворянин отправился на московское подворье бояр Романовых.

«Наказы» Шуйского называют Юрия Отрепьева бояр­ским холопом. Этот полемический выпад нельзя прини­мать всерьез. Юшка служил Михаилу Романову скорее всего добровольно, иначе как мог он перейти на службу к Черкасскому?

На государевой службе Отрепьевы подвизались в роли стрелецких командиров. В боярских свитах дворяне их ранга занимали должности дворецких и конюших. Юшка «принял честь» от Черкасского, значит, его карьера нача­лась вполне успешно.

Опала, постигшая романовский кружок в ноябре 1600 г., одна не погубила Отрепьева. Под стенами романовского подворья произошло форменное сражение. Во­оруженная свита оказала отчаянное сопротивление царским стрельцам. Царь Иван в таких случаях подвергал боярскую дворню поголовному истреблению. Но Борис не хотел следовать его примеру. Он ограничился тем, что под­верг пытке «ближних» слуг (многие на пытках «помираху») и запретил всем принимать к себе на службу людей из распущенных боярских свит. Зато «большие господа» и их ближайшие советники подверглись самым жестоким карам. Окольничий Михаил Романов и боярин Борис Чер­касский погибли в ссылке.

Юшке Отрепьеву, видно, угрожала нелегкая участь. Патриарх говорил, что он спасся в монастыре «от смерт­ные казни». Борис выражался еще определеннее: боярско­го слугу ждала виселица!

Не благочестивая беседа, а страх перед виселицей при­вел Отрепьева в монастырь. 20-летнему дворянину, пол­ному надежд, сил и энергии, пришлось покинуть свет, за­быть мирское имя. Отныне он стал смиренным чернецом Григорием.

Во время своих скитаний новоиспеченный монах опре­деленно побывал в галичском Железноборском монастырьке (по некоторым сведениям, он там и постригся) и в суздальском Спасо-Евфимиеве монастыре. Если мы взглянем на карту, то убедимся, что оба названных пункта лежат и одном и том же направлении - к северо-востоку от Москвы. Естественно предположить, что слуга опальных бояр искал спасения в родных краях.

По преданию, в Спасо-Евфимиеве монастыре Гришку отдали «под начало» духовному старцу. Жизнь «под началом» оказалась стеснительной, и чернец покинул Спас­скую обитель. В суздальском монастыре Отрепьев задер­жался, по-видимому, все-таки дольше, чем в других попут­ных обителях.

Переход от жизни в боярских теремах к прозябанию и монашеских кельях был слишком резким. Чернец поневоле тяготился монашеским одеянием. Столица притягивала его своими соблазнами. Очень скоро Отрепьев поки­нул провинциальную глушь.

Как же осмелился он вновь появиться в Москве? Во-первых, царь отправил Романовых в ссылку и прекра­тил розыск. Оставшиеся в живых опальные очень скоро заслужили прощение. Во-первых, по словам современни­ков, монашество на Руси нередко спасало преступников от наказания.

Как мог опальный инок попасть в Чудов, самый ари­стократический, кремлевский, монастырь? Дьяки Шуйского удовлетворительно ответили на этот вопрос: нашлось много свидетелей водворения провинциала в Кремле. Вы­яснилось, что Григорий воспользовался протекцией: «бил челом об нем в Чюдове монастыре архимариту Пафнотью» (что ныне крутицкой митрополит, добавили от себя дьяки) «богородитцкой протопоп Еуфимий, чтоб его велел взяти в монастырь и велел бы ему жити в келье у деда у своего у Замятни; и архимарит Пафнотий, для бедности и сиротства взяв его в Чюдов монастырь, дал под нача­ло» (Сб. Русское историческое общество, т. 137, с. 247).

Отрепьев недолго прожил под надзором деда. Архимандрит вскоре отличил его и перевел в свою келью. Там чернец, по его собственным словам, занялся литературным трудом. «Живучи-де в Чудове монастыре у архимарита Пафнотия в келии,- рассказывал он знакомым монахам,- да сложил похвалу московским чудотворцам Петру, и Алексею, и Ионе» (Русская историческая библиотека, т. XIII, с. 19). Старания Отрепьева были оценены, и с этого момента начался его стремительный, почти сказочный взлет.

Григорий был очень молод и провел в монастыре без году неделю. Несмотря на это, Пафнутий произвел его в дьяконы. Роль келейника влиятельного чудовского архимандрита могла удовлетворить любого, но не Отрепьева. Покинув архимандричью келью, чернец переселился на патриарший двор. Придет время, и патриарх будет оправдываться тем, что он приглашал к себе Гришку лишь «для книжного письма». На самом же деле Отрепьев не только переписывал книги на патриаршем дворе, но и сочинял каноны святым. Патриарх говорил, что чернеца Григория знают и епископы, и игумены, и весь священный собор. Вероятно, так оно и было. На собор и в думу патриарх являлся с целым штатом помощников. В числе их оказал­ся и Отрепьев. Своим приятелям чернец говорит так: «Патриарх-де, видя мое досужество, и учал на царскую думу вверх с собою меня имати, и в славу-де [я] вшел ве­ликую». Заявление Отрепьева насчет его великой славы нельзя считать простым хвастовством.

Потерпев катастрофу на службе у Романовых, Отрепь­ев поразительно быстро приспособился к новым условиям жизни. Случайно попав в монашескую среду, он заметно выделялся в ней. Юному честолюбцу помогли выдвинуть­ся не подвиги аскетизма, а необыкновенная восприимчи­вость натуры. В течение месяцев Григорий усваивал то, на что другие тратили жизнь. Церковники сразу оценили живой ум и литературные способности Отрепьева. Но было в этом юноше и еще что-то, что притягивало к нему и под­чиняло других людей. Служка у деда Замятни, келейник чудовского архимандрита и, наконец, придворный патри­арха! Надо было обладать незаурядными качествами, что­бы сделать такую выдающуюся карьеру в течение всего одного года. Однако Отрепьев очень спешил, должно быть чувствуя, что ему суждено прожить совсем недолгую жизнь...

При царе Борисе Посольский приказ пустил в ход вер­сию, будто Отрепьев бежал от патриарха после того, как прослыл еретиком. Юшка отверг родительский авторитет, восстал против самого бога, впал в «чорнокнижье, и призыване духов нечистых и отъреченья от бога у него выняли». В наказание патриарх со всем вселенским собором «по правилам святых отцов и по соборному уложению приговорили сослати [Отрепьева]... на Белое озеро в заточенье на смерть».

Московские власти адресовали подобные заявления польскому двору. Они старались доказать, что Отрепьев был осужден судом. Это давало им повод требовать от по­ляков выдачи беглого преступника.

При Шуйском Посольский приказ весь эпизод осужде­ния Отрепьева уместил в одну-единственную строку: чернец Григорий впал «в еретичество», и его «с собору хотели (!) сослать в заточенье на смерть». Тут не было и речи о соборном уложении, осудившем Отрепьева.

Версия, рассчитанная на заграницу, не совпала с вер­сией, предназначенной для внутреннего пользования.

После гибели Лжедмитрия дьяки Шуйского составили подборку документов с краткой справкой о личности само­званца. В справке служебного назначения говорилось, что в 1602 г. из Чудова монастыря убежал в Литву «диакон черной Григорий Отрепьев, и в Киеве и в пределах его... и чернокнижество обратися, и ангельский образ сверже и обруга, и по действу вражию отступив зело от бога» (Сб. Русское историческое общество, т. 137, с. 193-194). Оказывается, Отрепьев впал в ересь уже после побега за рубеж! Значит, до побега у патриарха попросту не было основания для того, чтобы приговорить Отрепьева к смер­ти.

Когда московские епископы писали в Польшу, будто они обличили чернеца Григория «перед собой» и осудили на смерть, они грешили против истины. На самом деле они прокляли Отрепьева лишь после того, как в Литве объявился Лжедмитрий.

Розыск о похождениях Григория Отрепьева в пределах России не потребовал от московских властей больших усилий. Зато расследование его деятельности за рубежом сразу натолкнулось на непреодолимые трудности. В конце концов годуновская полиция смогла заполучить двух бро­дячих монахов, которые «провожали» Гришку за кордон и «знались» с ним в Литве.

Но бродяги, неизвестным путем попавшие в руки властей, не внушали доверия никому, включая правительство. Власти, не церемонясь, звали их «ворами». Авторитетные свидетели объявились в Москве только два года спустя. Бориса уже не было в живых. В столице произошел переворот, покончивший с властью и жизнью Лжедмитрия I. Главарь заговорщиков Василий Шуйский нуждался в материалах, неопровержимо доказывавших самозванство свергнутого им «царя Дмитрия». В такой момент в Москву как нельзя более кстати прибыл чернец Варлаам, обра­тившийся к правительству со знаменитым «Изветом».

Сочинение Варлаама считали ловкой подделкой, пред­принятой в угоду властям предержащим. Даже такой глубокий и осторожный в своих выводах исследователь, как С. Ф. Платонов, называл «Извет» скорее любопытной сказ­кой, чем показанием достоверного свидетеля. Но отноше­ние к «Извету» со временем стало меняться. Обнаружи­лось, что летописный текст «Извета» отличается от вновь открытых архивных. В этих последних отсутствовали ци­таты из грамот Лжедмитрия I, украшавшие летописный список и вызывавшие наибольшее недоверие. Последние подозрения насчет возможности поздней подделки рассея­лись сами собой, когда в подлинные описях царского ар­хива начала XVII в. нашли прямые указания на следст­венное дело старца Варлаама Яцкого.

Отрепьев бежал за кордон не один, а в сопровождении двух монахов - Варлаама и Мисаила. Имя сообщника От­репьева, «вора» Варлаама, было всем известно из борисовых манифестов. Варлаам вернуля в Россию через не­сколько месяцев после воцарения Лжедмитрия I. Воеводы самозванного царя на всякий случай задержали «вора» на границе и в Москву не пустили.

Со смертью Лжедмитрия I ситуация переменилась. Мо­сковское духовенство заочно осудило не только Отрепье­ва, но и его сообщника. Взятый к допросу Варлаам имел все основания ожидать, что его заточат в тюрьму. Мало надеясь на благополучный исход дела, беглый монах за­кончил свою челобитную удивительной просьбой. «Мило­сердный царь-государь и великий князь Василий Иванович всея Русии,- писал он,- пожалуй меня, богомольца своего, вели отпустить на Соловки к Зосиме и Саватею» (Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографической экспедицией, т. 2, с. 143).

Монастырь на пустынных островах Студеного моря давно превратился в место ссылки особо опасных государственных преступников. Почему же Варлаам просился на Соловки? Очевидно, убийство самозванца так напугало его, что ссылку на Север он считал лучшим для себя исхо­дом.

Бросается в глаза одна интересная особенность сочи­нения Варлаама. Если бы беглый монах продал свое перо новым властям и написал подложными «Извет» под их дик­товку, он употребил бы красноречие на обличение само­званца в первую очередь. Однако в «Извете» Варлаам не столько бранил Отрепьева, сколько оправдывал себя. Безыскусность его рассказа поразительна. Страх наказа­ния за пособничество Отрепьеву удивительно контрасти­рует с наивным стремлением выставить себя противником расстриги.

Варлаам выказывает исключительную осведомленность о первых шагах самозванца в Литве. Никому из русских авторов, кроме Варлаама, не известен тот факт, что в Самборе самозванец велел казнить московского дворянина, пы­тавшегося изобличить его как Гришку Отрепьева. Эпизод этот засвидетельствован документом, не внушающим сомнения,- письмом Юрия Мнишека из Самбора, написан­ным тотчас после казни годуновского агента.

В то самое время как по милости «царевича» лишился головы первый московит, Варлаам угодил в самборскую тюрьму. На этом факте автор челобитной пытается пост­роить всю свою защиту. Он называет казненного дворяни­на «товарищем» и просит московские власти допросить Юрия Мнишека, чтобы удостовериться в истинности его слов. Во время допросов Варлаама Юрий Мнишек и вдова Лжедмитрия в самом деле находились под следствием в Москве и допросить их было можно.

Историки выражали крайнее удивление по поводу того, что Варлаам помнил точную дату выступления самозван­ца из Самбора в московский поход - «августа в пятый на десять день». На этом основании автора «Извета» подозре­вали в мистификации и в том, что он составил «Извет» по поздним документам. Точность Варлаама в данном случае легко объяснима. Старец не мог забыть день, когда самозванец выступил из Самбора, так как именно в этот день за ним захлопнулись двери самборской тюрьмы.

Варлаам рассказывает о том, что вышел из тюрьмы по­сле пятимесячного заключения благодаря милости Марины Мнишек. Как видно, он не имел ни малейшего пред­ставления о подлинных причинах своего освобождения. Причины же эти были достаточно просты. В течение четы­рех месяцев Лжедмитрию сопутствовал успех. Но затем его армия подверглась разгрому и сам он едва избежал плена. Юрий Мнишек заблаговременно покинул его лагерь. Авантюре, казалось, пришел конец. В такой ситуа­ции вопрос о безопасности самозванца перестал волновать владельцев Самбора и они «выкинули» Варлаама из самборской тюрьмы.

Старец Варлаам оказался сущим кладом для москов­ских судей, расследовавших жизнь и приключения Гриш­ки Отрепьева. Стремясь снять с себя подозрения в пособ­ничестве Отрепьеву, Варлаам одновременно старался воз­можно более точно изложить факты, касавшиеся «исхода» трех бродячих монахов в Литву. Его сочинение пестрит точными датами. Но можем ли мы доверять им? Чтобы от­ветить на этот вопрос, надо вспомнить, что Варлаам опи­сал события, от которых его отделяло от двух до пяти лет. Очевидно, времени прошло не слишком много. К тому же старый монах прекрасно ориентировался в церковных праздниках. Он не забыл, что Москву покинул «в великий пост на другой неделе», что в Новгород-Северском служил «на Благовещеньев день», перешел рубеж «на третьей не­дели после велика дни» и т. д.

Варлаам старательно умалчивал о том, что предшест­вовало «исходу» в Литву, и представлял дело так, будто познакомился с Отрепьевым случайно, за день до отъезда из Москвы. Однажды, повествует Варлаам, он шел по Вар­варке (это была самая многолюдная торговая улица, про­ходившая мимо нынешней гостиницы «Россия»), вдруг его догнал молодой чернец, назвавшийся Григорием От­репьевым. Григорий предложил ему ехать в Чернигов и дальше, ко гробу господню. Варлаам согласился, и на дру­гой день чернецы выехали из столицы.

Исследователи недоумевали, как мог Варлаам из-за случайной встречи с незнакомым человеком без промедле­ния пуститься в трудный и далекий путь.

Самое сомнительное в рассказе Варлаама, конечно, то, что он, по его словам, не был прежде знаком с Отрепье­вым. Что же касается внезапности отъезда, то тут как раз нет ничего удивительного. Дело происходило в последние зимние дни 1602 г., когда в Москве царил голод. Хотя Вар­лаам и утверждал, будто принял предложение Отрепьева «для душевного спасения», на самом деле монахов торопи­ли в путь не души, а бренные тела. Раньше Варлаама к Отрепьеву присоединился Мисаил, его приятель по Чудо­ву монастырю.

Отъезжавших монахов никто в городе не преследовал. В первый день они спокойно беседовали на центральной посадской улице, на другой день встретились в Иконном ряду, прошли за Москву-реку и там наняли подводу до Волхова. Никто не тревожил бродячих монахов и в порубежных городах. Отрепьев открыто служил службу в церкви. В течение трех недель друзья собирали деньги на строительство захолустного монастыря. Все собранное се­ребро иноки присвоили себе.

Легендарное «Сказание об Отрепьеве» живо описывает сцену в корчме, которая получила широкую известность благодаря трагедии А. С. Пушкина. Трое беглецов остановились в деревне на самой границе, но тут неожиданно узнали, что на дороге выставлены заставы. Отрепьев стал «от страху яко мертв» и молвил попутчикам: «Нас ради застава сия, аз же утаився Иова патриарха и с вами бегу ся ять».

Весь этот рассказ вымышлен. Отъезд Отрепьева и его друзей из Москвы попросту никем не был замечен. Власти не имели причин принимать экстренные меры для их по­имки. Беглецы миновали рубеж без всяких приключений. Сначала монахи, как о том повествует Варлаам, провели три недели в Печерском монастыре в Киеве, а потом пере­шли во владения князя Константина Острожского, в Острог.

Показания Варлаама относительно пребывания бегле­цов в Остроге летом 1602 г. подтверждаются неоспоримыми доказательствами. В свое время Л. Добротворский обнару­жил в книгохранилище Загоровского монастыря на Волыни книгу, отпечатанную в Остроге в 1594 г., с надписью: «Лета от сотворении миру 7110-го (1602 г.- Р. С), меся­ца августа в l4-й день, сию книгу Великого Василия дал нам Григорию з братею, с Варлаамом да Мисаилом, Кон­стантин Константинович, нареченный во светом крещении Василей, божиею милостию пресветьлое княже Острожское, воевода Киевский» (Вестник Западной России, т. II, кн. 6. Вильно, 1866, с. 96). Как видно, Отрепьев, прове­дя лето и Остроге, успел снискать расположение магната и получил от него щедрый подарок.

Покинув Острог, трое монахов благополучно водвори­лись в Дерманском монастыре, принадлежавшем Острожскому. Но Отрепьев не для того покинул патриарший дво­рец и кремлевский Чудов монастырь, чтобы похоронить Себя в захолустном литовском монастырьке. По свидетельству Варлаама, Григорий скрылся из владений Острожского, сбросил монашеское одеяние и, наконец, объявил себя царевичем. Неизвестная рука сделала в книге Василия Великого дополнение к дарственной надписи. Над сло­гом «Григорию» кто-то вывел слова «царевичю московскому». Автором новой подписи мог быть либо один из трех владельцев книги, либо кто-то из их единомышленников, уверовавших в «царевича».

Поправка к дарственной надписи замечательна не сама по себе, а всего лишь как подтверждение показаний Варлаама.

Для проверки «Извета» Варлаама П. Пирлинг впервые привлек один любопытный источник - исповедь самозван­ца. Когда Адам Вишневецкий известил короля о появле­нии московского «царевича», тот затребовал подробные объяснения. И князь Адам записал рассказ самозванца о его чудесном спасении.

«Интервью» претендента, кстати до сих пор не переве­денное с латыни на русский, производит самое странное впечатление. Самозванец довольно подробно повествует о тайнах московского двора, но тут же начинает неискусно фантазировать, едва переходит к изложению обстоятельств своего чудесного спасения. По словам Дмитрия, его спас некий воспитатель, который, узнав о планах жестокого убийства, подменил царевича мальчиком того же возраста. Несчастный мальчик и был зарезан в постельке царевича. Мать-царица, прибежав в спальню и глядя на убитого, лицо которого стало свинцово-серым, не распознала подлога.

В момент, когда решалась его судьба, самозванцу надо было выложить все аргументы, но «Дмитрий» не сумел привести ни одного серьезного доказательства своего цар­ственного происхождения.

«Царевич» избегал называть точные факты и имена, ко­торые могли быть опровергнуты в результате проверки. Он признавал, что его чудесное спасение осталось тайной для всех, включая мать, томившуюся тогда в монастыре в России.

Знакомство с рассказом «Дмитрия» обнаруживает тот поразительный факт, что он явился в Литву, не имея хо­рошо обдуманной и достаточно правдоподобной легенды. Исповедь «царевича» кажется неловкой импровизацией и невольно обличает его самозванство. Но, конечно же, не все здесь было ложью.

Новоявленный «царевич» в Литве жил у всех на виду, и любое его слово легко было тут же проверить. Если бы «Дмитрий» попытался скрыть известные всем факты, он прослыл бы явным обманщиком. Так, все знали, что московит явился в Литву в рясе. О своем пострижении «царе­вич» рассказал следующее. Перед смертью воспита­тель вверил спасенного им мальчика попечению некоей дворянской семьи. «Верный друг» держал воспитанника в своем доме, но перед кончиной посоветовал ему, чтобы из­бежать опасности, войти в обитель и вести жизнь монаше­скую. Юноша так и сделал. Он обошел многие монастыри Московии, и наконец один монах опознал в нем царевича. Тогда «Дмитрий» решил бежать в Польшу...

История самозванца напоминает как две капли воды ис­торию Григория Отрепьева в московский период его жиз­ни. Вспомним, что Гришка воспитывался в дворянской семье и обошел Московию в монашеском платье.

Описывая свои литовские скитания, «царевич» упомя­нул о пребывании у Острожского, переходе к Габриэлю Хойскому в Гощу, а потом в Брачин, к Вишневецкому. Там, в имении Вишнивецкого в 1603 г. и был записан его рассказ. Замечательно, что спутник Отрепьева Варлаам называет те же самые места и даты: в 1603 г. Гришка «очютился» в Брачине, у Вишневецкого, а до того был в Остроге и Гоще. П. Пирлинг, впервые обнаруживший это знаменательное совпадение, увидел в нем бесспорное до­казательство тождества личности Отрепьева и Лжедмитрия I.

В самом деле, поскольку в рассказах самозванца и Варлаама одинаково переданы обстоятельства места и време­ни, возможность случайного совпадения исключается. Важно и то, что возможность сговора между ними тоже исключается. Варлаам не мог знать секретный доклад Вишневецкого королю, а самозванец не мог предвидеть того, что напишет Варлаам после его смерти.

Помимо исповеди «Дмитрия», важный материал для суждения о личности самозванца дают его автографы. Двое ученых, И. А. Бодуэн де Куртенэ и С. Л. Пташицкий, подвергли палеографическому анализу письмо «царевича» к папе и установили парадоксальный факт. «Дмитрий» владел изысканным литературным слогом, по при этом до­пускал грубейшие ошибки. Вывод напрашивается сам со­бой: самозванец лишь переписал письмо, сочиненное для него иезуитами. Графологический анализ письма показал, что Лжедмитрий был великороссом, плохо знавшим польский язык. По-русски же он писал свободно. Более того, его почерк отличался изяществом и имел характерные особенности, присущие школе письма московских при­казных канцелярий.

Это еще одно совпадение, подтверждающее тождество Лжедмитрия и Отрепьева. Мы помним, что почерк Отрепь­ева был весьма хорош, и потому сам патриарх взял его к себе для «книжного письма».

На Руси грамотность никого не удивляла, но каллигра­фы попадались среди грамотеев чрезвычайно редко. С точ­ки зрения удостоверения личности изящный почерк в те времена имел несравненно большее значение, чем, скажем, сейчас.

Будучи иноком поневоле, Отрепьев тяготился затвор­нической жизнью. И в самозванце многое выдавало быв­шего невольного монаха. Беседуя с иезуитами, «Дмитрий» не мог скрыть злость и раздражение, едва заходила речь о монахах.

Анализируя биографическую информацию об Отрепьеве и самозванном царевиче, мы замечаем, что она совпадает по многим важным пунктам. След реального Отрепьева теряется на пути от литовского кордона до Острога - Гощи - Брачииа. И на том же самом пути в то же самое время обнаруживаются первые следы Лжедмитрия I. На названном строго очерченном отрезке пути и произошла метаморфоза - превращение бродячего монаха в цареви­ча. Свидетелей этой метаморфозы было достаточно.

Варлаам наивно уверял, будто расстался с Гришкой до того, как последний назвался царевичем. Он сообщил, что Отрепьев учился в Гоще у протестантов и зимовал там у князя Януша Острожского. Князь Януш подтвердил все это собственноручным письмом. В 1604 г. он писал, что знал «Дмитрия» несколько лет, что тот жил довольно дол­го в монастыре его отца, в Дермане, а потом пристал к анабаптистам (очевидпо, гощинским). Письмо уличает Варлаама во лжи. Оказывается, и в Гоще, и еще раньше, в Дермане, князь Януш знал Отрепьева только под именем царевича Дмитрия.

По-видимому, Отрепьев уже в Киево-Печерском мона­стыре пытался выдать себя за царевича Дмитрия. В книгах Разрядного приказа находим любопытную запись о том, как Отрепьев разболелся «до умертвия» и открылся печерскому игумену, сказав, что он царевич Дмитрий. «А ходит бутто в ыскусе, не пострижен, избегаючи, укры­ваясь от царя Бориса...» Печерский игумен, по словам Варлаама, указал Отрепьеву и его спутникам на дверь. «Четыре-де вас пришло,- сказал он,- четверо и подите».

Кажется, Отрепьев не раз пускал в ход один и тот же неловкий трюк. Он прикидывался больным не только в Печерском монастыре. По русским летописям, Григорий «разболелся» и в имении Вишневецкого. На исповеди он открыл священнику свое «царское происхождение». Впро­чем, в докладе Вишневецкого королю никаких намеков на этот эпизод нет. Так или иначе попытки авантюриста най­ти поддержку у православного духовенства в Литве потер­пели полную неудачу. В Киево-Печерском монастыре ему указали на дверь. В Остроге и Гоще было не лучше. Само­званец не любил вспоминать это время. На исповеди у Вишневецкого «царевич» сообщил кратко и неопределенно, будто бежал к Острожскому и Хойскому и «молча там на­ходился».

Совсем по-другому излагали дело иезуиты. Они утверж­дали, что претендент обращался за помощью к Острожскому, но тот будто бы велел гайдукам вытолкать самозваанца за ворота. Сбросив монашеское платье, «царевич» .лишился верного куска хлеба и, по словам иезуитов, стал прислуживать на кухне у пана Хойского.

Никогда еще сын московского дворянина не опускался так низко. Кухонная прислуга... Растерявший разом всех своих прежних покровителей, Григорий, однако, не пал ду­хом. Тяжелые удары судьбы могли сломить кого угодно, только не Отрепьева.

«Расстрига» очень скоро нашел новых покровителей, и весьма могущественных, в среде польских и литовских магнатом. Первым из них был Адам Вишневецкий. Он снабдил Отрепьева приличным платьем, велел возить его и карете и сопровождении своих гайдуков.

Авантюрой магната заинтересовались король и первые сановинки государства, в их числе канцлер Лев Сапега. На службе у канцлера подвизался некий холоп Петрушка, московский беглец, по происхождению лифляндец, попавший и Москву в годовалом возрасте как пленник. Тайно потворствуя интриге, Сапега объявил, что его слуга, которого теперь стали величать Юрием Петровским, хорошо знал царевича Дмитрия по Угличу.

При встрече с самозванцем Петрушка, однако, не нашелся, что сказать. Тогда Отрепьев, спасая дело, сам «узнал» бывшего слугу и с большой уверенностью стал расспрашивать его. Тут холоп также признал «царевича» по характерным приметам: бородавке около носа и неравной длине рук. Как видно, приметы Отрепьева сообщили холо­пу заранее те, кто подготовил инсценировку.

Сапега оказал самозванцу неоценимую услугу. Одно­временно ему стал открыто покровительствовать Юрий Мнишек. Один из холопов Мнишека также «узнал» в Отрепьеве царевича Дмитрия.

Таковы были главные лица, подтвердившие в Литве царское происхождение Отрепьева. К ним присоединились московские изменники братья Хрипуновы. Эти дворяне бе­жали в Литву в первой половине 1603 г.

Варлаам очертил весь круг лиц, «вызнавших царевича» за рубежом. Он забыл упомянуть лишь о двух первых спо­движниках авантюриста - о себе и Мисаиле...

Едва ли могли убедить кого-нибудь наивные сказки претендента и речи собравшихся вокруг него свидетелей. Во всяком случае Вишневецкий и Мнишек не сомнева­лись в том, что имеют дело с неловким обманщиком. Пово­рот в карьере авантюриста наступил лишь после того, как за его спиной появилась некая реальная сила.

Отрепьев с самого начала обратил свои взоры в сторо­ну запорожцев. Этот факт засвидетельствован многими. Ярославец Степан, державший иконную лавку в Киеве, показывал, что к нему захаживали казаки и с ними Гришка, который был еще в монашеском платье. У черкас (казаков) днепровских в полку видел Отрепьева, но уже «розстрижена», старец Венедикт: Гришка ел с казаками мясо (оче­видно, дело было в пост, что и вызвало осуждение старца) и «назывался царевичем Дмитрием».

Поездка в Запорожье связана была с таинственным исчезновением Отрепьева из Гощи. Перезимовав в Гоще, Отрепьев, как писал Варлаам, с наступлением весны «из Гощеи пропал безвестно». Замечательно, что расстрига об­щался как с гощинскими, так и с запорожскими протестан­тами. В Сечи его с честью приняли в роте старшины Гера­сима Евангелика.

Сечь бурлила. Буйная запорожская вольница точила сабли на московского царя. Вновь найденная Разрядная роспись 1602-1603 гг. свидетельствует о том, что в первой половине 1603 г. Годунов послал дворян на границу, в Бе­лую, «для приходу черкас». Местный бельский летописец подтверждает, что именно тогда в двух пограничных уез­дах поставлены были заставы «от литовского рубежу».

Сведения о нападении запорожцев совпадают по вре­мени со сведениями о появлении среди них самозванного царевича. Именно в Запорожье в 1603 г. началось форми­рование той повстанческой армии, которая позже приняла участие в московском походе самозванца. Казаки энергич­но закупали оружие, вербовали охотников. Обеспокоенный размахом военных приготовлений в Сечи, король 12 декаб­ря 1603 г. особым указом запретил продажу оружия каза­кам. Но казаки не обратили внимания на грозный мани­фест.

К новоявленному «царевичу» явились гонцы с Дона. Донское войско готово было идти на Москву. Крепостниче­ское государство пожинало плоды собственной политики притеснения вольного казачества. Самозванец послал на Дон свой штандарт - красное знамя с черным орлом. Его юнцы выработали затем «союзный договор» с казачьим поиском.

В то время как окраины глухо волновались, в сердце России появились многочисленные повстанческие отряды. Династия Годуновых оказалась на краю гибели. Отрепьев уловил чутьем, сколь огромные возможности открывает перед ним сложившаяся ситуация.

Казаки, беглые холопы, закрепощенные крестьяне связывали с именем царевича Дмитрия надежды на освобождение от ненавистного крепостнического режима, установ­ленного в стране Годуновым. Отрепьеву представлялась возможность возглавить широкое народное выступление.

Некоторые историки высказывали предположение, будто за Дмитрия выдавало себя безвестное лицо, казак. Будь так, что могло помешать ему найти путь в степи после неудачи в Киеве и Остроге?

Увы, гипотеза эта вовсе не подтверждается фактами. Подлинный Лжедмитрий-Отрепьев, будучи дворянином по происхождению и воспитанию, не доверял ни вольному «гулящему» казаку, ни пришедшему в его лагерь комарицкому мужику. Самозванец мог стать казацким предво­дителем, вождем народного движения. Но он предпочел сговор с врагами России.

предыдущая главасодержаниеследующая глава








Рейтинг@Mail.ru
© HISTORIC.RU 2001–2023
При использовании материалов проекта обязательна установка активной ссылки:
http://historic.ru/ 'Всемирная история'