ПРИЛОЖЕНИЯ

А. И. ГЕРЦЕН. КНЯГИНЯ ЕКАТЕРИНА РОМАНОВНА ДАШКОВА

(А. И. Герцен приводит цитаты из «Записок» Дашковой по лондонскому изданию 1840 г., поэтому они отличаются от публикуе­мого нами текста «Записок» издания 1907 г., сверенного с автори­зованной рукописью на французском языке (ЛОИИ, ф. 36, № 750-752)).

«Очень бы мне хотелось, - пишет мисс Катрин Вильмот своим родным в Ирландию из деревни Дашковой, - чтобы вы могли взглянуть на самую княгиню. В ней все, язык и платье, - все ори­гинально; что б она ни делала, она решительно ни на кого не похожа. Я не только не видывала никогда такого существа, но и не слыхивала о таком. Она учит каменщиков класть стены, помогает делать дорож­ки, ходит кормить коров, сочиняет музыку, пишет статьи для печати, знает до конца церковный чин и поправляет священника, если он не так молится, знает до конца театр и поправляет своих домашних актеров, когда они сбиваются с роли; она доктор, аптекарь, фельд­шер, кузнец, плотник, судья, законник; она всякий день делает са­мые противоположные вещи на свете - ведет переписку с братом, занимающим одно из первых мест в империи, с учеными, с литерато­рами, с жидами, с своим сыном, со всеми родственниками. Ее раз­говор, увлекательный по своей простоте, доходит иногда до детской наивности. Она, нисколько не думая, говорит разом по-французски, по-итальянски, по-русски, по-английски, путая все языки вместе.

Она родилась быть министром или полководцем, ее место во главе государства».

Все это верно, но мисс Вильмот забывает, что, сверх того, Дашкова родилась женщиной и женщиной осталась всю жизнь. Сторона сердца, нежности, преданности была в ней необыкновенно развита. Для нас это особенно важно. Дашковою русская женская личность, разбуженная петровским разгромом, выходит из своего затворничества, заявляет свою способность и требует участия в де­ле государственном, в науке, в преобразовании России - и смело становится рядом с Екатериной.

В Дашковой чувствуется та самая сила, не совсем устроенная, которая рвалась к просторной жизни из-под плесени московского застоя, что-то сильное, многостороннее, деятельное, петровское, ломоносовское, но смягченное аристократическим воспитанием и женственностью.

Екатерина II, делая ее президентом Академии, признала полити­ческое равенство обоих полов, совершенно последовательное в стра­не, принимавшей гражданскую правомерность женщин, остающихся на Западе прикрепленными к мужьям или в вечном несовершеннолетии.

В русской истории, бедной личностями, записки женщины, уча­ствовавшей на первом плане в перевороте 1762 года и видевшей возле все события от смерти Елизаветы до Тильзитского мира (Тильзитский мир был заключен 25 июня 1807 г. в Тильзите в результате личных переговоров Александра I и Наполеона I. Рос­сия соглашалась на создание герцогства Варшавского и присоеди­нялась к Континентальной торговой блокаде Великобритании. После разгрома Наполеона в России в 1812 г. Континентальная блокада перестала соблюдаться большинством стран), чрезвычайно важны, тем больше что мы очень мало знаем наше XVIII столетие. Мы любим в истории восходить гораздо дальше. Мы из-за варягов, новгородцев, киевлян, не видим вчерашнего дня; зубчатые кремлевские стены заслоняют нам плоские линии Петро­павловской крепости. Разбирая отчетливо царские грамоты, мы ма­ло знаем, что писалось на ломаном русском языке в петербургских канцеляриях, в то время как под окнами Зимнего дворца ревела дикая крамола и мятеж, угрожая Сибирью и смертью его жите­лям, и трон не получил еще ту силу и прочность, которую он при­обрел не больше как семьдесят пять лет тому назад. Протвержи-вать историю этих времен очень полезно и для правительства, чтоб оно не забывалось, и для нас, чтоб мы не отчаивались.

Я желал бы хоть вкратце объяснить мою мысль.

Вся Европа и, что гораздо хуже, все русские принимают импе­раторскую власть в ее современной форме за такую несокрушимую всегдашность русского быта, которая смеется по праву над всеми дерзновенными попытками и смело выдерживает всякий натиск, мощно и прочно уцепившись далеко разветвившимися корням» в землю.

Императорская власть, совсем напротив, устоялась и окрепла совсем недавно. Она и теперь носит на себе следы сноего револю­ционною начала; и ней и до сих пор перепутаны без всякого по­рядка, как и промежуточных слоях земного шара, гранит старины, наносные пески, осколки, случайно захваченные сверху, всплывшие снизу, местами крепко слежавшиеся, но не соединенные химически,

Нас вводят в заблуждение бармы Мономаха (Владимир Всеволодович Мономах (1053-1125) - великий князь киевский (с 1113 г.). Все украшения царского сана - коро­ну греческих императоров и бармы - ему прислал греческий царь Алексей Комнин (правил с 1081 по 1118 г.) как знак венчания ца­рем всероссийским), трон царя Иоан­на Васильевича (Иван IV (Иоанн Васильевич) Грозный (1530-1684) - вели­кий князь «всея Руси» (с 1533 г.) и первый русский царь (с 1547 г.) ), Успенский собор - но разве Наполеон (Наполеон I (1769-1821) - французский император (1804- 1815), в 1805 г. короновался в Милане, после того как Итальян­ская республика признала его королем (когда наполеоновские вой­ска заняли территорию Италии) )не ря­дился в мантию Карла Великого и не надевал на свою голову же­лезной короны в Милане? Все это подделки вроде Чатертона (Чаттертон Томас (1752-1770) - английский поэт; автор из­вестной литературной подделки: он напечатал сборник поэтических произведений, автором которых якобы был монах XV века); почтенные черты старости и минувшего берутся взаймы для того, чтобы окружить новое уважением и уверить в его прочности, так сказать, в его вековечности.

Русское императорство развилось из царской власти ответом па сильную потребность иной жизни. Это военная и гражданская диктатура, гораздо больше сходная с римским цезаризмом, нежели с феодальной монархией. Диктатура может быть очень сильна, по­глощать в себя все власти, но прочна ока быть не может. Она су­ществует до тех пор, пока обстоятельства, ее вызвавшие, останутся те же и пока она сама верна своему призванию.

Разумеется, встречая при выходе с парохода вычищенную и выбеленную лейб-гвардию, безмолвную бюрократию, несущихся курьеров, неподвижных часовых, казаков с нагайками, полицейских с кулаками, полгорода в мундирах, полгорода делающих фрунт и целый город, торопливо снимающий шляпу, и подумав, что все это лишено всякой самобытности и служит пальцами, хвостом, ногтями и когтями одного человека, совмещающего в себе все виды власти - помещика, папы, палача, родной матери и сержанта, может закру­житься в голове, сделаться страшно, может прийти желание самому снять шляпу и поклониться, пока голова цела, и вдвое того - мо­жет захотеться сесть опять на пароход и плыть куда-нибудь. Все это так, и все это чувствовал (кроме последнего) достопочтенный вестфальский барон Гакстгауэен (Герцен пишет о бароне Гакстгаузене (1792-1866), авторе ра­бот об аграрных отношениях в России и Пруссии).

Этот сурово-мрачный, подавляющий вид грубой силы приняло императорство особенно в тридцатилетие николаевского царствова­ния; стращать было у него в принципе. Но тут невольно является вопрос: отчего же Николай не мог в эти тридцать лет забыть «дур­ные четверть часа», проведенные им при защите Зимнего дворца 14 декабря 1825 года (Герцен в одной из своих речей сказал о Николае I: «Он ре­волюцию принимал за нарушение дисциплины - он сам вписал в свой формуляр, говоря о 14 декабря: "Находился при защите дворца"» (Герцен А. И. XXIII годовщина польского восстания в Лон­доне. Речь, произнесенная 29 ноября 1853 г.- Собр. соч., т. 12. М., Изд. АН СССР, 1957, с. 130))? Отчего, умирая, вспомнил он этот день и за него благодарил гвардию?

Оттого, что он понял с начала своего воцарения, что его трон только силен силой. Оп ею одной и держался, но чувствовал, что в штыках, что в материальном гнете нет ничего прочного, и искал иных опор. Опоры, на которые он обратил внимание, были верны, рядом с самодержавием он поставил православие и народность. Но это был протест против петровского направления, которого весь смысл состоял в секуляризации царской власти и общеевропейском образовании. Николай становился в прямое противоречие с живым началом петровского императорства, а потому ничего нет удиви­тельного, что прямой результат его царствования был глухой раз­рыв между ним и Россией. Если б он прожил еще десять лет, его трон развалился бы сам собою; все перестало идти, все повяло, стало сохнуть, от всего отлетал дух, беспорядки администрации достигли чудовищных размеров. Его царствование было нелепость. Он понял, что, идя по направлению Александра, должно было неми­нуемо изменить более человеческими формами самодержавную власть, но этого он не хотел, а воображал, что он настолько неза­висим от петровских начал, что он может быть Петром и без них.

Ему бы удалось, может быть, если б в самом деле, как думают московские староверы, переворот Петра был следствием личной воли, гениального каприза; но он вовсе не был случайностью, а служил ответом на инстинктивную потребность Руси развернуть свои силы. Как иначе можно объяснить успех его?

Государственное развитие России шло медленно и было очень позднее, Русь жила нараспашку и кой-как собралась, подгоняемая татарами, в иконописное, то есть суздальски-византийское, Москов­ское царство, формы его были неуклюжи и грубы, все шло неловко, апатично, Царская власть не годна была даже на защиту государ­ства, и в 1612 году Россия была спасена без царя, А между тем что-то говорило, что-то говорящее до сих пор в сердце каждого из нас, что под обветшалыми и тяжелыми платьями бездна сил и мощи. Это что-то и есть молодость, вера в себя, сознание силы.

Крутой разрыв со стариной оскорблял, но нравился, - народ любил Петра I, он его перенес в легенды и сказки, Точно будто русский человек догадался, что, чего бы ни стоило, надо было пере« ломить лень и крепким государственным строем стянуть нашу рас­пущенность. Бесчеловечная дрессировка Петра I и таких преемников его, как Бирон, разумеется, поселяла ужас и отвращение, но все это переносили за открывавшуюся ширь новой жизни - так, как во Франции переносили террор.

Петровский период сразу стал народнее периода царей москов­ских. Он глубоко взошел в нашу историю, в наши нравы, в нашу плоть и кровь; в нем есть что-то необычайно родное нам, юное; от­вратительная примесь казарменной дерзости и австрийского канце-лярства не составляют его главной характеристики, С этим перио­дом связаны дорогие нам воспоминания нашего могучего роста, нашей славы и наших бедствий; он сдержал свое слово и создал сильное государство. Народ любит успех и силу.

Когда Александр диктовал в Париже законы всей Европе, одна сторона петровской идеи была окончена, Что же потом? Воро­титься опять за 1700 год и сочетать военный деспотизм с отчуж­дающейся от всего человеческого царской властью. Этого хотел Николай, десяток поврежденных славянофилов - и больше никто.

Если народ и ненавидит чуждое ему немецкое правительство, вполне заслужившее это, то из этого не следует, чтоб он любил Московское царство, он его забыл через одно поколение и совер­шенно не знает,

Что мешало после Петра I возвратиться к едва протекшим временам? Все петербургское устройство висело на нитке. Пьяные и развратные женщины, тупоумные принцы, едва умевшие говорить по-русски, немки и дети садились на престол, сходили с престола, дворцом шла самая близкая дорога в Сибирь и на каторжную ра­боту; горсть интриганов и кондотьеров заведовала государством, В продолжение всей этой сумятицы мы не видим особенного же­лания воротиться к допетровским временам. Напротив, то, что по­стоянно остается во всех этих судорожных переменах, то, что раз­вивается вопреки им, и дает им резкое единство, - это именно петровская идея, Одна партия сбрасывает другую, пользуясь тем, что новый порядок не обжился, но кто бы ни одолевал, до петров­ских оснований никто не касался, а все принимали их - Меншиков и Бирон, Миних и самые Долгорукие, хотевшие ограничить имщраторскую власть не в самом же деле прежней боярской ду­мой (О которой Кошихин (Котошихин (Кошихин) Григорий Карпович (ок. 16:iu -1667) - подьячий Посольского приказа; бежал в Швецию; автор сочинения «О России в царствование Алексея Михайловича», кото­рое служит ценным источником по истории государственного строя России, быта и обычаев народа) так живописно отзывался, говоря, что бояре в ней, молчат, уставя глаза свои в браду для того, чтобы показать глубокомыслие. (Прим. А. И. Герцена). )Елизавета и Екатерина II льстят православию, льстят народности для того, чтоб овладеть троном, но, усевшись па нем, они продолжают его путь. Екатерина II больше, нежели кто-нибудь.

Противодействия новому порядку дел после его жестокого во­дворения мы видим в одних неправославных раскольниках и в страдательном неучастии крестьян. Ворчливое упорство нескольких стариков ничего не значит. Подавленная покорность всех «староверов» была признанием своего бессилия. Если б было что-нибудь живое в их воззрении, непременно были бы попытки, положим не­удачные, невозможные, но были бы. Всякие Анны Леопольдовны, Анны Иоанновны, Елизаветы Петровны и Екатерины Алексеевны находили людей отважных и преданных, подвергавшихся из-за них плахе и каторге; погибающее казачество и смятое под ноги дво­рянства крепостное состояние имело своего Пугачева, а Пугачев свои двести тысяч войска; киргиз-кайсаки откочевали к Китаю; крымские татары соединились с турками; Малороссия громко роп­тала, все оскорбленное или придавленное императорством заявляло свой протест, - старорусская партия в России - никогда. У ней не было ни языка, ни преданных людей, ни Полуботки (Полуботок Павел Леонтьевич (ок. 1660-1723)-гетман Левобережной Украины в 1722-1723 гг., сторонник независимой от русского царя гетманской власти; в 1723 г. был заключен в Петро­павловскую крепость ), ни Мазепы (Мазепа Иван Степанович (1644-1709)-гетман Украины (1687-1708). Стремился к отделению Украины от России. Во вре­мя Северной войны 1700-1721 гг. перешел на сторону вторгшихся на Украину шведов. После Полтавской битвы (1709) бежал вместе с шведским королем Карлом ХII).

И только полтораста лет после Петра она находит себе пред­ставителя и вождя, и этот представитель и вождь - Николай. Если б ему церковной нетерпимостью и народной исключитель­ностью удалось пересоздать императорскую власть и заменить ее Лйктаториальный характер чисто монархическим или царским -это было бы несчастье, но оно было невозможно. Едва Николай умер, Россия рвется снова на петровскую дорогу - и вовсе не в завоева­тельном, не в солдатском направлении его, а в развитии внутренних материальных и нравственных сил.

Петр I был один из ранних деятелей великого XVIII столетия и действовал в его духе, он был проникнут им, как Фридрих II, как Иосиф II. Его революционный реализм берет верх над его цар­ским достоинством - он деспот, а не монарх.

Мы все знаем, как Петр ломал старое и как устраивал новое. Тяжелому, неподвижному византийскому чину он противопоставил трактирные нравы, скучная Грановитая палата превратилась при нём в разгульный дворец; вместо законного престолонаследия он раз предоставил императору право назначать кого хочет, другой раз писал Сенату, чтоб он сам избрал достойнейшего, если он по­гибнет в турецком плену, и затем отнятую у родного сына корону отдал горничной, которая, переходя из рук в руки, дошла до него. Он упразднил место святейшего патриарха, запретил мощам яв­ляться и утер досуха всех скорбящих слезы чудотворных икон. В стране упрямого местничества он посадил выше всех плебея Меншикова (Меншиков Александр Данилович (1673-1729) - ближайший сподвижник Петра I. Благодаря своим незаурядным способностям Меншиков стал крупным военачальником во время Северной войны 1700-1721 гг., а затем президентом Военной коллегии и генерал-губернатором Петербурга), водился с иностранцами, даже с арапами, напивался пьян с матросами и шкиперами, буянил на улицах, словом, оскорб­лял все стороны прежней чопорной русской жизни и важный цар­ский формализм.

Он дал тон, наследники продолжали его, преувеличивая п ис­кажая; полвека после него длится одна непрерывная оргия вина, крови, разврата; 1'ultimo atto, - как выразился один итальянский писатель, - d'una tragedia - representato nel un lupanar (Финал трагедии, разыгрываемой в публичном доме (итал.). )

Какое тут православие, какой тут монархически-рыцарский принцип?

Если во второй половине царствования Екатерины трагический характер бледнеет, то локаль (От франц. local - «местный»; здесь «местный обычай» )остается тот же: историю Екатерины II нельзя читать при дамах. Монархически растлен­ный Версаль с удивлением смотрел на беспутство русского двора, так, как на философский либерализм Екатерины II, по­тому что Версаль не понимал, что основания императорской власти в России совсем не те, на которых зиждется французская королев­ская власть.

Когда Александр сказал в Тильзите Наполеону, что он вовсе не согласен с тем значением, которое он приписывает наследствен­ности царской власти, Наполеон думал, что он его обманывает. Когда он говорил мадам Сталь, что он только «счастливая случай­ность» (Александр I сказал французской писательнице Анне-Луизе Жермене де Сталь (1766-1817), что в России необходимо укре­пить законность, так как он не хочет быть «счастливой случай­ностью» ), она это приняла за фразу. А это была глубочайшая прав­да его.

Сердясь на трусость немецких государей, император Александр говорил в своей прокламации 22 февраля 1813 года их подданным: «Страх удерживает ваши правительства, не останавливайтесь на этом, если ваши государи под влиянием малодушия и подобост-растья ничего не сделают, тогда должен раздаться голос подданных и заставить государей, которые влекут свои народы в рабство и не­счастие, - вести их к свободе и чести».

Дело в том, что Александр еще понимал петровскую традицию своей власти, он был слишком близок к первой эпохе император­ства, чтоб представлять из себя гвардейского папу всех реакций. Он даже с явным сомнением и нерешительностью прочел доносы Шервуда и Майбороды (Шервуд-Верный Иван Васильевич (1798-1867) - первый доносчик по делу декабристов, впоследствии постоянный агент III отделения; Майборода Аркадий Иванович (ум. в 1844 rl - доносчик на декабристов; покончил самоубийством).

Без сомнений и мыслей сел на его место Николай и сделал нэ своей власти машину, которая должна была вести Россию вспять. Но императорство не сильно, как скоро оно делается консерватив­ным. Россия отреклась от всего человеческого, от покоя и вола, она шла в немецкую кабалу только для того, чтоб выйти из дущ-иого и тесного состояния, которое ей было не под лета. Вести ее назад теми же средствами невозможно.

Только идучи вперед к целям действительным, только способ­ствуя больше и больше развитию народных сил при общечеловече» ском образовании, и может держаться императорство, Масло, кото­рым будут смазывать пароходы на новых железных дорогах, проч­нее венчает на царство, нежели елей Успенского собора.

Верно ли понята нами императорская власть, ярко и живо показывают превосходные Записки Дашковой.

Цель наша будет вполне достигнута, если беглый отчет наш об их содержании заставит читателей взять в руки самую книгу.

В 1744 году императрица Елизавета и великий князь Петр Федорович крестили дочь Екатерину, родившуюся у графа Романа Воронцова, брата великого канцлера. Семья Воронцова принадле­жала к тому небольшому числу олигархического барства, которые вместе с иаложниками императриц управляли тогда как хотели Россией, круто переходившей из одного государственного быта в другой. Они хозяйничали в царстве точно так, как теперь у бога­тых помещиков дворовые управляют дальними и ближними воло­стями.

Помещицу Елизавету Петровну любили вовсе не потому, что она заслуживала это, ее любили за то, что покойница Анна Иоанновна держала немца Бирона управляющим, а у нас немцев управ­ляющих терпеть не могут. Она была народнее Анны Иоанновны и Анны Леопольдовны; сверх петровской крови она имела все недо­статки русского характера, то есть пила иногда запоем и всегда до того, что вечером не могла дождаться, пока горничные ее раз­денут, а разрезывала шнурки и платья. Она ездила на богомолья, ела постное, была суеверна и страстно любила рядиться, - после нее осталось пятнадцать тысяч платьев, - любила пуще всего дра­гоценные камни, как наши богатые купчихи, и, вероятно, имела столько же вкусу, как они, о чем можно судить по тому, что она убрала себе целую комнату янтарем.

Господа жили тогда со своим двором совсем на другой ноге, нежели теперь, между ними была какая-то близость и фамильяр­ность, и, несмотря на взрывы самовластья, они чувствовали новость своей власти и необходимость в опоре.

Вдруг, например, из оперы императрица Елизавета берет Шу­валова и едет с ним пить чай к графу Воронцову, попробовать его венгерского, посплетничать, а если очень заврутся, то «урезать» или «отрезать» язык кому-нибудь (Герцен имеет в виду расправу, совершенную в начале царст­вования Елизаветы Петровны над Лопухиными (вице-адмирал Сте­пан Васильевич. Лопухин, его жена, статс-дама при дворе Елизаве­ты Петровны, Наталья Федоровна и сын Иван). В результате ин­трига было заведено «дело», ио завершению которого всем троим Лопухиным вырезали языки), смотря по вине; и все это отече­ски, без шума, по-домашнему и не подписывая из человеколюбия ни одного смертного приговора.

Когда императрицыной крестнице минуло четырнадцать лет, у нее сделалась корь. Корь и оспа были не шуткой в те времена, а чуть не государственным преступлением, - корь, оспа могли пристать к Павлу Петровичу - к этой будущей надежде всея Рос­сии! Особый указ воспрещал всякое сношение о. двором семьям, в которых была страшная болезнь, Нашу больную графиню поскорее уложили и отправили в деревню за семьдесят верст, полагать на­добно, что воздух тогда не был вреден для кори. С графиней послали старуху немку и чопорную вдову русского майора; умная, бойкая и живая девочка, выздоровевшая от кори; чуть не умерла от скуки с своими собеседницами; по счастью, она нашла в дерев-не довольно значительную библиотеку. Четырнадцатилетняя графи­ня знала четыре языка, кроме русского, которого она не знала и которому порядком выучилась, бывши замужем, в угождение своей свекрови. Принялась она вовсе не за романы, а за Вольтера, Бейля и пр. Чтение у нее превратилось в страсть, тем не меньше книги не разогнали ее тоски, она грустит и возвращается и Петербург томной, нездоровой. Императрица посылает к ней своего доктора , и этот доктор - Боэргав; он говорит, что это ничего, что тело здорово, но что воображение больно… словом, что ей четырнадцать лет.

После Боэргава родные со всех сторон бросаются на бедную девушку и с неутомимой жестокостью принимаются ее рассеивать, утешать, кормить; мучат ее расспросами, советами. А она просит об одном-чтоб ее оставили в покое, она тогда читала -De 1'entendement» Гельвеция,

Лекарство вскоре нашлось само собою.

Раз вечером графиня, довольно свободно располагавшая собой, отправляется к Самариной, остается у нее ужинать, приказав при­слать за собой карету. В одиннадцать часов вечера она выходит, карета подана; но ночь так хороша, на улицах никого нет, и она идет пешком, сопровождаемая сестрой Самариной. На углу встречается высокий, стройный мужчина, он знаком с се пропожатой, начинает с ней говорить и обращает несколько слов к графине.

Графиня приходит домой и мечтает о прекрасном офицере. Офицер приезжает к себе влюбленный в прекрасную графиню.

Зачем терять золотое время, графиня уже не ребенок, это было в 1759 году, ей пятнадцать лет; офицер молод, богат, блестящ, очень высок, служит в Преображенском полку, принадлежит к ста­ринной фамилии. Родные благословляют, помещица позволяет. И наша графиня делается княгиней Дашковой.

Через полтора года после их свадьбы Дашкова, будучи во вто­рой раз беременна, оставалась одна в Москве, в то время как муж ее ездил в Петербург. Его отпуск окончился, и он просил отсрочки. Преображенским полком тогда начальствовал великий князь, он тотчас бы отсрочил Дашкову отпуск, но дела становились серьезны, и он хотел сблизиться с офицерами, Императрица дышала на ла­дан, Шуваловы, Разумовские, Панины интриговали с великой кня­гиней и без нее в пользу Павла, даже в пользу несчастного Иоан­на-и всего больше в свою собственную пользу. Великого князя не любили, он не был злой человек, но в нем было все то, что русская натура ненавидит в немце,- gaucherie (Неуклюжесть (франц.)), грубое простоду­шие, вульгарный тон, педантизм и высокомерное самодовольство, доходящее до презрения всего русского. Елизавета, бывшая вечно навеселе, не могла ему простить, что он всякий вечер был пьян; Разумовский - что оя хотел Гудовича сделать гетманом (К. Г. Разумовский имел звание гетмана Малороссии); Па­нин - за его фельдфебельские манеры; гвардия - за то, что он ей предпочитал своих голштинских солдат; дамы - за то, что он вместе с ними приглашал на своя пиры актрис, всяких немок; ду­ховенство ненавидело его за его явное презрение к восточной церкви. Видя приближающуюся кончину Елизаветы и боясь быть оставлен­ным всеми, неуклюжий Петр Федорович принялся угощать и лас­кать офицеров, и все это делал с чрезвычайной неловкостью, Между прочим ему хотелось также увериться и в Дашкове, который командовал ротой, поэтому он, не отказывая ему в отпуске, при­звал его в Ораниенбаум.

Князь, повидавшись с Петром Федоровичем, отправился обрат­но в Москву, на дороге у него заболело горло, сделалась лихо­радка; не желая обеспокоить жены, он велел свезти себя к своей тетке Новосильцовой, думая, что боль в горле утишится и голос несколько возвратится; вместо того у него сделалась жаба и силь­ный жар,

В это самое время мать князя Дашкова и ее сестра княгиня Гагарина сидели в спальне нашей княгини вместе с повивальной бабкой, ожидая через несколько часов ее разрешения, Дашкова еще была на ногах и вышла зачем-то в другую комнату, там ее давно поджидала горничная и сообщила ей по секрету о приезде боль­ного мужа, говоря, что он у тетки, и умоляя не выдавать ее, по­тому что всем строго-настрого запрещено было сообщать ей эту новость. Княгиня вскрикнула при этой неожиданной вести; по сча­стью, старухи ничего не слыхали. Оправившись, она взошла как ни в чем не бывало в спальню, уверила их, что все ошиблись, что ро­ды еще не скоро, уговорила их идти отдохнуть, обещая священней­шим образом послать за ними, если что случится.

Лишь только старухи ушли, княгиня бросилась со всей горяч­ностью своего характера умолять повивальную бабку - проводить ее к мужу, Добрая немка думала, что она сошла с ума, и начала на своем силезском наречии уговаривать ее, прибавляя беспрерыв­но; «Нет, нет, я после должна буду дать богу ответ за убиение невинных». Княгиня объявила ей решительно, что если бабушка не хочет ее провожать, то она пойдет одна я никакая сила в мире ее не остановит. Страх подействовал на старушку; но когда Даш­кова ей сказала, что им надобно идти пешком, чтоб княгиня не услыхала скрип саней, она снова уперлась и стояла неподвижно, сточно будто ноги ее пустили корни в пол». Наконец уладилось и это; на лестнице у Дашковой возвратились боли и притом сильнее, снова бабушка стала её уговаривать, но она, уцепившись ру­ками за поручья лестницы, была непреклонна.

Они вышли за ворота и, несмотря на боли, добрались до дому Новосильцовой. Из свиданья с мужем Дашкова помнит одно - что она увидела его бледного, больного, лежавшего в забытьи, она только успела бросить один взгляд и без памяти упала на иод. В этом положении люди Новосильцовой снесли ее на носилках до­мой, где, впрочем, никто не подозревал ее отсутствия. Новые, еще больше напряженные боли привели ее в память, она послала за свекровью и за теткой, а через час родила сына Михаилу.

В шесть часов утра перевезли больного мужа; мать положила его в другой комнате, запретив им иметь всякие сношения в пре­дупреждение того, чтоб жаба не пристала к родильнице, а в сущ­ности из маленькой ревности. Молодые супруги тотчас начинают чувствительную переписку, что, конечно, для состояния родильницы было опаснее жабы, которая совсем не заразительна; они пишут записочки днем и ночью, до тех пор, пока старуха их находит, бранит горничных и обещает отобрать перья, карандаши и бумагу.

Женщина, которая умела так любить и так выполнять волю свою вопреки опасности, страха н боли, должна была играть боль­шую роль в то время, в которое она жила, в в той среде, к кото­рой принадлежала.

Двадцать восьмого июня 1761 года переехали Дашковы в Петербург. «День, - говорит она, - который двенадцать месяцев спустя сделался так памятен в так достославен для моего отече­ства».

В Петербурге ее ждало приглашение великого князя - пере­ехать в Ораниенбаум. Ей не хотелось ехать, и отец насилу угово­рил ее занять его дачу недалеко от Ораниенбаума. Дело в том, что она уже тогда терпеть не могла великого князя, а была предана всем сердцем его жене. Еще в родительском доме она была пред­ставлена великой княгине; Екатерина ее приласкала, умная и обра­дованная девушка ей понравилась. Екатерина умела той улыбкой, тем abandon (Непринужденность (франц.)), которым она очаровывала потом тридцать лет всю Россию, дипломатов и ученых всей Европы, привязать к себе Даш­кову навеки. С первого свидания Дашкова любит Екатерину стра­стно, «обожает ее», как пансионерки обожают своих старших со-воспитанниц; она влюблена в нее, как мальчики бывают влюблены в тридцатилетних женщин.

Зато она чувствует такое же искреннее отвращение от своего крестного отца Петра Федоровича. Но хорош и он был, нечего сказать, мы это сейчас увидим.

Родная сестра Дашковой, Елизавета Романовна, была открытой любовницей великого князя. Он думал, что Салтыков и Понятов-ский, эти счастливые предшественники Орловых, Васнльчиковых, Новосилъцовых, Потемкиных, Ланских, Ермоловых, Корсаковых, Зоричей, Завадовских, Мамоновых, Зубовых (Здесь Герцен называет фаворитов Екатерины II )и целой шеренги плечистых virorum obscurorum (Темных людей (лат.)); здесь в смысле «неизвестных» дали ему право не слишком ску­питься на свое сердце и вовсе не скрывать своих предпочтений.

Отношение его к великой княгине уже было таково, что при первом представлении Дашковой он ей сказал: «Позвольте на­деяться, что вы нам подарите не меньше времени, чем великой кня­гине».

С своей стороны порывистая Дашкова и не думала скрывать своего предпочтения к Екатерине. Великий князь заметил это и, спустя несколько дней, отвел раз Дашкову в сторону и сказал ей «с про­стотой своей головы и с добротой своего сердца», как она выра­жается: «Помните, что безопаснее иметь дело с честными простака­ми, как ваша сестра и я, чем с большими умами, которые выжмут из вас сок до капли, а потом, как апельсинную корку, выбросят за окно».

Дашкова, отклоняя речь, заметила ему, что императрица на­стоятельно изъявляла свое желание, чтоб они одинаковым образом оказывали уважение как его высочеству, так и великой княгине.

Тем не менее ей было необходимо являться иногда на велико­княжеские куртажные попойки. Характер этих праздников был не­мецко-казарменный, грубый и пьяный. Петр Федорович, окруженный своими голштинскими генералами (то есть, по словам Дашковой, капралами и сержантами прусской службы, детьми немецких ма­стеровых, которых родители не знали, куда деть за беспутство, и отдали в солдаты), не выпуская трубки изо рта, напивался иногда до того, что лакеи его выносили на руках.

Раз за ужином при великой княгине и многочисленных гостях зашла речь о сержанте гвардии Челищеве и о предполагаемой связи, которую он имел с графиней Гендриковой, племянницей им­ператрицы; великий князь, уже сильно опьяневший, заметил, что Челищсву следовало бы отрубить голову для примера другим офи­церам, чтоб они не заводили шашней с царскими родственницами. Голштинские сикофанты изъявляли всевозможными знаками свое одобрение и сочувствие, Дашкова не могла выдержать, чтоб не заметить, что ей кажется очень бесчеловечным казнить за такое неважное преступление.

-Вы еще ребенок, - отвечал великий князь, - ваши слова доказывают это лучше всего, иначе вы бы знали, что скупиться на казни значит поощрять неподчиненность.

-Ваше высочество, - отвечала Дашкова, - вы пугаете нас нарочно; за исключением старых генералов, мы все, имеющие честь сидеть за вашим столом, принадлежим к поколению, никогда не видавщему смертной казни в России.

-Это ничего не значит, - возразил великий князь, - хорош зато был и порядок во всем, Говорю вам, что вы еще дитя и ни« чего не смыслите в этих делах.

Все до одного молчали,

- Я готова, - отвечала Дашкова, - сознаться, что не в со­стоянии понять их; но не могу не радоваться при мысли, что ваша тетушка еще здравствует и занимает престол.

Глаза всех обратились на смелую женщину, Великий князь ни­чего не отвечал; он удовлетворился только тем, что высунул язык, - милая шутка, которую он часто употреблял вместо ответа, особенно будучи в церкви.

Разговор этот, начавший политическую карьеру Дашковой, за­мечателен, сверх всего, тем, что яти нероновские речи говорил са­мый кроткий в мире человек, никогда никого не казнивший, За столом было множество гвардейских и кадетских офицеров (С 1732 по 1917 г. в России в кадетских корпусах - за­крытых средних военно-учебных заведениях - готовили детей офи­церов (а в XVIII в. только детей дворян) к военной, и граждан­ской службе ), слова Дашковой разнеслись с быстротой молнии по всему городу, Они приобрели ей большую известность, которую она сначала не умела ценить и которая сделала из нее один из центров, и чуть ли не главный, около которого собирались недовольные офицеры, На пер­вый случай Дашкова была в восхищении от того, что великой кня­гине чрезвычайно понравился ее ответ. «Время, - грустно прибав­ляет она, - не научило еще меня тогда, как опасно говорить правду государям; если они и могут иногда это простить, то царе­дворцы никогда не прощают».

Дружба ее к Екатерине растет. Елизавета жила тогда в Петер­гофе, там раз в неделю великой княгине было разрешено видеть своего сына. Возвращаясь из дворца, она обыкновенно заезжала за Дашковой, брала ее с собой и оставляла на весь вечер, Когдз ей нельзя было заехать, она писала к ней коротенькие записочки; от­сюда возникла их дружеская, интимная переписка, продолжавшаяся и после отъезда с дачи. Они пишут о литературе, о мечтах, пишут о Вольтере и о Руссо, стихами и прозой,

«Какие стихи и какая проза! - пишет великая княгиня к Даш­ковой, - и это в семнадцать лет. Я умоляю вас не пренебрегать таким талантом. Может, я и не совсем беспристрастный судья, ваше лестное пристрастие ко мне виновато в том, что вы избрали меня предметом стихов. Обвиняйте меня в гордости сколько угодно, но я все-таки скажу, что давно не читала таких правильных и по­этических произведений».

Екатерина, с своей стороны, посылает ей свои статьи и с большой настойчивостью требует, чтоб она их никому не показы­вала. «При тех обстоятельствах, при которых я обязана жить, вся­кий самый ничтожный повод послужит к самым неприятным вы­мыслам». Она до того боится, что просит Дашкову адресовать письма на имя ее горничной Катерины Ивановны и жжет их, про­читавши. Что она называет «ничтожными поводами», можно дога­даться по одному письму, где она опять говорит о своей рукописи; Дашкова возвратила ее с большими похвалами и удостоверяя ео, что она не выходила из ее рук. О содержании рукописи нигде не сказано ни слова; но что это не были «правильные и поэтические стихи», это видно из следующих слов (письмо 21): «Вы снимаете с меня мои обязанности относительно моего сына, я вижу в этом новое доказательство доброты вашего сердца. Я была глубоко по­трясена знаками преданности, с которыми меня встретил народ в тот день. Никогда не была я так счастлива».

Это письмо писано вскоре после смерти императрицы Елизаве­ты, - но мы еще не дошли до ее кончины.

В конце декабря 1761 года разнесся слух, что Елизавета очень больна. Дашкова распростуженная лежала в постели, когда до нее дошла эта весть. Мысль об опасности великой княгине поразила ее, она с нею так же мало могла улежаться, как с мыслью о болезни мужа; а потому, закутавшись в шубу, морозной ночью 20 декабря отправилась она в деревянный дворец на Мойке, где тогда жила царская фамилия. Не желая, чтоб ее видели, Дашкова оставила карету в некотором расстоянии от дворца и пошла пешком на ма­ленькое крыльцо с той стороны, где были комнаты великой княгини, не зная вовсе к ним дороги. По счастью, она встретилась с Кате­риной Ивановной, с известной горничной Екатерины, - она сказала ей, что великая княгиня в постели; но Дашкова требовала, чтоб она доложила, говоря, что ей непременно надобно видеться с ней сей­час, Горничная, знавшая ее и ее преданность великой княгине, повиновалась ей. Екатерина, знавшая, что Дашкова серьезно больна и что, следственно, без особенно важных причин не явилась бы ночью в мороз, велела ее принять.

Сначала она ее осыпала упреками за та, что не бережется, и, пидя, что она озябла, сказала ей: «Милая княгиня, прежде всего нас надобно согреть, подите сюда ко мне в постель, под одеяло». Укутавши ее, она спросила наконец, в чем дело?

-В теперешнем положении дел, - отвечала Дашкова, - когда императрице остается жить только несколько дней, может, несколько часов, - надобно, не теряя времени, принять меры против грозящей опасности и отвратить от вас грозящую опасность. Бога ради доверьтесь мне, я докажу вам, что я достойна этого. Если вы уже имеете определенный план, употребите меня, распоряжайтесь мной, я готова.

Великая княгиня залилась слезами и, прижимая руку Дашко­вой к сердцу, сказала ей:

-Уверяю вас, что у меня никакого плана нет, я не могу ни­чего предпринять и думаю, что мне остается одно - ожидать с твер­достью, что случится, Я отдаюсь на волю божию и на него одного полагаю мои надежды,

-В таком случае ваши друзья должны действовать за вас. Что касается до меня, я чувствую в себе довольно силы и усердия, чтоб их всех увлечь, и поверьте мне, что нет жертвы, которая бы меня остановила.

-Ради бога, - перебила Екатерина, - не подвергайте себя опасности в надежде противодействовать злу, которое, в сущности, Кажется неотвратимо. Если вы погубите себя из-за меня, вы только йрибяпите к моей несчастной судьбе вечное мучение,

-Все, что я могу вам сказать, - это то, что я не сделаю Швга, который мог бы вас запутать или мог бы быть опасен вам. Что бы пи было, пусть падет на меня, и если моя слепая предан­ность к вам поведет меня на эшафот, вы никогда не будете ее Мертвой.

Великая княгиня хотела возражать, но Дашкова (Дидро в чрезвычайно интересной статье своей о знакомстве с Дашковой, говоря об этом происшествии, прибавляет, что Екате­рина сказала ей: «Вы - или ангел, или демон». - «Ни то, ни дру­гое,- отвечала Дашкова, - но императрица умирает, и вас надоб­но спасти». (Прим. А. И. Герцена)), прерывая ее речь, взяла ее руку, прижала к губам и, сказавши, что боится Продолжать беседу, просила ее отпустить. Глубоко тронутые, они оставались несколько минут в объятиях друг друга, и Дашкова осторожно покинула до высшей степени взволнованную Екатерину.

Добавим к этой чувствительной сцене, что Екатерина все-таки овманула Дашкову; она поручала свою судьбу в это время не од­ному богу, но и Григорию Орлову, с которым обдумывала свой план, и Орлов уже в тиши старался вербовать офицеров.

В рождество императрица скончалась. Петербург мрачно принял эту новость, и сама Дашкова видела, как Семеновский и Измайлов­ский полки проходили угрюмо и с глухим ропотом мимо ее дома.

Петр III, провозглашенный императором, не хранил никакого декорума, попойки продолжались. Через несколько дней после смер­ти Елизаветы он посетил отца Дашковой и через ее сестру изъявил свое неудовольствие, что не видит ее при дворе. Нечего было де­лать, Дашкова отправилась; Петр III, понизив голос, стал ей го­ворить о том, что она не умеет себя держать относительно своей сестры, что она наконец навлечет на себя ее негодование и может потом очень горько раскаяться в том, «потому что легко может прийти время, в которое Романовна (так называл он свою любов­ницу) будет на месте той».

Дашкова сделала вид, что не понимает, и торопилась занять свое место в любимой игре Петра III, В этой игре (campis) каж­дый играющий имеет несколько марок; у кого остается последняя, тот выигрывает. В игру каждый клал десять империалов, что по тогдашним доходам Дашковой. составляло немалую сумму, особен­но потому, что, когда проигрывал Петр III, он вынимал марку из кармана и клал ее в пулю, таким образом он почти всегда выигры­вал. Как только игра кончилась, государь предложил другую. Даш­кова отказалась; он пристал до того к ней, чтоб она играла, что, пользуясь «правами избалованного ребенка», она сказала ему, что она недостаточно богата, чтобы проигрывать наверное, что если б его величество играл как все, то, по крайней мере, были бы шансы выигрыша, Петр III отвечал своими «привычными буфонствами», и Дашкова откланялась.

Когда она проходила рядом зал, наполненных придворными и разными чинами, она подумала, что попала на маскарад, - никого нельзя было узнать. Она не могла видеть семидесятилетнего князя Трубецкого, одетого в первый раз отроду в военный мундир, затя­нутого, в сапогах со шпорами, словом, совсем готового на самый отчаянный бой. «Этот жалкий старичишка, - прибавляет она, - представлявшийся больным и страждущим, как это делают нищие, пролежал в постели, пока Елизавета кончалась; ему стало лучше, когда Петр III был провозглашен; но, узнавши, что все обошлось хорошо, он тотчас вскочил, вооружился с ног до головы и явился героем в Измайловский полк, по которому числился»,

Кстати к мундирам, к этой пагубной страсти, которая перешла от Петра III к Павлу, от Павла ко всем его детям, ко всем гене­ралам, штаб- и обер-офицерам, Панин, заведовавший воспитанием Павла, сетовал на то, что Петр III ни разу не присутствовал при его испытаниях. Голштипские принцы, его дяди, уговорили его на­конец; он остался очень доволен и произвел Панина в генералы от инфантерии. Чтоб понять всю нелепость этого, надобно себе пред­ставить бледную, болезненную фигуру Панина, любившего чопорно одеваться, тщательно чесавшегося, пудрившегося и напоминавшего собой царедворцев Людовика XIV. Панин ненавидел капральский тон Петра III, мундиры и весь этот вздор. Когда Мельгунов привез ему радостную весть о генеральстве, Панин хотел лучше бежать в Швецию на житье, чем надеть мундир. Это дошло до Петра III; он переименовал его в соответствующий статский чин, но не мог до­вольно надивиться Панину, «А я, право, - говорил он, - всегда считал Панина умным человеком!»

Пока Петр III рядил в героев своих придворных, шли обычные церемонии похорон. Императрица не выходила из своих комнат и являлась только на панихиды. Изредка приходил и Петр III и всегда держал себя неприлично, шептался с дамами, хохотал с адъютантами, насмехался над духовенством, бранил офицеров и даже рядовых за какие-нибудь пуговицы. «Неосторожно, - гово­рил английский посол Кейтс князю Голицыну, - начинает новый император свое царствование, этим путем он дойдет до презрения народного, а потом и до ненависти».

Петр III как будто нарочно все делал, чтоб возбудить эту не­нависть. Раз вечером, при Дашковой, император разглагольствовал, по обыкновению, о своем поклонении Фридриху II и вдруг, обра­щаясь к статс-секретарю Волкову, который был при Елизавете главным секретарем Верховного совета, спросил его, помнит ли он, как они хохотали над постоянной неудачей тайных повелений, посылаемых в действующую армию. Волков, заодно с великим князем сообщавший прусскому королю все распоряжения и таким образом уничтожавший их действие, до того растерялся от слов Петра III, что чуть не упал в обморок. Но император продолжал шуточным тоном рассказывать, как они во время войны предавали неприятелю страну, в которой он был наследником престола.

При заключении мира с королем прусским, в котором он по­стыдно уступил все купленное русской кровью, не было меры ра­дости и ликованию. Праздник следовал за праздником. Между про­чим, Петр III дал большой обед, на который были приглашены все послы и три первых класса. После обеда государь предложил три тента, которые пили при пушечной пальбе, - за здоровье импера­торской фамилии, за здоровье короля прусского, за продолжение , заключенного мира.

Когди императрица пила тост за царскую фамилию, Петр III нос-лял сжнто идыотиита Гудовича, который стоял возле его стула, спросить ее, зачем она не встала. Екатерина отвечала, что так как императорская фамилия состоит только из ее супруга, ее сына и ее самой, то она не думала, чтоб его величеству угодно было, чтоб она встала. Когда Гудович передал ее ответ, император велел ему возвратиться и сказать императрице, что она «дура» (Слово «дура» поставлено в английском тексте латинскими буквами. (Прим. А. И. Герцена)) и должна знать, что его дяди, голштинские принцы, принадлежат также к императорской фамилии. Этого мало, - боясь, что Гудович смягчит грубое выражение, он сам повторил сказанное им через стол, так что большая часть гостей слышала. Императрица в первую минуту не могла удержаться и залилась слезами, но, же­лая как можно скорее окончить эту историю, она обратилась к ка­мергеру Строганову, стоящему за ее стулом, и просила его начать какой-нибудь разговор. Строганов, сам глубоко потрясенный про­исшествием, начал с притворно веселым видом что-то болтать. Вы­ходя из дворца, он получил приказание ехать в свою деревню и не оставлять ее без особого разрешения.

Происшествие это необыкновенно повредило Петру III; все жалели несчастную женщину, грубо оскорбленную пьяным капра­лом. Этим расположением, естественно, должна была воспользо­ваться Дашкова. Она становится отчаянным заговорщиком, вер­бует, уговаривает, зондирует - и притом ездит на балы, танцует, чтоб не подавать подозрения. Князь Дашков, обиженный Пет­ром III, что-то отвечал ему перед фрунтом. Княгиня, боясь послед­ствий, выхлопотала ему какое-то поручение в Константинополь и о тем вместе дала ему совет «торопиться медленно». Удаливши его, она окружает себя офицерами, которые вверяются с полным дове­рием восемнадцатилетнему шефу.

Около Петра III были и другие недовольные, на заговорщиками они не были и по летам, н по положению; они были рады восполь­зоваться переменой, но делать ее, подвергая голову плахе, было трудно для какого-нибудь Разумовского или Панина. Настоящие заговорщики были Дашкова со своими офицерами и Орлов со свои­ми приверженцами.

О Разумовском Дашкова говорит: «Он любил отечество на­столько, насколько вообще мог любить этот апатический человек. Погрязший в богатстве, окруженный почетом, хорошо принятый при новом дворе и любимый офицерами, он впал в равнодушие и обле­нился».

Панин был государственный человек и глядел дальше других; его цель состояла в том, чтоб провозгласить Павла императором, а Екатерину правительницей. При этом он надеялся ограничить са­модержавную власть. Он, сверх того, думал достигнуть переворота какими-то законными средствами через Сенат.

Все это далеко не нравилось Дашковой. К тому же ропот и недовольство солдат росло. Позорный мир, с одной стороны, и бе­зумная война с Данией, которую Петр III хотел начать из-за Голштинии, без всякой серьезной причины, раздражали умы. Война эта сделалась у него пунктом помешательства; сам Фридрих II письменно уговаривал его отложить ее.

Говорят, что молодая заговорщица употребила особые орудия красноречия, чтоб убедить упорного Панина действовать е ней за­одно. Панин до того увлекся ее умом, ее энергией и, сверх того, красотой, что на старости лет страстно влюбился в нее. Дашкова со смехом отвергала его любовь, но, не находя других средств сла­дить с ним, она решилась склонить его собою. После этого Панин был в ее руках. Справедливость требует сказать, что княгиня в двух местах своих Записок с негодованием опровергает этот слух (Дидро упоминает в вышеприведенной статье, что Дашкова ему говорила с величайшим озлоблением об этом. (Прим. А. И. Герцена) ).

Несмотря на то что заговорщики могли рассчитывать на Разу­мовского и на Панина и, сверх того, на новгородского архневиско-па; несмотря на то что множество офицеров было завербовано, - определенного плана действия у них не было. Связанные общей целью, они не могли согласиться в образе действия. Дашкова, снедаемая жгучей деятельностью, сердится на медленность, не знает, что делать, и едет наконец на свою дачу за Красным Каба­ком. Дача эта была первой личной собственностью Дашковой, она тотчас принялась за обстройку, роет каналы, разбивает сады. «Не­смотря, - говорит она, - на привязанность, которую я имела к этому первому клочку земли, который был мой, я не хотела дать -имени моей даче, желая ее посвятить имени того святого, который будет праздноваться в тот день, когда успех венчает наше великое предприятие». «Дайте скорее название моей даче!» - пишет она императрице, больная, в лихорадке, которую захватила в болоте, заехав в него верхом по пояс. Императрица ничего не понимает и думает, что у ее друга в самом деле горячка.

Но белая горячка собственно была у Петра III; пока Дашкова садит акации и расчищает дорожки, Петр III быстро идет под гору; одна глупость сменяется другою, одна безобразная пошлость - другой, вдвое безобразнейшей. Пророчество Кейтса сбывалось, об­щественное мнение переходило от презрения к ненависти.

Австрийское гонение греческой церкви в Сербии заставило мно­гих сербов прибегнуть к императрице Елизавете с просьбой отвести им земли на юге России. Елизавета сверх земель велела им от­пустить значительную сумму денег на подъем и переселение. Один и.» их поверенных, хорват, хитрый интриган, завладел землей я деньгами и вместо исполнения условий, на которых была дана зем­ля, стал распоряжаться переселенцами, как своими крестьянами. Сербы принесли жалобу, Елизавета велела разобрать дело, но прежде, чем оно кончилось, она умерла. Хорват, услышав о ее смер­ти, явился в Петербург и начал с того, что дал по две тысячи чгриопных трем липам, приближенным к Петру III, - Л. Нарыш­кину, кокфыП был нечто ироде придворного шута, генералу Мельгунову и геигрял-прокурору Глебову. Два последних отправились к императору н рассказали ему прямо о взятке. Петр III был очень доволен их откровенностью, расхвалил их и прибавил, что если они дпдут ему половину, то он сам пойдет в Сенат и велит решить дело в пользу хорвата. Они поделились, император сдержал слово и за две тысячи червонных потерял сотни тысяч новых переселенцев; пидя, что их товарищи обмануты правительством, они не рискнули переселяться.

По окончании дела Петр III услышал о том, что Нарышкин скрыл от него свою взятку, и, чтобы наказать его за такой недо­статок дружеского доверия, отнял у него всю сумму. И потом дол­гое время спустя поддразнивал Нарышкина, спрашивая его: что он делает с хорватскими червонцами?

Вот еще милый анекдот о Петре III. Раз после парада импе­ратор, очень довольный Измайловским полком, возвращался с Ра­зумовским домой; вдруг он услышал издалека шум; его любимец арап дрался с профосом. Сначала зрелище это понравилось Петру III, но вдруг он сделал серьезное лицо и сказал: «Нарцисс не существует больше для нас». Разумовский, который ничего не мог понять, спросил, что так вдруг опечалило его величество. «Раз­ве вы не видите, - вскричал он, - что я не могу больше держать при себе человека, дравшегося с профосом. Он обесчещен - навсегда обесчещен». Фельдмаршал, показывая вид, что совершенно входит в его глубокие соображения, заметил, что честь Нарцисса можно восстановить, проведя его под знаменами полка. Мысль эта привела Петра III в восторг, он сейчас позвал негра, велел ему пройти под знаменами и, находя это не совсем достаточным, велел оцарапать его пикой знамени, чтоб он мог своей кровью смыть обиду. Бедный арап чуть не умер от страха, генералы и офицеры едва-едва могли удержаться от негодования и смеха. Один Петр III совершил с величайшей торжественностью весь обряд очи­щения Нарцисса.

И этот шут царствовал?.. Зато недолго!

Вечером 27 июня Григорий Орлов пришел к Дашковой сказать ей, что капитан Пассек, один из самых отчаянных заговорщиков, арестован. Орлов застал у нее Панина; терять времени, отклады­вать было теперь невозможно. Один лимфатический, медленный и осторожный Панин советовал ждать завтрашний день, узнать прежде, как и за что арестован Пассек. Орлову и Дашковой это было не по сердцу. Первый сказал, что пойдет узнать о Пассеке, Дашкова просила Панина оставить ее, ссылаясь на чрезвычайную усталь. Лишь только Панин уехал, Дашкова набросила на себя серую мужскую шинель и пешком отправилась к Рославлеву, од­ному из заговорщиков.

Недалеко от дома Дашкова встретила всадника, скакавшего во весь опор. Дашкова, несмотря на то что никогда не видала братьев Орлова, догадалась, что это один из них; поравнявшись с всадни­ком, она назвала его; он остановил лошадь, Дашкова назвала ему себя.

-Я к вам, - сказал он, - Пассек схвачен как государствен­ный преступник, четыре часовых у дверей и два у окна. Брат по­шел к Панину, а я был у Рославлева.

-Что, он очень встревожен?

-Есть-таки,

-Дайте знать нашим, Рославлеву, Ласунскому, Черткову и Бредихину, чтоб они собирались сейчас в Измайловский полк и готовились бы принять императрицу, Потом скажите, что я советую вашему брату или вам как можно скорее ехать в Петергоф за им­ператрицей, скажите ей, что карета уж приготовлена мной, скажи­те, что я умоляю ее не мешкать и скакать в Петербург.

Накануне Дашкова, узнавши от Пассека о сильном ропоте солдат и боясь, чтоб чего не вышло, написала на всякий случай к Шкуриной, жене императрицына камердинера, чтоб она послала «арету с четырьмя почтовыми лошадьми к своему мужу в Петер­гоф и велела бы ей дожидаться у него на дворе. Панин смеялся над этими ненужными хлопотами, полагая, что переворот еще не так близок; обстоятельства показали, насколько предусмотритель­ность Дашковой была необходима.

Расставшись с Орловым, она возвратилась домой. К вечеру портной должен был ей принести мужское платье и не принес, в женском она была слишком связана. Чтоб не подать подозре­ния, она отпустила горничную и легла в постель; но не прошло получаса, как она услышала стук в наружную дверь. Это был мень­шой Орлов, которого старшие братья прислали спросить ее, не ра­но ли тревожить императрицу. Дашкова вышла из себя, осыпала упреками его и всех его братьев. «Какая тут речь, - говорила она, - о том, потревожится императрица или нет, лучше ее без памяти, в обмороке привезти в Петербург, чем подвергнуть заклю­чению или вместе с нами эшафоту. Скажите братьям, чтоб сейчас же кто-нибудь ехал в Петергоф».

Орлов согласился с нею.

Тут наступили для Дашковой мучительные часы одиночества и ожидания, она трепещет за свою Екатерину, представляет ее себе бледной, изнуренной, в тюрьме, идущей на казнь, и «все это по на­шей вине». Измученная и в лихорадке, ждет она вести из Петер­гофа, в четыре часа она пришла: императрица выехала в Петербург.

Как Алексей Орлов ночью взошел в павильон к Екатерине, ко­торая спокойно спала и так же в глаза не знала Орлова, как и Дашкова, но тотчас решилась ехать в карете, приготовленной у Шкурина; как Орлов сел кучером и загнал лошадей так, что им­ператрица была вынуждена с своей горничной идти пешком; как они потом встретили порожнюю телегу, как Орлов нанял ее и де­мократически в ней повез Екатерину в Петербург - все это из­вестно.

Измайловские солдаты приняли Екатерину с восторгом; их уве­рили, что Петр III хотел в эту ночь убить ее и ее сына. Из казарм солдаты с шумом и криком проводили ее в Зимний дворец, про­возглашая ее на улицах царствующей императрицей; препятствий не было никаких. Народ бежал толпами к дворцу, сановники соби­рались, архиепископ, окруженный духовенством, со святою водой ждал в соборе новую государыню.

Когда Дашкова с чрезвычайными усилиями пробралась до Екатерины, они бросились друг к другу в объятия и могли только выговорить: «Ну, слава богу, слава богу!» Потом Екатерина рас­сказала ей, как они ехали из Петергофа. Потом они опять броси­лись обнимать друг друга. «Я не знаю, - говорит Дашкова, - был ли когда смертный больше счастлив, как я в эти минуты!»

«И, - прибавляет она, - когда я думаю, какими несоразмер­но малыми средствами сделался этот переворот, без обдуманного плана, людьми, вовсе не согласными между собою, имевшими раз­ные цели, нисколько не похожими ни образованием, ни характером, то участие перста божия мне становится ясно».

Переворот, конечно, был необходим, но если перст божий так прямо участвовал в кем, то в этот день руки у бога все же не сове ем были чисты.

Нацеловавшись досыта, Дашкова заметила, что на Екатерине екатерининская лента, а не андреевская, она тотчас побежала к Панину, сняла е него ленту, надела ее на императрицу, а екате­рининскую ленту и звезду положила себе в карман.

Императрица изъявила желание стать во главе войска и идти в Петергоф. С тем вместе она велела Дашковой сопровождать ее. Императрица взяла мундир у капитана Талызина, Дашкова у сер­жанта Пушкина. Оба мундира были прежней Преображенской фор­мы. Как только императрица приехала в Петербург, солдаты без всякого приказа сбросили с себя новые мундиры и надели петров­ские.

Пока Дашкова переодевалась, собрался чрезвычайный совет под предводительством Екатерины, составленный из высших санов-никое, бывших под рукой. Часовые, поставленные у дверей залы, пропустили в нее молодого офицера с смелой поступью и отважным видом. Никто, кроме императрицы, не узнал в нем Дашковой, она подошла к Екатерине н сказала, что караул очень плох, что так, пожалуй, пропустят и Петра III, если он вдруг явится (как мало знала этого шута сама Дашкова!); караул немедленно был усилен, между тем императрица, перерывая диктование манифеста Теилову, сказала членам, кто этот молодой офицер, так sans facon (Бесцеремонно (франц.)) взошедший и начавший шептаться с ней, Все сенаторы встали, чтоб приветствовать ее. «Я покраснела до ушей от такого почета, - прибавляет милый сержант, - и даже несколько смешалась».

«Вслед за тем, взяв нужные меры для спокойствия столицы, сели мы на лошадей и по дороге в Петергоф сделали смотр двена­дцати тысячам человек, принявшим императрицу с восторгом».

В Красном Кабаке инсуррекционная армия сделала привал - надобно было дать отдых людям, бывшим на ногах двенадцать ча-еов. Императрица и Дашкова, которые совсем не спали последние ночи, были сильно утомлены. Дашкова взяла у полковника Кара шинель, постлала ее на единственный диван, бывший в небольшой комнате занятой ими гостиницы, расставила часовых и бросилась на диван вместе с Екатериной, не скидывая мундира, с твердым намерением несколько уснуть; но спать было невозможно, и они проболтали все время, строя планы и вовсе забывая об опасности.

Нельзя не признаться, что есть что-то необыкновенно увлекательное в этой отваге двух женщин, переменяющих судьбу импе-рии, в этой революции, делаемой красивой, умной женщиной, окру­женной молодыми людьми, влюбленными в нее, между которыми на первом плане красавица восемнадцати лет, верхом, в Преобра­женском мундире и с саблей в руках.

Несчастный Петр III в это время ездил из Ораниенбаума в Петергоф и из Петергофа в Ораниенбаум, не умея ничего приду­мать, ни на что решиться. Он искал Екатерину по комнатам па­вильона, за шкапами и дверями, как будто она с ним играла в жмурки, и не без самодовольства повторял «Романовне»: «Вот видишь, что я прав, я был уверен, что она сделает что-нибудь, я всегда говорил, что эта женщина способна на все».

Еще возле него стоял престарелый вождь Миних, еще вся Россия и часть Петербурга были не против него, но он уже совсем растерялся. Дав опыт невероятной трусости под Кронштадтом, он велел императорской яхте грести не к флоту, а снова к Ораниен­бауму, - даны боялись качки и моря, он сам боялся всего. Ночь была тихая, месячная; жалкий император спрятался в кагоге с своими куртизанами, а на палубе сидели в мрачной задумчи­вости, с досадой, стыдом и грустью на сердце два героя - Миних и Гудович; они теперь увидели, что против воли нельзя спасать людей. В четыре часа утра пристали они снопа к Ораниенбауму и с понурыми головами, тайком взошли во дворец. Петр III принялся писать письмо к Екатерине.

В те же четыре часа седлали двух лихих коней, одного для императрицы, другого для Дашковой; и пот они снова веселые и исполненные энергии перед войском, выступившим в пять часов в поход и остановившимся отдохнуть у Троицкого монастыря. Тут начали являться один за другим гонцы Петра III, привозя одно предложение глупее другого; он отказывался от престола, про­сился в Голштинию, признавал себя виноватым, недостойным цар­ствовать. Екатерина требовала, чтоб он безусловно сдался, в избе­жание больших зол, и обещала за это устроить ему наивозможно лучшую жизнь в одном из загородных дворцов, по его выбору.

Войско Екатерины спокойно заняло Петергоф; Орлов, ездив­ший на рекогносцировку, не нашел никого. Голштинны, окружавшие Петра в Ораниенбауме и преданные ему, были готовы умереть зя него, но он приказал им не защищаться; он хотел бежать, велел приготовить лошадь, но сел не на нее, а в коляску с Романовной и Гудовичем и печально сам повез свою повинную голову виновной жене своей. Его провели потихоньку в дальнюю комнату дворца. Романовну и Гудовича, который и тут себя вел с необыкновенным благородством, арестовали; Петра III накормили, напоили и свезли в Ропшу под прикрытием Алексея Орлова, Пассека, Барятинского и Баскакова. Ропшу он избрал сам, она ему принадлежала, когда он еще был великим князем. Другие, впрочем, говорят, чтр он вов­се не был в Ропше, а в именье Разумовского.

Дашкова видела его письма к императрице. В одном он гово­рит о своем отречении, в другом о лицах, которых желал бы оставить при себе, исчисляет все, что ему нужно для житья, причем именно упоминает о запасе бургундского и табаку. Он еще требо­вал, говорят, скрипку, библию и разные романы, причем прибавлял, что хочет сделаться философом.

Вечером, в день занятия Петергофа, Дашкова, возвращаясь от принцессы голштинской на половину императрицы, натолкнулась на Орлова, который во внутренних комнатах ее лежал врастяжку на диване, извиняясь тем, что он ушиб себе ногу, Он распечатывал какой-то большой пакет; подобные пакеты Дашкова видела у сво­его дяди - вице-канцлера; их употребляли для самых важнейших государственных дел, сообщаемых государям от Верховного совета.

-Что вы это делаете? - спросила его Дашкова с изумлением,

-Мне императрица приказала,

- Не может быть, - отвечала Дашкова, - вы не имеете офи­циального звания на это,

В это время пришли доложить, что солдаты вломились в двор­цовые погреба и пьют венгерское касками, принимая его за мед, Орлов не двинулся. Дашкова сейчас отправилась вниз, приняла грозный вид и своим тоненьким голосом восстановила порядок, До­вольная успехом, она отдала им все деньги, бывшие с ней, и потом, выворотив кошелек, сказала, что средств у нее меньше, нежели желания, но что по возвращении в Петербург им позволят пить на казенный счет; после этого она возвратилась.

К дивану, на котором лежал Орлов, был придвинут стол, на­крытый на три куверта. Взошла императрица, заняла место и при­гласила сесть Дашкову. Все это так поразило княгиню, что она не могла скрыть своего волнения. Императрица заметила это и спро­сила, что с ней.

-Ничего, - отвечала Дашкова, - вероятно, устала от не-спайных ночей и от волнения.

Екатерина, желая вызвать Дашкову на любезности Орлову, сообщила ей, что, несмотря на все ее просьбы, он оставляет воен­ную службу, и просила ее помочь ей, чтоб его уговорить, «Меня,- говорила она, - обвинят в страшной неблагодарности, если он ос­тавит службу». Но Дашкова, оскорбленная своим открытием, отве­тила, что ее величество имеет столько средств награждать за услу­ги, что ей вовсе не нужно прибегать к насилию.

«Я только тогда, - прибавляет она, - убедилась, что между ними une liaison» (Связь (франц.)).

Думали, что она обиделась этим из ревности, и не ошиблись, Только она ревновала не Орлова; ни его, ни его братьев она ни­когда не любила и не уважала, она ревновала императрицу; ей не нравился ни выбор, ни тон; а сверх того ее мечты об исключитель­ной доверенности, о мечтательной дружбе, о всемогущем влиянии бледнели, исчезали перед ее открытием. И действительно, с этого вечера у Дашковой был соперник и враг; она это почувствовала на другой день после переворота.

Слова юродивого Петра III об апельсинной корке стали сбы­ваться с чрезвычайной быстротой. Императрица на другой день после своего воцарения начинает ценить и награждать услуги Даш­ковой, начинает быть благодарной, то есть перестает быть другом.

Дашкова, после торжественного въезда в Петербург, отправи­лась к отцу, к дяде и, главное, взглянуть на свою малютку. Не на­добно забывать, что у нашего Преображенского сержанта есть дочь Настя, которую он горячо любит и с которой ему хочется поиграть, наигравшись досыта императорской короной. Дом ее отца был по­лон солдат, поставленных долею в охранение его и долею потому, что «Романовна» была привезена к нему в дом. Вадковский при­сылал спросить ординарца, нужен ли весь караул; Дашкова, пого­воривши с ним по-французски, сказала дежурному офицеру, что половина солдат не нужна и что она их отпускает.

Когда она воротилась во дворец, Екатерина приняла ее с недо­вольным видом, караульный офицер был налицо и говорил с Орло­вым. Императрица сделала Дашковой выговор за самовольное рас­поряжение и заметила даже то, что она при солдатах говорила по-французски. Дашкова, глубоко огорченная, выслушала выговор, ни­чего не отвечала и, чтоб переменить разговор, подала Екатерине ленту и ордой, которые положила вчера в карман.

«Потише, потише, - сказала императрица, - я должна была вам сделать выговор за вашу поспешность, вы не имели права сами сменять солдат, но я также должна наградить вас за ваши услу­ги», - при этом она надела ей на шею возвращенную ленту,

Вместо того чтоб стать, как это делается в этих случаях, на колени перед императрицей, Дашкова печально сказала ей: «Ваше величество, простите меня за то, что я хочу сказать; приходит вре­мя, в которое правда должна быть изгнана из вашего присутствия; предупреждая его, я прошу вас взять назад этот орден; как укра­шение - я не умею его довольно ценить; если это награда - как бы она велика ни была, она не может вознаградить мои услуги, они ничем не могут быть заплачены, потому что они не продаж­ные».

- Но, - заметила императрица, обнимая ее и оставляя лен­ту, - дружба имеет свои права, разве я и их лишусь теперь?

Дашкова снова довольна, целует ее руку, и осьмнадцать лет берут свое, она через полвека не забывает с удовольствием приба­вить: «Представьте себе меня в мундире, со шпорой на одном са­поге, с видом пятнадцатилетнего мальчика и с красной екатеринин­ской лентой через плечо». Новый кавалер скачет опять к Насте - ей показаться, присутствует при ее ужине и, наконец, раздевшись, бросается в постель; но и на этот раз сон бежит от раздраженных нерв или пугает грезами; удивительные картины последних дней, которые она йе только прожила, но отчасти сделала, беспрестанно проходят в ее воображении.

Важное участие ее в 28 июне не отрицала сама императрица,- напротив, когда старый и лукавый Бестужев ей представлялся, она ему сказала: «Кто бы мог подумать, что дочь Романа Воронцова поможет мне сесть на престол».

Весть об убийстве Петра III исполнила Дашкову ужасом и от­вращением; она до такой степени была взволнована и возмущена этим пятном «на перевороте, который не стоил ни капли крови», что ие могла настолько иереломить себя, чтоб ехать на другой день во дворец. Она минует в своих Записках все подробности этого гад­кого происшествия, где три офицера, из которых один был гигант, полчаса работали, чтоб удушить салфеткой отравленного арестанта, как будто нельзя было подождать четверти часа. Она полагает, что Екатерина яе знала вперед о намерении А. Орлова; вернее то, что Дашкова не имела понятия об участии Екатерины, которая тща­тельно умела скрывать что хотела; о ее интриге с Григорием Орло­вым ие только ие знал ни Панин, ни другие заговорщики, но, как мы сейчас видели, яи сама Дашкова.

Екатерина поняла, что было на душе у Дашковой, и, увидевши ее, стала с ужасом говорить о том, что случилось.

- Да, ваше величество, - отвечала Дашкова, - смерть эта слишком скоро и рано пришла для вашей и для моей славы.

Проходя приемной залой, она громко при всех сказала, что, конечно, А. Орлов пощадит ее своим знакомством. Слишком два­дцать пять лет они нe кланялись и не говорили друг с другом.

Весьма вероятно, что Екатерина не давала приказания убить Петра III; Александр сделал больше, он решительно требовал, чтоб не убивать до смерти Павла, отправляя к нему ватагу кра­мольных олигархов. Мы знаем из Шекспира, как даются эти прика­зания - взглядом, намеком, молчанием. Зачем Екатерина пору­чила надзор за слабодушным Петром III злейшим врагам его? Пас-сек и Баскаков хотели его убить за несколько дней до 27 июня, будто она не знала этого? И зачем же убийцы были так нагло на­граждены?

Дашкова приводит в оправдание Екатерины письмо от Орлова к ней, писанное тотчас после убийства, и которое она ей показыва­ла. Письмо это, говорит она, носило явные следы внутреннего бес­покойства, душевной тревоги, страха и нетрезвого состояния, Письмо это береглось у императрицы в особой шкатулке с другими важными Документами. Павел после смерти матери велел при себе разобрать эти бумаги князю Безбородке; дойдя до этого письма, Павел прочел его императрице в присутствии Нелидовой, Потом он велел Ростопчину прочесть его великим князьям.

Я слыхал о содержании этого письма от достоверною чело­века, который сам его читал; оно в этом роде: «Матушка импера­трица, как тебе сказать, что мы наделали, такая случилась беда, заехали мы к твоему супругу и выпили с ним вина; ты знаешь, ка­ков он бывает хмельной, слово за слово, он нас так разобидел, что дело дошло до драки. Глядим - а он упал мертвый. Что делать - возьми наши головы, если хочешь, или, милосердая матушка, поду­май, что дела не воротишь, и отпусти нашу вину» (Таков смысл письма, за слова я не отвечаю, я его повторил через долгое время по памяти. (Прим. А. И. Герцена)).

Дашкова, увлеченная любовью к Екатерине, верит или, по крайней мере, притворяется, что верит, что и Мирович поступил без ее ведома; а о худшей, самой позорной и гнусной истории всего царствования, о похищении А. Орловым и де Рибасом княжны Таракановой (В 1770-х годах в Западной Европе появилась авантюристка, которая выдавала себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны от морганатического брака с А. Разумовским, «княжну Таракано­ву», я объявила себя претенденткой на русский престол, В 1775 г. в Италии граф А. Г„ Орлов вместе с О. М. Дерибасом захватили самозванку и доставили в Петропавловскую крепость, где в том же году она умерла. Живописец К. Д. Флавицкий (1830-1866) в 1864 г. вависал ьга этот сюжет картину «Княжна Тараканова», )совсем не упоминает.

Оттого-то, между прочим, что она верила и хотела верить в идеальную Екатерину, она и не могла удержаться в милости. А она была бы славным министром. Бесспорно одаренная государ­ственным умом, она, сверх своей восторженности, имела два боль­ших недостатка, помешавшие ей сделать карьеру: она не умела молчать, ее язык резок, колок и не щадит никого, кроме Екатери­ны; сверх того, она была слишком горда, не хотела и не умела скрывать своих антипатий, словом, не могла «принижать своей личности», как выражаются московские староверы.

Вообще дружба Екатерины с Дашковой была невозможна. Ека­терина хотела царить не только властью, но всем на свете - ге­нием, красотой; она хотела одна обращать на себя внимание всех, у ней было ненасытимое желание нравиться. Она была еще в нюл-ном блеске своей красоты, но ей уже стукнуло тридцать лет. Женщину слабую, потерянную в лучах ее славы, молящуюся ей, не очень красивую, не очень умную, она, вероятно, умела бы удер­жать при себе. Но энергическую Дашкову, говорившую о своей собственной славе, с ее умом, с ее огнем и е ее девятнадцатью го­дами, она не могла вынести возле себя.

Она отдалилась от нее с быстротой истинно царской неблаго­дарности. В Москве после коронации старый грешник Бестужев предложил написать императрице адрес и просить ее от имени всех подданных снова избрать себе супруга. Григорий Орлов, тогда уже сделанный князем империи, метил в цари. Это возмутило всех по­рядочных людей. Канцлер Воронцов попросил аудиенцию и преду­предил Екатерину, предполагая, что она не знает, что делается. Екатерина удивилась и хотела намылить Бестужеву голову.

Хитров, один из преданных заговорщиков 27 июня, громко го­ворил, что он скорее убьет Орлова или пойдет на плаху, чем при­знает его императором. Само собой разумеется, что при этом общем ропоте говорила и Дашкова; это дошло до Екатерины. Вдруг вечером секретарь Екатерины Теплов приезжает к Дашкову и ве­лит его вызвать. Императрица пишет ему следующую записку: «Я искренно желаю не быть в необходимости предать забвению услуги княгини Дашковой за ее неосторожное поведение. Припом­ните ей это, когда она снова позволит себе нескромную свободу языка, доходящую до угроз».

Дашкова не отвечала на это письмо ни слова, держалась в стороне и стала после смерти князя, случившейся в 1768, проситься ь чужие края. «Я очень могла ехать без спросу, - говорит она (на­верное, не грезившая во сне, что через восемьдесят лет глупый за­кон почти совсем лишит Россию права переходить границу и, еще менее того, что правительство станет грабить по большим дорогам, принуждая каждого путешественника платить за себя выкуп), - но мое звание статс-дамы клало на меня обязанность спросить высо­чайшее разрешение».

Не получая ответа, она отправилась в Петербург и при первом представлении просила Екатерину отпустить ее за границу для из­лечения детей. «Мне очень жаль, - отвечала Екатерина, - что такая печальная причина заставляет вас ехать. Но без всякого со­мнения, княгиня, вы можете располагать собой как вам угодно».

Где это время, когда они лежали под одним одеялом на посте­ли, и плакали, и обнимались, или мечтали на шинели полковника Кара целую ночь о государственных реформах?

В чужих краях Дашкова оживает, становится опять та же гор­дая, неугомонная, неукротимая, деятельная, всем интересующаяся, всем занимающаяся.

В Данциге на стене в гостинице висит большая картина, пред­ставляющая какое-то сражение пруссаков с русскими, в котором, разумеется, русские побиты. На первом плане представлена группа наших солдат, стоящих на коленях перед пруссаками и просящих помилования. Дашкова не может этого вынести, она подбивает двух русских пробраться потихоньку ночью с ней в залу, с масля­ными красками и кистями, запирает за ними двери и принимается с своими товарищами перерисовывать мундиры, - так что к утру уже пруссаки стояли на коленях и просили пощады у русских сол­дат. Окончивши картину, Дашкова послала за почтовыми лошадь­ми, и, прежде чем хозяин спохватился, она уже катила по дороге в Берлин, от души смеясь при мысли о его удивлении.

В Ганновере она отправляется одна с Каменской в оперу. Так мало они были похожи на добрых немок, что принц Мекленбург-ский, начальствовавший в городе, послал узнать, кто они такие, Адъютант его, без церемонии, взошел в ложу, в которой были еще две немки, и спросил наших дам, не иностранки ли они. Дашкова сказала, что «да».

-Его светлость, - прибавил он, - желает знать, с кем я имею честь говорить?

-Имя наше, - отвечала Дашкова, - не может быть инте­ресно ни для герцога, ни для вас; как женщины мы имеем право умолчать, кто мы, и не отвечать на ваш вопрос.

Сконфуженный адъютант ушел. Немки, с самого начала почув­ствовавшие непреодолимое уважение к нашим дамам, смотрели на них с подобострастием, услышав храбрый ответ Дашковой. Видя, что немки считают их за больших барынь, Дашкова, учтиво обра­щаясь к ним, сказала, что если она не хотела отвечать дерзкому запросу принца, то перед ними она не имеет причины утаивать, кто они.

«Я оперная певица, а моя подруга танцовщица; мы обе без места и ищем где-нибудь найти выгодный контракт». Немки рас­крыли глаза, покраснели до ушей и не только оставили свою веж­ливость, но старались, насколько ложа позволяла, сесть к ним спиною.

В Париже Дашкова окружена всеми знаменитостями, со всеми дружится, кроме Руссо; к нему она не хочет ехать за его лицемер­ную скромность, за натянутую оригинальность. Зато Дидро у нее на самой короткой ноге, сидит с ней целые вечера tete-a-tete (Наедине (франц.) )и рассуждает обо всем на свете. Дашкова доказывает ему, что кре­постное состояние не так дурно, как думают, запутывает его в со­физмы, и удобовпечатлительный Дидро готов согласиться на ми­нуту.

Входит человек и докладывает: мадам Неккер и мадам Жоффрен приехали. «Не принимать! - кричит Дидро, не спрашиваясь Дашковой, - сказать, что дома нет. Мадам Жоффрен - превос­ходнейшая женщина в мире, но первая трещотка в Париже; я ре­шительно не хочу, чтоб она, не имея времени вас хорошенько узнать, пошла пороть всякий вздор. Я не хочу, чтоб кощунствовали над моим идолом». И Дашкова велит сказать, что она больна.

Рюльер, писавший о России - и именно в 1762 году, - хочет непременно ее видеть. Дидро не велит принимать и его; он завла­дел Дашковой для себя.

В Лондоне Дашкова знакомится с Паоли, но ей не нравятся его «итальянские гримасы», не идущие великому человеку. В Же­неве она ходит к Вольтеру, удивляется ему, но не может не посме­яться с каким-то доктором над тем, что Вольтер сердится, выходит из себя, проигрывая в шашки, и притом делает самые уморитель­ные рожи. Доктор замечает, что эти рожи корчит не один Вольтер, велит своей собаке поднять морду, и Дашкова катается со смеху от необыкновенного сходства. Из Женевы она едет в Спа; там она живет в большой интимности с мистрис Гамильтон и, прощаясь с ней, романтически клянется приехать через пять лет для свида­ния с нею, если не увидится прежде, и, что еще более романтиче­ски, действительно приезжает.

Чувство дружбы, самой пламенной, самой деятельной, чуть ли не было преобладающим в этой женщине, гордой и упрямой. Глу­боко обиженная поведением Екатерины, она преждевременно состарилась. Дидро говорит, что ей с виду казалось лет под сорок, в то время как она была тогда двадцати семи лет. Любила ли она кого после смерти мужа, была ли любима - того не видать из Записок; но наверно можно сказать, что ни один мужчина не играл никакой значительной роли в ее жизни. После Екатерины она со всем пылом голодного сердца привязалась к Гамильтон. И под старость дружба, материнская, бесконечно нежная, согрела ее жизнь; я говорю о мисс Вильмот, издательнице ее Записок.

Из Спа она возвратилась в Москву, в дом своей сестры Полян­ской; эта Полянская, с своим скромным, прозаическим именем, не кто иное, как знаменитая «Романовна», которая легко, если б не была Полянская, могла бы быть императрицей всероссийской.

Тучи, которые заволакивали небо Дашковой, начали было рас­чищаться. Влияние Орловых слабло. Императрица, узнав о ее при­езде, прислала ей шестьдесят тысяч рублей на покупку имения.

Но Дашкова решительно не могла уживаться с фаворитами, и действительной близости между нею и двором не было. Теперь ее начало сильно занимать воспитание сына; горячая поклонница анг­лийских учреждений и Англии, она решается ехать с сыном в Эдин­бург. К тому же она видит себя совершенно лишней в Зимнем дворце.

Собираясь снова в путь, она сосватала свою дочь за Щерби­нина, На дороге в деревню к женихову брату, куда Дашкова езди­ла целым обществом, чей-то слуга упал с козел и трое саней про­ехали по нем; он был оглушен и сильно ушиблен; надобно было пустить кровь, но как? У Дашковой есть с собой портфель с хирур­гическими инструментами, купленный в Лондоне; она достает лан­цет, но никто не берется пустить кровь; больной остается без помо­щи, тогда Дашкова, побеждая сильное чувство отвращения, откры­вает ему жилу и, отлично сделав операцию, чуть не падает сама в обморок.

В Эдинбурге Дашкова является окруженной первыми знаме­нитостями - Робертсоном, Блером, Адамом Смитом, Фергусоном, Она пишет длинные письма Робертсону, излагает ему подробно свой план воспитания: она хочет, чтоб ее сын, которому тогда было четырнадцать лет, окончил свое ученье в два года с половиной и потом ехал на службу, сделав путешествие по всей Европе.

Робертсон полагает, что ему нужно четыре года,. Дашкова ду­мает, что это слишком много. Для этого она подробно пишет, что сын ее уже .знает и что должен знать:

«Языки: Латинский. Начальные трудности все побеждены.

Английский. Князь очень хорошо понимает прозу и

отчасти стихи.

Немецкий. Понимает совершенно все. Французский. Знает, как свой собственный язык. Словесность: О» знает лучшие классические произведения, его вкус больше образован, чем это обыкновенно бы­вает в его возрасте. Он имеет излишнюю наклон­ность к критицизму - что, может, составляет естественный недостаток его.

Математика: Весьма важная отрасль учения. Он довольно успел в разрешении сложных задач, но я хочу, чтоб он шел дальше в алгебре. Гражданская и военная архитектура: Я хочу, чтоб он подробно изучил их, История и государственные учреждения: Он знает всеобщую историю, и в особенности исто­рию Германии, Англии и Франции. Но ему следует еще подробнее пройти историю; он может зани­маться ею дома с учителем.

Теперь вот что я желаю, чтоб он изучил:

1. Логику и философию мышления (ph of reasoning). 2. Опытную физику. 3. Несколько химии. 4. Философию и натураль­ную историю. 5. Естественное право, народное право, публичное и частное право в приложении к законодательству европейских »аро-дов. 6. Этику. 7. Политику».

Эту обширную программу она делит на пять семестров; и потом, как всегда, исполняет ее в точности. Сын ее в 1779 году выдержал экзамен на магистра (Master of Arts); говорят, она его замучила, из него действительно ничего не вышло; к тому же он и умер очень молод, но виновато ли в этом ученье - мудрено сказать.

После экзамена Дашкова тотчас едет в Ирландию, царит в дублинском обществе, сочиняет церковную музыку, которую поют в часовне Магдалины при огромном стечении народа, желавшего, как она выражается, «послушать, как северные медведи компони-руют». Вероятно, опыт удался, потому что вслед за тем она хлопо­чет, с Давидом Гарриком (Гаррик Давид (1717-1779)-английский актер, который считал театр воспитателем общества; прославился в пьесах Шекс­пира (сыграл 25 ролей в том числе, роль Гамлета)), об исполнении на сцене ее музыкаль­ных сочинений и пишет длинную инструкцию своему сыну, вроде наставлений Полония (В трагедии В. Шекспира «Гамлет» Полоний наставляет сво­его сына Лаэрта (акт I, сцена III)) , как ему следует путешествовать...

Из Англии она отправляется в Голландию; в Гарлеме она ври-езжает к знакомому доктору и там встречает князя Орлова, уже женатого и в немилости. В тот же день Орлов пришел к вей, и притом во время обеда. Его посещение Дашковой «было столько же мало ожиданно, сколько мало приятно».

-Я пришел к вам не как неприятель, а как друг и союзник,- сказал Орлов, садясь в кресло. Затем молчание с обеих сторон. Он пристально посмотрел на сына Дашковой и заметил:

-Ваш сын записан в кирасиры, а я шеф кавалергардского полка; если вы желаете, я попрошу императрицу перевести его в мой полк, это ему даст повышение.

Дашкова поблагодарила его за доброе намерение, но сказала, что не может воспользоваться его предложением, потому что о его службе уже писала к князю Потемкину и не хочет без причины сделать против него что-либо.

-Что же тут неприятного для него? - спросил князь, почув­ствовавший жало, - впрочем, как хотите, располагайте мной; ваш сын сделает карьеру, трудно сыскать молодого человека красивее его.

Дашкова вспыхнула от досады, и разговор прекратился. Но при следующей встрече Орлов, обращаясь прямо к молодому Даш­кову, сказал:

-Какая жалость, что меня не будет в Петербурге, когда вы приедете; я уверен, что вы замените теперешнего фаворита при первом появлении при дворе; я с удовольствием занялся бы моей теперешней должностью - утешать отставных.

Вне себя от негодования Дашкова выслала сына и сказала Ор­лову, что она находит весьма неприличным, что он так говорит с семнадцатилетним мальчиком и так компрометирует императрицу, в уважении к которой она его воспитывает; что касается до фаво­ритов, Дашкова просила его вспомнить, что она никогда не знала и не признавала ни одного из них.

После этого они разъехались. Орлов отправился в Швейцарию, Дашкова в Париж. Затем мы встречаем ее осматривающую фран­цузские крепости с сыном и с полковником Самойловым по особо­му дозволению маршала Бирона. Из Франции она едет в Италию и тут совершенно погружается в картины и статуи, занята камеями и антиками, покупает для подарка императрице картину Анжелики Кауфман, ездит к папе, к аббату Гальяни и наконец отправляется в Россию через Вену.

В Вене у нее горячий спор с Кауницем. Кауниц, у которого она обедала, назвал Петра I политическим творцом России. Дашкова заметила ему, что это западный предрассудок. Кауниц не сдался. Дашкова еще меньше. Она соглашалась, что Петр сделал чрезвы­чайно много для России, но находила, что материал был готов и что рядом с гениальным употреблением его он его бесчеловечно гнул и ломал.

-Если бы он в самом деле был великим государственным че­ловеком, он сношениями с другими народами, торговлей, не торопясь, достигнул бы того, до чего дошел насилием и жестокостью. Дворянству и крепостным стало хуже от его необузданной страсти к нововведениям; у одних он отнял охраняющий суд, к которому они только и могли прибегать в случае притеснений; у других от­нял все привилегии, И для чего все это? Для того, чтоб расчистить дорогу военному деспотизму, то есть самой худшей форме правле­ния из всех существующих. Из одного тщеславия он так торопился обстроить Петербург, что сгубил тысячи работников в болотах. Он не только обязывал помещиков ставить известное число крестьян, но заставлял их поневоле строить себе домы, по собственным своим планам, не спрашивая их, нужны они им или нет. Одно из глав­нейших зданий - адмиралтейство и доки, стоившие очень много,- поставлено на берегу реки, которую никакой труд человеческий не сделает судоходной не только для военных кораблей, но и для купеческих.

-Однако ж, - заметил Кауниц, - все же нельзя без умиления видеть монарха, который сам с топором в руке учится на кора­бельной верфи.

Неумолимая Дашкова и этого не пропустила.

-Ваше превосходительство, - ответила она, - верно, шутите. Кто может лучше вас знать, как дорого время для монарха и есть ли ему досуг заниматься каким-нибудь мастерством, Петр I имел средства выписать не только корабельщиков, но и адмиралов. Мне кажется, что, теряя время в Саардаме, работая топором и учась площадным голландским поговоркам и корабельным терминам, ко­торыми он исказил русский язык, он просто забыл свой долг.

Я предвижу, как возвеселятся православные души московских славян при чтении этого спора; они должны непременно в роди­тельскую субботу помянуть блинами с постным маслом нашу кня­гиню!

Иосиф II был болен, он желал, чтоб Дашкова осталась еще не­сколько дней, но она получила приглашение для себя и для сына от Фридриха II присутствовать на его маневрах. Она виделась, впрочем, с Иосифом II запросто в кабинете естественной истории.

Через неделю Дашкова на маневрах, где Фридрих II учит 42 000 человек и куда он никогда не пускал женщин; но Дашкову особенно пригласил. Сама принцесса заезжала за ней, довезла до места, где король хотел встретиться с княгиней, и просила ее выйти из кареты, говоря: «Милая княгиня, король хочет с вами здесь встретиться, но так как я не имею ни малейшего желания видеть этого старого ворчуна, то я поеду дальше». И Дашкова остается в невинном tete-a-tete с Фридрихом II, который берет с собой ее и сына на военную инспекцию провинций.

В июле 1782 года Дашкова возвратилась в Петербург, Импе­ратрица назначила ее президентом Академии наук. Дашкова снача­ла, кажется в первый раз отроду, смешалась и хотела отказаться.

Она написала резкое письмо к императрице и в двенадцать часов ночи поехала с ним к Потемкину. Потемкин был уже в постели, однако принял ее. Он прочитал письмо, изорвал его и бросил на пол, но, видя, что Дашкова сердится, сказал ей: «Тут есть перо и бумага, пишите, пожалуй, опять, но только все это вздор, зачем вы отказываетесь, императрица носится второй день с этой мыслью. В этом звании вы будете чаще видеться с ней; а дело-то в том, сказать по правде, что она со скуки пропадает, постоянно окружен­ная дураками».

Красноречие Потемкина победило Дашкову; она едет в Сенат присягать на новую должность и с той минуты становится прези­дентом consomme (Самый настоящий (франц.)). Она просила знаменитого старца Эйлера ввести ее в конференц-залу Академии; ей хотелось явиться под эгидой науки перед академиками. Она представилась им не молча, как во­обще русские президенты, а с речью - после которой, видя, что первое место возле президента занято Штелином, она обернулась к Эйлеру и сказала: «Сядьте где вам угодно, каждое место, заня­тое вами, будет первое».

Потом она с обычной деятельностью своей принимается за ис­коренение злоупотреблений, то есть краж; увеличивает число воспи­танников, улучшает типографию и наконец предлагает императрице основание Российской Академии. Екатерина назначает ее президен­том и в новой Академии. Дашкова опять произносит речь. «Вам известны, господа, - говорит она между прочим, - богатство и обилие нашего языка. Переведенное на него мощное красноречие Цицерона (Цицерон Марк Туллий, (106-43 гг. до н. э.) - римский пи­сатель, оратор, политический деятель), мерное величие Вергилия (Вергилий Публий Марон (70-19 гг. до н. э.) - римский поэт), увлекательная прелесть Демосфена (Демосфен (384-322 до н. э.) - афинский оратор )и легкий язык Овидия (Овидий Публий Назон (43 г. до н. э,- 17 г, а. э.) - римский поэт )не теряют ничего из своих красот... но нам недостает точных правил, пределы и значения слов не определены, в наш язык взошло много иностранных оборотов». А потому она и предлагает работать над грамматикой и над рус­ским академическим словарем. Она сама .собирается делить труды академиков и действительно принимается за словарь. Казалось, им­ператрица была довольна ею. Деятельность Дашковой в это время поразительна. Она предпринимает издание специальных географиче­ских карт разных губерний, издает периодическое обозрение «Лю­бители русского слова», в нем участвуют сама императрица, Фон­визин, Державин и пр.

Ее отношения к императрице явным образом лучше. Между ними снова завязывается переписка; переписка идет об издаваемом ими обозрении, о разных литературных предметах. Письма эти, имеющие мало общего интереса, чрезвычайно резко показывают, насколько хороший тон, образованность, человечность понизились в Зимнем дворце. Дашкова не отдает приказы, не командует записками, не держится в условных формах, не боится шутки; она увере­на в себе, и императрица часто уступает умной женщине. Прусско-гатчинский тон, приведенный в канцелярскую форму Николаем (Российский император Николай I (1796-1855), третий сын Павла I, подавил восстание декабристов, жестоко преследовал сво­бодомыслие в России и выступал как «жандарм Европы» (разгромил польское восстание 1830-1831 гг. и революцию в Венгрии 1848- 1849 гг.)) , заменил грубой безграмотностью мягкость образованного языка.

Все было бы хорошо - если б только Дашкова могла ужиться с фаворитами; она еще всех лучше ладила с Потемкиным, может потому, что Потемкин был умнее их всех; с Ланским, потом с Ма­моновым она была на ножах, Зубов ябедничал на нее и много вре­дил ей.

Летом 1783 года Дашкова была в Финляндии с императрицей, имевшей там свидание с шведским королем. Ланской пристал к Дашковой, почему в ведомостях, издававшихся при Академии, из лиц, бывших при императрице, упомянута она одна. Дашкова объ­яснила ему, что это вовсе не ее вина, что статьи о дворе присы­лаются готовыми и печатаются без изменения. Ланской продолжал дуться и ворчать, это надоело Дашковой.

- Послушайте, - сказала она ему, - вы должны знать, что хотя для меня всегда честь и счастье обедать с императрицей, но я, право, не могу этому до того дивиться, чтоб печатать в газетах, Я слишком привыкла к этому; ребенком я обедывала на коленях у императрицы Елизаветы, девочкой за ее столом. Для меня это слишком натурально, чтоб хвастаться.

Ланской разгорячился, но Дашкова, видя, что зала начинает наполняться, подняла голос и громко сказала:

- Милостивый государь, люди, которых вся жизнь была посвя­щена общественному благу, не всегда имеют особенную силу и сча­стье, но всегда вправе требовать, чтоб с ними обращались без дер­зости. Тихо продолжая свой путь, они переживают see эти метеоры одного дня, которые лопаются и пропадают бесследно.

Растворились двери, и взошла императрица. Ее появление окон­чило разговор. Как же Ланскому было ее не ненавидеть? Хорошо еще, что он скоро умер.

Возвратившись из Финляндии, Дашкова принимает у себя сво­его друга, мистрис Гамильтон; она везет ее с собою в новую де­ревню, там она делает сельский праздник, встречает с хлебом и срлью переселенных мужиков, представляет их англичанке и объяв­ляет им, что отселе новая деревня будет называться Гамильтоново, После этого она с ней ездит по другим имениям, в Калужской, Смоленской, Киевской и Тамбовской губерниях.

На следующий год Дашкова была поражена семейным несча­стьем.

Сын ее был в армии у Румянцева, мать была довольна, что его не было в Петербурге. Под конец и Потемкин имел на него виды. Он прислал раз за ним поздно вечером. Самойлова и Самойлов намекали матери об их проекте. Дашкова отказалась участвовать в нем. и сказала, что, если это случится, она воспользуется силой своего сына, чтоб выхлопотать себе многолетний заграничный от­пуск. Поэтому-то она и была довольна, что сын ее уехал в Киев. Но в Киеве его ждала другая стрела любви, не сверху, а снизу.

Однажды, выходя из спальни императрицы, Дашкова встрети­лась с Ребиндером; тот добродушно поздравил ее с вступлением ее сына в законный брак. Дашкова остолбенела. Ребиндер смешался, он не имел понятия, что сын Дашковой обвенчался тайно. Она была обижена как мать и как гордая женщина; с одной стороны, mesal­liance (Неравный брак (франц.)), с другой - недоверие. Удар сильно пал на ее грудь, она занемогла.

Через два месяца сын написал ей письмо, в котором просил ее дозволения жениться; новый удар - ложь, робость, обман. К тому же он так мало знал нрав своей матери, что вместе с своим пись­мом прислал письмо фельдмаршала Румянцева, явным образом на­писанное по его просьбе. Румянцев убеждал Дашкову разрешить сыну брак, говорил о предрассудках аристократического происхож­дения и непрочности богатств и дошел, по словам Дашковой, до такой нелепости, что, не имея по своим отношениям никакого на то орава, давал совет в деле такой важности между матерью и сыном.

Уязвленная с двух сторон, Дашкова написала саркастическое письмо к Румянцеву, в котором объясняла ему, что «между разны­ми глупостями, которыми полна ее голова, по счастью, нет особенно преувеличенного уважения к аристократическому происхождению; но что если б она была одарена таким замечательным красноречи­ем, как граф, то употребила бы его на то, чтоб показать превос­ходство хорошего воспитания над дурным».

К сыну письмо ее поразительно просто, вот оно:

«Когда твой отец вознамерился жениться на графине Воронцо­вой, он на почтовых поехал в Москву испросить позволение своей матери, Ты женат; я это знала прежде, да знаю и то, что моя свекровь не больше меня заслуживала иметь друга в своем сыне».

Должно быть, и после этого объяснения семейные дела ее много огорчали. Ее дочь рассталась с мужем. Мисс Вильмот про­пустила несколько страниц в Записках, после которых Дашкова продолжает так: «Все было черно в будущем и в настоящем... я так исстрадалась, что иной раз приходила мне в голову мысль о самоуничтожении».

Итак, демон семейных неприятностей сломил и ее так, как сло­мил многих сильных. Семейные несчастья оттого так глубоко под­тачивают, что они подкрадываются в тиши и что борьба с ними почти невозможна; в них победа бывает худшее. Они вообще похо­жи на яды, о присутствии которых узнаешь тогда, когда болью обличается их действие, т. е. когда человек уже отравлен…

Между тем пришла и Французская революция. Екатерина, со­старившаяся, износившаяся в разврате, бросилась в реакцию. Это уж не заговорщица 27 июня, говорившая Бецкому: «Я царствую по воле божией и по избранию народному», не петербургский кор­респондент Вольтера, не переводчик Беккария (Беккариа Чезаре (1738-1794)-итальянский юрист, бур­жуазный просветитель, публицист )и Филанжери (Филанджери Гаэтано (1752-1788)-итальянский юрист я публицист, сторонник политики просвещенного абсолютизма в Неа­политанском королевстве), разглагольствующий в «Наказе» («Наказ» Екатерины II Комиссии нового уложения, открытой в 1767 г., был издан на четырех языках и распространялся за гра­ницей. Большинство пунктов «Наказа» составляли выписки из книги Монтескье «О духе законов» и из труда итальянского юриста Бек­кариа «О преступлениях и наказаниях», но эта цитаты были так искусно отредактированы, что вся их суть была заменена либераль­ной фразеологией, не позволявшей ставить в Комиссии вопросы о серьезных реформах в России. В 1768 г. Комиссия была закрыта под предлогом начала войны с Турцией )о вреде цензуры и о пользе со­брания депутатов со всего царства русского. В 1792 году мы в ней находим старуху, боящуюся мысли, достойную мать Павла... и как бы в залог того, что дикая реакция еще надолго побьет все ростки вольного развития на Руси, перед ее смертью родился Николай; умирающая рука Екатерины могла еще поласкать этот страшный тормоз, которому было назначено скомандовать «баста» петровской эпохе и тридцать лет задерживать путь России!

Дашкова, аристократка и поклонница английских учреждений, не могла сочувствовать революции; но еще менее могла она раз­делять лихорадочную боязнь слова, рукоплескать наказаниям за мысль.

Екатерина испугана брошюркой Радищева; она видит в ней «набат революции». Радищев схвачен и сослан без суда в Сибирь. Брат Дашковой - Александр Воронцов, любивший и покровительство­вавший Радищеву, вышел в отставку и уехал в Москву.

Черед за Дашковой. Вдова Княжнина просила Дашкову из­дать в пользу детей его последнюю трагедию ее мужа на счет Ака­демии. Сюжет был взят из истории покорения Новгорода. Княгиня велела ее напечатать. Фельдмаршал Салтыков, которого, говорит Дашкова, «нельзя было обвинить, чтоб он когда-либо прочел какую-нибудь книгу», прочел именно эту и натолковал Зубову о ее вредном направлении, Зубов сказал императрице. На другой день петербургский полицмейстер приехал в библиотеку Академии отбирать экземпляры зажигательной трагедии якобинца Княжнина; а вечером сам генерал-прокурор Самойлов приехал к Дашковой объявить о неудовольствии императрицы за издание в свет опасной пьесы. Дашкова холодно отвечала ему, что, верно, никто не читал эту трагедию и что она, без сомнения, меньше вредна, чем француз­ские пьесы, которые дают в Эрмитаже.

Экс-либеральная Екатерина встретила Дашкову с нахмуренным челом.

-Что я такое сделала, - спросила она ее, - что вы печа­таете против меня и моей власти такие опасные книги?

-И ваше величество в самом деле это думает? - спросила Дашкова.

-Трагедию эту следовало бы сжечь рукою палача.

-Сожгут ли ее рукой палача или нет, это не касается до ме­ня. Мне от этого не придется краснеть. Но ради бога, государыня, прежде чем вы решитесь на действие, столь противоположное ва­шему характеру, прочтите всю пьесу.

На этом разговор и окончился. На другой день Дашкова яви­лась'на большой выход и решилась, если императрица не позовет ее, как это всегда бывало, в свою уборную, подать в отставку, Из внутренних комнат вышел Самойлов. Он с видом покровитель­ства подошел к Дашковой и сказал ей, чтоб она была спокойна, что императрица не гневается на нее.

Дашкова и этого не могла вынесть и отвечала ему по своему обыкновению громким голосом: «Я не имею причины беспокоиться, у меня совесть чиста. Мне было бы очень прискорбно, если б импе­ратрица сохранила несправедливое чувство ко мне; но я не удиви­лась бы и тогда, - в мои лета несправедливости и несчастья давно перестали удивлять меня».

Императрица помирилась с ней и хотела ей еще раз объяснить, почему она так поступила. Дашкова вместо ответа отвечала ей: «Между нами, государыня, пробежала серая кошка, не будемте ее снова вызывать».

Но Петербург становится ей тяжел, он ей надоедает, она «чув­ствует себя совершенно одинокой в этой среде, которая становится ей с каждым днем противнее». Отвращение это было так велико, что Дашкова решилась оставить двор, Петербург, свою публичную деятельность, свою Академию наук и Российскую Академию, нако­нец, свою императрицу и ехать хозяйничать в деревню.

«С глубокой горестью думала я о том, что расстаюсь, может, навсегда с государыней, которую я любила страстно и любила го­раздо прежде, нежели она была на троне, - когда она имела мень­ше средств осыпать меня благодеяниями, нежели я находила слу­чаи оказывать ей услуги. Я продолжала любить ее, несмотря на то что она не всегда относительно меня поступала так, как бы ей под­сказывало ее собственное сердце, ее собственная голова».

Только! - и ни слова досады, порицания за совершенное от­сутствие сердца, за неблагодарность, она и тут дает почувствовать, что виновата не Екатерина, а другие.

Прощание этих женщин было замечательно, императрица ска­зала ей сухо и с злым лицом: «Желаю вам счастливого пути». Дашкова удивилась; не поняла ничего и вышла вон, поцеловав ее руку. На другой день утром приехал к ней Трощинский, секретарь императрицы, и от ее имени вручил ей незаплаченный счет портного, работавшего на Щербинина. Императрица велела ей сказать, что она удивляется, как Дашкова может ехать из Петербурга, не ие-яолнив обещания заплатить долги дочери. Зубов, ненавидевший Дашкову и покровительствовавший портному, довел эти дрязги до императрицы. Оказалось в дополнение, что счет был вовсе не Щер­бининой, а ее мужа, который жил с вею врозь.

Дашкова, совершенно возмущенная этнм унижением, твердо решилась навеки оставить Петербург.

Но такие натуры не складывают рук в пятьдесят лет « чем-нибудь и в полном обладании сил. Дашкова делается отличной хозяйкой, строит домы, чертит планы и разбивает парки. В ее саду не было ни одного дерева, ни одного куста, который бы она не по­садила или которому бы она не отвела место. Она отстроила четыре дома и с гордостью говорит, что мужики ее одни из богатейших в околотке.

Середь этих сельских забот и построек вдруг приезжает серпу­ховским предводитель дворянства с расстроенным лицом.

-Что с вами? - спрашивает Дашкова.

-Разве вы ничего не знаете? - отвечает предводитель.- Императрица скончалась.

Дочь Дашковой бросилась к ней, думая, что ей дурно.

-Нет, нет, не беспокойся за меня, - сказала Дашкова, - мне ничего, да и умереть в эту минуту было бы счастье. Судьба моя хуже, мне назначено еще увидеть все благие начинания уничто­женными и мое отечество падшим и несчастным.

При этих словах у нее сделались спазмы, и она отдалась чув­ству глубокого горя.

Дашкова не замедлила испытать на себе державную руку по­врежденного сына Петра III. Сначала она получила указ о своей отставке; Дашкова просила генерал-прокурора Самойлова засвиде­тельствовать ее благодарность государю за снятие с нее бремени, которое становится ей не под силу нести.

Спустя несколько времени Дашкова поехала в Москву. Но к ней тотчас явился московский генерал-губернатор и объявил ей приказ Павла немедленно ехать назад в деревню и там вспоминать 1762 год. Дашкова отвечала, что она никогда не забывала этот год, но что, соображаясь с волею государя, она будет размышлять о времени, которое равно не оставило ей ни угрызений совести, ни раскаяния.

Брат ее Александр, желая успокоить ее, говорил ей, что Павел все это делает теперь для восстановления памяти своего отца, что после коронации дела пойдут лучше. Дашкова пишет ему, приехав в Троицкое: «Любезнейший брат, вы пишете мне, что Павел после коронации оставит меня в покое. Поверьте мне, что вы очень оши­баетесь в его характере. Когда тиран раз ударил свою жертву, то он будет повторять свои удары до тех пор, пока сокрушит ее окон­чательно. Сознание невинности и чувство негодования послужаг мне вместо мужества, чтоб перенести невзгоду до тех пор, пока ч вас, мои родные, не захватит его расходившаяся злоба. В одном будьте уверены - что никакие обстоятельства не заставят меня ни­чего ни сделать, ни сказать, что бы могло меня унизить».

«Рассматривая мою прошлую жизнь, - прибавляет она, - я не без внутреннего утешения сознаю в себе довольно твердости ха­рактера, испытанного многими несчастьями, чтоб не быть уверенной, что я снова найду силу перенести новые бедствия».

Она верно поняла характер этого добивающего, горячечного, мелкого тирана. Едва прошло несколько дней после ее приезда в Троицкое, как явился из Москвы курьер от генерал-губернатора. Павел приказывал Дашковой немедленно ехать в деревню своего сына, в какой-то дальний уезд Новгородской губернии, и там ждать дальнейших его приказаний,

Дашкова отвечала, что она готова исполнить волю государя и что ей совершенно безразлично, где она окончит свои дни, но что она совсем не знает ни этого имения, ни дороги туда, что ей на­добно выписать из Москвы или управляющего ее сына, или какого-нибудь крестьянина из той деревни, знающего проселочные дороги.

Собравшись и доставши проводника, Дашкова поехала зимой, в стужу, и притом на долгих, в свою ссылку, окруженная архаровскими шпионами, сопровождаемая добрым родственником своим Лаптевым, которого она не могла уговорить, чтоб он не ездил и не подвергался бы страшным гонениям опьяненного самовластия.

Но как первое условие помешательства состоит именно в не­последовательности, то Дашкова тут ошиблась, и когда Павлу до­несли о том, что Лаптев ее провожал, он сказал: «Это не такая Юбка, как наша молодежь, он умеет носить штаны».

Обыкновенно подобного рода мимолетным проблескам челове­ческого чувства у Павла и других дают гораздо больше цены, чем они заслуживают. Что сделал бы Павел, если б вся молодежь уме­ла «носить штаны» так, как Лаптев, - разве у него мало было Архаровых, Аракчеевых, Обольяниновых (Обольянинов Петр Хрисанфович (1753-1841) был генерал-прокурором в 1800-1801 гг), чтоб их пытать, ковать в цепи и ссылать? (Пален и Бенигсен (Пален Петр Алексеевич (1745-1826) - в 1798-1801 гг. был петербургским военным губернатором; один из организаторов и участников убийства Павла I. Генерал-лейтенант Беннигсен Леонтий Леонтьевич (1745-1826) тоже был участником этого дворцового переворота, совершившегося 11 марта 1801 г) показали ему, впрочем, что «носить штаны» можно еще лучше!)

В этих оправданиях жертв лежит последнее, довершающее ос­корбление, ими злодеи примиряются с своей совестью. Потемкин раз при Сегюре (Сегюр Луи-Филипп де (1753-1830)-французский дипло­мат и писатель )ударил какого-то полковника и, спохватившись, сказал послу: «Как же с ними иначе поступать, когда они все выносят».

А как отвечал бы Потемкин на его пощечину или на вызов?..

Дашкова поселилась в крестьянской избе; для дочери заняли другую и третью для кухни. К прочим неудобствам этой жизни в захолустье присоединилось то, что для сокращения дороги зи­мой ссыльных в Сибирь из Петербурга водили мимо окон Дашко­вой. Образ одного молодого офицера долго преследовал ее; это был какой-то дальний родственник ее; узнав, что Дашкова тут, он пожелал ее видеть; как ни опасно было такое свидание, но она при­няла его. Судорожное подергивание лица и болезненный вид пора­зили Дашкову; это было следствие пыток, которыми были свихну­ты и расчленены его члены. Что же сделал этот преступник? Он в казарме что-то сказал о Павле, и на него донесли. А ведь, может, и он хорошо «носил штаны» до тех пор, пока не свихнули ему рук!

Перед весенним разливом рек, которые на долгое время отре­зали бы Дашкову от всяких сообщений, она написала письмо императрице Марии Федоровне и вложила в него просьбу о разрешении ей переехать в калужскую деревню. Тон письма ее к Павлу.не мог ему понравиться; она говорила в нем, что, может, столько же не достойно ей писать это письмо, сколько не достойно его читать, но что религия и человеколюбие ставят ей в обязанность сделать по­следний опыт, чтоб избавить всех своих от тяжелой ссылки.

Павел, по обыкновению, взбесился и велел отобрать у Дашко­вой бумагу и чернила, воспретить ей всякую переписку, усилить над­зор и не знаю что еще. «Меня, - говорил он, - не так легко свергнуть с престола». С этим был отправлен курьер. Но императри­ца и Нелидова подучили великого князя Михаила Павловича уми­лосердить разъяренного отца, и маленький фон Амбург (Имеется в виду ван Амбург, выходец из Голландии, который был укоотителем диких зверей) с по­мощью жены и любовницы успели; Павел схватил перо и написал: «Княгиня Екатерина Романовна, так как вы желаете возвратиться в ваше калужское имение, то я вам оное разрешаю; пребываю к вам благосклонный Павел».

Пришлось Архарову отправлять другого курьера, - по счастью, второй обогнал первого.

В 1798 году Павел вдруг полюбил князя Дашкова, осыпал вся­кими незаслуженными милостями и подарил ему имение. Дашков просил Куракина доложить Павлу, что он желает вместо имения разрешить его матери жить, где она хочет. Павел разрешил, с тем чтоб она никогда не оставалась в том городе, где он.

Мать была прощена. Теперь пришла очередь сына. Судили ка­кого-то Алтести за злоупотребления, а главное, за его близость с Зубовым. Дашков сказал Лопухину, что Алтести прав. Вечером он получил следующую цидулку:

«Так как вы мешаетесь в дела, до вас не касающиеся, то я вас отставил от вами занимаемых должностей.

Павел».

Дашков, боясь худшего, отправился в свое тамбовское имение.

Наконец, 12 марта 1801 года жизнь Павла «пришла к концу», как говорит Дашкова; она с умилением и глубокой радостью узна­ла, что этот вредный человек перестал существовать. «Сколько раз, - продолжает она, - благодарила я небо за то, что Павел сослал меня, он меня спас этим от унизительной обязанности - являться при дворе такого государя».

При Александре она снова свободно вздохнула… при его дворе ей можно было явиться, не отказываясь от своего человеческого достоинства, но она уже не чувствует себя дома в новой сфере. Многое переменилось с тех пор, как Екатерина посылала ей счет портного. Старуха Дашкова сердится на молодое поколение, окру­жающее Александра, и находит, что все они или якобинцы, или капралы.

Однако светлое явление останавливает ее, и она с почтитель­ной любовью, с благоговением смотрит на него и к нему; грустное и никем не оцененное, это задумчивое существо печально прошло залами Зимнего дворца и исчезло как тень; о нем забыли бы, если б иной раз мы не встречали на стенах извест­ной картины 1815 года, представляющей императора Александра I с императрицей Елизаветой Алексеевной примирителями Европы.

К Запискам Дашковой мисс Вильмот приложила прекрасно сделанный портрет Елизаветы Алексеевны; несчастная женщина стоит сложив руки; грустно смотрит она с бумаги, внутренняя пе­чаль и какое-то недоуменение видны в глазах, вся фигура выра­жает одну мысль: «Я здесь чужая»; она даже как-то так подобрала платье и складки, как будто сейчас готова уйти.

Какая странная судьба ее и Анны Павловны (Анна Федоровна (принцесса Юлия Саксен-Кобургская) - великая княгиня (1781 -1860), первая жена (с 1796 по 1820 гг.) великого князя Константина Павловича (второго сына Павла I). При переходе в православие ей дали имя Анна Федоровна (Герцен ошибочно называет ее Анной Павловной). Она уехала из России в 1801 г)- жены цесаре­вича!

После коронации Дашкова увидела, что ей нет в самом деле места при новом дворе, и стала собираться на покой в Троицкое. В своем почетном удалении она снова становится властью. К ней ездят родные и знакомые, потухающие знаменитости и восходящие светила.

 ...Ступив за твой порог, 
 Я вдруг переношусь во дни Екатерины. 
 Ты, не участвуя в волнениях мирских, 
 Порой насмешливо в окно, глядишь на них 
 И видишь оборот во всем кругообразный. 
 Так, вихорь дел забыв для муз и неги праздной, 
 В тени порфирных бань и мраморных палат, 
 Вельможи римские встречали свой закат. 
 И к ним издалека то воин, то оратор, 
 То консул молодой, то сумрачный диктатор 
 Являлись день-другой роскошно отдохнуть, 
 Вздохнуть о пристани и вновь пуститься в путь.

(Герцен цитирует отрывок из стихотворения А. С. Пушкина «К вельможе» (1830) ).

Сама Дашкова часто наезжала в Москву. В ней она пользовалась большим уважением, царила как законодательница тона и вкуса; вечно деятельная и неутомимая, она являлась на балы и обеды, и притом всех раньше. Молодые дамы и барышни трепетали ее суда и замечаний, мужчины добивались чести быть ей представ­ленными.

На другом краю Москвы, недалеко от Донского монастыря, во дворце, окруженном садами, доживал свой век другой живой па­мятник екатерининских времен. Жил он угрюмо, сохраняя вопреки лет свое атлетическое сложение и дикую энергию своего характера, Он в 1796 г. с нахмуренным челом, но без раскаяния пронес по всему Петербургу корону человека, им задушенного (После вступления на престол Павел I устроил церемонию погребения своего отца, заставив eto убийц нести регалии Петра III), сотни тысяч чело­век указывали на него пальцем; его товарищ, князь Барятинский, бледнел и был близок к обмороку; старик жаловался только на по­дагру.

Но суровая жизнь его не должна была пройти несогретою. Возле него подрастала девочка, кроткая, нежная, необыкновенно грациоз­ная и исполненная талантов. Ею надменный старик стал жить серд­цем; он сделался ее няней, холил ее, берег, ухаживал за нею и лю­бил безмерно, как только могла бы ее любить покойная мать.

Сидя на своем диване, он заставлял свою дочь плясать по-цы­гански и по-русски, с упоением и внутренней гордостью следил за ее движениями, утирая иногда слезу с глаз, которые сухо и же­стокосердо видали столько ужасов.

Пришло наконец время старику вывести и свет свое сокрови­ще; Но кому поручить ее, в чье женское покровительство отдать этот береженый цветок? Есть, правда, одна женщина, которой бы он поверил, которая могла бы с своим необыкновенным тактом на­править ее первые шаги, - это княгиня Дашкова; но они в ссоре. Она не простила ему, что сорок два года тому назад он запятнал ее революцию.

И вот надменный Алексей Григорьевич Орлов, Орлов Чесмен­ский, которого и Павел не сломил, заискивает милостивого приема у княгини Екатерины Романовны и, получив дозволение предста­вить ей свою дочь, торопится с радостью воспользоваться им и едет к ней с своей Аннушкой.

Дашкова вышла к нему навстречу; кланяясь, целовал старик у нее руку; оба были взволнованы, наконец Дашкова сказала ему: - Так много времени прошло с тех пор, как мы не видались с вами, граф, и столько событий изменили мир, в котором мы не­когда жили, что мне, право, кажется, что мы теперь встречаемся тенями на том свете. Присутствие этого ангела (прибавила она, с чувством прижимая к груди дочь своего бывшего врага), вновь соединяющего нас, езде больше поддерживает эту мысль.

Орлов в восторге, целует руку у мисс Вильмот, которая его боится, несмотря на то что называет его «величавым старцем», н с удивлением видит на его груди портрет Екатерины, покрытый одними бриллиантами, гайдуков, стоящих в передней, и с ними карлу, шутовски одетого.

Граф зовет Дашкову к себе и делает один из тех баснословных пиров, о которых мы слыхали предания в детстве, - пиров, напо­минающих Версаль и Золотую Орду. Сады горят огнями, дом на­стежь, толпы дворовых в богатых маскарадных костюмах напол­няют залы, музыка гремит, столы ломятся, словом, пир горой. Ему есть кому теперь поручить свою дочь!

В разгаре пиршества отец ее зовет - делается круг, и она пляшет, - пляшет с шалью и пляшет с тамбурином, пляшет по-рус­ски; старик бьет такт и смотрит в глаза Дашковой; старуха до­вольна, толпа молчит, благоговея перед чином отца и перед необычайной грацией дочери. «Она танцевала, - говорит мисс Вильмот, - с такой простотой, с такой природной прелестью, с таким достоинством и выражением, что ее движения казались ее языком». После каждого танца она бежит к отцу и целует его руку, Дашкова ее хвалит, отец велит ей поцеловать и у нее руку... но ему показалось, что она разгорячилась, и он старательно, сам закутыва­ет ее в шаль, чтоб она не простудилась.

За ужином, при громе труб и литавр, граф стоя пьет здоровье Дашковой; потом раздаются ее любимые русские песни, сменяемые целым оркестром. А тут грянул и польский, и Орлов ведет Дашко­ву в залу, где звуки роговой музыки удивляют нашу ирландку., ни­когда не слыхавшую этого приложения крепостного состояния к искусству.

Наконец Дашкова собирается, и граф, кланяясь ей и целуя руку, благодарит, что она посетила его бедный домишко.

Так-то праздновал чесменский Орлов свое замирение с старуш­кой Дашковой, и так-то этот суровый, жестокий человек любит свою дочь.

Я и сам чуть не помирился с ним вместе с княгиней Екатери­ной Романовной. Дики были времена, в которые они жили, дики в поступки его; петровская Русь еще была в брожении, не будем же его судить строже Дашковой, и если на том свете много может молитва родителей, то на этом отпустим Орлову многое за любовь его к дочери.

А и ее судьба была странна. Я ее видел раза два мальчиком, потом видел в 1841 году в Новгороде; она жила возле Юрьева мо­настыря. Вся жизнь ее была одним долгим, печальным покаянием за преступление, не ею совершенное, одной молитвой об отпуще­нии грехов отца, одним подвигом искупления их. Она не вынесла ужаса, который в нее вселило убийство Петра III, и сломилась под мыслью о вечной каре отца. Весь свой ум, всю орловскую энергию она устремила к одной цели и мало-помалу совершенно отдалась мрачному мистицизму и изуверству. Призванная по рождению, по богатству, по талантам на одно из первых мест не только в России, но и в Европе, она прожила свой век со скучными монахами, с старыми архиереями, с разными прокаженными, святошами, юро­дивыми. Говорят, что после 1815 года немецкие владетельные прин­цы искали ее руки, она всем отказывала; Александр оказывал ей большое внимание, она удалилась от двора. Дворец ее больше и больше пустел и совсем замолкнул наконец; не раздавался уже в нем ни стук старинных чаш, ни хоры песенников, и никто не за­ботился больше о береженых скакунах. Одни черные фигуры боро­датых монахов мрачно ходили по аллеям сада и смотрели на фон­таны - точно все еще продолжались похороны Алексея Григорье­вича,- и, в самом деле, это была молитва об успокоении его души. В зале, где она кружилась и вилась цыганкой, в отроческой чистоте не понимая знойных движений азиатского танца, где плавно и потупя взор она плясала с стыдливо поднятой рукой наши том­ные, женственные пляски и где плакал грозный отец, глядя на нее, - там теперь сидел Фотий (Фотий (Спасский Петр Никитич) (1792-1838)-архиманд­рит, настоятель новгородского Юрьевского монастыря), ограниченный фанатик, говорил бессвязные речи и вносил еще больше ужаса в разбитую душу; дочь надменного чесменского графа смиренно слушала его злове­щую речь, тщательно покрывая его ноги шалью, может, той самой, в которую ее завертывал отец!

«Анна, - говорил Фотий, - принеси мне воды», и она бежала за водой; «теперь сядь и слушай», - она садилась и слушала. Бедная женщина!

Сады свои и дворец в Москве она подарила государю. Зачем? Не знаю. Необъятные имения, заводы - все пошло на украшение Юрьевского монастыря; туда перевезла она и гроб своего отца; там в особом склепе теплится над ним вечная лампада, шепчется молитва, там был приготовлен и ее саркофаг, еще пустой, когда я его видел. В ризах икон и в архимандритских шапках печально мерцают в церковном полусвете орловские богатства, превращенные в яхонты, жемчуги и изумруды, Ими несчастная дочь хотела заку­пить суд божий,

А Екатерина обирала у монастырей имения и раздавала их Орловым и другим любовникам. Немезида!

...Записки Дашковой нас оставляют около этого времени. Са­мые подробности о ее свидании с Орловым мы взяли из писем двух сестер Вильмот (Письма сестер Вильмот напечатаны в приложении к «Запи­скам» Дашковой в Лондоне, в 1840 г. («Memoirs of the princess Dashkaw, lady of honour to Catherine II»)) .

Мисс Мери Вильмот (Герцен называет одну из сестер Вильмот - Мери, но в анг­лийских изданиях ее имя Марта, см. «The Russian journals of Martha and Catherine Wilmot. (1934). («Русские дневники Марты и Катрин Внльмот»). Е. Р. Дашкова в своих письмах называла ее Маврой Романовной), тоскуя по потере своего брата и скучая дома, приняла предложение княгини Дашковой погостить у нее год-другой. Мисс Мери не знала лично Дашковой, но (она была племянница мистрис Гамильтон) с детства наслышалась об этой не­обыкновенной женщине - о том, как она осьмнадцати лет стояла во главе заговора, как носилась на коне перед возмутившимися полками, как потом жила в Англии и гостила з Ирландии, была президентом Академии и писала страстные письма Гамильтон. Мо­лодая девушка представляла себе ее чем-то фантастическим, «феей и отчасти колдуньей» - и именно потому решилась (в 1803 году) к ней ехать.

Подъезжая к Троицкому, ей, впрочем, сделалось так жутко и не по себе, что она рада была бы воротиться, если б это было воз­можно.

Навстречу ей вышла небольшого роста старушка, в длинном, темном суконном платье, со звездой на левом боку и с чем-то вро­де колпака на голове. На шее у нее был старый, затасканный пла­ток, - раз в сырую погоду вечером, на прогулке, за двадцать лет, мистрис Гамильтон повязала ей этот платок, с тех пор она его берегла, как святыню. Но если наряд ее действительно сбивался на колдунью, то благородные черты лица и бесконечно нежное выражение взгляда с первого раза очаровали ирландку. «В ее приеме,- говорит она, - было столько истины, столько теплоты, достоинства и простоты, что я полюбила ее, прежде чем она сказала что-ни­будь».

Мисс Мери с первого дня совершенно под ее влиянием, сама удивляется этому, сердится на себя, но не может противостоять влечению к славной старушке. Ей все нравится в ней, даже ее ло­маный английский язык, придающий что-то детское ее речам. «Лета и жизнь, - говорит она, - успокоили и смягчили ее черты, и гор­дое выражение их, еще оставившее легкие следы, сменилось снисхо­дительностью».

Но ведь как же и полюбила ее Дашкова! Она ее любит страст­но, как некогда Екатерину. Свежесть чувств, их женская нежность, потребность любви и столько юности сердца в шестьдесят лет - изумительны. Внимательность матери, внимательность сестры, лю­бовницы - вот что находит мисс Мери в Троицком; чтоб ее рас­сеять, Дашкова едет в Москву, возит ее по балам, показывает мо­настыри, представляет императрицам, украшает цветами ее комна­ту, проводит вечера с ней, читая письма Екатерины и других зна­менитостей.

Мисс Вильмот просит ее, умоляет писать свои Записки. «И то, - говорит Дашкова, - чего я никогда не хотела сделать ни для родных, ни для друзей, я делаю для нее»,

Она ей пишет и посвящает свои Записки.

В 1805 г. Дашкова выписала сестру мисс Мери, мисс Катрин, ко­торая была тогда во Франции и должна была ее покинуть, пресле­дуемая в качестве англичанки. Сестры нисколько не похожи друг на друга. Мери - существо нежное, кроткое, обрадовавшееся, что есть к кому прислониться, согреться под чьим-то крылом; она при­вязывается к Дашковой, как слабый плющ к старому, но крепкому дереву; она ее называет my Russian mother (Моя русская мать (англ.)); она приехала к ней из маленького городишка и ничего не видела прежде, кроме сво­его «изумрудного острова». Ее сестра, живая и вспыльчивая, неза­висимая в мнениях, жившая в Париже, умная и насмешливая, без особенной любви и терпимости, развязнее на язык. К тому же ей положительно многое не нравится в России, и потому ее письма исполнены для нас своего рода интереса.

«Россия, - говорит она, - похожа на двенадцатилетнюю де­вочку - дикую, неловкую, на которую надели парижскую модную шляпку. Мы живем здесь в XIV или XV столетии» (Мисс Вильмот думала сказать колкость и сделала компли­мент. Жаль только, что она не знает возраста дикой девочки! Это не ее летосчисление! (Прим. А. И. Герцена)).

Крепостное состояние поражает ее гораздо больше, чем добро­душную ее сестру. Напрасно Дашкова показывает ей благосостояние своих крестьян. «Им хорошо, - пишет мисс Катрин, - при княгине, но каково будет после?» Каждый помещик кажется ей одним из железных колец, которыми скована Россия.

В жалком подобострастии, в позорном раболепии нашего обще­ства она очень справедливо находит отражение рабства. Она с изумлением видит в залах и гостиных опять холопов без всякого нравственного чувства собственного достоинства. Ее удивляют го­сти, которые не смеют садиться и часы целые стоят у дверей, переступая с ноги на ногу, которым кивают головой, чтоб они ушли. «Понятие добра и зла смешивается в России с понятием быть в милости или в немилости. Достоинство человека легко определя­ется по адрес-календарю, и от государя зависит, чтоб человека принимали за змею или за осла».

Московские тузы не запугали ее млечным путем своих звезд, своей тяжеловатой важностью и скучными своими обедами.

«Мне кажется, - пишет она после праздников 1806 года,- что я все это время носилась между тенями и духами екатеринин­ского дворца. Москва - императорский политический элизиумм (В античной мифологии - рай (греч.)) России. Все особы, бывшие в силе и власти при Екатерине и Павле и давно замещенные другими, удаляются в роскошную праздность ленивого города, сохраняя мнимую значительность, которую им уступают из учтивости. Влияние, сила давно перешли к другому поколению, - тем не менее обер-камергер императрицы Екатери­ны II - князь Голицын (Речь идет о князе Голицыне Александра Михайловиче (1723- 1807), который был вице-канцлером и обер-камергером при Екате­рине II) все так же обвешан регалиями и орде­нами, под бременем которых склоняются еще больше к земле его девяносто лет от роду; все так же, как во дворце Екатерины, при­вязан брильянтовый ключ к его скелету, одетому в шитый кафтан, и все так же важно принимает он знаки уважения своих товари­щей-теней, разделявших с ним во время оно власть и почести.

Рядом с ним другой пестрый оборотень (gaudy revenant) граф Остерман (Остерман Иван Андреевич (1725-1811) - граф, дипломат, вице-канцлер (1775-1796), канцлер (с 1796 г.), в отставке с 1797 г), некогда великий канцлер; на нем висят ленты всевоз­можных цветов - красные, голубые, полосатые; восемьдесят три года скопились на его голове, а он все еще возит цугом свой сту­чащий кость об кость остов, обедает с гайдуками за своим столом в наблюдает торжественный этикет, которым был окружен, зани­мая свое место».

В числе теней видала она и графа А. Орлова. «Рука, задушив­шая Петра III, осыпана брильянтами, между царскими подарками особенно выделяется портрет императрицы, Екатерина улыбастси с него в своей вечной благодарности».

Мисс Вильмот называет еще Корсакова, которого можно при­нять за «мерцающее привидение из брильянтов», кни.чи Ьаритии-ского и еще кой-кого из этих людей другого, прошедшею мири, - «откуда они захватили придворную болтовню о нижних ничтожностях, надменность, тщеславие, пустую суету, и которой находи? свое счастье и свое горе».

И она с негодованием заключает: «А ведь раскрытый гроб стоит у их подгибающихся ног, грозя предать скорому забвению их мишурные Существования».

«Все эти важные старцы окружены женами, дочерями, внучками, разряженными ,в пух и сидящими в раззолоченных комнатах, пат­риархально заставляя плясать перед собой своих горничных и бес­престанно потчуя вареньем, В наружности их есть что-то француз­ское, к тому же, воспитанные француженками, они хорошо говорят на этом языке и одеваются по последним парижским модам. Но в сущности дамы эти очень мало любезны; их образование совер­шенно внешнее, и милой легкости французского общества здесь во­все нет. Когда московская дама оглядит вас с ног до головы, по­целует вас раз пять-шесть - когда и двух раз было бы, кажется, за глаза довольно, - уверит вас в своей вечной дружбе, скажет в лицо, что вы прелестны и милы, расспросит о цене каждой вещи вашего наряда и поболтает о предстоящем бале в зале дворянского собрания, ей нечего больше сказать».

Обеих сестер поражает из рук вон пошлый обычай являться в чужих брильянтах на балы. Притом все знают, чьи они. Так, ка­кая-то княгиня Голицына давала своим приятельницам брильянто­вый пояс и головной убор необыкновенной цены и знакомый всему городу. Раз она украсила ими племянницу Дашковой; молодая ба­рышня совсем забыла, что и княгиня приедет; неумолимая и стро­гая, она ненавидела, само собою разумеется, эти выставки чужих богатств. Барышня так перепугалась, увидя Дашкову, что весь ве­чер пряталась. Но пришло роковое время ужина, озябнувшая мисс Мери надела шаль; эта мысль показалась ей спасительной, и она взяла свою, чтоб прикрыть реки алмазов от Дашковой. Уселись, Дашкова против, суповая чаша немножко спасала, но головной убор горит, как жар. Дашкова посмотрела. У бедной девочки выш­ли пятна на лице и навернулись слезы... Дашкова не сказала ни слова.

Мисс Вильмот, во многом не согласные в оценке людей и фак­тов, тотчас соединяются, как только речь идет о Дашковой. Едкое перо мисс Катрин теряет весь свой яд, говоря о княгине. В начале статьи мы поместили ее характеристику Дашковой, Она в ней оце­нила всего меньше сторону женскую, нежную, для которой любовь была потребность. Эту сторону ее сердца гораздо лучше поняла мисс Мери, а все-таки покинула ее.

В 1807 году уехала мисс Катрин, Мери хотела ехать спустя некоторое время. Ее остановило страшное событие, поразившее Дашкову.

Дашкова, безмерно любя своего сына, никогда, собственно, не прощала его брака, никогда не хотела принять его жены; с сыном, впрочем, она была в переписке, но не видалась с ним. Сколько ни просили ее, и особенно мисс Вильмот, которой влияние было так безгранично, - обиженное сердце матери, которое не умели смягчить тотчас после брака, не могло переломить себя и вполне примириться. В 1807 году, лишь только Дашкова приехала в Москву, ее сын занемог и через несколько дней умер.

Удар этот был страшен для старушки, он сократил ее жизнь; позднее раскаяние налегло на нее всей неотвратимой тяжестью. Она послала за невесткой. И эти женщины, наделавшие друг другу столько вреда, никогда не видавшись, и ненавидевшие друг друга откровенно и бессмысленно, рыдая бросились в объятия друг друга возле гроба человека, которого они так любили, и помирились на­веки.

Существование Дашковой было сломано. Одно утешение оста­валось у нее - это ее дитя, ее подруга, ее ирландская дочь, - но она собиралась домой.

Зачем ехала она, этого я не понимаю. Трудно удержаться от чувства досады, видя, как ненужно мисс Вильмот покидает Даш­кову для своих ирландских родных, которых роль в ее жизни чрез­вычайно ограничена и с которыми ей должно было быть очень скучно.

Дашкова, испуганная своим одиночеством, хочет ехать с ней в Ирландию - окончить существование, «которое не имеет больше потомства и должно иссякнуть». Мисс Вильмот уговаривает ее не ездить; обещает ей приехать опять; старухе тяжело. Мисс Мери, щадя ее, уезжает тайком, но, задержанная в Петербурге отъездом корабля и невероятно глупыми мерами полиции, принятыми против англичан по поводу тогда объявленной войны, она решается снова ехать на несколько месяцев в Москву; образ старушки со слезами на глазах раздирает ей сердце, она пишет ей о своем намерении.

Радости, благодарности Дашковой нет меры… но как же тор­жествовать ей эту новость? Она посылает в тюрьму выпустить пять человек, сидящих за долги, и поручает им отслужить молебен.

Но горесть разлуки была только отдалена; упорная мисс Мери поставила на своем и все-таки уехала. Удрученная горем Дашкова, простившись с своим другом, легла в постель. Ночью мисс Вильмот еще раз тихо вошла в ее спальню. Княгиня, проплакавшая целый день, заснула: «выражение ее лица было детски покойно; я тихо поцеловала ее и удалилась». Они не видались больше.

Полная пустота, в которой изредка мелькали эти скучные «тени», покрытые звездами и пудрой, все больше и больше дряхлев­шие, окружила последние дни нашей княгини. Ее мысли обращены к молодой девушке с грустью и мечтательной нежностью, от кото­рой становится больно и тяжело; как-то ясно чувствуется, что этой грусти не будет больше утешения.

«Что я скажу вам, my beloved child (Мое любимое дитя (англ.)), - пишет она 25 октября 1809 года, - что бы не огорчило вас? Я печальна, очень пе­чальна, слезы текут из глаз моих, и я никак не могу привыкнуть к нашей разлуке. Я построила несколько мостов, насажала несколь­ко сот деревьев, говорят, что удачно; меня все это рассеивает на минуту, но горесть моя снова возвращается».

Октября 29-го она пишет; «И как все переменилось после вас в Троицком. Театр закрыт, не было ни одного представления, фор-тепьяны молчат, и даже горничные не поют. Но зачем я говорю это вам, вы окружены родными, счастливы, довольны...»

Она пишет ей еще несколько строк 6 ноября и оканчивает свое письмо английским «god bless you!» (Да благословит вас бог (англ.)).

Знала ли Мери, что благословение это было сделано умираю­щей рукой? Меньше нежели через два месяца, а именно 4 января 1810 года, не стало княгини Екатерины Романовны.

Пять лет до своей смерти, 27 октября 1805 года, она так за­ключила свои Записки: «С честным сердцем и чистыми намерения­ми, мне пришлось вынееш много бедствий; я сломилась бы под ни­ми, если б моя совесть не была чиста... Теперь я гляжу без страха и беспокойства на приближающееся разрушение мое».

Какая женщина! Какое сильное и богатое существование!