ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Я приехала в Петербург в 1782 г. Не имея дома в городе, я поселилась на своей даче в Кирианове, в четы­рех верстах от Петербурга. Моя сестра Полянская с до­черью первые посетили меня. Из всей моей родни она одна жила в Петербурге. Мой отец был генерал-губер­натором по Владимире или, точнее, наместником двух губерний, так как он имел под своим начальством двух губернаторов. Через два дня после моего приезда я узнала, что князь Потемкин бывает каждый день со мной по соседству у своей племянницы, графини Скавронской, которая была больна после родов; я послала лакея сказать князю, что хочу дать ему маленькое пору­чение и прошу прислать ко мне одного из своих племян­ников, которому я и передам свою просьбу. На следую­щий день князь Потемкин сам приехал ко мне, в то время как я была с детьми у графа Панина. Мне было очень досадно, что он не застал меня дома. Через день он прислал мне генерала Павла Потемкина (Потемкин Павел Сергеевич (1743-1796) - племянник Г. А, Потемкина, генерал, сподвижник Суворова, писатель и переводчик), я пору­чила ему, во-первых, попросить князя Потемкина исхо­датайствовать у императрицы разрешение приехать в Царское Село (куда никому нельзя было являться без особого приглашения) и представить ей своих детей, во-вторых, справиться у князя, в каком чине состоит мой сын и согласилась ли военная коллегия на назначение его адъютантом к фельдмаршалу графу Румянцеву. Ге­нерал Павел Потемкин через два дня принес мне ответ, что Потемкин доложил о моем приезде императрице и что она повелела мне приехать в ближайшее воскре­сенье с детьми к обеду в Царское Село, где князь По­темкин сообщит мне все сведения о моем сыне.

Мне не удалось воспользоваться милостивым разре­шением ее величества, так как накануне мой сын забо­лел жестокой горячкой. Он бредил целую ночь, а я в сильнейшем беспокойстве, забыв про ревматизм в коле­нях, простояла всю ночь босая у его постели. Все после­дующие дни я не принимала никого, кроме своей сестры Полянской и один раз на минуту Павла Потемкина, и то только потому, что дело касалось императрицы- и я надеялась узнать что-нибудь насчет производства моего сына. Через четыре дня мой добрый и искусный доктор Роджерсон объявил моего сына вне опасности. В ту же ночь мой ревматизм поднялся в кишки, и я оказалась сама больной при смерти, но Роджерсон спас и меня.

Он каждое воскресенье ездил в Царское Село, вслед­ствие чего я поручила ему сказать императрице, как опасно мы были больны с сыном, вследствие чего я бы­ла лишена возможности воспользоваться ее разрешени­ем явиться к ней и представить ей моих детей. Мое вы­здоровление тянулось более двух недель и было сопря­жено с довольно сильными страданиями, так как при­падки рвоты хотя и стали реже, но не прекращались вовсе, а спазмы в желудке и кишках давали себя чувст­вовать с прежней силой. Моя болезнь раздражала меня тем сильнее, что вследствие ее откладывалась моя поез­дка в Царское Село и, следовательно, повышение по службе и вообще устройство судьбы моего сына, кото­рый, благодаря бога, был уже совершенно здоров. На­конец мне с величайшим трудом удалось поехать в Царское Село. Я была еще очень слаба; при каждом толчке экипажа я обливалась холодным потом от силь­ных приступов боли и приказывала остановиться, чтобы передохнуть. По чего только не способна перенести ма­теринская любовь!

Мы приехали в Царское Село до начала обедни; в то время как императрица проходила через залу, где я ожидала ее в числе прочих придворных, я представи­лась ей, пли, скорее, она ко мне подошла, сказала мне несколько любезных слов и выразила удовольствие по случаю моего возвращения в Россию. В качестве статс-дамы я сама представила ей свою дочь, а сына моего представил дежурный камергер. Несмотря на то что ме­ня поддерживала радость свидания с императрицей и ее милостивый прием заставил меня позабыть, что я нахо­жусь в первом периоде выздоровления, я все-таки была еще настолько слаба, что не могла поспевать за импе­ратрицей во время шествия в церковь (путь был длин­ный, так как церковь находилась на противоположном конце дворца), и она была столь милостива, что замедляла для меня свои шаги и часто останавлива­лась, разговаривая со мной. По окончании обедни я так устала, что вовсе не могла следовать за императрицей и отстала от нее настолько, что нас разделяла целая ком­ната; я попросила лиц ее свиты, которые смутились, не считая возможным меня опережать, идти вперед, не до­жидаясь меня. В большой зале ко мне подошел Потем­кин и спросил, чего я желаю для своего сына и в каком он состоит чине. Я ответила, что императрице известны мои пожелания; «что же касается до чина моего сына, то вы, князь, должны знать это лучше меня; двена­дцать лет тому назад он был произведен в прапорщики кирасирского полки, и императрица повелела постепен­но повышать его в чинах. Я не знаю, исполнено ли ее желание. Фельдмаршал граф Румянцев обратился в во­енную коллегию с просьбой назначить его адъютантом к нему; не знаю также, уважена ли его просьба».

Тотчас после нашего разговора князь уехал в город, что меня немало обеспокоило. Гофмаршал, подойдя ко мне, сообщил мне желание императрицы, чтобы я с де­тьми осталась с ней обедать.

Меня его слова удивили, так как с тех пор, как Петр I ввел у нас немецкий этикет, только известный военный чин давал некоторые преимущества и прерогативы, и мой сын в качестве прапорщика не имел права сесть за стол императрицы. Впоследствии я узнала, что на во­прос гофмаршала, как быть с князем Дашковым, импе­ратрица ответила: «Он, конечно, будет обедать со мною».

Я находилась в комнате, смежной с той, где импе­ратрица играла в шахматы в ожидании обеденного ча­са. Проходя через эту комнату в столовую, она сказала мне очень громким голосом, очевидно желая, чтобы все ее слышали:

-Я хочу, чтобы ваш сын на этот раз обедал, хоть он еще и прапорщик, со мной, дабы доказать, что ваши дети будут всегда пользоваться у меня особыми преиму­ществами в сравнении с другими.

Эти несколько слов глубоко тронули меня и окрыли­ли надеждой. Никто, кроме государыни, не сумел бы так тонко и деликатно дать столь лестный оборот своей забывчивости насчет производства сына. За столом я сидела рядом с ней, и она все время со мной говорила. Я чувствовала себя хорошо и бодро, по ничего не могла есть. Императрица заметила это.

-Для вас приготовлены комнаты, чтобы вы могли отдохнуть,- сказала она мне.

Когда я после обеда удалилась в отведенные мне апартаменты, я убедилась, что не была еще так крепка и здорова, как мне это казалось за обедом; мне было так холодно, что пришлось затопить камин, и внутрен­ние боли давали себя сильно чувствовать.

Вечером я сопровождала императрицу в ее прогулке; во внимание к моей слабости она замедляла шаг и присаживалась со мной на скамейки. После прогулки я вер­нулась домой, боясь разболеться в Царском Селе. На следующий день я получила копию с указа, которым мой сын назначался штабс-капитаном гвардии Семенов­ского полка, что давало ему ранг подполковника. Наша радость была неописуема. Я некоторое время была еще слаба, но под влиянием хорошей погоды и спокойного состояния духа я поправилась скорей, чем можно было ожидать.

Двор вернулся в Петербург раньше обыкновенного, Я поехала к императрице поблагодарить ее за произ­водство сына; государыня приняла меня очень милости­во и пригласила меня на спектакль в Эрмитажный те­атр, куда допускались очень немногие, так как театр был мал, вследствие того что часть дворца, носившая м же название, была еще недостроена. На следующий день я поехала с детьми обедать к графу Панину. Его дача была недалеко от моей, вследствие чего я и решилась предпринять эту поездку. После обеда адъютант князя Потемкина привез мне письмо от князя. Он передавал мне от имени императрицы, что так как она при­няла за правило не раздавать больше казенных земель, она просит меня выбрать подходящее поместье, которое она купит для меня. Я выразила князю мою глубокую благодарность императрице и просила избавить меня от выбора имения, объявляя заранее, что я останусь до­вольна всем, что императрице благоугодно будет мне пожаловать. Через два дня я снова получила письмо от князя, извещавшего меня, что императрица не распространяет принятого ею правила на земли в Белоруссии, которые она, наоборот, желала бы видеть в руках рус­ских дворян; некоторые из этих имений не были еще розданы; сам князь советовал мне выбрать одно из них, так как земли в Белоруссии плодороднее, чем в Средней России. Я ответила, что позволю себе только одно воз­ражение против владения мною поместьем в Белорус­сии: у меня сложилось твердое убеждение, что если вла дельцы родовых поместий и крестьян, веками переходя­щих от отца к сыну, ответственны перед правительством за управление ими, то тем более это обязательство рас­пространяется на владельцев жалованных государями крестьян; я в продолжение двадцати лет управляла по­местьями своих детей и могу с гордостью представить доказательства, что за этот период времени крестьяне стали трудолюбивее, богаче и счастливее; я решила и впредь руководствоваться теми же принципами, но не была убеждена в том, что они принесут такие же плодо­творные результаты среди полупольского-полуеврей­ского населения, язык и быт которого были мне совер­шенно незнакомы. Словом, мы обменялись с князем не­сколькими письмами (он выказывал мне необыкновен­ную для него любезность и снисхождение), и я наконец объявила, что какую бы землю императрица ни пожа­ловала бы мне, ее дар останется всегда незаслуженною мною и неожиданною наградой. Через несколько дней я получила письмо от статс-секретаря государыни, гра­фа Безбородко, с приложением копии с указа, которым императрица жаловала мне местечко Круглое со все­ми угодьями и двумя тысячами пятьюстами крестья­нами. Это поместье принадлежало гетману Огинскому и было очень велико, так как лежало по обеим сторо­нам реки Друцы. При первом разделе Польши, т.е. при присоединении к России Белоруссии как бывшей вели­корусской провинции, река Друца явилась границей между Польшей и Россией, и большая часть владений Огинского - леса, много местечек и деревень - оста­лись за Польшей; но никто не счел нужным сообщить это ее величеству, и она осталась при убеждении, что подарила мне все кругловские поместья и наградила меня столь же щедро, как некоторых министров и вель­мож. Я поехала поблагодарить императрицу и не раз вспоминала впоследствии, когда познакомилась с Круг­лым, как она выразила мне свою радость, что может подарить мне столь обширные поместья, которыми не­благодарный Огинский недостоин был владеть (Он был ярым врагом России и позволял себе далее враж­дебные действия, несмотря на то что многим был обязан импе­ратрице; он отказался даже принести присягу как владелец по­местий в Белоруссии). Како­во было мое удивление, когда, съездив туда на следую­щий год, я увидела истощенных, крайне грязных, лени­вых и бедных крестьян, к тому же преданных пьянству. Не было даже топлива и, чтобы приводить в действие маленький винокурешшй завод, приходилось брать его у соседей; водного сообщения также не было. На де­сять душ обоего пола приходилось в среднем по одной корове и по одной лошади на пять душ; кроме того, на две тысячи пятьсот душ, дарованных мне, включая в них и новорожденных младенцев, не хватало ста ше­стидесяти семи, так как управляющие казенными име­ниями высасывают из крестьян все, что только могут.

Поэтому во всей России нет крестьян несчастнее тех, ко­торые принадлежат казне. Я имела право, не беспокоя императрицу, обратиться в Сенат с просьбой воспол­нить недостающее количество крестьян, но я этого не сделала и в течение двух лет отложила значительный для меня капитал на поднятие доходности Круглого.

Гофмаршал уведомил меня, что императрица жела­ет, чтобы я присутствовала на концертах во внутренних апартаментах дворца, на которые даже статс-дамы не могли попасть иначе, как по особому приглашению (Я привожу эти незначительные инциденты, чтобы доказать, что меня осыпали знаками внимания, которые, не имея действитель­ной ценности, все же возбуждали зависть и порождали много вра­гов при дворе, несмотря на то, что мое состояние оставалось всегда даже ниже среднего). На следующий день я приехала на концерт, и императ­рица встретила меня словами:

-Как, вы одни?

Я смотрела на нее в недоумении, не понимая, что она хочет сказать.

-Вы не взяли с собой ваших детей,- разъяснила императрица,- а я не желаю, чтобы вы у меня скучали без них.

Поняв, в чем дело, я горячо изъявила императрице мою благодарность.

У меня не было дома в Петербурге; не желая тра­тить деньги на наем дома, чтобы иметь возможность давать побольше средств своему сыну, я решила остать­ся на даче до последней возможности. Однажды импе­ратрица спросила меня, все ли я живу у себя па даче. На мой утвердительный ответ она возразила, что я рискую своим здоровьем, оставаясь поздней осенью в доме, сильно пострадавшем во время наводнения еще до моего возвращения из-за границы; и что, даже рискуя меня рассердить (Эти слова относились к одному из ее писем, адресованных мне в апреле 1762 г., когда я схватила насморк и лихорадку, завязнув в еще не осушенном грунте. Письма ее величества ко мне также будут изданы после выпуска в свет этих Записок), она все-таки скажет, что мое болото неминуемо ухудшит мои ревматизмы и что если бы она не решила предоставить мне самой выбор дома, она купила бы для меня дом герцогини Курляндской.

-Пожалуйста,- добавила она,- осмотрите его и, если он вам подойдет, я велю его купить для вас.

Я поблагодарила императрицу и обещала в течение недели осмотреть несколько домов, не изъявляя желания их купить, дабы не набавили пену. Я действительно осмотрела дом герцогини и госпожи Нелединской. Пер­ни и был больше, на красивой улице, и меблировка его была богатая и изысканная; он стоил шестьдесят восемь тысяч рублей; второй был на Мойке, и мебель была по­проще; цена его была сорок тысяч. Я остановилась на втором, сообщив госпоже Нелединской, что я имею на­мерение его купить; я сказала, что через неделю дам решительный ответ, и попросила ее сделать инвентарь мебели, выразив надежду, что она продаст мне всю без исключении мебель, находящуюся в доме. Она мне это обещала. Через неделю я вернулась и, к своему удивле­нию, увидела, что госпожа Нелединская уже выехала и увезла почти всю мебель. Я спросила у единственного лакея, оставшегося в доме, инвентарь мебели. Он отве­тил, что его нет, Я была возмущена этим поступком, на который я не считала Нелединскую способной, и, узнав от князя П. Голицына, жившего напротив, что она всю неделю употребила на перевозку мебели в нанятый ею дом, я помирилась с этой неприятностью и решилась нести последствия своего добродушия и доверчивости. Не оглашая дела, я велела сказать этой барыне, что я не считаю себя обязанной купить ее дом, так как она не сдержала своего слова, и решила нанять его за четыре тысячи рублей, то есть за такую сумму, которую она не могла никогда рассчитывать получить за него. Впрочем, я намеревалась просить императрицу через князя По­темкина, чтобы она вместо покупки дома оказала мне другую милость: сделала фрейлиной дочь моей сестры Полянской, что составляло самое горячее желание моей сестры, в особенности с тех пор, как одна особа, обещавшая это устроить, воспользовалась своим влия­нием для того, чтобы добиться этой чести для одной из своих невесток.

Императрица при следующем свидании спросила ме­ня, выбрала ли я себе дом.

- Я наняла дом,- ответила я.

-Почему же вы не желаете его купить? - спроси­ла государыня.

-Потому что выбор дома так же серьезен, как и выбор мужа, и надо над этим хорошенько подумать,- сказала я, смеясь. Эта маленькая сделка доставила мне некоторое внутреннее удовлетворение,хотя меня и осаж­дали вопросами, почему я не купила дома, так как всем уже стало известно, что кабинет получил приказание заплатить стоимость любого дома, который я пожелаю купить. Одно лицо, которое я не хочу назвать, сказало мне однажды в дружеском разговоре:

- Откладывая получение дома, вы, может быть, бу­дете обойдены двором, подобно тому как вас обошла Нелединская. Мало кто знает ваши мотивы и еще менее кто умеет их понять.

В ответ я рассказала один анекдот про немецкого барона, у которого была страсть говорить по-француз­ски, несмотря на то что он очень плохо знал этот язык; когда ему говорили, что его трудно понять, он неизмен­но отвечал: «Не все ли мне равно? Я сам себя отлично понимаю». Это был мой всегдашний ответ на подобные речи, которые были тем более несносны, что иногда за­ключали в себе претензию на тонкую иронию.

Вскоре я переехала в город и, присмотревшись по­ближе к дому Нелединской, увидела, что ничего не поте­ряла, не купив его. Жизнь моя текла тихо и покойно. Князь Потемкин обещал исполнить мое желание насчет моей племянницы Полянской и просил меня не медлить с покупкой дома, так как императрица, пожалуй, поду­мает, что я не предполагаю жить в Петербурге. Я тогда осмотрела дом покойного придворного банкира Фридерикса и условилась с сто вдовой насчет цепы, которая, включая все накладные расходы по его продаже, не превышала тридцати тысяч рублей. Я попросила у импе­ратрицы разрешения его купить, на что она мне ответи­ла, что давно уже повелела кабинету заплатить сто­имость дома, который я пожелаю купить, и, выразив свое удивление, что я не сделала лучшего выбора, спро­сила, почему я не хочу купить дом герцогини Курляндской. Опасаясь, что моя деликатность покажется импе­ратрице неуместным жеманством, я сказала, что дом Фридерикса стоит на Английской набережной (Дом на Английской набережной, 10, был построен в 1736- 173& гг., и первым владельцем его был А. Л. Нарышкин. Въезд на участок дрма был с Галерной (ныне Красной) ул., д. 9. В настоя­щее времязв этом доме на наб. Красного Флота, 10, помещается Ленинградское отделение Всесоюзной торговой палаты), где я родилась, а так как ее величество своим милостивым отношением ко мне заставляет меня любить день моего рождения и считать его самым счастливым днем моей жизни, то мне и хотелось бы иметь дом на этой улице. В этом случае я действительно стала жертвой своей де­ликатности, так как в купленном мною доме не было вовсе мебели; хотя я и сделала императрице эко­номию в тридцать тысяч, но ни слова не сказала о том, что мне приходится покупать всю обстановку; я выбра­ла простую, но хорошенькую мебель и только необходи­мое количество ее; и то долг мой увеличился на три тысячи рублей. Но так как я не первый и не последний раз была жертвой своего бескорыстия, я решила поми­риться на этом и никому ничего не сказала.

Генерал Ланской (Ланской Александр Дмитриевич (1754-1784)- генерал-адъютант, фаворит Екатерины II (с 1779 г.) ), фаворит, был только вежлив со мной, и если иногда и оказывал мне некоторое внима­ние, то делал это, видимо, по внушению императрицы. С приездом графа Андрея Шувалова, ставшего вскоре его раболепным приспешником, Ланской стал при ма­лейшей возможности выражать мне явное недоброже­лательство. Князь Потемкин, наоборот, выказывал мне большое почтение и, очевидно, желал снискать мою дружбу. Он сказал мне однажды, что ее величество, узнав, что у меня много долгов, пожелала заплатить их и достроить на свой счет дом в Москве и меблировать его, дабы я не тратила еще на это деньги.

Я усиленно просила князя Потемкина отговорить от этого императрицу и напомнить ей мое страстное же­лание, которое я уже имела смелость раз высказать. Видясь с моей сестрой каждый день и будучи свидетель­ницей ее грусти, считая себя до некоторой степени ви­новницей ее падения в 1762 г., я испытывала тягостное чувство, которое все благодеяния государыни не в силах были рассеять. Все-таки назначение моей племянницы фрейлиной затягивалось; наконец 24 ноября, в день те­зоименитства императрицы и моих именин, после боль­шого придворного бала я не последовала за императри­цей во внутренние апартаменты, но послала сказать князю Потемкину через его адъютанта, что не выйду из зала, пока не получу от него подарка, а именно копии с давно ожидаемого мною указа о назначении моей пле­мянницы фрейлиной. Кажется, приглашенные очень удивились, видя, что я осталась в зале после того, как двор удалился во внутренние покои, и если бы они зна­ли причину и результаты моего поступка, они бы лиш­ний раз насмеялись над моей простотой (Я намекаю на уступку, которую я сделала взамен исполнения желания моей сестры: мой дом в Москве не был выстроен на счет императрицы и долги не были заплачены; когда я уехала из Петер­бурга, мне пришлось продать купленный мною дом, чтобы заплатить долг в банк. Несмотря на это, я никогда не пожалела о том, что сделала для сестры). Прошел це­лый час; наконец появился адъютант с бумагой в руках, и я не помнила себя от радости, прочитав назначение моей племянницы фрейлиной. Я уехала с быстротой молнии и, зная, что моя сестра ужинает у нашего двою­родного брата, графа Воронцова, отправилась к нему и была свидетельницей безумной радости- моей сестры; я сама была счастлива, что могла исполнить ее заветное желание.

В следующем месяце опять был бал при дворе по какому-то случаю. Императрица, обойдя всех статс-дам и иностранных министров и поговорив с ними, вернулась ко мне.

-Я бы хотела с вами поговорить,- сказала она.

-Я всегда готова выслушать в. и. в. с величайшим благоговением.

- Сейчас это невозможно.

-Когда и где ваше величество прикажете,- отве­тила я.

Она отошла от меня, поговорила еще с несколькими иностранными министрами, которые затем становились по другой стороне комнаты; остановившись между дву­мя рядами, государыня встретилась со мной глазами и знаком подозвала меня к себе. Я своим ушам не повери­ла, когда императрица предложила мне место директо­ра Академии наук. От удивления я не могла выговорить ни слова, и императрица успела наговорить мне много лестного, думая этим убедить меня принять ее предло­жение.

-Нет, ваше величество,- наконец сказала я,- не могу я принять место, совершенно не соответствующее моим способностям. Если ваше величество не смеетесь надо мной, то позвольте мне сказать, что, в числе мно­гих прочих причин, я из любви к вашему величеству не хочу рисковать сделаться всеобщим посмешищем и не оправдать вашего выбора.

Императрица прибегла даже к хитрости, чтобы убе­дить меня, высказав предположение, что я потому не соглашаюсь на ее предложение, что больше ее не люблю.

Все, имевшие счастье быть близкими к императрице, знают, что она умела быть очаровательной, красноречи­вой и тонкой, когда хотела привлечь к себе или убедить кого-нибудь. Ей незачем было пускать в ход свое искус­ство для меня, так как в своей бескорыстной и неизмен­ной любви к ней я готова была слушаться ее во всем, что не шло вразрез с моими принципами. Но на этот раз ее постигла неудача.

-Сделайте меня начальницей ваших прачек,- ска­зала я,- и вы увидите, с каким рвением я вам буду служить.

-Теперь вы смеетесь надо мной, предлагая занять такое недостойное вас место.

- Ваше величество думаете, что меня знаете, но вы меня не знаете; я нахожу, что какую бы должность вы мне ни дали, она станет почетной с той минуты, как я ее займу; и как только я стану во главе ваших прачек, это место превратится в одну из высших придворных дол­жностей, и мне все будут завидовать. Я не умею стирать и мыть белье, но если бы я тут сделала ошибки вследст­вие своего незнания, они бы не повлекли за собой серь­езных последствий, между тем как директор Академии наук может совершить только крупные ошибки и тем навлечь нарекания па государя, избравшего его.

Ее величество возразила мне, что, вспомнив тех, кто занимал эту должность, я должна буду сознаться, что по своим способностям они стоят много ниже меня. На это я ответила?

-Тем хуже для тех, кто навлекает на себя презре­ние, принимая совершенно непосильные обязанности.

-Хорошо,- ответила она,- пока довольно об этом; на вас и так все смотрят; что же касается до вашего отказа, я должна вам сказать, что он убеждает меня еще больше в том, что я не могу сделать лучшего вы­бора.

От этого разговора я была как в лихорадке, и мое лицо, вероятно, отражало мое волнение, так как я про­чла удовольствие на лицах придворных дам, когда вер­нулась в их ряды; они думали, что между мной и импе­ратрицей произошла неприятная сцена, и старая графи­ня Матюшкнпа, которая вообще не любила стесняться, спросила меня, что означал этот длинный и таинствен­ный разговор с ее величеством.

-Вы видите, что я совершенно расстроена, графи­ня,- ответила я, - но меня взволновала доброта импе­ратрицы и ее слишком лестное и совершенно незаслу­женное мнение обо мне.

Я с нетерпением ожидала конца бала, чтобы в тот же вечер написать императрице и с большей убедитель­ностью мотивировать свой отказ. Вернувшись к себе, я тотчас же написала письмо, которое, несомненно, рас­сердило бы другого государя; я позволила себе сказать, что иногда частная жизнь монарха ускользает от исто­рии, по его вредный или плохой выбор лиц никогда не избегнет ее суда; сам господь бог, создавая меня жен­щиной, этим самым избавил меня от должности дирек­тора Академии наук; считая себя круглой невеждой, я никогда не мечтала попасть в ученую корпорацию, даже в общество Аркадии (Аркадия - итальянское общество поэтов. Возникло в Риме в XVII в) в Риме, куда я могла быть зачислена за несколько дукатов. Я кончила письмо почти в двенадцать часов ночи, так что было поздно посылать его императрице, но, сгорая от нетерпения покончить с этим делом и добиться, чтобы императрица бросила свою затею, которую я считала просто нелепой, я поеха­ла к князю Потемкину, никогда прежде не переступая порога его дома. Я велела доложить о себе и просила меня принять по очень важному делу, даже если он в постели. Действительно, князь Потемкин уже лежал; я рассказала все, происшедшее между мной и императри­цей, на что он мне ответил, что императрица уже сооб­щила ему об этом и что она прониклась мыслью пору­чить мне управление Академией наук.

-Но я не хочу и не могу на это согласиться,- ответила я.- Я написала ей письмо; прочтите его, князь, и прикажите передать его императрице, как только она проснется.

Князь Потемкин, прочитав письмо, разорвал его на­четверо. Меня подобная бесцеремонность привела в негодование.

-Как вы смеете, князь, рвать мое письмо к импе­ратрице? - воскликнула я.

-Прежде чем сердиться, выслушайте меня,- отве­тил он.- Никто не сомневается в вашей любви к импе­ратрице; почему же вы хотите ее рассердить и огорчить? Я вам сказал, что она целых два дня только и мечтает об этом. Впрочем, если вы не дадите себя убедить, вам придется только принять на себя маленький труд заново написать это письмо; вот вам и перо. Я говорю с вами как преданный вам человек; кроме того, должен ска­зать, что императрица смотрит на это назначение как на средство приблизить вас к себе и удержать в Петер­бурге; ей надоели дураки, окружающие ее.

Мой гнев на князя прошел, так как я вообще была отходчива; я ответила ему, что напишу более умеренное письмо и велю своему лакею передать его через камер­динера императрице; но попросила его помочь мне из­гнать из головы императрицы ее несообразную затею. Прощаясь с князем, я выразила надежду, что он и впредь не откажет мне в своих услугах.

Вернувшись к себе, я была так взволнована, что, не раздеваясь, села писать и так и просидела до утра в придворном костюме, раздумывая над случившимся на­кануне. В семь часов утра я послала лакея во дворец и получила ответ от императрицы, в котором она говорила мне много любезностей, но ничего определенного насчет моего отказа. К вечеру того же дня я получила письмо от графа Безбородко с приложением копии с указа, уже отправленного в Сенат, которым я назначалась директо­ром Академии наук (Указ Екатерины II Сенату от 24 января 1783 г. гласил: «Дирекция на С.-Петербургскую Академиею наук препоручается статс-даме княгине Дашковой»)и упразднялась комиссия, учрежденная с некоторых пор для управления Акаде­мией, вследствие жалоб на Домашнева профессоров и всех лиц, служивших в Академии. Смущенная и пора­женная, я велела никого не принимать и, расхаживая по гостиной, стала размышлять над беспокойством и хлопотами, которые доставит мне это место; что еще ху­же, я предвидела, что между мной и императрицей воз­никнут неоднократные недоразумения. Граф Безбородко писал мне между прочим: «Ее величество приказала мне сообщить вам, что вы можете докладывать ей о всех делах, касающихся той части, в управление кото­рой вы вступаете, и что она будет всегда готова устра­нить все препятствия и облегчить трудности, которые вы встретите па своем пути». Таким образом, я очутилась запряженною в воз, совершенно развалившийся, и ли­шена была даже помощи вышеупомянутой комиссии.

Я на свой страх решила послать в канцелярию Ака­демии копию с указа и приказала продолжать прежнее управление ею еще два дня и в тот же день прислать мне сведения о всех отраслях ее деятельности, о типог­рафии, словолитне и т. п., список фамилий всех лиц, заведующих кабинетами, библиотекой и т. п.; кроме то­го, я просила лиц, стоящих во главе различных отделов, приготовить мне к следующему дню подробный рапорт о состоянии вверенных им отделов. Одновременно я про­сила комиссию сообщить мне все нужные сведения и инструкцию или устав, определяющие права и обязан­ности директора, дабы я могла их хорошенько усвоить, прежде чем приступить к какой бы то ни было деятель­ности; наконец я уверяла этих господ, что считаю своим священным долгом платить им дань уважения, столь за­служенного их талантами и учеными трудами, и проси­ла их передать то же самое своим коллегам.

Я надеялась таким путем избегнуть крупных недора­зумений в самом начале. На следующий день я отправи­лась в уборную императрицы, где собирались ее секре­тари и начальники отдельных частей для получения при­казаний от ее величества. Каково же было мое удивле­ние, когда я увидела среди них и Домашнева! Он подо­шел ко мне, изъявляя готовность преподать мне настав­ления насчет моей новой должности. Негодуя на его на­хальство, я возможно вежливее объявила ему, что первейшей своей обязанностью ставлю славу и процветание Академии и беспристрастие к ее членам, таланты кото­рых будут служить единственным мерилом для моего уважения, и что в моем полном неведении относительно подробностей управления Академией я прибегну к про­свещенным советам государыни, обещавшей мне свое руководство. В ту минуту, когда он мне что-то отвечал, императрица приотворила дверь и, увидав нас, закрыла ее снова и позвонила. Дежурный камердинер вошел к императрице и затем пригласил меня в комнату госуда­рыни.

-Как я рада вас видеть,- сказала она мне. - Скажите, пожалуйста, что вам говорил этот дурак Домашнев?

-Он меня наставлял, ваше величество, как мне се­бя вести в новой должности, в которой я окажусь еще невежественнее его, с тою только разницей, что я буду строже следить за тем, чтобы на мое бескорыстие не упало и тени сомнения. Не знаю, должна ли я благода­рить ваше величество за это блестящее доказательство вашего высокого мнения обо мне или выразить вам свое соболезнование по поводу необычайного шага, сделан­ного памп,- назначения меня директором Академии наук.

Ее величество стала уверять, что она не только довольна своим выбором, но гордится им.

-Это очень лестно для меня, ваше величество,- возразила я,- но вы вскоре устанете водить слепого: я, круглая невежда, во главе всех наук!

-Будет смеяться надо мной,- ответила государы­ня,- надеюсь, что вы в последний раз так говорите со мною.

По выходе моем из комнаты императрицы гофмар­шал сказал мне, что императрица еще с вечера приказа­ла ему, в случае если я приеду утром, пригласить меня к обеду к маленькому столу императрицы и об мшить, что мой куверт всегда будет накрыт за этим столом и что императрица не желает стеснять этим мою свободу действия, ко всегда будет очень рада видеть меня у себя за обедом. Меня поздравляли с новой милостью импе­ратрицы, выразившейся в назначении меня на столь важный пост; другие же, видя мое грустное лицо, были настолько деликатны, что не смущали меня своими по­здравлениями. Но в общем все мне завидовали, тем бо­лее что, глядя на мое безыскусственное поведение при дворе, меня считали женщиной весьма посредственной.

На следующий день, в воскресенье, ко мне явились с самого утра все профессора и служащие в Академии. Я объявила им, что на следующий день буду в Акаде­мии и что, если кому-нибудь понадобится видеть меня по делу, я прошу приходить в какой им удобнее час и входить в мою комнату без доклада. Вечером я заня­лась чтением рапортов и постаралась освоиться немного с лабиринтом, в который мне приходилось вступить, с твердым убеждением, что каждая моя ошибка станет известна всем и подвергнется жестокой критике.

Я постаралась также запомнить имена главных хра­нителей, и на следующий день, перед тем как ехать в Академию, я сделала визит великому Эйлеру (Эйлер, Леонард , (1707-1783) - профессор физики и выс­шей математики Петербургской Академии наук). Я на­зываю его великим, потому что он бесспорно самый за­мечательный математик и геометр наших дней; кроме того, он был знаком со всеми науками, отличался трудо­любием и, даже потеряв зрение, продолжал произво­дить исследования и делать открытия. Он диктовал свои произведения мужу своей внучки,Фусу (Фусс Николай Иванович (1155-1825) - русский матема­тик, академик Петербургской Академии наук (1783); по происхож­дению швейцарец ), и оставил после себя материалы для Комментариев, издаваемых Академией, на несколько лет. Он, как и все, был недово­лен порядками в Академии, никогда не ездил туда и вмешивался в ее дела исключительно в тех случаях, ког­да Домашкев придумывал какой-нибудь особенно вред­ный проект; тогда он подписывался в числе других под протестом и иногда лично писал императрице. Обещая не беспокоить его впоследствии, я просила его поехать со мной в Академию на этот единственный раз, так как мне хотелось, чтобы он меня ввел в первую ученую Конференцию под моим председательством. Он был очень польщен моим вниманием к нему. Мы были с ним зна­комы уже давно, и я беру на себя смелость утверждать, что, будучи еще очень молодой, за пятнадцать лет до моего назначения в Академию, я уже пользовалась его расположением и уважением.

Он сел в мою карету; я пригласила с собой его сы­на (Эйлер Иоганн-Альбрехт (1734-1800) - сын Леонарда Эйлера, профессор физики, с 1769 по 1800 г. - непременный секре­тарь Петербургской Академии наук) , непременного секретаря Академической конфе­ренции, и его внука, Фуса, чтобы вести знаменитого слепца. Войдя в залу, где были собраны все профессора и адъюнкты, я сказала им, что просила Эйлера ввести меня в заседание, так как, несмотря на собственное невежество, считаю, что подобным поступком самым торжественным образом свидетельствую о своем глубо­ком уважении к науке и просвещению. Я сказала эти несколько слов стоя и заметила, что Штелин (Штелин Яков Яковлевич (1709-1785) - профессор красно­речия и поэзии Петербургской Академии наук, директор Художе­ственного департамента Академии наук ), про­фессор аллегории, имевший чин действительного статского советника (Он получил этот чин при Петре III, и можно смело сказать, что как его научные знания, так и чин и он сам были действительно только аллегорией), соответствующий чину генерал-майо­ра, намеревался сесть рядом с директорским креслом и, следовательно, опираясь на свой чин, полученный бог весть за что, играть первую роль после меня. Тогда я обратилась к Эйлеру и попросила его сесть на любое место, так как какое бы место он ни избрал, оно станет первым с той минуты, как он его займет. Не только сын и внук, но и все профессора, питавшие глубокое уваже­ние к почтенному старцу, с величайшей радостью услы­шали мои слова, и на глазах их навернулись слезы. Из залы заседаний я пошла в канцелярию, где ведались все денежные дела Академии. Тут были и заведующие отде­лами; я им сказала, что в публике распространено мне­ние, что при прежнем директоре было много злоупот­реблений, так что Академия не только не обладала ка­питалом для чрезвычайных расходов, но была обремене­на многими долгами; следовательно, мы были обязаны совместно исправить эти беспорядки и пользоваться са­мым простым и быстрым средством к тому, то есть бе­режно хранить все имущество Академии, не расхищая и не портя его; твердо решив сама не пользоваться ничем от Академии, я объявила, что не позволю это делать и моим подчиненным, вследствие чего благоразумнее все­го будет каждому воздерживаться от пользования иму­ществом Академии, так как всех, следующих этому прин­ципу, я папду возможным вознаградить за их усердие и увеличить их жалованье. Комментарии, печатавшиеся сперва и двух томах in quarto ежегодно, впоследствии появлялись только в одном томе, а затем и вовсе пере­стали печататься за неимением шрифтов; в типографии царил полный беспорядок, и она была очень скудно обо­рудована. Я ее быстро привела в прекрасный вид; до­стала отличные шрифты и выпустила два тома Коммен­тариев, в которых большая часть статей принадлежала Эйлеру.

Князь Вяземский (Вяземский Александр Александрович (1727-1793) - рус­ский государственный деятель; с 1764 г. - генерал-прокурор Се­ната), генерал-прокурор Сената, спросил императрицу, следует ли ему привести меня к присяге, как всех лиц, вступающих в административную должность. Императрица ответила:

- Конечно, я ведь не тайно назначила ее директо­ром; правда, я не нуждаюсь в новых подтверждениях ее верности мне и отечеству, но мне эта церемония доставит удовольствие, так как торжественно и публично подтвердит ее назначение.

Князь Вяземский прислал мне сказать через своего секретаря, что он меня ждет на следующий день в Се­нат для приведения меня к присяге. Меня это очень сму­щало, но я не могла уклониться от обязанности, которая налагалась на всех лиц, состоящих на службе, от самых низших до самых высших чинов.

На следующий день я отправилась в Сенат в назна­ченный час; чтобы попасть в церковь, надо было пройти через залу заседаний, где собрались все сенаторы, и некоторые из них, знавшие меня близко, встали и подошли ко мне.

- Вы, вероятно, так же удивлены, как и я,- сказа­ла я,- что я пришла сюда, чтобы присягать ее величест­ву в верности, когда эта клятва давно уже запечатлена в моем сердце; но надо повиноваться и не уклоняться от долга, предписанного всем без исключения; потому-то и произошло чудо присутствия женщины в этом святи­лище.

После церемонии (вследствие своей застенчивости в подобных чрезвычайных случаях я была сильно смуще­на, так что обливалась холодным потом и чувствовала спазмы) я попросила генерал-прокурора сообщить мне все документы, посланные канцелярией Академии в Се­нат и относящиеся к жалобам на бывшего директора и его предприятия, а также его объяснительные и оправ­дательные записки. Он обещал прислать их мне в тот же день. Только когда я их прочла, мне удалось хоть отчасти разобраться в задаче, которую мне предстояло выполнить. Мне стоило большого труда отделить так на­зываемые казенные суммы от так называемых специ­альных, которые подлежали внесению в соответствую­щие книги.

Академия была обременена долгами; между прочим, она должна была за книги русским, парижским и гол­ландским книгопродавцам; так как я не хотела просить денег у ее величества, я понизила цену печатаемых в Академии книг на тридцать процентов, вследствие чего они в короткое время разошлись в значительном коли­честве. Я употребила деньги, полученные таким спосо­бом, на уплату долгов и представила в Сенат или, ско­рей, государственному казначею, то есть тому же кня­зю Вяземскому, запоздалый отчет по расходованию ка­зенных сумм за прежние годы. Специальные суммы со­стояли в исключительном распоряжении директора, так как он, собственно говоря, создавал их и употреблял на покупку предметов, не предвиденных при учреждении Академии, на награды и прочие чрезвычайные расходы, которые нельзя было производить из сумм, ассигнован­ных на содержание Академии. Этими суммами покры­вался и дефицит, образовывающийся вследствие посто-янного вздорожания всех предметов.

Я застала всего семнадцать учеников в гимназии и двадцать одного обучавшегося искусствам подмастерья, которые содержались на счет Академии. Число первых повысилось при мне до пятидесяти, а вторых - до соро­ка. Я удержала в Академии Фуса, собиравшегося ее по­кинуть, и удвоила жалование ему и Георги (Георги Иван Иванович (1729-1802) - химик, этнограф; с 1783 г. действительный член Петербургской Академии наук, автор «Описания российско-императорского столичного города Санкт-Пе­тербурга и достопамятных окрестностей оного» (СПб., 1794)). На сле­дующий год я увеличила содержание всем профессорам и открыла три бесплатных курса: математики, геомет­рии и естественной истории; они читались русскими про­фессорами, которые получали за это двести рублей из специальных средств по окончании лекций. Я часто при­сутствовала на лекциях и с удовольствием видела, что ими пользовались для пополнения своего образования дети бедных русских дворян и молодые гвардии унтер-офицеры.

В конце зимы князь Потемкин отправился в армию и взял с собою моего сына, который ехал с ним в одной карете. Князь обходился с ним дружески и вниматель­но; в Белоруссии он даже сделал крюк, чтобы убедиться самому, что представляет из себя Круглое; одни счита­ли, что императрица, пожаловав мне его, подарила мне громадное состояние; другие же оценивали его довольно низко. Князь Потемкин написал мне из Круглого, уте­шая меня тем, что со временем можно будет поднять доходность этих земель, и приказал бригадиру Бауеру, управлявшему, имениями князя по соседству с Круглым, привести его в порядок и составить план тех улучшений, которыми доходы с него могли бы быть увеличены. «Впрочем,- писал мне князь,- есть здесь село, нося­щее ваше имя (Дашково); вы могли бы его получить, чтобы восполнить дефицит в числе душ, пожалованных вам указом». Мне действительно легко было бы полу­чить эту землю, так как польский король, считавший себя обязанным моему покойному мужу, мог бы легко уладить это дело между своей сестрой, владевшей ею пожизненно, и тем лицом, к которому она перешла бы после ее смерти; оно не было наследственно ни той, ни для другого. Но князь Потемкин не пожелал, чтобы я писала об этом ни королю, ни графу Штакельбергу, нашему послу в Польше; он хотел сам устроить это дело, и в результате я не получила ни Дашкова, ни вознаграж­дения за недостающие в Круглом души, так как не об­ратилась даже за этим в Сенат.

Разлука с сыном была для меня весьма тягостной; я не могла привыкнуть к его отсутствию, но так как я всегда в течение всей своей жизни жертвовала соб­ственными радостями пользе моих детей, я согласилась на его отъезд в армию, ввиду того что его пребывание в ней могло принести ему немалые служебные выгоды. Он часто писал мне. Князь Потемкин относился к нему чрезвычайно благосклонно, вызывая этим удивление всех, знавших его легкомысленный характер, избалован­ный удачен и успехами. В общем, я была спокойна ду­хом, но меня утомляли множество подробностей в управлении Академией, неустанные улучшения и, глав­ным образом, измышление и применение способов для прекращения хищения, проникнувшего в Академию и систематически совершавшегося в течение несколь­ких лет.

На следующее лето их императорские высочества, великий князь Павел и его супруга, возвратились из своего путешествия за границу. Я очень редко ездила к их двору под предлогом, что я посвящала все свое вре­мя исполнению моих директорских обязанностей и что Стрельпипский дворец (Дворец в Стрельне на южном побережье Финского залива (в 19 км от Ленинграда) построен по проекту итальянского архи­тектора Н. Микетти, а затем реконструирован В. В. Растрелли, М. Д. Расторгуевым, Н. Жираром и А. Н. Воронихным ), где императрица позволила мне поселиться па лето (моя дача совершенно развали­валась), был гак далек от Гатчины, что поездка туда представляла целое путешествие. Их императорские вы­сочества приглашали к себе всех известных в обществе лиц; у них гостили по нескольку дней; хозяева обраща­лись со всеми вежливо и любезно, так что меня уверяли даже, что приглашенные чувствовали себя там совсем свободно. Ее высочество настойчиво приглашала меня к себе, но я просила ей передать, что, конечно, не менее других находила бы удовольствие в приятной жизни в Гатчине, но что я была уверена, что в Царском Селе было известно все, что делается там, и потому, лишая себя удовольствия посещать двор их высочеств, я тем самым не давала императрице возможности расспраши­вать меня о нем, а у великого князя отнимала всякий повод подозревать меня в сплетнях; я прибавила, что никакие миллионы не заставят меня становиться между матерью и сыном и что ее высочество, вдумавшись в мой образ действий, несомненно почтит меня своим ува­жением. В течение десяти лет мое поведение ни на йоту не отклонилось от принятого мною пригнет: я бывала у их высочеств только в торжественные дни, когда к ним ездил весь двор. Императрица не расспрашивала меня о том, что там происходит, зная, что я не бываю в Гатчине, и если иногда и случалось, что государыня, бу­дучи недовольна сыном, сообщала мне причину своего гнева, я неизменно выражала свое недоумение, что она впутывает в их ссору третье лицо, когда она могла быть уверена в его послушании, если сообщит ему лично споо мнение.

Этот твердый и честный образ действий в результате не доставил мне даже покоя; читатель увидит ниже, чти Павел I преследовал и мучил меня наравне с лицами, по его мнению, обидевшими или оскорбившими его.

Граф Андрей Шувалов вернулся из Парижа, и ему вскоре удалось настроить фаворита Ланского враждеб­но против меня и моего сына. Однажды мы говорили с императрицей о том, с какой легкостью можно достать в Италии отличные копии с произведений искусства, м я выразила сожаление, что в России нельзя получить бюст ее величества, который мне так хотелось иметь. Императрица велела лакею принести свой бюст, сделанный знаменитым русским художником Шубиным (Шубин Федот Иванович (1740-1805) - русский скульптор; им созданы скульптурные портреты А. М. Голицына, П. А. Румян­цева, Г. А. Потемкина, М. В. Ломоносова, В. Я. Чичагова и др ), и подарила мнe его. Увидев это, Ланской воскликнул:

- Но ведь этот бюст мой, ведь он мне принадлежит!

Императрица умеряла его, что он ошибается, и во время этого маленького спора он злобно посматривал на меня, а я бросила на него презрительный взгляд. С, тех пор ее величество всегда прерывала его и прекра­щала споры, которые он любил затевать со мной. Вско­ре генерал-прокурор Вяземский стал внушать мне от-нращепие к моей директорской должности. То он остав­лял без внимания представления, которые я делала в Сенат о повышении лиц, заслуживавших награды; то не присылал мне нужных сведений насчет границ губер­ний, когда я хотела издавать исправленные карты их; наконец, он осмелился спросить казначея Академии, по­чему он не приносит ежемесячно вместе с отчетами о расходах казенных сумм и отчеты сумм специальных. Я немедленно же написала императрице и просила ее прислать мне отставку, так как князь Вяземский жела­ет установить отчетность, не существовавшую с самого основания Академии, даже при моем предшественнике, которого подозревали в злоупотреблениях; я напомина­ла государыне, что вследствие моих усиленных просьб она разрешила мне представлять ей отчет специальных сумм и что ее величество изволила удивляться моему искусному распределению их и тем мерам, которыми я их увеличила; следовательно, я не могла позволить ге­нерал-прокурору захватывать права директора в столь существенной для процветания Академии отрасли и еще менее - набрасывать тень на мое бескорыстие.

Князь Вяземский получил выговор, и императрица просила меня забыть его глупую выходку. Он был тру­долюбив и аккуратен, но необразован и злопамятен и мстил мне за то, что я приняла к себе на службу людей, которых он преследовал и увольнял с занимаемых ими должностей, лишая их тем куска хлеба.

Я вызвала его враждебное отношение к себе еще другим обстоятельством. В Академии издавался новый журнал (Журнал «Собеседник любителей российского слова» (1783- 1784)- издание Е. Р. Дашковой и Екатерины II; в нем принимали участие почти все русские писатели того времени ), в котором сотрудничали императрица и я. Советник Козодавлев (Козодавлев Осип Петрович (1754-1819)-писатель, со­ветник при директоре Академии наук Е. Р. Дашковой, член Рос­сийской академии с 1783 г., заведовал изданием Полного собрания сочинений М. В. Ломоносова, был соредактором журнала «Собе­седник любителей российского слова»; при Павле I был назначен обер-прокурором Сената, затем сенатором) и другие лица, служившие под моим начальством, поместили в нем несколько статей в прозе и стихах; Вяземский принял на свой счет и на счет своей супруги сатирические произведения, в особен­ности когда он узнал, что в журнале сотрудничает Дер­жавин (Державин Гаврила Романович (1743-1816) - русский поэт, в его одах, проникнутых как высокой гражданственностью, так и элементами сатиры, выражен XVIII век с его и великими истори­ческими событиями и эпикуреизмом («Фелица», «Вельможа», «Во­допад» и др.) ). Он одно время преследовал Державина и лишил его места вице-губернатора и потому думал, что тот отомстит ему, изображая его в своих стихах, кото­рые читались всеми с жадностью, так как Державин был известный и талантливый поэт. Мне пришлось ис­пытать по этому поводу много неприятностей. Князь Вя­земский старался насколько мог чинить мне препятст­вия в моих полезных начинаниях; некоторые из них име­ли даже общественное значение, как, например, новые точные карты целых провинций, изменивших свои гра­ницы после разделения России на губернии (Эта мудрая мера, достойная Великой Екатерины, ввела по­рядок и цивилизацию внутри империи. Появились безопасные я удобные дороги, вследствие чего оживилась внутренняя торговля; суды действовали на местах, так что ищущим справедливости не приходилось ездить за ней за две-три тысячи верст в столицу. Го­рода украсились. Государыня велела построить на свой счет в глав­ных городах губерний великолепные дворцы для губернаторов и для судебных установлений. Она выстроила красивые соборы; чрез учреждение гражданской внутренней полиции водворились порядок и безопасность, которые судебные установления не в силах были поддерживать вследствие отдаленности их друг от друга).

Он не только не сообщал мне нужных сведений, но задерживал и те, которые губернаторы присылали мне по моей просьбе. Мне не хотелось постоянно надоедать императрице своими жалобами, и я старалась терпели­во выносить все эти невзгоды.

В июле месяце мой сын вернулся курьером из армии с известием о завоевании Крыма. Моя радость неожи­данного свидания с ним была неописуема. Он пробыл всего несколько дней и снова уехал в армию с чином полковника. Эта милость императрицы осчастливила ме­ня особенно потому, что мой сын, получив этот чин, вы­ходил из гвардии, следовательно, не был обязан жить в Петербурге и имел возможность обнаружить свои та­ланты, командуя полком. Однажды я гуляла с императ­рицей в саду в Царском Селе; разговор коснулся красо­ты и богатства русского языка. Я выразила удивление, что императрица, будучи сама писательницей и любя наш язык, не основала еще Российской академии (Российская Академия - научный центр по изучению рус­ского языка и словесности - была открыта 21 октября 1783 г. в Петербурге и помещалась до 1800 г. в одноэтажном каменном до­ме на левом берегу Фонтанки, за Обуховским мостом (ныне наб. Фонтанки, 112)) , необходимой нам, так как у нас не было ни установлен­ных правил, ни словарей, вследствие чего нам приходи­лось употреблять иностранные термины и слова, между тем как соответствующие им русские выражения были гораздо сильнее и ярче.

-Не знаю, как это случилось,- ответила государы­ня,- так как я уже несколько лет мечтаю об этом и даже сделала насчет этого некоторые распоряжения.

-А вместе с тем это очень легко сделать, так как за границей есть несколько образцов подобных акаде­мий и надо только выбрать.

-Составьте мне, пожалуйста, программу,- сказа­ла императрица.

-Не лучше ли,- возразила я,- вашему величеству приказать вашему секретарю представить вам план Французской, Берлинской и других академий с примеча­ниями относительно изменений или урезок применитель­но к подобной академии в России.

-Я еще раз прошу вас взять на себя этот труд; тогда я буду уверена, что благодаря вашей деятель­ности не затянется это дело, которое, к стыду моему, еще не приведено в исполнение.

-Труд не велик, ваше величество, и я постараюсь его исполнить возможно скорей, но осмеливаюсь еще раз указать вашему величеству, что любой из ваших секретарей справится с этой задачей лучше меня.

Так как мне не удалось разубедить императрицу, то приходилось повиноваться. Вернувшись вечером к себе, я набросала краткий план учреждения Академии рус­ского языка. Каково было мое удивление, когда мне пернули мой далеко не совершенный набросок, сделан­ный мною наскоро, с целью доставить удовольствие им­ператрице, утвержденный подписью государыни, как продуманный и окончательный устав; он сопровождался копией с указа, которым государыня назначала меня президентом этой новой Академии. Копия указа была одновременно послана в Сенат, чем императрица как бы показывала, что и слышать не хочет об отказе с моей стороны.

Через два дня я вернулась в Царское Село и тщетно пыталась уговорить императрицу выбрать другого пре­зидента. Тогда я сказала ей, что у меня уже готовы и суммы, необходимые на содержание Российской Акаде­мии, и что ей придется только купить для нее дом; она Оыла особенно довольна и удивлена, когда я сказала, .что па содержание Академии хватит тех пяти тысяч рублей, которые она выдавала каждый год из своей шкатулки на переводы на русский язык классических авторов.

-Но я все-таки желала бы,- возразила она,- что­бы эти переводы были сделаны.

-Они и будут производиться,- ответила я,- ими будут заниматься ученики Академии наук под руковод­ством русских профессоров; таким образом, эти пять ты­сяч рублей будут применены с пользой; прежде дирек­тора никому не давали в них отчета, и, судя по немногочисленности изданных переводов, они, по всей вероят­ности, смотрели на них как на свои карманные деньги; однако надо учредить жетоны или одну или две медали в пиде награды тем, кто более всего потрудится в новой Академии. Я буду иметь счастье представить вам штаты и необходимые расходы, и тогда видно будет, останутся ли еще деньги па жетоны и медали.

Я действительно представила императрице смету, на-зиачпь жалованье двум секретарям по девятьсот рублей каждому, двум переводчикам по четыреста пятьдесят рублей; кроме того, я наметила должности казначея и четырех сторожей - для топки и уборки здания; содер­жание штата достигало цифры три тысячи триста руб­лей; остальные тысячу семьсот рублей предназначались на покупку дров, бумаги и книг, которые должны были приобретаться ежегодно в небольшом количестве, а по­ка я предложила пользоваться моей собственной биб­лиотекой (Однако через десять лет у Академии была уже своя довольно большая библиотека). На жетоны и на медали денег не оставалось, так что императрица назначила тысячу двести пятьде­сят рублей в год на покупку их. Государыня казалась обрадованною и даже еще более удивленною моею сме­тою, так как она привыкла, что в представляемых ей сметах не был забыт и президент и ему назначено было большое жалованье; я же не назначила себе пи копей­ки, и это полезное учреждение стоило только лишь ты­сячу двести пятьдесят рублей, которые ее величество предназначила на жетоны и медали. Я покончу тут с Российской Академией, отослав читателей (если это их интересует) к последнему моему отчету, представленно­му императрице, и скажу только, что на деньги, не ви­данные за последние три года директорства Домашнева на переводы, то есть на пятнадцать тысяч рублей, я вы­строила (прибавив к ним еще небольшую сумму из спе­циальных средств) два флигеля во дворе дома, куплен­ного нам императрицей, которые я отдавала внаймы за тысячу девятьсот пятьдесят рублей. Император Павел велел отнять этот дом и флигеля, выстроенные мною, и взамен дал участок земли, на котором стояла только кузница. Я оставила, уходя из Академии, капитал в со­рок девять тысяч рублей, сданный в воспитательный дом, дом, обставленный мебелью, значительную библио­теку, доходы, увеличенные на тысячу девятьсот пятьде­сят рублен в год, п законченный и изданный словарь; вее это было сделано в течение одиннадцати лет.

Не могу покончить с Российской Академией, не ска­зав, что у меня по поводу ее было много неприятностей при дворе. Просвещенная часть общества отдавала мне справедливость и сознавала, что учреждение Россий­ской Академии и быстрота, с какой двигалось составле­ние первого у нас словаря, стояли в зависимости исклю­чительно от моего патриотизма и энергии. Но придвор­ная партия находила, что словарь, расположенный в словопроизводном порядке, был очень неудобен, и сама императрица не раз спрашивала меня, почему мы не составляли его в алфавитном порядке. Я сказала ей, что второе издание, которое появится через три года после первого, будет издано в алфавитном порядке, но что первый словарь какого-нибудь языка должен быть эти­мологический, так как должен отыскивать и объяснять корни и происхождение слов. Не знаю, почему императ­рица, способная обнять самые высокие мысли, не пони­мала меня. Мне это было очень досадно, и, как мне ни было неприятно оглашать мнение императрицы о нашем словаре, я решила обсудить его в первом нашем заседа­нии, исключив, однако, много мелких вопросов, которы­ми меня постоянно осаждали; все члены Академии, как я и ожидала, единогласно решили, что первый словарь не может быть составлен иначе, а что вторично он будет издан полнее и в алфавитном порядке. Я передала им­ператрице решение академиков и их мотивы, но импе­ратрица не отказалась от своего мнения. Она занима­лась в это время составлением также чего-то вроде сло­варя, редактируемого Палласом (Этот ученый приобрел известность своими описаниями путе­шествий по России и своими познаниями в естественной истории; но он был безнравственный, беспринципный и корыстный человек; в издание книги, которую он в угоду императрице называл словарем, он вогнал более чем двадцать тысяч рублей, не считая того, что стоила Кабинету посылка курьеров в Сибирь, на Камчатку, в Испа­нию, Португалию и т. п. для отыскания нескольких слов каких-то неизвестных и бедных наречий) (Паллас Петр Симон (1741-1811) - русский естествоиспы­татель, академик Петербургской Академии наук (с 1767 г.) ). Это был словарь девяноста или ста языков; некоторые из них имели все­го двадцать слов, например: небо, земля, вода, отец, мать и т. п.; это ненужное и странное произведение вну­шало мне отвращение, хотя все его и расхваливали, как чудесный словарь. Чтобы отдохнуть от всего этого, я переехала на дачу (я выстроила там каменный дом) и совершенно отказалась от выездов и приемов. Академия требовала от меня столько работы, что у меня совер­шенно не оставалось свободного времени. На мою долю выпала обязанность собрать все слова, начинающиеся на известные три буквы алфавита; каждую субботу мы собирались для отыскания корней слов, собранных, та­ким образом, всеми членами Академии. Кроме того, я каждую неделю ездила на несколько дней в Царское Село. Так было занято все мое время.

Зимой мой сын получил двухмесячный отпуск; я ему передала актом, скрепленным ее величеством, состояние его отца, оставив себе небольшую часть его; таким об­разом, я сняла с себя обязанность управления им. Он. получил больше, чем сколько отец его оставил мне и обоим детям, и у него не было ни копейки долгу, так что я могла сказать другим и, что еще важнее, самой себе, что я недурно справилась с задачей опекунши и управитель­ницы всех имений, которые остальные опекуны оставили всецело на моем попечении.

Летом следующего года приехала m-me Гамильтон. Не сумею выразить, какое счастье мне доставил приезд этого любимого и почтенного друга. Вследствие особой милости императрицы она была представлена ей в Цар­ском Селе, где иностранцев обыкновенно не принимали.

Я испросила трехмесячный отпуск и повезла m-me Гамильтон в Москву. Она осмотрела все достопримечательности этого интересного города и его окрестностей; затем мы поехали в мое любимое имение Троицкое, где мне так хотелось жить и умереть. Меня привело в вос­торг, что моей приятельнице понравилась красивая местность, в которой расположен этот прелестный уго­лок, и что она, хотя как англичанка и видела чудесные парки своей родины, одобрила и мой сад, который был не только распланирован мной, но где каждое дерево и каждый куст были посажены по моему выбору и на моих глазах.

Из Троицкого мы поехали в мое поместье в Белорус­сии, под Могилевом, пожалованное мне императрицей. Таким образом, моя подруга увидела часть губерний Московской, Калужской, Смоленской и Могилевской. В конце осени мы вернулись в Петербург. В это время рассматривались в Академии сочинения, присланные разными учениками и написанные на заданные Акаде­мией темы; за первые два лучших сочинения Академия выдавала премии. Я не любила появляться в научных конференциях; тем более мне было неприятно председа­тельствовать в публичном заседании; но я уступила уси­ленным просьбам m-rne Гамильтон, которой непременно хотелось видеть, как я отправляю своп директорские обязанности. День, назначенный для раздачи премий, был обыт.исп заранее в газетах, и публики собралось очень много. Были иностранные министры и даже дамы; я сказал;! очень короткую речь; хотя она продолжалась по более пяти-шести минут, но мне чуть не сделалось дурно, так как смущение, всегда охватывавшее меня в подобных случаях, и тут не пощадило меня; пот высту­пал крупными каплями, и мне несколько раз пришлось отпить из приготовленного для меня стакана с холодной водой. Конец заседания был для меня самым приятным моментом, и с тех пор я никогда не председательствова­ла в публичных конференциях.

До нас дошла весть о смерти отца Щербинина. Одна коварная подруга моей дочери, в надежде легче выма­нивать у нее деньги и драгоценности, когда она не будет со мной, посоветовала ей сойтись с мужем и написать по этому случаю Щербинину. Она так и сделала; когда я об этом узнала, я не сочла себя вправе противиться ее решению, опираясь на свой материнский авторитет, но со слезами и с самой безграничной нежностью просила ее остаться со мной. От горя, граничившего с отчаянием, я заболела; зная расточительность своей дочери, я пред­видела роковые последствия ее шага и предсказала все, что случилось с тех пор. Она обещала мне не оставаться в Петербурге и жить либо с родными своего мужа, либо в имении. Я очень расхворалась; судороги и рвота при­чинили мне разрыв у пупка (une rupture dans le nombril), и я вскоре так ослабела, что моя сестра и m-me Гамильтон боялись за мою жизнь. Я не узнавала улиц, когда меня возили кататься, и, не помня ничего, кроме горя, доставленного мне дочерью, все время гово­рила об ожидающих ее несчастьях. Однажды моя сест­ра и моя подруга повезли меня на мою дачу по Аннен-гофской дороге (Анненгофская дорога вела к деревянному дворцу Анненгоф в западной части Петербурга, па взморье Финского залива {в XIX в. от дворца уже ничего не сохранилось), недалеко от дворца Екатерингоф. Ныне в помещении дачи Е. Р. Дашковой (пр. Стачек, д. 45) расположен Дворец бракосочетания); мы вышли из экипажа в лесу, гра­ничащем с моей землей. В этой части моего имения построек не было и стояли только ворота, сколоченные из двух балок и поперечной перекладины. Карета ехала впереди; моя сестра и m-me Гамильтон шли пешком за ней; я немного отстала от них, и в ту минуту, как я входила в ворота, на меня обрушилась верхняя балка. На крик моей сестры сбежались мои люди, собиравшие грибы в лесу; я села на землю и, уговаривая моих спут­ниц успокоиться, сняла шляпу, которая, кажется, меня и защитила, и попросила их посмотреть, не раздроблен ли у меня череп, так как я чувствовала сильную боль в том месте, где меня ушибла балка. Наружных признаков ушиба не было. Моя подруга настаивала, однако, на том, чтобы мы поскорее вернулись в город посоветовать­ся с доктором Роджерсоном; я же находила, что мне полезнее будет пройтись пешком, чтобы восстановить правильное кровообращение. Вернувшись в город, мы послали за доктором, и он с беспокойством спросил ме­ня, не чувствую ли я тошноты. Я, улыбаясь, ответила ему, ч го тошнота у меня была, но что вряд ли ему придется производить трепанацию, так как меня, очевидно, оберегает какой-то гений, который заставляет меня жить вопреки моей воле и всевозможным обстоятельст­вам. Действительно, ушиб не повлек за собой никаких последствий. По-видимому, физические страдания не в силах были меня погубить. Как приятно было бы, если бы я так же хорошо была защищена от нравственных мук! Мое расстроенное здоровье восстанавливалось по­немногу. Отъезд моей подруги летом следующего года поверг меня в уныние, которое мне удавалось победить только беспрерывной деятельностью, то занимаясь дела­ми обеих Академий, то следя за постройками у меня на даче. Я даже работала с каменщиками, выводя стены своего дома.

Следующей зимой мой сын приехал на короткое время в Петербург с князем Потемкиным. Возобновились нелепые слухи о том, что он будет фаворитом; однажды племянник князя Потемкина, Самойлов, приехал к нам и спросил, дома ли князь Дашков; его не оказалось дома; тогда Самойлов поднялся ко мне и после нескольких подготовительных фраз сообщил, что князь Потемкин желал бы видеть у себя моего сына в послеобеденное время, давая мне понять, что его посещение будет иметь особенные результаты. Я ответила ему, что все сказан­ное им меня не касается и что он, вероятно, обязан передать это князю Дашкову, и прибавила, что я слишком люблю императрицу, чтобы препятствовать тому, что может доставить ей удовольствие, но из уважения к се­бе самой не стану принимать участие в подобных пере­говорах, и если мой сын (В то время он усердно ухаживал за госпожой Н., и связь их не была тайной ни для кого )когда-нибудь и сделается фа­воритом, я воспользуюсь его влиянием только один раз, а именно, чтобы добиться отпуска на несколько лет и разрешения уехать за границу.

Когда отпуск моего сына пришел к концу, он уехал в армию, и, разлучаясь с ним, я не так сильно горевала, так как с его отъездом само собой прекратились все эти предположения. Летом ее величество поехала в Финлян­дию. Она так любезно и дружески просила меня сопро­вождать ее, как будто я этим приносила ей большую жертву, между тем как я была очень рада увидеть Фин­ляндию и вообще совершить поездку, надеясь рассеять ею мою грусть. Король шведский должен был приехать и Фридрихсгам; мне интересно было познакомиться с ним и сравнить его с герцогом зудерманландским, кото­рого я хорошо знала. Свидание двух просвещенных, родственных и соседних государей (Летом 1783 г. Екатерина II встречалась в Финляндии с шведским королем Густавом III) обещало быть очень интересным, и я с удовольствием повиновалась желанию государыни, чтобы я ей сопутствовала.

В день нашего отъезда меня посетил шведский пове­ренный в делах, заменявший Нолькена, получившего от­пуск для того, чтобы поехать навстречу королю. Он со­общил мне, что король намеревается возложить на меня крест ордена du Merite, и с удовольствием узнал о тем, что я сопровождаю императрицу, так как давно уже желал со мной познакомиться.

- Мне очень лестно слышать это,- возразила я,- но я умоляю вас отговорить его величество от награж­дения меня орденом: во-первых, потому, что я простушка и меня смущает и та лента, которую я ношу; во-вто­рых, это отличие, никогда еще не дарованное женщине, наделает мне еще больше врагов и возбудит всеобщую зависть, не доставляя мне вместе с тем большого удо­вольствия.

В заключение я попросила уверить его величество, что глубоко ценю его милость ко мне и решаюсь отказы­ваться от нее только потому, что питаю безграничное уважение и доверие к его просвещенному уму. Мы вече­ром переехали па лодках через Неву на так называе­мую Выборгскую сторону, где нас разместили по раз­ным улицам города; на мою долю пришелся очень хоро­шенький и, главное, чистенький домик. На следующий день императрице представились судья, администраторы и дворяне, и она приняла их с той добротой и лаской, какою она привлекала к себе все сердца. Я не люблю подробно описывать свои путешествия и кое-что про­пускаю; я забыла упомянуть, что мы провели ночь в одном из императорских имений в очень комфортабель­ном дворце. Я забыла также сказать, кто составлял свиту императрицы. Из женщин была я одна; кроме ме­ня, в карете ее величества были фаворит Ланской, граф Иван Чернышев, граф Строганов и Чертков, так что всех нас было шесть. Остальная свита состояла из оберегермейстера Нарышкина, статс-секретаря графа Безбородко, управляющего кабинетом Стрекалова и двух ка­мергеров, посланных вперед на границу для встречи ко­роля. На следующий день вечером мы приехали в Фридрихсгам, где пас разместили менее удобно; король при­ехал только через день. Его повели сперва в покои им­ператрицы; его свита осталась в смежной комнате, и ее представили мне. Мы познакомились, и когда появились оба монарха, императрица представила меня королю. Обед прошел очень оживленно; императрица имела по­сле обеда еще одно частное совещание с королем, что повторялось каждый день во время нашего пребывания в Фридрихсгаме.

У меня сложилось твердое убеждение, что коронован­ные особы не бывают искренни друг с другом; мне даже кажется, что, несмотря на обоюдную любезность и на просвещенный ум, они в конце концов становятся в тя­гость друг другу, так как общение между ними отягча­ется и усложняется политикой. На третий день шведский король под именем графа Гаги приехал ко мне; я велела сказать, что меня нет дома, и вечером рассказала об этом императрице, но она осталась этим недовольна; тогда я ей ответила, что вряд ли король найдет удовольствие в обществе такого простого и ис­креннего существа, как я, так как со времени своего путешествия в Париж он превратился совершенно но француза. Однако императрица просила меня принять короля на следующий день и задержать его подольше, из чего я заключила, что ей хотелось избавиться от него на несколько часов. Я повиновалась и приняла короля. Наш разговор был весьма интересен. Его величество был очень умен, образован и красноречив, но он обла­дал и всеми предрассудками, присущими коронованным особам; к тому же он был королем-путешественником, то есть имел совершенно ложные понятия о всем виден­ном им за границей, так как подобным знатным путе­шественникам показывают все с лучшей стороны и все устроено и налажено так, чтобы производить самое луч­шее впечатление. Путешествия монархов и их наследни­ков имеют еще и ту дурную сторону, что, с целью зару­читься их расположением, не щадят лести и каждения перед ними. Возвратившись к себе, они требуют от сво­их подданных прямо обожания и не довольствуются меньшим. Потому-то я всегда находила излишним путе­шествия коронованных особ за границей и предпочита­ла, чтобы они ездили по своей стране, но без торжест­венности, которая бременем ложится не на двор, а на народ, и с твердым намерением изучить все, касающееся каждой провинции.

Во время нашего разговора я убедилась, что короля мистифицировали во Франции и, впитывая в себя расто­чаемую ему лесть, он слишком благосклонно судил о стране и ее населении. Я не соглашалась с королем, опираясь на оба мои пребывания во Франции и на свои путешествия внутри ее и в соседних странах, причем я полагала, что французам не стоило давать себе труда меня обманывать и потому они мне позволили наблю­дать жизнь, какою она была в действительности. Знаме­нитый (своими несчастьями и гонениями, которым он подвергся по смерти короля со стороны герцога зудер-манландского) граф Армфельд часто соглашался со мной. Все-таки я была довольна, когда кончился этот визит и король отправился к императрице.

На следующий день он уехал, одарив всю свиту им­ператрицы. Он преподнес мне лично в знак особого рас­положения перстень с его портретом, окруженным боль­шими бриллиантами, совершенно уродовавшими кольцо. Мы тотчас же уехали из Фридрихсгама прямо в Царское Село, куда приехали за день до дня восшествия на престол императрицы, так что я уже не успела поехать в город. Я поспешила вынуть бриллианты из кольца шведского короля и окружила его портрет маленькими жемчугами, а бриллианты подарила своей племяннице Полянской, которая приехала в числе других фрейлин па праздник восшествия на престол.

По возвращении свиты в Царское Село я подверг­лась нелепому нападению со стороны фаворита Ланско­го. В качестве обер-гофмейстера князь Барятинский по­лучил приказание ежедневно посылать в Академию для на печатания в газете отчет о нашем путешествии, оста­новках в разных городах, приемах и т. п. Когда князь Барятинский сообщил мне об этом, я ответила, что все подписанное им будет напечатано без замедления, что это давно уже мною приказано, равно как приказано помещать касательно нашего двора только статьи за подписью князя или гофмаршала Орлова, не меняя в них ничего, даже орфографии. Ланской объявил мне, что петербургская газета в этих отчетах после императ­рицы упоминала только мое имя.

-Спросите об этом князя Барятинского,- ответила я,- я не писала и не редактировала этих отчетов; с тех пор как я управляю Академией, в газете помещаются о нашем дворе исключительно статьи, подписанные им или Орловым.

- Однако,- возразил он,- кроме императрицы упоминается только ваше имя.

-Я вам уже сказала, чтобы вы обратились к князю Барятинскому за разъяснением, почему ваши имена не помещены в газете; я не читала этих отчетов и вовсе не касалась их.

Однако Ланской все продолжал повторять то же са­мое. Меня это вывело из терпения, и я сказала:

-Знаете что, милостивый государь, как ни велика честь обедать с государыней - и я ее ценю по достоин­ству,- но она меня не удивляет, так как с тех пор, как я вышла из младенческих лет, я ею пользовалась. Покой­ная императрица Елизавета была моей крестной ма­терью. Она бывала у нас в доме каждую неделю, и я часто обедала у нее на коленях, а когда я могла сидеть на стуле, я обедала рядом с ней. Следовательно, вряд ли я стала бы печатать в газетах о преимуществе, к которому я привыкла с детства и которое мне принадле­жит по праву рождения.

Я думала, что на этом нелепый разговор и закончит­ся; ничуть не бывало, он настаивал на своем. Зала на­полнялась приглашенными, и я ему сказала очень гром­ко, чтобы быть услышанной всеми, что лицо, во всех своих поступках движимое только честностью и ставя­щее целью своей службы исключительно благо страны, может и не пользоваться блестящим состоянием и влия­нием при дворе, но зато чувствует внутренний мир и, спокойно держась намеченного пути, нередко пережива­ет те снежные или водяные пузыри (Эти слова оказались пророческими: через год, летом, Ланской умер и в буквальном смысле слова лопнул: у него лопнул живот), которые лопаются на его глазах. Наконец императрица своим появлением избавила меня от продолжения этого глупого разго­вора.

В течение зимы у меня было много домашнего горя, которое сильно расшатало мое здоровье.

Весной я попросила двухмесячный отпуск и поехала в Троицкое, оттуда в Круглое, где я оставалась только неделю, но с удовольствием заметила, что земля стано­вилась плодороднее, а мои крестьяне стали более доста­точными и трудолюбивыми; они владели вдвое большим количеством скота и лошадей, чем когда я их получила, и они почитали себя счастливее, чем в период своей при­надлежности сперва Польше, а затем казне. Попечения об обеих Академиях рассеивали грустные мысли, кото­рые более чем когда-либо овладевали мной.

Вскоре возникшая война с Швецией (Русско-шведская война 1788-1790 гг. возникла из-за по­пытки Швеции вернуть владения в Прибалтике. Русский флот по­бедил в Гогландском (1788) и Ревельском (1790) сражениях. Вой­на завершилась Верельским миром 1790 г), обнаружив­шая во всем блеске твердость характера императрицы, послужила поводом к довольно странному инциденту. Я познакомилась с герцогом зудерманландским, братом шведского короля, во время первого моего путешествия за границу. Он послал в Кронштадт парламентера с письмом к адмиралу Грейгу (Грейг Самуил Карлович (1736-1788) - русский адмирал, отличился в 1770 г. при сожжении турецкого флота в Чесменском заливе, а в 1788 г. победил шведский флот у Гогланда ), в котором просил его переслать мне письмо и ящик, найденный им па одном из захваченных судов. Адмирал Грейг, будучи иностран­цем и близким моим другом, нашел нужным действо­вать в этом случае с величайшей осторожностью: он по­слал и ящик и письмо в совет в Петербург, где императ­рица заседала почти на каждом собрании. Она приказа­ла отослать мне ящик и письмо, не вскрывая их. Я была на даче и чрезвычайно удивилась, когда мне доложили, что приехал курьер из совета; он передал мне толстый пакет от знаменитого Франклина (Движимый чувством уважения и дружбы ко мне, он пред­ложил меня в члены почтенного и знаменитого философского обще­ства в Филадельфии, куда я и была принята единогласно; у меня был уже диплом его, и оно пользовалось каждым случаем, чтобы посылать мне издаваемые им произведения. Этот пакет и заключал в себе несколько таких книг и письмо от секретаря общества. Письмо Франклина польстило мне больше послания гечрцога, так как я его считала выдающимся человеком и он соединял глубокие познания с простотой обращения и непритворною скромностью, благодаря которой он очень снисходительно относился к другим. Я написала Франклину и секретарю философского общества и искренно поблагодарила их за присланные книги )(Франклин Бенджамин (1706-1790) - американский госу­дарственный деятель, ученый, просветитель, один из авторов Дек­ларации независимости США (1776) и Конституции (1787), призывал к отмене рабства негров; известен трудами в области электри­чества; иностранный почетный член Петербургской Академии наук с 1789 г. Основал в 1743 г. Филадельфийское философское общество )и очень лестное письмо от герцога зудерманлавдского, в котором он меня извещал, что вследствие войны, возникшей между Россией и Швецией, он захватил одно судно, на котором и нашел посылку, адресованную на мое имя, и что, со­хранив ко мне уважение, вызванное нашим знакомст­вом в Ахене и Спа, он спешит послать мне означенную посылку, так как не желает, чтобы война, столь неестественная между двумя монархами, связанными столь близкими родственными узами, распространила свое влияние и на личные отношения частных людей. Я отослала курьера, сказав ему, что я сейчас же поеду но дворец и покажу императрице письма. Я действи­тельно поехала в город прямо ко двору, хотя было че­тыре часа дня, то есть такой час, когда даже министры не ездили к императрице. Войдя в уборную, я сказала лакею, чтобы он доложил императрице, что, если она не занята, я буду счастлива поговорить с ней и показать ей бумаги, которые получила утром. Императрица приняла меня в спальне; она писала за маленьким столиком; я передала ей письмо герцога зудерманландского.

-А это,- сказала я,- письмо от Франклина и от секретаря Филадельфийского философского общества, я состою его недостойным членом.

Когда императрица прочла письмо герцога, я спроси­ла ее приказаний на этот счет.

-Пожалуйста,- ответила она,- не продолжайте этой переписки и не отвечайте на письмо.

-Наша переписка не будет продолжаться. Это пер­вое письмо, которое я получила от герцога за двенад­цать лег,- ответила я,- и не велика беда, если я пока­жусь ему невоспитанной и грубой, не отвечая на пись­мо; я бы рада была приносить вашему величеству боль­шие жертвы. Но позвольте вам напомнить правдивый портрет герцога, который я вам нарисовала. Может быть, вы согласитесь со мной, что он сделал мне честь написать это письмо не для моих прекрасных глаз, а потому, что он желал бы найти какой-нибудь предлог, чтобы вступить в переговоры о собственных своих интересах, совершенно отличных от интересов его брата, ко­роля шведского.

Однако ее величество со мной не согласилась, и че­рез несколько месяцев оказалось, что я правильно оце­нила герцога и что можно было заставить его изменить интересам брата и парализовать действия шведском флота.

Выходя из апартаментов императрицы, настоятельно приглашавшей меня остаться на спектакль в Эрмитаже, я встретила в приемной одного только Ребиндера, так как рано еще было собираться гостям. Ребиидер был в полном смысле слова порядочный человек и очень дру­жески ко мне расположен. Поздоровавшись со мной, ом объявил мне, что знает, почему я была у императрицы.

-Весьма вероятно,- ответила я,- скажите только, каким образом вы это узнали? (Я думала о парламентере и о письме герцога зудерманланд­о).

-Я получил письмо из Киева, в котором мне пи­шут, что ваш сын женился по выходе его полка из Кие­ва, во время одной из стоянок.

Я чуть не упала в обморок, но собралась с силами и спросила имя невесты моего сына. Он мне назвал фами­лию Алферовой и, видя, что со мной делается дурно, не мог понять, почему его слова так на меня подействовали.

-Ради бога, стакан воды!-сказала я.

Он побежал за водой, и, когда я пришла немного в себя, я ему сказала, что мое свидание с государыней касалось письма, полученного мною от герцога зудер­манландского, и что я впервые от него узнаю о свадьбе сына, которая, очевидно, очень неудачна, если он не спросил у меня даже разрешения на нее. Бедный Ребиндер был в отчаянии, что сообщил мне столь неприятную новость, но я попросила его не говорить больше об этом п развлечь меня другим разговором, дабы я могла со-бр.чться с силами и исполнить приказание, столь ми­лостиво отданное государыней, провести вечер с ней.

Но это усилие над собой чуть не стало для меня роковым. Все заметили, что я была взволнована, и, пожалуй, заключили бы из этого, что я состою в преступной переписке с врагами государства, если бы императ­рица несколько раз не заговаривала со мной очень ласково; заметив, что я была печальна и так задумчи­ва, что не слышала ничего, что делалось на спепе, она старалась развлечь меня веселыми и смешными разго­ворами, которые она одна умела придумывать в одну минуту.

После спектакля я не пошла к императрице, как то делали ее приближенные, а поехала домой. У меня сде­лалась нервная лихорадка, и в течение нескольких дней мое горе было столь велико, что я могла только пла­кать. Я сравнивала поступок сына с поведением моего мужа относительно своей матери, когда он собирался на мне жениться; я думала, что всевозможные жертвы, принесенные мною детям, и непрестанные заботы о вос­питании сына, всецело поглотившие меня в течение столь­ких лет, давали мне право на доверие и почтение с его стороны. Я предполагала, что заслужила больше моей свекрови дружбу и уважение своих детей и что мой сын посоветуется со мной, предпринимая столь важный для нашего общего счастья шаг, как женитьба. Два месяца спустя я получила письмо, в котором он просил у меня разрешения жениться на этой особе, тогда как весь Пе­тербург уже знал о его нелепой свадьбе (Свадьба эта была, во всяком случае, необъяснима, гак как невеста не отличалась ни красотой, ни умом, ни воспитанием. Ее отец был в молодости приказчиком и впоследствии служил в та­можне, где сильно воровал; мать ее была урожденная Потемкина, но была весьма предосудительного поведения и вышла замуж, не имея ничего лучшего, за этого человека )и обсуждал ее на всех перекрестках. Я уже собрала сведения о всей семье его жены и чуть с ума не сошла от горя, получив это письмо, как бы в насмешку испрашивающее у меня разрешение на уже совершившийся факт. Одновременно с его письмом я получила и послание от фельдмаршала графа Румянцева, в котором он говорил мне о предрас­судках, касающихся знатности рода, о непрочности бо­гатства и как будто преподавал мне советы. Словом, его письмо было смешно, если не сказать больше, тем более что я никогда не давала ему ни повода, ни права стано­виться между мной и сыном в столь важном вопросе. Я ответила ему в насмешливом тоне, скрытом под самой изысканной вежливостью, уверяя его, что в числе безумных идей, внедренных, может быть, в моей голове, никогда не существовало слишком высокого и преувеличенного мнения о знатности рождения и что, не обладая красноречием его сиятельства, не возьмусь объяснять ему, почему я предпочитаю всем подобным пустым пред­рассудкам хорошее воспитание и нераздельную с ним чистоту нравов и т. п.

Сыну своему я написала только» несколько слои: «Когда ваш отец собирался жениться Па графине Екате­рине Воронцовой, он поехал в Москву испросить разре­шения на то своей матери; я знаю, что вы уже женаты несколько времени; знаю также, что моя свекровь не более меня была достойна иметь друга в почтительном сыне».

У меня открылась нервная лихорадка, я потеряла ап­петит и с каждым днем худела. Зимой я почувствовала себя физически лучше и усердно занималась делами в качестве директора одной Академии и президента дру­гой. Я взяла на себя собрать слова (Для первого русского этимологического словаря, изданного Российской Академией (Словарь Академии Российской (Толковый словарь русского языка), ч. 1-VI, был издан в Петербурге в 1789-1794 гг.)), начинающиеся на определенные три буквы алфавита, и согласилась испол­нить работу, порученную мне членами Академии и со­стоявшую в точном и ясном объяснении всех слов, име­ющих отношение к нравственности, политике и управле­нию государством. Эта задача, довольно трудная для меня, поглощала много времени и па несколько часов в день отвлекала меня от грустных мыслей, осаждавших меня.

Я нигде не бывала и ездила только два-три раза в неделю к императрице, где проводила вечер в избран­ном обществе, составлявшем интимный кружок импе­ратрицы. Весной я переселилась на Дачу моего отца (Один из загородных дворцов отца Е. Р. Дашковой был по­строен на Царской перспективе за Обуховским мостом, впоследст­вии дворец был перестроен, ныне там помещается учебное заведе­ние (Московский пр., д. 17); )она была дальше моей, которая еще достраивалась, и мало кто тревожил меня в моем уединении, да и те беспокоились напрасно, так как я никого не принимала, Все это лето я была в таком грустном настроении, что мной овладевали черные мысли, побеждаемые мною только с помощью кеба; с той минуты, как я поняла, что покинута своими детьми, жизнь стала для меня тяже­лым бременем, и я безропотно и с радостью отдала бы ее первому встречному, который пожелал бы отнять ее у меня.

В следующем году было еще хуже. Получив двухме­сячный отпуск, я посетила Троицкое и Круглое. Когда я вернулась, моя сестра Полянская объявила мне, что по требованию одной портнихи, некой Генуци, полиция за­претила моей дочери выезд из Петербурга, так что она даже была под надзором; между тем она была больна, и доктор Роджерсов-сообщил ей, что жизнь ее окажет­ся в опасности, если она как можно скорей не поедет на воды в Ахен. Я дала пройти три дня, дабы моя дочь не приписала мое посещение влиянию сестры, и на четвер­тый день после этого разговора, несказанно огорчивше­го меня, поехала к ней попозже вечером, чтобы никого у нее не встретить. Она была на ногах, но очень измени­лась; она дышала с трудом, и цвет лица у нее был зеле­ный. Увидев меня, она хотела было броситься мне в но­ги; но я ее остановила и, поцеловав, сказала, что она должна успокоиться и беречься и что все устроится к лучшему. Я сократила свое посещение, полагая, что она нуждалась в отдыхе после волнения вследствие моего внезапного появления. Мне также необходимо было остаться одной и даже лечь в постель, чтобы успокоить свои нервы. На следующий день я вернулась к ней, и, когда ей стало лучше, я предложила ей поселиться со мной на даче возле Петербурга и обещала ей уладить дела с кредиторами и испросить для нее у ее величества разрешение ехать в Ахен, куда и отправлю ее летом, поручившись за ее долги и дав ей необходимые для ее путешествия деньги. Она поправилась немного и, когда я все устроила, уехала в Ахен. Я дала ей в спутницы мисс Бетс (Моя лектриса-англичанка, и сама осталась одна в Кирианове).

Я условилась с дочерью, что по окончании лечения она вернется ко мне, не теряя времени. Вместо этого она поехала после лечения в Вену, а оттуда в Варшаву, и четырнадцать тысяч рублей, ланные мною на путешест­вие, оказались истраченными на эти ненужные поездки. Она снова наделали долгов и подверглась опасности, так как попала в Польшу во время охватившей ее рево­люции. Добрая мисс Бете, предполагая, что госпожа Щербинина будет путешествовать неопределенное вре­мя, попросила позволения вернуться ко мне и проехала всю Германию, имея с собой только одного лакея-немца, знавшего язык страны. Для меня было, конечно, очень приятно иметь ее с собой, но, с другой стороны, я скор­бела о том, что моя дочь рассталась с этой доброй осо­бой, ограждавшей ее от бессовестной эксплуатации окружавших ее людей; вместе с тем она решилась снова подвергнуть себя неприятностям и огорчить свою нежную мать, великодушно простившую ей все горе, ко­торое она ей доставила.

Мисс Бетс нашла во мне большую перемену и не сумела скрыть свою печаль и изумление по этому слу­чаю. Она была еще больше поражена, когда я ей рас­сказала, что за последние два месяца каждый день, вставая, я не знала, дотяну ли я день до конца или покончу с собой. Однако самоубийство по зрелом раз­мышлении показалось мне малодушием и трусостью, и это удержало меня от исполнения моего па морения, хо­тя я с радостью пошла бы навстречу смерти, если бы получила ее из других рук, а не из своих собственных. Зимой я менее страдала от ревматизма, ухудшившегося вследствие сырости моей дачи. Я выезжала кататься в экипаже и, по обыкновению, два раза в неделю обедала у императрицы. Однажды за обедом дежурный генерал-адъютант, граф Брюс (Брюс Яков Александрович (1742-1791) - участник русско-турецкой войны 1770 г., в 1773 г, командовал финляндской диви­зией в войне против шведского короля Густава III, генерал-аншеф, с 1781 по 1786 гг, - главнокомандующий Москвы) , рассказал, с какой беззавет­ной храбростью солдаты взбирались на стену города, с которой стреляли по ним.

- Меня это не удивляет,- ответила я.- Мне ка­жется, что самый большой трус может вызвать в себе минутную храбрость; он бросается в атаку, потому что сам знает, что долго она не продолжится. Впрочем, из­вините меня, граф, но я считаю героическим мужеством не храбрость в сражении, а способность жертвовать со­бой и долго страдать, зная, какие мучении ожидают вас впереди. Пели будут постоянно тереть тупым деревян­ным оружием одно и то же место на руке и вы будете терпеть это мучение, не уклоняясь от него, я сочту вас мужественнее, чем если бы вы два часа сряду шли пря­мо на врага.

Императрица меня поняла, но милый граф запутался в каких-то туманных объяснениях и, в конце концов, упомянул о самоубийстве, как о доказательстве мужест­ва. Я сказала, что много думала над этим вопросом и, обсудив все, что прочла о нем, пришла к заключению, что, независимо от того, что, убивая себя, человек гре­шит против своего создателя и против общества, этим он ясно доказывает, что к этому малодушному поступку привел его недостаток мужества и терпения. Императ­рица не спускала с меня глаз, и я сказала ей, улыбаясь, что я никогда ничего не предприму ни для ускорения, ни для отдаления своей смерти и что вопреки софизму Ж.-Ж. Руссо, пленившему меня в детстве (я тогда уже лю­била храбрость), я нахожу, что дам более яркое доказа­тельство твердости своего характера, если сумею стра­дать, не прибегая к лекарству, которым не вправе поль­зоваться. Императрица спросила меня, о каком софизме я говорю и в каком сочинении Руссо он заключается.

-Он говорит в «Новой Элоизе»: «Напрасно боятся смерти, так как пока мы живем, ее нет, а когда она наступает, мы уже не существуем».

-Это очень опасный автор,- ответила государы­ня,- его стиль увлекает, и горячие молодые головы вос­пламеняются.

-Когда я была в Париже, ваше величество, одно­временно с ним, я не хотела его видеть. Уже одно то, что он жил в Париже инкогнито, доказывает, что скромность его была притворна и что он снедаем был честолюбием и желанием наполнить своим именем весь мир. Его произведения, конечно, опасны, как ваше вели­чество только что изволили говорить, потому что моло­дые головы легко могут принять его софизмы за силло­гизмы.

С этого дня императрица пользовалась каждым слу­чаем, чтобы развлечь меня, и эта доброта меня глубоко трогала.

Однажды утром мы остались с ней вдвоем, и она попросила меня написать русскую пьесу для своего те­атра в Эрмитаже. Я тщетно уверяла ее, что у меня не было ни малейшего таланта к подобным произведениям; она настаивала на своем, объясняя свое упорство тем, что она на опыте знает, как подобная работа забавляет и занимает автора. Я принуждена была обещать ей, что исполню ее желание, но поставила условием, что она прочтет первые два акта, поправит и откровенно ска­жет, не лучше ли бросить их в огонь. В тот же вечер я написала оба акта и отнесла их государыне. Пьеса на­зывалась по имени главного действующего лица «Тоисиоков» (Комедия Е. Р. Дашковой «Тоисиоков, или Человек бесхарак­терный» была напечатана в «Российском феатре, или Полном собра­нии всех феатральных сочинений» (1788, ч, XIX, с. 239-317). Глав­ный герой Тоисиоков не имеет ни воли, ни характера. В XVIII в. предполагали, что в пьесе изображен Л. А. Нарышкин, который играл роль придворного шута при Петре III и Екатерине II. Ему противостоит главная героиня Решимова, обладающая и характе­ром, и волей, и энергией. В Решимовой выражены черты личности автора комедии); не желая, чтобы думали, что я хочу изобра­зить какое-нибудь лицо в Петербурге, я избрала наибо­лее распространенный у нас тип бесхарактерного чело­века, которым наше общество, к сожалению, изобилует. Ее величество удалилась со мною в спальню, чтобы про­честь мой экспромт, который мне казался недостойным такой чести; она смеялась над различными сценами, и не знаю, вследствие ли своей снисходительности или пристрастия, которое она иногда выражала мне, она объявила их превосходными. Я рассказала ей план всей пьесы и развязку, предполагаемую в третьем акте. Но ее величество заставила меня обещать, что я напишу ее в пяти актах; но, кажется, пьеса от этого не выиграла, так как действие оказалось растянутым и скучным. Я ее кончила как могла, и через два дня она была уже переписана набело и в руках императрицы. Она была играна в Эрмитаже и впоследствии напечатана.

На следующий год я попросила у ее величества раз­решение для моего сына покинуть армию па два-три месяца и поехать в Варшаву, с тем чтобы заплатить долги сестры и привезти ее на родину. Государыня на это согласилась, и я отдала по этому случаю все леньги, какие имела, и в продолжение шести месяцев жила дол­гами, так как только в конце этого периода стали посту­пать мои доходы. Мой сын совершил упомянутое путе­шествие и привез свою сестру в Киев, к месту своего служения. Оттуда оба они написали мне об этом. Я уже несколько лет не получала писем от моих детей, а так как никто и ничто не вытеснило их из моего сердца, то можно себе представить, как я была несчастна.

Под начальством моего брата по таможне служил один молодой человек по фамилии Радищев (Радищев Александр Николаевич (1749-1802)-русский революционный мыслитель и писатель; его произведения: «Путеше­ствие из Петербурга в Москву» (1790), ода «Вольность» (1783), повесть «Житие Ф. В. Ушакова» (1789) и др. За обличение само­державия и крепостничества, он был сослан в Сибирь, откуда был возвращен в 1797 г.; в новых проектах реформ выступил за уничтожение крепостного права); он учился в Лейпциге, и мой брат был к нему очень привя­зан. Однажды в Российской Академии в доказательство того, что у нас было много писателей, не знавших род­ного языка, мне показали брошюру, написанную Ради­щевым. Брошюра заключала в себе биографию одного товарища Радищева по Лейпцигу, некоего Ушакова, и панегирик ему. Я в тот же вечер сказала брату, ко горы л послал уже купить эту брошюру, что его протеже стра­дает писательским зудом, хотя ни его стиль, ни мысли не разработаны, и что в его брошюре встречаются даже выражения и мысли, опасные по нашему времени. Через несколько дней брат сказал мне, что я слишком строго осудила брошюру Радищева; прочтя ее, он нашел толь­ко, что она ненужна, так как Ушаков не сделал и не сказал ничего замечательного.

- Может быть, я слишком строго к нему отнес­лась,- возразила я.

Однако, видя, что брат интересуется этим молодым человеком, я сочла своим долгом сообщить ему, какое заключение я вывела из этой глупой брошюрки: чело­век, существовавший только для еды, питья и сна, мог найти себе панегириста только в том, кто снедаем жаж­дой распространять свои мысли посредством печати, и что этот писательский зуд может побудить Радищева написать впоследствии что-нибудь еще более предосуди­тельное. Действительно, следующим летом я получила в Троицком очень печальное письмо от брата, в котором он мне сообщал, что мое пророчество исполнилось; Радищев издал несомненно зажигательное произведение, за что его сослали в Сибирь. Я далека была от мысли радоваться, что мои выводы оказались верными, и меня опечалила судьба Радищева и еще более горе моего брата, которое, как я знала, не скоро еще уляжется. Я даже предвидела, что фаворит, с которым граф Алек­сандр был в натянутых отношениях, не преминет попы­таться набросить тень и па него по этому случаю. Он действительно так и сделал; при другом государе ему удалось бы и повредить ему, по на Великую Екатерину его слова не произвели никакого впечатления. Однако этот инцидент и интриги генерал-прокурора внушили мо­ему брату отвращение к службе, и он попросил годового отпуска, ссылаясь на расстроенное здоровье, требовав­шее покоя и деревенского воздуха. Когда он уехал в свои поместья, я очутилась одна в Петербурге, в обще­стве, ставшем мне ненавистным; но меня поддерживала надежда на его возвращение; однако до истечения сро­ка отпуска он подал прошение об отставке и получил ее.

Он кончил свою полезную для отечества службу в 1794 г. Через полтора года после его отъезда вдова од­ного из наших знаменитых драматических авторов, Княжнина (Княжнин Яков Борисович (1742-1791) - русский драма­тург, член Российской Академии. Написал в 1789 г. трагедию «Ва­дим Новгородский», в которой главный герой предпочитает смерть жизни под властью добродетельного монарха. Эта пьеса была на­печатана в XXXIX т. «Российского феатра». Екатерина II распоря­дилась собрать все экземпляры трагедии и публично сжечь их перед Адмиралтейством), попросила меня напечатать в пользу его детей последнюю написанную им и еще не изданную трагедию.

Мне доложил об этом один из советников канцеля­рии Академии наук, Козодавлев. Ему я и поручила про­честь ее и сообщить мне, нет ли в трагедии чего-нибудь противного законам или религии, и добавила, что охотно даю ему это поручение, так как он превосходно владеет русским языком и, будучи сам писателем, может судить о том, что можно или нельзя напечатать у нас. Козодав­лев сообщил мне. что пьеса содержит в себе истори­ческие факты, происшедшие в Новгороде, что он ничего не нашел в ней предосудительного и что развязка за­ключается в торжестве русского государя и изъявлении покорности Новгородом и мятежниками. Тогда я велела напечатать ее, с тем чтобы вдова понесла возможно ме­нее расходов. Трудно себе представить, какие нелепые последствия это повлекло за собой. Граф Иван Салты­ков, никогда ничего не читавший, по чьему-то наущению объявил фавориту графу Зубову (Зубов Платон Александрович (1767-1822) - фаворит Ека­терины II (с 1789 г.), участник заговора 1801 г. против Павла I), что он прочел эту трагедию и что она является чрезвычайно опасной в данное время. Не знаю, прочла ли ее императрица или граф Зубов, но в результате ко мне явился полицеймей­стер и очень вежливо попросил меня отдать соответству­ющее приказание хранителю книжного магазина Академии, так как императрица приказала ему взять все на­ходившиеся в нем экземпляры трагедии, находя ее слишком опасной для распространении и публике. Я ис­полнила его просьбу, предупредив, что вряд ли он най­дет эту книгу в магазине, так как она помещена в по­следнем томе «Российского феатра», издаваемого Ака­демией в свою пользу; я добавила, что он мог испортить этот том, вырвав из него названную комедию, но что мне это кажется смешным, так как это произведение гораздо менее опасно для государей, чем некоторые французские трагедии, которые играют в Эрмитаже. Днем ко мне явился генерал-прокурор Сената Самойлов с упреком от имени императрицы, что я напечатала эту пьесу Княжнина. Не знаю, хотели ли меня этим напу­гать или рассердить, но во всяком случае ни того, ни другого не достигли. Я очень твердо и спокойно ответи­ла графу Самойлову, что удивляюсь, как ее величество может допустить мысль, что я буду способствовать рас­пространению произведения, могущего нанести ей вред. Самойлов сообщил, что императрица намекнула и на брошюру Радищева, говоря, что трагедия Княжнина яв­ляется вторым опасным произведением, напечатанным в Академии; в ответ на это я выразила желание, чтобы императрица прочла их и в особенности сравнила эту пьесу с теми, которые даются на ее сцене и в обществен­ном театре; «наконец,- добавила я,- это меня не каса­ется, так как я подвергла ее цензуре советника Козодавлева, прежде чем разрешить вдове автора печатать ее в свою пользу»; в заключение я выразила надежду, что меня не будут больше беспокоить по поводу этой истории.

На следующий день, вечером, я, по обыкновению, по­ехала к императрице провести вечер с пей в интимном кружке. Когда императрица вошла, ее лицо выражало сильное неудовольствие. Подходя к ней, я спросила ее, как она себя чувствует.

-Очень хорошо,- ответила она,- но что я вам сделала, что вы распространяете произведения, опасные для меня и моей власти?

-Я, ваше величество? Нет, вы не можете этого ду­мать.

-Знаете ли, - возразила императрица, - что это произведение будет сожжено палачом.

Я ясно прочла на ее лице, что эта последняя фраза была ей внушена кем-то и что эта идея была чужда ее уму и сердцу.

-Мне это безразлично, ваше величество, так как мне не придется краснеть по этому случаю. Но, ради бога, прежде чем совершить поступок, столь мало гар­монирующий со всем тем, что вы делаете и говорите, прочтите пьесу и вы увидите, что ее развязка удовлетво­рит вас и всех приверженцев монархического образа правления; но главным образом примите во внимание, ваше величество, что, хотя я и защищаю это произведе­ние, я не являюсь пи ею автором, ни лицом, заинтересо­ванным в его распространении.

Я сказала эти последние слова достаточно вырази­тельно, чтобы этот разговор окончился; императрица се­ла играть; я сделала то же самое.

Через день я поехала к императрице с обычным до­кладом, твердо решив, что, если она не позовет меня, как всегда, в комнату бриллиантов (В этой комнате были выставлены большая и малая брил­лиантовые короны и все бриллианты. Когда императрица видела меня среди придворных в своей уборной, она всегда звала в эту комнату, где мы оставались с ней вдвоем и свободно разговари­вали, пока ее причесывали), я не буду больше ездить к ней по утрам и, не откладывая, подам проше­ние об отставке.

Самойлов, выходя от императрицы, шепнул мне: «Императрица сейчас выйдет; будьте покойны; она на вас не сердится». Я ответила ему громко, чтобы меня слышали все присутствующие:

-Мне нечего волноваться, так как я ничего дурного не сделала. Мне было бы досадно за императрицу, если бы она питала несправедливые чувства ко мне; впрочем, я ведь не впервые переношу несправедливости.

Императрица вскоре появилась и, дав присутствую­щим поцеловать руку, сказала мне: «Пойдем со мной, княгини». Надеюсь, что читатели этих Записок поверят мне, что это приглашение доставило мне огромное удо­вольствие, не столько за себя, сколько за императрицу, так как я с грустью должна была сознаться, что моя отставка и отъезд из Петербурга не послужили бы к ее чести. Надеюсь также, что мне не припишут суетности, которая никогда мне и в голову не приходила.

Словом, я была очень рада, что императрица не за­ставила меня окончательно порвать с ней, и как только я переступила порог, я попросила ее дать мне поцело­вать руку и забыть все происшедшее за последние дни. Императрица начала было: «Но в самом деле, княги­ня...»- но я прервала ее, сказав, что черная кошка проскочила между нами и не следует звать ее назад. Импе­ратрица, смеясь, заговорила о другом; я сама была очень весела и за обедом заставила ее хохотать.

Война с Швецией закончилась миром, подписанным в августе 1790 г. Можно было надеяться па заключение весьма славного для нас мира и с Турцией. Нее радова­лись в Петербурге. Вскоре действительно был подписан мир, достойный высоких подвигов нашей армии, безза­ветного патриотизма некоторых генералов и офицеров. Никакие интриги французов не могли впоследствии под­винуть Турцию на новую войну с Россией; она ее боя­лась. Мне хотелось увидеться с братом, пожить в моем любимом имении и совсем удалиться со службы и от жизни в туманной столице, по я не хотела уехать из Петербурга, не заплатив долгов дочери. У меня был еше свой долг в банке в тридцать две тысячи рублей, кото­рым я ликвидировала свои заграничные долги (Я заняла эти деньги на расходы, вызванные путешествиями и воспитанием сына); мечтая о спокойной деревенской жизни, я решила продать свой петербургский дом и расстаться со столицей, покончив со всеми долгами, и тем приобрести спокойствие духа.

Щербинин подарил своей жене и своей двоюродной сестре, госпоже Б., по большому имению. Его мать и сестры просили учредить опеку над остальными имения­ми Щербинина, может быть в надежде, что вышеозна­ченные дарственные записи будут объявлены недействи­тельными. Он сам мог бы расстроить опеку, так как закон об опеке над лицами, признанными неспособными к управлению своими имениями, так ясно соблюдает интересы владельца имений, что ему стоит только здра-по ответить на некоторые вопросы, чтобы родным его было отказано в их просьбе учредить опеку. Однако Щербинин этого не сделал, и его мать и сестры даже убедили его, что они для его же блага предприняли этот таг. Когда я освободила свою дочь, поручившись за нее, и отправила ее в Ахен, я велела принести себе век­селя, подписанные ею; среди них я нашла счета, подпи­санные не только ею, но и ее мужем, и, судя по товарам, перечисленным в них, они очевидно были использованы самим Щербининым. Я не признала эти счета, не желая сознательно давать себя дурачить. Я поэтому снеслась с опекунами Щербинина и от них узнала, что он подарил своей жене прекрасное имение, причем дарственная за­пись была составлена с соблюдением всех требований закона. Я и сказала им, чтобы они обратились в Сенат, который один мог утвердить ее или признать недействи­тельной и, рассмотрев представленные счета, решить, которые из них я должна заплатить полностью и кото­рые они признают подлежащими уплате одним Щерби­ниным или нами обоими. Дело в Сенате затянулось, и так как я не желала давать повод думать, что я хочу, чтобы имение было непременно присуждено дочери, тем более что в сущности я этого вовсе и не желала, так как знала, что моя дочь была в значительной степени ви­новна в расстройстве состояния своего мужа, я даже имела мужество сказать это генерал-прокурору, имев­шему большое влияние на решение дела в ту или дру­гую сторону, и просила только ускорить его, дабы я мог­ла решить, надо ли мне продавать или заложить свои имения, чтобы заплатить долги дочери и, покончив с де­лами, уехать в деревню. Наконец Сенат вынес решение в пользу моей дочери; и императрица утвердила его. Я заплатила большую часть долгов моей дочери; остальные же обязалась уплатить вскоре по моем при­езде в Москву.

Я уже продала свой дом и жила одна в огромном доме отца; со мной было небольшое количество прислу­ги; в этом большом пустынном доме я казалась себе принцессой, зачарованной злым волшебником, не позво­лявшим мне уехать. Мне было поручено управление имением дочери; я обложила ее крестьян таким легким оброком, что они считали себя счастливыми и даже те, ко­торые покинули свои избы, вернулись домой. Вследствие этого доходы с имения с трудом оплачивали проценты на капитал, данный мною в уплату долгов моей дочери.

Я письменно просила у императрицы уволить меня от управления обеими Академиями и дать мне двухлет­ний отпуск для поправления здоровья и устройства сво­их дел. Императрица не пожелала, чтобы я оставила совсем Академию, и позволила мне только уехать на два года. Я тщетно представляла императрице, что Ака­демия наук в особенности не может оставаться без ди­ректора столь долгое время; она пожелала, чтобы я на­значила себе заместителя из лиц, подчиненных мне, с тем чтобы он ничего не предпринимал, не списавшись предварительно со мной. Она хотела также, чтобы я продолжала получать жалованье директора Академии наук (Оно было всего в три тысячи рублей - столько же, сколько до меня получал Домашнев за то, что ровно ничего не делал и разорял Академию). Императрица выразила графу Безбородко свою печаль по поводу моего намерения уехать; несмотря на мое твердое решение жить в деревне и мое желание повидаться с моим братом, графом Александром, я с глубокой печалью думала о том, что, может быть, ни­когда больше не увижу императрицу, которую страстно любила еще до восшествия ее на престол, когда я имела возможность оказывать ей более существенные услуги, чем она мне; следовательно, моя любовь к пей была вполне бескорыстна, и я не переставала ее любить, несмотря на то что она в своем обращении со мной не всегда повиновалась внушениям своего сердца и ума; я с радостью любовалась ею каждый раз, когда она дава­ла к тому повод, и ставила ее выше самых великих госу­дарей, когда-либо сидевших на российском престоле.

Окончательно устроив все дела и приготовившись к отъезду, я отправилась вечером в Таврический дворец, где находилась императрица. Она меня осыпала любез­ностями, и я все не решалась проститься с ней, В обыч­ный час императрица удалилась к себе, и я хотела по­просить у нее позволения проститься с ней в ее комнате, но великий князь Александр и его прелестная супруга случайно загородили мой путь, разговаривая с князем Зубовым. Я шепнула Зубову, чтобы он меня пропустил, так как я хочу поцеловать руку императрицы в послед­ний раз перед моим отъездом, решив уехать утром на следующий день. Он сказал мне: «Подождите немно­го» - и исчез. Я думала, что он пошел доложить госу­дарыне о моем желании проститься с ней, но прошло добрых полчаса, и никто за мной не приходил. Я вышла в соседнюю комнату и, встретив камердинера императ­рицы, поручила ему передать ей, что я желала бы поце­ловать ее ручку перед отъездом из Петербурга. Через четверть часа он вернулся и сказал, что императрица меня ожидает. Каково было мое удивление, когда, вхо­дя к ней, я увидела вместо ясного, спокойного выраже­ния лица, которое у нее было весь вечер,- физиономию возмущенную и даже с признаками гнева. Вместо сер­дечного прощания она сказала мне только:

- Желаю вам счастливого пути, княгиня.

Когда человек привык судить себя строго и совесть его ни в чем не упрекает, ему трудно угадать не заслу­женные им чувства других. Так было и в данном случае, Я предположила, что императрица получила дурные из­вестия, взволновавшие ее, внутренне помолилась о ее спокойствии и благополучии и удалилась. На следую­щий день ко мне приехал проститься Новосильцев (Новосильцев (Новосильцов) Николай Николаевич (1761 - 1836), в 1786 г. служил в Иностранной коллегии, в 1803-1804 гг.- президент Петербургской Академии; с 1813 г. фактически управлял Польшей), родственник Марии Саввишны, приближенного лица императрицы, пользовавшегося ее доверием. Я спросила его, не приезжал ли вчера курьер с дурными вестями, так как я нашла государыню сразу так заметно изме­нившейся. Новосильцов приехал из дворца и, конечно, знал бы от своей родственницы, если бы случилось что-нибудь особенное, но он положительно уверял меня, что императрица дурных вестей не получала и что она утром была в отличном настроении духа.

Я не знала, чему приписать прием, который я встре­тила у императрицы, но вскоре получила письмо от статс-секретаря Трощинского, объяснившее мне эту за­гадку. К нему был приложен счет портного, подписан­ный моей дочерью и ее мужем, и очень трогательное и вкрадчивое прошение этого портного к императрице. Трощинский от имени императрицы выражал удивле­ние, что я, обязавшись заплатить долги моей дочери, уезжаю из Петербурга, не сдержав своего слова. Дол­жна сознаться, что я пришла в сильное негодование и тут решила не возвращаться более в Петербург. Я отве­тила Трощинскому, что удивляюсь еще больше ее вели­чества тому, как она могла остановиться на минуту на столь унизительной для меня мысли, и вернула счет, прося передать императрице, что если она велит его рас­смотреть, то увидит, что это счет мужского портного, поставлявшего одежду самому Щербинину и ливреи его лакеев; а так как я не брала на себя обязательства платить долги моего зятя, владевшего состоянием, рав­ным моему, то и отослала этого портного (Действительно, счет этого портного был оплачен опекунами через несколько месяцев из доходов Щербинина к опекуну Щербинина), который в моем присутствии обещал запла­тить ему через два месяца, и портной ушел при мне совершенно удовлетворенный. Я добавила, что если он впоследствии передумал или если кто-нибудь с целью повредить мне научил его написать это прошение, то несправедливо заставлять меня нести ответственность за это.

Оказалось, что это прошение было действительно со­ставлено приспешниками князя Зубова и сам Зубов (как я узнала впоследствии) передал его императрице в Таврическом дворце накануне моего отъезда, перед тем как меня к ней допустили. Несмотря на это, я обраща­лась с ним дружелюбно впоследствии, по восшествии на престол императора Александра и в особенности после его коронования в Москве, когда Зубов был в неми­лости.

Словом, уезжая из Петербурга, я уносила целый ряд сложных чувств, которые не были бы столь противоре­чивы, если бы моя любовь к Екатерине Второй могла бы подвергнуться изменению.

Я отправилась сначала в свое белорусское имение, дабы устроить некоторые дела и назначить сроки поступления доходов для расплаты с кредиторами доче­ри. Я пробыла там всего восемь дней; в Троицком я также прожила только неделю, так как спешила к мое­му брату, графу Александру. Проездом я остановилась в Москве на несколько дней, чтобы сделать распоряже­ния относительно устройства своего дома, который я приказала обставить скромно, но комфортабельно, что­бы жить в нем зимой. Если моя голова не вскружилась от успехов, достигнутых мною, в особенности в области управления обеими Академиями, то неудивительно, что она противостояла превратностям и ударам судьбы, постигшим меня; я твердо верю, что человек, умеющий сдерживать свое самолюбие и честолюбие в должных границах, сумеет вынести и несчастья. Я считала свою общественную деятельность законченной и посвятила себя любви к брату и деревенской жизни не только спо­койно, но радостно; мое удовольствие было отравлено только воспоминаниями о том, что люди, которых я лю­била и уважала, вредили себе в глазах других неспра­ведливыми и совершенно мною не заслуженными по­ступками по отношению ко мне.

Мой приезд был очень приятен моему брату; но, опа­саясь, что мне нельзя будет жить в своем доме в Москве и принимать в нем друзей, если он не будет устроен и вытоплен до наступления морозов, мы ясно сознали не­благоразумие моего дальнейшего пребывания у него. Я уехала в Москву и наблюдала за работами в моем доме; мой брат хотел ранее обыкновенного приехать вслед за мной в Москву. На следующий год мой браг приехал в Троицкое и остался в восторге от моего сада и различных плантаций и построек, произведенных мной, и когда я осенью приехала к нему в имение, он уполномочил меня изменить план его сада и продол­жить плантации и дорожки, которые я наметила во вре­мя моего первого шестидневного пребывания.

Лето 1796 г. я провела в своем могилевском имении, где принимала некоторых лиц из Петербурга, хорошо осведомленных о том, что делалось и говорилось при дворе, и выразивших мне свое удовольствие, что вскоре увидятся со мной, так как ее величество намеревалась мне написать и пригласить в Петербург для того, чтобы я повезла великую княжну Александру (Александра Павловна (1783-1801) - дочь Павла I и его супруги Марии Федоровны, была помолвлена в 1796 г. со шведским королем Густавом IV Адольфом (1778-1837), но брак не был за­ключен, так как шведы требовали, чтобы невеста переменила веру) в Швецию; ее брак со шведским королем казался делом почти ре­шенным; одновременно я получила из Москвы письма от моих родственников, выражавших свое сожаление, что мне придется их покинуть, так как, по слухам, им­ператрица уже отправила ко мне курьера с приглашени­ем вернуться в Петербург. Тогда я решила немедленно же вернуться в Троицкое и испросить или отставку или продление отпуска. Вернувшись в Троицкое, я написала императрице, и она продолжила мой отпуск всего на год. Ее письмо было очень милостиво, но, опасаясь, что государыня недовольна моим долгим отсутствием, я на­писала в Петербург верным друзьям и просила их со­общить мне откровенно, как императрица отзывается обо мне и не сердится ли на меня. Мне ответили, что императрица несколько раз говорила обо мне и как буд­то была довольна тем, что выбрала меня для сопровож­дения своей внучки в Швецию. «Я знаю,- говорила она,- что княгиня Дашкова слишком меня любит, чтобы отказать мне в исполнении моего сердечного желания, и тогда я буду покойна за мою молодую королеву».

Вернувшись из Круглого в Троицкое, я решила за­кончить начатые постройки. Четыре дома были дострое­ны, и я еще больше украсила свой сад, так что он стал для меня настоящим раем, и каждое дерево, каждый куст был посажен при мне и в указанном мною месте. Любоваться своим произведением вполне естественно, и я утверждаю, что Троицкое - одно из самых красивых имений в России и за границей.

Мне в особенности приятно и утешительно было жить в нем, потому что крестьяне мои были счастливы и богаты. Население за сорок лет моего управления им возросло с восьмисот сорока до тысячи пятисот пятиде­сяти душ. Число женщин увеличилось еще больше, так как ни одна из них не хотела выходить замуж вне моих владений. Я увеличила свою и без того большую биб­лиотеку и комфортабельно устроила нижний этаж, что­бы жить в нем осенью. Ревматизм, полученный мною в Шотландии и всегда мучивший меня осенью, не преми­нул напомнить мне о себе и в означенном году; я была нездорова весь октябрь месяц и в начале ноября, когда Россию постигло самое ужасное несчастье, поставившее меня на краю могилы.

Серпуховский городничий Григоров, честный и по­чтенный человек, очень преданный мне (так как мне удалось оказать некоторые услуги ему и его брату), приехал ко мне как-то вечером. Когда он вошел в ком­нату, меня поразило его растерянное и грустное лицо. «Что с вами?» - спросила я. «Разве вы не знаете, кня­гиня, какое случилось несчастье? Императрица скончалась» (Екатерина II умерла 6 ноября 1796 г. и была погребена в Петропавловском соборе в Петербурге).

Моя дочь, бывшая тогда со мной, боясь, что я упаду, поддержала меня.

- Нет,- сказала я,- не бойтесь за мою жизнь; к несчастью, я переживу этот страшный удар; меня ожи­дают еще и другие горести, и я увижу свою родину несчастной в той же мере, в какой она была славной и счастливой в царствование Екатерины.

В продолжение двадцати четырех часов меня терза­ли невыносимые страдания; я тряслась всем телом, по знала, что не настало еще мое избавление.

Слова, сказанные мною в первую минуту отчаяния, оказались пророческими. Вскоре все общество было объято постоянной тревогой и ужасом. Не было семьи, не оплакивавшей какой-нибудь жертвы. Муж, отец, дя­дя видели в своей жене, сыне, наследнике предателя, благодаря которому он погибал в казематах кре­постей или в Сибири. Рвота, спазмы и бессонницы так ослабили мой организм, что я только изредка могла пставать с постели, и то на короткое время. Я поехала в Москву в начале декабря, чтобы приставить себе пияв­ки, и твердо решила возможно скорее вернуться в Тро­ицкое, гак как я уже получила указ Сената, которым император уволил меня от всех моих должностей; в от­вет на это я просила Самойлова, остававшегося еще ге­нерал-прокурором Сената, повергнуть перед государем выражение моей преданности и благодарности за то, что он освободил меня от непосильного бремени. Напи­сав это письмо, я стала покорно ожидать неминуемых преследований. Однако перед своим отъездом из Моск­вы я была поставлена в затруднительное положение и не знала, как из него выйти. Я получила письмо, подпи­санное «Донауров»; по приказанию императора он уве­домлял меня о моем увольнении со службы. Мне неиз­вестны были ни имя, ни отчество Донаурова, и потому и не знала, как мне ему ответить и адресовать письмо; не ответить ему вовсе и не известить о получении приказа­ния государя я не могла, так как это считалось бы пре­ступлением против него. Вместе с тем, если бы я написала ему, не соблюдая обычных форм обращения, я этим создала бы себе вечного врага, так как он приписал бы это упущение моему высокомерию. Я и решила написать своему двоюродному брату, князю Куракину (Куракин Алексей Борисович (1759-1829)-племянник мужа Е. Р. Дашковой, с 1793 г. - камергер, с 1796 по 1798 г.- генерал-прокурор, с 1802 по 1807 г. - генерал-губернатор Малорос­сии, с 1807 по 1811 г. - министр внутренних дел), быв­шему еще в фаворе, и просила его извиниться за меня перед Донауровым, что я не ответила ему непосредст­венно, объяснив ему, что это случилось потому, что я не знала, как адресовать ему письмо и не хотела оказаться невежливой; кроме того, я просила сообщить ему, что я смотрю на свою отставку как на благодеяние со сторо­ны императора. Я рассказала своему брату, графу Александру, этот инцидент и не могла прийти в себя от удивления, когда он сообщил мне, что этот Донауров был сыном буфетного лакея моего дяди, государственно­го канцлера; женившись на калмычке, любимой горнич­ной тети, он получил заведование винным погребом, а затем сделался главным дворецким.

Ссылки и аресты стали событиями столь обыденны­ми, что слухи о них дошли и до меня. Я была глубоко потрясена смертью Екатерины Второй, несчастием, постигшим мою родину, и ужасом, сковывавшим реши­тельно всех, так как не было почти дворянской семьи, из которой хоть один член не томился бы или в Сибири или в крепости. Моя болезнь и, в особенности, состояние мо­их нервов превращали мою жизнь в тягостное для меня бремя, но я не хотела самовольно сократить ее.

Мне необходимо было ехать в Москву не для того, чтобы советоваться с докторами,- я не питала доверия к местным эскулапам,- а чтобы поставить себе пиявки и тем восстановить правильное и спокойное кровообра­щение. Я приехала в Москву 4 декабря в девять часов утра. В моем доме меня с тревогой и нетерпением ожи­дали родственники, думавшие, что я не вынесу потери Екатерины Второй. Туда же вскоре приехал и брат Александр. Я принуждена была лечь в постель; не было еще двенадцати часов, когда генерал-губернатор Измай­лов вошел ко мне. Он, очевидно, спешил в Сенат, так как не успел он сесть, как тихо сказал мне, что импера­тор приказал ему передать мне от его имени, чтобы я немедленно же вернулась в деревню и помнила бы 1762 год. Я ответила громко, так, чтобы меня слышали присутствующие, что я всегда буду помнить 1762 год и что это приказание императора исполню тем охотнее, что воспоминания о 1762 годе никогда не пробуждают во мне ни сожалений, ни угрызений совести и что, если бы государь продумал события этого года, он, может быть, не обращался бы со мной таким образом; что же каса­ется отъезда моего в деревню, то немедленно же уехать я не могу, так, как должна поставить себе пиявки, но что уеду непременно на следующий день вечером или самое позднее через день утром. Генерал-губернатор откла­нялся и ушел. Все присутствующие были подавлены и грустны, кроме меня. Мой брат был крайне опечален, « я старалась ободрить его.

Я уехала из Москвы 6 декабря. Моя жизнь пред­ставляла из себя сплошную борьбу со смертью. Я через день писала брату и родным, и они аккуратно отвечали мне. Некоторые из них, между прочим мой брат, пьпа лись уверить меня, что Павел I своим обращением са мной как бы исполнял свой долг по отношению к памя­ти отца, но что после коронации моя судьба изменится, и потому он просил меня не падать духом и беречь свое здоровье. Я приведу здесь свой ответ, так как он (как и многие мои слова) оказался пророческим: «Ты уверя­ешь, мой друг, что Павел оставит меня в покое после коронации. Разве ты его не знаешь? Когда деспот начи­нает бить свою жертву, он повторяет свои удары до пол­ного ее уничтожения. Меня ожидает целый ряд гонении» и я приму их с покорностью. Я надеюсь, что я почерпну мужество в сознании своей невинности и в незлобивое негодовании на его обращение лично со мной. Дай бог только, чтобы он в своей злобе забыл про тебя и про мо­их близких; что ни угодно будет господу послать мне, я никогда не скажу и не сделаю ничего, что могло бы унизить меня в моих собственных глазах. Прощай, мой друг, мой возлюбленный брат, целую тебя».

Лежа в постели или на кушетке, без движения, и» имея даже возможности много читать вследствие судо­рожных болей в затылке, я на досуге вспоминала все, что испытала и сделала в жизни, и обдумывала, что мне предстояло еще сделать.

Мне страстно хотелось поехать за границу, как толь­ко мне удастся получить на то разрешение, но меня удерживала любовь к сыну. Дела его были расстроены, он ими не занимался, и вследствие множества долгов его доходы могли бы уменьшиться до очень скромных размеров, если бы я лично своими попечениями не со-храняла и не увеличивала собственное состояние. Я черпала некоторое утешение в прошлом. Мое беско­рыстие и неизменная твердость моего характера служи­ли для меня источником внутреннего мира и удовлетво­рения, которые хотя и не заменяли всего, но придавали мне известную гордость и мужество, поддерживавшие меня в превратностях судьбы.

Я узнала, что некоторые фавориты покойной импе­ратрицы задавались целью вывести меня из терпения, с тем чтобы я, поддавшись живости своего характера, сделала бы сцену, которая открыто поссорила бы меня с императрицей. Между прочим, граф Мамонов (Дмитриев-Мамонов Александр Матвеевич (1758-1803) - с 1784 г. адъютант Г. А. Потемкина, в 1786-4789 гг. фаворит Екатерины II), кото­рый был умнее своих предшественников, был убежден, что не удастся восстановить императрицу против меня и за­ставить ее совершить слишком явную несправедливость, если я сама не вызову ее на это, что легко могло бы случиться, если бы я, будучи озлоблена против госуда­рыни, не сдержала бы своего негодования и тем дала бы ей повод гневаться на меня. Он исподтишка много вредил мне и моему сыну, что и могло бы вызвать во мне раздражение, но я по опыту знала, что была бель­мом на глазу у фаворитов, и, руководимая своей безгра­ничной любовью к императрице, умела отличать то, что исходило от нее лично, от того, что было ей внушено фаворитами, которым я не только не поклонялась, но делала вид, что не знаю, какое они занимают положе­ние и каким влиянием пользуются.

Непоправимая потеря, постигшая мою родину со смертью императрицы, приводила меня в ужас и отчая­ние, но прошлое вызывало во мне воспоминания, застав­лявшие меня уважать свой образ действий.

Настоящее было тревожно. Павел с первых же дней своего восшествия на престол открыто выражал свою ненависть и презрение к матери. Он поспешно уничто­жал все совершенное ею, и лучшие ее постановления были заменены актами необузданного произвола.

Назначения на различные места и увольнения с них следовали друг за другом с такой быстротой, что не успевало появиться в газетах объявление о назначении на какое-нибудь место известного лица, как оно уже было сменено. Никто не знал, к кому обратиться. Редки были те семейства, где не оплакивали бы сосланного или заключенного члена семьи. Всюду царил страх и вызывал подозрительное отношение к окружающим, уничтожал доверие друг к другу, столь естественное при кровных родственных узах. Под влиянием страха яви­лась и апатия, чувство губительное для первой гражданской добродетели - любви к родине. Будущее предвещало мне неисчислимые бедствия. Удру­ченная горем и больная, я трепетала за своих родных и друзей и влачила жизнь в надежде, что она скоро прекратится. Вскоре оправдалось мое пророчество, что Па­вел не прекратит своих гонений на меня.

Ко мне приехал как-то подполковник Лаптев, отда­ленный родственник моей бабушки, которого мне по­счастливилось подвинуть в его служебной карьере. Он сказал мне, что не хотел вернуться в свой полк, не посе­тив меня, и что может пробыть у меня только одни этот вечер, так как он уже просрочил свой отпуск вследствие болезни отца. Он посидел со мной до двенадцати часов, когда я отослала его спать. В три часа ночи он велел мне передать через мою горничную, что должен перего­ворить со мной и передать мне письмо. Я ответила ему, что он успеет сделать это и утром, и посоветовала лечь и отдохнуть от путешествия. Тогда он велел сказать мне, что приехал нарочный из Москвы и привез мне письмо. Я не сомневалась в том, что меня постиг новый удар, и велела впустить Лаптева, передавшего мне пись­мо, от московского генерал-губернатора Измайлова. Оно заключало в себе приказание императора немедленно отправиться на жительство в имение моего сына, распо­ложенное в Новгородской губернии (название имения или деревни не было намечено), и оставаться в нем впредь до нового распоряжения. Я разбудила свою дочь и продиктовала ей ответ Измайлову, в котором я уве­домляла его, что, несмотря на мое желание без промед­ления исполнить волю императора и на свое равноду­шие к тому, где я буду прозябать и где умру, я принуж­дена отсрочить свой отъезд, потому что я давно сдала сыну управление его имениями, никогда не была в его новгородских поместьях и не сумею найти дорогу в де­ревню, имя которой даже не обозначено; я добавила, что, считая более благоразумным миновать Москву, я буду блуждать по проселочным дорогам и потому немедленно же пошлю нарочного к управляющему мое­го сына с просьбой прислать мне какого-нибудь крестья­нина из новгородских деревень, в случае если таковой найдется в Москве, чтобы он мне указывал дорогу.

Мне стоило большого труда успокоить и ободрить мою дочь. Она плакала, обнимая мои колени. Кто-то разбудил мисс Бете, чтобы сообщить ей страшную но­вость, повергшую в уныние весь дом; когда она вошла в комнату, она дрожала как лист; я пожала ей руку, уго­варивая ее хорошенько подумать, прежде чем поддаться внушению ее любви ко мне, и дала ей полную свободу не следовать за мной в ссылку и жить в Троицком или . моем московском доме, сколько времени ей будет угодно. Она объявила мне свое твердое намерение не поки­дать меня, сказав, что никто в мире не заставит ее изме­нить свое решение. Я поцеловала ее, а моя дочь броси­лась ей на шею; мы плакали, как дети.

Лаптев, передав мое письмо курьеру и отправив с ним одного из моих дворовых, вернулся в комнату и спокойно объявил мне, что проводит меня до места ссылки. Я тщетно протестовала, яркими красками рисуя несчастья, которые он неминуемо навлечет на себя, и мое отчаяние от сознания, что я буду невольной их при­чиной. Я напомнила ему, что он и без того просрочил своп отпуск на несколько дней; мое же путешествие обе­щало быть очень длинным, так как я собиралась уехать проселочными дорогами на собственных лошадях, не имея возможности пользоваться почтовыми; вследствие всего этого император мог его счесть за дезертира; я с ужасом думала о том, что он будет по меньшей мере разжалован в солдаты, тем более что император несом­ненно будет гневаться и на то, что он принял такое живое участие во мне и решился на столь смелый шаг.

- Солдат, генерал и полковник теперь все сравня­лись,- возразил он,- и в -настоящее время не стоит гордиться своим чином. Надеюсь, вы не прикажете ва­шим людям высадить меня из вашего экипажа, так как в таком случае я буду ехать, стоя за вашей кибиткой или за кибиткой вашей дочери. Меня ничто в мире не заставит изменить своего решения увидеть своими гла­зами, куда вас сослали, так что будьте добры и не чини­те мне дальнейших препятствий.

Зная упорный и гордый характер этого молодого че­ловека, я не противилась ему больше, опасаясь, что он еще увеличит свою вину, самовольно пустившись в пого­ню за мной. Он доказал мне свою преданность своей искренней радостью, когда он добился своего. Я не зна­ла еще тогда, что его тревога за меня усилилась вслед­ствие появления в деревне какой-то темной личности, которая постоянно записывала все, что видела и слыша­ла. В пьяном виде человек этот рассказал, что был по­слан с целью подкупить моих людей и узнавать от них все, что говорится и делается в доме, и имена лиц, жив­ших в моем доме или навещавших меня; он уверял да­же, что по дороге я буду схвачена и отправлена далеко в Сибирь. Все это держалось от меня в секрете, и я, сама того не подозревая, находилась во власти каждого из своих людей; какой-нибудь негодяй мог бы меня по­губить и составить себе состояние, превратившись в шпиона - в то время эта профессия была выгоднее и почетнее всех остальных. Наконец в Москве отыскался крестьянин из новгородской деревни, привезший в Москву для продажи гвозди собственного производства.

Ко мне приехала моя племянница, княгини Долгору­кая, и осталась со мной до моего отъезда из Троицкого. Со мной жили дочери двух моих двоюродных сестер: девицы Исленева и Кочетова (Ее родители поручили ее мне до ее замужества, передав мне все свои права. Она уехала от меня неохотно и с глубокой печалью. По возвращении моем в Троицкое, откуда я не имела права выез­жать, ее родители вернули ее мне по собственному почину, так как я бы сама никогда не решилась, ради своего удовольствие, злпереть ее в деревне, когда она по своему возрасту должна была жаждать светских удовольствий). Эта последняя была не совсем здорова. Я написала ее отцу, жившему в Москве, что как бы ни утешительно было ее присутствие для меня, я не считаю себя вправе брать ее с собой в ссыл­ку, где не было пи докторов, ни хирургов, ни вообще каких-либо средств, тогда как ее здоровье требовало по­следовательного лечения; я просила его приехать за ней и за девицей Исленевой. Он приехал за два дня до мое­го отъезда и на следующий день увез моих племянниц, обнаруживших глубокое горе при разлуке со мной. Он отвез девицу Исленеву к ее матери и принялся лечить свою дочь, обещая мне постоянно давать вести о ней.

Княгиня Долгорукая, женщина выдающаяся по свое­му уму и сердцу, как настоящий искренний и сердечный друг, занялась упаковкой всевозможных вещей, кото­рые, по ее мисник), могли облегчить и скрасить мою жизнь и крестьянской избе без мебели и удобств. Она старалась скрыть от меня свое горе по поводу обрушив­шегося па меня несчастья, но в мое отсутствие слезы ее текли обильно. Накануне моего отъезда я застала ее всю в слезах и, нежно целуя ее, упрекнула ее в том, что она так мало пользуется присущими ей высокими умственными качествами. Я просила ее запастись терпе­нием еще на двое суток, так как я, если господу богу не угодно будет продлить мою жизнь для ниспослания мне новых несчастий и бедствий, вследствие состояния моего здоровья, по всей вероятности, не выдержу и двух дней предстоящего путешествия; если же по истечении этого срока не привезут мой безжизненный труп, то она мо­жет быть убеждена, что свежий воздух и движение вер­нули мне силы, так что я когда-нибудь еще вернусь и буду еще наслаждаться ее обществом. Мое пророчество исполнилось: по возвращении моем из ссылки мы с ней увиделись. Но два года тому назад ее унесла преждевременная смерть, и я до конца своих дней оплакиваю этого верного и умного друга.

Я не могла ни стоять, ни ходить без посторонней помощи и велела повести себя в церковь; попросив сво их родных и приказав прислуге не отнимать у меня слезным расставанием небольшой запас нравственных сил, которыми мне с трудом удалось вооружиться, я по выходе из церкви села в кибитку (Это было 26 декабря 1796 г )и пустилась в путе шествие, цель которого мне даже была неизвестна: до меня накануне дошли слухи, ходившие в деревне, о том. что в некотором расстоянии от Троицкого меня заставя: изменить маршрут и отвезут в отдаленный и уединен ный монастырь. Но ничего подобного не случилось. На­оборот, день за день силы мои прибавлялись; я была в состоянии проглотить несколько ложек плотно заморо­женных щей, которые, будучи распущены в кипятке, представляли из себя отличный суп. Напрасно также мои близкие боялись, что, вследствие непривычной мне езды в кибитке, усилятся мои ревматические боли. Вместо этого я чувствовала себя лучше, чем в последние шесть недель. Между Троицким (На первой станции от Троицкого, где мы переночевали, Лап­тев заметил, что какой-то незнакомец, обогнавший нас в кибитке, разговаривал с хозяином избы, в которой я находилась, и захотел узнать, кто это такой. Крестьянин, бывший, очевидно, под хмель­ком, ответил, что он сам недоумевает, кто он, так как он сначала объявил себя принадлежащим к моей свите, а затем приказал ему именем начальства войти в избу и убедиться, там ли княгиня. Очевидно, этот посланец Архарова (Архаров Николай Петрович (1742-1814) - в 1796-1797 гг. генерал-губернатор Петербурга)не был очень тонким полити­ком; когда Лаптев с обычной своей горячностью спросил его, зачем ему нужно знать, находится ли княгиня в избе и какой смеет трево­жить мой покой в ночное время, посылая в мою комнату посторон­них людей, он ясно дал нам понять, что послан следить за нами не по воле императора, а по приказанию Архарова; он боялся, что я услышу его слова, и сказал Лаптеву тоном, который он старался сделать очень грозным, что если он передаст мне слышанное им, то неминуемо за это ответит )и городом Тверью мы два раза чуть не погибли, в особенности во второй раз. Страшная метель замела все дороги, и мы семна­дцать часов блуждали, не зная, где находимся. Жилья не было видно, и лошади выбились из сил. Мои слуги в ожидании неминуемой смерти плакали и молились. Я велела кучеру остановиться, сказав, что с рассветом ветер несомненно утихнет, лошади отдохнут, и тогда можно будет попытаться найти какое-нибудь жилье.

Действительно, через три четверти часа кучер заметил огонек на некотором расстоянии. Указан самому здоро­вому и сильному из своих людей, в каком направлении светился огонек, я послала его узнать, что это такое; через полчаса он вернулся и сообщил, что это малень­кая деревушка в пять изб. Мы поехали к ней. Лошади тащили нас шагом, но, по крайней мере, и мы и эти несчастные животные были спасены от ужасной, мед­ленной смерти. Оказалось, что деревушка лежала со­вершенно в стороне от дороги, что мы в эти девятна­дцать - двадцать часов отъехали всего па шесть верст от места нашего ночлега.

В Твери нас ожидал приятный сюрприз: губернатор Поликарпов приготовил мне отличную квартиру. Этот почтенный человек тотчас же посетил меня, и я вырази­ла ему свою благодарность и опасения, что его сердеч­ное отношение к ссыльной навлечет на него гнев мсти­тельного монарха.

- Я не знаю, княгиня, какими частными письмами вы обменялись с императором,- ответил он,- но указа о вашей ссылке нет; следовательно, позвольте мне поступать с вами, как мне то подсказывает чувство глу­бокого уважения, которое я питаю к вам с тех пор, как себя помню.

Он прислал нам отличный ужин, несмотря на то что все улицы были запружены гвардейскими войсками, от­правлявшимися в Москву на коронацию Павла.

На следующий день мы уехали после легкого завтра­ка; так как нам предстояло совершить все путешествие на одних и тех же лошадях, то мы не делали более шестидесяти четырех верст в сутки, а иногда и менее.

В городе Красный Холм городничий оказался, к счастью, воспитанным и порядочным человеком. Его фа­милия была Крузе, и он приходился племянником зна­менитому доктору Крузе. Он был вежлив и услужлив и да'л нам с собой провизии, которой нельзя было достать в крестьянских деревнях и избах. Отдохнув несколько часов, мы рано утром отправились дальше. В этот день мы убедились в том, что курьер, то обгонявший нас, то отстававший от нас, был шпион, посланный Архаровым (император облек его властью инквизитора, и эти обя­занности не претили его грубой и жестокой натуре) и каждый день доносивший ему обо всем, происходившем в нашей маленькой колонии. Лаптев вошел в избу, толь­ко что оставленную шпионом, и нашел в ней забытое им письмо на имя Архарова; оно не было запечатано; он писал, что я была очень больна и что Лаптев все еще сопровождал меня; вероятно, для придания большего интереса своему письму, он сообщал еще, что мои люди украли у мужика тулуп, хотя эта кража была соверше­на его слугой, имевшим только жалкую шубенку, тогда как накануне своего отъезда я подарила всем моим лю­дям по прекрасному тулупу. С этого дня мы всегда под­нимали доску, которою крестьяне прикрывают в избах спуск в погреб, чтобы убедиться, не подслушивает ли клеврет Архарова наши разговоры. Вскоре мною овла­дели более жгучая тревога и беспокойство, которые улеглись только по возвращении моем в Троицкое, ког­да мой брат и другие друзья письменно сообщили мне, что мой сын не подвергся гонениям со стороны государя.

Мы приехали в Весьегонск, где городничим был двою­родный брат самого надежного орудия тирании и де­спотизма Павла I, Аракчеева (Аракчеев Алексей Андреевич (1769-1834)-генерал, все­сильный временщик; с 1808 г.- военный министр, с 1810 г.- председатель военного департамента Государственного совета; в 1815-1825 гг. - фактический руководитель государства); чтобы доставить ему это место, недавно был смещен занимавший его офицер, служивший около сорока лет, имевший девять ран и поставленный самой покойной императрицей. Меня по­сетили оба городничие, и бывший и настоящий. Мне стоило большого труда утешить бедного служаку и от­влечь разговор на другие темы, так как он все время возвращался к обсуждению своего увольнения от дол­жности. Наконец я попросила его проводить мою дочь и мисс Бете на ярмарку, бывшую в то время одной из самых значительных в империи. Не успели они уйти, как ко мне вошел офицер и передал мне письмо. Оно было от моего сына; он послал этого офицера повидаться со мной, отдать приказание крестьянам села Коротова (место моей ссылки), чтобы они оказывали мне повино­вение как собственной барыне, и привезти ему весточку от меня. Молния, упаз в мою комнату, кажется,не испу­гала бы меня так, как это письмо. Мое воображение уже рисовало мне ссылку сына в Сибирь за ослушание приказания императора, запретившего рассылать офи­церов с депешами (Павел был так строг в этом отношении, что велел объявить в газетах строгий выговор князьям Суворову и Репнину за то, что они послали ему, государю, офицеров с депешами). В глазах государя сын, вероятно, показался бы преступным еще потому, что принимал участие в судьбе своей матери, гонимой им. Я спросила у Шрейдемана, не видал ли его кто в городе и не встре­тил ли он городничего. Он ответил отрицательно, но я все-таки умоляла его немедленно уехать в Коротово, лежавшее всего в тридцати трех верстах от Весьегонска, где обещала переговорить с ним, и убедила его немедля покинуть город и вернуться другой дорогой, минуя эту. Тотчас же по возвращении с ярмарки моих спутниц мы уехали и поздно вечером прибыли в место жительства, указанное мне императором.

Моя изба была довольно просторная; напротив нее была кухня, а лучшая изба в боковом переулке была приготовлена для моей дочери. Прежде всего я отправи­ла Шрейдемана, но каково было мое удивление и беспо­койство, когда слуга моего сына сказал мне после его отъезда, что Шрейдеман не только видел городничего, но по легкомыслию и тщеславию объявил свое ими, вследствие чего городничий потребовал его паспорт и оставил его у себя. Я не знала покоя ни днем, ни ночью, так как даже во сне мне грезилась ссылка сына в Си­бирь. Я написала моему брату и некоторым друзьям, умоляя их сообщить мне сведения о сыне, но даже их уверения, что он был назначен командиром полка (У Павла бывали проблески справедливого чувства и редкого великодушия и прозорливости. Он узнал от городничего про по­ездку Шрейдемана, но не разгневался на сына. Точно так же, когда но возвращении моем в Троицкое Архаров донес, что меня посе­щают родственники и друзья и по несколько дней живут у меня, он громко сказал: «Это вполне естественно, я понимаю, что люди, питающие к княгине Дашковой чувства дружбы или благодарности, хотят выразить их ей в настоящую минуту», )не вполне успокоили меня. Что касается до меня лично, я была покойна и радовалась тому, что моя изба была лучше и просторнее, чем я ожидала. Правда, ночью мои три горничные спали со мной (днем они сидели в комна­те мисс Бете), но они так внимательно за мной ухажи­вали и были так чисты, что ничуть меня не стесняли. Кроме того, мисс Бете догадалась захватить с собой зе­леный суконный занавес, которым и отделила мое поме­щение от помещения горничных.

На следующий день я отправила и Лаптева; судьба его меня также сильно тревожила. Господь избавил ме­ня от угрызений совести, которые я непременно испыты­вала бы, если бы он стал жертвой своей благодарности и привязанности ко мне. Император узнал, что он прово­дил меня до Коротова, и сказал на это, что Лаптев, очевидно, носит панталоны, а не юбки - государь упот­реблял обыкновенно это выражение, когда хотел ска­зать, что данное лицо отличается мужеством и твердым характером. Батальон стрелков, которым командовал Лаптев, был упразднен Павлом I, так что он очутился на улице, но государь дал ему полк и вскоре пожаловал ему командорский крест Иоанна Иерусалимского.

Из Твери я написала своему двоюродному брату, князю Репнину, и попросила его узнать, в каких пре­ступлениях меня обвиняет император; князь Репнин знал прекрасно, какие чувства руководили мною в цар­ствование Петра III, знал, что они должны были ясно доказать государю и псом порядочным людям, что я ни­когда не имела в г,иду ни личных интересов, ни преступ­ного возвышения моей семьи. Я сообщила князю назва­ние деревни, куда была сослана на неопределенное вре­мя, и указала нескольких искренно преданных мне ака­демиков, которые перешлют мне его ответ; я обещала послать вскоре крестьянина к одному из них, чтобы по­лучить из его рук письма ко мне; таким образом, и его письмо непременно попадет ко мне. Императорам при­носили присягу только дворяне, мещане, военные и все люди, состоящие на службе, а крестьяне, принадлежав­шие дворянам, к присяге не приводились. Не знаю, по какому капризу император Павел велел присягать и всем крестьянам. Эта новая мера, никогда еще не при­менявшаяся в России, оказалась пагубной. Крестьяне вообразили, что они больше не принадлежат помещи­кам, и некоторые деревни в различных губерниях возму­тились против своих господ и отказались платить им оброк. Государю пришлось послать войска для их усми­рения. В поместьях Апраксина и княгини Голицыной, рожденной Чернышевой, бунт был так упорен, что при­шлось стрелять из пушек, и несколько человек пали жертвой заблуждения, в которое они были введены этой мерой. Не знаю, появлялись ли в других губерниях кан­целярские писаря (самое вредное в России отродье), объезжавшие некоторые дворянские имения и внушав­шие бедным невежественным крестьянам, что, если они только заявят о своем желании принадлежать прямо государю, они будут избавлены от всяких повинностей по отношению к своим господам. Двое таких писарей объехали Архангельскую губернию и северную часть Новгородской и до моего приезда побывали и в Коротове, где предложили крестьянам за умеренную плату до­вести об их желании до сведения императора, но те с негодованием отвергли их предложение, объявив, что они чувствуют себя счастливее крестьян, принадлежа­щих казне. Для усмирения бунтов в этой губернии был послан князь Репнин. Проезжая через маленькое село, лежавшее по соседству с Коротовом, он призвал к себе сельского священника и попросил его передать мне тай­но письмо. Священник с клятвой обещал князю в точ­ности исполнить его поручение, что он и сделал: однаж­ды, глядя в окно, я увидела незнакомого священника, направлявшегося прямо к моей избе. Я вышла на крыльцо, а он, взойдя по ступенькам, передал мне пись­мо и, сказав только, чтобы я надеялась на милосердие божие, исчез. Князь Репнин выражал мне сожаление, что не может ничем помочь мне, и советовал мне напи­сать императрице и просить ее заступиться за меня пе­ред своим супругом.

Должна сознаться, что мне тяжело было обращаться с просьбой к императрице, которая, как я думала, не была очень благосклонно расположена ко мне. Я не спе­шила писать это письмо и не попросила бы разрешения переехать в Троицкое, если бы я одна страдала от жиз­ни в крестьянской избе в шестидесятиградусные моро­зы, не имея возможности гулять даже с наступлением позднего и короткого лета, так как кругом были все болота и непроходимые леса; но вместе со мной страда­ли моя дочь, мисс Бете и мои люди; они, пожалуй, мучи­лись больше меня, так как переносили эти невзгоды из-за меня. Меня поддерживали сознание моей невинности, чистота совести и какая-то душевная гордость, прида­вавшая мне силы и мужество, неожиданные для меня самой и являющиеся загадкой для меня, которую я могу разрешить только приписывая их смирению, присущему каждому благоразумному человеку.

Наше положение казалось нам еще печальнее пото­му, что морозы, сковавшие окружающие нас болота, де­лали их доступными для езды и значительно сокращали путь из Петербурга в Сибирь, вследствие чего большая часть кибиток со ссыльными проезжала мимо моих окон. Однажды, увидев у одной избы кибитку, не похо­жую на обыкновенную крестьянскую, я послала лакея спросить, кому она принадлежит; владелец ее в свою очередь спросил лакея, чей он, и, узнав мою фамилию, он попросил разрешения посетить меня, говоря, что со­стоит в родстве со мной вследствие брака его дяди с одной моей родственницей. Хотя мне в моем положении было не до гостей и не хотелось их принимать, я все-таки велела позвать его, думая, что, может быть, буду в состоянии чем-нибудь помочь ему. Чтобы завязать раз­говор, я спросила его, в каком родстве он состоит со мной. Он сказал мне, что двоюродный брат его покойной матери, Разварин, был женат первым браком на отдаленной родственнице моей матери. Он дрожал всем телом, говорил заикаясь и лицо его искажалось судорогой. «Не больны ли вы?» - спросила я его. «Нет, княгиня,- ответил он,- я, вероятно, таким и останусь на всю жизнь». Затем он рассказал мне, что некоторые его товарищи, гвардии унтер-офицеры, держали предо­судительные речи о государе; на них донесли, и он ока­зался запутанным в это дело; он был подвергнут пытке, вывихнувшей ему все члены; его товарищи были сосла­ны в Сибирь, а он сам был исключен со службы и полу­чил приказание отправиться на жительство в Вологод­скую губернию, в поместье своего дяди. Мне было так тяжело, что я сократила его посещение, и долго еще меня преследовал образ этого молодого человека с вы­вихнутыми членами и, так сказать, разорванными нервами.

Вскоре меня посетили госпожа Воронцова с дочерью. Она была вдова дальнего моего родственника. Эта по­чтенная женщина сочла своим долгом оказать мне вни­мание в благодарность за мое попечение о ее сыне. Она поручила его мне, когда ему было семь лет, и я воспиты­вала его до шестнадцатилетнего возраста, когда он поступил на службу с чином майора; его нравственные качества, хорошее поведение и нежное отношение к ма­тери являлись ее утешением в жизни. Она поселилась в соседней избе и провела со мной целую неделю.

Мы предусмотрительно захватили с собой из Троиц­кого книг и карандашей, которыми рисовали на белом столе разные виды и картинки; каждые три дня стол мыли, и он опять служил для той же цели - бумагой мы должны были дорожить; кроме того, нас развлекал своими забавными выходками маленький казачок, и время шло мирно и тихо в безропотной покорности воле божией. Мое спокойствие внушало и моим спутницам мужество и терпение.

Я узнала, что в конце апреля при таянии льда и снегов река разливалась почти на две версты кругом и что за неимением плотов и паромов ее переезжали толь­ко в маленьких лодочках; мы приехали в зимних кибит­ках, и я знала, что мне невозможно было достать лет­ние экипажи, поэтому я решила написать императрице и просить ее повергнуть перед своим супругом мою про­сьбу о разрешении мне вернуться в Троицкое, откуда я обязывалась не выезжать, но где у нас под рукой будет медицинская помощь и где мы будем жить в моем доме, не подвергаясь неудобствам и невзгодам пребывания в простых крестьянских избах. Я вложила в пакет незапе­чатанное письмо на имя государя; могу сказать, что оно было очень гордое и не заключало в себе униженных просьб. Я писала, что состояние моего здоровья было таково, что мне не стоило писать настоящего письма, а его величеству его читать, так как мне было совершенно безразлично, где и как я умру; но что мои религиозные принципы и чувство сострадания не позволяли мне рав­нодушно смотреть на мучения людей, разделявших со мною ссылку, ничем не заслуженную, как говорила мне моя совесть; я добавила, что никогда при жизни импе­ратрицы-матери я не питала к нему враждебных чувств, и в заключение просила его разрешить мне переехать в мое калужское имение (Троицкое), где мои сожительницы и мои люди будут лучше помещены и в случае болезни будут иметь возможность пользоваться уходом врача. Я по­слала письмо по почте, и надо признаться, мы с нетерпе­нием ожидали результатов. Впоследствии я узнала от лица, находившегося в то время в Петербурге и имевше­го свободный доступ во внутренние покои их величеств, что мое послание чуть не привело к самым ужасным для нас последствиям; но провидению было угодно спасти меня и на этот раз. Благодаря изменчивости на­строений Павла I и какой-то задержке во время путе­шествия курьера, который должен был нанести, может быть, последний удар еле живой женщине, боровшейся с жестокой судьбой, бедствие было отвращено от нас, и мы получили утешение и облегчение нашего положения.

Когда императрица, получив мое письмо, передала государю послание, адресованное ему, он пришел в ярость, прогнал ее, заявив, что не желает быть свергну­тым с престола подобно своему отцу, и не пожелал при­нять моего письма.

Императрица (Мария Федоровна (1759-1828) - принцесса вюртембергская, жена (с 1776 г.) российского императора Павла I )сообщила госпоже Нелидовой о своей неудаче; тогда та отдала письмо младшему сыну государя, великому князю Михаилу (Павел утверждал, что только этот сын являлся действительно императорским высочеством, так как он родился после восшествия ею на престол; он, казалось, любил его больше других детей) (Михаил Павлович (1798-1848) - великий князь, сын Пав­ла I), и вместе с го­сударыней повела его к Павлу; смягчившись, он взял письмо и, прочтя его, поцеловал сына и сказал им: «Вы так умеете взяться за дело, что против вас нельзя устоять».

Они ласково и нежно благодарили его, а он написал мне следующее письмо:

«Княгиня Екатерина Романовна. Согласно вашему желанию, вам разрешается вернуться в ваше имение в Калужской губернии. Впрочем пребываю к вам благо­склонный Павел».

Затем он позвал петербургского военного губернато­ра Архарова и повелел ему поскорей отправить ко мне нарочного с письмом и вернуть курьера, уже посланного раньше и получившего приказание отнять у меня бумагу и чернила, поселиться в моей избе и строго следить за тем, чтобы я не вступала в сношения с внешним миром.

Архаров (Старший брат московского губернатора), по злобе ли или неумышленно, выбрал для исполнения этого спешного поручения курьера, только что вернувшегося из Сибири, куда он отвозил в ссылку какого-то несчастного гвардии офицера. Проехав взад и вперед четыре тысячи верст без отдыха, он вряд ли мог догнать курьера, уехавшего за несколько часов до него; но судьба, очевидно устав преследовать меня, устроила иначе. Второй курьер догнал первого, вернул его и сам с величайшей поспешностью поехал дальше. Я сидела у окна, когда он приехал. Увидав кибитку у крыльца, окруженную моими людьми, я вышла и узнала посланного от императора. Мисс Бете тщетно расспра­шивала его, какие он привез вести. Он отвечал, что ни­чего не знает и что привез мне указ от государя. Я на­звалась, и он передал мне вышеприведенное письмо. Не успела я еще его распечатать, как мисс Бете бросилась на колени передо мной, восклицая: «Дорогая княгиня, и в Сибири есть бог! Не падайте духом!» Она дрожала всем телом и была бледна как смерть. Я ее подняла, просила успокоиться и позволить мне прочесть письмо. Когда я ей объявила, что мы получили разрешение вер­нуться в Троицкое, она снова бросилась к моим ногам; ее била лихорадка, она бредила, и мне с трудом удалось уговорить ее лечь в постель. Затем я приказала людям накормить курьера и дать ему вина, но он отказался от пищи и просил только дать ему уголок уснуть, так как он провел несколько бессонных ночей. Я послала к доче­ри сообщить ей счастливую новость; люди мои чуть с ума не сошли от радости. На следующий день я отосла­ла курьера обратно; спросив его, сколько он получает жалования в год, я дала ему почти вдвое больше. Тогда он в свою очередь чуть с ума не сошел от радости; одна я осталась бы совершенно покойной, если бы не болезнь мисс Бете, тревожившая меня; она бредила и не узнавала никого, кроме меня. Я отходила от ее посте­ли только для того, чтобы писать письма и отправить часть людей в Троицкое, дабы остаться налегке; я твер­до решила не уезжать самой, пока мисс Бете не будет в состоянии совершить путешествие. Я отправила с курье­ром императора также незапечатанное письмо Архаро­ву с просьбой передать его Лепехину (Лепехин Иван Иванович (1740-1802) - русский натура­лист, географ, путешественник, академик Петербургской Академии наук (с 1771 г.), непременный секретарь Российской Академии), непременному секретарю Российской Академии и профессору естест­венной истории в Академии наук. Так как он был мне очень предан, я рассказала ему о случившемся со мной и дала свой адрес в Троицком. Архаров имел низость задержать мое письмо. Кроме того, я отправила с крестьянином английскому негоцианту в Петербурге, Глину, письма для моих друзей в Англии. Затем я при­готовила все к путешествию, дабы оно не встретило пре­пятствий или задержек. Через неделю горячка остави­ла мисс Бете, она была только очень слаба. Как только ей стало лучше, я послала за сто двадцать верст вперед моих собственных лошадей, остававшихся в Коротове, и через десять дней после приезда благодетельного курье­ра мы тронулись в путь.

Не хочу покинуть Коротова, не упомянув об удивительно деликатных заботах, которыми крестьяне еже­дневно окружали меня. Два раза в неделю они приноси­ли мне с базара всякую вкусную и даже редкую по сезону провизию для моего стола. За несколько дней до моего отъезда я узнала, что крестьянки приносили мне каждый день яйца, блины или пироги для того только, чтобы меня увидеть и собственными глазами убедиться, что я жива. Я несколько раз спрашивала крестьян, по­чему они были так привязаны ко мне, несмотря на то что они уже несколько лет перешли во владение моего сына. Они неизменно отвечали: «За время твоего управ­ления нами мы разбогатели и сделались счастливыми, и ты воспитала и нашего батюшку-князя в таких же пра­вилах; хотя он и повысил оброк, но он все-таки значи­тельно меньше оброка, которые наши соседи платят сво­им господам». Крестьяне поставили в нескольких местах подставы, так что я в один день проехала путь, который, приезжая, совершила в два с половиной дня. Я покину­ла свою избу в конце марта.

Благодаря некоторым познаниям в медицине, боль­шой чуткости, которою меня, к несчастью, одарила при­рода, вследствие того что я часто ухаживала за больными и на практике изучила проявления и влияние некото­рых болезней на организм, мне удалось вылечить мисс Бете с помощью усиленного ухода и немногих лекарств, бывших в моем распоряжении.

Когда мы выехали из Коротова, стояла еще настоя­щая зима. На девятый день нашего путешествия, когда мы подъехали к реке Протве, протекающей мимо моего сада и террасы в Троицком, снега уже не было. Берега реки зеленели, и дорога была чрезвычайно тяжела для лошадей, тащивших кибитку на полозьях то по песку, то по траве и по глине. Наконец на десятый день мы при­ехали в Троицкое. Прежде всего я отправилась в цер­ковь; несмотря на ее большие размеры, она едва вмеща­ла моих людей и крестьян, собравшихся из 16 принад­лежавших мне сел и деревень, чтобы встретить меня н выразить свою радость по поводу моего возвращения; они хотели все поцеловать мою руку, но я едва держа­лась на ногах и просила их прийти в следующее воскре­сенье. Я была очень тронута их искренней радостью, но решительно не могла сделать над собой усилие; мое несчастное больное тело требовало неотложного отдыха в хорошей постели. На следующий день после моего приезда я отправила человека в Москву к брату, чтобы возвестить ему о моем возвращении в Троицкое. Я на­писала также моим племянницам, княгине Долгорукой и княгине Маврокордато, с просьбой сообщить мне по­скорей сведения о себе, о моем сыне и других моих род­ственниках и друзьях. Я благодарила бога, что никто из них не стал жертвой деспотизма. Я узнала, что в моем московском доме были расквартированы 87 солдат и один офицер. Мой управляющий догадался запечатать входы в главный дом, объявив, что, так как я поспешно уехала, не успев убрать вещи, я приказала наложить печати на все входные двери. Благодаря этому я была избавлена от расходов на содержание какого-нибудь из жалких генералов, известных под общим именем гат­чинских; он, наверное, испачкал бы весь дом и испортил бы мебель. На моей даче были также расквартированы девяносто солдат и шесть унтер-офицеров; на отопление для них не хватило тех трех тысяч бревен, которые йа плотах прибывали по реке из моего имения; приходи­лось покупать еще дрова, что в связи со многими други­ми расходами заставило меня продать этот дом, хотя я его очень любила, потому что он был окружен садом, который, благодаря моим заботам в течение тридцати лет, достиг верха совершенства; даже зимой он содержался в величайшей чистоте и порядке, дорожки были расчищены и посыпаны песком, так что я могла гулять в нем и в зимнее время. Но все это было ничто в сравне­нии с расходами и, главное, неприятностями, вызывае­мыми присутствием в моем доме подобных гостей.

Я не знала, впрочем, будет ли мне когда-нибудь раз­решено жить в Москве; я и не желала поселиться в ней, в особенности с тех пор как вернулась в Троицкое; все мои искренние друзья приезжали ко мне, а я знала, что в городах, и в особенности в Москве, была установлена целая система шпионства, тем более опасная, что доно­сы являются вернейшим средством втереться в доверие подозрительных тиранов. Летом я принялась за свои са­довые, земледельческие и строительные работы, и, ввиду того что у меня не было под рукой лиц, сведущих в этих отраслях, они отнимали у меня много времени, и я так уставала, что вечером всегда быстро засыпала, что мне было тем более необходимо, что я каждую ночь неукос­нительно просыпалась в тот роковой час, в который ме­ня разбудили, чтобы объявить мне о моей ссылке в Ко-ротово; я редко засыпала после этого, так что принуж­дена была отдыхать еще час после обеда.

В дождливые дни, когда приходилось сидеть дома, я чертила планы предполагаемых построек и плантаций или коротала время за чтением книг из своей библиоте­ки. Мне хотелось приобрести новые иностранные книги, и, ассигновав на их покупку известную сумму ежегодно, я написала об этом моим друзьям; они ответили мне, что ввоз книг был почти совершенно запрещен, но что Россия была наводнена клеветническими памфлетами на Екатерину Вторую, которые мои друзья не решались мне присылать. Но я выписала все те, которые были в Москве, и не положу пера, пока не дополню эту книгу (которая, может быть, и не заслуживает внимания по­томства, но заинтересует моих друзей) заметками, кото­рые, надеюсь, докажут всю лживость утверждений, на­писанных под влиянием ненависти и зависти.

В 1798 г. мой сын был в Петербурге. Император вдруг так пристрастился к нему, что был не в духе в те дни, когда он не обедал при дворе. Государь проводил с ним вдвоем целые часы в своем кабинете, и он часто бывал у императрицы, когда у нее были только государь и Нелидова и даже их императорские высочества не до­пускались к ней. Как только он приехал в Петербург, он упросил великого князя Александра (нынешнего госуда­ря) попытаться испросить для меня разрешение жить в Москве и посетить мои другие поместья (Узнав о намерении сына поехать в Петербург, я написала ему, чтобы он забыл про меня и думал только о собственной безопасности. Я несколько раз повторила то же самое, объяви» ему, что предпочитаю Троицкое всякой другой местности в России и что благодаря моим отношениям к крестьянам управление моими поместьями и поступление умеренных оброков не требовали моего надзора, и потому я не желала свободы передвижения и не нужда­лась в ней). Его импера­торское высочество обещал исполнить его просьбу, но прошло более месяца, и его неоднократные обещания не осуществлялись. Мой сын говорил об этом с Нико­лаи (Николаи Андрей Львович (1737-1820) - личный секретарь императрицы Марии Федоровны и Павла I, с 1798 по 1803 г. - президент Петербургской Академии наук), директором Академии наук и статс-секретарем императрицы, которая очень его уважала. Однажды Николаи вошел к императрице в ту минуту, когда она говорила с фрейлиной Нелидовой о влиянии князя Даш­кова на государя и выражала удивление, что он не пользуется им, чтобы добиться возвращения свободы своей матери; на это Николаи сообщил императрице, что мой сын просил заступничества великого князя.и сильно тревожится, что обещания великого князя не ис­полняются; он сказал даже, что ее величество и госпо­жа Нелидова доказали бы свое великодушие, если бы употребили и свое влияние в этом деле.

Они этого определенно не обещали, но ответили, что подумают о том, что предпринять. Николаи сообщил князю Дашкову этот разговор; через несколько дней князь Алексей Куракин по поручению императора ска­зал сыну, что государь хочет подарить ему пять тысяч крестьян; но мой сын просил передать его величеству, что он глубоко тронут его добротой и чувствует живей­шую к нему благодарность, но желает только возвраще­ния свободы своей матери. На следующее утро князь Куракин подошел к моему сыну перед вахтпарадом и сообщил, что государь велел ему объявить мне о возвра­щении мне свободы и что он сам сейчас скажет это моему сыну (Письмо князя Куракина было составлено в следующих выра­жениях: «Княгиня и любезная тетушка! Я счастлив объявить вам по приказанию государя императора, что вы свободны посещать ваши поместья, менять ваше местожительство и даже приезжать в столицу в отсутствие двора; когда же двор находится в Петер­бурге, вы можете жить в ближайшем к столице имении»). Когда император появился на вахтпараде, мой сын хотел броситься перед ним на колени; но его величество остановил его, поцеловал, и мой сын, в поры­ве счастья забыв про маленький рост императора, под­нял его на воздух, сжимая его в своих объятьях. Оба плакали. Это была первая и последняя чувствительная сцена, которую видела гвардия.

Благосклонное отношение Павла к моему сыну не ослабело до самого его отъезда. Он советовался с ним насчет своих военных планов и войны, которую хотел объявить. Во время совещания с ним вдвоем в кабинете, он заставил его составить на бумаге план военных опе­раций, расположение войск и под величайшим секретом решил поручить ему командование армейским корпусом, Стоявшим в Киеве. Он даже дал ему несколько подпи­санных им бланков, с тем чтобы в случае надобности он заполнял их, не теряя времени, и повелел нашему ми­нистру в Вене, графу Разумовскому, и в Константинопо­ле, Тамаре (Тамара, или Томара, Василий Степанович (ум. в 1819 г.) - дипломат, в 1759 г. - переводчик на Кавказе у князя М. В. Реп­нина, с 1799 по 1809 г. - русский посол в Константинополе), советоваться с князем Дашковым. Он также отправил командующему нашим флотом на Чер­ном море приказание действовать совместно с ним и по его указаниям. Мой сын поехал из Петербурга прямо в Киев, где ему надо было сделать кое-какие предвари­тельные распоряжения и сообщить о них императору. Кто бы мог подумать, что после подобной милости он будет уволен от службы через несколько месяцев за то, что заявил князю Лопухину (генерал-прокурору Сена­та), что один из заключенных в киевской крепости, не­кто Альтести, посажен в тюрьму невинно. Его обвиняли в том, что он поселил на землях, пожалованных ему по­койной императрицей, несколько солдат в качестве зем­лепашцев; это было несправедливо, и ни одного солда­та в его имениях не было, но главное его преступление заключалось в том, что в предыдущее царствование он был секретарем князя Зубова и самым близким к нему лицом, пользовавшимся его безграничным доверием, мо­жет быть иногда употребляемым и во вред. Может быть, князь Лопухин выбрал минуту, когда государь был не в духе, чтобы сообщить ему о заявлении моего сына, или же у него были к тому другие причины; он "был человек двуличный, мстительный и скрытный. Но как бы то ни было, император написал князю Дашкову следующие строки:

«Так как вы вмешиваетесь в дела, которые вас не касаются, вы сим увольняетесь в отставку».

Мой сын не хотел вручать курьеру, привезшему это странное письмо, подписанные государем бланки и дру­гие важные бумаги. Он письмом к государю просил его Прислать доверенное яйцо за упомянутыми документа­ми; когда курьер приехал за ними в Киев, князь Даш­ков отослал государю даже его письма и, покончив с личными делами, отправился прямо в свои тамбовские поместья.

Летом следующего года я поехала на несколько недель в свое белорусское имение. Я застала там мно­жество злоупотреблений, совершенных поляком-управ­ляющим в уверенности, что я буду сослана в Сибирь. Я сделала несколько выгодных для моих крестьян рас­поряжений и поставила во главе управления этим име­нием русского крестьянина из моих крепостных. На воз­вратном пути я прожила шесть недель у брата. У него в саду я посадила много деревьев и кустов, выкопала те, которые были посажены безвкусно, образовывая ломаную линию, и в общем мне удалось украсить его сад.

Мы проводили с братом каждый день несколько ча­сов вдвоем, и наш разговор вращался главным образом вокруг предмета, глубоко волновавшего нас обоих, а именно несчастий, постигших нашу родину и почти каж­дое отдельное лицо, так как если кто-нибудь лично и не стал жертвой деспотизма Павла I, то он оплакивал род­ственника или друга. Не знаю, каким образом, но в го­лове моей вселилась мысль, что конец царствованию Павла настанет в 1801 г. Я сообщила ее брату, и на его вопрос, какие у меня были к тому данные, решительно не могла объяснить, откуда у меня взялась эта мысль, но она гвоздем засела в моей голове. Наконец в январе 1801 г. мой брат, вспомнив мое пророчество, восклик­нул: «Вот год уже начался».- «Он начался, это верно,- ответила я,- но мы еще только в январе, а мое пророчество исполнится через три месяца».

Действительно, 12 марта провидению угодно было допустить, чтобы пресечены были дни Павла I и тем самым и общественные и частные бедствия: рост нало-юв с каждым днем, а с ними вместе и гонений. Сколько раз я благодарила создателя, что я была избавлена от обязанности являться при дворе в царствование Павла! Сколько мне пришлось бы перенести горя и тревоги, так как природа отказала мне в искусстве притворяться, столь необходимом при общении с государями и еще более с их приближенными, и на лице моем ясно отра­жались отвращение, презрение и негодование, волновав­шие мою душу. Павел был невыносим со своим прус­ским капральством, невыносим и в том, что придавал какое-то сверхъестественное значение своему царскому сану; он был труслив и подозрителен, постоянно вообра­жал, что против него составляются заговоры, и все его действия являлись только вспышками, внушенными на­строением минуты; к несчастью, они чаще всего были злы и жестоки. К нему приближались со страхом, со­единенным с презрением. Как мало походила ежеднев­ная жизнь его придворных на времяпрепровождение лиц, имевших счастье быть приближенными к Великой Екатерине! Не роняя своего достоинства, она была до­ступна всем, и в обращении с ней не было и тени рабо­лепного страха; она своим присутствием вызывала чув­ство благоговейного почтения и уважения, согретого лю­бовью и благодарностью, В частной жизни она была весела, любезна, приветлива и старалась заставить за­быть свой сан. Даже если бы возможно было, чтобы его потеряли из виду хоть на одну минуту, у всех было такое ясное сознание великих качеств, которыми одари­ла ее природа, что представление о ней всегда связано было с чувством благоговейного уважения.

Возвратившись в Москву, мой брат рассказал нескольким лицам произнесенное мною пророчество, и меня стали осаждать вопросами, на которые я реши­тельно не могла ответить, так как сама не отдавала себе отчета, каким образом эта мысль засела у меня в голо­ве. Спустя некоторое время мой брат получил письмо от нового императора, вызывавшего его в Петербург дли принятия участия в делах.

Вскоре в Троицкое приехал мой племянник, Тати­щев (Он был камергером и служил в министерстве иностранных дел, где стоял во главе отдела, ведавшего азиатскими делами) (Татищев Дмитрий Павлович (1767-1845) - русский по­сланник в Неаполе (1802-1803; 1805-1808), Мадриде (1815- 1821) и Гааге (1821-1822), член Государственного совета и обер-камергер), присланный просить меня от имени императо­ра приехать. Не в моем возрасте и не с моими немоща­ми и взглядами на придворную жизнь было спешить воспользоваться приглашением государя и фигуриро­вать при дворе. Я оставила своего племянника у себя всего три дня, дабы он мог провести несколько дней с матерью и родными в Москве, и посоветовала ему по­скорее вернуться на свой пост, опасаясь, чтобы кто-ни­будь его не занял в его отсутствие (как это часто быва­ет при наступлении нового царствования). Я дала ему письмо к государю, в котором, поблагодарив его за па­мять обо мне, выразила ему сожаление, что не могу немедленно лететь в Петербург, ввиду того что мое рас­строенное здоровье не позволяет мне предпринять сей­час это путешествие, но что при первой возможности я удовлетворю свое горячее желание повергнуть пред ним чувства своей глубокой преданности. В конце апреля я уехала из Троицкого, дабы застать еще в Москве моего брата Александра. Мы решили, что он поедет вперед, а я останусь еще неделю в Москве, чтобы восстановить свои силы и вместе с тем избегнуть задержек и путани­цы с почтовыми лошадьми, которых потребовалось бы довольно много для нас обоих.

Я приехала в Петербург в мае месяце и с удовольст­вием увиделась с государем, которого научилась любить за последние двенадцать лет; но меня еще больше обра­довало, что красота его супруги составляла малейшее ее украшение. Меня привлекли к ней ее ум, образование, скромность, приветливость и такт, соединенный с редкой для такой молодой женщины осторожностью. Она уже правильно говорила по-русски, без малейшего иностран­ного акцента.

Однако я с грустью видела, что Александр окружил себя молодыми людьми, небрежно относившимися к особам преклонного возраста, которых император и без того старался избегать вследствие своей застенчивости (объясняемой, кажется, глухотою). Четыре года царст­вования Павла, пытавшегося превратить своих сыновей в капралов, были потеряны для науки и умственного их развития. Вахтпарады и обмундирование войск занима­ли его главным образом. Я предвидела, что даже добро­та государя и твердые принципы гуманности и справед­ливости не оградят его от того, что, с одной стороны, его приближенные вполне овладеют его доверием, а с дру­гой - министры и высшие должностные лица будут де­лать все что угодно. Я уехала из Петербурга в июле и, несмотря на далекое расстояние, отправилась в белорус­ское имение и затем занялась приготовлением к корона­ции экипажей и гардероба, который я совершенно за­пустила за последние семь лет. Мне нечего было одеть. Я заняла в банке сорок четыре тысячи рублей; из них девятнадцать тысяч пятьсот рублей употребила на упла­ту долга сына по векселю, одиннадцать тысяч рублей - на уплату долга моего племянника Дмитрия Тати­щева, а остальные истратила на отделку своего московского дома и на приготовление к участию в торжествах коронации, причем я не стремилась к осо­бой роскоши, но хотела соблюсти приличествующий моему положению декорум. До отъезда я получила обещание государя, что при первом производстве Кочетова, моя племянница, будет сделана фрейлиной, а князь Урусов, женившийся на моей племяннице Татищевой, камер-юнкером.

Я приехала в Москву за две недели до их величеств. Въезд их в город совершился с большой торжествен­ностью и великолепием. В кортеже участвовали более пятидесяти придворных и столько же частных карет. За каретами их величеств и императорской фамилии следо­вал экипаж, в котором сидели принцесса Амалия, сест­ра императрицы, и я, как первая статс-дама император­ского двора. Затем ехали статс-дамы, фрейлины, выс­шие должностные лица и т. д.

Их величества поехали прямо в Кремль и слушали молебен в соборе. Так как я не люблю церемоний, эти­кета и празднеств, я не стану больше о них распростра­няться. Впрочем, все коронационные торжества друг на друга походят; скажу только, что молодой император и его прелестная супруга завоевали сердца всех москви­чей. Во время пребывания их величеств в старинной ре­зиденции наших государей, представляющей из себя це­лый особенный мир, вследствие своей обширности и раз­личия между собой ее жителей,- в ней можно встре­тить обычаи и манеры современных европейцев рядом с пережитками татарских нравов и чистым патриархаль­ным бытом - во время пребывания там их величеств я вела весьма утомительную жизнь. Дворец, в котором они жили, был в девяти верстах от моего дома, и я почти каждый день ездила ко двору, предполагая, что буду полезной императрице Елизавете, указывая ей множество мелочей, неважных по существу, но которы­ми не следовало пренебрегать, для того чтобы произ­вести то хорошее впечатление, какое я от всего сердца желала ей оставить по себе. Она сказала брату, что я была ее ангелом-хранителем и что она без меня не суме­ла бы справиться со своим новым положением. Моя го­рячая привязанность к ней заставляла меня безропотно переносить утомление и скуку церемоний, этикета, со­ставлявших придворную атмосферу, столь удушливую для простой деревенской жительницы, какою была я; личный интерес никогда не побудил бы меня к этому. После отъезда двора в Петербург я вернулась к своему обыкновенному образу жизни и в начале марта, как всегда, уехала в Троицкое.

На следующий год я поехала в Белоруссию, чтобы достроить и освятить новую церковь, сооруженную мною на большой площади в Круглом, а затем в июле месяце отправилась в Петербург, куда к тому же време­ни должен был приехать мой брат Семен. Каково было мое негодование, когда я услышала, что лица, окружавшие государя и обыкновенно враждовавшие между со­бой» однако в один голос поносили царствование Екате­рины II и внушали молодому монарху, что женщина никогда не сумеет управлять империей. В противовес ей они восхваляли до небес Петра I, этого блестящего де­спота, этого невежду, пожертвовавшего полезными учреждениями, законами, правами и привилегиями сво­их подданных ради своего честолюбия, побудившего.его все сломать и все заменить новым, независимо от того, полезно ли оно или нет; некоторые невежественные или льстивые иностранцы провозгласили его создателем ве-ликой империи, задолго до него игравшей большую роль, чем та, которая выпала на ее долю в его царство­вание.

Я каждый раз, как представлялся к тому случай, откровенно и, может быть, слишком горячо высказыва­ла свое мнение по поводу проповедуемых новых док­трин. Однажды все министры, составлявшие новое и несколько нелепое правительство, а также и некоторые из интимных друзей государя обедали у моего брата Александра; они навели разговор на Екатерину, крити­куя вкривь и вкось все ее деяния, не умея отличить зло­употреблений, которые князь Потемкин допустил в воен­ном деле, и недобросовестности или невежества испол­нителей от чистоты и глубины намерений императрицы, всегда обращенных к благу и преуспеянию империи. Мой брат Семен присоединился к ним. Это вызвало во мне чувство, которое я не хочу и, пожалуй, теперь и не су­мею описать. Моя речь, сказанная против этих нарека­ний, дышала искренностью и горячностью, как всегда в подобных случаях. Все это взволновало меня до такой степени, что я опасно заболела. Не могу не упомянуть, что дверь моя осаждалась посетителями и посетитель­ницами, спешившими узнать о моем здоровье; я видела в этом доказательство любви и уважения, которые еще питали к памяти великой государыни и благодетель­ницы России.

Слова, произнесенные за обедом у моего брата, ста­ли темой всех разговоров в городе; все приезжали вы­разить мне свое сочувствие. Я бы охотно обошлась без него, если бы исполнилась хоть одна моя мечта о сча­стье родины или хоть одна из истин, которые я стара­лась распространять, принесла бы плоды. Я нашла, что Петербург сильно изменился со времени императрицы. В нем были либо якобинцы, либо капралы; я умышлен­но употребляю слово «капрал», потому что все военные, от солдата до генерала включительно, только и занима­лись постоянными и многочисленными учениями и усвое­нием себе строгой военной выправки.

Я вернулась в Москву поздней осенью, но все-таки поехала еще в Троицкое; я была своим собственным ар­хитектором, садовником и управляющим и, следователь­но, не могла надолго отлучаться из Троицкого, так как земля требовала постоянных забот и ухода.

Я умолчу о нескольких последующих годах, не пред­ставляющих ничего интересного для читателя. Огорче­ния, поражавшие мое сердце, отягчали мою жизнь; они были такого свойства, что мне хотелось бы их скрыть от самой себя, и я не решаюсь рассказывать о них читате­лям. Император был столь милостив, что взял на себя уплату моего долга в банк; в конце августа 1803 г. серд­це мое было утешено гораздо большей и драгоценной для меня радостью: прибытием мисс Вильмот, родствен­ницы моей нежной и ближайшей подруги, m-me Гамиль­тон, дочери туамского епископа. Мисс Вильмот приеха­ла ко мне в Троицкое и своими беседами, совместным чтением, кротостью и приветливостью внесла в мою жизнь тихие радости, бесценные и незаменимые для нежной дружбы и любознательного ума.

Я имела удовольствие познакомиться с отцом (И с некоторыми ее родственниками )этого ангела-утешителя, посланного мне небом и нежными за­ботами мистера Вильмота и m-me Гамильтон. Ее родите­ли так заботливо развивали ее ум и сердце, что она вызывала восхищение всех людей, способных ее оце­нить. С какой радостью мое любящее сердце воздает ей должную справедливость и как глубоко оно ценит дове­рие ее родителей, отпустивших ее к женщине, нуждав­шейся в смягчении ее жгучего горя и приветствовавшей окончание каждого дня как облегчение тяжкого и го­рестного бремени, которое судьбе угодно было нало­жить на ее печальную жизнь. Никогда, никогда не су­мею я довольно вознаградить ее за все то, что она для меня сделала. Мое уединение стало для меня раем, и оно сделалось бы им в действительности, если бы... но это от нее не зависит.

Зато я для нее сделала то, чего от меня не могли добиться мои родственники и друзья и чего мне очень не хотелось: я написала эти мемуары, так как она этого непременно желала. Она единственная владелица их, с тем условием, что они появятся только после моей смерти.

Заканчивая их, я смело утверждаю, что я писала только истинную правду, которой придерживалась даже в тех случаях, когда она не говорила в мою пользу, и пропустила только то, что могло бы повредить некото­рым лицам; однако читатель ничего от этого не потерял.

Если я проживу еще некоторое время, я запишу раз­ные случаи из царствования Екатерины, справедливо прозванной Великой, напомню все благодетельные начи­нания этой государыни и проведу параллель между ею и Петром I, которого ошибочно сравнивали с этой гени­альной женщиной, стоявшей несравненно выше его и поднявшей Россию на высоту великой державы, вну­шающей страх и уважение всей Европе.

В заключение я могу сказать со спокойной совестью, что сделала все добро, какое было в моей власти, и никогда никому не сделала зла; я отомстила забвением и презрением за несправедливости, интриги и клеветы, направленные против меня; я исполнила свой долг по мере сил и понимания; со своим чистым сердцем и чест­ными намерениями я вынесла много жгучего горя, кото­рое вследствие моей слишком большой чувствительности свело бы меня в могилу, если бы меня не поддерживала моя совесть, свидетельствовавшая о чистоте моей жиз­ни; я без страха и тревоги, бестрепетно и спокойно смотрю в глаза приближающейся смерти.