ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Екатерина Дашкова

Я родилась в 1744 г. (По уточненным данным год рождения Е. Р. Дашковой - 1743 )в Петербурге. Императрица Елизавета уже вернулась к тому времени из Москвы, где она венчалась на царство. Она держала меня у ку­пели, а моим крестным отцом был великий князь, впос­ледствии император Петр III (Петр III Федорович (1728-1762) - сын старшей дочери Петра I Анны и герцога голштейн-готторпского Карла-Фридриха; 28 ноября 1741 г. объявлен наследником русского престола, в свя­зи с чем был привезен 5 февраля 1742 г. в Петербург. Российский император с 1761 г. 28 июня 1762 г. был свергнут в результате переворота, организованного его женой Екатериной ). Оказанной мне императ­рицей честью я была обязана не столько ее родству с моим дядей (Воронцов Михаил Илларионович (1714-1767) - дядя Даш­ковой, русский государственный Деятель и дипломат, канцлер (1758-1762), друг и покровитель до. в. Ломоносова. Его жена Анна Карловна, урожденная Скавронская, была двоюродной сест­рой императрицы Елизаветы Петровны),канцлером, женатым на двоюродной сестре государыни, сколько ее дружбе с моей матерью (Мать Е. Р. Дашковой Марфа Ивановна Воронцова, урожден­ная Сурмина (1718-1745), происходила из богатой купеческой семьи), кото­рая с величайшей готовностью, деликатностью, скажу даже - великодушием снабжала императрицу деньгами в бытность ее великой княгиней, в царствование импе­ратрицы Анны (Анна Иоанновна (1693-1740) - российская императрица (1730-1740), племянница Петра I ), когда она была очень стеснена в сред­ствах и нуждалась в деньгах на содержание дома и на наряды, которые очень любила.

Я имела несчастье потерять мать на втором году жизни и только впоследствии узнала от ее друзей и людей, хорошо знавших ее и вспоминавших о ней с вос­хищением и благодарностью, насколько она была добро­детельна, чувствительна и великодушна. Когда меня постигло это несчастье, я находилась у своей бабушки с материнской стороны, в одном из ее богатых имений, и оставалась у нее до четырехлетнего возраста, когда ее с трудом удалось убедить привезти меня в Петербург с целью дать мне надлежащее воспитание, а не то, какое я могла получить из рук добродушной старушки-бабуш­ки. Спустя несколько месяцев канцлер, старший брат моего отца, вовсе изъял меня из теплых объятий моей доброй бабушки и стал воспитывать меня со своей един­ственной дочерью, впоследствии графиней Строгановой. Общая комната, одни и те же учителя, даже платья из одного и того же куска материи - все должно было бы сделать из нас два совершенно одинаковых существа; между тем трудно было найти людей более различных во всех обстоятельствах жизни (обращаю на это внима­ние тех людей, которые мнят себя сведущими в воспита­нии и измышляют собственные теории относительно столь важного предмета, имеющего решающее значение для дальнейшей жизни и для счастья людей и вместе с тем столь мало ими исследованного, может быть вслед­ствие того, что все его многочисленные разветвления не могут быть восприняты во всем своем объеме одним умом).

Не буду говорить о моей фамилии; ее старинное про­исхождение и выдающиеся заслуги моих предков так прославили имя графов Воронцовых (Воронцовы - древний дворянский род. Семен Иванович Во­ронцов, боярин и воевода, а 1505-1506 гг. ходил в поход против казанского хана Махмет-Амина. Его сын -Михаил Семенович, боя­рин и воевода, воевал с крымскими татарами, с литовцами, в 1537г. принимал участие в переговорах о мире с Литвой и Швецией. Фе­дор Семенович, брат Михаила, был советником при Иване IV. Иван Михайлович, сын Михаила Семеновича, думный советник и дипло­мат при Иване IV, ездил с дипломатическими поручениями в Лит­ву к королю Сигизмунду Августу в 1557 г, и в Швецию (1567- 1569) к королю Эриху XIV), что им могли бы гордиться даже люди, гораздо более меня придающие значение знатности рода.

Мой отец, граф Роман (Воронцов Роман Илларионович (1707-1783), отец Е. Р.Даш­ковой (генерал-аншеф, сенатор с 1760 г.), был не младшим, а старшим братом М. И. Воронцова), младший брат канцлера, был молод, любил жизнь, вследствие чего мало зани­мался нами, своими детьми, и был очень рад, когда мой дядя, из дружбы к нему и из чувства благодарности к моей покойной матери, взялся за мое воспитание. Мои две старшие сестры (Воронцова Мария Романовна (1737-1765), в замужестве Бутурлина (муж - сенатор Петр Александрович Бутурлин). Во­ронцова Елизавета Романовна (1739-1792), фаворитка императо­ра Петра III, в замужестве Полянская (муж - статский советник Александр Иванович Полянский) )находились под покровительством императрицы и, будучи еще в детском возрасте назначе­ны фрейлинами, жили при дворе. В родительском доме оставался только мой старший брат, Александр (Воронцов Александр Романович (1741-1805) - старший брат Е. Р.Дашковой, русский государственный деятель и дипломат. В 1762-1764 гг. - полномочный министр в Англии, в 1764- 1768 гг. - в Голландии, в 1773-1794 гг. - президент Коммерц- коллегии, в 1802-1804 гг. - канцлер), и я лишь его одного знала с детства; мы с ним часто виде­лись, и между нами с раннего возраста возникла привя­занность, которая с годами превратилась в неослабное взаимное доверие и верную дружбу. Мой младший брат (Воронцов Семен Романову (1744-1832)-младший брат Е. Р. Дашковой, в 1764 г, был Советником русского посольства в Вене, в 1783 г. - в Венеции, с 1785 по 1806 г. - в Лондоне ) жил у дедушки в деревне и по возвращении его в город я его редко видела, так же как и моих сестер. Я останавливаюсь на этом, потому что эти обстоятельст­ва оказали влияние на мой характер.

Мой дядя не жалел денег на учителей, и мы - по своему времени - получили превосходное образование: мы говорили на четырех языках, и в особенности владе­ли отлично французским; хорошо танцевали, умели ри­совать; некий статский советник преподавал нам италь­янский язык, а когда мы изъявили желание брать уроки русского языка, с нами занимался Бехтеев; у нас были изысканные и любезные манеры, и потому не мудрено было, что мы слыли за отлично воспитанных девиц. Но что же было сделано для развития нашего ума и серд­ца? Ровно ничего. Дядя был слишком занят, и у него не хватало на это времени, а у тетки не было к тому ни способностей, ни призвания: ее характер представлял из себя странное сочетание гордости с необыкновенной чув­ствительностью и мягкостью сердца.

Только благодаря случайности - кори, которою я за­болела,- мое воспитание было закончено надлежащим образом и сделало из меня ту женщину, которою я ста­ла впоследствии. С раннего детства я жаждала любви окружающих меня людей и хотела заинтересовать со­бой моих близких, но когда, в возрасте тринадцати лет, мне стало казаться, что мечта моя не осуществляется, мною овладело чувство одиночества. К тому времени был издан указ, в силу которого воспрещались всякие (потения с двором тем семействам, в среде которых появлялись прилипчивые болезни, вроде оспы, кори и т. п., из опасения, чтобы великий князь Павел, впоследствии император Павел I (Павел I (1754-1801) - российский император с 1796 г., сын Петра III и Екатерины II; ввел в государстве военно-полицейский режим; был убит заговорщиками-дворянами), ими не заразился. При первых же признаках кори меня отправили в деревню, за сем­надцать верст от Петербурга. Кроме моих горничных меня сопровождали одна немка и жена одного майора; но я их не любила, и общение с ними не удовлетворяло моего чувствительного и любящего сердца и тех понятий о счастье, которые я соединяла с присутствием родных и нежных друзей. Болезнь моя пала главным образом на глаза и лишила меня возможности заниматься чтением, к которому я пристрастилась.

Глубокая меланхолия, размышления над собой и над близкими мне людьми изменили мой живой, веселый и даже насмешливый ум. Я стала прилежной, серьезной, кмюрила мало, всегда обдуманно. Когда мои глаза выздоровели, я отдалась чтению. Любимыми моими авто­рами были Бейль (Бейль Пьер (1647-1706) - французский философ и публи­цист. Основное его произведение - «Исторический и критический словарь» (1695-1697) ), Монтескье (Монтескье Шарль-Луи (1689-1755) - французский просве­титель, правовед, философ. Основные его сочинения: «Персидские письма» (1721), «О духе законов» (1748)) , Вольтер (Вольтер (настоящее имя Мари-Франсуа Аруэ) (1694- 1778) - французский писатель и философ-просветитель; имел боль­шое влияние на современников как критик религиозной нетерпимо­сти и мракобесия и феодально-абсолютистской системы )и Буало (Буало Никола (1636-1711) - французский поэт, теоретик классицизма, законы которого он изложил в поэме «Поэтическое искусство» (1674)). Я начала сознавать, что одиночество не всегда Ьмваст тягостно, и силилась приобрести все преиму­щества, даруемые мужеством, твердостью и душевным спокойствием. Moй брат Александр уехал в Париж еще до моего возвращения в город. С его отъездом я лиши­лась человека, который своею нежностью мог бы зале-чить рапы, нанесенные моему сердцу окружавшим меня Равнодушием. Я была довольна и покойна, только когда погружалась в чтение или занималась музыкой, развле­кавшей и умилявшей меня; когда же я выходила из своей комнаты, я всегда грустила; иногда я просижива­ла за чтением целые ночи напролет, что в связи с моим настроением придавало мне болезненный вид, обеспоко­ивший не только моего почтенного дядюшку, но и импе­ратрицу Елизавету. По ее приказанию меня стал лечить ее лейб-медик Бургав (Бургаве-Каау Герман (1705-1753)-доктор медицины с 1729 г., с 1748 г. - первый лейб-медик императрицы Елизаветы Петровны, племянник знаменитого голландского профессора меди-цикк. Германа Бургава (1668-1738) ). Внимательно осмотрев меня, он объявил, что физическое мое состояние не оставляет желать ничего лучшего, а что болезненные явления, встревожившие моих друзей, вызваны какой-нибудь сердечной заботой, вследствие чего меня стали осаж­дать вопросами, не коренившимися, однако, в любви или действительной заботе обо мне. Потому-то я и не дала на них искреннего ответа, тем более что мне пришлось бы признаться в своей гордости, уязвленном самолюбии и раскрыть принятое мною самонадеянное решение собственными силами добиться всего, что было мне доступ­но,- может быть, то, что я сказала бы, было бы приня­то за упрек. И я решила не открывать поглощавшей меня тайны и объявила, что мой болезненный вид про­исходит исключительно от головных болей и расстроен­ных нервов. Тем временем ум мой зрел и укреплялся. На следующий год, перечитывая книгу «О разуме» Гельвеция (Гельвеций Клод-Адриан (1715-1771) - французский фило­соф-материалист, идеолог революционной буржуазии. Главные его сочинения: «Об уме» (1758), «О человеке» (1773; издано по­смертно) ), я пришла к заключению, что если бы не было второго тома этой книги, более приспособленного к пониманию большинства людей, и если бы ее теория не была приноровлена к состоянию вещей и челове­ческого ума, свойственному массам, то она могла бы нарушить гармонию и порвать цепь, связующую все столь разнородные части, составляющие государствен­ность. Я потому останавливаюсь на этих мыслях, что они доставили мне впоследствии немало истинных на­слаждений.

Шувалов (Шувалов Иван Иванович (1727-1797) - русский государ­ственный деятель, фаворит императрицы Елизаветы Петровны, ге­нерал-адъютант. Будучи разносторонне образованным человеком, сыграл значительную роль в истории русской культуры XVIII в.; Шувалов оказывал помощь М. В. Ломоносову в основании Москов­ского университета (1755) и был первым куратором университета. По проекту Шувалова была создана Академия художеств в Петербурге (1757), которую он возглавлял до 1763 г. Екатерина II отправила его в 1763 г. за границу, где он пробыл до 1777 г. Шувалов пере­дал в Академию художеств свою коллекцию картин, положив этим начало ныне существующему музею), фаворит императрицы Елизаветы, же­лая прослыть меценатом, выписывал из Франции все вновь появлявшиеся книги. Он оказывал особенное вни­мание иностранцам; от них он узнал о моей любви к чтению; ему были переданы и некоторые высказанные мною мысли и замечания, которые ему так понравились, что он предложил снабжать меня всеми литературными новинками. Я особенно оценила его любезность на сле­дующий год, когда я вышла замуж и мы переехали в Москву, где в книжных лавках можно было найти толь­ко старые, известные сочинения, к тому же уже входив­шие в состав моей библиотеки, заключавшей в себе к тому времени девятьсот томов. В этом году я купила Энциклопедию (Французская «Энциклопедия, или Толковый словарь наук, искусств и ремесел...» (1751-1780, 31 т.), под редакцией Д. Дид­ро и Д'Аламбера )и словарь Морери (Морери Луи (1643-1680) - французский литератор, автор «Большого исторического словаря», изданного в Лионе в 1674 г. и выдержавшего затем 20 изданий (20-е издание 1759 г. - в 10 то­мах) ). Никогда драго­ценное ожерелье не доставляло мне больше наслажде­ния, чем эти книги; все мои карманные деньги уходили на покупку книг, Иностранные артисты, литераторы и министры всевозможных иностранных дворов, находив­шиеся в Петербурге и посещавшие постоянно моего дя­дю, должны были платить дань моей безжалостной любознательности. Я расспрашивала их об их странах, за­конах, образах правления; я сравнивала их страны с моей родиной, и во мне пробудилось горячее желание путешествовать; но я думала, что у меня никогда не хватит на это мужества, и полагала, что моя чувстви­тельность и раздражительность моих нервов не вынесут бремени болезненных ощущений, уязвленного самолю­бия и глубокой печали любящего свою родину сердца. Я думала, что достигла уже всего, и если бы кто-нибудь мог бы тогда предсказать мне страдания, ожидавшие меня, я бы положила конец своему существованию: у меня уже появлялось предчувствие, предсказывавшее мне, что я буду несчастна. Нежность, которую я питала к брату моему, графу Александру, побуждала меня пи­сать ему часто и аккуратно. Я писала ему два раза в месяц и сообщала ему городские, дворцовые и военные новости. Этой переписке я обязана сжатым и образным слогом. Мне хотелось заинтересовать его и сделать ему удовольствие, и худо ли, хорошо ли я пишу, своим словом я обязана этим дневникам, которые я писала для юрячо любимого брата.

В ту же зиму великий князь, впоследствии импера­тор Петр III, и великая княгиня, справедливо названная Екатериной Великой (Екатерина II Алексеевна (1729-1796), немецкая принцесса Софья Фредерика Августа Ангальт-Цербтская, была выдана замуж за Петра Федоровича; российская императрица с 1762 г), приехали к нам провести вечер и поужинать. Иностранцы обрисовали меня ей с боль­шим пристрастием; она была убеждена, что я все свое и рем н посвящаю чтению и занятиям, что и привлекло мне ее уважение, оказавшее столь большое влияние на мою жизнь и вознесшее меня на такой пьедестал, о котором я никогда не смела и мечтать. Я смело могу утверждать, что кроме меня и великой княгини в то вре­мя не было женщин, занимавшихся серьезным чтением. Мы почувствовали взаимное влечение друг к другу, а очарование, исходившее от нее, в особенности когда она хотела привлечь к себе кого-нибудь, было слишком мо­гущественно, чтобы подросток, которому не было и пят­надцати лет, мог ему противиться, и я навсегда отдала ей свое сердце; однако она имела в нем сильного сопер­ника в лице князя Дашкова (Дашков Михаил-Кондратий Иванович (1736-1764) - ка­мер-юнкер и вице-полковник лейб-гусарского полка, муж Е. Р. Дашковой ), с которым я была обру­чена; но вскоре и он проникся моим образом мыслей, и между ними исчезло всякое соперничество. Великая княгиня осыпала меня своими милостями и пленила ме­ня своим разговором. Возвышенность ее мыслей, зна­ния, которыми она обладала, запечатлели ее образ в моем сердце и в моем уме, снабдившем ее всеми атрибу­тами, присущими богато одаренным природой натурам. Этот длинный вечер, в течение которого она говорила почти исключительно со мной одной, промелькнул для меня как одна минута. Он и стал первоначальной причи­ной многих событий, о которых речь будет ниже.

Однако мне надо в своем повествовании вернуться к июлю и августу месяцу, предшествовавшим этому вече­ру. Мой дядя, его жена и дочь жили с императрицей в Петергофе и в Царском Селе; легкое нездоровье и лю­бовь к чтению и покойной жизни задержали меня в городе; я передка ездила в итальянскую оперу и бывала только и двух домах: у княгини Голицыной, которая очень любила меня, так же как и ее муж, шестидесяти-пятилетний старик, человек очень интересный, и у госпо­жи Самариной, муж которой принадлежал к числу при­ближенных моего дяди и бывал у нас положительно каждый день. Госпожа Самарина была как-то больна, и я пошла провести с нею вечер и поужинать у нее, вслед­ствие чего я отправила свою карету, приказав кучеру приехать за мной к одиннадцати часам вместе с моей горничной. Вечер был чудесный, и сестра госпожи Са­мариной предложила мне отправить мою карету вперед и пройтись с ней пешком до конца малолюдной улицы. Я согласилась, тем более что мне необходим был моци­он. Не успели мы пройти и нескольких шагов, как из боковой улицы вышел нам навстречу человек, показав­шийся мне великаном. Меня это поразило, и, когда он был в двух шагах от нас, я спросила свою спутницу, кто это такой. Она назвала князя Дашкова. Я его никогда еще не видала. Будучи знаком с Самариными, он всту­пил с ней в разговор и пошел рядом с нами, изредка обращаясь ко мне с какой-то застенчивой учтивостью, чрезвычайно понравившейся мне. Впоследствии я не прочь была приписывать эту встречу и благоприятное впечатление, которое мы произвели друг на друга, осо­бому соизволению промысла божия, которого мы не могли избегнуть; так как если бы я слышала когда-нибудь его имя в доме моего дяди, куда он не имел доступа, мне пришлось бы одновременно услышать и не­благоприятные для него отзывы и узнать подробности одной интриги, которая разрушила бы всякие помыслы о браке с ним. Я не знала, что он слышал и что ему было известно обо мне до этой встречи; но, несомненно, его связь с очень близкой моей родственницей, которую я не могу назвать, и его виновность перед ней должны были отнять у него всякую мысль, всякое желание и всякую надежду на соединение со мной. Словом, мы не были знакомы друг с другом, и, казалось, брак между нами не мог бы никогда состояться; но небо решило иначе. Не было той силы, которая могла бы помешать нам отдать друг другу наши сердца, и наша семья не поставила никаких препятствий нашему браку, а его мать, очень желавшая женить сына и тщетно и непрестанно умолявшая его выбрать жену, была вне се­бя от радости, когда узнала о принятом им решении вступить в брак. Хотя он и отверг невесту, намеченную ею для него, она осталась довольна его выбором и тем, но он породнится с нашей семьей. Как только князь убедился, что может найти счастье только в браке со мной, он, заручившись от меня согласием поговорить об том с моими родителями, попросил князя Голицына просить руки у моего отца и дяди в первый же раз, как он будет в Петергофе, и просить их держать это обстоятельство в тайне до возвращения его из Москвы, куда он отправился, чтобы испросить разрешение и благосло-непие своей матери на наш брак.

До отъезда князя ее величество приехала однажды в итальянскую оперу в свою закрытую ложу, находившу­юся рядом с нашей. Ее сопровождали только мой дядя и Шувалов, и, так как она намеревалась ужинать после оперы у моего дяди, я осталась дома, чтобы принять ее; князь был со мной. Императрица отнеслась с большой добротой ко мне и к моему жениху и, как настоящая крестная мать, вызвав нас в соседнюю комнату, объявила, что знает нашу тайну, похвалила сыновнее почтение и повиновение князя своей матери, пожелала нам счастья, уверяя нас, что будет всегда принимать участие в нашей судьбе, и в заключение сказала князю, что велит Бутурлину дать ему шестимесячный отпуск для его путешествия. Доброта и очаровательная нежность, кото­рыми ее величество нас осчастливила, до того умилили меня, что мое волнение стало очевидным и своей интенсивностью не могло не отозваться вредно на мне. Императрица ласково потрепала меня по плечу и сказала:

- Успокойтесь, дитя мое; а то, пожалуй, подумают, что я вас бранила.

Я никогда не забывала этой сцены, еще сильнее привязавшей меня к государыне, обнаружившей такое до­брое сердце.

По возвращении своем из Москвы князь представил­ся всей моей семье, но свадьба наша была отложена до февраля вследствие тяжелой и опасной болезни моей тетки, жены канцлера; но и к этому сроку моя тетка еще лежала в постели вследствие рецидива; поэтому на­ша свадьба была отпразднована без малейшего блеска, и нам удалось уехать в Москву только в начале мая, когда здоровье моей тетки не внушало уже никаких опасений. Передо мной открылся новый мир, новая жизнь, которая меня пугала тем более, что она ничем не походила на все то, к чему я привыкла. Меня смущало и то обстоятельство, что я довольно плохо изъяснялась по-русски, а моя свекровь не знала ни одного иностран­ного языка. Ее родня состояла все из стариков и старушек, которые относились ко мне очень снисходительно, вледствие того что мой муж был их общим любимцем и все они сильно желали, чтобы он женился, так как он был последний князь Дашков; но я все-таки чувствова­ла, что они желали бы видеть во мне москвичку и счита­ли меня почти чужестранкой. Я решила заняться рус­ским языком и вскоре сделала большие успехи, вызвав­шие единодушное одобрение со стороны моих почтенных родных, в отношении которых я проявила до конца их жизни нежную и почтительную заботливость, завоевав­шую их искреннюю дружбу, не ослабевшую даже после смерти моего мужа, когда всякая другая женщина, два­дцати лет, могла бы считать соединявшие нас родствен­ные узы расторгнутыми.

На следующий год, 21 февраля, я родила дочь (Дашкова Анастасия Михайловна (1760-1831), в замужестве Щербинина, - дочь Е. Р. Дашковой ); в мае месяце мы уехали со свекровью в Троицкое. В об­ществе моего клавесина и моей библиотеки время для меня быстро летит. В июле месяце мы с мужем посети­ли его орловские поместья. Я была снова беременна, но дорогой князь окружил меня таким заботливым попече­нием, что это путешествие не принесло мне никакого вреда. Когда мы вернулись в Москву, отпуск моего му­жа приходил к концу, и мы написали моему отцу, чтобы он испросил нам разрешение его продлить. Императри­ца Елизавета была слаба и часто болела, и ее прибли­женные стали ухаживать за наследником; кажется, это и доставило великому князю более прямое командова­ние лейб-гвардии Преображенским полком, в котором он числился подполковником; мой муж был штабс-капи­таном в том же полку, так что пришлось испрашивать у великого князя продление отпуска еще на пять месяцев, дабы я могла оправиться после родов. Великий князь, может быть думая сделать любезность, объявил, что не разрешит отпуска, если князь не приедет на две недели в Петербург. Мой отец настаивал на том, чтобы мой муж приехал, уверяя его, что великий князь настроен очень дружественно. Я была безутешна, и мысль о раз­луке с мужем меня так печалила, что я не могла даже наслаждаться его присутствием, пока он был еще со мной, и с грустью думала о горестной разлуке и печаль­ном прощании. Такое состояние духа отразилось на мо­ем здоровье, и когда, наконец, мой муж уехал 8 января, я была так огорчена, что у меня сделался жар, который скорее гнездился в моих нервах и моем мозгу, чем в крови; кажется, благодаря тому, что я упорно отказыва­лись принимать лекарства, предписанные мне доктора­ми, через несколько дней у меня все прошло. Я много плакала и этим облегчила свое стесненное сердце и натянутые нервы и благодаря наступившей большой слабости и нежным попечениям моей младшей золовки я отложила в сторону свое перо, которым собиралась пи­сать день и ночь своему мужу. Не надо забывать, что мне было всего семнадцать лет и что я страстно любила своего мужа. Их императорские высочества были очень милостивы к нему и приглашали его принимать участие и катанье на санях в Ораниенбауме, благодаря которо­му он простудился и схватил ангину. Но, зная, что его мать и жена будут сильно беспокоиться, если он не при­едет в назначенный день, он выехал из Петербурга с (юльным горлом. Во время путешествия он выходил из экипажа только для того, чтобы смочить горло чаем. Подъезжая к московской заставе, он почувствовал, что потерял голос и не может выговорить ни слова; зная, что его появление в таком виде среди нас могло бы повлечь за собой тяжелые последствия, так как его мать и жена теряли голову при малейшем его нездо­ровье, он знаком объяснил своему лакею, что он желает сперва поехать к своей тетке Новосильцевой, чтобы про­полоскать горло, дабы иметь возможность сказать хоть несколько слов, приехав к нам; но моя тетка, видя его совершенно больным, заставила его лечь в постель и послала за доктором. Чтобы не возбуждать наших по­дозрений, решили задержать почтовых лошадей, чтобы на следующий день приехать к нам, как бы прямо из Петербурга; доктор нашел, что князь начинает потеть, и иелел ему оставаться в постели до утра. Это было 1 февраля, и хотя мороз не был велик, но безопаснее было не подвергать больного риску новой простуды. Однако то, что произошло у нас после приезда князя, могло бы иметь роковые последствия. Моя горничная, которая была моих лет и очень легкомысленна, знала, что у меня начались уже родовые боли; моя свекровь и се сестра княгиня Гагарина, присутствовавшая при пер­вых моих родах, уже несколько часов находились в моей комнате вместе с акушеркой. Несмотря на это, вос­пользовавшись тем, что я вышла на минуту в другую комнату, она объявила мне, что муж мой приехал. Я испустила крик, который, к счастью, не был услышан моей свекровью, бывшей в соседней комнате. Горничная стала умолять меня держать это в тайне, так как князь запретил объявлять нам о своем прибытии, так как, приехав в Москву, он остановился у своей тетки. Надо себе представить семнадцатилетнюю безумно влюблен­ную женщину, с горячей головой, которая не понимала другого счастья, как любить и быть любимою, и на богатства и знатность смотрела как на ненужное и тяже­лое бремя, отягчавшее ее счастье и спокойствие, чтобы вообразить, какое действие произвели на меня необду­манные слова моей горничной. Я собралась с силами и с самым спокойным видом вернулась к княгине-матери и объявила, что болей у меня нет и что я приняла желу­дочные колики за родовые схватки и что, по всей веро­ятности, роды будут продолжаться не менее двадцати часов, как и в первый раз; вследствие чего я и попроси­ла их удалиться к себе, обещая, что, когда настанут настоящие боли, я позволю себе обеспокоить их и пригласить к себе. Когда они ушли, я спросила акушерку, не желает ли она за мной следовать. Она вытаращила глаза и, сомневаясь в моем здравом рассудке, объясни­ла на своем силезском наречии, что она не намерена поощрять безумного поступка, не желая отвечать перед богом за смерть невинного ребенка, так как она увере­на, что я рожу через несколько часов. В отчаянии от ее отказа, я с волнением рассказала ей, что хочу пойти в соседнюю улицу навестить мужа, который, должно быть, болен или ранен, потому что не приехал прямо домой, и что в случае ее отказа я пойду одна, причем прибавила, что придется идти пешком.

-Господи,- воскликнула она,- это еще хуже!

-Ничего не поделаешь,- ответила я,- окна спаль­ни моей свекрови выходят во двор, и она услышала бы шум, если бы я велела заложить сани, испугалась бы до смерти и, кроме того, не выпустила бы меня.

Наконец акушерка сжалилась надо мной, и я вышла, поддерживаемая ею и стариком лакеем, всегда читав­шим вслух моей свекрови молитвы. Не успела я сойти две или три ступеньки, как боли возобновились; тогда акушерка хотела заставить меня снова подняться в сною комнату, но я вытянула ноги и, наваливаясь на нее всей тяжестью своего тела, старалась спуститься вниз. Наконец мы с остановками сошли с лестницы и вышли на улицу; но дороге к дому нашей тетки схватки возоб­новлялись пять раз.

Не понимаю, как я могла подняться по лестнице ее дома; очевидно, господу богу было угодно, чтобы я вы­несла эту муку.

Войдя в комнату, где находился мой муж, и увидев по смертельную бледность, я упала в обморок; меня без сознания вынесли из дома, уложили в сани, на кото­рые положили матрац, привезли к нашему дому и бесшумно вынесли меня из саней, чтобы моя свекровь ничего не слыхала. Акушерка, мой добрый старик и трое лакеев снесли меня в спальню, где я пришла в сознание вследствие жестоких схваток. Я послала за свекровью, которая приказала себя разбудить в случае надобности. Было одиннадцать часов вечера, когда княгиня-мать и ее сестра пришли ко мне. Не прошло и часу, как я роди­ла сына Михаила (Дашков Михаил Михайлович (1761-1762)-сын Е. Р. Даш­ковой). Когда моя свекровь на минуту ото­шла от меня, я полола своей горничной послать старика и мужу, чтобы возвестить ему, что я благополучно раз­решилась от бремени сыном. Впоследствии муж приволил меня в ужас своим рассказом о моем появлении у по постели в сопровождении акушерки и старика и о моем обмороке. Будучи уверен, что никто у нас в доме не знает о его прибытии, он сильно рассердился, увидав, что тайна не была соблюдена; узнав, что роды уже на­чались, он пришел в ужас и хотел выскочить из постели; моя тетка бегала по комнате, ломая себе руки, и только ыида она ему сказала, что его мать спит и не знает о происшедшем, ей удалось уговорить его лечь опять в постель; когда же пришел старик, он снова бросился поп из постели, но вскоре его отчаяние сменилось безум­ной радостью: он целовал старика лакея, одарил его лгиьгами и, отказавшись лечь в постель, велел немед­ленно же позвать священника и отслужить благодарстенный молебен, так что, благодаря моей выходке, моя тетка и весь ее дом были всю ночь на ногах.

В шесть часов утра, когда его мать обыкновенно ездлила к ранней обедне, он велел заложить почтовых ло­шадей и приехал домой. Свекровь увидела его карету пьезжающей во двор, вышла встретить его на лестницу, но, увидев его бледное лицо и горло, закутанное платка­ми, бросилась вниз, и, если бы мой муж со свойственной гму ловкостью и силой не успел подхватить ее вовремя, произошла бы еще одна трагическая сцена. Словом, чрезмерная любовь к нему его жены и матери немало измучили его за эти два дня. Он понес свою мать не в ее комнату, а на нашу половину, и таким образом он мог сразу пройти ко мне. Наша радость, удвоенная пережи­тыми страхами, подкрепила наши силы; княгиня-мать, желая сохранить приличия (Согласно установившемуся обычаю, родные и друзья прино­сили поздравления роженице. (Примечания в тексте, кроме ино­язычных слов и особо оговоренных случаев, принадлежат Е. Р, Даш­ковой)), велела поставить кровать моею мужа в его уборную, смежную с моей спальней, и мы с мужем испытывали муки Тантала (Тантал - в греческой мифологии, фригийский или лидийский царь, сын Зевса; был осужден богами на вечные муки за то, что умертвил своего сына для угощения богов: стоя по горло в воде, он не мог напиться, так как вода от него уходила, и утолить голод, так как ветви со свисающими плодами от него отстранялись («му­ки Тантала»)): не могли ни видеть друг друга, ни разговаривать. Я чувствовала, что мужу моему было удобнее в отдельной комнате; сама же я была слишком слаба, чтобы встать и пойти к нему украдкой, так что мне оставалось только плакать. Но вскоре мы придумали средство сообщаться. Свекровь приставила ко мне старушку горничную, которая сидела со мной по ночам; она служила нам Меркурием; как только свекровь уходила спать, мы писали друг другу самые нежные записки, старушка носила их; ночью, ког­да мой муж спал, я писала ему еще с тем, чтобы он утром, просыпаясь, мог получить письмо от меня из рук нашего услужливого Меркурия. Это занятие, внушенное безграничной нежностью, холодным рассудительным людям, которых я, в свою очередь, назову бессердечны­ми, пожалуй, покажется ребячеством,- а у меня от постоянных слез и писания по вечерам стали болеть гла­за. Теперь, когда прошло уже сорок печальных лет с тех пор, что я потеряла обожаемого мужа, я радуюсь тому, что поддалась этому ребяческому влечению. Мой Мер­курий, очевидно опасаясь за мои глаза, на третий день выдал меня свекрови, которая побранила меня и даже погрозила, но уже значительно смягчившись, отнять у меня перо и бумагу, К счастью для нас всех, нарыв в горле князя лопнул, лихорадка спала, и он мог сидеть возле меня. Мое выздоровление затянулось, но, когда мне удалось набраться хоть немного сил, мои семнад­цать лет быстро восстановили мое здоровье.

Мы не поехали в деревню, так как должны были отправиться в Петербург; я была рада повидаться с родными и очутиться в прежней обстановке, с детства мне знакомой и столь различной от склада московской жизни, когда я часто становилась в тупик перед некото­рыми странными обычаями, с которыми мне приходи­лось сталкиваться во многих домах; все так отличалось от того, как делалось в доме моего дяди - а дом моего дяди представлял из себя действительно княжеский дворец в самом изысканном европейском вкусе,- что часто я была в большом затруднении.

Мы должны были выехать 10 июня, но различные дела и просьбы моей свекрови задержали нас, так что мы приехали в Петербург только 28 июня. Этот же день, год спустя, был самым славным и достопамятным днем для моей родины. И в этот раз он мне показался сладо­стным и счастливым; я с любопытством смотрела в окно; Петербург мне показался великолепным, и я наде­ялась встретить на улице кого-нибудь из родных; когда мы приехали в дом, снятый моим мужем, я была как в лихорадке. Водворив мою дочь в соседней со мной комнате, я отправилась к отцу и к дяде, но ни того, ни другого не застала дома.

На следующий день отец объявил мне, что по прика­занию императрицы все офицеры Преображенского пол­ка с женами, которые получили приглашение от их императорских высочеств, должны были ехать в Ораниен­баум. Мы с мужем были в их числе. Мне неприятно было подвергаться стеснениям придворной жизни и не хотелось расставаться с дочерью. Тогда мой отец пред­ложил нам поселиться в его доме, находившемся на полпути между Петергофом и Ораниенбаумом, и я успокоилась. Вскоре мы переселились на новую кварти­ру и на следующий же день, поехали ко двору их высочеств.

Великий князь сказал мне: «Если вы не хотите здесь жить, вы должны приезжать каждый день, и я желаю, чтобы вы были больше со мной, чем с великой княги­ней». Я ничего не ответила и решила под всевозможны­ми предлогами не ездить каждый день в Ораниенбаум, и при свонх посещениях пользоваться, насколько возможно обществом великой княгини, которая оказывала мне такое внимание, каким она не удостаивала ни одну из дам, живших в Ораниенбауме.

Великий князь вскоре заметил дружбу ко мне его супруги и то удовольствие, которое мне доставляло ее общество; однажды он отвел меня в сторону и сказал мне следующую странную фразу, которая обнаруживает и простоту его ума и доброе сердце:

- Дочь моя (Он был моим крестным отцом), помните, что благоразумнее и безопаснее иметь дело с такими простаками, как мы, чем с великими умами, которые, выжав весь сок из ли­мона, выбрасывают его вон (Я часто вспоминала эти слова впоследствии и благодаря случайности узнала, из какого источника они исходили и кто их подсказал моему крестному отцу).

Я ответила, что не понимаю смысла его слов, и напомнила ему, что его августейшая тетка, императрица Елизавета, приказала нам посещать и двор ее высочест­ва. Я должна отдать справедливость моей сестре, гра­фине Елизавете, что она не требовала, чтобы я посвяща­ла ей свое время. Она меня ничем не стесняла, а вели­кий князь с того времени вывел заключение, как мне пришлось убедиться, что я просто дурочка. Все-таки мне часто не удавалось уклониться от праздников, которые великий князь задавал в лагерях; его высочество и его генералы сильно курили, но дым нас не беспокоил, так как порывы ветра уносили его из палатки (Эти голштинские генералы набирались большею частью из прусских унтер-офицеров или немецких сапожников, покинувших родительские дома. Кажется, никогда в России не бывало генера­лов менее достойных своего чина, за исключением разве гатчинских генералов Павла I). Эти пра­зднества заканчивались обыкновенно балом и ужином в «зеленой» зале, стены которой были убраны еловыми и сосновыми ветвями. В лагере и на праздниках, задавае­мых великим князем, говорили преимущественно на немецком языке, а те, кто им не владел, должны были знать по крайней мере имена и общеупотребительные выражения, чтобы не стать предметом насмешек. Когда праздник происходил в имении, принадлежавшем вели­кому князю, где дом был невелик и не вмещал много народу, общество не было так многочисленно; после чаю и пунша играли в кампи (Кампи - карточная игра, в которой каждый играющий име­ет несколько игральных марок или фишек. Они заменяют игрокам деньги до окончательного расчета; у кого остается последняя мар­ка - тот выигрывает ), довольно бессмысленную игру, которую великий князь, однако, очень любил. Как это времяпрепровождение отличалось от тех часов, ко­торые мы проводили у великой княгини, где царили при­личие, тонкий вкус и ум! Ее императорское высочество относилась ко мне с возрастающим дружелюбием; зато и мы с мужем с каждым днем все сильнее и сильнее привязывались к этой женщине, столь выдающейся по своему уму, по своим познаниям и по величию и сме­лости своих мыслей. Ей разрешалось один раз в неделю ездить в Петербург, где жила в то время императрица, на свидание со своим сыном, великим князем Павлом (Великий князь проявлял по отношению к сыну полное рав­нодушие и никогда его не посещал). В те дни, когда она знала, что я не нахожусь в Орани­енбауме, она на обратном пути из Петергофа останавли­валась у нашего дома, приглашала меня в свою карету и увозила к себе; я с ней проводила остаток вечера. В тех случаях, когда она сама не ездила в Ораниенба­ум, она меня извещала об этом письмом, и таким обра­зом между великой княгиней и мной завязалась переписка и установились доверчивые отношения, составляв­шие мое счастье, так как я была так привязана к ней, что, за исключением мужа, пожертвовала бы ей реши­тельно всем.

Когда настало время вернуться в город, порядок ве­щей изменился. Я не видела больше великой княгини, и мы обменивались только довольно частыми записками. Однажды во время большого обеда на восемьдесят пер­сом во дворце, на котором присутствовала и великая княгиня, великий князь стал говорить про конногвардей­ца Челищева, у которого была интрига с графиней Гендриковой, племянницей императрицы Елизаветы. Под влиянием вина и прусской солдатчины он сказал, что для примера следовало бы отрубить Челищеву голову, чтобы другие офицеры не смели ухаживать за фрейли­нами и родственницами государыни. Голштинские при-гпсшники не замедлили кивками головы и словами вы­разить свое одобрение.

-Ваше императорское высочество,- возразила я, - я никогда не слышала, чтобы взаимная любовь влекла за собой такое деспотическое и страшное нака­зание, как смерть избранника сердца!

Вы еще ребенок, - ответил великий князь,- и не понимаете, что когда имеешь слабость не наказывать смертью людей, достойных ее, то неминуемо водворяют­ся неповиновение и всевозможные беспорядки.

-Ваше высочество,- продолжала я,- вы говорите о предмете, внушающем всем присутствующим неизъяс­нимую тревогу, так как, за исключением ваших почтен­ных генералов, все мы, имеющие честь быть вашими гостями, родились в то время, когда смертная казнь уж не применялась.

-Это-то и скверно,- возразил великий князь,- от­сутствие смертной казни вызывает много беспорядков и уничтожает дисциплину и субординацию.

Все молчали кругом, и разговор шел только между нами двумя.

-Повторяю,- добавил он,- что вы еще ребенок и не понимаете подобных вещей.

-Сознаюсь, ваше императорское высочество, что я действительно ничего в этом не понимаю, но я чувствую и знаю, что ваше высочество забыли, что императрица, ваша августейшая тетка, еще жива.

Взоры всех присутствующих устремились на меня. Великий князь в ответ показал мне язык (он делал это и в церкви по адресу священников), чему я была очень рада, так как эта выходка доказывала, что он на меня не сердится, и избавляла меня от дальнейших возра­жений.

Так как среди приглашенных было много гвардейцев и офицеров, служивших в кадетском корпусе, над кото­рым великий князь имел фиктивную команду, то этот разговор стал вскоре известен всему Петербургу и вы­звал всеобщие и преувеличенные похвалы по моему ад­ресу. На следующий день великая княгиня также отзы­валась о нем самым лестным для меня образом. Я же не придавала ему никакого значения, так как вследст­вие моей неопытности и незнания света и придворной жизни я не понимала еще, насколько опасно было ис­полнять то, что я считала долгом каждого честного человека: всегда говорить правду. Я не знала, что то, что мне простит сам государь, царедворцы его никогда не забудут. Однако этому маленькому обстоятельству, в связи еще с несколькими другими в таком же роде, я обязана тем, что у меня составилась репутация искрен­ней и твердой патриотки, и благодаря этому некоторые офицеры не колеблясь облекли меня своим доверием.

Болезнь императрицы Елизаветы усиливалась с каждым днем. Вся моя семья, и в особенности мой дядя, канцлер, была погружена в глубокую печаль, которую я искренне разделяла, так как любила всем сердцем им­ператрицу, мою крестную мать; и кроме того, мое пре­бывание в Ораниенбауме открыло мои глаза на то, что ожидало мою родину, когда на престол вступит госу­дарь ограниченный, необразованный, не любивший свой народ и ставивший себе в заслугу снос подчинение прус­скому королю, которого он величал в кругу своих дру­зей своим «господином».

В половине декабря я заболела и пролежала некото­рое время в постели; но, узнав, что государыне остается всего несколько дней жизни, я 20 декабря одела теплые сапоги, закуталась в шубу и, выйдя из кареты в некото­ром расстоянии от деревянного дворца на Мойке, зани­маемого императрицей и императорской фамилией, несмотря на свое недомогание, пошла пешком во дворец и взошла по маленькой лестнице, о существовании кото­рой я знала через людей их высочеств, с целью незамет­но проникнуть в столь поздний час в покои великой кня­гини (было двенадцать часов ночи). По счастливой слу­чайности, первая камеристка ее высочества, Екатерина Ивановна, попалась мне навстречу в сенях и таким об­разом избавила меня от возможных неприятностей, так как я вовсе не знала внутреннего расположения дворца и могла легко попасть в комнаты лакеев Петра III вместо апартаментов его супруги. Я назвала себя и ска­зала, что мне надо видеть великую княгиню.

-Она в постели,- ответила она.

- Все равно,- возразила я,- мне непременно надо с ней поговорить.

Я сумела внушить ей доверие, и она, впустив меня в приемную, пошла доложить обо мне ее высочеству. Ве­ликая княгиня была крайне удивлена и не хотела верить словам Екатерины Ивановны, так как знала, что я боль­на, и не могла себе представить, чтоб я пришла пеш­ком, в сильный мороз, и рискнула проникнуть во дворец, где все ходы и выходы были строго охраняемы.

- Впустите ее, ради бога,- воскликнула она.

Я вошла. Великая княгиня действительно была в постели; она посадила меня на кровать и отказалась меня слушать, пока я не согрею свои ноги.

Когда я немного пришла в себя и отогрелась, она меня спросила:

-Что привело вас в такой поздний час ко мне, до­роги и княгиня, и заставило вас рисковать вашим здо­ровьем, столь драгоценным для меня и для вашего суп­руга?

-Ваше высочество,- ответила я,- я не могла дольше противиться потребности узнать, какими средст­вами можно рассеять грозовые тучи, которые собирают­ся над вашей головой. Ради бога, доверьтесь мне; я за­служиваю вашего доверия и надеюсь стать еще более достойной его. Скажите, какие у вас планы? Чем вы думаете обеспечить свою безопасность? Императрице остается всего несколько дней, может быть - несколько часов жизни; могу ли я быть вам полезной? Скажите мне, что мне делать.

Великая княгиня залилась слезами; она прижала мою руку к своему сердцу и сказала:

-Я не умею вам выразить, насколько я вам благо­дарна, моя дорогая княгиня. Поверьте мне, что я дове­ряю вам безгранично и говорю чистейшую правду; у меня нет никакого плана, я не могу ничего предпринять, и я хочу и должна мужественно вынести все, что меня ожидает; единственная моя надежда - на бога; предаю себя в его руки.

-В таком случае за вас должны действовать ваши друзья,- ответила я,- и я не останусь позади других в рвении и жертвах, которые я готова принести вам,

-Ради бога, княгиня, не подвергайте себя опас­ности из-за меня и не навлекайте на себя несчастий, о которых я буду вечно скорбеть. Да и что можно сде­лать?

-Пока я, конечно, ничего еще вам не могу сказать, но смею вас уверить, что я вас своими действиями не скомпрометирую, и если и пострадаю, то пострадаю одна, и вам никогда не придется вспоминать о моей пре­данности к вам в связи с личным горем или несчастьем.

Великая княгиня хотела со мной еще поговорить и предостеречь меня от моего рвения, энтузиазма и нео­сторожности, неразлучной с неопытностью моего сем­надцатилетнего возраста; но я прервала ее и сказала, поцеловав ей руку:

-Я не могу дольше остаться с вами, не рискуя под­вергнуть неприятностям нас обеих.

Она бросилась мне на шею, и мы несколько минут сидели, крепко обнявшись. Наконец я встала с ее посте­ли и, оставив ее в сильном волнении, сама едва добрела до своей кареты.

Каково было удивление моего мужа, когда, вернув­шись домой, он не застал своей больной жены. Однако ему пришлось беспокоиться недолго, так как я приехала тотчас же по его возвращении. Когда я ему рассказала, где я была, и сообщила свое твердое решение послу­жить моему отечеству и спасти великую княгиню, он меня вполне одобрил и похвалил выше всякой меры, хотя и беспокоился за влияние моей ночной прогулки на мое слабое здоровье. Мой муж задержался у моего от­ца и вознаградил меня за мою усталость, тревогу и за опасность, которой я подвергалась, передав мне часть своего разговора с ним, не оставившего во мне сомнения в том, что он если и не высказывал, то но всяком случае разделял опасения истинных патриотов насчет резуль­татов воцарения нового государя по смерти Елизаветы.

25 декабря, в день рождества Христова, мы имели несчастье потерять императрицу Елизавету. Я могу засвидетельствовать как очевидец, что гвардейские полки (из них Семеновский и Измайловский прошли мимо на­ших окон), идя во дворец присягать новому императору, были печальны, подавлены и не имели радостного вида (как то утверждают некоторые авторы мемуаров о Рос­сии, записывавшие только то, что соответствовало их об­разу мыслей, хотя девять десятых жителей Петербурга могли бы засвидетельствовать совершенно противопо­ложное). Солдаты говорили все вместе, но каким-то глухим голосом, порождавшим сдержанный и зловещий ропот, внушавший такое беспокойство и отчаяние, что я была бы рада убежать за сто верст от своего дома, чтобы его не слышать. Мой муж был в другом конце города, в Преображенском полку. Я еще не знала о смерти Елизаветы, но шествие двух вышеупомянутых полков возвестило мне о ее кончине. День рождества Христова, считающийся у нас одним из самых больших праздников, торжественно чтимых народом, казался мрачным, траурным днем; все лица были печальны. Я была больна и не видела никого из своих. Государ­ственный канцлер также лежал больной в постели; на третий день его неожиданно посетил император; он прислал и мне сказать, чтобы я приехала к нему вечером, но я отговорилась нездоровьем; на следу­ющий день повторилось то же самое; наконец на шестой день моя сестра написала мне, что государь недоволен тем, что я не приезжаю, и не верит моей болезни. Не желая вызывать неприятного объяснения между импе­ратором и моим мужем, я после обеда поехала сначала к моему отцу и к дяде, а затем отправилась во дворец; императрицу мне не удалось увидеть, так как она выхо­дила из своей комнаты, только чтобы поклониться телу своей тетки и понаблюсти за исполнением обычных в подобных случаях обрядов. Она все время плакала, и я имела сведения о ней только через ее лакея.

Когда я вошла в гостиную, Петр III сказал мне нечто, что относилось к моей сестре и было так нелепо, что мне не хочется и повторять его слова. Я притвори­лись, что не поняла их, и поспешила присоединиться к игре в кампи; она обходилась мне немного дорого, так как ставка была на десять империалов (сто рублей), причем всегда выигрывал император, так как он не брал фишек, и когда проигрывал, то вынимал из кармана им­периал, чтобы покрыть им пульку, но так как у него в кармане было, конечно, более десяти империалов, то он всегда в конце концов срывал пульку. Когда его вели­чество предложил сыграть вторую пульку, я попросила его избавить меня от участия в ней; но государь настаи­вал, предлагая даже играть со мной пополам, но я, на­пустив на себя ребячески глупый вид, ответила, что недостаточно богата, чтобы позволить так обирать себя, и что, если бы его величество клал деньги на стол, как все мы, у нас была бы еще возможность выиграть, но так как он играл, держа деньги в кармане, и мы не могли угадать, сколько их у него, то он, конечно, будет неизменно выигрывать и пользоваться нашими став­ками.

Сознаюсь, что это было несколько дерзко; но надо себе представить, какое отвращение мне внушала подоб­ная низость со стороны государя; кроме того, мой муж не пользовался доходами со своих имений, унаследован­ных им от отца, и, повинуясь своей сыновней почтитель­ности и любви к матери, предоставлял их ей, несмотря на то что у него самого было много долгов, а сам до­вольствовался той небольшой сравнительно суммой, которую она присылала на наше содержание; меня пу­гала одна мысль увеличить денежные затруднения мое­го мужа, и это может служить оправданием моих сме­лых слов.

Государь не обиделся на меня и, по-прежнему при­нимая меня за упорного и, пожалуй, глупого ребенка (ему казалось, что он еще так недавно держал меня у купели), ответил мне какой-то плоской шуткой и разре­шил пс принимать участия в игре. Общество как в этот вечер, так и почти во все последующие состояло из двух братьев Нарышкиных (Нарышкин Лев Александрович (1733-1799) - приближенный Петра III, с 1762 г. шталмейстер; Нарышкин Александр Александрович - камергер великого князя Петра Федороаича, впоследствии обер-гофмейстер )с супругами, Измайлова (Измайлов Михаил Михайлович (1719-1800) - с 1795 г, главнокомандующий в Москве и Московской губернии )с женой, графини Елизаветы (Воронцова Елизавета Романовна - сестра Е. Р. Дашковой), Мельгунова (Мельгунов Алексей Петрович (1722-1788) - генерал, с 1756 г. - адъютант великого князя Петра Федоровича, при Ека­терине II - новороссийский губернатор, сенатор, с 1777 г. - ярос­лавский ц вологодский генерал-губернатор), Гудовича (Гудович Андрей Васильевич (1731-1808) - генерал-аншеф, адъютант Петра III), Унгерна (Унгерн-Штернберг Карл Карлович (1730-1799) - генерал-адъютант Петра III, позднее служил под начальством Румянцева), адъютанта императора, графини Брюс и еще двух-трех лиц, которых я не помню. Все смотрели на меня с удивлением, и я слышала, как они говорили между собой: «Вот мужественная женщина!» (То же самое говорили по-немецки голштинские генералы в Ораниенбауме, думая, что я не понимаю их языка). Остальное общество было в соседней комнате; проходя через нее, мне казалось, что я попала в маскарад. На всех были другие мундиры; даже старик князь Трубец­кой (Трубецкой Никита Юрьевич (1700-1767) - с 1740 г. гене­рал-прокурор Сената, с 1756 г. генерал-фельдмаршал )был затянут в мундире, в ботфортах со шпорами. Этот старый царедворец, никогда не бывший военным, захотел им сделаться в семьдесят лет. До самой смерти императрицы он лежал с распухшими до невероятных размеров ногами, а в день ее кончины побежал отда­вать приказания офицерам Измайловского полка, куда он незадолго перед этим был назначен подполковником. Гвардейские полки играли значительную роль при дво­ре, так как составляли как бы часть дворцового штата. Они не ходили на войну; князь Трубецкой, занимая одно время и гражданскую должность, не исполнял сво­их обязанностей командира. Меня даже уверяли, что он, подобно нищим, знал средство, вызывающее опухоль на любой части тела.

Все придворные и знатные городские дамы, соответственно чинам своих мужей, должны были поочередно дежурить в той комнате, где стоял катафалк; согласно нашим обрядам, в продолжение шести недель священ­ники читали Евангелие (Евангелие читается у гроба коронованных особ и епископов; по смерти частных лиц читают псалмы); комната была вся обтянута черной материей, кругом катафалка светилось множест­во свечей, что в связи с чтением Евангелия придавало ей особенно мрачный, величественный и торжественный вид. Императрица приходила почти каждый день и оро­шала слезами драгоценные останки своей тетки и благо­детельницы. Ее горе привлекало к ней всех присутствующих. Петр III являлся крайне редко, и то только для того, чтобы шутить с дежурными дамами, подымать на смех духовных лиц и придираться к офицерам и унтер-офицерам по поводу их пряжек, галстуков или мун­диров.

Наибольшим расположением императора, после прусского министра, пользовался английский, Кейт. Этот почтенный старец любил меня, как родную дочь. Мы с мужем и княгиня Голицына (о которой я упоми­нала выше) обедали у него каждую неделю; его звали Романом, как и моего отца, вследствие чего он в шутку намывал меня своей дочерью, когда не было посторон­них. Он часто говорил в интимном кругу, что император точно намеренно старается навлечь на себя всеобщее неудошип.ствпе, а может быть, и презрение. Он бывал очень неучтив с остальными иностранными министрами, которым, конечно, не могло нравиться его обращение с ними.

Однажды император послал сказать моему дяде кан­цлеру, что будет ужинать у него. В тот день дядя был болен и, конечно, не особенно радовался предстоящему ужину. Он послал за моей сестрой, графиней Бутурли­ной, и за моим мужем и мной. Император приехал в семь часов и до ужина сидел в комнате больного; он разрешил дяде не присутствовать на нем. Графиня Строганова, графиня Бутурлина и я, пользуясь отсутст­вием дяди, не сели за стол и под тем предлогом, что хотели угощать гостей, ходили кругом стола. Это даже пришлось по вкусу императору, ненавидевшему всякий этикет и церемонии. Я стояла за его стулом в то время, как он рассказывал австрийскому послу, графу Мерси, и прусскому министру, как в бытность его в Киле, в Голштинии, еще при жизни своего отца, ему поручено было изгнать богемцев из города; он взял эскадрон карабинеров и роту пехоты и в один миг очистил от них город. Граф Мерси бледнел и краснел, не зная, подразу­мевает ли император под богемцами кочующих цыган или подданных его императрицы, королевы Венгрии и Богемии. Ему было тем более неловко, что он знал, что уже отправлен был приказ об отделении нашей армии от австрийской. Не надо забывать, что в обращении с императором я всегда принимала тон балованного, упрямого ребенка и называла его «папой». Я наклони­лась над ним и сказала ему тихо по-русски, что ему не следует рассказывать подобные, вещи иностранным ми­нистрам и что если в Киле и были нищие цыгане, то их выгнала, вероятно, полиция, а не он, который к тому же был в то время совсем ребенком.

- Вы маленькая дурочка,- ответил он,- и всегда со мной спорите.

Он успел уже выпить много вина, и я была убежде­на, что он забудет на следующий день наш разговор. Я отошла от его стула как ни в чем не бывало. Однаж­ды, когда я была у государя, он, к величайшему удивле­нию всех присутствовавших, по поводу разговора о прусском короле начал рассказывать Волкову (в пре­дыдущее царствование он был первым и единственным секретарем Конференции), как они много раз смеялись над секретными решениями и предписаниями, посылае­мыми Конференциею в армии; эти бумаги не имели по­следствии, так как они предварительно сообщали о них королю. Волков бледнел и краснел, а Петр III, не заме­чая этого, продолжал хвастаться услугами, оказанными им прусскому королю на основании сообщенных ему Волковым решений и намерений совета.

Император приходил в придворную церковь лишь к концу обедни; он гримасничал и кривлялся, передразни­вая старых дам, которым он приказал делать реверансы на французский лад вместо русского наклонения голо­вы. Бедные старушки едва удерживались на ногах, ког­да им приходилось сгибать колени, и я помню, как гра­финя Бутурлина, свекровь моей старшей сестры, чуть не упала, приседая перед государем; к счастью, ее успели поддержать.

Петр III был совершенно равнодушен к великому князю Павлу и никогда его не видал; зато маленький князь каждый день видался с матерью. Воспитателем его был старший из братьев Паниных (Панин Никита Иванович (1718-1783) - русский государ­ственный деятель и дипломат; с 1747 г. был посланником в Дании, Швеции; воспитатель Павла I; участник дворцового переворота 1762 г.; с 1763 г. возглавлял Коллегию иностранных дел; автор конституционных проектов; в 1781 г. вышел в отставку в знак про­теста против политики Екатерины II и ее фаворитов), отозванный покойной императрицей, возложившей на него эти обязанности. Когда в Петербург приехал герцог Георгий голштейн-готторпский, родной дядя императора и импе­ратрицы (он был брат матери государыни - принцессы Лнгальт-Цербтской), Панин, через посредство Сальдерна, состоявшего при особе принца Георгия (впоследствии он играл большую роль и был русским послом при поль­ском дворе), попросил принца голштейн-готторпского и другого принца голштинского (более отдаленного родст­венника их величеств) предложить государю присутст­вовать при экзамене великого князя. Император скло­нился только на их усиленные просьбы, ссылаясь на то, что он ничего не поймет в экзамене. По окончании испы­тания император громко сказал своим дядям: «Кажет­ся, этот мальчуган знает больше нас с вами».

Он хотел наградить его чином гвардейского унтер-офицера, и Панин с трудом уговорил его не приводить своего намерения в исполнение под предлогом, что по­добная честь разовьет тщеславие в великом князе и он, вообразив себя взрослым, не станет заниматься. Петр III совершенно согласился с этими доводами, не подозревая того, что Панин смеется над ним в душе. Он вообразил также, что вознаградит самого Панина на­илучшим образом, если возведет его в чин генерал-аншефа, что и было объявлено Панину Мельгуиовым на следующий день. Чтобы понять, насколько это было не­приятно для Панина, надо знать, что ему было сорок восемь лет, он был слаб здоровьем, любил покой, всю сною жизнь провел при дворе или в должности минист­ра при иностранных дворах, носил парик a trois marteauх (Парик, который имел длинный локон между двумя бантами (франц.)), очень изысканно одевался, был вообще типичным царедворцем, несколько старомодным и напоминавшим собой придворных Людовика XIV (Людовик XIV (1638-1715)-французский король (1643- 1715), его правление - расцвет абсолютной монархии; по легенде, любимое его изречение: «Государство - это я»), ненавидел солдат­чину и все, что отзывалось кордегардией. Он объявил Мельгунову, что ему решительно не верится, чтобы им­ператор удостоил именно его подобной милости, и что, если ему нельзя будет уклониться от своей новой карье­ры, он скорее решится дезертировать в Швецию. Импе­ратору казалось столь непонятным, чтобы кто-нибудь мог отказаться от генеральского чина, что он сказал:

- Мне все твердили, что Панин умный человек. Мо­гу ли я теперь этому верить?

Его величество принужден был дать ему соответству­ющий гражданский чин.

Пора мне упомянуть о родственных узах, которыми были связаны Панины с моим мужем. Младший брат Панин (Панин Петр Иванович (1721-1789) - генерал-аншеф, младший брат Н. И. Папина; участник Семилетней и русско-турец­кой (1768-1774) войн. С июля 1774 г. командовал карательными войсками, действовавшими против Е. И. Пугачева )был генералом в армии, находившейся в Прус­сии. Оба они были двоюродными братьями моей свекро­ви; их матери, рожденные Еверлаковы, вышли замуж за Леонтьева и Панина; следовательно, сыновья послед­ней приходились дядями моему мужу. Старший из них отправлен был чрезвычайным послом, еще когда я была в колыбели; я познакомилась с ними в сентябре месяце по возвращении нашем из Ораниенбаума и видалась с ними очень редко до той минуты, как в царствование Петра III заговор стал принимать более определенную форму. Он очень любил моего мужа и сохранил благодарное воспоминание о добром отношении к ним моего отца в его молодые годы. Однако, несмотря на наши столь естественные родственные отношения и мою страсть к мужу, после переворота, когда я стала пред­метом всеобщей зависти, клевета называла этого по­чтенного дядю то моим любовником, то моим отцом, так как он якобы был любовником моей матери. Он оказал серьезные услуги моему мужу и был благодетелем моих детей; не будь этого, я бы ненавидела Панина, потому что из-за него пятнали мою репутацию. Должна со­знаться, что я больше уважала младшего брата, генерала, за его солдатскую простосердечность, откровенность и твердость характера, гораздо более подходившего к моему характеру, и при жизни его первой жены, кото­рую я любила и уважала от всего сердца, я бывала чаще в обществе генерала Панина, чем его брата.

Но довольно об этом предмете, который раздражает меня еще и сейчас.

Однажды, в первой половине января, утром, в то время как гвардейские роты шли во дворец на вахтпа­рад и для смены караула, императору представилось, что рота, которою командовал князь, не развернулась в должном порядке. Он подбежал к моему мужу, как на­стоящий капрал, и сделал ему замечание. Князь отри­цал это сначала довольно спокойно, но, когда его вели­чество стал настаивать, князь, который был очень несдержан, если дело касалось хоть самым отдаленным образом его чести, ответил с такой горячностью и энер­гией, что император, который о дуэли имел понятия прусских офицеров, счел себя, по-видимому, в опасности и удалился так же поспешно, как и подбежал.

Мои родители и я, узнав об этой сцене, вывели из нее заключение, .что император не всегда будет отступать перед моим мужем и что найдутся люди, которые объяснят государю, что он имеет полную возможность заставить отступить моего мужа. Мы и решили, что безопаснее всего будет разъединить их на некоторое время. Я в особенности настаивала на этом, так как по какому-то вдохновению была убеждена в том, что импе­ратор будет свергнут с престола, и твердо решила при­нять участие в его низложении. Я страстно желала, что­бы мой муж в это время был за границей, чтобы в случае, если на меня обрушится несчастье, он не разде­лял бы его со мной. Так как не ко всем еще дворам были отправлены специальные послы для возвещения о восшествии на престол его величества, я уговорила му­жа принять подобное назначение и, заручившись его со­гласием, попросила своего дядю канцлера представить и его в числе кандидатов. Он мне обещал, и на следую­щий же день муж получил извещение о назначении сво­ем в Константинополь - на последнее свободное место. Мне не хотелось, чтобы он уезжал именно в Турцию, но приходилось выбирать из двух зол меньшее, и я предпо­читала, чтобы он был в Константинополе, чем в Петер­бурге, где он подвергался опасности вследствие соб­ственной горячности и в случае неудачи планов, напол­нявших мое сердце и мысли и причинявших мне бессон­ницы, немало способствовавшие какому-то странному упадку сил и недомоганию, подтачивавшим мое здо­ровье. Князю было предоставлено право самому вы­брать себе товарищей; они все получили в Петербурге деньги на дорогу и жалованье за шесть месяцев вперед, и в феврале месяце князь отправился в путь.

Я осталась в Петербурге, грустная и больная; моя энергия поддерживалась только бесчисленными плана­ми, возникавшими в моей голове и поглощавшими меня до такой степени, что я стойко могла перенести разлуку с горячо любимым мужем. Князь ехал не спеша, надол­го остановился в Москве, откуда поехал с матерью в Троицкое, лежавшее на пути в Киев, и остался там до начала июля.

Через два дня после отъезда князя со мной случи­лась неприятность. Я оставила при себе немногочислен­ную прислугу; какие-то матросы, работавшие в Адми­ралтействе в Петербурге, взломали окно комнаты, где горничная хранила мое белье, платье и даже деньги,- я ей доверяла решительно все. Они унесли все белье, все деньги и шубу, крытую серебряной парчой; благодаря этой шубе воры были впоследствии отысканы, но все-таки я осталась без денег и без белья. Моя сестра, гра­финя Елизавета, прислала мне кусок великолепного гол­ландского полотна. Я послала ей сказать, что мне глав­ным образом нужны были одна или две рубашки, пока прачка не принесет белье, находившееся у нее во время кражи; сестра немедленно прислала их мне. Я упоми­наю об этом маленьком несчастье потому, что я по это­му случаю в первый раз почувствовала нужду, что мне пришлось испытать не раз в течение моей последующей жизни. К тому же мне тяжело было занимать деньги и этим увеличивать долги моего мужа.

Император ничуть не изменился со времени своего воцарения. По поводу мира с прусским королем он вы­ражал прямо неприличную радость (Петр III заключил позорный мир с прусским королем Фрид­рихом II в 1762 г., перечеркнув нее результаты побед русских войск в Семилетней воине (1756-1763): он возвратил Фридриху II все территории, занятые русской армией )и решил отпразд­новать это событие большим парадным обедом, к кото­рому были приглашены особы первых трех классов и иностранные министры.

Императрица заняла свое место посреди стола; но Петр III сел на противоположном конце рядом с прус­ским министром. Он предложил под гром пушечных вы­стрелов с крепости выпить за здоровье императорской фамилии, его величества короля Пруссии и за заключе­ние мира. Императрица начала с тоста за император­скую фамилию. Тогда Петр III послал дежурного гене­рал-адъютанта Гудовича, стоявшего за его стулом, спросить императрицу, почему она не встала с места, когда пила за здоровье императорской фамилии. Импе­ратрица ответила, что, так как императорская фамилия состоит из его величества, его сына и ее самой, она не предполагала, что ей нужно было встать. Гудович сооб­щил ее ответ императору; тот велел ему передать госу­дарыне, что она «дура» и что ей следовало бы знать, что к императорской фамилии принадлежат и оба.его дяди, голштинские принцы; опасаясь, однако, что Гудович не передаст императрице его слов, он сам сказал их ей громко на весь стол. Императрица залилась слезами и, желая рассеять свои тягостные мысли, попросила де­журного камергера, графа Строганова (Строганов (Строгонов) Александр Сергеевич (1733-1811) - зять канцлера М. И. Воронцова, доверенное лицо императриц Елизаветы Петровны и Екатерины II, камергер, с 1775 г. - сена­тор, с 1800 г. - президент Академии художеств и директор Пуб­личной библиотеки в Петербурге. Жена - Анна Михайловна Ворон­цова (1743-1769) ), моего родст­венника, стоявшего за ее стулом, развлечь ее своим ве­селым, остроумным разговором, в котором он был мастером. Он был очень предан императрице и на дур­ном счету у императора, тем более что его жена, нена­видевшая его, была очень дружна с моей сестрой и с Петром III; он превозмог огорчение, которое ему причи­нила эта сцена, и приложил все усилия к тому, чтобы рассмешить императрицу. По окончании обеда ему было повелено отправиться на свою дачу на Каменный остров и не выезжать из нее впредь до нового приказания.

Все эти события сильно взволновали общество. С каждым днем росли симпатии к императрице и пре­зрение к ее супругу. Он как бы намеренно облегчал нам нашу задачу свергнуть его с престола, и это должно бы быть уроком для великих мира сего, что их низвергает не только их деспотизм, но и презрение к ним и к их правительствам, неизбежно порождающее беспорядки в администрации и недоверие к судебной власти и воз­буждающее всеобщее и единодушное стремление к пере­менам.

Каждый благоразумный человек, знающий, что власть, отданная в руки толпы, слишком порывиста или слишком неповоротлива, беспорядочна вследствие раз­нообразия мнений и чувств, желает ограниченного мо­нархического правления с уважаемым монархом, кото­рый был бы настоящим отцом для своих подданных и внушал бы страх злым людям; человек, знакомый с из­менчивостью и легкомыслием толпы, не может желать иного правления, кроме ограниченной монархии с опре­деленными ясными законами и государем, уважающим самого себя и любящим и уважающим своих под­данных.

Император посетил еще раз моего дядю, государст­венного канцлера, в сопровождении обоих голштинских принцев и обычной свиты. Императрица никогда не вы­езжала с ним и выходила из дворца только для корот­ких прогулок в экипаже. Мне нездоровилось, и я отка­залась от чести ужинать с императором, что не достав­ляло мне ни малейшего удовольствия.

Каково было мое удивление, когда я узнала, что го­сударь и его дядя, принц Георгий, как настоящие прус­ские офицеры, из-за различия мнений в разговоре обна­жили шпаги и уж собрались было драться, но старый барон Корф (женатый на сестре жены канцлера) бро­сился на колени перед ними и, рыдая, как женщина, объявил, что он не позволит им драться, пока они не проткнут шпагой его тело. Его величество и принц голштейн-готторпский оба любили Корфа; он прекратил эту глупую сцену, которая, по всей вероятности, сильно обеспокоила моего дядю, хотя и не присутствовавшего при ней, так как он лежал больным в постели. Я очень тревожилась о нем, так как узнала, что жена его в ис­пуге выбежала из комнаты в самом начале сцены и со­общила ему бог знает что; но вскоре подоспели другие лица и рассказали ему подвиг Корфа, которому удалось совершенно примирить дядю и.племянника.

Эта сцена не была единственной; за ней последовали еще несколько других в таком же роде до отъезда его величества в Ораниенбаум и оттуда в Кронштадт на смотр флота, отправлявшегося на войну с Данией. Им­ператор настаивал на этой войне, несмотря на то что все его отговаривали от нее, не исключая и Фридриха Вели­кого (Фридрих II (1712-1786) - прусский король с 1740 г.; в ре­зультате его завоевательной политики территория Пруссии почти удвоилась; установил в государстве деспотический режим ), употребившего все свое красноречие в письмах, чтобы убедить его не начинать войны ( Речь идет о том, что Петр III хотел начать войну с Данией, чтобы отвоевать Шлезвиг для герцогства Голштейн, герцогом кото­рого он являлся).

Тем временем я, не теряя времени, старалась утвер­дить в надлежащих принципах друзей моего мужа, ка­питанов Преображенского полка Пассека (Пассек Петр Богданович (1736-1804) - участник дворцо­вого переворота 1762 г., затем генерал-губернатор в польских про­винциях )и Бредихи­на (Бредихин Сергей Александрович (1744-1781) - капитан-поручик Преображенского полка, участник дворцового переворота 1762 г., впоследствии камергер )(Бредихин приходился нам родственником по жене, урожденной княжне Голицыной), братьев Рославлевых (Рославлев Николай Иванович (1724-1785) - премьер-майор Измайловского полка, участник дворцового переворота 1762 г., за­тем генерал-поручик, с 1765 г. - в отставке), майора и капитана Измайловского полка, и дру­гих. Я видалась с ними довольно редко, и то случайно, до апреля месяца, когда я нашла нужным узнать настроение войск и петербургского общества. Я часто по­сещала своих родных и Кейта; словом, я взяла за правило показываться всюду, где меня привыкли ви­деть, и только когда оставалась одна, можно было заме­тить, что я поглощена планами, которые были как будто и выше моих сил.

В числе иностранцев, прибывших в Россию, был один пьемонтец, по имени Одар, которому покровительство­вал канцлер, доставивший ему место советника коммерц-коллегии. Я познакомилась с ним; он был образо­ванный, тонкий, хитрый и живой человек уже не первой молодости. Вскоре он нашел, что занимаемое им место ему не подходило, так как он не знал ни продуктов, ни водяных сообщений и т. д., и попросил меня похлопо­тать, чтобы императрица взяла его в свой штат; я пого­ворила о нем с государыней, совсем не знавшей его, предполагая, что она может сделать его своим секрета­рем, но она ответила мне, что переписывается только с родными, так что ей секретарь не нужен, и что, во всяком случае, она навлекла бы на себя неудовольствие и подозрение, если бы взяла на эту должность иностран­ца. Мне, однако, удалось уговорить императрицу взять его к себе на службу и поручить ему улучшить земли, которые Петр III только что дал ей в удел, и устроить на них фабрики (Из некоторых писем ее величества видно, что я одна реко­мендовала его императрице, и, когда граф Строганов был сослан в свои поместья, я посоветовала Одару поехать с ним. Он не был близким мне человеком и не имел на меня никакого влияния; я его даже мало видела, а в последние три недели перед переворотом, когда все налаживалось для этого счастливого события, я его не индела ни разу. Я просто хотела дать ему кусок хлеба и приятное положение, но советов его не спрашивала, и он, конечно, имел бы еще меньше успеха у меня, если бы посмел уговаривать меня отдаться моему дяде, графу Панину, как то утверждали авторы бессмысленных и лживых пасквилей, написанных по образцу желч­ных памфлетов, направленных против Великой Екатерины). Он никогда не был мне ни другом, ни советчиком, как то уверяли некоторые авторы, подкупленные французами, которые, негодуя на то, что у Ека­терины Великой были Суворов (Суворов Александр Васильевич (1730-1800), граф Рымникский (1789), князь Италийский ( 1799) - великий русский полко­водец, генералиссимус русской армии (1799) )и русские как поддан­ные и как солдаты, чтобы водворить порядок во Фран­ции и во всей Европе, распускали о ней клевету за кле­ветой. Они не оставили в покое и меня, думая, что Ека­терина Великая будет недостаточно очернена, если в придачу они не загрязнят и Екатерину маленькую (я ношу тоже имя Екатерины).

Фельдмаршал Разумовский (Разумовский Кирилл Григорьевич (1728-1803) - фельдмар­шал, последний гетман Украины (1750-1764), принимал участие в дворцовом перевороте 1762 г.; президент Петербургской Акаде­мии (1746-1798); с 1768 г. - член чрезвычайного совета при дво­ре, с 1784 г. жил в Москве, с 1794 г. - на Украине ), человек беспечный, с которым государь обходился очень дружелюбно, несмотря на это, не мог не видеть его полной неспособ­ности управлять империей и опасностей, которым она подвергалась. Граф Разумовский любил свою родину, насколько ему это позволяли его апатия и лень. Он ко­мандовал Измайловским полком, где пользовался все­общей любовью; представлялось чрезвычайно важным иметь его на нашей стороне, но всем нам казалось почти невозможным склонить его на это. Он был чрезвычайно богат, имел все чины и ордена, ненавидел какую бы то ми было деятельность и содрогнулся бы от ужаса, если бы его посвятили в заговор, в котором он должен был бы играть одну из главных ролей.

Однако я не отступила перед этими трудностями. Два брата Рославлевы, один майор, другой капитан Из­майловского полка, и Ласунский, капитан того же пол­ка, имели большое влияние на графа; они каждый день бывали у него на самой дружественной ноге, но не наде­ялись заставить его действовать в нашем смысле. Я по­советовала им каждый день, сперва неопределенно, за­тем и более подробно, говорить ему о слухах, носивших­ся по Петербургу насчет готовящегося большого загово­ра и переворота; я рассчитывала, что он, конечно, не станет доносить об таких разговорах; когда же наш план созреет окончательно, они откроются ему и дадут ему почувствовать, что и он завлечен в заговор и не может отступить, так как они сообщили остальным его участникам о разговорах с ним, не вызывавших в нем протеста или неодобрения; они объяснят ему, что он на­ходится в такой же опасности, как и они, и рискует менее, если станет во главе своего полка и будет дей­ствовать заодно с нами. Они сделали, как я их научила, и наш план удался на славу.

Я продолжала посещать английского министра Кейта. Однажды он мне сообщил, что в городе распростра­нились слухи, что в гвардии готовится бунт и что глав­ной причиной его была нелепая война с Данией. Я спросила, не называют ли имен главарей.

- Нет,- ответил он,- и я думаю, что их вовсе нет; офицеры и генералы не могут иметь ничего против вой­ны, которая даст им возможность отличиться. Вероятно, все кончится тем, что сошлют в Сибирь нескольких лиц да солдат накажут розгами.

Меня обеспокоило широкое распространение этих слухов, но делать было нечего и приходилось торопить­ся, насколько возможно, с развязкой.

Тем временем я вела образ жизни, который должен был дурно отозваться на моем здоровье; я так же часто, как и раньше, посещала родных. В почтовые дни я писа­ла длиннейшие письма моему мужу и плакала о разлу­ке с ним. Остальные дни недели, за исключением немно­гих часов сна, я была поглощена выработкой своего плана и чтением всех книг, трактовавших о революциях в различных частях света. Так как я не отличалась крепким здоровьем, румянец сбежал с моих щек, и я худела с каждым днем; вскоре я схватила простуду, ко­торая чуть не прикончила меня.

Между Петербургом и Красным Кабаком («Красный Кабак» находился около реки Красной, на дороге из Петербурга в Петергоф, с петровских времен был увеселитель­ным местом гвардейских офицеров. Позднее часть Петергофской дороги называлась Краснокабацким шоссе; ныне на месте «Крас­ного Кабака» (пр. Стачек, д. 103) находится дом, принадлежащий трамвайно-троллейбусному управлению )на про­тяжении десяти верст простирались сплошные болота и густые леса; кто-то посоветовал Петру III раздать их. Большинство богатых вельмож, осушив их, превратили в прелестные дачные места; один участок был отдан од­ному из ораниенбаумских голштинцев (Эти голштинцы были большею частью подмастерья или рабо­чие, бежавшие от своих хозяев; среди них были и солдаты, и унтер-офицеры, дезертировавшие из армий маленьких германских прин­цев; их принимали в Ораниенбауме с распростертыми объятиями, зачисляли в армию Петра III, тогда еще великого князя, и быстро повышали в чинах); но тот испугал­ся расходов и предоставил правительству отдать его ко­му угодно. Мой отец пожелал, чтобы я его взяла; тщет­но я объясняла ему, что не могу им заняться, так как денег у меня вовсе не было; он настоял на своем и обещал мне выстроить маленький деревянный домик.

Я исполнила желание отца, твердо решившись, одна­ко, не предпринимать ничего, что могло бы стеснить мо­его мужа в денежном отношении; кроме расходов на скромный стол для меня, моей дочери и для прислуги, я ничего не тратила, так как носила еще платья моего приданого. В то время в Петербурге проживало около сотни крепостных моего мужа, которые каждый год приходили на заработки; из преданности и благодар­ности за свое благосостояние они предложили мне, что поработают четыре дня, чтобы выкопать канавы, и за­тем будут в праздничные дни поочередно продолжать работы. Они работали с таким усердием, что вскоре бо­лее высокая часть земли обсушилась и была готова под постройку дома и служб. Мне пришла в голову мысль не называть пока это первое мое имение и в случае удачи революции дать ему имя того святого, чья память будет чтиться в этот день. Однажды я поехала туда верхом с графом Строгановым. Желая погулять по лугу, казавшемуся мне уже обсохшим, я погрузилась в боло­то по колено. Ноги у меня промокли, и, возвратившись домой, я заболела. Императрица, узнав об этом, написа­ла мне очень дружеское письмо и в своем беспокойстве о моем здоровье была очень недовольна моим спутни­ком, графом Строгановым, которого она в своих пись­мах называла обыкновенно «magot» (Уродина (франц.) )(его уродливость и шутовство вполне оправдывали это прозвище), обвиняя его в недостаточно заботливом обо мне попечении. Ког­да я получила это письмо, у меня был сильный жар, и мой ответ на него был, вероятно, так же несвязен, как и мои мысли. Потом я помнила только, что писала частью по-русски, частью по-французски, стихами и прозой. Когда мне стало получше, императрица спросила меня в одной из своих последующих записок, с каких пор я стала пророчествовать; она писала, что поняла русские стихи, продиктованные мне моим пристрастием к ней, но, кроме этого доказательства моей нежной дружбы, она ничего не разобрала в моем письме, и в особенности не могла понять, что обозначает упоминание о каком-то дне, который даст имя моему поместью.

Меня посещали мои родные, и между ними и дядя, граф Панин, как только позволяли его обязанности вос­питателя. Так как для нас было очень важно, чтобы человек его характера принадлежал нашей партии, я несколько раз решалась заговорить с ним о вероятности низложения с престола Петра III и спросила его, какие последствия повлекло бы за собой подобное событие и кто и как управлял бы нами. Мой дядя воображал, что будет царствовать его воспитанник, следуя законам и формам шведской монархии. Я забыла упомянуть об од­ном обстоятельстве, привлекшем мне доверие графа Па­нина, вследствие того что его племянник, князь Реп­нин (Репнин Николай Васильевич (1734-1801) - генерал-фельд­маршал (1796) и дипломат; в 1763-1769 гг. - посол в Польше, где заключил Варшавский договор в 1768 г.; участник русско-ту­рецких войн и заключения мирных договоров 1774 и 1791 гг. Его жена Наталья Александровна, урожденная Куракина (1737-1797), была двоюродной сестрой мужа Е. Р. Дашковой ), которого он очень любил и уважал, блестящим образом доказал мне свое доверие и почтение.

Я часто встречалась с князем Репниным у княгини Куракиной, у которой жила его жена, княгиня Репнина (она была сестра князя Куракина (Куракин Борис-Леонтий Александрович (1733-1764) - ге­нерал-поручик при Екатерине II (с 1761 г.), президент Камер-кол­легии (с 1764 г.) и Коллегии экономии (с 1763 г.), сенатор, двою­родный брат мужа Е. Р. Дашковой (по П. И. Панину)) и приходилась дво­юродной сестрой моему мужу). Он меня понял совер­шенно и увидел, что мною руководили строгие принципы и восторженный патриотизм, а не личные интересы и мечты о возвеличении моей семьи. Петру III показалось, что торжественного обеда, о котором я упоминала, недостаточно было для отпразднования заключения ми­ра с прусским королем, и в Летнем дворце состоялся еще ужин в присутствии нескольких городских дам, лю­бимых генералов и офицеров и прусского министра; тут Петр III по-своему изобразил свою радость, и его в че­тыре часа совершенно пьяного вынесли на руках, поса­дили в карету и отвезли домой во дворец. Однако перед отъездом из Летнего дворца он наградил мою сестру, Елизавету, орденом св. Екатерины (По статуту ордена им могли быть награждены только особы императорской фамилии и иностранные принцессы; частные же лица могли его получать только в том случае, если они спасли от опас­ности особу государя или оказали чрезвычайную услугу отечеству. Вследствие этого в предыдущие царствования не было ни одного случая награждения орденом св. Екатерины )и объявил князю Репнину, что назначает его министром-резидентом в Берлин, с тем чтобы он исполнял все приказания и же­лания прусского короля. Князь Репнин приехал ко мне прямо из Летнего дворца в пятом часу утра. Я еще спа­ла, но он настоял на том, чтобы мне доложили о его приезде. Лакей постучался в дверь уборной, смежной с моей спальной, и я проснулась. Я подняла старушку, которая всегда спала около моей постели, и она, узнав, в чем дело, объявила мне, что меня желает видеть мой двоюродный брат, князь Репнин. Я быстро накинула платье, вышла к нему и была поражена как его ранним посещением, так и новостями, которые он мне привез. Он был очень взволнован и прямо приступил к делу.

- Все потеряно; ваша сестра получила орден св. Екатерины, а меня посылают министром и адъютан­том короля прусского.

Как ни была я поражена этими известиями, я не пожелала продлить посещение князя и сказала ему, что с характером Петра III трудно предвидеть последствия его слов и поступков, но и не следует их бояться; я посоветовала ему вернуться домой и на следующий день рассказать о всем случившемся своему дяде, графу Па­нину.

После ухода князя Репнина я более не ложилась спать и принялась раздумывать над различными проек­тами касательно завершения переворота, предложенны­ми нашими заговорщиками. Но все это были только предположения, и определенного плана еще не было, хо­тя мы и согласились единодушно совершить революцию, когда его величество и войска будут собираться в поход в Данию. Я решила открыться графу Панину при пер­вом моем свидании с ним.

Он стоял за соблюдение законности и за содействие Сената.

- Конечно, это было бы прекрасно,- ответила я,- но время не терпит. Я согласна с вами, что императрица не имеет нрав на престол и по зпкону следовало бы ироно.чглнсить императором се сына, а государыню объ­явить регентшей до его совершеннолетия; но вы должны принять во внимание, что из ста человек девяносто де­вять понимают низложение государя только в смысле полного переворота.

При этом я назвала ему главных заговорщиков: братьев Рославлевых, Ласунского, Пассека, Бредихина, Баскакова (Баскаков Михаил - капитан-поручик Преображенского полка, участник дворцового переворота 1762 г), князя Барятинского (Барятинский Федор Сергеевич (1742-1814) - гвардейский офицер, обер-гофмаршал Петра III, участник переворота 1762 г), Хитрово (Хитрово (Хитров) Федор Алексеевич - секунд-ротмистр лейб-гвардии конного полка, участник дворцового переворота 1762 г.; был выслан из Петербурга за протест против возвышения Г. Г. Орлова )и дру­гих - и Орловых, которых они привлекли на свою сто­рону. Он был поражен и испугался, узнав, как я далеко зашла и что я ничего не сообщала императрице о своих планах, боясь ее скомпрометировать.

Словом, я убедилась, что моему дяде при всем его мужестве не хватает решимости, и, чтобы не вступать в ненужные споры, я стала объяснять ему, как важно бы­ло бы иметь на нашей стороне Теплова (Он недавно был выпущен из Петропавловской крепости, куда его посадил Петр III. Он писал очень свободно и красноречиво, и я думала назначить его секретарем императрицы на первое время, когда настанет необходимость быстро издавать манифесты, указы и т. п.) (Теплов Григорий Николаевич (1720-1779)-адъюнкт Ака­демии наук в Петербурге, советник канцелярии, статс-секретарь Екатерины II, писатель, переводчик, сенатор (с 1775 г.) ), и, так как я сама его видела очень редко, он, граф Панин, является единственным человеком, который мог его привлечь и вместе с ним и графа Разумовского, на которого он имел несомненное влияние. Я взяла с моего дяди обеща­ние, что он никому из заговорщиков не обмолвится ни словом о провозглашении императором великого князя, потому что подобное предложение, исходя от пего, вос­питателя великого князя, могло вызвать некоторое недо­верие. Я обещала ему в свою очередь самой перегово­рить с ними об этом; меня не могли заподозрить в ко­рысти, вследствие того что все знали мою искреннюю и непоколебимую привязанность к императрице. Я дей­ствительно предложила заговорщикам провозгласить великого князя императором, но провидению не угодно было, чтобы удался наш самый благоразумный план (Вследствие невольного предательства одного солдата: думая, что капитан Измайлов (Измайлов Петр Иванович - капитан Преображенского полка, впоследствии действительный тайный советник)принадлежит к числу заговорщиков, он передал ему слышанное им от капитана Пассека. Пассека аресто­вали, и, так как заговор оказался открытым, я ускорила события и вызвала императрицу в город).

Новгородский архиепископ был человек очень обра­зованный и пользовался всеобщим уважением и лю­бовью духовенства. Его просвещенный ум ясно понимал, что в царствование такого царя, каким был Петр III, значение церкви неминуемо будет умалено. Он не скры­вал своей скорби по этому поводу и был готов содейст­вовать нам в той мере, в какой ему позволяло его пастырское достоинство. Для нас это было очень важно, так как, в числе прочих качеств, он обладал трогатель­ным и мужественным красноречием, увлекавшим его слушателей.

На этом дело и стало. В течение десяти дней число заговорщиков увеличивалось, но окончательный и разум­ный план все еще не созревал. К своему удовольствию, я узнала от дяди моего мужа, князя Волконского (Волконский Михаил Никитич (1713-1786)-генерал-аншеф, отличился в Семилетней войне; в 1764 г. командовал корпусом, вступление которого в Польшу ускорило избрание в короли Стани­слава Понятовского ), только что вернувшегося с войны, что армия, несколько лет сражавшаяся против прусскою короля и в пользу Марии-Терезии (Мария-Терезия (1717-1780) - австрийская эрцгерцогиня (с 1740 г.), королева Венгрии и Чехии, великая герцогиня тоскан­ская и римско-германская императрица, С 1765 г., после смерти своего супруга императора Франца I, Мария-Терезия назначила своим соправителем сына Иосифа II. В Семилетней войне (1756- 1763) хотела отвоевать Силезию у Фридриха II, но потерпела не­удачу. Заботилась о процветании наук и искусств ), находила чрезвычайно странным, что должна обращать теперь оружие против псе; неудоволь­ствие в армии было всеобщее, и я поняла, что сам князь склоняется скорей на нашу сторону. Я сообщила это графу Панину, и нам было уже легко убедить его при­нять деятельное участие в перевороте или по меньшей мере появиться при развязке.

Я через день ездила в свое имение, или, скорей, на мое болото, чтобы в одиночестве записать некоторые мои мысли, представлявшиеся мне не вполне ясными. Эти постоянные поездки убедили всех, что я была поглощена исключительно украшением и обработкой своей земли.

Я довольно часто получала известия от императри­цы; она была здорова и покойна; впрочем, ей не о чем было тревожиться, так как она, как и мы все, не подо­зревала, что развязка так близка. Петр III усиливал отвращение, которое к нему питали, и вызывал всеоб­щее глубокое презрение к себе своими законодательны­ми мерами. В царствование императрицы Елизаветы на­роды Сербии и та часть их, которая нашла убежище в Австрии, некоторые венгерцы и другие народы, испове­довавшие греческую веру, отправили к императрице де­путатов с просьбой отвести им землю в России и позво­лить им на ней поселиться, так как они не в силах были переносить долее притеснения, которым подвергало их всемогущее в царствование Марии-Терезии католи­ческое духовенство. Хотя ее величество чувствовала большую симпатию к Марии-Терезии, но ею руководило и религиозное чувство, заставившее ее взять под свое по­кровительство православных, гонимых за веру; им отвели великолепные земли на юге России и дали денег на переселение и на сформирование нескольких гусарских полков.

Одни из депутатов, некто Хорват, сумел втереться в доверие высших должностных лиц. Деньги были довере­ны ему. Когда несколько тысяч сербов переселились на назначенные им земли, получившие название «Новой Сербии», Хорват стал обращаться с ними, как с рабами, и присвоил себе следуемые им деньги. Эти несчастные довели свои жалобы до императрицы, которая послала генерала князя Мещерского исследовать их на месте; но болезнь Елизаветы, другие более важные дела и, нако­нец, смерть императрицы воспрепятствовали Сенату вы­сказаться окончательно по поводу этого дела. По смер­ти императрицы Хорват приехал в Петербург и подарил по две тысячи дукатов каждому из трех вельмож, кото­рые казались ему самыми влиятельными, а именно: Льву Нарышкину, бывшему в фаворе благодаря своему шутовству, генералу Мельгунову и генерал-прокурору Глебову (Глебов Александр Иванович (1722-1790) - генерал-проку­рор Сената с 1761 по 1764 г., генерал-аншеф). Последние два сообщили об этом Петру III. Он похвалил их за то, что они не скрыли от него полу­ченного ими подарка, потребовал себе половину и на следующий день сам отправился в Сенат и разрешил дело в пользу Хорвата; таким образом Россия лишилась сотни тысяч жителей, которые переселились бы к нам, если бы знали, что их соотечественники пользуются обе­щанным спокойствием.

Узнав, что Нарышкин также получил деньги от Хор­вата, Петр III отнял у него всю сумму, не оставив ему и половины, как остальным двум, и несколько дней под­ряд издевался над ним, сира питая его, куда он дел по­лученные им деньги.

Подобные поступки заклеймили бы позором всякое частное лицо. Насколько же эта шутка, вскоре ставшая известной всему городу, увеличила всеобщее презрение к государю! Насмешки над императором и его недостой­ным шутом Львом Нарышкиным стали всеобщими.

Несколько дней спустя он позволил себе невероят­ную выходку перед всем Измайловским полком.

Фельдмаршал граф Разумовский, бывший его ше­фом, был принужден, хотя он и не был военным, нарав­не с другими развернуть полк и произвести ему учение в присутствии государя; Петр III остался доволен войска­ми. Все были оживлены, и обед обещал быть очень весе­лым, как вдруг Петр III заметил, что его арап дерется с кем-то в некотором расстоянии от него. Это его сперва позабавило, но, когда ему сказали, что арап дерется с профосом полка (Профосы, по законодательству Петра I, исполняли в войсках полицейские обязанности: наблюдали за чистотой в местах располо­жения войск, за арестантами, осуществляли телесные наказа­ния и пр), он был положительно удручен.

-Нарцисс потерян для нас! - воскликнул он. Никто не понимал его слов, и Разумовский попросил объяснений.

-Разве вы не знаете,- ответил государь,- что уж ни один военный не может терпеть его в своем обще­стве, так как тот, к кому прикоснулся профос, опозорен навсегда.

Граф Разумовский, делая вид, что разделяет пред­рассудки императора, предложил ему накрыть арапа полковым знаменем. Петр III, обрадовавшись, расцело­вал графа за его прекрасную идею. Прекрасное распо­ложение духа вернулось к нему, и он велел позвать своего арапа.

-Знаешь ли ты,- сказал он ему,- что ты был по­терян для нас, так как ты опозорен прикосновением про­фоса?

Нарцисс (кажется, его звали так), ничего не пони­мая в этой чепухе, утверждал, что он храбро защищал­ся и хорошо проучил негодяя, ударившего его. Он стал протестовать еще более, когда ему объявили, что его три раза накроют знаменем и тем очистят от позора. Чтобы совершить над ним этот очистительный обряд, его при­шлось держать; но император этим не ограничился; он приказал уколоть его пикой, которой заканчивалось знамя, чтобы он кровью своею смыл свой позор.

Нарцисс кричал и бранился, а офицеры испытывали настоящие муки, не дерзая смеяться, так как император смотрел на эту шутовскую сцену как на торжественную и необходимую церемонию.

Легко себе представить, какие чувства он возбуждал во всем обществе подобными нелепыми выходками.

Мой отец не играл никакой роли при дворе; хотя государь и оказывал знаки внимания моему дяде канц­леру, но не руководствовался ни его советами, ни прави­лами здравой политики, которых он и не слушал.

Поутру быть первым капралом на вахтпараде, затем плотно пообедать, выпить хорошего бургундского вина, провести вечер со своими шутами и несколькими жен­щинами и исполнять приказания прусского короля - вот что составляло счастье Петра III, и все его семиме­сячное царствование представляло из себя подобное бессодержательное существование изо дня в день, кото­рое не могло внушать уважения. Его разбирало нетер­пение отвоевать у датского короля клочок земли, на ко­торый он заявлял свои права, и он не захотел даже дождаться коронации, чтобы начать войну.

После отъезда двора в Петергоф и Ораниенбаум у меня было больше свободного времени. Я уж не прово­дила своих вечеров у императора и была счастлива, что остаюсь в Петербурге. Наружно все было спокойно, только некоторые гвардейские солдаты с нетерпением ожидали действий.

Опасаясь, что их внезапно отправят в Данию, они тревожились насчет императрицы; офицеры нашей пар­тии наблюдали за ними и с трудом их сдерживали» Я велела им передать, что получаю каждый день из­вестия от императрицы и уведомлю их, когда надо будет действовать.

Дела оставались в таком положении вплоть до 27 июня, являющегося днем, навсегда памятным для России и исполненным трепета и радости для заговор­щиков, так как их мечты наконец осуществились; за несколько часов до переворота никто из нас не знал, когда и чем кончатся наши планы; в этот день был раз­рублен гордиев узел, завязанный невежеством, несогла­сием мнений насчет самых элементарных условий готовящегося великого события, и невидимая рука прови­дения привела в исполнение нестройный план, составлен­ный людьми, не подходящими друг к другу, недостойны­ми друг друга, не понимающими друг друга и связанны­ми только одной мечтой, служившей отголоском желания всего общества. Они именно только мечтали о пере­вороте, боясь углубляться и разбирать собственные мысли, и не составили ясного и определенного проекта. Если бы все главари переворота имели мужество со­знаться, какое громадное значение для его успеха име­ли случайные события, им пришлось бы сойти с очень высокого пьедестала. О себе я должна сказать, что уга­дав- быть может, раньше всех - возможность низвер­гнуть с престола монарха, совершенно неспособного править, я много над этим думала, насколько восемнад­цатилетняя головка вообще способна размышлять, но, сознаюсь, ни мое изучение подобных примеров в исто­рии, ни мое воображение, ни размышления никогда бы не дали тех результатов, к которым привел арест Пассека.

27 июня после полудня Григорий Орлов (Орлов Григорий Григорьевич (1734-1783)-генерал-аншеф, один из организаторов дворцового переворота 1762 г., фаворит Екатерины II) пришел сообщить мне об аресте капитана Пассека. Еще накану­не Пассек был у меня с Бредихиным и, рассказав, с каким нетерпением гренадеры ждут низвержения с пре­стола Петра III, выразил мнение, что стоило только по­вести их в Ораниенбаум и разбить голштинцев, чтобы успех был обеспечен и переворот был бы завершен. Он добавил, что слухи об опасностях, которым подвергалась императрица, волновали их до такой степени, что скоро их невозможно будет сдержать, и это брожение среди них, разоблачая наш план, подвергало нас страшной опасности. Я поняла, что эти господа слегка трусят, и, желая доказать, что не боюсь разделить с ними опас­ность, попросила их передать солдатам от моего имени, что я только что получила известие от императрицы, которая спокойно живет себе в Петергофе, и что сове­тую и им держать себя смирно, так как минута действо­вать не будет упущена.

Пассек и Бредихин в тот же день и говорили в этом смысле с солдатами, что чуть не погубило все дело и побудило майора Преображенского полка, Воейкова, арестовать капитана Пассека.

Когда Орлов прибежал сообщить мне эту тревож­ную весть (не зная ни причины, ни подробностей ареста), у меня находился мой дядя Панин. Вследствие ли того, что по своему холодному и неподвижному ха­рактеру он не видел в этом столько трагического, как я, потому ли, что он хотел скрыть от меня размеры опас­ности, но он невозмутимо стал уверять меня в том, что Пассек, вероятно, арестован за какое-нибудь упущение по службе. Я сразу увидела, что каждая минута была дорога и что придется много потратить времени, пока удастся убедить Панина в том, что настал момент реши­тельных действий. Я согласилась с ним, что Орлову сле­дует прежде всего отправиться в полк, чтобы узнать, какого рода аресту подвергнут Пассек, чтоб сразу мож­но было определить, задержан ли он как провинивший­ся офицер или как преступник. Орлов должен был сооб­щить мне, что окажется, а - если дело серьезно - кто-нибудь из его братьев должен был известить Панина.

Тотчас же после ухода Орлова я объявила, что силь­но нуждаюсь в отдыхе, и попросила дядю извинить, ес­ли попрошу его меня оставить. Он немедленно ушел, и я, не теряя ни минуты, накинула на себя мужскую ши­нель и направилась пешком к улице, где жили Рославлевы (Я должна оговориться, что накануне солдаты, получив от­куда-то ложные известия, будто императрицу хотят увезти из Пе­тербурга куда-то очень далеко, собрались было идти выручать ее; их офицерам стоило большого труда их удержать, и им это, пожа­луй, не удалось бы, если бы я не разрешила им сказать солдатам, что в - тот же день имела сведения о ней и сообщу им, когда придется действовать. Однако, не рассчитывая на то, что офицерам удастся удержать солдат, я написала госпоже Шкуриной, жене камердинера императрицы, чтобы она немедленно же послала своему мужу в Петергоф наемную карету, запряженную четверней, и сообщила бы ему, что я прошу его задержать карету, не выпря­гая лошадей, чтобы в случае надобности императрица могла ею воспользоваться для приезда в Петербург, так как ей, конечно, нельзя было бы взять придворную карету).

Не прошла я и половины дороги, как увидела, что какой-то всадник галопом несется по улице. Меня осени­ло вдохновение, подсказавшее мне, что это один из Орловых. Из них я видела и знала одного только Григо­рия. Не имея другого способа остановить его, я крикну­ла: «Орлов!» (Орлов Алексей Григорьевич (1737-1807)-брат Г. Г.Орлова, участник дворцового переворота 1762 г., адмирал, командовал русской эскадрой в Средиземном море; за победы у Наварина и Чесмы (1770) получил звание Чесменского; в отставке с 1775 г )(будучи, бог весть почему, твердо убеж­дена, что это один из них). Он остановился и спросил: «Кто меня зовет?» Я подошла к нему и, назвав себя, спросила его, куда он едет и не имеет ли он что ска­зать мне.

- Я ехал к вам, княгиня, чтобы сообщить вам, что Пассек арестован как государственный преступник; у его дверей стоят четыре солдата, и у каждого окна по одному. Мой брат поехал возвестить это графу Панину, а я уже был у Рославлева.

Панин, думая, что со­бытие совершится в отдаленном будущем, признал эту меру совер­шенно ненужной; однако, не будь этой кареты, бог весть, осу­ществились ли бы наши планы, так как заведующий дворцом в Петергофе, Измайлов, не отличался преданностью императрице и воспрепятствовал бы ее бегству, в случае если бы она спросила у пего карету.

- Рославлев очень встревожен? - спросила я.

- Немного,- ответил он.- Но что же вы стоите на улице, княгиня? Позвольте проводить вас до дому.

-Да никого здесь нет,- возразила я.- Кроме то­го, не надо, чтобы мои люди видели вас у меня. Впро­чем, наш разговор будет непродолжителен. Скажите Рославлеву, Ласунскому, Черткову (Чертков Евграф Александрович (ум. в 1797) - гвардейский офицер, участник дворцового переворота 1762 г )и Бредихину, чтобы, не теряя ни минуты, они отправлялись в свой Измайловский полк и что они должны встретить там императрицу (это первый полк на ее пути), а вы или один из ваших братьев должны стрелой мчаться в Пе­тергоф и сказать ее величеству от меня, чтобы она вос­пользовалась ожидающею ее наемной каретой и безот­лагательно приехала в Измайловский полк, где она немедленно будет провозглашена императрицей; скажи­те ей также, что необходимо спешить и что я даже не пишу ей, чтобы вас не задерживать; сообщите ей, что я остановила вас на улице и умоляла вас ускорить приезд императрицы; тогда она поймет необходимость своего немедленного прибытия. Прощайте, я, может быть, се­годня ночью выеду навстречу ей.

Когда я вернулась домой, взволнованная и тревож­ная, мне было не до сна. Моя горничная объявила мне, что портной не принес еще мужского костюма, что меня очень раздосадовало; для успокоения моих людей я лег­ла и отпустила их. Не прошло и часу времени, как я услышала стук в ворота. Я соскочила с постели и, выйдя и другую комнату, приказала впустить посетителя. То был каком-то незнакомый мне видный молодой человек, оказавшийся четвертым братом Орловым (Орлов Владимир Григорьевич (1743-1831) - директор Ака­демии паук (1706-1774), брат Г. Г. Орлова). Он пришел меня спросить, не слишком ли рано вызывать в Петер­бург императрицу, не испугаем ли мы ее понапрасну. Я была вне себя от гнева и тревоги, услышав эти слова, и выразилась очень резко насчет дерзости его братьев, медливших с исполнением моего приказания, данного Алексею Орлову.

-Теперь не время думать об испуге императри­цы,- воскликнула я,- лучше, чтобы ее привезли сюда в обмороке и без чувств, чем, оставив ее в Петергофе, подвергать ее риску быть несчастной всю жизнь или взойти вместе с нами на эшафот. Скажите же вашему брату, чтобы он карьером скакал в Петергоф и немед­ленно привез императрицу, пока Петр III не прислал ее сюда, последовав разумным советам, или сам не при­ехал в Петербург и не разрушил навсегда того, что, кажется, само провидение устроило для спасения России и императрицы.

Он оставил меня, убежденный моими доводами и ру­чаясь за точное исполнение его братом моих предпи­саний.

После его ухода я погрузилась в самые грустные размышления, и мое воображение рисовало мне мрач­ные картины.

В шесть часов утра я приказала горничной пригото­вить мне парадное платье. Узнав, что ее величество при­ехала в Измайловский полк, единогласно провозгласив­ший ее императрицей, затем отправилась в Казанский собор, куда собрались все гвардейские и армейские пол­ки, чтобы принести ей присягу, я поехала в Зимний дво­рец, куда должна была прибыть и императрица. Перо мое бессильно описать, как я до нее добралась; все вой­ска, находившиеся в Петербурге, присоединившись к гвардии, окружали дворец, запрудив площадь и все прилегающие улицы. Я вышла из кареты и хотела пеш­ком пройти через площадь; но я была узнана нескольки­ми солдатами и офицерами, и народ меня понес через площадь высоко над головами. Меня называли самыми лестными именами, обращались ко мне с умиленными, трогательными словами и провожали меня благослове­ниями и пожеланиями счастья вплоть до приемной им­ператрицы, где и оставили меня, comme une manchette perdue (Как потерянную манжету (франц.) ). Платье мое было помято, прическа растрепа­лась, но своим кипучим воображением я видела в беспо­рядке моей одежды только лишнее доказательство мое­го триумфа; не имея времени привести в порядок свой туалет, я предстала в таком виде перед императрицей. Мы бросились друг другу в объятья. «Слава богу! Слава богу!» - могли мы только проговорить. Затем императрица рассказала мне, как произошло ее бегство из Петергофа, а я в свою очередь сообщила ей все, что знала, и сказала, что, несмотря на свое сильное жела­ние, я не могла выехать ей навстречу, так как мой муж­ской костюм не был еще готов.

Вскоре я заметила, что на ней была лента ордена св. Екатерины и что она еще не надела голубой андреев­ской ленты (Супруга императора не носила голубой ленты и имела толь­ко лепту ордена св. Екатерины, учрежденного Петром I для своей жены. Павел I впервые пожаловал его своей супруге, а Александр I (Александр I (1777-1825) - российский император с 1801 г., старший сын Павла I. В начале правления провел умеренно-либе­ральные реформы. Его жена - Елизавета Алексеевна (1779-1826)), следуя его примеру, дал его императрице Елизавете). Подбежав к графу Панину, я попросила его снять свою ленту и одела ее на плечо императрицы. Так как при ней не было камеристки, она попросила меня спрятать в карман ее екатерининскую ленту. Мы должны были, наскоро пообедав, отправиться в Петер­гоф во главе войск. Императрица должна была одеть мундир одного из гвардейских полков; я сделала то же самое; ее величество взяла мундир у капитана Талызи­на, а я у поручика Пушкина, так как они были прибли­зительно одного с нами роста. Я поспешила домой, что­бы переодеться и иметь возможность быть полезной им­ператрице при всяких случайностях; когда я вернулась во дворец, ее величество совещалась с сенаторами на­счет манифестов, которые следовало издать; Теплов ис­полнял обязанности секретаря. По всей вероятности, Петру III были уже известны бегство императрицы из Петергофа и события, совершившиеся в Петербурге. Мне пришло в голову, что кто-нибудь из его приближен­ных мог посоветовать ему приехать в Петербург, хотя бы и переодетым. Эта мысль так овладела мной, что я решила, не дожидаясь конца заседания, войти в залу, где происходило высокое собрание, несмотря на то что не имела на это никакого права. Два унтер-офицера, дежурившие у двери, думая, что до меня не относится данное им приказание никого не впускать, открыли дверь. Я поспешно подошла к ее величеству и сказала ей на ухо, что, если она не приняла еще мер, чтобы предупредить вышеозначенное событие, ей следовало бы немедленно этим заняться. Ее величество подозвала Теплова и приказала ему написать два экземпляра указа и отдать его двум лицам, которые, получив предписание, как им поступать, должны были стать у устьев двух рек, по которым можно было бы приехать в столицу. Импе­ратрица, все предвидевшая, назвала меня присутство­вавшим сенаторам, не узнавшим меня, и объяснила им, что, благодаря моей горячей дружбе, я подумала об од­ном важном обстоятельстве, ускользнувшем от ее вни­мания. Эти почтенные отцы отечества как один человек встали со своих стульев и поклонились мне (В мундире я была похожа на пятнадцатилетнего мальчика, и им, конечно, казалось странным, что такой молодой гвардейский офицер, которого они к тому же никогда и не видали, мог войти в это святилище и говорить на ухо ее величеству. Замечу, кстати, что то был прежний мундир преображенцев, который они носили со времен Петра I вплоть до царствования Петра III, заменившего его мундиром прусского образца. Странно, что, как только императ­рица приехала в Петербург, солдаты сбросили свои новые мундиры и переоделись в старые, отыскав их бог весть как и где).

Вскоре заседание кончилось. Императрица отдала приказания, необходимые для охраны столицы, мы сели на коней и поехали во главе двенадцатитысячного вой­ска, не считая добровольцев, с каждой минутой увели­чивавшихся в числе.

Вследствие того что войска были на ногах уж более двенадцати часов, мы сделали трехчасовой привал в де­сяти верстах от города, в Красном Кабаке. Мы сами нуждались в отдыхе. Я почти не спала последние две недели, и хотя не могла заснуть и в данную минуту, ко для меня было величайшим наслаждением просто про­тянуться на постели. В этом скверном домике, представ­лявшем из себя плохонький кабак, была только одна широкая кровать. Ее величество решила, что мы отдох­нем на ней вдвоем не раздеваясь. Постель не отлича­лась чистотой, так что, взяв большой плащ у капитана Карра, мы разостлали его на кровати и легли.

Едва только я успела протянуться, как заметила, что в изголовье кровати была маленькая дверь. Меня это встревожило, и я попросила у государыни позволения встать; отворив дверь, я убедилась, что она выходила в маленькие темные сени, ведущие во двор. Я поставила снаружи двух часовых конногвардейского полка, прика­зав им не оставлять своего поста без моего приказания и никого не подпускать к двери. Затем я снова легла, ко мы не могли уснуть, и ее величество начала читать мне целый ряд манифестов, которые подлежали опубликова­нию по нашем возвращении в город; мы сообщали друг другу и наши опасения, которые, однако, отныне уступи­ли нашим надеждам.

Действительно, Петр III обнаружил большую нере­шительность и не последовал совету фельдмаршала Миниха (Миних Бурхардт Кристоф (1683-1767) - генерал-фельд­маршал, первый министр в 1740-1741 гг.; императрицей Елизаве­той Петровной был отправлен в ссылку, где пробыл двадцать лет, возвращен из нее в 1762 г. Петром III), который был при нем. Он поехал в Петергоф, затем вернулся в Ораниенбаум и наконец, согласившись с мнением нескольких приближенных, решил отправить­ся в Кронштадт, чтобы овладеть крепостью и флотом. Но он приехал в Кронштадт, когда адмирал Талызин, посланный императрицей, уже принял командование над флотом. Он не позволил Петру высадиться, так что тот принужден был вернуться в Ораниенбаум, откуда и отправил генерала Измайлова к императрице с весьма покорными заявлениями и с предложением, что он отка­жется от престола.

Измайлов встретил нас по дороге в Петергоф. Он держал нам иную речь, чем мой дядя канцлер, подо­спевший к нам, когда мы выезжали из города: канцлер старался образумить императрицу, но, видя, что ему это не удастся, отказался присягать ей, уверяя ее, что ниче­го не предпримет против нее, по вместе с тем не изменит присяге, данной им Петру III. Он попросил императрицу приставить к нему офицера, чтобы тот был свидетелем всего, что происходит у него в доме, и вернулся в Воронцовский дворец (Дворец М. И. Воронцова был сооружен по проекту архитек­тора В. Растрелли в 1749-1757 гг. (ныне во дворце на Садовой ул., 26, помещается Суворовское училище)) с спокойствием, неразлучным с вели­чием души. Я тем более преклонялась перед достойным поведением дяди, что я знала, как мало он уважал им­ператора и насколько он, как истинный патриот, скор­бел о неспособности государя управлять Россией и о печальных последствиях, сопряженных с его неуме­лостью и беспечностью.

Императрица отослала Измайлова к государю, прося его убедить Петра III сдаться, чтобы предупредить неисчислимые бедствия, которые в противном случае нельзя будет предотвратить; она обязалась устроить ему приятную жизнь в каком-нибудь выбранном им са­мим дворце, в отдалении от Петербурга, и исполнять по мере возможности все его желания.

Недалеко от Свято-Троицкого монастыря нас встре­тил вице-канцлер, князь Голицын, с письмом от импера­тора; каждую минуту наше шествие увеличивалось, так как к нему присоединялись ежеминутно лица, добро­вольно покидавшие императора.

Ораниенбаум находится всего в девяти верстах от Петергофа, так что Петр III приехал туда вскоре после нашего прибытия. Его сопровождали генерал Измайлов и генсрпл-адъютант Гудович. Императора провели в от­даленные апартаменты, так что его почти никто не ви­дел, подали ему обед, и затем он уехал в Ропшу, при­надлежавшую ему еще в бытность его великим князем. Он избрал ее предпочтительно перед всеми другими дворцами. Ему сопутствовали Алексей Орлов, капитан Пассек, князь Федор Барятинский и поручик Преобра­женского полка Баскаков, которым императрица пору­чила охранять особу государя. Я не видела его, хотя у меня была к тому возможность, но мне говорили, что он ел с аппетитом и, как всегда, пил много своего любимо­го бургундского вина.

Он написал два или три письма своей августейшей супруге. Я упомяну только то из них, в котором он ясно и определенно формулировал свое отречение от престо­ла. Затем, указав несколько лиц, которых желал бы ви­деть около себя, он просил императрицу назначить их состоящими при нем и не забыл переименовать, какие припасы хотел бы иметь, между прочим бургундского вина, трубок и табаку.

Однако довольно об этом несчастном государе, кото­рого судьба поставила на пьедестал, не соответствовав­ший его натуре. Он не был зол, но ограниченность его ума, воспитание и естественные наклонности выработа­ли из него хорошего прусского капрала, а не государя великой империи.

С предыдущего дня я все время была на ногах; но я чувствовала усталость только, когда сидела или стояла, до такой степени напряжение умственной, духовной жизни подавляло все физические ощущения. Мне посто­янно приходилось бегать с одного конца дворца в дру­гой и спускаться к гвардейцам, охранявшим все входы и выходы. Побывав у принцессы голштинской (родствен­ницы императрицы), я возвращалась к государыне, что­бы спросить, не примет ли она ее. Каково было мое удивление, когда в одной из комнат я увидела Григория Орлова, лежавшего на канапе (он ушиб себе ногу) и вскрывавшего толстые пакеты, присланные, очевидно, из совета; я их узнала, так как видела много подобных пакетов у моего дяди в царствование императрицы Ели­заветы. Я спросила его, что он делает.

-Императрица повелела мне открыть их,- отве­тил он.

-Сомневаюсь,- заметила я,- эти пакеты могли бы оставаться нераспечатанными еще несколько дней, пока императрица не назначила бы соответствующих чиновников; ни вы, ни я не годимся для этого.

Затем я была принуждена выйти к солдатам, кото­рые, изнемогая от жажды и усталости, взломали один погреб и своими киверами черпали венгерское вино, ко­торое принимали за легкий мед; мне удалось уговорить солдат вылить вино из киверов и вкатить бочки обратно в погреб и послать за водой; я была поражена этим доказательством их привязанности и доверия ко мне, тем более что их офицеры до меня безуспешно останав­ливали их. Я раздала им остаток сохранившихся у меня денег (Я не просила и не получала денег от императрицы; тем менее приняла бы я их от французского министра, как то уверяли неко­торые писатели. Мне их предлагали и открывали огромный кредит; но я неизменно отвечала, что, с моего ведома и согласия, никакие иностранные деньги, от какой бы державы они ни исходили, не бу­дут употреблены на поддержание переворота )и вывернула карманы, чтобы показать, что у ме­ня нет больше денег. Всего было сто шестьдесят рублей, то есть шестнадцать золотых империалов; я обещала, что по возвращении их в город им дадут водки на счет казны и что все кабаки будут открыты. Посетив другие кордегардии, я раздала дукаты, оставшиеся у меня в особом кармане. И там мои убеждения привели к жела­емому результату.

Возвратившись во дворец, я увидела, что в той же комнате, где Григорий Орлов лежал на канапе, был на­крыт стол на три куверта. Я прошла, не показывая ви­да, что я это заметила. Вскоре ее величеству доложили, что обед подан; она пригласила и меня, и я, к своему огорчению, увидела, что стол был накрыт у того самого канапе. Моя грусть или неудовольствие (скорей, и то и другое, так как я искренне любила императрицу), очевидно, отразились на моем лице, потому что госуда­рыня спросила меня, что со мной.

-Я сильно устала и не спала вот уже пятнадцать дней,- ответила я.

Затем она меня попросила поддержать ее против Орлова, который, как она говорила, настаивал на уволь­нении его от службы.

-Подумайте, какую я выказала бы неблагодар­ность, если бы согласилась исполнить его желание.

Мой ответ был вовсе не таков, какого она желала бы. Я сказала, что теперь она имеет возможность воз­наградить его всевозможными способами, не принуж­дая его оставаться на службе. С той минуты я поняла, что Орлов был ее любовником, и с грустью предвидела, что она не сумеет этого скрыть.

После обеда и отъезда Петра III мы отбыли из Пе­тергофа и остановились на несколько часов па даче кня­зи Куракина. Мы легли с императрицей вдвоем на един­ственную постель, которая нашлась в доме. Затем мы остановились в Екатерингофе (Дворец Екатерингоф был построен Петром I в 1711 г. на островке, отделяемом речками Черной (будущей Екатерингофкой) и Таракановкой от Финского залива, на месте первой одержанной им победы 6 мая 1703 г. Петр I подарил дворец своей жене Ека­терине Алексеевне и назвал его Екатерингофом (т. е. двором Ека­терины). При Екатерине II был увеличен Екатерингофский парк), где нас встретила бесчисленная толпа народа, поджидавшего нас, чтобы стать на нашу сторону в случае сражения между наши­ми войсками и голштинцами, пользовавшимися всеоб­щею ненавистью.

Въезд наш в Петербург невозможно описать. Улицы были запружены ликующим народом, благословлявшим нас; кто не мог выйти - смотрел из окон. Звон колоко­лов, священники в облачении на паперти каждой церк­ви, полковая музыка производили неописуемое впечат­ление. Я была счастлива, что революция завершилась без пролития и капли крови; желание поскорей увидеть моего отца, дядю и дочь, множество чувств, обуревавших меня, неимоверное физическое напряжение, которое я испытала в восемнадцать лет при моем слабом здо­ровье и необычайной впечатлительности,- все это по­вергало меня в лихорадку, которая не позволяла мне ни видеть, ни слышать, ни тем более наблюдать происходившее вокруг меня.

Приехав в Летний дворец, я не дала императрице войти в свои апартаменты и тут же в сенях попросила у нее позволения пересесть в ее дорожную карету, следо­вавшую за нами, и поехать навестить моих родных и дочь. Ее величество разрешила мне это и любезно по­просила меня вернуться поскорей. Дворец моего дяди был неподалеку, так что я прежде всего заехала к нему.

Я нашла его совершенно здоровым и спокойным. Он говорил мне о низложении Петра III как о факте, кото­рого он давно ожидал и который предвидел. Затем на­чал философствовать насчет «дружбы государей», кото­рая вообще не отличается стойкостью и искренностью, уверяя, что он лично в том убедился, так как чистота его намерений и взглядов не спасла его от ядовитых стрел интриги и зависти в царствование императрицы, к которой он был привязал смолоду и которая многим бы­ла ему обязана.

От немо я отправилась к отцу; он был очень взволно­ван; к нему для охраны был приставлен офицер, на слу­чай если бы в двух гвардейских полках, расположенных по соседству с его домом, возникли какие-нибудь беспо­рядки; этот офицер, по фамилии Какавинский (Впоследствии, во время нашего пребывания в Москве, Какавинский позволил себе публично отречься в католическом костеле oт православной веры и перейти в католическую )(впос­ледствии его признали сумасшедшим), под предлогом, что у отца было много челяди, задержал в его доме много солдат, нуждавшихся в отдыхе, так как мы оста­вили в городе только количество солдат, необходимое для смены караула во дворце и охраны великого князя Павла, остававшегося в городе со своим воспитателем. Входя во двор отцовского дома, я узнала ординарца подполковника Вадковского, командовавшего всеми гвардейцами, остававшимися в городе во время нашего отсутствия. Он пришел требовать тридцать солдат, со­вершенно ненужных в доме моего отца, которыми необ­ходимо было сменить часовых, остававшихся на своих постах двойное против обыкновенного количество време­ни. Я объявила Какавинскому, что он должен исполнито требование Вадковского, что нет никакой надобности охранять дом моего отца сотней солдат. Войдя в комна­ту и увидев по солдату у каждой двери, я объяснила ему, что он неверно понял желание императрицы и ее инструкции, в силу которых он должен был находиться в доме для охраны отца, а не для того, чтобы держать его под арестом, как государственного преступника. Я объявила солдатам, что их напрасно мучили и что только десять или двенадцать человек должны остаться в доме впредь до нового распоряжения.

Мой отец принял меня без малейшего гнева, но вы­разил свою досаду по поводу того, что его двадцать четыре часа продержали под стражей, как государст­венного преступника, и жаловался на присутствие в до­ме моей сестры, графини Елизаветы. Я уверила его, что первая неприятность произошла по глупости Ка­кавинского и что к ночи не останется ни одного солдата в доме. Что же касается второго, то я просила его принять во внимание настоящее положение моей сестры, вследствие которого его дом представлялся единственным приличным и естественным убежищем для нее, и что со временем их обоюдное желание не жить под одной кровлей, несомненно, будет приведено в исполнение с сохранением приличий. Отец не хотел меня отпускать, но я ему объяснила, что должна навестить сестру, затем вернуться к себе, повидаться с дочерью и снять свой военный мундир; притом же императрица просила меня поскорей вернуться к ней. Он с трудом разрешил мне пойти к сестре: он никогда не чувствовал особенной нежности к ней, а полное невнимание к нему с ее стороны в царствование Петра III, когда он пред­ставлял из себя ноль без всякого влияния, не послужи­ло к улучшению их отношений. В комнате моей сестры мне пришлось выслушать длиннейшую жалобу. Я уве­рила сестру в моей нежности к ней и сказала, что не говорила еще с императрицей о ней, потому что была убеждена, что у государыни были самые благожела­тельные и великодушные намерения по отношению к ней и что все возможное будет для нее сделано. Действи­тельно, императрица потребовала только ее отсутствия во время коронационных торжеств и несколько раз при­сылала ей сказать, что не оставит ее. Через несколько времени моя сестра отправилась в имение моего отца, неподалеку от Москвы. Когда двор покинул Москву, она жила постоянно в Москве вплоть до своей свадьбы с Полянским, когда переселилась в Петербург, где ее муж владел домами и имениями; ее величество была восприемницей ее сына. По возвращении своем из-за границы я упросила императрицу сделать ее дочь фрейлиной.

Оставив сестру, я направилась к себе, чтобы обнять мою маленькую Анастасию. Эти три посещения отняли столько времени, что стало темно, и я не успела пере­одеться, так как спешила во дворец. Моя горничная ска­зала мне, что она утром в кармане скинутого мною платья нашла бриллиантовый орден св. Екатерины. Это был орден императрицы, и я взяла его с собой.

Я вошла в комнату, смежную с той, в которой была императрица, в ту минуту, как от ее величества выходи­ли Григорий Орлов и Какавинский, и тут я убедилась в том, что Орлов мне враг, так как, кроме него, никто не мог провести Какавинского к императрице. Ее величест­во встретила меня упреком в том, что я говорила с Ка-кавинским по-французски при солдатах и тем вызвала у них подозрение, что я желаю их удалить. Я ответила сухо, и мое лицо, как мне потом передавали, выражало глубокое презрение.

-Вы слишком рано принимаетесь за упреки, ваше величество; вряд ли всего через несколько часов после вашего восшествия на престол ваши войска, оказавшие мне столь неограниченное доверие, усомнятся во мне, на каком бы языке я ни говорила.- С этими словами я подала ей орден св. Екатерины, чтобы прекратить раз­говор.

- Успокойтесь,- ответила она,- вы должны, одна­ко, сознаться в том, что были не правы, удаляя солдат.

-Действительно, ваше величество, я теперь вижу, что мне следовало дать свободу действий этому глупому Какавинскому и, несмотря на настояния Вадковского, оставить вас без солдат, которые могли бы сменить ка­раул, охранявший вас и ваш дворец.

-Ну, будет, довольно об этом. Я вас упрекнула за вашу раздражительность, а теперь награждаю вас за ваши заслуги,- сказала она, собираясь возложить на меня принесенный мною орден.

Я не стала на колени, как это полагалось в подобных случаях, и ответила:

-Простите мне, ваше величество, то, что я вам сейчас скажу. Отныне вы вступаете в такое время, ко­гда, независимо от вас, правда не будет доходить до наших ушей. Умоляю вас, не жалуйте мне этого ордена; как украшению я не придаю ему никакой цены; если же вы хотите вознаградить меня им за мои заслуги, то я должна сказать, что, какими бы ничтожными они ни являлись по мнению некоторых лиц, в моих глазах им нет цены, и за них нельзя ничем вознагра­дить, так как меня никогда нельзя было и впредь нельзя будет купить никакими почестями и наградами.

Ее величество поцеловала меня.

- Позвольте мне, по крайней мере, удовлетворить мое чувство дружбы к вам.

Я поцеловала ей руку и очутилась в офицерском мундире, с лептой через плечо, с одной шпорой, похо­жая на четырнадцатилетнего мальчика.

Тогда ее величество сообщила мне, что она уже отправила поручика вдогонку за моим мужем, чтобы вернуть, его с дороги и просить поскорей приехать к нам. Эта новость так меня обрадовала, что я тут же забыла мое справедливое негодование на императрицу.

Мы провели еще приблизительно час с государыней. Она объявила мне, что для меня будут приготовлены апартаменты во дворце, но я попросила у нее позволе­ния остаться у себя до возвращения моего мужа, когда мы уже вместе с ним переедем во дворец (Я забыла упомянуть, что на обратном пути из Петергофа в Петербург мы сели в карету, чтобы немного отдохнуть; с нами были граф Разумовский и князь Волконский. Ее величество спросила меня, что она может для меня сделать, чтобы отблагодарить меня. «Доставьте счастие моей родине, - ответила я, - и сохраните доб­рые чувства ко мне - тогда я буду совсем счастлива». - «Но это ведь мой прямой долг, - возразила она, -а я хочу облегчить тя­жесть, которую чувствую». - «Я не думала, что дружественные услуги окажутся для вас тягостными».-«Словом,- ответила импе­ратрица, целуя меня, - просите у меня, чего хотите; я не буду покойна, если вы мне тут же не укажете, что я могу сделать, чтобы доставить вам удовольствие». - «В таком случае воскресите моего дядю, который не умер». - «Это загадка», - сказала госуда­рыня.- «Князь Волконский ее вам разрешит», - возразила я; я просила этой милости не для себя, все-таки, мне это было непри­ятно. Волконский рассказал императрице, что генерал Леонтьев, родной дядя моего мужа, отличившийся в войне с пруссаками, благодаря капризам своей жены был лишен седьмой части своих поместий и четвертой части движимости и капитала, которые ей следовало бы получить только после его смерти. Петр III тем охот­нее согласился на эту несправедливость, что он относился неприяз­ненно ко всем генералам, действовавшим успешно против пруссаков. Императрица, признав справедливость моей просьбы, обешала, что в одном из первых указов, подписанных ею, восстановит права мое­го дяди. «Вы меня этим очень обрадуете, ваше величество, так как генерал Леонтьев - единственный и любимый брат моей свекрови». Я была весьма довольна, что имела возможность доказать матери моего мужа мою привязанность к ее семье и вместе с тем уклони­лась от наград, претивших моему нравственному чувству. На сле­дующий день Панин получил графский титул и пять тыс. рублей пенсии; князь Волконский и граф Разумовский получили ту же пенсию. Остальные заговорщики первого разряда получили по шестьсот душ или взамен их двадцать четыре тыс. и две тыс. рублей пенсии. К моему удивлению, я была причислена к этому разряду. Я не воспользовалась разрешением взять земли или деньги, твердо решив не трогать этих двадцати четырех тыс, рублей. Некоторые из участников переворота не одобряли моего бескорыстия, так что, для того чтобы прекратить дальнейшие толки и не возбуждать неудовольствия императрицы, я велела составить список долгов моего мужа и назначила эту сумму для выкупа векселей по обяза-гельствам, данным моим мужем своим кредиторам, что и было исполнено кабинетом ее величества ).

Гетман граф Разумовский и Панин одновременно со мной вышли из апартаментов императрицы. Я расска­зала все, что видела в Петергофе, разговор с государы­ней во время обеда и выразила уверенность в том, что Орлов - любовник ее величества.

-Вы не спали две недели, вам восемнадцать лет, и ваше воображение усиленно работает,- ответил Панин.

-Прекрасно,- ответила я,- пусть будет так; но когда вы убедитесь в моей правоте, разрешите мне ска­зать вам, что с вашими спокойными умами оба вы глупцы.

Они согласились, и я поспешила вернуться домой и броситься в постель. Я поужинала только цыпленком, оставшимся от обеда моей дочери, и, торопясь восполь­зоваться благодеяниями Морфея, быстро разделась и легла; но я была так взволнована, что мой сои был неспокоен и я поминутно просыпалась.

На следующий день Григорий Орлов явился к обед­не, украшенный орденом св. Александра Невского. По окончании церковной.службы я подошла к дяде и к гра­фу Разумовскому и, напомнив им наше вчерашнее усло­вие, сказала, смеясь:

-При всем моем уважении к вам, должна вам ска­зать, что вы оба глупцы.

На четвертый день после восшествия на престол им­ператрицы Бецкий (Бецкой (Бецкий) Иван Иванович (1704-1795) - камергер, с 1762 г. возглавлял «Канцелярию от строений»; с 1763 по 1794 г.- президент Академии художеств и директор Кадетского корпуса, создал ряд учебных и воспитательных учреждений) попросил у нее аудиенцию. На аудиенции присутствовала только я одна. Каково было наше удивление, когда он бросился на колени перед им­ператрицей и спросил ее, кем, по ее мнению, она была возведена на престол?

-Я обязана своим возвышением богу и моим вер­ным подданным.

-В таком случае мне нельзя больше носить этой ленты,- воскликнул Бецкий, снимая с себя орден си. Александра Невского.

Императрица остановила его и спросила, что с ним.

-Я самый несчастный человек,- ответил он,- так как вы не знаете, что это я подговорил гвардейцев и раздавал им деньги.

Мы подумали, и не без основания, что он сошел с ума. Императрица весьма ловко от него избавилась, сказав ему, что знает и ценит его заслуги и поручает ему надзор за ювелирами, которым была заказана но­вая большая бриллиантовая корона для коронации. Он встал на ноги в полном восторге и тотчас же оставил нас, очевидно торопясь сообщить великую новость сво­им друзьям. Мы смеялись от всего сердца, и я искрен­но удивлялась искусной выдумке императрицы, изба­вившей ее от надоедливого безумца.

Петербургский двор был очень интересен в это вре­мя. Появилось множество лиц, выдвинутых переворо­том, и других, возвращенных из ссылки, куда они были отправлены еще во времена императрицы Анны, регент­ства Бирона (Бирон Эрнст Иоганн (1690-1772) - герцог, фаворит импера­трицы Анны Иоанновны, создатель реакционного режима. После дворцового переворота 1740 г. был арестован и сослан; возвращен в Петербург Петром III )и царствования Елизаветы. Они были вызваны еще Петром III и возвращались постепенно из более или менее отдаленных мест, так что каждый день их появлялось несколько человек. Это были живые ил­люстрации прежних времен, приобретшие особый инте­рес пережитыми ими превратностями судьбы и знавшие множество кабинетных и дворцовых тайн. Наконец вер­нулся и бывший канцлер, знаменитый граф Бесту­жев (Бестужев-Рюмин Алексей Петрович (1693-1766) - дипло­мат, канцлер (1744-1758), генерал-фельдмаршал при Екатерине II). Сама императрица представила нас друг другу, и у нее вырвалась фраза, которую Орловы охотно зату­шевали бы, если бы это было возможно:

-Вот княгиня Дашкова! Кто бы мог подумать, что я буду обязана царским венцом молодой дочери графа Романа Воронцова!

Современные французские писатели, лишающие нас утешения и пользы от изучения истории тем, что нагро­мождают целый ворох лжи, уверяют, что я интриговала против Петра III вместе с графом Бестужевым. Между тем он был сослан, когда мне не было и четырнадцати лет. Он был врагом моего дяди, так что я видела его всего один раз, и то издали. Меня поразило его умное лицо и тонкое фальшивое выражение; я спросила, кто это такой, и таким только образом узнала его имя.

Фельдмаршал Миних и Лесток (Лесток Иоганн-Германн - граф, по происхождению француз. В 1745 г. канцлер Бестужев перехватил тайную переписку Лестока с французским послом Шетарди, которому он сообщал секретные данные о России. В 1750 г. был сослан в Углич, а в 1762 г. осво­божден Петром III )- последнего я часто видала в детстве в доме моего дяди, которому он был близок,- казались мне живыми мемуарами; в их рассказах я почерпала знание человеческого сердца, представлявшегося мне раньше в розовом свете. Миних был почтенный старец; у него были внучки (дочери его сына) старше меня, и он полюбил меня. Его просвещен­ный ум, твердость его характера и утонченно вежливое обращение, свойственное старинным вельможам (резко отличавшимся от некоторых наших заговорщиков), де­лали из него очень приятного и интересного собеседни­ка. Эта картина, поражая быстрыми появлениями новых лиц и их противоположностями, заставляла меня раз­мышлять и укрепляла мой ум.

Вскоре прибыло другое лицо, которое, может быть невольно и даже само того не подозревая, сделалось источником первых испытанных мной жгучих огорчений, против которых бессильно мужество, свойственное жен­щинам. То была первая камеристка императрицы, в бытность ее великой княгиней. Она была сослана одно-временно с графом Бестужевым и, как говорят, была в дружеских отношениях с моей матерью. Она была дво­рянского происхождения и отличалась большим природ­ным умом; ею воспользовались как орудием, чтобы оклеветать меня перед отцом; однако об этом после (Когда получилось известие о смерти Петра III, я была в та­ком огорчении и негодовании, что, хотя сердце мое и отказывалось верить, что императрица была сообщницей преступления Алексея Орлова, я только на следующий день превозмогла себя и поехала к ней. Я нашла ее грустной и растерянной, и она мне сказала следующие слова: «Как меня взволновала, даже ошеломила эта смерть!» - «Она случилась слишком рано для вашей славы и для моей», - ответила я. Вечером в апартаментах императрицы я имела неосторожность выразить надежду, что Алексей Орлов более чем когда-либо почувствует, что мы с ним не можем иметь ничего общего, и отныне не посмеет никогда мне даже кланяться. Все братья Орловы стали с тех пор моими непримиримыми врагами, но Алексей по возвращении из Ропши, несмотря на свое нахальство, в продолжение двадцати лет ни разу не осмелился со мной заговорить.

Если бы кто-нибудь заподозрил, что императрица повелель убить Петра III или каким бы то ни было образом участвовала в этом преступлении, я могла бы представить доказательства ее полной непричастности к этому делу: письмо Алексея Орлова, тща­тельно сохраненное ею в шкатулке, вскрытой Павлом после ее смерти. Он приказал князю Безбородко (Безбородко Александр Андреевич (1737-1799)-государст­венный деятель и дипломат. С 1775 г. - секретарь Екатерины II, с 1783 г, фактически руководил российской внешней политикой, с 1797 г. - канцлер) прочесть бумаги, содер­жавшиеся в шкатулке, и когда он прочел вышеупомянутое письмо, Павел перекрестился и сказал: «Слава богу! это письмо рассеяло и тень сомнения, которая могла бы еще сохраниться у меня». Оно было написано собственноручно Алексеем Орловым; он писал как лпвочник, а тривиальность выражений, бестолковость, объясняемая тем, что он был совершенно пьян, его мольбы о прощении и ка­кое-то удивление, вызванное в нем этой катастрофой, придают особенный интерес этому документу для тех людей, кто пожелал бм рассеять отвратительные клеветы, в изобилии взводимые на Екатерину II, которая хотя и была подвержена многим слабостям, по по била способна на преступление. Пьяный, не помня себя от ужаса, Алексей отправил это драгоценное письмо ее величеству тотчас же после смерти Петра. Когда, уж после кончины Павла, я узнала, что это письмо не было уничтожено и что Павел I велел прочесть его в присутствии императрицы и послать Нелидовой (Нелидова Екатерина Ивановна (1756-1839) - фаворитка Павла I до 1798 г., камер-фрейлина императрицы Марии Федоров­ны, жены Павла I)и показал его великим князьям и графу Ростопчину (Ростопчин Федор Васильевич (1763-1826) - генерал от ин­фантерии, московский главнокомандующий в 1812-1814 гг.), я была так довольна и счастлива, как редко в моей жизни (Речь идет о письме, напечатанном в XXI кн. «Архива кн. Воронцова» (с. 430) по копии, сообщенной Ф. В. Ростопчиным С. Р. Воронцову. Приводим текст этого письма: «Матушка мило­сердная Государыня! Как мне изъяснить, описать, что случилось: не поверишь верному своему рабу, но как перед богом скажу ис­тину. Матушка! Готов идти на смерть; но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на Государя! Но, Государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князь Федором; не успели мы разнять, а его уж и не стало. Сами не помним, что делали; но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня хоть для брата. Повинную тебе принес и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окон­чить. Свет не мил: прогневили тебя и погубили души навек»)).

Возвращение моего мужа и кровопускание, которому я принуждена была себя подвергнуть, вскоре успокоили мои нервы м мою кровь. Мы переехали в апартаменты, приготовленные для нас во дворце. Мы обедали у импе­ратрицы; а так как государыня не ужинала, то нам по­давали ужин на нашей половило, и мы приглашали к нему всегда от десяти до двенадцати персон. Мой муж получил командование кирасирским полком, в котором сама императрица числилась полковником.

Этот полк при императрице Елизавете и Петре III был полон немцев. Ее величество пожелала, чтобы ко-илндовал им русский вельможа; это назначение доста­вило большое удовольствие Дашкову; он привлек в полк молодых русских дворян; солдаты и офицеры его бого­творили, и он не жалел расходов на лошадей и пр., чтобы сделать свой полк самым блестящим из всей кавалерии.

Поручик Михаил Пушкин служил в одном полку с моим мужем. Он был очень умен и благодаря его тонко­му уму и остроумном беседе пользовался большим успе­хом среди молодежи. Между ним и моим мужем уста­новились частые и фамильярные отношения, которые, пожалуй, можно было принять и за дружбу. По просьбе мужа я упросила французского посла при нашем дворе, маркиза Лопиталя, прекратить процесс, начатый против Пушкина первым французским негоциантом в Петер­бурге, Гейнбером, и поддержанный запиской от того же посла. Дело было серьезно, так как Пушкин, вместо то­го чтобы заплатить негоцианту следуемые ему деньги, выгнал его вон из дому. Б то время я была только еще невестой князя. Я видела маркиза каждый день в доме канцлера и путем настойчивых просьб мне удалось уго­ворить его написать командиру полка, майору князю Меньшикову, что так как Гейнбер удовлетворен пору­чиком Пушкиным, он, французский посол, не изъявляет никаких дальнейших претензий и просит князя Меньши­кова прекратить дело и не беспокоить более Пушкина. Я привожу этот маленький инцидент, во-первых, чтобы обрисовать характер этого человека, ставшего причиной второй неосновательной придирки ко мне со стороны императрицы. Я в этих Записках не хочу ничего скрывать и расскажу о незначительных недоразумениях, происхо­дивших между государыней и мной; из них станет ясно, что я никогда не впадала в немилость, как то утвержда­ли некоторые писатели; она потому только не осыпала меня материальными благами, что ей было известно мое бескорыстие. Во-вторых, потому, что я без ложной скромности могу обнаружить и свое сердце, нетронутое среди придворной жизни, прощавшее и врагам и небла­годарным людям; я сама ничем не навлекла на себя их недоброжелательство, но мои всемогущие враги сумели обратить против меня и тех, кому я оказала серьезные услуги; это не помешало мне еще в течение сорока двух лет делать все добро, какое было в моей власти, часто немало стесняя себя в своих более чем скромных средст­вах. Наконец, у Пушкина (отец его потерял свое место и попал под суд за лихоимство в последние годы царство­вания императрицы Елизаветы) денежные дела были очень расстроены; отец не мог ему ничего давать; жало­ванье его было невелико, и мой муж великодушно выру­чал из денежных затруднений как его, так и его брата.

Еще в царствование Петра III Панин возымел мысль окружить своего воспитанника образованными молоды­ми людьми, знакомыми с иностранной литературой. Им­ператрица как-то раз заговорила со мной об этом, и я указала на Михаила Пушкина, как на человека в этом случае вполне подходящего.

Спустя несколько недель после нашего разговора Пушкин оказался замешанным в очень скандальной ис­тории. Желая угодить мужу, хотя я лично не любила Пушкина, я посоветовалась с императрицей о том, как его выгородить из нее, и нам это удалось. Таким обра­зом и я, и мой муж оказали ему целый ряд благодея­ний, что, однако, не помешало ему подвести меня самым недостойным образом. После восшествия императрицы на престол, когда мы жили во дворце, он пришел однажды ко мне очень расстроенный и печальный. На мои расспросы он ответил, что, вероятно, его несчастная судьба никогда не изменится, так как мое обещание устроить его при великом князе все еще не осуществля­ется. По своей обычной доверчивости я думала, что мои утешительные и ласковые слова могут вызвать только благодарность с его стороны. Я и сказала ему, что, если о го участие в происшедшей несчастной истории и вос­препятствует назначению его к особе великого князя, псе-таки он может надеяться на какое-нибудь другое очень хорошее место, которое даст ему возможность об­наружить свои таланты и познания. Надо сказать, что за несколько недель до воцарения императрицы Панин находился однажды вечером со своим воспитанником у ее высочества. Разговор коснулся воспитания великого князя, и Панин выразил мнение, что великий князь по­тому так застенчив и нелюдим, что мало видит народу, и что следовало бы приставить к нему нескольких обра­зованных молодых людей; в числе прочих он назвал Михаила Пушкина (по просьбе моего мужа, горячо ре­комендовавшего Пушкина моему дяде перед отъездом своим в Константинополь).

- Я охотно верю,- ответила императрица на упо­минание о Пушкине,- что вся эта некрасивая история окажется выдуманной; но достаточно и того, что она огласилась и что на Пушкина падает тень сомнения, чтобы лишить его возможности быть товарищем моего сына.

Я напомнила императрице, что я предложила канди­датуру Пушкина задолго до этой истории, что и муж мой также до своего отъезда, четыре месяца тому на­зад, говорил о нем своему дяде; соглашаясь от всего сердца с мнением государыни, я поставила ей на вид, что, в случае если вся история окажется клеветой, будет жаль, если небогатый, но способный молодой человек лишится возможности служить своему отечеству. Импе­ратрица и дядя согласились со мной. В вышеупомяну­том разговоре с Пушкиным я дала ему понять, что ему не следует очень надеяться на это место, так как импе­ратрица, при всем своем расположении к нему, вряд ли найдет возможным предоставить его ему. Читатель ви­дит, как много этот господин был обязан мне и моему мужу! Что же он сделал? Выйдя от меня, он на лестни­це встретил Зиновьева и, с таким же печальным лицом рассказав ему свои невзгоды, прибавил, что он тем бо­лее несчастен, что только что узнал от меня, что импе­ратрица верит скандальным слухам, распространившим­ся на его счет. Зиновьев предложил свести его к фаво­риту, Григорию Орлову, с которым он был в дружеских отношениях. Орлов расспросил Пушкина, в чем дело. Тот употребил все свое красноречие, которое оказало тем более успешное действие, что Орлов всегда искал случая мне повредить. Он уверил Пушкина, что ее вели­чество думает совершенно иначе, обещал ему, что в тот же вечер переговорит с ней и надеется, что докажет ему это.

Вечером, когда мы с мужем собирались ложиться спать, камердинер князя передал ему письмо. Оно было от Пушкина и повергло нас в беспредельное изумление. Он писал, что Зиновьев увлек его к Орлову и что он, не помня в точности своих слов, все же опасается, что они могут навлечь на меня неприятности, вследствие чего он готов, из благодарности к нам и повинуясь чувству справедливости, письменно отказаться от всего, что го­ворил у Орлова. Он предлагал моему мужу прислать к нему на следующее утро за этим документом. Я совето­вала не делать этого, но мой муж нашел, что не следует лишать его возможности оправдаться. Когда на следую­щее утро я, по обыкновению, пошла к императрице, она спросила меня, зачем я причиняю беспокойство ее под­данным, уверяя их, что она плохого о них мнения, и огорчила Пушкина, дав ему понять, что она дурно о нем думает. Меня ее слова удивили, но я сдержала себя и удовольствовалась тем, что напомнила императрице, что во внимание к давнишним близким -отношениям моего мужа с Пушкиным - хотя, сказать мимоходом, я ду­маю, что мой муж не очень ими гордился,- я поставила себе задачей устроить его судьбу и предоставляю ей са­мой судить о его поведении в отношении меня; зная ее чувствительный и просвещенный ум, я спросила, может ли она осуждать слова, сказанные для успокоения смя­тенной души, тем более что я вовсе и не говорила ему, что ее величество верит истории, столь повредившей ему в глазах общества; я обещала ему, взамен назначения к великому князю, доставить ему какое-нибудь другое место, которое даст ему возможность проявить свои та­ланты.

Этот разговор меня взволновал. Я оставила покои императрицы и ничуть не была удивлена, когда мой муж встретил меня словами:

-Ты вернее поняла Пушкина, чем я; он негодяй; он сказал посланному, что не может дать письма, обещан­ного мне накануне.

-Забудем, милый друг,- ответила я,- этого чело­века, который был недостоин общения с тобой даже в детстве.

Впоследствии, благодаря покровительству Орлова, ему было поручено заведование мануфактур-коллегией; пользуясь оказанным ему доверием и данной властью, он велел фабриковать за границей фальшивые ассигна­ции, за что был сослан в Сибирь, где и провел остаток своих дней.

Ее величество уехала в Москву на коронацию в сен­тябре. Я ехала с ней в карете, мой муж также был в ее свите. По дороге, во всех городах и селах, население проявляло такую восторженную радость, что императ­рица не могла не остаться ею довольной.

Не въезжая в Москву, государыня остановилась в поместье графа Разумовского, куда собрались все дол­жностные лица Москвы и масса приглашенных.

Мой муж поехал навестить свою мать и вернулся на следующий день. Я сказала ее величеству, что и мне следует съездить в Москву на один день. Императрица хотела отговорить меня от этой поездки, ссылаясь на мое утомление от дороги, но ей удалось задержать меня лишь до полудня, так как я стремилась поскорее уви­деть моего маленького Михаила, которого я оставила на попечении бабушки. После обеда императрица позвала меня и мужа в отдельную комнату и тут, попытавшись еще раз отговорить меня от поездки, осторожно объяви­ла мне о смерти моего сына Михаила.

Это известие меня глубоко огорчило, но не поколеба­ло моего намерения повидаться со свекровью, которая, без сомнения, была также удручена потерей внука, с которым не разлучалась со дня его рождения.

Я не вернулась более в Петровское (имение Разу­мовского), где императрица оставалась до своего тор­жественного въезда в Москву; мне удалось не только избегнуть участия в этом торжестве, но и уклониться от переезда в помещение, приготовленное для меня во дворце.

Ее величество въехала в Москву за несколько дней до своего коронования (Екатерину II короновал в 1762 г. архиепископ новгородский (с 1757 г.) Дмитрий (Даниил Сеченов, 1708-1767). Впоследствии он был возведен ею в сан митрополита).

Я ее видела каждый день. Орловы, думая унизить меня, внушили церемониймейстеру, что орден св. Екате­рины не дает мне права на особенное место во время церемонии коронования; он действительно не давал ни­какого особого преимущества в этом отношении, но уже 50 лет считался высшей наградой. Петр I, желая при­влечь дворянство к службе, особенно к военной, устано­вил немецкий этикет, согласно которому в высокотор­жественные дни приглашенные размещались сообразно чинам, жены - по чинам своих мужей, а девицы - по чинам своих отцов; таким образом, на торжестве коро­нования я должна была занимать место жены полковни­ка. Все относительно на этом свете; место жены полков­ника было самое последнее в соборе; им отводился по­следний ряд на высоком помосте, сооруженном в церкви. Мои друзья думали, что я обижусь этим, и находили даже, что мне не следует ехать в церковь.

- Я непременно поеду,- отвечала я,- я непремен­но хочу видеть церемонию, которую никогда не видела и, надеюсь, никогда не увижу более. Мне совершенно безразлично, на каком месте я буду сидеть; я настолько горда, что думаю, что я своим присутствием украшу са­мое последнее место и сделаю его равным самому пер­вому. Не меня ведь будут бранить за это, так что мне не придется краснеть, и я настолько великодушна, что же­лаю, чтобы и других за это не журили.

22 сентября, в день коронации, я, по обыкновению, отправилась к императрице, только гораздо раньше обычного часа. При выходе ее из внутренних покоев я следовала непосредственно за ней (великий князь был болен, а императорской фамилии не было). В соборе я, весело улыбаясь, отправилась на свое скромное место, которое не уготовало мне никаких неприятностей, за ис­ключением одной: я не знала никого из дам, занимав­ших места наравне со мной. Я рассуждала, что если бы в театре давали оперу, которую мне так бы хотелось видеть, и не оставалось бы хороших мест, я, со своей страстной любовью к музыке, согласилась бы, скорей, занять место в райке, чем вовсе пропустить спектакле. Здесь было почти то же самое. Те, кто согласится со мной, что можно быть униженным только собственными поступками, не удивятся тому, что я отнеслась так рав­нодушно к этому инциденту.

По выходе из церкви ее величество села на трон; тут же я была назначена статс-дамой (Это высшее назначение при петербургском дворе, потому что статс-дама занимает место сейчас за императорской фамилией). Было много новых назначений. Мой муж был сделан камер-юнкером с чи­ном бригадира; ему вместе с тем было оставлено и ко­мандование кирасирским полком.

В продолжение нескольких недель шли беспрерыв­ные празднества. Москва была довольна, и зима прохо­дила среди всеобщего веселия. В это время граф Бесту­жев, о котором я уже упоминала, прочел некоторым лицам вздорную челобитную на имя императрицы, в ко­торой ее всеподданнейше, всепочтительнейще и всени­жайше просили избрать себе супруга ввиду слабого здоровья великого князя. Несколько вельмож подписа­ли ее, но когда он явился с этой челобитной к моему дяде канцлеру, эта безумная и опасная затея была навсегда уничтожена мужественным его поведением. Он прервал графа Бестужева и просил его не нарушать по­кой, столь необходимый ему вследствие его болезни, и не волновать его столь нелепыми и опасными для спо­койствия и счастья родины проектами; он не захотел слушать дальнейшего чтения фантастической челобит­ной и, повернув Бестужеву спину, вышел из комнаты. Бестужев вообразил, что дядя столь решительно отверг его проект, опираясь на могущественную партию. Меж­ду тем он почти никого не видел по болезни; в городе уже упорно держались слухи, что Бестужев был оруди­ем честолюбия Григория Орлова. По уходе Бестужева дядя велел заложить карету и, несмотря на болезнь, поехал просить аудиенции у императрицы, немедленно принявшей его. Он рассказал императрице странное за­явление, которое сделал ему Бестужев, представил ей, сколько затруднений явилось бы, если бы она поставила над собой повелителя в лице мужа, и выразил мнение, чю, по всей вероятности, народ не пожелает видеть Орлова ее супругом. Императрица уверила его, что она никогда не уполномочивала этого старого интригана на подобный шаг, и сказала, что не забудет откровенного и благородного образа действий дяди, в котором она усматривает и чувство дружбы лично к ней. Дядя отве­тил, что он исполнил только свой долг и предоставляет теперь ей самой подумать над этим, и удалился. Подоб­ное поведение канцлера вызвало всеобщее одобрение и уиажешю к нему.

Тем временем заболела младшая сестра моего мужа, княжна Анастасия. Невежество ее врача привело к то-му, что ее сильный организм лишь несколько оттянул смерть. Она целый месяц прожила в муках и конвульси­ях. Я не отходила от нее, потому что одна имела на нее влияние; так как я сама болела до этого и была бере­менна, то просила мужа никого не принимать. Сам князь, между глубоко огорченною матерью и умираю­щею сестрою, которую он нежно любил, был очень опе­чален; мы видели только самых близких родных и, та­ким образом, ничего не знали про множество самых раз­норечивых слухов, ходивших по Москве. Моя невестка умерла в апреле. Свекровь переселилась на некоторое время к своему брату, генералу Леонтьеву. Я была огор­чена смертью любезной моей невестки, измучена бессон­ными ночами, что в связи с моей беременностью и пе­чальными хлопотами по случаю похорон окончательно подорвало мои силы, и я слегла в постель. Болезнь и смерть моей невестки и собственное недомогание изба­вили меня от частых посещений Хитрово, приезжавшего советоваться со мной насчет тех мер, которые следовало принять, чтобы помешать считавшемуся уже делом ре­шенным браку императрицы с Григорием Орловым; гер­манский император пожаловал ему титул князя Свя­щенной Римской империи.

Этот Хитрово был одним из самых бескорыстных за­говорщиков. Он был очень прямодушен, красив собой и обладал благородными и утонченными манерами, что, может быть, и вызвало ревность Орловых. Его двоюрод­ный брат Ржевский, присоединившийся к Орловым и Хитрово в заговоре против Петра III, передал Алексею Орлову, что Хитрово предложил всем участникам пере­ворота собраться и умолять императрицу не приводить в исполнение проекта Бестужева и, в случае если импе­ратрица от своего намерения не отступится, убить Гри­гория Орлова. Хитрово был арестован и допрошен Алексеем Орловым; говорили даже, что Орлов грубо с ним обошелся. Он не только ничего не отрицал, но даже с гордостью объявил, что первый вонзит шпагу в сердце Орлова и сам готов скорей умереть, чем примириться с унизительным сознанием, что вся революция послужила только к опасному для отечества возвышению Григория Орлова.

Во время более официального допроса, которому его подверг Суворов (отец знаменитого фельдмаршала) (Суворов Василий Иванович (1705-1775) - генерал-аншеф, отец А. В. Суворова), его спросили, не сообщал ли он мне своих планов и какого я была мнения о них. Он ответил:

- Я был три раза у княгини, чтобы спросить ее со­ветов, даже ее приказаний на этот счет, но меня ни разу к ней не допустили. Я впоследствии узнал, что она нико­го не принимала. Если бы я имел честь ее увидать, я бы сообщил ей свои мысли на этот счет и убежден, что услышал бы из ее уст только слова, продиктованные патриотизмом и величием души.

Я не знаю, чему приписать следующий поступок Су­ворова: встретив на следующий день во дворце мужа, он передал ему под секретом содержание вышеописан­ного допроса, ссылаясь на свою благодарность к покой­ному отцу князя за оказанные ему услуги.

12 мая я родила сына, а 13-го мой муж схватил анги­ну, которой страдал каждый год; у него был сильный жар. Три дня спустя приехал Теплов, первый секретарь импе­ратрицы, с письмом от государыни и велел просить му­жа выйти к нему на улицу ввиду того, что у него есть веские основания доставить ему это беспокойство и не входить самому в дом (потому ли, что государыня при­казала передать письмо секретно, или потому, что Теп-лов не желал встретить у нас Паниных). Князь, лежав­ший в комнате, смежной с моей, бесшумно оделся и вышел к Теплову на улицу. Муж был в негодовании от содержания письма, в котором императрица выражала надежду, что не окажется вынужденной забыть мои за­слуги и потому просит мужа повлиять на меня в том смысле, чтобы и я не забывалась, так как до нее дошли слухи, что я осмеливаюсь ей угрожать. Я ничего не зна­ла о письме н появлении Теплова до вечера, когда при­ехали оба графа Панины и стали тихо разговаривать в соседней комнате, как бы опасаясь, чтобы я их не услы­шала. Моя невестка, княжна Александра, вышла ко мне из комнаты брата, и я спросила, кто там. Она отрицала присутствие кого бы то ни было. Это меня встревожило, и, вообразив, что муж очень болен, я собиралась вско­чить с постели, чтобы идти к нему. Тогда княжна Алек­сандра сказала, что мужу гораздо лучше, но что у него оба Панины, которые о чем-то оживленно разговарива­ют с ее братом. Я попросила ее передать Паниным, что я бы хотела с ними поговорить. Они вошли ко мне и рассказали о письме и о посещении Теплова. Я гораздо больше вознегодовала на то, что Теплов вызвал мужа па улицу, несмотря на его болезнь, чем на несправедли­вость императрицы; она меня не удивила; я ведь знала, что Орловы были моими врагами. Я хотела прочесть письмо, но генерал Панин ответил на это:

-Князь сделал то, что и я бы сделал на его месте: он разорвал записку и ответил Теплову твердо и с до­стоинством.

Должна сознаться, что я была покойнее, чем была бы всякая другая при подобных обстоятельствах, и по­ручила графу Панину спросить императрицу, следует ли послать моего сына для обряда крещения во дворец, ввиду того что сама государыня предложила мне крестить моего ребенка.

-Я уверена,- сказала я,- что она не позволит се­бе отказать в этом.

Когда ушли Панины, мой муж встал с постели и, пока ее оправляли, пришел ко мне; он был так бледен, что я не верила улучшению его здоровья. Я не позволи­ла ему долго сидеть возле меня и уговорила выпить бульону, когда ляжет в кровать. Его бледность встрево­жила меня и не дала мне уснуть в обычный час.

Не успела я наконец задремать, как меня разбудили какие-то пьяные крики под окном. То были ткачи, кото­рых Орловы, жившие в собственном доме (один только Григорий жил во дворце), вызывали к себе, заставляли петь и плясать, затем напаивали их и отпускали домой, Теперь они шли домой, а, к несчастью, окно моей спаль­ни выходило на улицу, и я от шума и крика вскочила в испуге. Я почувствовала сильные внутренние боли и су­дороги в руке и ноге. Я послала мою старушку, спав­шую возле меня, за полковым хирургом (он жил у нас в доме) и велела впустить его ко мне в другую дверь, не через комнату мужа. Когда хирург меня увидал, он со­вершенно растерялся и хотел послать за доктором и разбудить князя. Я не позволила ни того, ни другого; однако в шесть часов мне стало хуже, и, думая, что я умираю, я велела разбудить мужа. Мой доктор, будучи вместе с тем и придворным лекарем, жил во дворце в большом расстоянии от нас; он приехал только после девяти часов; он меня спас, но поправлялась я долго и очень медленно.

Императрица и великий князь крестили моего сына. В день, назначенный ее величеством, графиня Панина поехала ко двору и отвезла моего сына императрице; по ее величество не справилась о моем здоровье.

Вскоре двор уехал в Петербург. Я осталась в Моск­ве, каждый день принимала ванны, но силы мои не воз­вращались. В июле муж мой уехал в Петербург и затем в Дерпт, где квартировал его полк. Я же переехала в наше имение, лежавшее в семи верстах от Москвы. Де­вица Каменская с сестрами разделяли мое уединение. Чистый воздух, холодные ванны и правильная жизнь благотворно повлияли на мое здоровье. В декабре я, хотя еще и не совсем окрепши, уехала в Петербург в сопровождении старшей девицы Каменской. Муж мой нанял для меня дом Одара, поместительный и заново отделанный (Покажется, пожалуй, странным, что у княгини Дашковой не было собственного дома и что она была вынуждена нанять дом своего же протеже, который получил его от щедрот императрицы).

Вследствие смерти Августа ( Август III Фридрих (1696-1763) - король польский и кур­фюрст саксонский (с 1733 г). Правление Августа III - время полити­ческого кризиса Речи Посполитой (польско-литовского государства)), короля польского, польский престол оказался вакантным, что, конечно, представило широкое поле политическим интригам. Сак­сонская династия желала сохранить польскую корону в снос и семье; прусский король желал противоположного. Часть польских вельмож, подкупленная щедротами саксонских курфюрстов, склонялась в их пользу. Другие же, будучи горячими патриотами, находили, что в слу­чае избрания короля из Саксонского дома польская ко­рона окажется почти наследственной в саксонской ди­настии, что противоречило бы принципам польской кон­ституции, и желали возведения па престол одного из Пястов (Пясты (1025-1079 и 1295-1370) - первая династия поль­ских королей). Венский кабинет, стремившийся приобрести дружбу и доверие нашего двора, не задумываясь, также объявил себя сторонником Пястов, может быть имея в, виду одного из князей Чарторыжских. Императрица, не объявляя еще своего намерения возвести на престол Понятовского (Понятовский Станислав Август (1732-1798) - польский магнат; в 1755-1758 гг. жил в Петербурге в качестве секретаря английского посольства, затем посла Саксонии и Речи Посполитой; последний польский король (1764-1795)), высказалась только за конституционное избрание одного из Пястов, но, когда она сказала это в совете, князь Орлов вдруг выставил сильные доводы против возвышения Понятовского. Военный министр, граф Захар, и его брат, граф Иван, Чернышевы, видя, какое влияние имеет Орлов на императрицу, стали (пра­вда, не совсем открыто) на сторону Орлова; были пуще­ны в ход все меры, вплоть до посылки войск в Польшу, чтобы, избегая, однако, явного неповиновения, поме­шать осуществлению планов императрицы. Приближа­лось время собрания сейма, и императрица находила, что во главе войск должен стоять энергичный человек, который будет действовать, не сообразуясь с желания­ми фаворита. Ее выбор пал на моего мужа, и она так секретно повела с ним переговоры, что он уехал из Пе­тербурга прежде, нежели узнали о его назначении. Князь был польщен доверием императрицы. Он быстро собрался в путь и восторжествовал над всеми препятст­виями. Князю Волконскому, получившему командование над войсками, которые должны были вступить в Поль­шу и поддерживать патриотов и конституционные права Польши, было повелено остановиться в Смоленске. Мой муж имел в своем распоряжении количество войск, необ­ходимое для экспедиции. Его полномочия устранили все затруднения, возникшие вследствие того, что под его начальством очутились генералы и бригадиры, старшие его по службе; до своего прибытия в Варшаву он дол­жен был отдавать отчет о своих действиях только непо­средственно самой императрице и своему дяде, минист­ру, графу Панину.

Разлука с мужем и болезнь моей дочери расстроили меня настолько, что я нашла нужным переменить кли­мат; но, не желая удаляться от Петербурга, где скорей всего могла получать сведения о муже, я попросила у моего двоюродного брата, князя Куракина, разрешения поселиться в его поместьях в Гатчине, ставшей теперь столь великолепной.

Тогда еще не было чудесной и значительно сокра­щенной дороги, которую провели впоследствии, когда императрица купила Гатчину после смерти князя Кура­кина, так что Гатчина была в 60 верстах от Петербурга. Я удалилась туда с госпожой Каменской и моими двумя детьми и жила в Гатчине до возвращения императрицы из ее путешествия в Ригу, в полном уединении, выезжая из дому только для прогулки в экипаже или верхом.

За несколько месяцев до этого генерал Панин был назначен сенатором и членом совета. Так как у него не было своего дома, а моя квартира была чрезвычайно поместительна, я предложила ему занять се, не желая делать приемов, ни тратить много денег в отсутствие моего мужа, а сама переселилась с детьми во флигель, где была и баня, необходимая для детей.

Генерал Панин занимал мой дом до отъезда императ­рицы в Ригу, куда он ее сопровождал. В качестве сенатора он каждый день принимал большое количество просите­лей; наши входы и выходы были на противоположных кон­цах дома; кроме того, прием дяди происходил в весьма ранние часы, так что я никогда не видала его просите­лей и не знала даже, кто они. В числе их, как оказалось впоследствии, был и Мирович (Мирович Василий Яковлевич (1740-1764) - подпоручик, летом 1764 г. совершил попытку освободить Ивана (Иоанна) VI из тюрьмы, чтобы возвести его на престол, за что был казнен), ставший знаменитым вследствии своего нелепого и преступного замысла вернуть престол Иоанну (Иван (Иоанн) VI Антонович (1740-1764) - русский импе­ратор в 1740-1741 гг.; за младенца правил Э. И. Вирой, затем мать Анна Леопольдовна. После свержения его с престола гвар­дией был заключен в тюрьму; убит при попытке освободить его), заключенному в Шлиссельбургскую крепость. Это обстоятельство снова чуть не созда­ло мне огорчения, возбудив подозрения, которых я решительно ничем не вызвала. Но моих принципов ке по­нимали, а высокое положение при дворе неминуемо со­пряжено с горестями и неприятностями. Я слишком много сделала для императрицы и во вред собственным интересам, чтобы не стать мишенью для злобы и кле­веты.

Двор вернулся в Петербург, куда и я переехала че­рез несколько дней. Мой дядя, генерал Панин, жил уже в своем доме, и его жена приехала к нему из Москвы. Эта почтенная женщина, бывшая для меня искренним другом и отличавшаяся кроме всех качеств, присущих женщинам, необычайной кротостью и благодушием, имела слабые легкие, и, со времени нашего отъезда из Москвы, ее болезнь сделала большие успехи. Генерал, много бывая при дворе, принужден был часто отлучать­ся из дому, вследствие чего я уделяла много времени его супруге, которую искренно любила.

Однажды дядя сказал мне, что во время своего пре­бывания в Риге императрица получила письмо от Алек­сея Орлова, сообщавшее ей про заговор Мировича; это известие очень встревожило императрицу, и она переда­ла письмо своему первому секретарю, Елагину (Елагин Иван Перфильевич (1725-1794) - статс-секретарь Екатерины II, сенатор, писатель, директор придворного театра (1766-1779), член Российской Академии (с 1783 г.)) ; пись­мо содержало приписку, гласившую, что видели, как Мирович несколько раз рано утром бывал у меня в до­ме. Елагин стал уверять ее величество, что это, по всей вероятности, ошибка, так как вряд ли княгиня Дашкова, не принимавшая почти никого, допустила бы до себя никому не известного и, по-видимому, не совсем нор­мального человека. Елагин не удовольствовался этим честным и прямодушным поступком и прямо от импе­ратрицы пошел к генералу Панину и рассказал ему все. Тот уполномочил его передать императрице, что дей­ствительно Мирович бывал рано по утрам в моем доме, но он приходил к нему, Панину, по одному делу в Сенате. К тому же Панин вызывался, если императрица поже­лает, сообщить сведения о Мировиче, который был адъ­ютантом полка, состоявшего под командованием Пани­на в Семилетнюю войну. Елагин отправился к императ­рице и передал ей, что граф Панин может удовлетво­рить ее любопытство насчет Мировича.

Действительно, государыня послала за Паниным; он рассказал ей все, что знал, и если, с одной стороны, он уничтожил в ней всякое подозрение в моем сообществе с Мировичем, то, с другой, вряд ли доставил ей удо­вольствие, обрисовав ей портрет Мировича, составляв­ший точный снимок с Григория Орлова, самонадеянного вследствие своего невежества и предприимчивого вследствие того, что не умел измерить глубину и обшир­ность замыслов, которые он думал легко исполнить с помощью своего скудного ума.

Меня это все повергло в печаль. Я увидела, что мой дом, или, скорей, дом графа Панина, был окружен шпи­онами Орловых; я жалела, что императрицу довели до того, что она подозревала даже лучших патриотов, а когда Мировича казнили, я радовалась тому, что никог­да не видела его, так как это был первый человек, каз­ненный смертью со дня моего рождения, и если бы я знала его лицо, может быть, оно преследовало бы меня во сне под свежим впечатлением казни.

Этот заговор так ничем и не кончился, а публичный суд над Мировичем (его допрос и весь процесс происхо­дил при участии не только всех сенаторов, но и всех президентов и вице-президентов коллегий и генералов петербургской дивизии) не оставил никому в России ни малейшего сомнения насчет этого дела: все ясно увиде­ли, что легкость, с которою Петр III был низложен с престола, внушила Мировичу мысль, что и ему удастся сделать то же самое в пользу Иоанна. За границей же, искренно ли или притворно, приписывали всю эту исто­рию ужасной интриге императрицы, которая будто бы обещаниями склонила Мировича на его поступок и за­тем предала его. В мое первое путешествие за границу в 1770 г. мне в Париже стоило большого труда оправдать императрицу в этом двойном предательстве. Все ино­странные кабинеты, завидуя значению, какое приобрела Россия в царствование просвещенной и деятельной госу­дарыни, пользовались всяким самым ничтожным пово­дом для возведения клеветы на императрицу. Я говори­ла в Париже (и до этого еще Неккеру (Неккер Жак (1732-1804) - французский министр финан­сов в 1777-1781 гг., 1788-1790 гг. Отец будущей писательницы Жермены де Сталь (1766-1817)-автора романов «Дельфина» (1802) и «Коринна» (1807)) и его жене, которых видела в Спа), что странно именно французам, имевшим в числе своих министров кардинала Мазарини (Мазарини Джулио (1602-1661) - кардинал (с 1641 г.), первый министр Франции с 1643 г., добился политической гегемо­нии Франции в Европе), приписывать государям и министрам столь слож­ные способы избавиться от подозрительных людей, когда они по опыту знают, что стакан какого-нибудь на­питка приводит к той же цели гораздо скорей и секретнее.

Из иностранцев я виделась только с польским по­слом, графом Ржевусским, так как он мог доставлять мне сведения о моем муже. Он сообщил мне, что, благо­даря энергии князя, план императрицы несомненно удастся, что порядок и дисциплина в его войсках при­влекли к ним все сердца и что граф Понятовский был в особенности обязан ему. Императрица также отзыва­лась о моем муже с похвалой и называла его своим «маленьким фельдмаршалом». Но провидению не было угодно, чтобы он воспользовался плодами своих трудов и благородного бескорыстия.

В сентябре в Петербург приехал (вслед за курьером, возвестившим избрание Понятовского на польский пре­стол) курьер от нашего посла в Варшаве графа Кейзерлинга и его коллеги князя Репнина с известием, что мой муж, совершая усиленные переходы невзирая на силь­ную лихорадку, наконец пал жертвой рвения, которое он приложил к исполнению воли императрицы. Однаж­ды утром моя тетка, графиня Панина, приехала ко мне, грустная и расстроенная, и предложила мне прокатить­ся с ней в экипаже и затем отобедать у нее. Я думала, что она чувствует себя хуже, не предполагая, что я бы­ла достойна жалости больше ее. Я быстро оделась и, приехав к ней, застала обоих дядей; их растерянный и печальный вид внушил мне опасения.

После обеда, при разных приготовлениях, придуман­ных ими для сообщения мне самой ужасной для меня катастрофы, я узнала о смерти моего мужа. Я была в состоянии истинно достойном сожаления. Левая нога и рука, уже пораженные после родов, совершенно отказа­лись служить и висели, как колодки. Мне приготовили постель, привели детей, по я пятнадцать дней находи­лась между жизнью и смертью. Моя добрая тетка, невзирая па свою слабость, и госпожа Каменская день и ночь ухаживали за мной. Доктор Крузе своим искус­ством и уходом спас мне жизнь. Мои дети со своим штатом и все необходимое для меня было перевезено в дом Паниной, пока я еще не пришла в сознание. Меня, помимо моей воли, поместили в покоях тети, оставившей для себя только одну маленькую комнатку. Пятнадцать дней спустя ей самой стало решительно хуже, и она почти не покидала уже постели. Я приказывала носить себя к ней каждый день, а через неделю не стало моего нежного друга. Па следующий день после ее смерти ме­ня перенесли в карету, и я вернулась к себе домой.

Меня долгое время оставляли в неведении относи­тельно расстроенного материального положения, в кото­ром муж оставил меня и детей. Вследствие своего вели­кодушия по отношению к офицерам он помогал им, да­бы они не причиняли беспокойства жителям, и наделал много долгов. В конце концов пришлось сообщить мне цифру долгов. Покинутая своей семьей (Моего брата, графа Александра, который относился ко мне всегда с неизменным вниманием и дружбой, не было в то время в России; он занимал пост чрезвычайного и полномочного министра в Голландии), я могла ждать советов и помощи только от графов Паниных. Муж, умирая, написал графу Панину, министру, письмо, в ко­тором, обвиняя себя в расстройстве дел, просил его при­вести их в порядок, не покидать меня и детей и поста­раться заплатить кредиторам, не лишая нас некоторого достатка. Он назначал его опекуном над имениями и детьми. Тот попросил своего брата быть опекуном сов­местно с ним, и оба, показав мне письмо мужа, объяс­нили, что и мне необходимо принять участие в опеке, ввиду того что они по своей должности обязаны жить в Петербурге, а я могла ездить и в Москву, и в свои имения и, следовательно, могла принести больше поль­зы, нежели они. Старший граф Панин, думая, что ее величество, узнав, в каком положении я осталась с де­тьми, поспешит меня выручить, испросил у нее указ, до­зволявший опеке продать земли для уплаты долгов. Я была этим крайне недовольна и, когда мне принесли указ, объявила, что я никогда не воспользуюсь этой царской милостью и предпочитаю есть один хлеб, чем продать родовые поместья моих детей.

Мне удалось уехать из Петербурга только в марте 1765 г., и то подвергаясь большой опасности, так как настала оттепель и переправа через реки была весьма рискованна. Едва я начала вставать на несколько часов с постели, у моего сына образовался большой нарыв. Операция была болезненна и опасна, но благодаря ухо­ду Крузе и искусству хирурга Кельхена жизнь его была спасена.

Эта болезнь отсрочила еще мое выздоровление; я от­дала трем главным кредиторам моего мужа все его се­ребро и свои немногие драгоценности, оставив себе только вилки и ложки на четыре куверта, и уехала в Mocквy, твердо решив уплатить все долги мужа, не про­давая земель и не прибегая к помощи казны.

Приехав в Москву, я хотела поселиться в деревне, но узнала, что дом совсем развалился; тогда я велела выбрать, крепкие балки и выстроить из них маленький дере­вянный дом п следующей весной поселилась в нем на восемь месяцев. Я ассигновала на себя и детей всего пятьсот р. в год, и благодаря моим сбережениям и про­даже серебра и драгоценностей, к моему крайнему удо­вольствию, все долги были уплачены в течение 5 лет. Если бы мне сказали до моего замужества, что я, воспи­танная в роскоши и расточительности, сумею в течение нескольких лет (несмотря на свой двадцатилетний воз­раст) лишать себя всего и носить самую скромную одежду, я бы этому не поверила; но, подобно тому как я была гувернанткой и сиделкой моих детей, я хотела быть и хорошей управительницей их имений, и меня не пугали никакие лишения.

На меня обрушилась еще одна неприятность. Моя свекровь, находя, что вследствие какой-то ошибки при совершении купчей на дом, приобретенный ее покойным мужем, она имеет право располагать им по своему усмотрению, подарила его своей внучке, Глебовой, вследствие чего у меня не стало больше пристанища в городе. Я не только не жаловалась на это, но решила не произносить при моей свекрови слова «дом» и только этой деликатностью отомстила ей за ущерб, причиненный ею моим детям. Я купила участок земли на той же улице с полуразрушенным зданием и выстроила себе на окраине участка деревянный дом, чтобы жить в нем в ожидании времени, когда мне представится возмож­ность выстроить каменный. Три года спустя моя свек­ровь, которой понадобилось временно оставить, вследст­вие каких-то переделок, свои покои в монастыре, куда она удалилась по смерти сына, не добилась разрешения жить в доме своего зятя Глебова и поместилась у меня, в доме, смежном с моим и очень выгодно купленном мною и предыдущем году.

В 1768 г. я тщетно просила разрешения поехать за границу: я надеялась, что перемена климата и путешест­вие благотворно подействуют на моих детей, у которых была английская болезнь. Мои письма остались без от­вета. Тогда я съездила в Киев, что в оба конца состави­ло почти 2000 верст, так как я сворачивала с прямого пути, чтобы видеть разные города и, в особенности, немецкие колонии, основанные императрицей и чрезвы­чайно меня интересовавшие.

Мое пребывание в Киеве было для меня очень прият­но. Местный губернатор генерал Воейков, родственник моего мужа, был очень образованный человек; в моло­дости он служил по коллегии иностранных дел, и ему поручались деликатные дела с иностранными дворами, вследствие чего он много путешествовал и видел мно­жество людей. Веселый характер, который он сумел со­хранить, несмотря на преклонный возраст, и интерес­ный, поучительный разговор делали из него весьма при­ятного собеседника. Мы проводили с ним целые дни, и он даже сопровождал меня при осмотре пещер. Они очень любопытны; это целый ряд углублений, высечен­ных в горе, на которой выстроен город. В некоторых из них лежат тела святых, живших в них, удивительно хо­рошо сохранившиеся. Собор Печерского монастыря" (Киево-Печерская лавра - мужской монастырь, основанный в Киеве в 1051 г.; в настоящее время музей- заповедник )замечателен старинной мозаикой, покрывающей стены. В одной из церквей есть фрески, изображающие вселен­ские соборы до отделения церквей. Эти фрески необык­новенно красивы и написаны, вероятно, великими ху­дожниками.

В Киеве давно уже были академия (Киево-Могилянская академия (до 1701 г. - коллегия) - первое учебное заведение (1632-1817) на Украине, созданное на базе школы Киево-Богоявленского братства и основанной в 1631 г. Петром Могилой школы при Киево-Печерской лавре )и университет, в которых несколько сот студентов обучались даром. В мое время еще существовал у них обычай петь каж­дый день под окнами богатых обывателей псалмы и ду­ховные стихи; их за это щедро награждали, а они отда­вали деньги своим наставникам. Наука проникла в Киев из Греции задолго до ее появления у некоторых евро­пейских народов, с такой готовностью называющих рус­ских варварами. Философия Ньютона (Ньютон Исаак (1643-1727) - английский физик, матема­тик и философ, член и президент (с 1703 г.). Лондонского королев­ского общества )преподавалась в этих школах, в то время как католическое духовенство запрещало ее во Франции. Кроме Печерской лавры я посетила много замечательных монастырей и церквей. Я употребила на это путешествие почти три месяца и с удовольствием заметила, что оно очень благотворно по­влияло на здоровье моих детей и обошлось не особенно дорого, так как я все время ехала на своих лошадях.

На следующий год я отправилась в Петербург, твер­до решившись добиться разрешения поехать за границу. Как дворянка, я имела на это полное право, но, как кавалерственная дама, я обязана была испросить на то позволение императрицы. Я отложила свою просьбу до годовщины восшествия на престол, которая празднова­лась в Петергофе. Предварительно я говорила всем о своем желании попутешествовать за границей и на во­прос, имела ли я на то разрешение государыни, отвеча­ла, что я ее еще об этом не просила, но что вряд ли она мне откажет, так как я ничего не сделала, что могло бы лишить меня права, присвоенного каждому лворяпину. В день восшествия на престол, па балу в Петергофе, я как бы нечаянно стала рядом с иностранными минист­рами и вступила с ними в разговор. Императрица подо­шла к ним и, между прочим, заговорила и со мной. Я отвечала на ее вопрос и, боясь упустить удобный слу­чай, немедленно же одним духом попросила ее от­пустить меня на два года в иностранные края для по­правления здоровья моих детей. Она не решилась отка­зать мне.

- Мне очень жаль, что такая причина принуждает вас путешествовать,- ответила она,- но, конечно, кня­гиня, вы свободны уехать, когда пожелаете.

Когда императрица отошла всего на несколько ша­гов, я попросила камергера Талызина (У его жены была интрига с дядей, что не мешало моим врагам выдавать меня то за его дочь, то за его любовницу )сказать моему дяде, министру графу Панину, чтобы он велел пригото­вить мой паспорт, так как я только что получила разре­шение ее величества ехать за границу.

План мой удался. Вскоре я уехала из Петербурга в Москву и Троицкое, чтобы устроить свои дела и с пер­вым санным путем отправиться за границу. Когда граф Панин и другие лица, принимавшие во мне участие, спрашивали меня, хватит ли у меня средств на поездку, я отвечала, что буду путешествовать под чужим именем и буду тратить деньги только на еду и на лошадей. Я вернулась в Петербург в декабре и в том же меся­це отправилась в Ригу. За несколько дней до моего отъ­езда помощник секретаря кабинета принес мне от имени ее величества четыре тысячи рублей. Нe желая раздражать императрицу отказом от этой смехотворной сум­мы, я принесла счета моего седельника и золотых дел мастера, доставившего мне несколько серебряных до­рожи ых вещей.

-Вы видите эти счета,- сказала я ему,- они еще не оплачены; потрудитесь положить на стол нужную для их оплаты сумму, а остальное возьмите себе.

Наконец я уехала. Я предприняла свое путешествие главным образом с целью осмотреть разные города и остановиться на том из них, где я могла бы воспитать детей, зная, что лесть челяди, баловство родных и отсут­ствие н России образованных людей не позволят мне дать моим детям дома хорошее воспитание и образо­вание.

До Риги я доехала на почтовых. Отдохнув несколько дней, я взяла лошадей до Берлина. В Кенигсберге я, по просьбе графини Кейзерлинг, пробыла шесть дней. Тут мне пришлось бросить полозья, так как даже колеса с трудом катились по глубоким пескам Пруссии.

В Данциге я жила в лучшей гостинице «Россия», где останавливались псе русские и вообще знатные путе­шественники. Тем более меня удивило, что в зале висели две картины, изображающие битвы, проигранные рус­скими войсками; раненые и умирающие на коленях про­сили пощады у победоносных пруссаков, Я спросила у нашего поверенного в делах, Ребиндера, как он это тер­пит, по он ответил, что не может вмешиваться в это дело и что граф Алексей Орлов, проезжая через Дан­циг, останавливался в той же гостинице и сердился при виде этих картин.

- И он их не купил,- спросила я,- и не бросил в огонь? В сравнении с ним я очень бедна и не могу де­лать таких ненужных покупок: так как мои доходы и доходы моих детей недостаточны для моего путешест­вия, то я оставила полномочие на продажу дома в Пе­тербурге; но все-таки я это устрою!

Когда Ребиндер уехал, я поручила секретарю мис­сии, Волчкову, и советнику Штеллингу (сопутствовавше­му мне до Берлина, где он был прикомандирован к нашему посольству) купить синей, зеленой, красной и бе­лой масляной краски, и после ужина они оба и я, хоро­шо заперев дверь, перекрасили мундиры на картинах, так что пруссаки, мнимые победители, превратились в русских, а побежденные войска - в пруссаков. Мы про­работали почти всю ночь; не знаю, что подумали хозяин и мои люди, видя, что я заперлась с этими господами; но я была счастлива и боялась, чтобы мне не помешали, как ребенок, делающий что-нибудь запрещенное. На следующий день я велела разложить в этой комнате мои сундуки и под этим предлогом не впускала ни хозя­ина, ни людей. Через день я уехала из Данцига, но пе­ред отъездом показала нашему резиденту совершенную мною метаморфозу. Не знаю, что подумал хозяин, уви­дев, что пруссаки вдруг проиграли обе битвы, но я была собой очень довольна.

Со мной путешествовали госпожа Каменская, мои дети и мой двоюродный брат, Воронцов, атташе нашей миссии в Гааге.

В Берлине я пробыла два месяца. Посланником на­шего двора был в то время князь Долгоруков, справед­ливо пользующийся всеобщей любовью и уважением. Он осыпал нас любезностями, исходившими от искрен­него н теплого сердца. Не знаю, любопытство ли видеть неотесанного медведя (как я часто называла себя, что­бы подразнить своих друзей), но королева, принцессы и принц Генрих с супругой неотступно просили князя Дол­горукова убедить меня приехать ко двору. Я знала, что этикет берлинского двора воспрещал частным лицам представляться ко двору под другим именем; я же путе­шествовала под именем госпожи Михалковой (название небольшой подмосковной деревни, принадлежавшей мо­им детям), во-первых, потому, что не хотела ездить к иностранным дворам, и, во-вторых, во избежание лиш­них расходов. Я ответила, что не могу ехать ко двору под именем Михалковой, а если переменю его, чтобы немедленно снова взять его, то уподоблюсь настоящей искательнице приключений. Королева и принцессы пого­ворили по этому поводу с министром иностранных дел, графом Финкелынтейном, и он обратился к королю. Фридрих Великий был в то время в Сан-Суси; он от­ветил:

- Этикет - это глупости; княгиню Дашкову надо принять под каким угодно именем.

На следующий день я обедала у английского послан­ника Митчеля, где был и граф Финкельштейн. Он сообщил мне решение короля и желание всей королевской семьи познакомиться со мной. Следовательно, все пути к отступлению были отрезаны. Я купила новое черное платье (я всегда носила траур, по старинному обычаю). Королева приняла меня самым любезным образом и пригласила остаться ужинать. Принцы и принцессы так­же оказывали мне всевозможные знаки внимания, и вскоре я должна была отказывать частным лицам и иностранным министрам, так как была постоянно при­глашена то к тому, то к другому двору.

Самая большая моя заслуга в глазах королевы и ее сестры, вдовы королевского принца и матери принцессы Оранской, и принца, восшедшего на престол по смерти Фридриха (без сомнения, самого великого государя, т.е. наиболее достойного им быть по своему гению и по постоянным заботам о счастье своих подданных, от ко­торых никакие страсти его не отвлекали), самая боль­шая моя заслуга перед ними заключалась в том, что я их понимала, несмотря на недостатки их речи (они за­икались и шепелявили), так что камергеру, всегда сто­явшему рядом с посторонними лицами, не надо было передавать мне их слова. Я понимала их отлично и сей­час же им отвечала. Ее величество и ее сестра вследст­вие этого не стеснялись меня; я всегда с удовольствием и благодарностью буду вспоминать мое пребывание в Берлине и любезности, которыми меня осыпали.

Я с сожалением уехала из Берлина с целью восполь­зоваться водами и купаньем в Ахене и Спа.

Мы проехали через Вестфалию, и я не нашла ее столь грязной, как то рисует автор путевых очерков в письмах, барон Бар. В Ганновере мы остановились толь­ко для починки экипажей; узнав, что в этот день была опера, я поехала послушать ее с госпожой Каменской. Воронцов был нездоров и остался дома. Нас сопровож­дал только лакей, умевший говорить лишь по-русски, вследствие чего не мог нас выдать. Я приняла эти меры потому, что принц Эрнест Мекленбургский предупредил меня, что его старший брат, правитель Ганновера, же­лал бы ео мной познакомиться, а это вовсе не входило в мои планы. Мы взяли места в ложу, в которой уже были две дамы, потеснившиеся, чтобы дать нам место, и очень вежливо обходившиеся с нами. Во втором акте из ложи принца вышел молодой человек и направился к нам. Обратившись к нам с приветствием, он спросил; «Сударыня, не иностранка ли вы?»

- Да, сударь.

-Его высочество желал бы знать, с кем я имею честь говорить.

-Наши фамилии не могут иметь никакого значения ни для вас, ни для его высочества,- ответила я,- а так как мы женщины и, следовательно, имеем право не на­зывать наших имен, хотя бы мы входили даже в кре­пость, то я надеюсь, вы позволите нам не сообщать вам их.

Он немного смутился и ушел. Обе дамы смотрели на нас с удивлением. Во время последнего акта я предупре­дила госпожу Каменскую по-русски, чтобы она мне не противоречила, и затем сказала дамам, что, хотя я и отказалась назваться принцу, но, ввиду их любезного обращения с нами, скажу им, что я певица, а моя спут­ница- танцовщица и что мы ждем выгодного ангаже­мента. Госпожа Каменская вытаращила глаза от изум­ления, а обе дамы сразу перестали быть с нами любез­ными и даже повернулись к нам спиной, насколько это возможно было в тесной ложе.

Наша остановка в Ганновере была столь непродол­жительна, что я не успела ничего осмотреть. Однако я заметила, что местные, даже крестьянские, лошади бы­ли красивой породы и земли здесь хорошо возделана. Этим и ограничивались мои наблюдения над этим кур­фюршеством.

В Ахене я заняла дом, расположенный напротив по­мещения ванн. Двое ирландцев, служивших в Голлан­дии и живших в Ахене, г. Коллинс и полковник Нюжен (Nugent), отец венского министра при прусском дворе, проводили с нами целые дни. Благодаря их веселому характеру и утонченно-вежливому обращению, обще­ство их было весьма приятно.

В Спа я сошлась с госпожой Гамильтон, дочерью архиепископа туамского, и с госпожой Морган, дочерью г. Тисдэля, королевского генерал-прокурора в Ирлан­дии, где он пользовался большим уважением.

Наши отношения с самого этого времени (1770 г.) являли в глазах всех, знавших нас, пример самой вер­ной и неразрывной дружбы.

В Спа я познакомилась с четой Неккер, но я была дружна лишь с английскими семьями. Мы ежедневно виделись с лордом и леди Суссекс; с помощью француз­ского и немецкого языков я стала вскоре понимать все, что читала по-английски, не исключая и Шекспира. Обе мои приятельницы приходили поочередно каждое утро, читали со мной по-английски и исправляли мой выговор; они были моими единственными учительницами ан­глийского языка, которым я впоследствии владела до­вольно свободно.

Я решила поехать в Англию, хотя бы на несколько недель, вместе с семьей Тисдэль и обещала госпоже Га­мильтон провести с ней зиму в Эксе в Провансе, где архиепископ, ее отец, должен был жить по предписанию докторов. Мы переехали Па-де-Кале вместе на одном корабле. Я в первый раз ехала по морю и все время страдала, а моя добрая подруга самоотверженно уха­живала за мной.

В Лондоне наш министр, Пушкин, уже приготовил мне дом вблизи посольства. Его супруга (первая его жена) была особа достойная всякого уважения и любви и вскоре сделалась моим другом. За весь период пребы­вания г. Тисдэля в Лондоне я проводила время с госпо­жами Морган и Пушкиной. Когда госпоже Морган при­шлось уехать с отцом в Дублин, я посетила Бат, Бристоль, Оксфорд и все их окрестности (Эта поездка заняла всего тринадцать дней. Сына своего (Дашков Павел Михайлович (1763-1807) - сын Е. Р. Даш­ковой, генерал-лейтенант, с 1782 г. - адъютант Г. А. Потемкина, в 1798 г. - военный губернатор в Киеве, с 1801 г. - предводи­тель дворянства Московской губернии. Жена - Анна Семеновна, урожденная Алферова)я оставила на попечении нашего министра. В особенности его жена была достойна этого доверия с моей стороны. Каждые два дня я получала от нее известия, с приложением записок от моего сына, в которых он описывал все, что видел. Чтобы утешить его (мое отсутствие не было ему безразлично, так как мы в первый раз с ним разлучались), графиня повезла его на скачки и к герцогине Куинсбери. Он описал мне свою поездку очень мило для семилет­него мальчика).

Вернувшись в Лондон, я пробыла в нем всего десять дней. Я не поехала ко двору и все свое время употреби­ла на осмотр достопримечательностей этого интересного города. Я познакомилась с герцогом и герцогиней Нортумберланд.

Наш переезд из Дувра в Кале не был столь счаст­лив, как в первый раз; нам пришлось бороться с силь­ным ветром, который был попутным только переходу на запад, в Индию. После двадцати шести часов опасности, когда полны почти заливали пашу каюту,- ее пришлось закрыть наглухо -- мы пришли в Кале. Я ненадолго остановилась в Брюсселе и Антверпене и поселилась очень скромно в Париже. Мой двоюродный брат, не за­езжая в Париж, прямо поехал в Экс, в Провансе, чтобы приготовить мне хорошую квартиру.

В Париже я пробыла всего семнадцать дней и не хотела видеть никого, за исключением Дидро (Дидро Дени (1713-1784) - французский философ-материалнст, писатель, идеолог революции французской буржуазии XVIII в). Я по­сещала церкви и монастыри, где можно было видеть статуи, картины и памятники. Я была и в мастерских знаменитых художников, и в театре, где занимала место в райке. Скромное черное платье, такая же шаль и са­мая простая прическа скрывали меня от любопытных глаз.

Однажды Дидро сидел со мной вдвоем; мне доложи­ли о приезде госпож Неккер и Жоффрен (Жоффрен Мария Терезия (1699-1777) - хозяйка литера­турного салона в Париже, вела переписку с Екатериной II). Дидро по­спешно приказал слуге их не принимать.

-Но я познакомилась с m-me Неккер еще в Спа,- ответила я,- a m-me Жоффрен находится в переписке с императрицей; следовательно, знакомство с ней не мо­жет мне повредить.

-Вам остается пробыть в Париже девять или де­сять дней,- ответил Дидро,- следовательно, вы успеете их видеть всего два-три раза; они вас не поймут, а я терпеть не могу богохульства над моими идолами. Если бы вы оставались здесь два месяца, я с радостью при­ветствовал бы ваше знакомство с m-rne Жоффрен,- она добрая женщина, но так как она одна из первых куму­шек Парижа, то мне не хочется, чтобы она с вами зна­комилась кое-как.

Я велела сказать двум дамам, что больна и не могу их принять. Однако на следующий день я получила очень лестную записку от m-me Пеккер, в которой она уверяла, что m-me Жоффрен не может примириться с мыслью, что, будучи в одном городе со мной, не увидит меня, что она имеет обо мне высокое мнение, что она будет в отчаянии, если со мною не познакомится. Я от­ветила, что, желая сохранить их лестное и вполне не заслуженное мнение обо мне, я не могу показаться в своем болезненном состоянии, когда я совершенно не была бы в силах оправдать его, и потому должна отка­зать себе в удовольствии их видеть и прошу принять выражения моего искреннего сожаления. Вследствие этого мне в этот день пришлось просидеть дома. Обык­новенно же я выходила из дому в восемь и до трех пополудни разъезжала по городу, затем останавлива­лась у подъезда Дидро; он садился в мою карету, я везла его к себе обедать, и наши беседы с ним длились иногда до двух-трех часов ночи.

Однажды разговор коснулся рабства наших крестьян.

-У меня душа не деспотична,- ответила я,- сле­довательно, вы можете мне верить. Я установила в моем орловском имении такое управление, которое сделало крестьян счастливыми и богатыми и ограждает их от ограбления и притеснений мелких чиновников. Благо­состояние наших крестьян увеличивает и наши доходы; следовательно, надо быть сумасшедшим, чтобы самому иссушить источник собственных доходов. Дворяне слу­жат посредниками между крестьянами и казной, и в их интересах защищать их от алчности губернаторов и во­евод.

-Но вы не можете отрицать, княгиня, что, будь они свободны, они стали бы просвещеннее и вследствие это­го богаче.

-Если бы самодержец,- ответила я,- разбивая несколько звеньев, связывающих крестьянина с помещи­ками, одновременно разбил бы звенья, приковывающие помещиков к воле самодержавных государей, я с ра­достью и хоть бы своею кровью подписалась бы под этой мерой. Впрочем, простите мне, если я вам скажу, что вы спутали следствия с причинами. Просвещение ве­дет к свободе; свобода же без просвещения породила бы только анархию и беспорядок. Когда низшие классы моих соотечественников будут просвещены, тогда они будут достойны свободы, так как они тогда только суме­ют воспользоваться ею без ущерба для своих сограж­дан и не разрушая порядка и отношений, неизбежных при всяком образе правления.

-Вы отлично доказываете, дорогая княгиня, но вы меня еще не убедили.

-В наших законах,- продолжала я,- существо­вал противовес деспотизму помещиков, и хотя Петр I и уничтожил некоторые из этих законов и даже целый порядок судопроизводства, в котором крестьяне могли приносить жалобы на своих помещиков, в настоящее царствование губернатор, войдя в соглашение с предво­дителем дворянства и депутатами своей губернии, мо­жет изъять крестьян из-под деспотического давления помещика и передать управление его имениями и крестьянами особой опеке, состоящей из выбранных са­мими дворянами лиц. Боюсь, что я не сумею ясно выра­зить свою мысль, но я много думала над этим, и мне представляется слепорожденный, которого поместили на вершину крутой скалы, окруженной со всех сторон глу­бокой пропастью; лишенный зрения, он не знал опас­ностей своего положения и беспечно ел, спал спокойно, слушал пение птиц и иногда сам пел вместе с ними. Приходит несчастный глазной врач и возвращает ему зрение, не имея, однако, возможности вывести его из его ужасного положения. И вот - наш бедняк прозрел, но он страшно несчастен; не спит, не ест и не поет боль­ше; его пугают окружающая его пропасть и доселе не ведомые ему волны; в конце концов он умирает в цвете лет от страха и отчаяния.

Дидро вскочил при этих словах со своего стула, буд­то подброшенный невидимой пружиной. Он заходил по комнате большими шагами и, сердито плюнув на землю, воскликнул:

-Какая вы удивительная женщина! Вы перевора­чиваете вверх дном идеи, которые я питал и которыми дорожил целых двадцать лет!

Все мне нравилось в Дидро, даже его горячность. Его искренность, неизменная дружба, проницательный и глубокий ум, внимание и уважение, которые он мне все­гда оказывал, привязали меня к нему на всю жизнь. Я оплакивала его смерть и до последнего дня моей жиз­ни буду жалеть о нем. Этого необыкновенного человека мало ценили; добродетель и правда были двигателями всех его поступков, а общественное благо было его страстною и постоянною целью. Вследствие живого своего характера он впадал иногда в ошибки, но всегда был искренен и первый страдал от них. Однако не мне воздавать ему хвалу но заслугам; другие писатели, несравненно выше меня, не преминут это сделать.

В другой раз, когда он тоже был у меня вечером, мне доложили о приезде Рюльера (Рюльер Клод-Карломан (1735-1791) - французский исто­рик и дипломат, в 1760-1762 гг. был атташе при французском по­сольстве в Петербурге. В 1768 г. он написал книгу «Histoire ou Anec­dotes sur la revolution de Russie en annee 1762» («История, или Анекдоты, о революции в России в 1762 г.»). Екатерина II сумела добиться того, чтобы при ее жизни «История» не была напечатана; ее издали в Париже в 1797 г. Эта книга - памфлет, переполненный скандальными анекдотами и изобилующий фактическими ошибками). Рюльер был в Рос­сии атташе при французском посольстве, в бытность по­слом барона Бретейля. Он бывал у меня в Петербурге, а в Москве я его видала еще чаще в доме госпожи Камен­ской. Я не знала, что по возвращении своем из России он составил записки о перевороте 1762 года и читал их повсюду в обществе. Я хотела было сказать лакею, что­бы его приняли, но Дидро прервал меня и, крепко стис­нув мою руку, сказал:

-Одну минуту, княгиня. Намереваетесь ли вы вер­нуться в Россию по окончании ваших путешествий?

-Какой странный вопрос,- ответила я,- разве я имею право лишать моих детей их родины?

-В таком случае,- возразил он,- скажите Рюлье-ру, что не можете его принять, и я вам объясню, почему.

Я ясно прочла на его лице участие и дружбу ко мне, и я так доверяла правдивости и честности Дидро, что закрыла свою дверь перед старинным знакомым, оста­вившим во мне самые приятные воспоминания.

-Знаете ли вы,- спросил меня Дидро,- что он на­писал книгу о восшествии на престол императрицы?

-Нет,- ответила я,- но в таком случае мне вдвой­не хотелось бы его видеть.

-Я вам передам ее содержание. Вас он восхваляет и кроме талантов и добродетелен вашего пола видит в вас и все качества нашего; по он отзывается совершенно иначе об императрице, которая, через посредство Бецко­го и вашего посланника князя Голицына (Голицын Дмитрий Алексеевич (1734-1803) - русский уче­ный и дипломат, посол во Франции и Нидерландах, друг Вольтера и других французских просветителей), предложи­ла ему купить это произведение. Переговоры велись так неумело, что Рюльер сделал предварительно три копии, из которых одну отдал па сохранение в министерство иностранных дел, вторую - госпоже де Граммон, а тре­тью- парижскому архиепископу. После этой неудачи ее величество поручила мне вступить в переговоры с Рюльером, и мне удалось только взять с него обещание ие издавать его книги при жизни императрицы. Он так­же дурно отзывается и о короле польском и подробно говорит о его связи с императрицей еще в бытность ее великой княгиней. Вы понимаете, что, принимая Рголье-ра у себя, вы тем самым санкционировали бы сочинение, внушающее беспокойство императрице и очень извест­ное в Париже, так как на вечерах у m-me Жоффрен, куда собирается лучшее общество и все иностранцы и знатные путешественники, он их читал, несмотря на дружбу хозяйки с Понятовским, которого она величает в своих письмах своим сыном, и сам король называет себя так же в своих письмах к ней.

-Но как же согласовать это? - спросила я.

-Мы все ведь легкомысленны,- возразил Дид­ро,- и возраст в этом отношении не имеет на нас ни­какого влияния.

Я выразила Дидро свою благодарность за новое до­казательство его дружбы ко мне, оградившей меня от неприятностей, которые я совершенно безвинно могла навлечь на себя. Рюльер еще два раза был у меня, но не был принят; вернувшись в Петербург, пятнадцать меся­цев спустя, я убедилась, что справедливо оценила услу­гу Дидро; я узнала от одного лица (пользовавшегося доверием Федора Орлова (Орлов Федор Григорьевич (1741-1796) - младший брат А. Г. и Г. Г. Орловых, участник дворцового переворота 1762 г., по­сле которого был назначен обер-прокурором Сената), которому я в прежнее вре­мя имела счастье оказать некоторые услуги), что после моего отъезда из Парижа Дидро в письме к ее вели­честву много говорил обо мне и о моей привязанности к императрице и выразил мнение, что вследствие моего отказа принять Рюльера вера в правдивость его сочине­ния была сильно поколеблена, чего десять Вольтеров и пятнадцать жалких Дидро были бы не в силах достичь. Он ничего не сказал мне о своем намерении писать об этом императрице и приписывать мне заслугу, заключавшую­ся лишь в том, что я последовала его совету. Его дели­катность и деятельное участие, которое он принимал в своих друзьях,- он причислил к ним и меня - сделали мне его память драгоценной до конца моей жизни.

Мне хотелось видеть Версаль, но совершенно инког­нито. Наш поверенный в делах Хотинский объявил мне, что это невозможно, так как за всеми иностранцами, приезжавшими в Париж, был установлен строгий над­зор, а тем более за мной. Я же уверила его, что добьюсь своего. И действительно, я попросила Хотинского толь­ко, чтобы его лошади ожидали меня за пределами горо­да, но не доезжая заставы, ведущей в Версаль; затем, дав множество поручений моему наемному лакею, кото­рые заняли его в продолжение нескольких часов, я взя­ла своего русского лакея, знавшего только свой родной язык, и, сев в карету с обоими детьми и стариком майо­ром Францем, знавшим меня с малолетства (он жил в доме Чоглоковой, двоюродной сестры моей тетки, и слу­чайно находился в это время в Париже), велела кучеру поехать за город, где и встретила Хотинского, который прогуливался в ожидании нас; его лошадей припрягли к нашим, он сел и мою карету, и мы велели ехать к каким-нибудь, воротам Версальского парка; мы погуляли в пар; с, а в обеденный час короля, когда всех впускали в столоную, мы вошли в числе остальной публики, безус­ловно не принадлежащей к изысканному обществу, и я видела, как Людовик XV (Людовик XV, французский король (1710-1774), был прозван царедворцами «le bien aime» («горячо любимый»); его правлений вызвало народное недовольство, так как он был неспособен управ­лять государством, а его фаворитки (маркиза де Помпадур, Дюбари и др.) разоряли Францию своей расточительностью; его излюб­ленный девиз: «Apres nous le deluge» («После пас хоть нотой»). Принцессы Аделаида и Виктория - его дочери), дофин, его супруга, прин­цессы Аделаида и Виктория вошли, сели за стол и ку­шали с аппетитом. Я сделала замечание насчет того, что принцесса Аделаида пила бульон из кружки; окружав­шие меня дамы спросили меня:

-А разве ваш король и ваши принцессы не делают так же?

-У меня нет ни короля, ни принцесс,- ответила я.

-Значит, вы голландка?

-Может быть.

По окончании королевского обеда мы сели в карету и вернулись в Париж. Никто не знал об этой экскурсии, и я часто с удовольствием вспоминала о том, как мне удалось провести пресловутую французскую полицию.

Герцог Шуазель, бывший тогда первым министром, враг нашего двора, при всяком удобном случае бранив­ший императрицу и не любимый ею, не хотел верить моей экскурсии. Он передал мне множество любез­ностей через нашего поверенного в делах и просил приехать к нему, обещая дать по этому случаю блестящий праздник. Я велела его поблагодарить и объявить, что госпожа Михалкова не может ни принимать у себя, ни выезжать и что она желает пока только осмотреть до­стопримечательности города, а не знакомиться с высоко­поставленными лицами, которых она умеет уважать и ценить по заслугам.

Все семнадцать дней моего пребывания в Париже были для меня крайне приятными, так как я посвятила их осмотру достопримечательностей, а последние де­сять - двенадцать дней провела всецело в обществе Дидро. Затем я уехала в Экс.

Для меня был приготовлен дом маркиза Гидона. Он выходил на площадь и к фонтанам. Я осталась довольна помещением и была рада тому, что моя приятельница, m-me Гамильтон, уже была в Эксе со своим отцом архи­епископом, с теткой леди Райдер и с братом. Кроме то­го, там были леди Карлейль с дочерью, леди Оксфорд и другие английские семьи. Так как парламент был вы­слан отсюда, мы могли занять лучшие дома и отлично проводили время. Я совершенствовалась в английском языке; m-me Гамильтон сопутствовала мне в моих поезд­ках в Монпелье, Марсель и Гьер и в моей экскурсии по королевскому каналу. Я аккуратно получала даже свои парижские письма, несмотря на подозрительное отноше­ние правительства к переписке парижан с жителями столицы Прованса, бывшей местопребыванием парла­мента. Не могу умолчать о доказательствах доверия, ка­кие дал мне Дидро в своих письмах. В особенности одно из его писем, полученное мною вскоре по моем приезде в Экс, заслуживает известности, так как в нем вырази­лись глубина и разносторонность сю ума. Оно было на­писано в эпоху изгнания парламента. Он описывает чув­ства, которые должны были испытать честные умы, пру­жины, действовавшие в этом событии, и неминуемые его последствия, и все письмо представляет собою проро­чество последующих событий во Франции, не револю­ции, а результатов различных конвульсивных движений, представлявших из себя целый ряд революций и расша­тавших страну, умы и основные принципы, оставив по­сле себя какую-то неустойчивость мыслей, которые, хотя и противореча одна другой, существуют и поныне.

Когда весной мы собрались ехать в Швейцарию, мы не могли достать нужного нам количества лошадей, а почтмейстер позволял нам нанять их или выписать толь­ко под условием, что мы заплатим ему за все количество лошадей, обозначенное в подорожной, хотя он и не поставит их нам полностью. Он оправдывался тем, что должен был отдать лошадей для проезда принцессы Пьемонтской, невесты графа д'Артуа. Ему это было при­казано, и, платя много денег королю за свое место, он не считал себя обязанным терять доходы, приносимые ему путешественниками. Мне приходилось согласно по­дорожной платить за шестнадцать лошадей. Кроме то­го, в Эксе была королевская почта, вследствие чего ми­ли считались вдвойне. Мне пришлось бы еще заплатить за действительный наем лошадей, что в общем состав­ляло большую сумму и требовало размышлений, тем бо­лее что это было распоряжение самовольное и падало на нас точно на французских подданных. Госпожа Га­мильтон и леди Райдер должны были ехать вместе со мной, но согласились отсрочить свой отъезд на несколь­ко дней, в течение которых нам удалось уговорить почт­мейстера дать мне пять лошадей и четыре вола, за что я обещала ему заплатить, как за шестнадцать лошадей. Отец и тетка моей подруги также поехали на тех же условиях на волах. Леди Райдер спешила в Лион на праздники, которые давались там в честь принцессы при ее проезде; меня они не особенно прельщали, но я не хотела отказать себе в удовольствии путешествовать по Швейцарии с моей подругой и поэтому склонилась на просьбу ее тетки, которая, несмотря на свои почти семь­десят лет, все хотела видеть, всем интересовалась, была очень умна, удивительно весела и обладала всеми ка­чествами, достойными уважения.

Не будем говорить о переезде в Лион, на котором не стоит останавливаться. В Лионе же мы видели все луч­шие произведения его фабрик, приготовленные либо в подарок принцессе, либо для выставки. Капитан гвар­дии, герцог ***, посланный Людовиком XV для встречи принцессы, был уже там и, узнав о моем прибытии, за­претил отбирать для свиты приготовленную мне кварти­ру, посетил меня немедленно по моем приезде и предло­жил мне ложи на все спектакли в честь высокой путе­шественницы. Герцог был чрезвычайно любезен со мной, и мне очень совестно, что я забыла его фамилию.

Наконец прибыла и принцесса. Все жители стреми­лись ей представиться или полюбоваться принцессой, входившей в семью Людовика, носившего прозвище «возлюбленного» (le bien aime) и которого впоследст­вии злые шутники прозвали «неудачно нареченным» (1е mal nomme), но большая часть нации считала своим священным долгом обожать своих королей, и ей и в голову не приходила мысль гильотинировать одного из них.

В первый же спектакль мы отправились в театр: ле­ди Райдер, m-me Гамильтон, госпожа Каменская и я; но каково было наше удивление, когда в отведенной нам ложе я нашла четырех лионских дам, расположившихся в ней; на представление моего проводника, что ложа эта предназначена герцогом для знатных иностранных дам, они, будто глухонемые, не двигались с места и ничего не отвечали. Я попросила проводника более не беспокоить­ся, говоря, что спектакль не представляет для меня осо­бенного интереса, и решила вернуться домой. Леди Рай-дер и госпожа Каменская остались стоять за этими дер­зкими женщинами, а мы с m-me Гамильтон вернулись к себе. В вестибюле нас ожидали не только неприятности, а даже некоторая опасность. Стражники, действуя при­кладами ружей, не впускали толпу, которая во что бы то ни стало хотела войти в театр (спектакль был даро­вой) и чуть не выломала дверь залы. Эти господа, от излишка ли усердия или в виде милой шутки, били при­кладами как желавших войти, так и желавших выйти; удар не миновал и меня. Может быть, меня убили бы и насмерть, если бы я не назвала себя княгиней Даш­ковой. Это доказывает, что пресловутая французская вежливость не исходит из сердца. Жандарм или страж­ник- не знаю, кто он был,- оправдывался передо мной незнанием моей фамилии и положения. Я ответила, что для ограждения моей безопасности достаточно, что я была в самом простом женском костюме и что я желала выйти из театра. Он, испугавшись, что я пожалуюсь гер­цогу, стал усиленно просить прощения и проводил меня до следующей улицы. Я его отправила назад, обещав ему не жаловаться на него и посоветовав не бить жен­щин; его отсутствие из вестибюля по крайней мере спас­ло нескольких женщин от ударов, так как в театре ока­залось одним грубияном меньше.

Наконец нам удалось уговорить леди Райдер поехать в Швейцарию. Не стану ее описывать, так как об этом уже позаботились более талантливые авторы, и ограни­чусь тем, что назову лиц, с которыми я имела удоволь­ствие познакомиться.

На другой день по прибытии своем в Женеву я по­слала к Вольтеру спросить разрешения посетить его на следующий день вместе с моими спутницами. Он был очень болен, однако велел мне передать, что будет рад меня видеть и просит меня привести с собой кого мне будет угодно.

С первых же дней я познакомилась со всеми выдаю­щимися людьми, жившими в Женеве, между прочим с г. Гюбером (Гюбер-Робер Юбер (1733-1808) - французский живописец, автор декоративных панно и картин с видами парком), по прозванию Птицелов. Это был человек весьма незаурядного ума и обладавший всевозможными талантами: он был и музыкант, и художник, и поэт, был очень чувствителен и прекрасно воспитан. Вольтер боял­ся его, так как Гюбер знал все его маленькие слабости; кроме того, он часто сердил Вольтера тем, что неизмен­но обыгрывал его в шахматы. У него была собака; он совал ей в рот кусок сухого сыру и, поворачивая его в разные стороны, воспроизводил поразительно схожий бюст Вольтера, казавшийся копией в миниатюре с из­вестного бюста работы знаменитого скульптора Пигаля (Пигаль Жан-Батист (1714-1785) - французский скульптор, представитель классицизма, член Парижской Академии. В 1773 г. создал статую Вольтера ).

В назначенный день я отправилась к Вольтеру. Меня сопровождали m-me Гамильтон, леди Райдер, госпожа Каменская, мой двоюродный брат Воронцов и господин Кэмпбсль-Шауфильд. В предыдущую ночь Вольтер по­терял более фунта крови, но запретил об этом говорить, опасаясь, что я не приду. Больной и слабый, он лежал на кушетке (Предупреждаю читателей, что Записки эти будут напечатаны лишь после моей смерти (если они вообще будут опубликованы); поэтому прошу разрешения, не навлекая на себя обвинений в тще­славии, передать слова и события в таком виде, в каком они дей­ствительно произошли или были сказаны). Войдя в комнату и увидев, в каком он состоянии, я выразила свое сожаление, что его потрево­жила, тем более что, попросив меня отложить свое посе­щение на день или на два, он тем самым засвидетельст­вовал бы свое уважение ко мне, доказав, что считает меня способной понять, насколько драгоценно его здо­ровье и жизнь. Он поднял обе руки театральным жестом, как бы подчеркивая тем свое удивление, и вос­кликнул: «Как! У нее и голос ангельский!» Он меня при­вел в смущение, так как я пришла послушать и покло­ниться ему, и мне и в голову не приходило, что он будет восхвалять даже мой голос. Я ему это высказала, и он, сказав мне какой-то комплимент, заговорил об императ­рице. Часа через полтора-два я собралась уходить; он не отпустил меня и попросил перейти на половину его племянницы, m-me Дени, и отужинать в его замке, отны­не вполне заслуживающем это наименование; он обе­щал прийти также, но предупредил, что, не имея воз­можности сидеть, он будет стоять на коленях на кресле возле меня. Действительно, недолго пробыла я с m-me Дени (она была довольно тяжеловесна умом для пле­мянницы столь великого гения), как Вольтер пришел, поддерживаемый лакеем, и стал напротив меня на коле­ни на кресле, повернутом спинкой в мою сторону; за ужином он стоял в таком же положении возле меня (Он страдал сильным геморроем). Все это в связи с присутствием за ужином двух круп­ных парижских откупщиков, оригиналов двух портре­тов, висевших в гостиной m-me Деии, за которыми уха­живали племянница и даже дядя, помешало мне так испытывать удовольствие и так удивляться, как я того ожидала. Когда я собиралась уезжать, Вольтер спросил меня, увидит ли он меня еще. Воспользовавшись этим, я попросила у него разрешения навещать его по утрам, чтобы говорить с ним вдвоем. Он согласился, и я поль­зовалась ,его разрешением во все время моего пребыва­ния в Женеве. В эти часы он был совершенно другим, и в его кабинете или в саду я находила того Вольтера, которого рисовало мне мое воображение при чтении его книг.

Днем мы всем нашим обществом и с г. Гюбером ез­дили по Женевскому озеру. Гюбер оказал мне любез­ность - с помощью и по указаниям Воронцова прикре­пил на самом большом судне русский флаг. Он при­страстился к русской музыке и, слушая, как я и госпо­жа Каменская пели русские песий, вскоре выучил их наизусть, благодаря отличному слуху.

Мы с большим сожалением расстались с Женевой и с друзьями, остававшимися и ней; в числе их был и один русский, по имени Веселовс.кин. Опасаясь необузданного гнева Петра I, вызывавшего его к себе из Вены, куда он был послан императором с поручением, он скрылся в Голландию, женился там и, отказавшись от своей роди­ны, основался в Женеве. Его старшая дочь была заму­жем за Крамером, известным своей типографией и еще больше - своей дружбой и ссорами с Вольтером.

Покинув Швейцарию, мы спустились вниз по Рейну на двух больших барках; на одной из них помещались наши экипажи и кухня; другую же мы разделили пере­городками на несколько частей и оклеили красивыми обоями. Мужчины ночевали в прибрежных селениях, а нас охраняли всего двое лодочников и мои люди. Мы останавливались и осматривали замечательные города. Госпожа Каменская и я были одеты в черные платья и соломенные шляпы; нас сопровождал один только рус­ский лакей, вследствие чего мы вполне сохраняли свое инкогнито и ради забавы иногда сами покупали прови­зию для стола. Кэмпбель взялся говорить по-немецки, так как я, полагая, что отвыкла от него, стеснялась го­ворить, но, когда я увидела, что Кэмпбель до неузнавае­мости коверкает слова, я запаслась мужеством и была переводчиком во все время путешествия.

Желая осмотреть знаменитый Карлсруэ, мы наняли почтовых лошадей и местные экипажи. Не успели мы занять наши комнаты в гостинице, как гофмейстер марк­графа баденского явился ко мне с приветствием от имени их светлостей и с приглашением посетить их в замке. Я извинилась, отговариваясь тем, что мы взяли с собой только дорожные платья, вследствие того что на­меревались пробыть в Карлсруэ всего несколько часов для осмотра города и сада.. Часа через полтора после его ухода приехал шталмейстер их светлостей в велико­лепной карете, запряженной шестериком, и сообщил мне, что маркграфиня, зная, что госпожа Михалкова и княгиня Дашкова одно и то же лицо, желает со мной познакомиться и надеется, что я не откажу ей в этом, ввиду того что императрица всероссийская пожаловала и ей орден св. Екатерины; в случае же, если я решитель­но откажусь приехать в замок, она просит меня воспользоваться экипажем для осмотра обширного парка и услугами шталмейстера, который покажет все достопри­мечательности. Я не могла отказаться от этой новой лю­безности маркграфини и воспользовалась последним предложением. Мы поехали кататься в чудном экипаже, и дорогой я постаралась выразить шталмейстеру, на­сколько я была чувствительна к любезности маркграфи­ни, столь известной своим просвещенным умом (Ее светлость, маркграфиня, была в переписке с учеными всевозможных национальностей, наперерыв преклонявшимися перед ее умом). Не успели мы въехать в парк, как из боковой аллеи выеха­ла нам навстречу другая такая же карета, и оба экипа­жа остановились. В ней сидели их светлости, наследный принц и несколько придворных. Маркграфиня, с свойст­венной ей грацией и умом, сказала:

- Вы по крайней мере позволите нам, княгиня, по­казать вам достопримечательности этого парка, кото­рым мы так гордимся.

Я вышла из своего экипажа, а наследный принц, за­нял мое место. Мы провели в этом великолепном саду более часа; в течение его я-не могла довольно надивить­ся высоким дарованиям ее светлости; затем мы подъ­ехали ко дворцу, и я не могла отказаться войти в него; я всегда делаю это неохотно, но их светлости были так добры ко мне. Вечером был прекрасный концерт и вели­колепный ужин, и в общем мы провели время чрезвы­чайно приятно. Нас осыпали любезностями, а когда я собралась уезжать, маркграфиня объявила мне, что на­ши люди уже перевезены в замок и что она ни за что не разрешит нам ночевать в скверной гостинице; так как я спешила, она соглашалась отпустить нас на следующий день в какой угодно ранний час, не повидавшись со мной еще раз, и просила только сказать, к которому часу нам приготовить завтрак и лошадей.

Мои друзья и я были размещены роскошно и удобно.

На следующее утро мы уехали так рано, что весь двор почивал еще в объятиях Морфея. Я не стану гово­рить о прекрасной стране, которую мы видели, и об удо­вольствии, какое испытываешь, наслаждаясь разнооб­разными картинами, когда едешь вниз по Рейну. Все это описано пером, лучшим, чем мое,

В Дюссельдорфе я посетила картинную галерею и не могла не заметить ее директору, что он поместил в амб­разуре окна великолепного Рафаэля (Рафаэль Санти (1483-1520) - итальянский живописец и архитектор эпохи Возрождения. Его картины: «Мадонна Конестабиле», «Сикстинская мадонна», «Иоанн Креститель» и др. Известен великолепными росписями станц и лоджий в Ватиканском дворце; проектировал собор св. Петра в Риме), изображавшего Иоанна Крестителя, которого он не сумел распознать, вследствие того что картина была написана его второй манерой.

Не стану рассказывать, какие города я посетила и проч., так как вовce не намереваюсь давать подробное описание своего путешествия. Во Франкфурте я с удо­вольствием свиделась с госпожой Вейнахт, вдовой него­цианта, прожившего двадцать лет в России. Я знавала ее в детстве и ради нее пробыла лишний день во Франк­фурте; детство мое было счастливее моей последующей жизни, вследствие чего мое воображение, естественно, искало светлой точки в прошлом, чтобы остановиться на ней.

Я познакомилась также и с младшим из братьев Орловых, Владимиром. Он был человек ограниченный, вынесший из своего пребывания в немецких университе­тах только педантичный тон и ни на чем не основанную уверенность в своей учености. Он вступал в споры со мной, как и со всеми своими собеседниками. Он прини­мал все софизмы Ж.-Ж. Руссо (Руссо Жан-Жак (1712-1778) - французский писатель и фи­лософ, представитель сентиментализма. Его романы: «Эмиль, или О воспитании» (1762), «Юлия, или Новая Элоиза» (1761), «Испо­ведь» (1782-1789)) за силлогизмы и в полном объеме воспринял все рассуждения этого крас­норечивого, но опасного писателя. В то время я далека была от мысли, что он будет стоять во главе Академии наук в Петербурге, что после него будет занимать это место директора такая бездарность, как Домашнев (Домашнев Сергей Герасимович (1743-1795) - писатель, директор Академии наук (1775-1783)), ставленник Орловых, и что, наконец, я вступлю в эту должность после него.

В Спа я познакомилась с принцем Эрнестом мекленбург-стрелицким и с принцем Карлом шведским, впос­ледствии герцогом зудерманландским (Карл - принц шведский, брат Густава III и Густава IV, впоследствии герцог зудерманландский. С 1792 по 1796 г. был во главе регентства при малолетнем Густаве IV. В царствование Густава IV Карл принимал участие в войне с Россией как началь­ник флота, с 1809 по 1818 г. он король Швеции Карлг XIII), занимавшим половину дома, нанятого мною в Ахене. Он также при­ехал в Спа лечиться от ревматизма. При нем состоял гувернером господин Шверин, а свита его состояла из капитана Гамильтона и еще одного офицера. Шверин очень стеснял его в расходах, так как, очевидно, не рас­полагал большой суммой для путешествия принца. Мы по целым дням были вместе, и я хорошо узнала его. Он не любил ни королевы, своей матери, ни старшего брата (Густав III (1746-1792) - король Швеции с 1771 г., правил в духе просвещенного абсолютизма. Его супруга - София-Магдалина, принцесса датская )и уверял, что имеет все шансы взойти на пре­стол, так как его брат будто бы не мог иметь детей. Когда его брат объявил нам войну, а он, будучи тогда уже герцогом зудерманландским, командовал шведским флотом, я раскрыла императрице его характер, и она увидела, как ей легко будет обратить его против своего брата.

Приближалось время, когда моим друзьям приходи­лось уезжать из Спа, а мне - возвращаться в Россию; мы очень грустили при мысли о предстоящей разлуке. Однажды вечером мы во время прогулки с печалью го­ворили о нашем отъезде. На «Promenade cie Sept Heures» был заложен фундамент дома довольно боль­ших размеров. Я обратилась к m-me Гамильтон со сло­вами:

- Обещаю вам, что через пять лет я вернусь в Спа и найму этот дом для вас и для меня. Кажется, в нем свободно поместятся обе наши семьи. Если вы приедете раньше меня, наймите его для нас двух.

Я сдержала свое слово; не прошло пяти лет, когда я вернулась в Спа и, приехав раньше m-me Гамильтон, на­няла через посредство своего банкира назначенный дом.

Нз Спа я поехала в Дрезден на несколько дней, ко­торые провела почти целиком в картинной галерее, на которую я не могла довольно насмотреться и нади­виться.

В Берлине меня приняли так же любезно, как и в первый раз. Наш министр, князь Долгоруков, был мне очень предан, и я со своей стороны искренно ценила его добродушие и просвещенный ум. Из Берлина я, не останавливаясь, поехала в Ригу. Меня ожидали там письма от моего брата Александра, совершенно ошеломившие, меня. Он писал, что уехал из Москвы, где объявилась чума, в Андреевское, великолепное имение моей матери в 140 верстах от Москвы. Мой управляющий сообщал мне, что сорок пять человек из моей дворни умерли от чумы, вследствие чего ему нельзя будет ничего прислать мне в Петербург до моего приезда, тем более что и лю­ди и вещи будут задержаны в карантине на шесть недель. Эти известия в связи с беспокойством о моем брате так потрясли меня, что я опасно заболела и про­была в Риге три недели. Я написала своей сестре По­лянской и просила ее поместить в своем доме, пока я не найму квартиру (Мои дом был продан в мое отсутствие по доверенности, оставленной мной графу Панину; я надеялась, что продажа дома покроет путевые расходы, на которые не хватало доходов, полу­чаемых мною и моими детьми; но госпожа Талызина, фаворитка моего дяди, сумела убедить его продать дом за полцены одному из ее друзей), меня и людей, и только десять дней спустя пришла в сознание и вспомнила, что у меня не было ни крова, ни обстановки.

Наконец я приехала в Петербург и поселилась у своей сестры, а госпожа Каменская - у своей. Императ­рица была столь милостива, что осведомилась о моем здоровье и прислала мне десять тысяч рублей на первое обзаведение. Большим утешением для меня было свида­ние с отцом; он ни в чем не помог мне материально, но сделал больше: отнесся ко мне с любовью и добротой, которых я была лишена одно время, благодаря сплет­ням и пересудам. Я уже упоминала в этих записках о госпоже N., вернувшейся из ссылки и, может быть, невольно повлиявшей на мою жизнь. Она рассказывала, что граф Панин, до своего отъезда за границу по слу­чаю его назначения посланником, состоял в связи с моей матерью и что я была его дочерью; хочу верить, что это неправда, так как глубоко уважаю память моей матери, хотя и не имела счастья ее знать (мне было всего два года, когда она умерла). Орловы внушили мо­ему отцу через приспешников, что я этим горжусь, хотя, с другой стороны, они распространяли слух, что между мной и графом Паниным существует любовная интрига, несмотря на то что он по возрасту мог быть не только моим отцом, но и отцом моих старших сестер, так как был на несколько лет старше моего отца. Надеюсь, что в глубине души отец не считал меня способной ни на какой безнравственный поступок; но он долгое время не хотел видеть меня, несмотря на многократные и почти­тельные мои просьбы. Не хочу более распространяться на этот счет и благодарю небо, что по крайней мере впоследствии пользовалась уважением и доверием мое­го отца, которые были бы для меня драгоценны, даже если бы он не был моим отцом, потому что он был наде­лен выдающимся и просвещенным умом, а его велико­душный и открытый характер был чужд мелочности и надменности, служащих верным показателем низменной души.

Предаю забвению все остальное и обращаюсь к свое­му возвращению в Петербург. Я была очень слаба и не могла выходить; но я надеялась на лучшее будущее, так как князь Орлов не был более фаворитом. Когда я при­ехала ко двору, императрица обошлась со мной ми­лостиво. Мне нельзя было еще в течение нескольких ме­сяцев ехать в Москву, так как немало дворовых умерло от чумы в моем доме. Я наняла очень посредственный дом, купила мебель, белье, кухонную посуду и пр. и пр. и наняла людей в дополнение к тем, которые приехали из Москвы; но не могу сказать, чтобы все устроилось удобно и приятно для меня. Вскоре императрица при­слала мне шестьдесят тысяч рублей па покупку земли в мою собственность. Может быть, она только теперь узнала, что, кроме болота в окрестностях Петербурга, мне принадлежал только деревянный дом в Москве, или же, не будучи более под влиянием Орловых, она хотела увеличить мое благосостояние. Меня это крайне удивило, так как не походило на обхождение со мной в течение де­сяти лет, прошедших со времени восшествия императрицы на престол. Я обрадовалась главным образом тому, что получила возможность вывести из затруднения отца, которому недоставало двадцати трех тысяч для удовлет­ворения предъявленной к нему казной претензии.

Весной я поселилась на своей маленькой даче, где мой сын заболел сильнейшей горячкой. К сожалению, Крузе и Кельхен, лечившие его сызмальства, переехали со двором в Царское Село. Я пришла в отчаяние и теря­ла голову, но, к счастью, меня посетила жена адмирала Нольса; видя мое беспокойство, она посоветовала мне пригласить молодого доктора Роджерсона, только что приехавшего из Шотландии, и предложила немедленно поехать и прислать мне его. Он приехал в двенадцать часов ночи и хотя не скрыл от меня опасного положения моего сына, но не отчаивался в его спасении. Я провела семнадцать дней около его постели почти без пищи. Гос­подь сжалился надо мной: искусство и уход Роджерсо-на вернули мне сына. С тех пор этот почтенный доктор стал моим искренним другом, и наша дружба, основан­ная на взаимном уважении, осталась непоколебимой и поныне. По выздоровлении моего сына я заплатила дань природе: от утомления, беспокойства и бессонных ночей я слегла в постель.

Тем временем князь Потемкин (Потемкин Григорий Александрович (1739-1791) - рус­ский государственный и военный деятель, генерал-фельдмаршал и князь Таврический (с 1784 г.); фаворит и ближайший помощник Екатерины II; главнокомандующий русской армией в русско-ту­рецкой войне 1787-1791 гг), тогда еще гене­рал-майор, вернулся из армии с известием о полной по­беде наших войск над турками (Речь идет о русско-турецкой войне 1768-1774 гг. Разгром турецкого флота в Чесменском бою, занятие Крыма заставили Тур­цию заключить Кучук-Кайнарджийский мир 1774 г. )и об их согласии на мир па каких угодно условиях. Я не могла лично по­здравить императрицу с блестящими успехами ее ору­жия, но написала ей письмо по этому случаю и послала чудную картину Анжелики Кауфман, изображавшую красивую гречанку. Я намекала в письме и на себя и на освобождение греков или, по меньшей мере, на улучше­ние их судьбы. Молодая и прелестная художница не бы­ла еще известна в России, и ее картина доставила импе­ратрице большое удовольствие.

Осенью следующего года я отправилась в Москву, где нашла свою свекровь удивительно бодрой для ее лет. Я отдала деньги, пожалованные мне императрицей, в верные руки, с тем чтобы сохранить их для моей доче­ри и не выделять ей больше приданого из состояния отца, которое мне хотелось целиком передать сыну. По­кончив с некоторыми делами, я поехала в Троицкое, от­куда каждые две педели возила детей к свекрови, чтобы пе навлекать на себя упреков в том, что я отдаляю их от бабушки. Вернувшись из Троицкого в Москву, я позна­комилась у моего дяди, генерала Еропкина, с генералом Потемкиным* Знакомство наше было весьма поверхностное; но генерал Левашов, также присутствовавший на обеде, сообщил мне, что Потемкин торопится вернуться в Петербург, потому что спешит занять место фаворита. Я дала ему один совет; будучи принят к сведению, он устранил бы сцены, которые великий князь, впо­следствии Павел I, не преминул сделать, к общему соблазну, чтобы повредить Потемкину и огорчить свою мать, который сделался впоследствии столь могущественным и получил княжеский титул от импера­тора германского, став фаворитом и даже более - дру­гом Екатерины Великой.

Граф Румянцев (Румянцев-Задунайский Петр Александрович (1725-1796) - русский полководец, генерал-фельдмаршал (1770). В память его побед был воздвигнут в 1799 г, по проекту В. Ф. Бренна (1745- 1820) гранитный обелиск с надписью «Румянцева победам» (ныне находится в сквере у Академии художеств в Ленинграде), облеченный всеми полномочия­ми, заключил мир, и в течение следующего лета импе­ратрица приехала в Москву, с тем чтобы отпраздновать его возможно роскошнее и пышнее. Фельдмаршал граф Румянцев, генералы и вообще вся армия были осыпаны беспримерно щедрыми наградами. Мой брат, граф Се­мен, получил повышение, а его полк был причислен к лейб-гренадерскому корпусу. Императрица предприняла несколько поездок, между прочим в Калугу, где остано­вилась в великолепном поместье моего дяди, графа Ива­на Воронцова (Воронцов Иван Илларионович (1719-1789) - дядя Е. Р. Дашковой). Я в этот раз не сопровождала ее, по случаю опасной болезни моей свекрови. Она прохворала три недели; несмотря на то что я сама страдала нервной перемежающейся лихорадкой, я большую половину дня проводила у ее постели; в это время она высказала мне свое уважение и привязанность ко мне и вполне одобри­ла все мои действия касательно воспитания моих детей и управления их состоянием. Она умерла у меня на ру­ках, выразив желание быть похороненной в Ново-Спас­ском монастыре, где были погребены ее муж и предки князей Дашковых. Согласно новому распоряжению им­ператрицы покойников хоронили за городом; в черте го­рода можно было хоронить только в одном монастыре, дававшем гостеприимство людям богатым и суеверным, не желавшим покидать Москвы и после смерти. Мо­настыри при этом соблюдали известную очередь в целях справедливого распределения доходов между ними; в данный год очередь не была за Ново-Спасским мо­настырем, и я тщетно просила разрешения похоронить в нем свекровь.

Не имея возможности в точности исполнить ее волю, я решила, несмотря на свое недомогание, похоронить ее в монастыре, в семидесяти верстах от Москвы, где так­же были погребены предки князей Дашковых. Я вообще приняла за незыблемое правило - поступать с родными моего мужа так, как, по моим предположениям, он сам поступал бы с ними, и потому не тяготилась этой груст­ной поездкой.

По возвращении ее величества в Москву я попросила у нее разрешения поехать за границу, чтобы дать моему сыну классическое и высшее образование. Мне это было разрешено чрезвычайно холодно, так как императрица пе любила, когда я уезжала из России. Меня даже пе допустили проститься с ней отдельно, и я откланялась ей во время общей прощальной аудиенции, когда всем решительно было дано разрешение приложиться к руке государыни и зала была битком набита народом (через несколько дней императрица уезжала в Петербург). Принц ангальт-бернбургский, узнав об этом, выразил мне свое удовольствие по поводу того, что со мной поступили прямодушно, а не играли комедии, и выска­зал уверенность, что отношение ко мне изменится и мне наконец отдадут должную справедливость.

Я вернулась в Троицкое, где выдала свою дочь за­муж за бригадира Щербинина (Щербинин Андрей Евдокимович - бригадир, с 1775 г.- муж Анастасии Михайловны, дочери Е. Р. Дашковой). Вследствие дурного обращения с ним его родителей у него сложился мелан­холический, но кроткий характер, и я надеялась, что он даст моей дочери тихую и мирную жизнь. Она физи­чески развилась неправильно и имела недостаток в строении тела, вследствие чего вряд ли могла рассчиты­вать, что более молодой и веселый муж станет ее лю­бить и баловать. Меня побудило к этому браку и мое намерение пробыть за границей девять, может быть, да­же десять лет для образования сына. Конечно, я мечта­ла о лучшем браке для моей дочери, но и этот брак представлял то огромное преимущество, что дочь моя могла оставаться со мной, и я имела возможность оберегать ее молодость. Отец Щербинина охотно согласил­ся отпустить своего сына, тем более что я объявила, что ему не придется делать никаких расходов, так как про­центов с капитала моей дочери хватит на содержание их обоих при совместной жизни со мной. К сожалению, этот брак причинил мне немало огорчений, помимо спле­тен и клеветы, которые я могла презирать, твердо созна­вая чистоту своих намерений и будучи уверена в том, что я хорошая мать. Однако я решила только вскользь упоминать о самых жгучих горестях моей жизни и пото­му продолжаю: мы поехали по псковской дороге, с тем чтобы остановиться на некоторое время в великолепном поместье Щербинина, находившемся в этой губернии.

По дороге произошел случай, причинивший мне немало беспокойства. Лакей Танеева, ехавший со мной, упал, и два наших экипажа переехали через него. На первой почтовой станции не было хирурга, на второй - также. Переломов у него не было, так как наши экипа­жи были легкие и на полозьях, но левая рука и почти вся левая сторона тела были помяты и так сильно рас­пухли, что можно было снять рубашку, только разрезав весь рукав сверху донизу. Он не мог бы выдержать дальнейшего путешествия; я вспомнила, что у моего сы­на в его английском портфеле был ланцет, и тщетно просила, чтобы кто-нибудь пустил ему кровь; никто не решался, и мне пришлось самой сделать эту операцию; я счастливо вскрыла вену, но сама после этого имела сильные припадки, о которых, однако, не сокрушалась, так как ценою их спасла жизнь человеку.

Я чрезвычайно скучала в обществе стариков Щерби­ниных в их имении и сократила свое там пребывание. Не доезжая Гродны, мой сын меня сильно напугал: у него открылась корь; помощи не было никакой в этом почти варварском краю, где царствовали неимоверная грязь и нищета, а мужики не обладали ни сметли­востью, ни гостеприимством, свойственным русским крестьянам. По дорогам можно было ездить только в местных бричках, и мои экипажи проезжали по этим дорогам благодаря помощи тридцати казаков, кото­рые, опережая меня на полдня, срубали придорожные кусты и деревья и таким образом расширяли дороги в этих огромных лесах. К счастью, я нашла в Гродно от­личного доктора, выписанного королем из Брюсселя для кадетского корпуса, основанного им в этом городе. Я пробыла в нем пять недель, вследствие того что моя дочь, не покидавшая постели своего брата, также зара­зилась корью.

Затем я поехала через Вильну в Варшаву. Это был юбилейный год, и, хотя мы и не застали шумных пра­зднеств, я имела удовольствие часто наслаждаться при­ятной и поучительной беседой с королем. Его величество два-три раза в неделю приезжал ко мне, и мы несколь­ко часов проводили с ним вдвоем. Его племянник, князь Станислав, очень любезный и образованный молодой человек, генерал Комаржевский и свита оставались в других комнатах с моими детьми; должна сознаться, что мне пришлось неоднократно удивляться великим ду­шевным качествам короля. У него было благородное, отзывчивое сердце, просвещенный ум, а любовь к искусст­вам, в которых он был тонкий знаток и ценитель, прида-пала разнообразие и всесторонний интерес его разгово­ру. Он заслуживал счастья, а польская корона была для него, скорее, проклятьем, чем радостью. Если бы он остался частным человеком, он благодаря способ­ностям, дарованным ему природой и усовершенствован­ным воспитанием, пользовался бы всеобщей любовью. Сделавшись королем беспокойного народа, выделявшего и.ч своей среды самые противоречивые характеры, он не снискал его любви, так как народ не был способен его оцепить. Будучи соседом двух великих держав, он часто принужден был действовать вопреки своим принципам и желаниям, а благодаря интригам польских магнатов ему приписывали многие ошибки, которых он вовсе не совершал. Я с сожалением оставила Варшаву. Меня привязывали к ней король, его племянник Станислав и всеобщее уважение к памяти моего мужа.

В Берлине меня ожидал такой же дружеский прием, как и в первый мой приезд. Я заранее написала моему банкиру, чтобы он нанял мне в Спа новый дом на «Pro­menade de Sept Heurcs», и поселилась в нем раньше m-me Гамильтон. Я наняла весь дом, и, когда она приеха­ла, она увидела, что я сдержала свое обещание по всем пунктам, В Спа Щербинин получил целый ряд писем от своих родителей, настойчиво вызывавших ею в Россию, и он с грустью расстался с нами, Моя дочь не пожелала последовать за ним и осталась со мной. Из Спа я напи­сала историку Робертсону (Робертсон Вильям (1721-1793) - английский историк, в 1764 г. был королевским историографом Шотландии, друг Юма и Гиббона), ректору Эдинбургского университета, что осенью приеду в Эдинбург и поселюсь в нем на долгое время, пока мой сын не закончит свое образование; ему было всего тринадцать лет, и я проси­ла Робертсона руководить его образованием в течение нескольких лет и дать мне все необходимые сведения. В ответ на его письмо, в котором он советовал мне отложить поступление моего сына в университет, а сперва подготовить его, я с радостной для матери гордостью написала, что мой сын вполне способен слушать универ­ситетский курс, так как отлично знает латинский язык, математические науки, историю, географию, француз­ский и немецкий языки и английский настолько, что все понимает, хотя и недостаточно бегло на нем говорит.

По окончании сезона в Спа я поехала в Англию. Пробыв недолго в Лондоне, я по дороге в Шотландию остановилась на несколько дней в замке лорда и леди Суссекс, где я имела удовольствие познакомиться с мистером Вильмотом, отцом моего молодого друга, из любви к которой я поборола свое нежелание писать на­стоящие воспоминания. Мистер Вильмот был родствен­ником Суссекса и жил у них все время, пока и мы у него гостили Оттуда я поехала в Эдинбург, где и посе­лилась на несколько лет в старинном королевском за­мке, Голирудгоуз. Живя в нем, я не раз вспоминала о неразумной и несчастной королеве Марии (Мария Стюарт--(1542-1587) - шотландская королева (1561-1567), принимала участие в католических заговорах, по приказу английской королевы Елизаветы I была предана суду и казнена). К моей квартире примыкал ее кабинет и лестница, с которой был сброшен ее фаворит итальянец. Робертсон нашел, к моему большому удовольствию, что сын был вполне подготовлен для поступления в университет, Я познако­милась с профессорами университета, людьми, достой­ными уважения, благодаря их уму, знаниям и нравст­венным качествам. Им были чужды мелкие претензии и зависть, она жили дружно, как братья, уважая и любя друг друга, чем доставляли возможность пользоваться обществом глубоких, просвещенных людей, согласных между собой; беседы с ними представляли из себя неис­черпаемые источники знания. Летом, когда лекции в университете прекратились, мы поехали путешествовать в горы. Не стану описывать здесь этой поездки, так как к этим Запискам будет приложено описание се, сделан­ное мною для моего друга, m-me Морган, приславшей мне впоследствии копию с него, списанную ею собствен­норучно.

Бессмертный Робертсон, Блэр (Блэр Гуг (1718-1800)-шотландский священник, писатель), Смит (Смит Адам (1723-1790) - шотландский экономист и фи­лософ, один из крупнейших представителей классической буржуаз­ной политической экономии) и Фергюсон (Фергюсон Джемс (1710-1776) - шотландский математик и астроном) приходили ко мне два раза в неделю обедать и проводить весь день. Герцогиня Беклёй, леди Скотт, леди Лосиан и леди Мэри Ирвин своим обществом скра­шивали мою жизнь еще больше; это был самый спокой­ный и счастливый период, выпавший мне на долю в этом; мире. Мой друг, m-me Гамильтон, вскоре своим приез­дом увеличила еще счастье моей жизни, которое даже сильнейший ревматизм, схваченный мною в горах, не в силах был омрачить; я привыкла к физическим страда­ниям, и так как жила вне себя, т. е. только для других и любовью к детям, я способна была смеяться и шутить во время сильных приступов боли.

На следующий год знаменитый доктор Куллен пред­писал мне воды Букстона и Матлока, а затем морские купанья в Скарборо. Я принялась за это лечение, так как имела возможность начать и закончить его в кани­кулярное время; m-me Гамильтон меня сопровождала, и ос нежный уход за мной, когда я лежала больная при смерти в Скарборо, спас мне жизнь. Леди Мюльгрэв, жившая после смерти своего мужа в имении одной споей подруги, узнав, что я опасно больна, приехала в Скарборо, несмотря на то что сама страдала подагрой и была подавлена своим горем, и осталась до тех пор, пока не убедилась, что опасность миновала. Она угово­рила меня сделать крюк на обратном пути и погостить несколько дней у ее подруги. Я обещала, и, как только силы позволили мне предпринять эту поездку, я уехала из Скарборо к леди Мюльгрэв. Она упросила меня остаться два дня; оттуда я по большой дороге поехала прямо в Эдинбург, куда и прибыла до начала занятий.

Хотя я и страдала еще от ревматизма, поразившего главным образом коленные суставы, и мой желудок не пришел еще в полный порядок, я принялась с энергией на свои обязанности матери и наставницы. Мой спокой­ный, ровный и веселый характер приводил в изумление моих друзей и знакомых. Профессора приходили ко мне два раза в неделю; с целью доставить моему сыну раз­влечение я каждую неделю давала балы Кроме того, мой сын ездил верхом в манеже и через день брал уро­ки фехтования у отличного учителя, случайно находив­шегося в Эдинбурге. Этими упражнениями я не только сохранила ему здоровье, по и укрепила его настолько, что он тогда уже обладал значительной силой. Я сама принуждена была подвергать себя всевозможным лише­ниям, но ничуть этим не тяготилась, так как всей душой была предана материнской любви и обязанностям. Я была всецело поглощена стремлением дать моему сыну самое лучшее образование и воспитание; незначитель­ность средств моих детей и собственная бедность меня не огорчали: в Шотландии жизнь недорога, и, соблюдая порядок и экономию, я могла вполне свободно содер­жать наш дом, но для совершения путешествия в Ир­ландию, по окончании моим сыном университета, мне пришлось прибегнуть к мелкому кредиту, которым я пользовалась, будучи коротко знакома со своими банки­рами, Форбсом и Гунтером. Перед отъездом они предложили мне свою помощь, и я заняла у них две тысячи ф. ст., которые и выслала им через несколько месяцев из Голландии. Я уплатила им свой денежный долг, но, конечно, никогда и ничем не сумею вознаградить их в достаточной мере за их дружбу, предупредительность и. доброту ко мне.

В мае 1779 г. мой сын выдержал публичный экзамен в университете. Собрание было очень многолюдно, и его блестящие ответы по всем отраслям науки вызвали шумные аплодисменты аудитории (что было воспреще­но). Он получил первую ученую степень (rnattre es-arts) (Магистр искусств (франц.)); мое счастье может быть понято и оценено толь­ко матерью. Таким образом закончились мои обязан­ности и функции наставницы, и в начале июня мы уеха­ли в Ирландию. Мы высадились в Допагади, куда мне навстречу выехала моя приятельница m-me Морган. За­тем мы осмотрели Колерэн и шоссе Великанов, которое стоит посмотреть. В Дублине для меня был уже приго­товлен очень красивый и удобный дом. Мое пребывание в Дублине представляется мне до сих пор счастливым и очень реальным сном, продолжавшимся целый год, бла­годаря заботам моих, дорогих друзей, m-me Гамильтон и m-me Морган, и вниманию их родителей, дни мои текли спокойно и радостно, не оставляя желать ничего лучше­го. Я нашла в Дублине отличного учителя танцев, недавно вернувшегося из Парижа, и он два раза в неде­лю обучал моего сына; кроме того, он учился по-италь­янски и каждое утро повторял с мистером Грипфильдом курсы наук, прослушанных им в Эдинбурге, и читал с ним греческих и латинских классиков. Дни его были на­полнены полезными занятиями; по вечерам мы часто ез­дили к знакомым и в театр; каждую неделю у нас устраивался бал, благодаря чему дети были здоровы и веселы.

Я имела счастье заслужить любовь леди Арабеллы Денни, светской женщины, достойной самого глубокого почтения, получившей его выражение, когда парламент отправил к ней депутацию, чтобы поблагодарить ее за многочисленные ее благодеяния и полезнее учрежде­ния, основанные ею, о которых она неусыпно заботи­лась, несмотря на свой преклонный возраст. Мы частэ ездили к ней пить чай. Ее любезность, ясная душа и здравый смысл привлекали к ней сердца всех, близко знавших ее. Особенно ее интересовало убежище Магда­лины, которое благодаря ее умению приносило дей­ствительную пользу. Она мне показывала его несколько раз и, питая слишком высокое мнение о моих скромных талантах, просила меня написать музыку на слова лю­бимого се гимна, который она часто заставляла петь в приюте. Я не могла отказаться, так как малейшее ее желание было священно для меня, и написала четырех-голосую музыку на слова гимна; она велела его разу­чить, и через две недели его пели в церкви при большом стечении публики, которой было интересно послушать сочинение «русского медведя». Сбор был очень велик, и в тот вечер леди Арабелла была в самом счастливом настроении духа.

Я часто ездила в парламент слушать ораторов, среди которых блистал тогда Грэттан. Концерты и чтение с моими подругами наполняли мое время, и целый год пролетел с волшебной быстротой.

Я с тяжелым сердцем покинула Дублин, но мой долг обязывал меня совершить еще путешествие с моим сы­ном, прежде чем представить его государыне. Мы осмотрели Килкенни, Килларни с его черным озе­ром, Корк с его рейдом, Лимернэ и многие другие места.

В начале 1780 г. мы расстались с Ирландией и, пере­плыв канал, высадились в Голигеде. Дорога до Лондона крайне интересна, и Валлис представляет множество ве­ликолепных видов.

В Лондоне я представилась их величествам (Георг III (1738-1820)-английский король (с 1760 г.) из Ганноверской династии), при­нявшим меня с свойственными им добротой и любез­ностью. Я сказала им, что пользовалась необыкновен­ным спокойствием и удовольствием в их владениях, что мой сын в особенности извлек громадную пользу для своего образования из пребывания в английском уни­верситете, вследствие чего я па всю жизнь сохраню бла­годарность, доступную только сердцу матери, и что к чувству почтения к их величествам я присоединяю и чувство глубокой признательности. Королева ответи­ла мне:

- Я уже знаю и своими словами вы подтверждаете, что вы редкая мать.

Я возразила, что вряд ли заслуживаю подобного от­зыва и что в свою очередь слышала, что королева была примерной матерью и что ее прекрасная семья вполне заслуживает и оправдывает ее великую нежность. Ко­ролева заговорила о своих многочисленных детях и усомнилась, знаю ли я их всех. Я ответила утвердитель­но и выразила желание их видеть; королева обещала нарочно выписать их из Кью, чтобы показать их мне. Действительно, она приказала леди Голдернес привезти их на следующий день к завтраку и предупредить меня об их приезде. Я как могла выразила королеве свою благодарность за ее доброту. Я видела ее прелестных детей, действительно похожих на ангелов. Мы поехали в Бат и Бристоль и посетили все замки и королевские резиденции; откланявшись королю и королеве, мы по­ехали в Маргэт и оттуда на корабле в Остенде.

Оттуда мы приехали в Брюссель, где, пробыв несколько дней, оставили экипажи и часть людей, а са­ми отправились через Антверпен в Голландию, которую объехали всю: мы посетили Роттердам, Дельфт, Гаагу, Лейден, Утрехт, поселение братьев гернгутеров (Гернгутеры (Моравские братья)-религиозная секта в Чехии XV-XVII вв), Гаарлем. Я получила письмо от нашего посланника в Гол­ландии, князя Голицына, очень позабавившее нас. Он с большим юмором писал про инцидент с купцом, которо­го я приютила в нанятом мною помещении на судне и который, приехав к князю, передал ему нижайшее по­чтение от имени русской женщины, пользующейся его покровительством и путешествующей благодаря его щедротам. Князь долгое время не мог понять доброго голландца и счел его даже за сумасшедшего, но, рас­спросив его, где он меня видел и кто был со мной, он наконец догадался, что это была я, и смутил бедного купца, сказав ему мое имя. Дело в том, что в ту минуту, как «трешкоут» (Трешкоуты представляют из себя большие барки, кото­рые тянут лошадьми. Они состоят из одной чистенькой комнаты для богатых людей и большой общей комнаты, где каждый пас­сажир платит за свой проезд небольшую сумму денег; кроме того, были места на крыше, стоившие еще дешевле. Эти барки отправля­лись ежедневно в известные часы и прибывали в сэседние города также в определенное время), в котором я наняла комнату (руфф), собирался тронуться в путь, прибежал человек, очевид­но спешивший уехать Оставалось свободным только одно место на крыше; тогда, видя его беспокойство, я попросила его войти в мою комнату, что он и сделал с великим удовольствием. Он объяснил мне - наполовину по-голландски, наполовину на плохом немецком языке, что неотложные дела требуют его присутствия в извест­ный день в Гааге; мне пришла мысль скрыть свое имя, и я просила его пойти к нашему министру (он уверял ме­ня, что его знает) и сказать ему, что русская женщина, пользующаяся его покровительством, кланяется ему и просит его адресовать свои письма в Амстердам. Нам предстояло подняться по другому каналу, находившему­ся на другом конце города; чтобы попасть на него, при­ходилось пройти через весь город пешком, а так как до отхода следующего трешкоута оставалось два часа, я спросила его, как обыкновенно пассажиры проводят это время.

- Туземцы имеют здесь либо дела, либо знакомых и родных,- ответил он,-по так как вы иностранцы, я поведу вас в один трактир недалеко от пристани.

Я приняла его предложение, и мы едва могли удер­жаться от смеха, когда он стал нас угощать пивом, хле­бом и сыром.

Вернувшись в Гаагу, я свиделась еще раз с принцес­сой Оранской, которую искренно любила и уважала. Оба раза, когда я была в Гааге, она настояла на том, чтобы я ее посетила, хотя я отговаривалась неимением с собой других платьев, кроме дорожных; но она присла­ла ко мне свою воспитательницу, мадам Дункельман, пользовавшуюся полным доверием принцессы-матери в деле воспитания принцессы Оранской. Не распространя­ясь о всех ее прекрасных качествах, скажу только для ее характеристики, что она состояла в переписке с Фридрихом Великим, дядей принцессы Оранской. По ее настоянию я решила пренебречь этикетом по части костюма и поехала с дочерью во дворец в карете мадам Дункельман.

Мы ужинали у принцессы как в этот день, так и во все последующие, пока оставались в Гааге, а также и по возвращении из помянутой круговой поездки. Принц Оранский ужинал с нами; обыкновенно он за ужи­ном засыпал, несмотря на ранний час, но в этот раз он, сидя рядом со мной, даже не дремал. Он сказал мне, что любит засыпать за столом, но что я была так добра, что отогнала Морфея от его вежд. Я выразила сожале­ние, что он приносит мне такую большую жертву, а ког­да принцесса спросила меня, что мне говорил принц, я, стесняясь повторить его слова, сказала только, что он говорил мне любезности.

Я забыла упомянуть, что, намереваясь остаться в Лейдене всего два дня, чтобы повидать кое-кого из тех, с кем я сблизилась в первую поездку, я приняла предло­жение моего родственника, князя Шаховского, занять его апартаменты. После завтрака я отправилась к зна­менитому врачу Гобиеусу, которого я искренно уважа­ла. Старая служанка, открывшая мне дверь, сказала, что его нет дома, но я возразила ей, что знаю, что он не выходит и что он, вероятно, будет рад меня видеть, и попросила ее доложить, что княгиня Дашкова желает с ним проститься. Он услышал из соседней комнаты мой голос и вышел ко мне. Когда служанка открывала дверь, я увидела во внутренних комнатах князя и княги­ню Орловых, очевидно пришедших посоветоваться с до­ктором. Удивление мое было безгранично, тем более что я не знала, что они уехали из России. Мои немногие русские корреспонденты не сообщали мне никаких под­робностей о придворной жизни. Будучи уверена в том, что Россия в царствование Екатерины могла только про­цветать, и всецело поглощенная заботами о воспитании сына,, я просила их писать мне лишь о себе и о моих родных и друзьях. Я увиделась с Гобиеусом с удоволь­ствием, но, не желая прерывать его занятий, я не вошла в комнаты и, простившись с ним, пошла прогуляться пешком по городу и затем вернулась домой.

Не успели мы сесть за обед, как вошел князь Орлов. Не знаю, прочел ли он на моем лице, всегда ясно отра­жавшем мои мысли и чувства, что его посещение было столь же неожиданно, сколь неприятно, или он, по обыкновению, произнес первую фразу, пришедшую ему на ум, но он сказал:

- Я пришел к вам другом, а не врагом.

Никто ничего не ответил. Он взглянул на моего сына, и, может быть, совесть его заговорила, когда он вспом­нил все зло, что он мне причинил.

-Судя по мундиру вашего сына,- продолжал он,- он еще в кирасирском полку; я путешествую ради здоровья моей жены, состою еще на службе и числюсь командиром конногвардейского полка; если желаете, княгиня, я напишу императрице и попрошу ее перевести его в мой полк, вследствие чего он сразу будет повышен на два чина.

Я поблагодарила князя и, объявив, что по этому предмету я должна поговорить с ним наедине, встала из-за стола, попросила остальных продолжать обед, не дожидаясь меня, и удалилась в свою комнату с князем Орловым. Я не знаю, понял ли он мою деликатность; поблагодарив его еще раз, я попросила его отложить на время свои хлопоты, так как я уже обратилась к князю Потемкину, как к президенту военной коллегии, с про­сьбой сообщить мне, на что может надеяться мой сын, которого я предназначала к военной службе и кото­рый, благодаря своему образованию, имел возможность в ней отличиться; поэтому я не могла переводить его из одного полка в другой и должна была предостлвить го­сударыне, его крестной матери, решить его судьбу; своей поспешностью я могла бы обидеть Потемкина и оказаться невежливой по отношению к нему. По князь возразил, что не видит, чем бы Потемкин мог обидеться.

Я знала, что Орлов и Потемкин были в очень дурных отношениях, потому и сочла своим долгом сообщить Орлову, что я уже написала президенту военной колле­гии. Увидев, что я только теряю время в попытках объ­яснить ему свои мотивы, я сократила наше свидание, попросив его сообщить мне свой адрес, чтобы я могла осведомить его об ответе из Петербурга, и сохранить свое доброе расположение к моему сыну, которым мне, может быть, придется воспользоваться.

-Обещаю вам это,- ответил он,- трудно предста­вить себе более красивого юношу, чем князь Дашков.

Его красота немало беспокоила меня впоследствии и была источником огорчений и тревоги для меня. Я еще раз увидела князя Орлова в Брюсселе, где он остано­вился проездом в Париж, а оттуда в Швейцарию, где его жена должна была лечиться у Тиссо; тут же были еще Мелиссино (Мелиссино Иван Иванович (1718-1795)-куратор Москов­ского университета (1757-1763)), попечитель Московского универси­тета, его жена с племянником, фрейлина Протасова и девица Каменская. Все это общество сразу наводнило мою комнату, когда я и не знала, что он в Брюсселе; из них я была рада свидеться только с Мелиссино, челове­ком очень образованным, ровного и веселого характера; в течение нескольких лет он через день бывал у меня, но я не могла заниматься с ним одним, и среди разговора князь Орлов вдруг поверг меня в неописуемое смуще­ние. Глядя в упор на моего сына, он сказал:

- Я жалею, князь, что меня, вероятно, не будет в Петербурге, когда вы туда приедете; я убежден, что вы затмите фаворита, а так как с некоторых пор мне вме­нили в обязанность вести переговоры с отставленными фаворитами и утешать их, я с удовольствием занялся бы этим, если бы ом принужден был уступить вам свое место.

Эта странная речь заставила меня жалеть, что сын при ней присутствовал; я поскорее выслала его из ком­наты, прежде чем он сам успел ответить, я поручила ему написать доктору Бюртену, чтобы напомнить ему его обещание прийти на следующий день в девять часов и поехать с нами осматривать соседние возвышенности, где находилось много красивых местностей. Когда мой сын вышел, я выразила кн'язю свое удивление, что оч обращается с подобными славами к семнадцатилетнему мальчику и компрометирует императрицу; причем доба­вила, что я никогда не знала этих фаворитов; если неко­торые ее генерал-адъютанты и жили во дворце, то тому было причиной доверие к ним императрицы; попросила его никогда не говорить так в моем присутствии и еще менее п присутствии моего сына, которого я воспитываю в самом беспредельном уважении и преданности к своей государыне и крестной матери, и что я надеюсь, что он будет любимцем только хороших людей. Ответ князя Орлова был в его обычном стиле, и следовательно, не стоит его повторять. Через несколько дней он, к моему удовольствию, уехал в Париж, а я осталась в Брюсселе еще некоторое время, так как мне туда должны были переслать деньги.

Каждое утро мы отправлялись с доктором Бюртеном в окрестности города и составляли гербарий из расте­ний, не виданных мною у нас. По получении денег мы поехали в Париж. Я остановилась только на два дня в Лилле, спеша поскорей в Париж, где для меня была уже нанята квартира. Я с удовольствием узнала, что Орлов со свитой уже уехали, и была рада, что мой добрый старик Мелиссино с женой остались в Париже. С невы­разимой радостью я увидела Дидро, поцеловавшего меня с той теплой сердечностью, которою отличались его отношения к друзьям. Я встретила также в г. Малербе, в его сестре, в m-me Неккер и других старинных знако­мых те же дружеские чувства, которыми они почтили меня и в мое первое путешествие.

В это время в Париже было много русских, между прочим граф Салтыков (впоследствии главнокомандую­щий и генерал-губернатор в Москве) (Салтыков Иван Петрович (1730-1805) - фельдмаршал, ге­нерал-губернатор московский (1797-1804)) , его жена, Са­мойлов (племянник Потемкина) (Самойлов Александр Николаевич (1744-1814) - государ­ственный и военный деятель, с 1792 по 1796 г. - генерал-прокурор и государственный казначей, племянник Г. А. Потемкина) и граф Андреи Шу­валов (Шувалов Андрей Петрович (1745-1789)-сын П. И. Шува­лова, литератор, с 1787 г. член совета при Екатерине II, сенатор) с супругой. Последний жил в Париже уже два года, не заслужив ни уважения, ни любви. Так как он причинил мне хотя и мимолетное, но мучительное беспокойство, я считаю не лишним обрисовать злесь его характер. Это был человек большого ума, в совершенст­ве владевший французским языком, с удивительной лег­костью писавший стихи, довольно образованный, знав­ший хорошо в особенности французскую литературу, са­молюбивый, надменный, жестокий с подчиненными и ис­кательный и раболепный перед высшими - наиболее влиятельный в данную минуту человек был всегда для него божеством, капризный и скорый на заключение; часто действовал он вопреки здравому смыслу, так как ум его не обладал устойчивостью, порождающей здра­вое и прямое суждение. Он в конце концов помешался и так и умер сумасшедшим, не оплакиваемый даже семьей. Меня посещали многие знакомые, и мне прихо­дилось отдавать им визиты, что отнимало много време­ни, между тем как оно было драгоценно вследствие мое­го намерения оставаться в Париже недолго. Мне дали понять, что мне следует явиться в Версаль. Я ответила, что, несмотря на то что была графиней Воронцовой по отцу и княгиней Дашковой по мужу, я всегда чувство­вала себя неловко при дворе. Наконец мне ясно сказа­ли, что королева (Мария-Антуанетта (1755-1793) - французская королева, жена (с 1770 г.) Людовика XVI, который царствовал с 1774 по 1792 г., был свергнут резолюцией 1789 г. Людовик XVI и его жена были осуждены Конвентом и казнены) желает со мной познакомиться; на это я так же ясно объявила, что, хотя для меня лично всякое место безразлично, лишь бы оно не было слиш­ком неудобно, и хотя я не придавала значения знатно­сти рождения, так что вполне равнодушно могла видеть, что французская герцогиня, дочь разбогатевшего от­купщика, сидит на почетном месте (при версальском дворе им считался табурет), но в качестве статс-дамы императрицы российской не могу безнаказанно умалять свой ранг.

Несколько дней спустя m-me де Сабран, с которой я имеете завтракала у аббата Рейналя (Рейналь Гийом-Томас-Франсуа (1713- 1796) - француз­ский историк и социолог, сотрудничал в «Энциклопедии» Д. Дидро), сказала мне, что королева желает, чтобы я приехала в Версаль к m-me де Полиньяк, где будет находиться и она, и что вследствие отсутствия придворного этикета мы обе бу­дем чувствовать себя свободнее. Я часто завтракала у аббата Рейналя. Дидро, несмотря на свое слабое здо­ровье, посещал меня почти ежедневно. Когда я сидела по вечерам дома, у меня собиралось целое общество; по утрам я посещала мастерские лучших артистов, кроме тех дней, когда Гардель обучал танцам моих детей, а один ученик Даламбера (Д'Аламбер Жан-Лерон (1717-1783)-французский матема­тик, механик и философ-просветитель, иностранный почетный член Петербургской Академии наук (1764)) повторял с моим сыном ма­тематику и геометрию. У меня очень много времени от­нимал и Гудон (Гудон Жан-Антуан (1741-1828) - французский скульп­тор, автор бюстов Ж.-Ж. Руссо (1778), О. Г. Mирабо (1791), Ж.-Б. Мольера, статуи Вольтера (1781), )делавший по настоянию моей дочери мои бронзовый бюст. Когда он был готов, я не могла не заметить, что французские артисты обладают слишком изящным вкусом, чтобы изобразить меня такою, какою меня создал господь бог, и что он изобразил француз­скую декольтированную герцогиню, а не ту скромную и простую Нинетту, какою я была.

У Неккера я познакомилась с епископом Отенеким и с Гибером, автором тактики, столь нашумевшей. Встре­тилась я и с Рюльером, которого я знавала в период его пребывания в России в эпоху восшествия на престол императрицы. Я заметила, что он был в смущении, веро­ятно вспомнив, что я отказалась его принять в первое свое пребывание в Париже. Подойдя к нему, я сказала, что я слишком горда и слишком хорошего мнения о нем, чтобы думать, что мои друзья 1762 г. перестали быть ими; что я очень рада его видеть, и если госпожа Ми­халкова (под этим именем я путешествовала в первый раз), не желая никому показываться, пожертвовала удовольствием, которое ей доставило бы его общество, то у княгини Дашковой нет никаких оснований посту­пать так же. Я сказала ему, что буду с удовольствием принимать его, когда ему угодно, по не стану ни читать, ни слушать его книги, несмотря на то что местами она, вероятно, представила бы для меня большой интерес. Рюльер остался доволен моими словами и посетил меня несколько раз. Малерб, его сестра, еще несколько лиц, в особенности Дидро, который был достоин доверия вследствие своей природной искренности и дружбы ко мне, уверяли меня, что Рюльер отзывался обо мне са­мым лестным образом, но привели мне несколько суж­дений его об императрице, которые я не могла распрост­ранять. Каково было мое удивление, когда двадцать лет спустя, в эпоху, когда все во Франции было перевернуто вверх дном и когда клевета, неприличие, разнуздан­ность- плоды разногласий и партийности - говорили и печатали все, что диктовали им злобные страсти, како­во, говорю, было мое удивление, когда я прочла в бро­шюре, озаглавленной «Мемуары о революции 1762 г.» Рюльера, что я была любовницей графа Панина, дяди моего мужа, который по возрасту мог быть ему отцом. не только что моим, и что я была беременна от него (в таком случае я должна была носить своего сына один­надцать с половиной месяцев, так как он родился 12 мая). Кроме того, в этой книге было и еще много всякой лжи. Однако я вспомнила, что Рюльер несколько лет прослужил в министерстве иностранных дел и ч го он со своим умом и знанием не мог бы написать, ч го при бракосочетании Петра III с принцессой Цербтской (впоследствии Екатериной II) в контракт было включе­но условие, что в случае смерти императора престол пе­реходит к ней; самый невежественный новичок в дипло­матии не мог бы написать подобной нелепости, так что я утешилась и сняла всякую вину с памяти Рюльера; си бывал у меня почти каждый день в этот период, видел мою любовь к мужу и знал мои принципы вообще; по­этому я и не сомневалась более, что это мнимое сочине­ние Рюльера было апокрифическое.

В назначенный час я с детьми поехала в Версаль. Королева ожидала меня в апартаментах Жюля Полиньяка. Ее величество пошла ко мне навстречу и обошлась со мной очень ласково. Я сидела рядом с ней на диване, дети мои с другой стороны вокруг круглого столика, и мы непринужденно болтали. Она говорила с моими де­тьми о танцах, в которых, как она слышала, они были особенно искусны, и прибавила, что, к ее большому со­жалению, ей вскоре придется лишить себя этого удо­вольствия.

-Почему же? - спросила я королеву.

-К сожалению, во Франции нельзя танцевать по­сле двадцати пяти лет.

Я, как настоящая простушка, забыв пристрастие ко­ролевы к картам, возразила, что следует танцевать, по­ка ноги не отказываются служить, и что танцы гораздо полезнее и естественнее азартных игр.

Королева ответила, что она смотрит точно так же, и когда я потом думала и старалась припомнить, не была ли королева недовольна тем, что я сказала, я не могла припомнить ни малейшего признака недовольства в ее лице или в голосе. На следующий день, приехав в Па­риж, я узнала, что все уж передавали друг другу вы­рвавшуюся у меня фразу. Доказательство внимания ко мне публики, которым это, быть может, объясняется, не произвело на меня такого впечатления, чтобы уравнове­шивалось неприятное чувство, какое я испытывала при повторении этого рассказа, так как похоже было, будто я хотела дать урок королеве. Ее величество продолжала любезно обходиться со мной, и благодаря ей я получила разрешение повести моего сына осмотреть воспитатель­ное заведение Сен-Сир, куда мужчинам не было досту­па. Нас повезли туда из Версаля в придворных каретах; госпожи де Полипьяк и де Сабрап с каждым своим при­ездом в Париж передавали мне любезные приветствия от ее величества.

Я узнала от Дидро, что Фальконет (Фальконе Этьенн-Морис (1716-1791) - французский скульптор, создатель памятника Петру I (Медный всадник) в Пе­тербурге) и его ученица m-lle Колло (Колло Мари-Анна (1748-1821) - французский скульптор, представитель классицизма, работала в России в 1766-1778 гг. Автор модели головы Петра I для памятника «Медный всадник», бюста французского скульптора Э.-М. Фальконе (1773) и др )находились в Париже; я велела им пе­редать, что они доставят мне большое удовольствие, ес­ли приедут ко мне на чашку чая. Они приняли мое при­глашение, и m-lle Колло рассказала мне, что она нака­нуне встретила у одной подруги бывшую гувернантку детей графа Шувалова, получавшую от него маленькую пенсию и часто посещавшую дом Шуваловых, и имела с ней очень горячий спор о нас и о моем сыне. Я никогда не видела этой особы и потому, любопытствуя знать, что она могла говорить на мой счет, я попросила m-lle Колло сообщить мне предмет спора и из ее слов заключила, что гувернантка несомненно повторяла слы­шанное ею в доме графа Шувалова. Она утверждала, что я намерена провести моего сына в фавориты и вну­шаю ему честолюбивые замыслы, но что достаточно только огласить подобные планы, чтобы они никогда не осуществились бы. М-11е Колло, которую я постоянно видела в мастерской Фальконета в Петербурге и у себя в доме, прожив долгое время в России, умела оценить меня и знала, что мои принципы не позволяли мне, ни как постороннему человеку, ни тем более как матери, проводить князя Дашкова в фавориты; я всегда чужда­лась и тех, которые были у Екатерины Великой, делав­шей мне честь иногда стеснять себя для меня во многих случаях. Действительно, ее величество, даже когда мы оставались втроем с фаворитом, обращалась с ним при мне как с генералом, пользующимся ее доверием и ува­жением. Слова m-lle Колло повергли меня в сильное волнение. Само собой разумеется, что меня тревожил не страх, что мой сын не попадет в фавориты, а опасение, что настоящий фаворит, боясь соперничества сына, бу­дет тормозить его службу и даже вовсе удалит его от императрицы под тем предлогом, что я питаю оскорбительные для ее величества замыслы; мое беспокойство было тем более простительное, что я уже испытала на себе могущество фаворитов, прикрывавших свое често­любие личиной любви. М-11е Колло удивилась моему волнению, но, когда я объяснила ей, в чем дело, она нашла его вполне естественным и искренно сочувствова­ла мне; мою тревогу увеличивало еще то обстоятельст­во, что я все еще не получала ответа от Потемкина, а я, сознаюсь, была настолько тщеславна, что думала, что, несмотря на небрежность Потемкина, он не посмел бы так поступить со мной, если бы не был убежден в своей безнаказанности и в равнодушии императрицы ко мне.

Тотчас по уходе m-lle Колло я послала сказать Мелиссино, что желала бы переговорить с ним и прошу его зайти ко мне сегодня вечером. Я сообщила ему мою тревогу, которую он, однако, значительно облегчил.

- Напрасно, княгиня, вас тревожит эта сплетня,- ответил он, - источник ее известен; я могу засвидетель­ствовать, с каким негодованием вы отвергли в Брюсселе эту мысль, высказанную князем Орловым. Впрочем, вы сейчас же можете совершенно уничтожить значение слов графа Андрея Шувалова; он повторяет их за кня­зем Орловым, сказавшим их в моем присутствии за обе­дом у Шувалова; он объявил себя даже готовым дер­жать пари, что князь Дашков будет фаворитом, сооб­щая это конфиденциально Самойлову. Самойлов был у меня сегодня; он намеревается зайти к вам; если вам угодно, я также приду и, сделав вид, что вы мне ничего не говорили об этой глупой сплетне, когда вы заговори­те о ней, я просто расскажу все, что знаю о ной, как очевидец сцены в Брюсселе.

Я последовала совету Мелиссино. На следующий день я сказала Самойлову, как я была неприятно пора­жена накануне, узнав, что какая-то пеленая мысль Орлова получила распространение и могла повредить служебной карьере моего сына. Самоплов уверил меня, что как Орлов, так и Шувалов (несмотря на свой поэти­ческий талант) нередко высказиг.ллп необыкновенные мысли, с которыми никто не мог согласиться.

- Но как же сделать извести им где следует, что этот план составляет измышление князя Орлова и, к несчастью, попал па язык Шувалову? Как мне объяс­нить, не делая сплетен, недостойных и императрицы и меня, что я не только не строю столь нелепых планов, но и прихожу в ужас от того, что они зародились в го­лове Орлова.

- Императрица знает вас слишком хорошо, княги­ня,- ответил Самойлов,- чтобы поверить зтому; впро­чем, я вернусь в Петербург за год до вашего возвраще­ния туда; если вы позволите, я передам все, что слышал сейчас, моему дяде Потемкину и буду счастлив доказать на деле все мое уважение и благодарность к вам и вместе с тем предупрежу князя о том, что на вас взво­дят эту клевету.

Я поблагодарила его за участие и согласилась на его предложение, но не могла не высказать, что не привык­ла к тому, чтобы мне не отвечали на мои письма, ввиду того что даже коронованные лица относились ко мне иначе. Самойлов с живостью ответил, что Потемкин не мог не ответить мне и письмо его, вероятно, затерялось.

Самойлову хотелось видеть модели и планы укрепле­ний, которых нельзя было осмотреть без особого разре­шения от двора. Шувалов целых восемь месяцев все обещал ему достать разрешение; я объявила ему, что мною уже получено позволение для моего сына и что на следующий день он может вместе с ним пойти их смот­реть. Я пригласила его к обеду на следующий день и вечером в оперу. В моем распоряжении была ложа мар­шала Бирона в Опере и во Французском театре. Этот Вирой представлял из себя тип старинного изысканно-воспитанного вельможи; он очень полюбил мою дочь; она делала из него все, что хотела, так что он нередко певал арию: «Qnarid Biron voulut danser, quand Bi-ron...» (Как Бирон соблаговолил танцевать (франц.)) и т. д. и сам танцевал по а собственное пение.

В начале марта я уехала из Парижа, мы поехали через Верден, Мен, Папсн, Бсзпнсон в Швейцарию. Я останавливалась по дороге во всех городах, имевших военное значение, дабы мой сын мог ознакомиться с во­енным искусством во Франции. Мы получили разреше­ние на осмотр всего интересовавшего нас, а в Люневил-ле нам показали даже маневры, чего никогда не делали для частных лиц.

В Берне я встретилась с некоторыми старыми знако­мыми, а в Женеве-с Крамерами и Гюбером, прозван­ным Птицеловом вследствие того, что любил соколиную охоту и отлично знал жизнь птиц. Этот замечательный своим умом и способностями человек питал ко мне ис­креннюю дружбу, он подарил мне портрет Вольтера своей работы, и мы расстались самым сердечным обра­зом. Остервальд, известный своими процессами против

Фридриха Великого, в которых он отстаивал свои дво­рянские права, сопровождал меня из Невшателя а глубь страны, чтобы осмотреть интересные деревни Локль и Шо-де-Фон и их окрестности. Мы с этой целью наняли местные экипажи, так как дороги были немного узки. Благодаря здравому смыслу, познаниям и добро­душию этого славного старичка, поездка наша была весьма приятна. Его дочь помогала ему в управлении его типографией. Я купила у него несколько кит и, за­платив за них вперед, попросила его послать их в Ам­стердам моим банкирам Паю, Рику и Вилькинсону.

Я с удовольствием и некоторой грустью снова увида­ла Женеву и Лозанну, так как эти два города напоми­нали мне то счастье, которое я испытала в них в обще­стве моего друга m-me Гамильтон.

Мы поехали в Турин через Савойю и Мон-Сенис. Я встретила очень любезный прием со стороны их вели­честв и всей королевской семьи. В это время при турин­ском дворе не было русского министра, так что меня представил ко двору английский министр, сын лорда Бюта и племянник министра Мекензи, с которым я была очень дружна в Лондоне. Мы осмотрели военную школу, и по приказанию короля нам показали все, что было в ней достопримечательного. Молодой барон Эльмпт, ли-вонец по рождению, подданный императрицы и сын ге­нерала барона (а впоследствии графа) Эльмпта, слу­шал лекции в королевской военной академии. Он дурно себя вел и наделал глупостей, которые могли бы повести к исключению его из академии и стыду для него; я по­просила британского министра, мистера Стюарта (Ste­wart), взять его под свое покровительство, пока я не напишу его отцу, пользовавшемуся большим уважением в России, чтобы он его отозвал.

Король сардинский (Виктор-Амедей III - король Сардинии) очень гордился укрепления­ми, сооруженными им в Александрии, и рсшппю обере­гал их от посторонних глаз, так что их показывали ино­странцам только с особого разрешения короля. Он был настолько добр, что при нашем проезде через Александ­рию велел показать моему сыну все без исключения укрепления. Мы поехали через Нови и Геную и остано­вились на несколько дней как в Генуе, так и в Милане, чтобы осмотреть в подробностях все достопримечатель­ности. Граф Фирмиан, министр императора, управляв­ший герцогством, был очень хороший и просвещенный человек; его обожали в области. Он был очень любезен с нами и помог нам осуществить нашу поездку на озера Маджиоре и Лугано и на Борромейские острова; на этом пути не было почтовых станций и лошадей; он ве­лел поставить смены лошадей в известных пунктах, и мы удобно и без задержек совершили нашу поездку. Красоты природы привели нас в восторг, и мы с трудом расстались с этой местностью, показавшейся нам зем­ным раем. На открытом воздухе росли всевозможные сорта лимонных и апельсинных деревьев так же свобод­но, как у нас береза и липа; одни стояли в цвету, другие были покрыты спелыми фруктами. Огромное здание, на­чатое одним из Борромеев и не доведенное им до конца, казалось, было слишком обширным для летней резиден­ции даже коронованных особ, и размеры его могут быть объяснены разве только тем, что он был племянником папы, который в те отдаленные времена мог удовлетво­рять самые широкие и расточительные замыслы.

Мы пробыли по два дня в Парме и Модене и остано­вились во Флоренции, где посвятили целую неделю осмотру знаменитой картинной галереи, церкви, библио­теки и великогерцогского кабинета естественной исто­рии. Его королевское высочество приказал дать мне все дублеты, которые я пожелаю иметь, вследствие чего я получила много окаменелостей не только местных, но со всего земного шара, собранные Великим (Комо Комо Великий Фарице - итальянский князь), благо­даря которому возродилась и расцвела наука в Италии.

Затем мы отправились в Пизу. Это красивый городе пятнлднатнтысячпым населением и считается вторым в Тоскане. Страбон (Страбон (64/63 до н. э. - 23/24 н. э.) - древнегреческий географ и историк, автор «Географии» (в 17 кн.) )говорит, что он был основан арка-дяпами по возвращении с Троянской войны (Троянская война воспета Гомером в «Илиаде» и «Одиссее», десятилетняя война союза ахейских царей во главе с Агамемно­ном - царем Микен против Трои (города Малой Азии) заверши­лась победой ахейцев и разрушением Трои). Другие ученые уверяют, что он был основан значительно рань­ше Пелопсом (Пелопс - в греческой мифологии сын малоазийского царя Тантала. На пиру у себя Тантал подал богам мясо убитого им сына. Разгневанные боги оживили Пелопса. Став мужем дочери царя Элиды, Пелопс унаследовал власть в Элиде и распространил ее на всю Южную Грецию, название которой «остров Пелопоннес» древние греки связывали с Пелопсом), сыном фригийского царя Тантала. Как бы то ни было, Пиза значилась в числе двенадцати главных городов Этрурии. После падения империи в одиннадцатом столетии она господствовала на море. В 1509 г. она перестала быть республикой, и Меди­чи (Медичи - герцоги флорентийские, в 1434-1735 гг. (с пере­рывами) правили Флоренцией. При Медичи Козимо II (1609-1621) начинается упадок Флоренции), желая обезопасить себя от пизанцев (в 1609 г. обнаруживших стремление к независимости), постоянно старались ее ослабить. Пиза - город довольно большой и красиво выстроенный, но вследствие малочисленности жителей, сравнительно с его величиной, он кажется немного пустынным. Промышленности у него нет ника­кой, хотя река Арно, протекающая посреди города, ка­залось, могла бы способствовать ее развитию. В нем есть только фабрика стальных изделий. К самым заме­чательным памятникам старины относится собор, вы­строенный в одиннадцатом веке и украшенный добычею, отнятою пизанцами у сарацин. У него три великолепные бронзовые двери работы Джиованни да Болонья (Болонья Джованни (Жан Булон, 1524-1608) - итальян­ский скульптор, последователь Микелаиджело. Главные его произ­ведения: «Похищение сабинянок» (во Флоренции), «Меркурий и Психея» (в Версале), «Летающий Меркурий» (во Флоренции), кон­ная статуя Козимо I (во Флоренции), изображения на бронзовых дверях Пизанского собора), изображающие Страсти господни. Весь собор мрамор­ный и украшен 74 колоннами; из них 62 сделаны из восточного гранита. В соборе есть дне колонны из пор­фира и четыре картины Андреа дель Сарто (Андреа дель Сарто (1486-1530) - итальянский живописец эпохи Возрождения). Любитель естественной истории заметит, что одна из малень­ких колонн, поддерживающих кафедру, составлена из кусочков разных сортов порфира, соединенных между собой пастой из простого порфира. Комиссар дал и мою честь великолепный обед, а после обеда повел нас на двор г-жи Розальмины смотреть игры - il jocco del роnte (Игра на мосту (итал.) ), устроенные специально для меня. Противники, носящие название своих приходских церквей, Санта Ма­рия и Санто Антонио, вступают в бой на мосту. На них каски и шлемы, они одеты в длинные плащи. Ндипсшен ное их оружие состоит из плоской дубины с двумя руко­ятками. Пизанцы так любят эти турниры, что нередко и них принимают участие вельможи. Они происходили каждые пять лет, но, кажется, будут прекращены; вели­кий герцог, не воспрещая вовсе, затрудняет, однако, их осуществление, объявив, что сорок восемь депутатов or обеих сторон обязаны нести ответственность за послед­ствия турнира, возмещать убытки и содержать семьи убитых не только местных крестьян, но и флорентийских и ливорнских, нередко приезжающих померяться сила­ми с пизанцами. Часто эти игры порождали ссоры п дуэли. Все высшее общество принимало в них участие, п дамы носили цвета своих приходов. Матери и сестры ссорились между собой, если по мужу принадлежали к разным приходам. Я провела время большой жары и малярии на морских купаньях в Пизе. В этот период времени путешествие является небезопасным ввиду сип репствующей малярии. В Пизе я жила у нашего пред ставителя, графа Мочениго. У него был собственный дом, где мы и расположились очень удобно. Этот хоро ший, честный человек жил с своей семьей по старинным обычаям. Он занимал с женой и дочерью одну комнату, другую предоставил своему сыну, а третья служила ему кабинетом. Остальную же часть дома он предостмиил мне. На берегу моря я наняла отличный дом. Нам отпускали из герцогской и публичной библиотеки и из разных монастырей все книги, какие я только хотела. Я установила целую систему чтения в хронологическом порядке и по предметам чтения. В восемь часов утра, после завтрака, мы с детьми отправлялись в самую большую комнату на северной стороне дома. В один­надцать часов мы закрывали ставни и читали поочеред­но вслух до четырех часов. Затем мы одевались и в пять часов обедали. После обеда мы еще занимались чтением один час; тогда уже наставало время, когда можно бы­ло, не задыхаясь от жары, открывать окна и гулять вдоль канала. Это место было единственным, где можно было дышать свежим воздухом; но оно было запущено и завалено всяким мусором. Я велела его расчистить на свой счет, посыпать гравием и поставить скамейки. Мы задыхались от жары и недостатка воздуха, так что я писала одной своей подруге, что если ночью мы и не жаримся от солнца, то, вероятно, какой-нибудь злой дух выкачивал из Пизы весь воздух пневматической ма­шиной.

Несмотря на это, я всегда с удовольствием вспоми­наю о пребывании нашем на этих купаньях, так как смею сказать, что в эти девять недель на наших чтениях мой сын прочел столько книг, что для прочтения их лю­бому молодому человеку понадобился бы целый год, и что чтение это производилось по такой строгой системе, что он вынес из него несомненную пользу.

28 июня, в день восшествия на престол императрицы, я дала большой бал в общественной зале, на который пригласила всю знать Пизы, Лукки и Ливорно. Всего было четыреста шестьдесят человек; несмотря на это, расход был невелик, так как его потребовалось только на угощение, па иллюминацию во дворе и на свечи. Жизнь наша вообще текла монотонно, если не считать этого бала и поездки на иллюминацию собора, пред­ставляющую из себя действительно поразительное зре­лище, и на лодочные гонки на Арно (Призом служил кусок красной материи, приблизительно в пятьдесят дукатов. Магистраты города стояли частью у места отправки, частью у конечного пункта; к нашему удивлению и сму­щению, гребцы были без рубашек и имели на себе только кальсоны). Мы посетили Лукку (Прежде всего мы посетили собор. С внешней стороны он не особенно красив, внутри поражает приятным готическим стилем. Купол раскрашен уроженцами Лукки, Колли и Санкашиани. На левой стороне собора стоит маленькая часовня, в которой хранится чудотворное распятие Volto Santo; оно находилось сперва в церкви С.-Фреддиано и само перенеслось в то место, где хранится теперь. Его показывают всего только три раза в год или в случаях особен­ной опасности для государства. В церкви Santa Maria Corte Landini есть картина Гвидотти (Гвидотти Паоло (1569-1626) - итальянский художник) «Рождество Христово» и две картины Гвидо (Рени Гвидо (1575-1642) - итальянский живописец, пред­ставитель болонской школы. Из его картин наибольшей популярностью пользуются «Распятие св. Петра» (находится и Ватиканской галерее), плафон «Аврора» в палаццо Распильози (Рим), «Избиение младенцев», «Подвиги Геркулеса» (в Луврском музее в Парили) и др. В Эрмитаже имеется одиннадцать картин («Поклонение волх­вов», «Похищение Европы», «Юность богоматери» и др.)). Дворец республики - самое замечательное здание города. Управление страной аристократическое; члены совета не должны быть моложе двадцати пяти лет. В настоящее время около двухсот сорока совершеннолетних дворян; дворянское достоинство наслед­ственно, хотя его и можно приобрести иногда за известную сумму денег или в награду за особенные заслуги. Дворяне разделяются на две конгрегации, состоящие каждая из девяноста лиц и тридцати помощников, которые поочередно исполняют обязанности членов совета на один год; они выбирают членов новой конгрегации из числа дворян, не участвовавших в последней, так как нельзя чис­литься в конгрегации два года кряду. Должностные лица также выбираются каждый год из числа дворян, кроме высшей магистра­туры, состоящей из девяти старейшин (anziani) и гонфалоньера, меняющихся каждые два месяца. Лица, предназначенные для заня­тия должностей гонфалоньера и старейшин, выбираются сонетом из тридцати шести лиц, которые с помощью еще восемнадцати това­рищей выбирают еще несколько магистратов. Эти выборы произ­водятся с большой торжественностью, носят название «rinnovazione della pasca», так как по этому случаю возобновляется и избира­тельный ящик. Смотря по количеству подданных, эта «rinnovazione» происходит каждые два с половиной или три года. Выбираются сто восемьдесят дворян, из которых девять должны произвести вы­боры; они носят название «assortitori»; прежде всего они выбирают гонфалоньера, а затем и членов высшей магистратуры (Sopremo magistrate). «Assortitori» под большим секретом опускают билетики с именами десяти избранных ими лиц; каждые два месяца из ящика вынимают десять билетиков для образования совета девяти старцев и гонфалоньера которых в свою очередь выбирают из числа лиц, избранных во время «rinnovazione». Законодательная и высшая власть принадлежит соединенному совету обеих конгрегации. Боль­шинство законов могут пройти только при наличности восьмидесяти дворян и тремя четвертями голосов всего собрания. Гонфалоньер и старейшины, представляя князя или государство, имеют право предложить тот или другой проект на обсуждение. Гочфалоньер носит титул князя и ему воздают почести как главе государства, но он совершенно лишен возможности злоупотреблять своим поло­жением. Вход во дворец республики, где он живот, охраняется стражей, состоящей из семидесяти швейцарцев, находящихся на иждивении государства. Исполнительная власть принадлежит ста­рейшинам и гонфалоньеру, но отчасти и рачным магистратам. Третья государственная власть, судебная, принадлежит всецело пяти аудиторам Один из них, подеста, ведет уголовные дела, остальные четверо - гражданские. Судьи - всегда из других обла­стей, как и во многих других итальянских городах, дабы они не оказались пристрастными вследствие родстпснных и дружеских свя­зей Когда подеста произносит смертный приговор, он его посылает в сенат, который исполняет его или милует преступника. В торже­ственных случаях подеста песет п руках серебряный жезл с девизом республики «Свобода» и с изображением пантеры, символа силы, на конце. Полиция п Луккс очень строгая, она состоит из сорока сбиров; два небольших отряда сбиров ходят по городу ночью в со­провождении гайдука в ливрее главы республики. В случае надоб­ности он бывает свидетелем. Ношение оружия воспрещено, вслед­ствие чего гражданин, у которого обнаружено холодное оружие, на следующий же день приговаривается к каторжным работам, а так как в Луккской республике нет каторги, то преступников посылают в Геную, где их охотно принимают. Если же у него най­дено огнестрельное оружие, его также приговаривают на каторгу, но предварительно три разя вздергивают на дыбу. Иностранцам несколько лет тому назад разрешено носить шпаги. В республике более ста двадцати тысяч жителей; из них двадцать шесть - два­дцать девять тысяч живут в городе, так что в общем на каждую квадратную версту приходится пять тысяч двести восемьдесят три человека; во Франции их всего девятьсот. Земледелие в цветущем состоянии; земля родит сам пятнадцать, сам двадцать, и одно и то же поле дает три урожая в два года. В Лукке выделывается отличное масло; она славится и своими шелками. Большая часть товаров отправляется в Ливорно, другая в Виареджио, который расположен в четырех верстах от Лукки и служит ей портом. Ино­странцам оказывается широкое гостеприимство, а когда бывают спектакли, то, по словам сведущих людей, выбор пьесы всегда пре­восходный ) и Ливорно, отличающийся густым населением в сорок три тысячи жителей.

Торговля очень оживленная вследствие porto franco (Свободный порт (итал.),т. е. порт, пользующийся правом беспошлинного ввоза и вывоза товаров. (Прим, составителя)) и других благоприятных обстоятельств, Я осмотрела и новый карантинный госпиталь, основанный герцогом Леопольдом (Герцог, кажется, осторожнее и благоразумнее своего брата, императора Иосифа (Иосиф II (1741-1790) - австрийский эрцгерцог (с 1780г.; в 1765-1780 гг. - соправитель Марии-Терезии, своей матери); император Священной Римской империи германской нации, с 1780 г. проводил политику так называемого просвещенного абсо­лютизма). Он пользуется любовью и уважением своих подданных, благодаря чему он мог запретить чтение в страстной четверг во всех церквах буллы папы Григория VIII in coenurn domini (лат. «за трапезой господней»), провозглашавшей преимуще­ство папской власти над светскою (In coena domini (лат. «за трапезой господней») - началь­ные слова буллы, изданной папой Урбаном V (1362-1370), возоб­новленной Пием V в 1567 г., Урбаном VIII в 1627 г. Эта булла провозглашала преимущество папского престола над светской вла­стью и должна была ежегодно читаться во всех церквах) ), и в особенности любовалась порядком и чистотой, царившими в нем. В это время в нем находи­лось несколько лиц, приехавших из зараженных мест. Я вспрыснула платки моих детей уксусом vinaigre des quatre voleurs («Уксус от четырех воров» (франц.) - название туалетного уксуса. Под «ворами» в названии подразумеваются болезни. (Прим. составителя) )и, пока мы были в здании, поминутно давала им нюхать уксусу с камфорой, и комендант гос­питаля, сопровождавший пас и по приказанию герцога показывавший мне великолепное здание, в котором не была упущена ни одна предосторожность, выразил свое удивление моему мужеству. По-видимому, ему было приказано сообщать герцогу все замечания знатных по­сетителей, так как когда я, похвалив это благодетельное учреждение, высказала желание иметь его устав и пра­вила, для сообщения их русской императрице, ввиду то­го что целый ряд ее великих завоеваний приближал нас с каждым днем к климатической полосе, богатой разны­ми эпидемиями,- через несколько дней комендант при­нес мне от имени герцога план госпиталя и все подроб­ности, касающиеся управления им; впрочем, я сказала это, скорее, как комплимент, чем как мысль, которую бы надеялась действительно осуществить. Я поручила ему передать герцогу мою глубокую благодарность и ска­зать ему, что при первом случае я перешлю все это императрице.

Через несколько дней я, действительно, послала их к государыне с Львовым (Львов Николай Александрович (1751-1803) - русский ар­хитектор, художник, поэт, музыкант, член Российской Академии (с 1783 г.) ), возвращавшимся в Петер­бург. Я написала императрице письмо, в котором, наде­ясь на ее снисходительность, сказала, что я восемь ме­сяцев тому назад писала военному министру князю По­темкину, чтобы отрекомендовать ему моего сына и узнать, был ли мой сын повышен в чине за последние двенадцать лет, так как ее величество, назначив его в лейб-кирасирский полк, велела повышать его в чинах, как будто он находился на действительной службе; не получая ответа и признаваясь императрице, что я слиш­ком горда, чтобы допустить мысль о том, что меня хотят унизить, я писала, что испытываю гораздо более тягост­ное ощущение и глубокую печаль при мысли, что ее ве­личество равнодушна ко мне и моим детям; я умоляла императрицу успокоить меня на этот счет, повысив сын;! в чинах и взяв его под свое покровительство, так как ч приложила все усилия к тому, чтобы дать ему воспита­ние, которое позволило бы ему быть полезным своему отечеству и отличиться как талантами, так и усердием. Наконец, я смело и открыто попросила ее уведомить ме­ня, на что я могу рассчитывать для моего сына, состав­лявшего единственный предмет моих забот, которым, возвращаясь на родину, после того как ему всюду оказывали почет, не должен был оказаться в принижен­ном положении, соответственном чину, который он полу­чил, когда был четырехлетним ребенком.

Мы поехали в Рим через Сиену. Из всех лиц, оказав­ших нам внимание, особенной любезностью отличался кардинал Берни Берни (Франсуа-Иоахим-Пьер - кардинал и министр Людови­ка XV, в 1744 г. - член Французской Академии, с 1769 г. - фран­цузский посол в Риме; его стихотворные произведения изданы в со­брании его сочинений в 1797 и 1825 гг). Его кротость, вежливость и ум привлекали к нему все сердца. Я часто обедала у него, а он нередко сидел у меня по вечерам. Он был польщен, когда я цитировала одно из его посланий, помещенных в собрании сочинений аббата Берни. Там же я познакоми­лась с Байерсом. Это был очень образованный англича­нин, живший в Риме уже 25 лет и безумно любивший искусство. Благодаря ему мне не надо было никакого чичероне.

В соборе св. Петра я видела папу (Пий VI - папа римский (1775-1799)) ; он обошелся со мной очень милостиво и, по-видимому, был доволен похвалой, с которой я отозвалась о предприятии его святейшества очистить всю Via Appia, пролегающую по Понтинским болотам. Я сказала папе, что желаю непре­менно ее видеть и сочту для себя счастьем и честью первой проехать по ней в Неаполь.

- Предупредите меня за несколько дней до вашего отъезда - ответил он мне,- чтобы вас везде ожидали лошади, так как нет еще ни почты, ни приспособлений, необходимых для путешественников.

Он долго, как знаток и ценитель, говорил со мной о доагогениых памятниках искусства в Риме; он положил основание музею в Ватикане, где он уже собрал много отличных статуй, ваз, картин и пр.

Время в Риме прошло для меня весьма приятно. Я не выезжала в свет и, следовательно, не теряла вре­мени на визиты. В восемь часов утра, а иногда и рань­ше мы в экипажах ездили осматривать памятники ис­кусства либо в городе, либо в окрестностях. Эти поездки продолжались до трех с половиной часов; затем я спе­шила обедать, так как после обеда ко мне приезжали художники пить чай, который я получала из России с каждым курьером. Два Гакерта (Гакерты - немецкие художники, пять братьев: Якоб Фи­липп (1737-1807), пейзажист, жил в Стокгольме, Париже и Неа­поле, где состоял придворным королевским живописцем; Иоанн Готлиб (ум. 1773), Георг Абрагам (1755-1805), Карл (1740-1800), Вильгельм (1748-1780), портретист), один с резцом, дру­гой с карандашом, Гамильтон (Гамильтон - английские художники: Гевин (1730-1795), жил в Риме, известны его фрески на вилле Боргезе; Вильям (1751 - 1801), автор иллюстраций к Шекспиру и портретист) с пастелью работали в моей гостиной и превращали ее в очень привлекатель­ную мастерскую. Я спрашивала их мнения насчет произ­ведений искусства, виденных утром, а мой сын учился у Гакерта делать офорты.

Я познакомилась и с m-me Дамер, путешествовавшей со своей теткой, леди...; глубокие познания соединялись V ней с умом, талантом и необычайной скромностью. Она была отличным скульптором, превосходя многих даже известных товарищей по искусству, и прекрасно владела латинским и греческим языком.

Я была два раза в Тиволи. Все свободное от моих поездок время я проводила в соборе св. Петра; я не могла вдоволь налюбоваться его размерами и пропорци­ональностью, благодаря которым он не казался таким громадным; я более всего увлекалась архитектурой, к которой питала особое пристрастие. Я встретила одного молодого русского художника, ученика Петербургской Академии художеств, и выхлопотала ему позволение ко­пировать и изучать картины во дворцах разных вель­мож Однажды Байере сопровождал меня в одной из моих поездок; когда мы ее завершили, времени все-таки оставалось еще много.

- Куда нам пойти?- спросила я его.-До обеда остается еще целый час.

Он предложил мне поехать на виллу Фарнезе (Вилла «Фарнезина» была построена архитектором Бальдасcape Перуцци в окрестностях Рима около 1510 г., в 1582 г. ее при­обрел кардинал Алессандро Фарнезе. Росписи комнат виллы выпол­нены Рафаэлем Санти (1483-1520) и его учениками). На мое заявление, что я уже ее посетила, он мне отве­тил, что я вряд ли ходила в ее подвалы, где были скуль­птуры, которые, несмотря на свое плачевное состояние, по совершенству превосходят многие цельные экземпля­ры. Я велела кучеру ехать на виллу; сходя в подвал, я споткнулась и ушибла ногу о камень, который приняла за большой кусок серпантина.

-Этот камень не стоит того, чтобы об него уши­баться,- сказала я смеясь.

-Мне очень досадно, что вы ушиблись,- сказал он,- но должен вам сказать, что это самородный изум­руд, привезенный из Африки Комо Великому одним из ученых, которых он послал во все страны света, дабы они принесли ему все, что они найдут замечательного; этот камень по наследству перешел к неаполитанскому королю. Вам бы следовало купить его, так как никто не знает, что это такое, и его принимают за старое стекло, за серпантин и даже за плохой шпат.

-Да зачем? - спросила я.

-Если позволите, я распилю его на два и сделаю вам такие два стола, каких нет и не будет ни у одного государя, и этим хоть отчасти воздам за то, что вы для меня сделали (Благодаря мне у Байерса была куплена целиком его коллек­ция античных камней. По моей рекомендации ее приобрела импе­ратрица).

Я согласилась, имея в виду преподнести их императ­рице, и поручила ему покупку камня. Через год, по мо­ем возвращении в Петербург, он прислал мне эти столы через Ливорно, но, несмотря на все мои настояния и просьбы, императрица из деликатности не согласилась принять столь ценный подарок.

Осмотрев все достопримечательности Рима и его окрестностей, побывав и на бегах и в театре (женские роли исполнялись мужчинами, так что представления были довольно противные), мы поехали в Неаполь по новой дороге. Мы вышли из экипажа, чтобы осмотреть порт Террачино, который недавно очистили от тины, по­крывавшей его столь долгое время. В стену, сложенную из красивого камня, были вделаны на известном рассто­янии друг от друга блестящие медные кольца для ошвартования судов. Нельзя было бы и заметить, что она устроена недавно, если бы она не стояла гораздо дальше от города, чем это значилось у подлинных авто­ров тех времен. Мне показалось, что рисунок с настоящими его размерами представляя бы большой интерес; поэтому я и попросила Байерса велеть снять план сек­ретным образом, так как его не было даже у папы, и намеревалась послать его императрице. В Неаполе для меня был приготовлен отличный дом на набережной, с которой открывался вид на бухту и на Везувий. Там тоже оказалось много старых знакомых: наш министр и чрезвычайный посланник, граф Андрей Разумов­ский (Разумовский Андрей Кириллович (1752-1836)-с 1779 г. русский посол в Неаполе, с 1784 г. - в Копенгагене, с 1786 г. - в Стокгольме, в 1790 г. - в Вене (у короля венгеро-богемского)) , m-me Дамер с теткой и почтенный старик Сакрамоза. Я познакомилась с английским министром Га­мильтоном и его супругой (его первая жена) (Гамильтон Вильям (1730-1803) - исследователь антично­сти и покровитель искусств, английский посол в Неаполе с 1764 г, Его жена - Гамильтон Эмма (1761-1815)) , с аб­батом Галиани и еще несколькими писателями и худож­никами. Утром мы делали экскурсии, заканчивавшиеся обыкновенно в мастерской m-me Дамер: ее мы заставали не в будуаре, а за работой над мрамором, которому она придавала какую хотела форму, подчиняя его своим же­ланиям; но она была так скромна и так неохотно вы­ставляла напоказ свои таланты и познания, что откры­вала это святилище только для немногих близких дру­зей. Однажды я привела ее в смущение, открыв произ­ведение греческого поэта, поля которого были испещре­ны ее заметками.

- Как, вы читаете по-гречески и скрыли это от ме­ня? - спросила я.- Вы, вероятно, боялись меня уни­зить? Но я ведь вас предупредила, что я круглая невежда.

Она покраснела и смутилась, точно ее накрыли в чем-нибудь предосудительном.

Я с большим интересом осмотрела бесценные сокро­вища Портпчи, найденные в Геркулануме, Помпее и др. местах. Двор жил в Казерте. Их величества приняли нас милостиво. Меня представила герцогиня Феролете (по обычаю неаполитанского двора, иностранки должны были являться ко двору в сопровождении какой-нибудь знатной неаполитанской дамы). Я купила несколько картин, статуй и эстампов. Мои ежедневные поездки не утомляли меня; напротив, день казался мне слишком коротким. У Гамильтона была драгоценная коллекция древностей; из них я особенно восхищалась кольцом с астреей (Астрея (астерия, астерикс; от «астер» - греч. «звезда») -« камень с явлениями астеризма - звездчатости, оптического эффек­та, проявляющегося в виде трех-, четырех-, шести- или двенадцатилучевой звезды в некоторых кристаллах при освещении (напр., рубин, сапфир); )так как, несмотря на превосходное описа­ние этого камня Плинием (Плиний Старший Секунд Гай - римский ученый, его труд «Естественная история» (в 37 кн.) - энциклопедия естественно­научных знаний античности, содержит также сведения по истории искусства, истории и быту Рима), его никак не удавалось найти, то решили, что его вовсе не существует в природе и что этот великий натуралист видел его во сне. Вот каким образом обращаются с истинами, которым вслед­ствие лени или невежества не находят объяснения; ко­нечно, гораздо удобнее и проще их вовсе отрицать.

Мой сын часто ездил с королем на охоту, а мы с дочерью проводили вечера у леди Гамильтон в обществе m-me Дамер, которая вместе с хозяйкой своим образова­нием, любезностью и сердечным расположением очаро­вывала нас. Однажды я позволила сказать их величест­вам, что следовало бы утроить количество рабочих, про­изводивших раскопки в Помпее, и когда она будет со­вершенно очищена от пепла, поставить на места всю ме­бель и утварь и приставить стражу к этим сокровищам, а затем объявить по всей Европе, что за известную пла­ту можно видеть подлинную картину обычаев, утвари, жизни обитателей старинного города, сохранившегося в неприкосновенности, вплоть до объявлений на домах; я полагала, что этим расходы вернутся сторицей, так как со всего света стекутся знатоки, любители и просто зе­ваки, чтобы полюбоваться картиною, так сказать, гово­рящею, какую не могло бы заменить ни одно описание; можно было бы видеть прямо, как люди жили; а король этим сделал бы просто нечто волшебное, вырвав из рук времени и забвения живую картину столь далекой дей­ствительности. Король, очевидно забыв, что я говорю по-итальянски, обратился к ближайшему соседу на этом языке и сказал:

-Какая умная женщина. Она, кажется, права, а все антикварии, хотя и сходят с ума по всем этим ве­щам, не придумали ничего подобного.

Из этих слов я заключила, что король не рассердил­ся на меня; не ответив ничего на мои слова, он сказал:

-Есть издание в нескольких томах с гравюрами всех предметов, найденных до сих пор; я велю послать вам этот сборник.

Я искренно поблагодарила короля за этот подарок, являвшийся для меня более ценным, чем всевозможные украшения.

Моя поездка на вершину Везувия чуть не стала для меня роковой, Я уже несколько дней чувствовала себя плохо, а эта утомительная экскурсия окончательно подо­рвала мои силы. Я не хотела звать неаполитанских до­кторов, так как мое недоверие ко всем врачам вообще сказывалось еще сильнее по отношению к этим; но, склоняясь на просьбы детей и m-me Дамер, я согласи­лась пригласить некоего Друммонда, англичанина, кото­рый не практиковал открыто, но с большим самоотвер­жением и рвением лечил своих друзей и соотечественни­ков. Он спас мне жизнь, заставив меня принять вовремя дозу касторового масла, а климат и диета вскоре восстановили мое здоровье и позволили мне возобновить свои экскурсии.

Вскоре пришло и лучшее лекарство для меня. Курь­ер привез мне очень утешительное письмо от императри­цы, писавшей мне, что она никогда не перестанет прини­мать искреннее участие в моих детях и что по приезде моем в Петербург она поставит моего сына на такую ногу, что я останусь довольна; а пока она назначала его камер-юнкером с чипом бригадира. Она благодарила меня за план и устав ливорнского госпиталя, и все ее письмо вообще было краппе милостиво. Я поспешила ей ответить и излить ей всю свою благодарность, умоляла ее не жаловать сыну придворного звания, так как вос­питание, которое я ему дала, не выработало из него царедворца, а зачислить его в гвардию, дабы он мог посвятить себя военной службе, к которой чувствовал призвание; я закончила письмо уверением, что через год буду у ног ее величества. С этой минуты я решила не терять времени, откланялась королевской чете и верну­лась в Рим.

Министр испанского короля при папе, г. Азара, пре­поднес мне свои произведения и сочинения Винкельмана (Винкельман Иоганн Иоахим (1717-1768) - немецкий ис­торик искусства. Его основной труд «История античного искусства» был издан в 1764 г. )Я с удовольствием увидела снова моего друга Байерса и кардинала Берии и дольше, чем предполага­ла, пользовалась их обществом, так как вскоре в Рим приехал курьер, возвестивший о скором прибытии в Рим их императорских высочеств, великого князя Павла с супругой, и мне неприлично было покинуть Рим за несколько дней до их приезда. Три дня спустя они при­ехали, и я представила им своих детей. Они пробыли в Риме недолго, намереваясь остановиться в нем подо­льше по возвращении из Неаполя. Через несколько дней после их отъезда уехала и я.

Мы остановились в Лоретте всего на тридцать шесть часов для осмотра сокровищницы и гардероба Мадонны, которую переодевали в разные туалеты чуть не каждый день. Я любовалась чудными изумрудами в колоннах на золотых цоколях, пожертвованными Мадонне каким-то испанским королем. В Болонье мы пробыли два дня с половиной, дабы осмотреть произведения мастеров бо-лонскон школы. В Ферраре мы провели также два дня, а в Венеции наш представитель, маркиз Маруцци, приго­товил для нас свой дом, окружив нас роскошью и вели­колепием. Он был очень многим обязан покойному мое­му дяде, государственному канцлеру графу Воронцову, и я приписывала великолепие оказанного нам приема его благодарности и тщеславию. Он только что получил орден св. Анны и поэтому всюду в его доме, на дверях, на воротах, на экипажах красовались либо лента, либо звезда этого ордена. Он мне доставил самое большое удовольствие, которое было в его власти (и я им пользу­юсь и поныне), уступкой двух великолепных картин Каналетти (Каналетто Джованни Антонио (1697- 1768) - итальянский живописец, автор пейзажей-панорам с изображением архитектурных ансамблей и памятников Венеции со сценами городской жизни). Я накупила старинных эстампов первь-х граверов, дабы по своей коллекции проследить развитие этого искусства вплоть до настоящей степени совершен­ства. В венецианских церквах и монастырях, несмотря на их мрачный внешний вид, есть много великолепных картин. Я осмотрела некоторые из них, пользуясь для этих поездок гондолами; подобные прогулки были все­гда весьма приятны. Не стану говорить про республи­канское управление Венецией и ее достопримечатель­ности, так как я избегала во всей своей книге пользо­ваться правом путешественников - рассказывать все в подробностях, не щадя читателя; не отступлю и теперь от этого правила и прямо из Венеции отправлюсь через Падую, Виченцу и Верону в Вену.

Нам пришлось ехать по Тирольским горам; любез­ный прием нашего посла, князя Дмитрия Голицына ( Голицын Дмитрий Михайлович (1721-1793) - русский по­сол в Вене в течение тридцати лет; знаток изящных искусств), вскоре заставил нас забыть утомление от этого путе­шествия. Он доставил нам всевозможные удобства и удовольствия. Вследствие своего долгого пребывания в Вене он совершенно свыкся с нею и пользовался общей любовью; своими манерами он напоминал утонченных царедворцев Людовика XIV; ограниченность ума скра­дывалась большой привычкой к свету и самой изыскан­ной любезностью. Через него мы вскоре познакомились со всем высшим обществом Вены. Император Иосиф по болезни глаз не мог выходить и не выносил сильного света, вследствие чего я думала, что мне не придется его увидеть, хотя граф Кеглович (знавший меня с дет­ства, так как в качестве атташе своего посольства в Петербурге бывал у моего дяди почти каждый день) сказал мне,- что император, с которым он проводил все вечера, очень хочет со мной познакомиться и даже вы­ражался так по этому поводу: «Было бы невероятно и нелепо, если бы я упустил случай увидеть такое исто­рическое лицо, как княгиню Дашкову, когда она на­ходится в Вене одновременно со мной».

Премьер-министр, князь Кауниц (Кауниц Венцель Антон (1711-1794) - австрийский госу­дарственный канцлер в 1753-1792 гг., главный руководитель авст­рийской политики при Марии-Терезии; содействовал сближению Австрии с Россией и Францией), оставил у меня свою карточку; он этого никогда не делал ни для кого, так как был тщеславен и избалован императрицей Ма-рией-Терезией, которая прощала ему многое, потому что понимала, что нет ему равного по уму и по глубоким познаниям в политике. Царствующий император также относился к нему с величайшим почтением, и он привык ни с кем не стесняться. Когда папа Пий VI был в Вене, князь Кауниц дал в честь его обед, но не постеснялся в тот же день отправиться к себе в увеселительный дво­рец для обычной верховой езды в манеже, остался там долее обыкновенною, приехал после пяти с половиной часов, заставил ждать папу (Изощренный политик, Кауниц заставил ждать папу Пия VI безусловно из дипломатических соображений. Пий VI упорно доби­вался возврата привилегий духовенства, и поездку в Вену он пред­принял с целью повлиять на императора, но Иосиф II не изменил своих антипапских действий. Впоследствии, в 1798 г., у Пия VI по­требовали отречения от светской власти. После его отказа он был увезен в Альпы в Валане, где и умер в 1799 г) и явился в сапогах и с хлыстом в руке, которым и указывал своим гостям лю­бимые картины. Я отдала ему визит, и он пригласил меня к себе обедать. Я приняла его приглашение, поста­вив ему условием, что если, приехав к нему, не застану его светлость, то чтобы он не прогневался, что я не буду ждать его долее четырех часов, а отправлюсь домой обедать, так как завтракаю рано и не могу сидеть без пищи столь долгое время. В назначенный день я поеха­ла к князю в три с половиной часа; он уже ждал меня в гостиной и, кажется, был не только удивлен, но и слегка обижен па меня за то, что я назначила час для обеда, а не согласилась подчиниться его капризам.

За столом он все время говорил о России и, загово­рив о Петре I, сказал, что русские ему всем обязаны, так как он создал Россию и русских.

Я отрицала это и высказала мнение, что эту репутацию создали Петру I иностранные писатели, так как он вызвал некоторых из них в Россию, и они из тщеславия величали его создателем России, считая и себя его со­трудниками в деле возрождения России. Задолго до рождения Петра I русские покорили Казанское, Астра­ханское и Сибирское царства. Самый воинственный на­род, именующийся Золотой Ордой (вследствие того что у них было много золота, так что им было украшено даже их оружие), был побежден русскими, когда пред­ки Петра I еще не были призваны царствовать. В мо­настырях хранятся великолепные картины, относящиеся еще к тому отдаленному времени. Наши историки оста­вили больше документов, чем вся остальная Европа, взятая вместе.

-Еще четыреста лет тому назад,- сказала я,- Ба­тыем были разорены церкви, покрытые мозаикой.

-Разве вы не считаете ни во что, княгиня,- возра­зил он,- что он сблизил Россию с Европой и что ее узнали только со времени Петра I.

-Великая империя, князь, имеющая столь неисся­каемые источники богатства и могущества, как Россия, не нуждается в сближении с кем бы то ни было. Столь грозная масса, как Россия, правильно управляемая, притягивает к себе кого хочет. Если Россия оставалась неизвестной до того времени, о котором вы говорите, ваша светлость, это доказывает - простите меня, князь,- только невежество или легкомыслие европей­ских стран, игнорировавших столь могущественное госу­дарство. В доказательство того, что у меня нет преду­беждения против Петра I, я искренно выскажу вам свое мнение о нем. Ом был гениален, деятелен и стремился к совершенству, но он был совершенно невоспитан, и его бурные страсти возобладали над его разумом. Он был вспыльчив, груб, деспотичен и со всеми обращался как с рабами, обязанными все терпеть; его невежество не позволяло ему видеть, что некоторые реформы, насиль­ственно введенные им, со временем привились бы мир­ным путем в силу примера и общения с другими нация­ми. Если бы он не ставил так высоко иностранцев над русскими, он не уничтожил бы бесценный, самобытный характер наших предков. Если бы он не менял так часто законов, изданных даже им самим, он не ослабил бы власть и уважение к законам. Он подорвал основы уло­жения своего отца и заменил их деспотическими зако­нами; некоторые из них он сам же отменил. Он почти всецело уничтожил свободу и привилегии дворян и кре­постных; у последних он отнял право жалобы в суд на притеснения помещиков. Он ввел военное управление, самое деспотическое из всех, и, желая заслужить славу создателя, торопил постройку Петербурга весьма деспо­тичными средствами: тысячи рабочих погибли в этом бо­лоте, и он разорил дворян, заставляя их поставлять крестьян на эти работы и строить себе каменные дома в Петербурге; это было ужасно тяжело. Он построил Адмиралтейство, хотя вода в Неве так мелка, что на этих верфях строят только корпуса судов, которые затем с величайшим трудом и расходами заключают в камели и перетаскивают в Кронштадт,- этого он мог и не делать, зная, что даже большие или сильно нагруженные суда не могут дойти до Петербурга. При Екатерине II город увеличился в четыре раза и украсился великолепными строениями, и все это совершилось без насилия, поборов и не вызывая неудовольствия.

Я заметила, что мои слова произвели некоторое впе­чатление на Кауница. Ему, очевидно, хотелось заставить меня еще говорить, так как он заметил, что монарх, работающий самолично на верфи, представляет велико­лепное зрелище.

- Я убеждена, что вы говорите это шутя,- возрази­ла я,- так как сами знаете, что время монарха слиш­ком драгоценно, чтобы тратить его на работы простого мастерового. Петр I мог привлечь к себе не только плот­ников и строителей, но и адмиралов. Он пренебрегал своими прямыми и важнейшими обязанностями, рабо­тая в Саардамо. чтобы стать плотником и испортить русский язык, примешивая к нему голландские оконча­ния и термины, которыми переполнены его указы и все, относящееся до морского дела. Ему незачем было посы­лать дворян изучать ремесла садовника, кузнеца и т. п.; каждый дворянин с удовольствием уступил бы двух-трех своих крепостных, чтобы научить их этому делу.

Князь Кауниц переменил тему разговора, чему я бы­ла рада, так как не хотела высказывать всего, что ле­жало у меня на сердце касательно Петра I.

Мы посетили картинную галерею и музей императо­ра. Граф Кеглович передал мне, что князь Кауниц после обеда сообщил императору запиской наш разговор с ним. Я ответила на это, что я вовсе не так самообольща­юсь, чтобы думать, что такой выдающийся по своему образованию министр, как князь Кауниц, найдет нуж­ным сообщать мои слова просвещенному монарху и что я потому так горячо возразила князю, что люблю оди­наково истину и свою родину. С того времени граф Кег­лович каждое утро осведомлялся о распределении мое­го дня.

Накануне моего отъезда он настаивал на том, чтобы я его отложила, по крайней мере еще на несколько дней, так как император еще не выздоровел; я ему отве­тила, что путешествую не для своего удовольствия, а что наметила себе план, как мать и наставница; все мои поездки преследовали одну цель, поглощавшую меня всецело: образование и воспитание моего сына, что я в письмах к его величеству королю прусскому еще из Италии просила его позволить моему сыну сопровож­дать его на маневры и, получив от него милостивое на то разрешение, не могла терять ни минуты; я объявила, что в тот же вечер осмотрю еще раз чудную император­скую коллекцию и затем буду ужинать у князя Голицы­на. Я просила и его приехать туда, чтобы провести вместе последние часы, так как должна была уехать с рассветом на следующий день.

После нашего обеда мы пошли в музей, куда сейчас же вслед за нами вошел император с зеленым шелко­вым зонтом на глазах. Его величество наговорил мне много любезностей, но так ласково, просто и сердечно, что, хотя я и сознавала, что его похвалы преувеличенны и не заслуженны, я не смутилась. Он сказал, что очень сожалеет, что не мог пользоваться моим обществом; об императрице он говорил с благоговением, украшая свои­ми отзывами о ней те немногие часы, которые я провела в его обществе. Затем он мне предложил выбрать из его кабинета какие угодно дублеты и простился со мной, заявив, что, зная мою любовь к естественным наукам, не решается дальше отнимать у меня драгоценное вре­мя. Я выбрала кое-какие образцы минералов Венгрии и других провинций.

Мы отужинали у нашего посла и на следующий день отправились в Прагу, где остановились сколько нужно было, чтобы мой сын мог узнать подробности военного искусства в Австрии и осмотреть крепость, стоявшую на страже Богемии. Я купила здесь очень дешево коллек­цию окаменелостей различных пород деревьев и образ­цы мрамора; затем мы поехали в Саксонию. Я пробыла несколько дней в Дрездене, где князь Сакен дал в нашу честь ряд великолепных празднеств. Мы несколько раз посетили картинную галерею; галереи графа Брюля уже не было в Дрездене; она была приобретена Екатериной Великой, которая любила и поощряла искусство и обо­гатила Россию сокровищами живописи и скульптуры, о которых в России до нее не имели и понятия.

Подходило время смотров и маневров в Пруссии, так что нам нельзя было дольше оставаться в Дрездене и мы поспешили в Берлин. Королевская семья встретила меня с обычной любезностью. Мы с удовольствием уви­дели нашего дорогого князя Долгорукого на том же посту посланника. Его дружба ко мне и моим детям была искренна; он представил моего сына министру (ко­ролевская семья его уже знала), а генерал-адъютант короля, граф Герц, представил его Фридриху Великому в Потсдаме. Его величество принял его очень милости­во и объявил, что будет рад взять его с собой на ма­невры.

Вскоре король приехал в Берлин на смотр сорока­двухтысячного войска, происходивший в Тиргартене.

Во время смотров король никогда не принимал дам; однако он выразил желание видеть меня и объявил, что, если мне любопытно быть на смотру, меня возьмет с собой супруга наследника и что там его величество меня и увидит. Графу Финкекштейну было повелено объяс­нить принцессе, где и когда король подойдет ко мне.

В день, назначенный для столь лестного для меня события, принцесса (впоследствии прусская королева) заехала за мной в гостиницу. Каково было мое удивле­ние, когда экипаж остановился в Тиргартене и принцес­са сказала мне:

- Выходите теперь, княгиня; здесь старик дядя с вами будет говорить; я сама прокачусь, так как у меня нет никакого желания видеть это старое чучело.

Выходя из экипажа, я, к моему большому удовольст­вию, увидела князя Долгорукого, стоявшего тут же. Че­рез полчаса король, не отпустив еще войска, подъехал ко мне, слез с лошади и, сняв шляпу, вступил со мною в разговор, к удивлению всей армии: никогда еще король не разговаривал с женщиной во время смотра. Когда король ушел, принцесса приехала за мной. На следую­щий день я ужинала у королевы, которая, подобно всей королевской семье, обходилась со мной не только ми­лостиво, но ласково и сердечно, как со старой знакомой.

Супруга принца Генриха сказала мне за ужином, что мое имя будет отмечено в истории, так как король сделал для меня исключение из общего правила. Вскоре мой сын уехал с королем на маневры.

Я с сожалением и грустью покинула Берлин, но, сев в экипаж, так спешила догнать сына, что въезжала в ворота города в ту минуту, как король выезжал из него. Он любезно раскланялся мне и сказал потом князю Долгорукому, что только такая хорошая мать, как я, может так точно рассчитать время и не потерять ни ми­нуты, чтобы обнять сына. Я нашла его совершенно здо­ровым, в восторге от короля; он воздавал должное прусским войскам и офицерам, с которыми старался ближе познакомиться.

Отдохнув один день, мы отправились в Кенигсберг, где генерал Меллендорф сказал мне, что король выра­зился о моем сыне, как о молодом человеке, обещающем отличиться в военном деле. Впоследствии я узнала, что король писал то же самое своему посланнику в Петер­бурге.

Через несколько дней мы поехали через Мемель в Ригу. Губернатор Броун уговорил меня остаться два дня в столице Ливонии, где имя моего отца пользовалось глубоким уважением, так как он всегда защищал инте­ресы ливонцев в Сенате и успешно боролся с мнением некоторых своих товарищей. Он был слишком образован и великодушен, чтобы уничтожать целый ряд приви­легий, дарованных и подтвержденных нашими государя­ми, только потому, что русское дворянство было лишено их. Екатерина Великая даровала ему эти права и тем сравняла нас с дворянством ливонским. В царствование императрицы Елизаветы ливонское дворянство приняло моего отца в свою среду.

Покинув Ригу, мы останавливались только ночевать и беспрепятственно прибыли в Петербург.

Таким образом закончилось путешествие, которое я имела мужество предпринять для образования моего сына, располагая скудными средствами, и которое дове­ла до конца, сделав только немного долгов, которые я легко могла выплатить в несколько лет, живя уединенно в деревне, что я и намеревалась сделать.