4. ПОХОД В ЗАКУБАНЬЕ

В ночь на 8 марта наши передовые части перешла с боем, на левый берег Лабы и, отбросив большевиков, обеспечили переправу армии. Первым перешел Юнкер­ский батальон. Боровский доносил, что юнкера смело бросились в холодную воду, «хотя малыши пускали пузыри», так как местами глубина реки превышала их рост. Перешедши, войска сразу же попали в сплошное большевистское окружение. Каждый хутор, каждая роща, отдельные строения ощетинились сотнями ру­жей и встречали наступающие части огнем. Марковцы, партизаны, юнкера шли по расходящимся направлени­ям, выбивая противника, появлявшегося неожиданно, быстро ускользавшего, неуловимого. Каждая уклоняв­шаяся в сторону команда или отходившая повозка встречала засаду и... пропадала. Занятые с бою хутора оказывались пустынными: все живое население их куда-то исчезало, уводя скот, унося более ценный скарб и оставляя на произвол судьбы свои дома и пожитки. Скоро широкая долина реки, насколько видно было глазом, озарилась огнем пожаров: палили рвавшиеся гранаты, мстительная рука казака и добровольца или просто попавшая случайно среди брошенных хат не­потушенная головня.

Неженцев занимал еще северную окраину станицы, прикрывая её со стороны войск, наступавших oт Усть-Лабы. А внизу, под крутым скатом берега, шла лихо­радочная переправа обоза: жиденький мост был сильно перегружен; часть повозок с беженцами и ране­ными спустились глубоким бродом; лошади шли не­охотно в студеную воду, иногда повозка опрокидыва­лась или, отнесенная течением в глубокое место, по­гружалась чуть не доверху, вместе с походным скарбом или беспомощно бьющимся человеческим телом.

На том берегу обоз раскинулся широким табором в ожидании «открытия пути».

Лишь к закату армия раздвинула несколько сжимавшее ее огненное кольцо и заночевала в двух хуторских поселках. Штаб - в Кисилевских хуторах. Собственно, только эти два пункта находились в на­шем фактическом обладании, охраняемые на небольшом расстоянии аванпостами. А дальше - раздвинутое кольцо сжалось вновь.

Шел дождь, была стужа. На улицах тесного по­селка сбились в кучу повозки, толпились люди, и по­ловине не хватило крыш. Я пошел ночевать к Алек­сееву. Он был нездоров, и, видимо, несколько расстроен вчера опять вышло недоразумение между ним и Кор­ниловым по поводу неправильно отведенной квартиры. Эти два человека органически неприязнены друг к другу, но сознание долга и огромной нравственной от­ветственности заслоняет личные чувства и заставляет их идти вместе, одной дорогой, к одинаково понимав*' мой цели. С большим трудом удалось Романовскому успокоить Корнилова. О своих взаимоотношениях с Корниловым Алексеев избегает говорить. Мы делимся впечатлениями минувшего боя и прогнозом будущего. Последний неизменен:

- Пробуждение казачества и создание обеспеченной базы.

Иначе конец организации и весьма болезненный про­цесс переноса живой силы ее на другую почву - бо­лее плодотворную: Волга, Сибирь. При отсутствии ино­го выхода - даже, быть может, Закавказье: Мы не углубляем еще этой темы - надежда не потеряна, но одно было ясно, что добровольческое движение только еще начинается. Вспомнилась фраза, сказанная как-то Иваном Павловичем:

- Умом не постигаю, но сердцем верую, что не погибнет ни идея, ни армия.

Штаб Алексеева со всем конвоем расположился в одном дворе. Его и меня поместили в маленькой ка­морке с полатями; на них чья-то добрая рука густо положила соломы и покрыла рядном. Тепло, благодать! Ночью просыпаюсь от страшного удушья. Припадок бронхита? Нет... Вся комната полна дымом, огненные языки лижут полати. Вскочил. Подо мной сейчас же вспыхнула солома, С большим трудом разбудил Алексеева. Выбита рама, полетел в окно в грязь мой обго­ревший вещевой мешок с последними пожитками…

- Чемодан забыли!

В комнату вскочил сын Алексеева, еще кто-то и е большим трудом вытащили оттуда знаменитый «Алексеевский чемодан» - в нем вся добровольческая казна.

Пожар потушили. Кто-то уже острит;

- Казенное добро в воде не тонет, в огне ее горят.

Выступление назначено рано, но до полудня пере­двинулись мало, так как шедшие впереди Офицерский полк и, в особенность, Партизанский, пробивались с трудом, отвоевывая каждую версту пути упорным бо­ем. Задерживаться в хуторах также было небезопасно, так как вскоре у самой окраины их послышался силь­ный треск пулеметов... Пули жужжали между избами... Все войска втянулись в бой, и потому для прикрытая колонны с тыла в распоряжение коменданта штаба, полковника Корвин-Круковского, оставлена в хуторах «охранная» рота из офицеров-инвалидов и конвой Кор­нилова. С трудом протискиваясь по запруженной улице, эти части выходят на окраину. Двинулся обоз и оста­новился в версте. Опять по нем бьет неприятельская артиллерия - очевидно, перелеты по боевым линиям - и с фронта, и с тыла, и ещё откуда-то, видимо, со стороны Некрасовской.

Офицерский полк рассыпан редкими цепями, зате­рявшимися среди беспредельного поля и такими, ка­залось, слабыми, в сравнении с массой большевиков. Цепи подвигаются вперед медленно; мы едем, вперед рысью к маленькому хуторку. Корнилов е Романов­ским уже на стогу. Треск пулеметов. Ранен тяжело в голову полковник генерального штаба Патронов. Текинцы ( Текинцы - чины Текинского конного полка. Полк участвовал в 1-й мировой войне. В 1917 г. составлял личную охрану верхов­ного главнокомандующего Корнилова, после его ареста нес внут­реннюю службу в тюрьме г. Быхова. Вместе с Корниловым 20 ноября полк покинул Быхов и отправился на Дон. В боях с революционными частями в районе с. Старая Гута большая часть полка попала в плен. В Новочеркасск в декабре прибыло только 40 человек, из них только семь вступили в Добровольческую армию. В 1-м Ку­банском походе составляли личный конвой Корнилова) суетливо прячут за стог и за хату лошадей...

Отчетливо видны отдельные фигуры в цепях. Поха­живает вдоль них небольшого роста коренастый человек. Шапка на затылке, руки в карманах: Кутепов - командир 3-й роты. В этот-день три пули пробили его плащ, но по счастью не ранили. Подымаются отдель­ные группы прямо в рост, перетаскивают куда-то пу­лемет. Тихо бредут и ползут назад раненые. И не один из них вдруг валится на пашню, как срезанный - догнала новая пуля... Офицеры поднялись, снова пошли в атаку. Темная масса впереди сначала зашевелилась на местах, потом хлынула назад.

Немедленно под прикрытием Офицерского полка главные силы и обоз двинулись влево, в направлении Филипповского. Прошли версты три, опять останови­лись: справа, у Богаевского, еще идет бой, а впереди слышна дальняя резкая перестрелка, и от Неженцева, направленного с утра на Филипповское, нет сведений, занято ли уже это село - центр большевизма и воен­ной организации всего района... Стоим в поле долго. Уже наступает ночь - тихая, беззвездная. Кони давно не кормлены, повесили понуро головы.

Темное небо прямо на запад в направлений Екатеринодара прорезали бледные зарницы, и- почудилось только или было на самом деле - издалека донеслись совсем тихие, еле слышные звуки, словно рокот отда­ленного грома….

-Смотрите, смотрите, это у Покровского!

Он или не он, быть может, местное восстание ка­заков или горце в, но одно несомненно: где-то, за не­сколько десятков верст, идет артиллерийский бой. Там столкнулись две силы, два начала, одно из ко­торых, очевидно, родственно армии. И по всей колонне, по всему обозному табору люди напрягают зрение, что­бы отгадать таинственный смысл далеких зарниц, ви­дят незримое и слышат незвучное.

Скоро и другая приятная новость: Корниловский полк после небольшой стычки овладел Филипповским, которое оставили большевики и покинули все жители.

В волостном правления толчея. Собрались началь­ники в ожидании отвода квартирных районов. Толпятся квартирьеры, снуют ординарцы с донесениями и ука­заниями. За стеной слышен громкий спор.

-Вы почему заняли кварталы правее площади?

-Да потому, что ваши роты явились с вечера и дочиста обобрали наш район.

- Ну, знаете... Кто бы говорил. Я вот сейчас за­ходил в" лавку за церковью, видел, как ваши офицеры ящики разбивают...

Вот-оборотная сторона медали. Подвиг и грязь.

Нервно подергивается Кутепов в куда-то уходит. Через четверть часа возвращается.

- Нашли сухари и рис. Что же, прикажете бросить и не варить каши?

Никто не возразил. Тяжелая обстановка граждан­ской войны вступала в непримиримые противоречия о общественной моралью. Интендантство не умело и не могло организовать правильной эксплуатации местных средств в селениях, которые брались вечером с бою и оставлялись утром с боем. Походных кухонь и кот­лов было ничтожное количество. Части довольствова­лись своим попечением, преимущественно от жителей подворно. К середине похода не было почти вовсе мел­ких денег и не только приварочные оклады, но в жа­лованье выдавалось зачастую коллективно 5-8 добро­вольцам тысячерублевыми билетами, впоследствии и пятитысячными, а организованный размен наталкивался всегда на непреоборимое недоверие населения. Да и за деньги нельзя было достать одежды, даже у казаков; иногородние не раз скрывали и запасы, угоняли скот в дальнее поле. Голод, холод и рваные от­репья - плохие советчики, особенно если село брошено жителями на произвол судьбы. Нужда была поистине велика, если даже офицеры, изранив в конец свои полу­босые ноги, не брезгали снимать сапоги с убитых боль­шевиков.

Жизнь вызвала известный сдвиг во взгляде на право­вое положение, населения не только в военной среде» но и у почтенных общественных и политических деятелей, следовавших при армии. Я помню, как одни из них в брошенном Филипповском с большим усердием таскала подушки и одеяла для лазарета.... Как другие при переходе по убийственной дороге из Георгие-Афипской в аул Панахес силой отнимали лошадей у крестьян, чтобы впрячь их в ставшую и брошенную на дороге повозку с ранеными. Как расценивали жители эти факты, этот вопрос не вызывает сомнений. Что же ка­сается общественных деятелей, то я думаю, Что ни тогда, ни теперь они не определяли этих своих поступков иначе, как проявление милосердия.

В этот сложный и больной вопрос примешивалась еще обстоятельства чисто психологического характера. Чрезвычайно трудно было кубанскому казаку или чер­кесу, которых большевики обобрали до нитки, у которых спалили дом или разорили дотла хозяйство, внушить уважение к «частной собственности» больше­виков, которыми они чистосердечно считали всех ино­городних. Мой вестовой - текинец - был до крайности изумлен, когда я в том же Филипповском, в брошен­ном доме, выгнал его из кладовки, где он перебирал в сундуке хозяйское добро - добро того большевика, который встретил нас огнем, потом бежал, оставив «добычу». Оттого отношение к станице и аулу было иное, чем к селу, к казачьему двору иное, чем к ху­тору иногороднего. В одном только отношении не было разницы между «эллином и иудеем» -в отношении лошадей. Совершенно одинаково кавалеристы - добро­вольцы, казаки, черкесы, по прочно внедрившимся на­выкам еще. европейской войны, «промышляли» лоша­дей для посадки спешенных - у всех и всеми спосо­бами, считая это не грехом, а лихостью. Так впослед­ствии, в марте 1919 года, когда временно развалился донской фронт, а два кубанских корпуса были брошены в Задонье, чтобы остановить вторгнувшиеся туда боль­шевистские силы, «младший брат» у «старшего» увел много табунов - тысячи голов добрых донских коней.

Наконец, армия состояла не из одних пуритан и праведников. Та исключительная обстановка, в кото­рой приходилось жить и бороться армии, неуловимость и потому возможная безнаказанность многих преступ­лений- давали широкий простор порочным, смущали морально неуравновешенных и доставляли нравствен­ные мучения чистым.

С явлениями этими боролись и Корнилов, и весьма -энергичный комендант штаба полковник Корвин-Кру-ковский, и большинство командиров - иногда мерами весьма суровыми. Искоренить своеволие они не могли, но сдерживали его все же в известных рамках. До не­которой степени облегчало борьбу то обстоятельство, что части шли компактно и останавливались на ночлег, в большинстве случаев в одном пункте.

10 марта нам пришлось вести бой - наиболее серь­ёзный и кровопролитный. Еще с рассвета головной ба­тальон Корниловского полка, шедшего в авангарде, перешел через реку Белую у окраины села и, повернув круто на запад, двинулся по дороге на станицу Рязан­скую. Дорога здесь шла низкой долиной, шостевенш удаляясь от берега, подходя к гребню высот, тянув­шихся параллельно реке.

Едва только начали переправу главные силы полка, как на гребень, оставленный без наблюдения, высыпа­ли густые цепи большевиков и открыли жестокий огонь по мостам. Произошло замешательство. Люди шарах­нулись с моста, многие попадали в воду, полк понес потери, но скоро оправился от неожиданности, прщ содействии артиллерийского огня переправился и, под­нявшись на гребень, оттеснил несколько большевист­ский фронт. Только оттеснил: перед нами развернулись крупные силы, значительно превосходящие численно Добровольческую армию, собранные со всех сторон для прикрытия майкопского направления. Их развер­тывание вдоль параллельных берегу высот в случае успеха ставило армию в критическое положение, запи­рая ее в узкой (1/2 - 1 вер.) долине непроходимой вброд. болотистой реки. Едва только за Корнилэвским, полком успели пройти партизаны и чехословаки, развернувшись вправо и влево от корниловцев как большевики внове широким фронтом перешли в решительнее наступле­ние на наши линии... И, тем не менее, наш несчастный обоз вынужден был переходить реку и идти именно туда, навстречу, под склон высот, на гребне которых вот-вот мог появиться вновь прорывающийся противник. Ибо с севера на Филишювское давили уже наши вчерашние враги. Их батарея обстреливала село и переправу, и Боровский с юнкерами, оставленный в арьергарде, с трудом сдерживал их напор.

А нереправа по одному мосту протекает убийствен­но долго…

Удержат ли гребень? Уже начинают отходить чехоеловаки, расстреляв все , свои патроны; отдельные фигуры их cтали спускаться с высот. К ним поскакал кривей Корнилова. Там - замегдательство. Командир батальона капитан Неметчик лег на землю, машет неистово руками и прерыва­ющимся голосом кричит:

- Дале изем немохль уступоват. Я зустану зде до целя сам ( «Дальше я не могу отступать:останусь здесь хотя бы один»). Возле него в нерешительности мнутся чехословака, которые остановились и залегли. Текинцы снабдили их патронами и легли рядом. Открыли вновь огонь. Наступление врага приостановлено. Надолго ли?

Уже начинает изнывать Корниловский полк; заколе­бался один батальон, в котором убит командир. Густые цени большевиков идут безостановочно, сплошной сте-нойл явственно слышатся их крики и ругательства. Потери растут. Мечется нервный, горячий Неженцез - из части в часть, из боя в бой, видит, что трудно устоять против подавляющей силы, и шлет Корнилову просьбы о подкреплении.

Корнилов со штабом стоял у моста, пропуская колонны, сумрачен и спокоен. По его приказанию офи­церов и солдат, шедших с обозом и по наружному виду способных драться, отводят в сторону. Роздали ружья и иатроры, я две команды человек в 50-60 каждая, с каким-то полковником во главе, идут к высотам. «Психологическое» подкрепление.

Действительно, боевая ценность его невелика, но появление на поле боя всякой новой «силы» одним своим видом производит впечатление всегда на своих в чужих.

Весь день идет бой с таким неопределенным перемежающимся успехом - слишком неравные силы. Весь день неприятельские снаряды кроют гребень, се­ло, район переправы и лощину, где словно врос в землю и замер обоз. Наши орудия отвечают редко, одиноч­ными выстрелами. Несут много раненых. В обозе не­сколько повозок разбито гранатами; опрокинуло до-возку Алексеева и смертельно ранило его кучера; сам генерал был где-то на бугре. Люди здесь жмутся куч­кой и как-то странно передвигаются с места на место, очевидно стараясь предугадать новое направление шрапнельной очереди. Из артиллерийского отдела то и дело высылают войскам снаряды и патроны - оста­ется их угрожающе малое количество. Роздали уже ружья легко раненым. И когда сухой треск пулеметной стрельбы становится таким болезненно отчетливым и близким, на подводах с лежащими под жидкими одея­лами беспомощными телами.страдальцев заметно вол нение. Слышится чей-то придавленный голосз

- Сестрица, не пора ли стреляться?

В горячем сражении бывают минуты, иногда долгие часы, когда между двумя враждебными линиями наступает какое-то странное неустойчивое равновесие. И достаточно какого-либо ничтожного толчка, чтобы нарушить его и сломить волю одной из сторон, психо­логически признавшей себя побежденной.Так и в этот день: по приказу и без приказа перед вечером наши войска на всем левобережном фронте перешли в контр­наступление- и противник был отброшен. В западном направлении расчищена широкая «отдушина», и ко­лонна, извиваясь среди холмистого поля кавказских предгорий, быстро уходила на запад, провожаемая справа и слева беспорядочным и безвредным огнем большевистской артиллерии.

Вскоре огонь смолк. Мы шли то степью, то жидкими перелесками среди беззвучной тишины умиравшего дня. На душе покойно и радостно. Вероятно, у всех так. Идут загорелые, обветренные, пыльные, грязные. Всю усталость от напряженного боя и перехода как будто рукой сняло. В колонне слышится разговор, смех и шутки. Откуда-то вдруг доносится песня:

Так за Корнилова, за Родину, за Веру

Мы грянем дружное «Ура!» (Этот текст, от слов «На душе покойно...», при подготовке из-цания 1928 г. был снят. (Прим, комментаторов) ).

Прозвучала, покатилась по полю, отозвалась за холмом и так же неожиданно оборвалась: командир напомнил о близости противника...

Станица Рязанская «выразила покорность». Главные силы с обозом перешли речку Пшиш и остановились на большом привале в черкесском ауле Несшукай - ранним утром предстояло дальнейшее движение. Штаб с арьергардам остался в Рязанской. В первый раз в казачьей станице так неуютно, прямо тягостно. Начиная со встретившей Корнилова с белым флагом «депутации», участники которой все порывались встать на колени, во всей станице в отношении к нам чувствуется страх и раболепство. Многие дома были брошены жителями перед нашим приходом. Только на другой день, в чер­кесском ауле, выяснилась причина: рязанские имели основание опасаться сурговой кары. Станица одна из первых приняла большевизм, причем в практическом его применении трогательно объединились казаки и иногородние. Они разгромили соседний мирный аул, а в одном - Габукае - перебили почти всех мужчин черкесов.

Несколько дней приезжали из Рязанской в аул с, подводами казаки, крестьяне, женщины и дети, заби­рали черкесское добро... Аул словно кладбище...

Среди добровольцев разговоры:

- Если бы знали раньше, спалили бы Рязанскую.

Бедные черкесские аулы встречали нас как избави­телей, окружали вниманием, провожали с тревогой. Их элементарный разум воспринимал все внешние со­бытия просто: не стало начальства - пришли разбой­ники (большевики) и грабят аулы, убивают людей. В их настроениях нельзя было уловить никаких отзву­ков революционной бури: ни социального сдвига, ни разрыва со старой государственной, ни черкесской са­мостийностью.

Был страх, и было желание вернуться к спокойным мирным условиям жизни. Только.

Штаб получил наконец подтверждение слухов об отряде Покровского: в последние дни он вел бои где-то в районе аула Шенджи-Гатлукая верстах в 40-60 oт нас. Теперь уже представлялась реальная возможность соединения. Необходимо было спешить, чтобы боль­шевики не успели разбить кубанских добровольцев до соединения с нами. И Корнилов ведет армию по тяже­лым дорогам так быстро, как только позволяют наши путы - обоз, с каждым боем непомерно растущий. От Филипповского прошли, не разгружая лазарет, в два дня 40 верст - до Панажукая. Оттуда после днев­ки, опять таким же порядком, - 40 версг до аула Шенджий. Армия понимала хорошо значение этих мар­шей; понимали и те, кто днями и ночами тряслись на подводах по весенним ухабам с гноящимися ранами и переломанными костями, терпели и видели, как од­ного за другим уносит смерть.

13 марта мы стали на ночлег в ауле Шенджий, а на другой день в аул въезжал, в сопровождении на­рядного, пестрого конвоя кавказских всадников, про­изведенный, в этот день Кубанской радой в генералы «командующий войсками Кубанского края» Покров­ский.