ГЛАВА XXVII Язвы, разъедающие империю.- Невольничество,- Кюстин вспоминает анекдоты.- Репетирующий рот­мистр.- Плачевный отъезд из Нижнего.- «А почему он болен?» - Город Владимup.- Канцелярские недра.- Опять в Москве.- Встреча государя.- Бородинские торжества.

Крестьянские волнения растут: каждый день слышишь о новых поджогах и убийствах помещиков. На днях мне передавали об убийстве одного немца, недавно приобретшего имение и вздумав­шего заниматься агрономическими улучшениями. Но пока до вас успеет дойти известие о каком-либо случае такого рода, проходит столько времени, что вы воспринимаете to как нечто давно про­шедшее, и это ослабляет впечатление. И, кроме того, сколь ни многочисленны подобные события, они остаются изолированными явлениями. Спокойствие государства, в общем, не нарушается, глу­боких потрясений нет и, вероятно, еще долго не будет. Я уже говорил, что необъятность страны и усвоенная правительством политика замалчивания способствуют успокоению. Прибавьте к этому слепое повиновение армии: «надежность» солдат основана, главным образом, на полнейшем невежестве крестьянских масс. Од­нако это невежество является, в свою очередь, причиной многих язв, разъедающих империю. И неизвестно, как выйдет нация из этого заколдованного круга. Можете себе представить, какая рас­права уготована для виновников! Впрочем, всю Россию в Сибирь не сослать! Если ссылают людей деревнями, то нельзя подвергнуть изгнанию целые губернии.

Отмечу мимоходом своеобразное смешение понятий, вкоренив­шихся в умах у русского народа благодаря крепостному праву. При таком порядке вещей (если к невольничеству вообще может быть применено слово «порядок») человек чувствует себя связан­ным тесными узами с землей, потому что его продают вместе с ней. И вот, вместо того чтобы признать, что это он к ней прикреп­лен, что он принадлежит, так сказать, к земле, при помощи которой другие люди распоряжаются им, крестьянином, как вещью, вместо этого он воображает, что земля принадлежит ему. Конечно, такая концепция является, в сущности, оптической иллюзией: ибо, хотя он и считает себя землевладельцем, он тем не менее не может себе представить, что можно продать землю, не продавая тех, кто на этой земле живет. Поэтому при каждом переходе в руки нового господина он не говорит себе, что землю продали новому хозяину, а воображает, что сначала продали его самого и затем уже, в виде какого-то неизбежного приложения, передали его собственную зем­лю, на которой он родился, которую он возделывает трудами рук своих.

Пропасть между рабом и господином здесь так велика, что у последнего положительно начинает кружиться голова. Он настолько выше простых смертных, что не на шутку считает себя сделан­ным из иного теста, нежели другие, «простые» люди. Следующий случай служит к этому недурной иллюстрацией.

Один неимоверно богатый русский барин ехал однажды из Италии в Германию. По дороге в каком-то городишке он довольно опасно заболел. Позвали лучшего местного эскулапа. Сначала боль­ной подчинился предписанному лечению, но, спустя несколько дней, когда, несмотря на лечение, болезнь усилилась, ему наскучи­ло послушание. Он вскочил с постели и закричал во весь голос: «Не понимаю, как этот шарлатан меня пользует! Вот уже три дня меня пичкают лекарствами, и все без толку! Что это за доктора ко мне послали? Он, очевидно, не знает, кто я такой!»

Раз я уже начал рассказывать анекдоты, позволю себе привести еще один, совсем в другом духе, но тоже характерный в своем роде. Он показывает, какое ребячество мыслей господствует в выс­шем кругу русского общества. Дело происходило в подмосковном имении знатного и богатого русского барина, человека пожилого и пользующегося большим уважением всей округи. В имении был расквартирован гусарский эскадрон вместе с офицерами. Приближа­лась Пасха, празднуемая русскими с большой торжественностью. Все члены семьи, а также их друзья и соседи присутствуют на бого­служении, происходящем ровно в полночь. Магнат, о котором идет речь, ожидал большого съезда в этот день, тем более что он недавно роскошно отделал прихотскую церковь.

И вот, дня за два или за три до праздника, он просыпается среди ночи, разбуженный топотом лошадей и шуршанием колес на плотине. Его дворец, по распространенному в России обычаю, стоит на самом берегу небольшого пруда. Церковь расположена на другой стороне пруда в конце плотины, соединяющей дворец, с приходским храмом.

Изумленный необычными ночными звуками, хозяин дома встает с постели, бежит к окну, и что же он видит при свете многочис­ленных факелов? Великолепную коляску, запряженную четверкой лошадей в сопровождении верховых. Он узнает с иголочки новый экипаж и его владельца, одного из живущих у него в доме гусарских офицеров, молодого сумасброда, недавно разбогатевшего благодаря полученному наследству. Увидя, как он в полном одиночестве разъ­езжает глубокой ночью в открытом ландо, старый князь решил, что его гость сошел с ума. Со страхом он провожает глазами элегантный выезд и группу окружающих его всадников и видит, что необычайный кортеж направляется к церкви. Перед папертью все останавли­ваются, гусар торжественно выходит из коляски, причем слуги бросаются к дверцам и бережно поддерживают барина, хотя послед­ний гораздо моложе и проворнее их. Едва коснувшись ступенек паперти, гусар столь же торжественно вновь входит в экипаж, который объезжает вокруг, вторично останавливается у церкви, и вся церемония начинается сначала. Такое времяпрепровождение продолжалось до рассвета. С первыми лучами зари офицер возвра­тился во дворец, отпустил лошадей, и все успокоились.

Утром старый князь первым долгом спросил у молодого рот­мистра, что означали эти ночные путешествия.

- Ничего особенного,- ответствовал без малейшего смущения бравый гусар.- Видите ли, мои лакеи - новички в своем деле, а я, зная, что к вам на Пасху съедется множество знатных гостей, хотел сделать репетицию моего прибытия в церковь.

Мне остается рассказать о своем отъезде из Нижнего. Он был гораздо менее блестящ, нежели ночная прогулка гусарского рот­мистра. Накануне отъезда я был с губернатором в театре, где в почти пустом зале смотрел переведенный с французского водевиль, а после невыносимо скучного спектакля отправился с одним знако­мым к цыганам. Там я получил большое эстетическое удовольствие от их песен и плясок и любовался не одним прелестным личиком. Между прочим, говорят, что женщины эти, хотя и полные огня, отнюдь не продажны и часто отвергают с презрением самые выгод­ные предложения.

Было далеко за полночь, когда мы ушли от цыган. Грозовые тучи неслись по небу, дождь лил как из ведра, и температура резко упала. Я был без пальто и дрожал, как осиновый лист, в открытом экипаже.

Вот и лету конец,- заметил мой спутник.

Я это слишком хорошо чувствую,- ответил я.

Днем я задыхался от жары, теперь же холод пронизывал до костей. Когда на следующее утро я хотел встать с кровати, у меня закружилась голова, и я без сил упал на подушку. Неожиданное нездоровье было мне тем неприятнее, что я уже нанял судно для поездки в Казань, куда фельдъегерь должен был отправиться в моем тарантасе: обратно я предполагал ехать на лошадях.

Губернатор был так любезен, что навестил меня в моей бер­логе. Наконец, на четвертый день, видя, что недомогание увеличи­вается, я решил позвать врача.

- У вас нет лихорадки,- сказал он мне,- вы еще не больны, но наверное серьезно заболеете, если останетесь в Нижнем еще в течение трех-четырех дней. Я знаю влияние местного климата на некоторые организмы. Уезжайте поскорей,- стоит вам отъе­хать на каких-нибудь двадцать-тридцать верст, как вы почувствуете облегчение. А на следующий день вы будете здоровы.

Но я не могу шевельнуться от страшных головных болей. А что будет со мной, если я принужден буду остановиться в пути?

Пусть вас отнесут на руках до коляски. Начинаются осен­ние дожди. Повторяю вам: я за вас не отвечаю, если вы останетесь в Нижнем.

Этот врач был человек опытный и знающий. Я последовал его совету и на другой же день, под проливным дождем, гонимый ледяным ветром, я выехал из Нижнего. Такая погода могла бы испугать и вполне здорового путешественника. Однако уже на вто­рой станции предсказания доктора оправдались, мне стало легче дышать, а на следующее утро я встал здоровым человеком.

В то время как я лежал, прикованный к одру болезни в Нижнем, мой телохранитель-шпион томился вынужденным бездействием. Однажды утром он явился с визитом к Антонио, и между ними произошел такой диалог:

Когда мы выезжаем?

Не знаю. Мосье болен.

Он действительно болен?

А как вы думаете,- он ради своего удовольствия лежит в постели и не выходит из комнаты - из той шикарной комнаты, ко­торую вы ему нашли?

Что с ним такое?

Понятия не имею.

А почему он болен?

Это «почему» достойно быть отмеченным. Фельдъегерь не может мне простить сцены в экипаже. С того дня он резко изменил свое поведение, и это доказывает мне, что даже у самых отъявленных лицемеров сохранились в глубине души остатки искренности. Мне даже нравится его злопамятность, ибо прежде я считал его недос­тупным никаким человеческим чувствам.

Город Владимир часто упоминается в истории, но он как две капли воды похож на другие русские города. И местность, по кото­рой мы едем, все одна и та же: это лес без деревьев, перемежа­ющийся городами без жителей. Когда я говорю русским, что их леса истребляются беспорядочно и что им грозит остаться без топлива, они смеются мне в лицо. Они высчитали, сколько десят­ков и сотен тысяч лет потребуется для того, чтобы вырубить лес, покрывающий огромную часть страны, и вполне удовлетворены та­кими статистическими выкладками. В отчетах губернаторов гово­рится, что в такой-то губернии имеется столько-то десятин леса. От­сюда путем простого сложения получаются головокружительные цифры. Но никому не приходит в голову проверить на месте, что представляют собой зарегистрированные на бумаге леса. В против­ном случае чаще всего наткнулись бы либо на тонущий кустар­ник, либо на топи, поросшие камышом и папоротником. Между тем уже заметно обмеление рек, причина коего лежит в хищнической рубке деревьев вдоль их течения и в бессмысленном сплаве леса. Но русские довольствуются пухлыми папками с оптимистическими отчетами и мало беспокоятся о постепенном оскудении важнейшего природного богатства страны. Их леса необъятны... в министерских департаментах. Разве этого не достаточно? Можно предвидеть, что настанет день, когда им придется топить печи ворохами бумаги, накопленной в недрах канцелярий. Это богатство, слава богу, рас­тет изо дня в день.

Между Владимиром и Москвой мы повстречали оригинальней­шую процессию: колоссального слона, окруженного кавалькадой всадников, кажущихся рядом с индейским элефантом кузнечиками, в сопровождении целого каравана верблюдов. Это - подарок шаха персидского императору Николаю. Встреча с этим кортежом едва не стоила мне жизни. Лошади, напуганные невиданным чудовищем, понесли, и нас спасло только присутствие духа отважного Антонио: когда лошади, свернув с дороги, бросились на крутой скат выемки, в глубине которой лежало шоссе, и гибель казалась неминуемой. Антонио умудрился выскочить из тарантаса и в последний момент остановить лошадей. Я отделался только испугом, а наш экипаж пустячными повреждениями. Спустя четверть часа все было приве­дено в порядок, и мы могли пуститься дальше. Антонио спал безмятежным сном.

В Москве по-прежнему стояла тропическая жара, лето выдалось совершенно исключительное. Над городом неподвижным облаком повисла красноватая пыль, которая при заходе солнца давала заме­чательные эффекты освещения, напоминающие бенгальские огни. Особенно великолепен был в эти минуты Кремль, выделявшийся своими фантастическими очертаниями на кровавом фоне вечерней зари.

В Кремле идет лихорадочно спешная работа, да и вся Москва взволнована до последней крайности: ждут приезда государя, присутствующего на торжествах в Бородине. Император неподалеку отсюда и может прибыть с минуты на минуту. Уверяют, что он был вчера в Москве инкогнито. А вдруг он и сегодня здесь? Может быть, он приедет завтра. Эта неизвестность, эта надежда, это ожида­ние волнуют все сердца, оживляют все вокруг, словом, меняют всех и все. Москва, вчера торговый степенный город, сегодня сходит с ума от волнения, как мещанка, ожидающая большого вельможу. Три недели тому назад на улицах Москвы можно было встретить одних купцов, торопившихся по делу в тряских дрожках; сегод­ня Москва кишит роскошными каретами, раззолоченными мунди­рами. В театрах толпится знать и ее челядь. Дворцы, всегда пус­тые и заброшенные, чистятся и сияют огнями. Цветники покры­ваются свежими цветами. Словом, Москвы не узнать. Наважде­ние так заразительно, что я сам боюсь превратиться в царедворца, если не из расчета, то из любви ко всему чудодейственному.

Вчера я любовался иллюминованной Москвой. По мере того, как сгущалась тьма, город расцвечивался огнями. Его магазины, театры, улицы выступали вереницами лампад из мрака. Этот день совпал с годовщиной коронации - вторая причина иллюминации (первая - бородинские торжества). Вообще у русских столько по­водов чуть не ежедневно радоваться, что на их месте я бы даже не трудился гасить плошки.

Сам маг и волшебник в настоящую минуту творит чудеса в Бородине. Там только что возник целый город, и этот город, едва успевший родиться среди пустыни, исчезнет через неделю. Даже насадили парк вокруг дворца. Деревья, которым суждено умереть спустя несколько дней, были доставлены издалека с немалыми из­держками. В уменьи подделать работу времени русские не знают се­бе соперников. Как выскочки, у которых нет прошлого, они эфемер­ными декорациями заменяют то, что по самой своей природе вну­шает мысль о длительном существовании: вековые дубы - вы­корчеванными деревьями, старинные дворцы - дощатыми сараями, обитыми роскошными тканями, сады - размалеванным холстом. На Бородинском поле было выстроено несколько театров и между воин­ственными пантомимами разыгрываются комедийные интермедии. Это еще не все: по соседству с городом императорским и военным возник город буржуазии. Но лица, построившие эффективные гостиницы, разорены полицией, с большим трудом выдающей разре­шения на приезд в Бородино.

Программа торжества состоит в точном воспроизведении Боро­динской битвы, называемой нами сражением под Москвой. Для того чтобы как можно ближе подойти к исторической действи­тельности, со всех концов империи созвали всех ветеранов 1812 года, принимавших участие в знаменитом сражении. Можно себе пред­ставить удивление и горе несчастных стариков, отторгнутых вдруг от близких, от лона семьи, где они мирно доживали свой век, вспоминая минувшие славные дни. Они должны разыграть на потеху зрителей страшную трагедию битвы, в которой они проливали кровь за родину. Если бы кто хотел нарисовать карикатуру на военное дело, он бы не мог выдумать лучшего сюжета. Почти все эти старики, грубо пробужденные на краю могилы, уже много лет не садились на коня. И вот, в угоду монарху, которого они в глаза не видели, они принуждены вновь исполнять давно забытые роли, совсем отвыкнув от своего ремесла. Бедняги так боятся не угодить своенравному повелителю, что, говорят, предстоящая имитация сражения пугает их больше, чем в свое время настоящий бой. Это никому не нужное представление, эта комедия войны добьет солдат, пощаженных битвами и годами - жестокое развлечение, достойное преемника того царя, который впустил живых медведей на маскарадной свадьбе своего шута. Царь этот звался Петром Великим. Подобные развлечения имеют один источник - презрение к человеческой жизни.

Император мне разрешил, т. е., иначе говоря, приказал присут­ствовать на бородинских торжествах. Но я чувствовал, что недос­тоин такой милости: во-первых, мне сначала не пришло в голову, как трудна будет роль француза в этой исторической комедии; да­лее, мне пришлось бы восхищаться варварскими работами - постройкой нового дворца,- грозящими обезобразить чудесный Кремль, и, наконец, я не могу забыть несчастную княгиню Трубец­кую. По всем этим причинам я решил остаться забытым, что было не столь трудно. Гораздо труднее, пожалуй, было бы добиться разре­шения на проезд в Бородино, судя по хлопотам многих французов и других иностранцев, тщетно добивающихся разрешения.

Дело в том, что полиция бородинского лагеря вдруг стал нео­бычайно строга. Сугубые предосторожности, по слухам, объясняют­ся тревожными известиями. Под пеплом свободы везде тлеет огонь мятежа. При таких обстоятельствах я сильно сомневаюсь, удалось ли бы мне добиться пропуска, несмотря на личное приглашение государя, сказавшего мне на прощальной аудиенции в Петергофе: «Я буду очень рад увидеть вас в Бородине».

Однако я вижу в Москве целый ряд приглашенных, которых тем не менее не пустили в Бородино. Только несколько избранных англи­чан и члены дипломатического корпуса получили пропуски, все же остальные - старые, молодые, военные, дипломаты, иностранцы и русские - возвратились восвояси ни с чем. Я написал одному приближенному к императору лицу, что к глубочайшему сожалению не могу воспользоваться милостью его величества, позволившего мне присутствовать на маневрах, и указал на болезнь глаз, как на причину моего вынужденного отказа. И, действительно, глаза мои болят до сих пор, а на Бородинском поле, говорят, стоит такая невероятная пыль, что я, пожалуй, рисковал бы ослепнуть. (В 1839 г. на Бородинском поле произошла закладка памятника генералу кн. П. И. Багратиону, известному русскому полководцу, смертельно раненному в Бородинской битве. Это событие ознаменовано было пышными празднествами и пантомимой Бородинского боя, в которой Николай командовал одним из «фран­цузских» корпусов. Само собой разумеется, что в этом псевдоисторическом представ­лении русские одержали решительную победу. )