ГЛАВА XVII Прощание с Петербургом.- Догмат послушания.- Крестьянские бунты.- Внезапная задержка.- История декабриста Трубецкого.- Неугасимая ненависть Николая к декабристам.-- Письмо княгини.- Мститель­ное преследование.- «Тюремщик одной трети земного шара».- Кюстин обманывает цензуру.

Сегодня ночью я прощался с Петербургом. Прощание - ма­гическое слово! Оно придает неизъяснимую прелесть всему, с чем суждено расстаться. Почему Петербург никогда не казался мне таким прекрасным, как в этот вечер? Потому, что сегодня я видел его в последний раз.

В начале одиннадцатого я возвращался с островов. В этот час город имеет необычайный вид, прелесть которого трудно передать словами. Дело не в красоте линий, потому что все кру­гом плоско и расплывчато. Очарование - в магии туманных север­ных ночей, в их светлом сиянии, полном величавой поэзии.

Со стороны заката все было погружено во тьму. Город чер­ным, словно вырезанным из бумаги силуэтом вырисовывался на бе­лом фоне западного неба. Мерцающий свет зашедшего солнца еще долго горит на западе и освещает восточную часть города, изящ­ные фасады которой выделяются на темном с этой стороны небе. Таким образом, на западе - город во мраке и светлое небо, на востоке - темное небо и горящие в отраженном свете здания. Этот контраст создает незабываемую картину. Медленное, едва заметное угасание света, словно борющегося с надвигающейся неумолимой темнотой, сообщает какое-то таинственное движение природе. Кажется, что едва выступающий над водами Невы город колеблется между небом и землей и готов вот-вот исчезнуть в пустоте.

Стоя посередине моста, переброшенного через Неву, я долго любовался этой красотой, стараясь запечатлеть в памяти все детали двух столь различных ликов белой петербургской ночи.

Я мысленно сравнивал Петербург с Венецией. Он менее прекрасен, но вызывает большее удивление. Оба колосса возник­ли благодаря страху. Но в то время как Венеция обязана своим происхождением страху, так сказать в чистом виде, ибо послед­ние римляне бегство предпочитали смерти и плодом их ужаса яви­лось одно из чудес нашего времени, Петербург был воздвигнут под влиянием страха, одетого в ризы благочестия, ибо русское правительство сумело превратить послушание в догмат. Русский народ считается очень религиозным. Допустим, но что это за религия, в которой запрещено наставлять народ? В русских церквах нет проповедей. Крестные знамения - плохое доказатель­ство благочестия. И мне кажется, что, вопреки земным поклонам и прочим проявлениям набожности, русские в своих молитвах думают больше о царе, чем о боге.

Политические верования здесь сильнее и прочнее религиоз­ных. Единство православной церкви - лишь кажущееся. Многочис­ленные секты, принужденные безмолствовать из-за тонко рассчи­танного молчания господствующей церкви, прокладывают себе под­земные пути. Но народы немотствуют лишь до поры до времени. Рано или поздно они обретают язык, и начинаются яростные спо­ры. Тогда подвергаются обсуждению все политические и религиоз­ные вопросы. Настанет день, когда печать молчания будет сорва­на с уст этого народа, и изумленному миру покажется, что нас­тупило второе вавилонское столпотворение. Из религиозных раз­ногласий возникнет некогда социальная революция в России, и революция эта будет тем страшнее, что совершится во имя рели­гии (Русское сектантство, о котором говорит автор, являлось, конечно, скрытой формой политического протеста. Кюстин воспринимал лишь внешнюю оболочку его, не разгадав социальной сущности этого движения. В соответствии с такими взглядами в представлении Кюстина социальная революция должна была бы про­изойти под лозунгом свободы религии. )

На Волге продолжаются крестьянские бунты и жестокие усми­рения. (Крестьянские волнения, непрекращавшиеся в продолжение всего царствова­ния Николая, с особенной силой разыгрались на Волге в 1830-1840-х гг. В Са­ратовской губ., например, существовал ряд отрядов, составленных из беглых поме­щичьих крестьян, имевших подобие старой «понизовой вольницы». Участники их обращали свой гнев, прежде всего, на тех, кто был виновником их несчастий, на помещика, управляющего, старосту и т. д. В головах бунтовщиков бродили мысли о свержении крепостного ига, выраженные одним из атаманов: «Дураки вы, мужики, гнете спины перед барами напрасно. Если бы все господские крестьяне обзавелись ружьями, да если бы на лошадей, то и господ бы в заводе не было». Усмирение этих крестьянских бунтов вызывало у правительства немало хлопот. Само собой, что но всех этих волнениях поляки были ни при чем, и, говоря об этом, Кюстин лишь повторяет версию, пущенную правительством. В 1830-х гг. поволжские крестьяне, прослышав о возможности записываться в казаки на Северном Кавказе, едва начинавшем заселяться русскими, потянулись на юг. Крестьяне Нижегородской и Симбирской губерний, вместе с беглецами из Курской и других центральных гу­берний, массами уходили от своих помещиков.) Во всем видят руку польских агитаторов - рассуждение, напоминающее доводы волка у Лафонтена. (Лафонтен (1621 -1695)-знаменитый французский баснописец и поэт. Кюстин имеет в виду, конечно, его известную басню «Волк и ягненок», переве­денную на русский язык И. А. Крыловым.) Свирепость, проявляе­мая обеими сторонами, говорит нам о том, какова будет развязка. Вероятно, наступит она не скоро: у народов, управляемых такими методами, страсти долго бурлят, прежде чем вспыхнуть. Опасность приближается с каждым часом, но кризис запаздывает, зло ка­жется бесконечным. Наши внуки, быть может, еще не увидят взрыва. Однако уже сегодня можно предсказать его неизбеж­ность, не пытаясь угадать, когда именно он разразится...

Положительно, я никогда отсюда не уеду! Сама судьба против меня. Опять отсрочка, но на этот раз вполне законная. Я уже собирался сесть в экипаж, когда вошел один из моих друзей с письмом в руке. Он настаивал, чтобы я прочел последнее сейчас же. Боже мой, что за письмо! Оно написано княгиней Трубецкой и адресовано родственнику, который должен показать его импера­тору. Я хотел тут же переписать его, чтобы напечатать, не из­менив ни одного слова, но мне этого не позволили.

Ведь письмо облетит тогда весь мир,- проговорил мой друг, испуганный произведенным на меня впечатлением.

Это лучший довод за его напечатание.

Что вы, это немыслимо! Дело ведь идет о судьбе целого ряда лиц. Письмо было мне передано под честным словом. Я могу только показать его вам и вернуть через полчаса.

Несчастная страна, где каждый иностранец представляется спасителем толпе угнетенных, потому что он олицетворяет прав­ду, гласность и свободу для народа, лишенного всех этих благ!

Прежде чем познакомить вас с содержанием письма, нужно в двух словах рассказать одну печальную историю. Вы, конечно, знакомы с нею, но в общих, довольно неопределенных чертах, как вообще со всем, касающимся этой отдаленной и вызывающей только холодное любопытство страны. Таким равнодушным и пото­му жестоким любопытным был и я до приезда в Россию. Читайте же теперь и краснейте! Да, краснейте, потому что всякий, кто не протестует изо всех сил против режима, делающего возможным по­добные факты, является до известной степени его соучастником и соумышленником.

Я отправил лошадей обратно под предлогом внезапного не­домогания и поручил фельдъегерю сказать на почте, что выезжаю завтра. Отделавшись от услужливого шпиона, я сейчас же сел пи­сать эти строки.

Князь Трубецкой, принимавший весьма деятельное участие в восстании 14 декабря, был приговорен к каторжным работам на четырнадцать или пятнадцать лет с последующей ссылкой на посе­ление в Сибирь, которая населяется таким путем колониями быв­ших преступников. Князь должен был отбывать срок наказания в уральских рудниках. Жена князя, принадлежащая к одному из знатнейших русских родов, решила последовать за мужем в изгна­ние. Никакие доводы не могли поколебать ее решения. «Это мой долг,- отвечала она,- и я его исполню. Нет на земле власти, имеющей право разлучать мужа и жену. Я разделю участь моего супруга». Благодарная женщина получила «милостивое» разрешение заживо похоронить себя вместе с мужем. Не знаю, какой остаток стыда заставил русское правительство оказать ей эту милость. Мо­жет быть, боялись друзей Трубецкой, людей влиятельных и знат­ных. Как ни обессилена здесь аристократия, она все же сохраняет тень независимости, и этой тени достаточно, чтобы внушить страх деспотизму. Это ужасное общество изобилует контрастами: многие говорят между собой столь же свободно, как если бы они жили во Франции. Тайная свобода утешает их в явном рабстве, составляю­щем стыд и несчастье их родины.

Как бы то ни было, княгиня уехала со своим мужем-каторж­ником и, что еще более удивительно, прибыла к месту назначения, сделав много сотен миль в телеге по невозможным дорогам. Може­те себе представить, сколько страданий и лишений перенесла не­счастная женщина! Но я не могу вам их описать, так как не знаю подробностей и не хочу сочинять ни слова - истинность всего это­го рассказа для меня священна.

Подвиг княгини Трубецкой покажется тем более героическим, что до катастрофы супруги были довольно холодны друг к другу. В Петербурге у них не было детей, в Сибири родилось пятеро.

Как бы ни был виноват Трубецкой, царь давно бы его простил, будь он на самом деле таким великим монархом, каким хочет казаться. Но помимо того, что милосердие чуждо натуре Николая, оно представляется ему слабостью, унижающей царское достоинст­во. Он привык измерять свою силу страхом, который внушает, и сострадание кажется ему нарушением его кодекса политической морали. Одним словом, император Николай не смеет прощать, он осмеливается лишь наказывать.

Четырнадцать лет супруги прожили, так сказать, бок о бок с рудниками, ибо княжеские руки, как вы понимаете, плохо при­способлены к работе заступом и лопатой. Во всяком случае, он каторжник и должен жить там. Вы сейчас увидите, на что положе­ние каторжника обрекает человека и его детей.

Правда, в Петербурге нет недостатка в патриотах, которые находят жизнь приговоренных к каторге вполне сносной и жалуют­ся на «болтунов», преувеличивающих страдания сосланных в руд­ники преступников. Родственники последних, говорят эти оптимис­ты, могут посылать им одежду и провизию. Интересно только, какие съестные припасы выдержат перевозку на сказочных расстояниях Российской империи?

Каковы бы ни были прелести сибирской жизни, здоровье кня­гини Трубецкой было подорвано. Да и трудно понять, как женщина, привыкшая к роскоши большого света, могла прожить столько лет в ледяной пустыне, где термометр каждый год показывает до 40 градусов мороза. Такая температура сама по себе способна сте­реть с лица земли человечество. Но святая женщина хотела жить - и жила. А кроме того, у нее были другие заботы.

Прошло семь лет в изгнании, ее дети стали подрастать, и она сочла своим долгом написать одному из родственников прось­бу пойти к царю и вымолить у него разрешение послать ее детей в Петербург или какой-либо другой большой город, чтобы дать им подобающее образование.

Эта просьба была повергнута к стопам монарха, и достой­ный потомок Ивана IV и Петра I ответил, что дети каторжника - сами каторжники и всегда будут достаточно образованны.

Получив такой ответ, осужденный, его жена, его семья хранили молчание еще семь долгих лет. За них протестовали человечество, христианская религия, униженная честь, но протестовали совсем тихо и неслышно. Ни один голос не раздался против подобной «справедливости». И только теперь, когда новое бедствие обруши­лось на несчастных, опять послышался вопль из глубины пропасти.

Князь отбыл срок каторги, и «освобожденные», как принято выражаться, изгнанники должны поселиться вместе со своими деть­ми в одной из наиболее отдаленных местностей Сибири. Место их поселения было с умыслом избрано самим императором. Это такая глушь, что оно еще не обозначено на картах русского генерального штаба, самых точных и подробных географических картах на свете.

Положение княгини стало гораздо тягостней с тех пор, как ей «разрешили» поселиться в этом медвежьем углу. (Заметьте, что на языке угнетенных в интерпретации угнетателя разрешении считаются приказаниями.) В рудниках она могла согреться под землей, там у нее были товарищи по несчастью, немые утешители, свидетели ее героизма. Людские взоры видели и оплакивали ее му­ченичество, и не одно сердце при встрече с нею начинало биться сильнее. Словом, она в рудниках чувствовала себя окруженной сочувствовавшими ей людьми. Но как пробудить сострадание в мед­ведях, как проложить себе дорогу сквозь дремучие леса, как рас­топить вечные льды беспредельной тундры, как защититься от не­выносимого холода в жалкой лачуге? И как прожить с мужем и пятью детьми в сотне, а может быть, и больше миль от ближайшего человеческого жилья, если не считать надсмотрщика за ссыльно­поселенцами?

Мое преклонение вызывает не только покорность княгини во­ле провидения, но и те полные красноречия и нежности слова, которые она нашла в своем сердце и которые сломили сопротивле­ние ее мужа, убедив его в том, что, страдая вместе с ним, она менее несчастна, чем была бы в Петербурге, где ее окружали бы все жиз­ненные удобства, но где она была бы далеко от него. Это торжество преданности, увенчанное успехом (потому что князь в конце концов согласился), представляется мне чудом женской чуткости, силы и любви. Жертвовать собой - благородное и редкое качество, но заставить другого принять такую жертву - выше этого нет ничего на земле!

Ныне отец и мать, лишенные всякой помощи, сломленные столь­кими несчастиями в прошлом и мрачной неизвестностью в будущем, затерянные в пустыне, наказанные в своих ни в чем неповинных детях, не знают, как жить, чем поддерживать существование де­тей. Последние - каторжники от рождения, парии императорской России, без отечества, без рода, без племени. Но их нужно кор­мить, одевать и обувать. Разве может мать, как бы горда, как бы возвышенна душой она ни была, разве может мать допустить, чтобы плоть от плоти ее погибла? Нет, она унижается и молит о пощаде... Сильная женщина побеждена отчаявшейся матерью. Она видит, что ее дети больны, и не может им ничем помочь, у нее нет никаких

средств облегчить их страдания, вылечить их, спасти им жизнь. Отец, потрясенный горем, позволяет ей действовать так, как подсказывает сердце. И княгиня, простив жестокость первого отказа (просить о милости - значит прощать), опять шлет письмо из Сибири. Оно адресовано семье, но предназначено императору. Для того чтобы познакомить меня с этим письмом, мне и помешали уехать. Но я не жалею об отсрочке отъезда. Я никогда не читал ничего трогатель­нее и проше. Такие подвиги не нуждаются в словах. Княгиня пользуется своим положением героини, она лаконична даже тогда, когда дело идет о жизни ее детей. В нескольких строках она опи­сывает свое положение без декламации, без жалоб. Она не унижает­ся до красноречия - факты сами говорят за себя. Она кончает просьбой о единственной милости - о разрешении жить где-либо, где есть медицинская помощь, чтобы можно было достать лекарства для больных детей. Окрестности Тобольска, Иркутска или Оренбурга показались бы ей раем. В конце письма она не говорит об императо­ре, она забывает обо всем и думает только о своем муже. В ее словах дышит неподдельное и благородное чувство, которое одно могло бы заставить забыть самое тяжкое преступление. Но она невинна, а монарх, к которому она обращается, всемогущ, и только бог ^удит его поступки. «Я очень несчастна,- пишет она,- но если бы мне бы­ло суждено пережить все снова, я поступила бы точно так же».

Письмо княгини пришло по назначению, император его прочел: нашелся храбрый человек, осмелившийся не только от чести его к грозному монарху, но и поддержать просьбу опальной родствен­ницы. О ней говорят с царем не иначе, как о преступнице, между тем как в любой другой стране только бы гордились родственными связями с такой жертвой супружеского героизма.

И вот после четырнадцати лет мстительного преследования - дайте мне выразить мое негодование! Ибо выбирать слова, гово­ря о подобных фактах, значит, предавать святое дело! Пусть русские возмущаются, если посмеют, но Европа должна узнать, что человек, называемый шестьюдесятью миллионами подданных все­сильным самодержцем, унижается до мести. Да, только местью можно назвать такую расправу! Итак, спустя четырнадцать лет родственник княгини слышит из уст императора Николая, вместо всякого ответа, следующие слова: «Удивляюсь, что мне осмеливают­ся снова (второй раз в 15 лет!) говорить о семье, глава которой участвовал в заговоре против меня». Вы можете сомневаться в точности передачи этих слов, я сам хотел бы сомневаться, но не могу. Мне их передало лицо, которому родственник княгини только что рассказал о своей беседе с государем. Да, наконец, доказатель­ством является и тот факт, что письмо ничем не отразилось на участи изгнанников.

Их родственники, Трубецкие, люди влиятельные и родовитые, живут в Петербурге... и бывают при дворе! Вот вам самосознание и независимость русской аристократии! В стране, где царствует произвол, страх оправдывает все. Больше того, он не остается без награды. Страх, называемый для приличия благоразумием и умерен­ностью, есть единственная заслуга, которая никогда не забывает­ся. Здесь встречаются даже господа, обвиняющие княгиню Трубец­кую в глупости. «Разве не может она возвратиться в Петербург одна?» - говорят они. Поистине, удар ослиным копытом! (История Трубецких, изложенных Кюстином, в основе своей верна, но в подробностях рассказ его отступает от истины. Кн. Сергей Петрович Трубецкой (1790 I860), один из основателей Тайного общества, постоянный деятельный член его и «диктатор» 14 декабря, был женат на графине Екатерине Ивановне Ла-валь, дочери французского эмигранта, занимавшего видное положение при дворе Александра I. Приговором Верховного уголовного суда Трубецкой был отнесен к 1 разряду государственных преступников и приговорен к 20 годам каторжных работ и бессрочному поселению в Сибири. Трубецкая, первая из жен декабристов, решила последовать за мужем в Сибирь. Мужественная и сильная женщина, она во все это время сохраняла полное присутствие духа. Кн. А. Н. Голицын, в письме к» Марии Федоровне, сообщая об отчаянии жены А. М. Муравьева, добавлял, что «княгиня Трубецкая принимает все с большею покорностью». Трубецкой попал в число 8 че­ловек, которые непосредственно после объявления приговора отправлены были в Благодатский рудник, где оставались, при крайне тяжелых условиях, пока строился временный острог в Чите, куда свозили остальных декабристов. Обстоятельства, при которых жены декабристов получали разрешение ехать к своим мужьям, и ог­раничения, на которое им пришлось согласиться, общеизвестны. Одним из самых страшных лишений было запрещение брать с собою детей. Но Трубецкие не имели тогда еще потомства. Трубецкая была первой из числа этих «русских женщин», чем усугублялись трудности, которые ей пришлось преодолеть. Следом за нею по­ехали Муравьева, Волконская и др. С переводом в Читу и потом в Петровский завод условия жизни Трубецких, как и прочих декабристов, заметно улучшились. В 1839 г., по отбытии срока каторжных работ, Трубецкие были направлены на поселение в с. Оёк, близ Иркутска. В это время у них было пятеро детей. В 1845 г. Трубецкая по­лучила разрешение проживать с детьми в Иркутске, где она и умерла в 1854 г. Таким образом, в то время как Кюстин писал свои записки, Трубецкой только еще оканчивал срок каторжных работ, и описанная история могла относиться к хлопотам о выборе места для поселения. Вопрос о положении детей декабристов встал особенно остро позднее, в 1842 г., когда Николай поставил условием допущения к образованию лишение их фамилии отцов, чем почти никто не воспользовался. Но, неверный в подробностях, рассказ Кюстина верно передает общие краски этой трагедии и различ­ное отношение к декабристам, господствовавшее в высших кругах. Нечего и говорить о том, сколь верно зачерчено отношение к ним самого Николая, вплоть до смерти немогшего простить своих «друзей 14-го»).

Теперь для меня нет больше сомнений и колебаний, я соста­вил себе суждение об императоре Николае. Это человек с харак­тером и волей - иначе он не мог бы стать тюремщиком одной тре­ти земного шара,- но ему совершенно чуждо великодушие. То, ка­ким образом он пользуется своей властью, доказывает это слишком ясно. Пусть бог его простит! Я же, к счастью, его больше не уви­жу. Я закончу свое путешествие, но не буду присутствовать при выезде двора в Кремль и больше не буду говорить об императоре. Да и что нового могу я рассказать вам о нем? Теперь вы знаете его достаточно хорошо, чтобы получить ясное представление об этой стране. Представьте лишь себе, что случаи, подобные только что рассказанному, происходят здесь постоянно, но остаются нико­му неизвестными. Понадобилось стечение особенно благоприят­ных обстоятельств, чтобы до меня дошли те факты, которыми я поделился с вами, повинуясь велениям совести.

Я соберу все заметки, написанные мною со дня приезда в Россию и не отправленные в Париж из осторожности, хорошенько запечатаю всю связку и отдам на сохранение в надежные руки (последние не так-то легко найти в Петербурге). Затем я напишу письмо, так сказать, официальное, которое пошлю завтра в Париж почтой. В этом письме все, что я здесь вижу, все лица, все учрежде­ния будут превознесены свыше всякой меры. Из него будет явство­вать, как я безгранично восхищен этой страной и всем в ней проис­ходящим! Я уверен - вот в чем вся соль! - что и мои французские читатели, и русская полиция будут одинаково одурачены моим казенным энтузиазмом и что это и подобные ему письма, вскрытые на границе, помогут мне спокойно закончить мое путешествие.

Если же вы обо мне не услышите, знайте, что меня отправили в Сибирь. Лишь эта невольная поездка помешает мне выехать, наконец, в Москву. Мой фельдъегерь только что сообщил мне, что завтра утром почтовые лошади будут меня ждать у подъезда.