ГЛАВА XVIII Путешествие на почтовых.- «Русские горы».- Фельдъ­егерь Кюстина.- Избиение ямщика. - Быстрая езда.- Пророчество опытного путешественника.- Деревенское население.- Почтовые станции.- Привлекательность русских крестьянок.- Столичные феи превращаются в ведьм.- Челядь.- Высочайшая дорога.

Путешествовать на почтовых из Петербурга в Москву, это зна­чит испытывать несколько дней сряду ощущения, пережитые при спуске с «русских гор» в Париже. Хорошо, конечно, привезти с собою английскую коляску с единственной целью прокатиться на настоящих рессорах по этой знаменитой дороге - лучшему шоссе в Европе, по словам русских и, кажется, иностранцев. Шоссе, нужно сознаться, содержится в порядке, но оно очень твердо и неровно, так как щебень достаточно измельченный, плотно утрам­бован и образует небольшие, но неподвижные возвышенности. Поэ­тому болты расшатываются, вылетают на каждом перегоне, на каж­дой станции коляска чинится, и теряешь время, выигранное в пути, где летишь в облаке пыли с головокружительной скоростью урага­на. Английская коляска доставляет удовольствие только на первых порах, вскоре же начинаешь чувствовать потребность в русском экипаже, более приспособленном к особенностям дороги и нраву ямщиков. Чугунные перила мостов украшены императорским гер­бом и прекрасными гранитными столбами, но их едва успевает раз­глядеть оглушенный путешественник - все окружающее мелькает у него перед глазами, как бред больного.

Внешность, осанка и характер моего фельдъегеря напомина­ют мне на каждом шагу дух, господствующий в его стране. Когда мы подъезжали ко второй станции, одна из наших лошадей зашата­лась и, обессиленная, упала. К счастью, кучер сумел сразу остано­вить остальную тройку. Несмотря на то, что лето на исходе, днем стоит палящий зной, и от жары и пыли нечем дышать. Я решил, что у лошади солнечный удар и что она умрет, если сейчас же не пустить кровь. Подозвав моего фельдъегеря, я достал из саквояжа футляр с ветеринарным ланцетом и предложил немедленно им восполь­зоваться, чтобы спасти жизнь несчастному животному. Но фельдъ­егерь ответил мне со злобной и насмешливой флегматич­ностью: «Не стоит того, ведь мы до станции доехали». С этими словами, не удостоив взглядом издыхающую лошадь, он пошел на конюшню и заказал новую запряжку. Русским далеко до англичан, издавших закон против жестокого обращения с животными. Мой фельдъегерь не поверил бы в существование такого закона.

Впрочем, зачем говорить о животных, когда и с людьми об­ращаются как со скотами? Вот еще один пример. Ямщик, довезший меня до станции, где я пишу эти строки, в чем-то провинился при отъезде и навлек на себя гнев старшего по рангу товарища. Последний сбил его, почти ребенка по возрасту, с ног, затоптал сапогами и осыпал градом ударов. Тумаки были основательные, потому что я издали слышал, как гудела под ними грудная клетка потерпевшего. Когда же, наконец, истязатель утомился, избитый поднялся на ноги, не произнеся ни слова, бледный и дрожащий, поправил г» лосы, ответил поклон своем грозному начальнику и легко вскочил на облучок, чтобы помчать меня со скоростью че­тырех или пяти миль в час. Император делает семь миль в час. Железнодорожный поезд с трудом угнался бы за его коляской. Сколько людей должно быть избито, сколько лошадей пасть, чтобы достигнуть такой поразительной быстроты передвижения! И так все сто восемьдесят миль кряду! Говорят, что невероятная скорость езды в открытой коляске вредит здоровью: немногие легкие мо­гут безнаказанно рассекать воздух с такой стремительностью. Правда, телосложение императора таково, что он выносит все решительно, но его более хрупкий сын уже испытывает на себе вредное влияние подобных физических упражнений.

В двух часах езды отсюда я встретился с одним знакомым мне русским, посетившим одно из своих имений и возвращавшимся в Петербург. Мы остановились на минуту, чтобы обменяться не­сколькими словами. Осмотрев подробно мою коляску, русский вдруг разразился смехом.

Посмотрите сюда,- сказал он, указывая на оси, рессоры, чеки и прочие части экипажа,- они не доедут до Москвы в целости и сохранности. Иностранцев, желающих путешествовать в своих экипажах, постигает всегда одна и та же участь: они выезжают, как вы, а возвращаются в дилижансе.

Но русские мне говорили, что это лучшее шоссе в Европе, и я им поверил на слово.

На нем не хватает некоторых мостов и некоторые участки чинятся. Не раз приходится сворачивать с шоссе, чтобы переез­жать по временным мостам с торчащими во все стороны брев­нами. И иностранные экипажи неизменно ломаются в таких слу­чаях.

Моя коляска сделана в Англии и испытана в больших пу­тешествиях.

Нигде не ездят с такой быстротой, как у нас. Коляски раска­чиваются подобно кораблю в сильную бурю. Получается комбини­рованная качка - боковая и килевая, и только построенные в России экипажи могут противостоять такому испытанию.

Вы разделяете старый предрассудок, будто тяжелые и мас­сивные экипажи - самые прочные, но это неверно.

Счастливого пути! Если ваш доберется до Москвы, вы будете правы. Не забудьте написать!

Едва я распростился с этим мрачным пророком, как одна из рессор лопнула. Случилось это недалеко от станции. Вот вам и первая задержка. Заметьте, что мы сделали только восемнадцать лье из ста восьмидесяти. Я предчувствовал, что предстоит отказать­ся от удовольствия быстрой езды и уже выучил русское слово «ти­ше», противоположное тому, что всегда говорят русские путешест­венники.

По дороге уже попадались крестьянки с более красивыми лицами, чем в Петербурге. Фигуры их по-прежнему оставляют же­лать много лучшего, но цвет лица здоровый и свежий. Очень пор­тит их обувь - грубые, высокие сапоги, совершенно скрадываю­щие форму ноги. Можно подумать, что они пользуются обувью своих мужей.

Дома похожи на виденные мною по дороге в Шлиссельбург, но не все столь же изящны. Вид у деревень однообразный. Они пред­ставляют собой два ряда бревенчатых изб, правильно расставлен­ных на некотором расстоянии от большой дороги. Избы сложены из грубо обтесанных бревен и повернуты коньком крыши к улице. Все они похожи одна на другую, но, несмотря на это унылое одно­образие, деревни производят на меня впечатление достатка и даже некоторой зажиточности. От них веет спокойствием сельской жизни, вдвойне радующим после Петербурга. Деревенское население не кажется особенно веселым, но и не имеет такого несчастного вида, как солдаты или петербургские чиновники. Из всех русских крестьян меньше всего страдают от отсутствия свободы: они силь­нее всех порабощены, но зато у них меньше тревог. (Должно отметить, что это утверждение Кюстина находится в резком проти­воречии с его мыслями о крепостном праве, высказанными им прежде и после. От- сюда следует, что это впечатление было чисто случайным и в конечном итоге отно­шение Кюстина к крепостному праву остается резко отрицательным. )

Дом, в котором я пишу, отличается элегантностью, предста­вляющей собою разительный контраст со скудостью окружающей природы. Это в одно и то же время и почтовая станция, и гости­ница, похожая на дачу богатого частного лица. Потолок и стены расписаны в итальянском стиле, нижний этаж состоит из несколь­ких просторных зал и напоминает провинциальный французский ресторан. Мебель обита кожей, стулья с соломенными сиденьями имеют опрятный вид. Везде расставлены большие диваны, могущие заменить кровати, но я по горькому опыту знаю, как опасно ими пользоваться, и даже не рискую на них садиться. Почтовые стан­ции такого рода, хотя и менее изысканные, устроены на протя­жении всего пути из Петербурга в Москву и содержатся за счет пра­вительства.

«В России нет расстояний»,- говорят русские и за ними по­вторяют все путешественники. Я принял это изречение на веру, но грустный опыт заставляет меня утверждать диаметрально про­тивоположное: только расстояния и существуют в России. Там нет ничего, кроме пустынных равнин, тянущихся во все стороны, насколько хватает глаз. Два или три живописных пункта отделе­ны друг от друга безграничными пустыми пространствами, при чем почтовый тракт уничтожает поэзию степей, оставляя только мертвое уныние равнины без конца и без края. Ничего грандиоз­ного, ничего величественного. Все голо и бедно, кругом - одни солончаки и топи. Смена тех и других - единственное разнооб­разие в пейзаже. Разбросанные там и тут деревушки, становящие­ся, чем дальше от Петербурга, тем неряшливее, не оживляют ланд­шафта, но, наоборот, усугубляют его печаль. Избы - груды бре­вен с деревянной крышей, крытой иногда соломой. В этих лачугах, вероятно, тепло, но вид у них прегрустный. Напоминают они лагер­ные бараки, с той лишь разницей, что последние внутри чище. Крестьянские же клетушки грязны, смрадны и затхлы. Кровати в них отсутствуют. Летом спят на лавках, идущих вдоль стен гор­ницы, зимой - на печи или на полу вокруг печи. Отсюда следует, что русский крестьянин всю жизнь проводит на бивуаке. Домаш­ний комфорт этому народу неизвестен.

Головной убор крестьян своеобразен и по форме похож на гриб. На ногах у них по большей части самодельная плетенка, при­вязанная к ногам перекрещивающимися веревками. Такой обувью приятней любоваться на статуях, чем видеть ее в повседневном употреблении. Античная скульптура дает нам понятие о древности так называемого «лаптя».

Крестьянки по-прежнему встречаются редко: из десяти встреч­ных не больше одной женщины. Костюм их обличает полное отсутст­вие кокетства и напоминает собою пеньюар без намека на талию. Почти все ходят босиком, только самые зажиточные щеголяют в уже описанных мною сапогах. На голове они носят платки или ту­го стянутые куски полотна.

Но не одни крестьянки пренебрегают своей наружностью. Я видел русских «дам», путешествующих в самых невозможных туале­тах. Сегодня утром на одной из станций, где я остановился по­завтракать, встретил я целую семью, знакомую мне по Петербур­гу. Там она живет в одном из дворцов, которые русские с такой гордостью показывают иностранцам. У себя дома эти дамы были разодеты по последней парижской моде. Но на постоялом дворе, где они меня нагнали благодаря новому несчастью, приключившему­ся с моей коляской, это были совсем другие женщины. Я их едва узнал, ибо феи превратились в ведьм. Представьте себе, что молодые особы, которых вы до сих пор встречали только в большом свете, вдруг появились перед вами в костюме Сандрильоны - ка­кой там, гораздо хуже: без шляп, с грязными, похожими на салфет­ки, косынками на голове, в засаленных капотах, в стоптанных туфлях, шлепающих при каждом шаге. Положительно, можно было поверить в колдовство.

Элегантных путешественниц сопровождал целый штат прислуги обоего пола. Эта челядь, кутавшаяся в отвратительные оборван­ные салопы, слонялась повсюду и производила адский шум, довер­шавший картину бесовского шабаша. Все кричало, визжало, бегало взад и вперед. Везде пили, ели с жадностью, способной отбить аппетит у самого голодного человека. Между тем дамы не забыва­ли, жеманясь и гримасничая, жаловаться мне на царствующую на станции грязь - точно они имели право претендовать на чистоту. Мне казалось, что я попал в цыганский табор. Впрочем, цыгане не выдают себя за любителей опрятности.

Я забыл упомянуть об одном довольно странном обстоятельст­ве, поразившем меня в начале поездки.

На всем протяжении от Петербурга до Новгорода я заметил вторую дорогу, идущую параллельно главному шоссе на небольшом от него расстоянии. Эта параллельная дорога снабжена изгородя­ми и деревянными мостами, хотя и сильно уступает главному шоссе в красоте и, в общем, значительно хуже его. Прибыв на станцию, я попросил узнать у станционного смотрителя, что обозначает эта странность. Мой фельдъегерь перевел мне объяснение смотрителя. Вот оно: запасная дорога предназначена для движения ломовых из­возчиков, скота и путешественников в те дни, когда император или особы императорской фамилии едут в Москву. Таким образом, августейшие путники ограждаются от пыли и прочих неприятностей, которые могли бы их обеспокоить или задержать в том случае, если бы большая дорога оставалась доступной для всех в момент вы­сочайшего проезда. Не знаю, не посмеялся ли надо мной станцион­ный смотритель. Впрочем, он говорил с очень серьезным видом и, по-видимому, находил вполне естественным, что государь захваты­вает почтовую дорогу в свое полное распоряжение в стране, где мо­нарх - это все.

Людовик XIV, говоривший: «Франция - это я!», останавливал­ся, чтобы дать дорогу стаду овец, и в его царствование возчик, пешеход и нищий, повстречавшись в пути с принцами крови, повто­ряли им наше древнее изречение: «Большая дорога принадлежит всем!» Дело не в законе, а в способе его применения. Во Франции нравы и обычаи во все времена вносили известный корректив в по­литическое установление. В России те же нравы и обычаи преувели­чивают все недостатки последних при их применении на практике,так что следствия становятся еще хуже, чем самые принципы. Двойная дорога кончается в Новгороде и не доходит до пер­вопрестольной столицы России.