ГЛАВА XV Петербург в отсутствие государя.- Табель о рангах.- Борьба за чин.- Мечты о мировом господстве.- О характере русских.- Опасность войны.- Китайские церемонии.- Недоверие к иностранцам.- Формально­сти при отъезде за границу.- Пародии на античность.- Невские набережные.- Петербургские соборы.- Эр­митаж.- Дуэль Пушкина.- Лицемерная скорбь Нико­лая.- Ссылка Лермонтова.- Кавказ - школа для русских поэтов.

Нет ничего печальнее Санкт-Петербурга в отсутствие импера­тора. Правда, этот город вообще нельзя назвать веселым, но без государя и его двора он превращается в пустыню. Как известно, он живет под вечной угрозой наводнения, и, проходя сегодня по безлюдным набережным, по опустевшим бульварам, я говорил се­бе: «Петербург будет затоплен; жители бегут, и воды снова зав­ладеют трясиной. На сей раз природа остается сильнее человека». Но дело совсем не в этом. Петербург умер, потому что император в Петергофе. Вот и все.

Только царь может населить этот бивуак, покидаемый всякий раз, когда хозяин исчезает. Только царь внушает страсти и жела­ния автоматам, он - волшебник, чье присутствие будит Россию.

Стоит ему уйти, и она погружается в сон. Когда двор уез­жает, Петербург принимает вид театрального зала после спектак­ля. С тех пор, как я возвратился из Петергофа, я не узнаю пыш­ной столицы. Это не город, покинутый мною четыре дня тому назад. Но если бы император вернулся сегодня, завтра бы все ожило и зашевелилось, и то, что сегодня наводит скуку, стало бы завтра захватывающе интересным. Нужно быть русским, чтобы понять, какую власть имеет взор монарха. В его присутствии астматик начинает свободно дышать, к парализованному старцу возвращается способность ходить, больные выздоравливают, влюбленные забывают свою страсть, молодые люди перестают думать о партиях. Место всех человеческих стремлений, помыслов и желаний занимает одна всепознающая страсть - честолюбие, одна всепобеждающая мысль - выдвинуться во что бы то ни ста­ло, подняться на следующую ступень, ловя улыбку властелина. Одним словом, царь - это бог, жизнь и любовь для этих несчаст­ных людей.

Но каким путем пришли русские к такому полнейшему само­отрицанию, к такому полному забвению человеческого достоинст­ва? Каким средством достигли подобных результатов? Средство весьма простое - «чин». Чин - это гальванизм, придающий види­мость жизни телам и душам, это единственная страсть, заменяю­щая все людские страсти. Я показал вам действие, сказываемое «чином». Теперь нужно рассказать, что он собой представляет.

Чин - это нация, сформированная в полки и батальоны, воен­ный режим, примененный к обществу в целом и даже к сословиям, не имеющим ничего общего с военным делом. С тех пор, как введе­на эта иерархия, человек, никогда не видевший оружия, может получить звание полковника.

Петр Великий - к нему мы всегда должны возвращаться, чтобы понять современную Россию,- Петр Великий почувство­вал однажды, что некоторые национальные предрассудки, связан­ные с доисторическим строем, могут помешать ему в осуществле­нии его планов. Он заметил, что кое-кто из его стада склонен к чрезмерной независимости, к известной самостоятельности мыш­ления. И вот, дабы покончить с этим злом, самым неприятным и тяжелым для ума проницательного и энергичного в своей области, но слишком ограниченного и не понимающего преимущества изве­стной доли свободы для самих правителей, этот великий мастер в деле произвола не придумал ничего лучшего, как разде­лить свое стадо, то есть народ, на ряд классов, не имеющих ни­какого отношения к происхождению соответствующих индивидуу­мов. Так, сын первого вельможи империи может состоять в послед­нем классе, а сын его крепостного, по прихоти монарха, может дойти до первых классов. Словом, каждый получает то или иное место в зависимости от милости государя. Таким-то образом, благодаря «чину», одному из величайших дел Петра, Россия стала полком в шестьдесят миллионов человек.

Петр отлично понимал, что, поскольку в стране существует аристократия, самодержавная власть в значительной мере останет­ся фикцией. Поэтому он сказал себе: «Чтобы стать действи­тельно самодержцем, нужно уничтожить последние остатки фео­дализма, а чтобы достигнуть этого, лучше всего создать кари­катуру на аристократов, то есть покончить со знатью, сделав ее зависимой от меня». Дворянство не уничтожено, но преобразовано, то есть сведено на нет чем-то, занявшим его место, но не заменив­шим его. Достаточно стать членом новой иерархии, чтобы достиг­нуть со временем наследственного дворянства. Таким-то путем Петр Великий, определив почти на целое столетие современные революции, разрушил феодальный строй.

Из подобной организации общества проистекает такая лихо­радка зависти, такое напряжение честолюбия, что русский народ теперь ни к чему не способен, кроме покорения мира. Мысль моя постоянно возвращается к этому, потому что никакой другой целью нельзя объяснить безмерные жертвы, приносимые госу­дарством и отдельными членами общества. Очевидно, народ по­жертвовал своей свободой во имя победы. Без этой задней мысли, которой люди повинуются, быть может бессознательно, история России представлялась бы мне неразрешимой загадкой.

Здесь возникает серьезный вопрос: суждено ли мечте о мировом господстве остаться только мечтою, способной еще долгое время наполнять воображение полудикого народа, или она может в один прекрасный день претвориться в жизнь? Эта дилемма не дает мне покоя, и, несмотря на все усилия, я не могу ее разрешить. Ска­жу лишь одно: с тех пор как я в России, будущее Европы пред­ставляется мне в мрачном свете. Однако я должен сознаться, что такое мнение оспаривается очень умными и наблюдательными людьми. Последние уверяют меня, что я преувеличиваю могу­щество Российской империи, что каждое государство имеет свой удел, что участь России - завоевать Восток и затем распа­сться на части. Мои оппоненты, отказывающиеся верить в блестя­щее будущее славян, признают вместе со мною положительные ка­чества этого народа, его одаренность, его чувство изящного, спо­собствующее развитию искусств и литературы. Но, по их мнению, эти качества недостаточны для осуществления тех честолюбивых замыслов, которые я предполагаю в русском правительстве. «Науч­ный дух отсутствует у русских,- прибавляют мои противники,- у них нет творческой силы, ум у них по природе ленивый и поверхностный. Если они и берутся за что-либо, то только из страха. Страх может толкнуть их на любое предприятие, но он же мешает им упорно стремиться к заранее намеченной цели. Гений по нату­ре сродни героизму, он живет свободой, тогда как страх и раб­ство имеют лишь ограниченную сферу действия, как та посредст­венность, орудием которой они являются. Русские - хорошие солдаты, но плохие моряки; в общем, они скорее склонны к покор­ности, нежели к проявлению своей воли. Их уму не хватает импуль­са, как их духу - свободы. Вечные дети, они могут на миг стать победителями в сфере грубой силы, но никогда не будут победи­телями в области мысли. А народ, не могущий ничему научить те народы, которые он собирается покорить, недолго останется сильнейшим.

Даже физически французские и английские крестьяне креп­че русских. Последние скорее ловки, чем мускулисты, скорее необузданны, чем энергичны, скорее хитры, чем предприимчивы. У них есть пассивная храбрость, но им недостает отваги и на­стойчивости. Армия, замечательная своей дисциплинированностью и хорошей выправкой на парадах, состоит, за исключением не­скольких отборных корпусов, из солдат, чисто обмундированных на плацу, но грязно одетых в казарме. Серый, нездоровый цвет лица солдат говорит о голоде и лишениях, ибо интенданты без­божно обкрадывают несчастных. Две турецкие кампании с дос­таточной ясностью указали на слабость колосса. Одним словом, го­сударство, от рождения не вкусившее свободы, государство, в ко­тором все серьезные политические кризисы вызывались иностран­ными влияниями, такое государство не имеет будущего. Из всего изложенного заключают, что Россия, грозная постольку, поскольку она борется с азиатскими народностями, будет сломлена в тот день, когда она сбросит маску и затеет войну с европейскими державами.

Таковы, как мне кажется, сильнейшие аргументы моих опти­мистически настроенных противников, обвиняющих меня в преуве­личенных страхах. Но, во всяком случае, мое мнение разделяют тоже весьма серьезные люди, укоряющие оптимистов за их ослеп­ление и призывающие их открытыми глазами смотреть в лицо опас­ности и действовать, прежде чем она станет непредовратимой. Я стою близко к колоссу, и мне не верится, что провидение создало его лишь для преодоления азиатского варварства. Ему суждено, думается мне, покарать испорченную европейскую цивилизацию новым нашествием с Востока. Нам грозит вечное азиатское иго, оно для нас неминуемо, если излишества и пороки обрекут нас на такую кару.

Не ждите от меня систематического описания путешествия.

Я пишу лишь о том, что производит на меня сильное впечатление, нисколько не заботясь о перечислении всего виденного, катало­гов и так слишком много, и я не стремлюсь умножить их число.

В России ничего нельзя увидеть без церемоний и сложных при­готовлений. Русское гостеприимство столь уснащено формальнос­тями, что отравляет жизнь самим покровительствуемым иностран­цам. Эти формальности служат благовидным предлогом для того, чтобы стеснить движения иностранца и ограничить свободу его суждений. Вас торжественно принимают и любезно знакомят со всеми достопримечательностями, поэтому вам невозможно шагу ступить без проводника. Путешественник никогда не бывает наеди­не с собой, у него нет времени составить себе собственное мнение, а этого-то как раз и добиваются. Вы хотите осмотреть дворец? - к вам приставляют камергера, который ходит за вами по пятам, обращает ваше внимание на тысячи мелочей и заставляет вас восторгаться всем без разбора. Вы хотите посетить лагерь, полю­боваться живописной пестротой мундиров, познакомиться с жиз­нью солдат в палатках?- вас сопровождает офицер, иногда даже генерал; госпиталь?- вас эскортирует главный врач; крепость? - вам ее покажет, или вернее, вежливо скроет от ваших нескромных взоров, сам комендант. И т. д., и т. п.

Наскучив этим китайским церемониалом, вы решаете лучше не видеть многого, чем без конца испрашивать разрешения - вот первая выгода системы. Если же ваше любопытство исключи­тельно выносливо и вам не надоедает причинять хлопоты людям, то, во всяком случае, вы всегда будете под пристальным наблюде­нием, вы сможете поддерживать лишь официальные сношения со всевозможными начальниками и вам предоставят лишь одну свобо­ду - свободу выражать свое восхищение перед законными властя­ми. Вам ни в чем не отказывают, но вас повсюду сопровождают. Вежливость, таким образом, превращается в способ наблюдения за вами.

Вот как вас мучают под предлогом оказания особой чести. Такова, впрочем, участь привилегированных путешественников.

Что же касается иностранцев, не пользующихся покрови­тельством, то они вообще ничего не видят. Эта милая страна устроена так, что, не имея непосредственной помощи предста­вителей власти, иностранцу невозможно путешествовать по ней без неудобств и даже без опасностей. Не правда ли, вы узнаете восточные нравы под маской европейской учтивости? Своеобраз­ная помесь востока и запада вообще характеризует Российскую империю и дает себя знать решительно на каждом шагу.

Чрезвычайное недоверие, которое выказывают по отношению к иностранцам представители всех решительно классов русского населения, заставляет их, в свою очередь, быть начеку. По вну­шаемому вами страху вы догадываетесь о той опасности, которой подвергаетесь.

Например, в Петергофе трактирщик отказался отпустить моему слуге прескверный ужин «на вынос» и потребовал уплаты вперед. Заметьте, что заведение этого осторожного субъекта находится в двух шагах от театра, где я приютился. То, что вы подносите ко рту одной рукой, нужно оплачивать другой. Если вы закажете что-либо у купца и не дадите ему задатка, он примет это за шутку и не станет на вас работать. Никто не имеет права покинуть Рос­сию, не предупредив в своем намерении всех кредиторов. Это значит, что он должен поместить в газетах троекратное извещение о предполагаемом съезде, причем одно объявление должно быть отделено от другого восьмидневным промежутком. Правило это соблюдается неукоснительно: даже если заплатить полиции за «сокращение формальностей», то и тогда необходимо раз или два поместить такое объявление. Почтовые лошади предоставляются также лишь по предъявлении особого аттестата, удостоверяющего, что вы никому ничего не должны.

Все эти предосторожности указывают на царствующую в стране недобросовестность, и так как до последнего времени русские почти не имели сношений с иностранцами, то, очевидно, научи­лись они искусству обмана друг у друга.

Чем больше я восхищаюсь императором Николаем, тем, быть может, несправедливее становится мое отношение к царю Петру - так, по крайней мере, может показаться. Однако это неверно: я преклоняюсь перед его могучей волей, вызвавшей к жизни на обледенелом в течение восьми месяцев в году болоте такой город, как Петербург. Но мой вкус возмущается при виде тех несчаст­ных слепков с классической архитектуры, которыми он и его преем­ники наградили Россию и этим сделали из нее пародию на Грецию и Италию. В архитекторе ценно умение самым простым и прямым путем приспособлять здания к той цели, к которой они предназна­чены. Для чего, спрашивается, наставили столько пилястров, ар­кад и колоннад в городе, в котором можно жить только тщательно законопатив двойные рамы в окнах? В Петербурге можно гулять лишь в подземельях, а не под воздушными портиками. Почему же вы не прокапываете туннелей под вашими дворцами? Небо - ваш враг; бегите же от него. Вам не хватает солнца; живите при свете факелов.

Набережные Петербурга относятся к числу самых прекрас­ных сооружений в Европе, потому что их великолепие заклю­чается в массивности и целесообразности постройки. Глыбы гра­нита защищают столицу от ярости невских вод и в то же время опоясывают красавицу реку чудесными парапетами. Почва уходит у вас из-под ног, так что же? Мы сделаем мостовую из скал, и на ней воздвигнем наш пышный город. Тысячи человек погибнут на этой работе. Не беда! Зато мы будем иметь европейскую столицу и славу великого города. Оплакивая бесчеловечную жестокость, с которой было создано это сооружение, я все же восхищаюсь его красотой.

Мое восхищение вызывает также Зимний дворец и окружаю­щий его ансамбль зданий. Хотя лучшие памятники архитектуры Петербурга теряются среди огромных площадей, похожих больше на равнину, дворец имеет импозантный вид, а красный цвет песча­ника, из которого он выстроен, приятен для глаз. Александровская колонна, главный штаб, триумфальная арка в глубине полукруга зданий, адмиралтейство с изящными колоннами и золотой иглой, Петр Великий на своей скале, министерства, похожие скорее на дворцы, наконец, замечательный, но еще незаконченный Исаакиевский собор и три моста, переброшенные через Неву,- все это, сконцентрированное на одной площади, некрасиво, но порази­тельно величественно. Необъятная эта площадь состоит, собствен­но, их трех площадей, сливающихся в одну, Петровской, Исаакиевской и Дворцовой. Можно критиковать отдельные детали (и не­мало деталей), но все в целом достойно удивления.

Я посетил несколько церквей. Казанский собор обширен и красив, но входят в него с угла. Дело в том, что алтарь должен быть обязательно обращен к востоку. Так как направление Нев­ской «першпективы» не совпадает с этим церковным каноном, то собор выстроили боком к проспекту. Святоши победили архи­текторов, и одно из прекраснейших зданий России оказалось испорченным(Казанский собор построен в 1801 -1811 гт. знаменитым русским зочим Воронихиным. Особенностью его архитектурного плана является то, что его передний фасад не расположен, как обычно, против алтаря. Он обращен к проспекту, т. е. на север, и композиционно вполне совпадает с линией улицы. Устройство алтаря против переднего фасада, на юг, явилось бы нарушением церковных канонов, соглас­но которым алтарь должен быть всегда обращен на восток. )

Смольный собор - самый большой и самый великолепный в Петербурге. Он принадлежит конгрегации, чему-то вроде капитула женщин и девушек, основанному императрицей Анной. Огромные здания, архитектура которых подходит скорее для военного заве­дения, отведены под жилье этим дамам. Проходя по своеобраз­ному учреждению, я спрашивал себя, что это такое: не монастырь, не дворец, а, скорее всего, женские казармы (Воскресенский Смольный собор, создание знаменитого Растрелли, выстроен в 1744-1757 гг. Он основан не Анной Иоанновной, а имп. Елизаветой. Сперва в нем помещался женский монастырь, а позднее «институт для воспитания благо­родных девиц» и собор всех женских учебных заведений. Самый собор не был за­кончен в том виде, как он был задуман, ибо со смертью Елизаветы постройка его была прервана. )

Неподалеку от Смольного виден небольшой Таврический дворец, в несколько недель выстроенный Екатериной для Потем­кина. Красивый, но покинутый дворец постепенно разрушается - в России даже за камнями нужен уход, иначе они недолговечны(Таврический дворец построен в 1782 г. архитектором И. Е. Старовым. 9 мая 1791 г. кн. Г. А. Потемкин-Таврический, которому дворец был подарен, давал в нем блестящий праздник в честь Екатерины II. Через несколько месяцев он скончался, а дворец был приобретен в казну. Впоследствии, будучи сильно переделан, дворец претерпевал разные перемены. В 1797 г. он был отдан конногвардейскому полку, а вещи и мебель перевезены в Михайловский замок. Через 5 лет дворец восста­ новлен в прежнем виде и служил обиталищем то вдовствующей императрице, то уми­равшему Карамзину, то гостившим иностранным принцам. Затем все художественные предметы были снова, и уже навсегда, вывезены частью в Зимний дворец, частью в Эрмитаж, а самый дворец на долгие годы предан забвению. Таким и застал его Кюстин. )

Осмотрел я и картинную галерею Эрмитажа - туда попадают из Зимнего дворца по мосту, переброшенному через переулок. В Эрмитаже имеются сокровища, особенно голландской школы. Но... не люблю я живописи в России. В таком близком соседстве с полюсом освещение не благоприятствует картинам, и для глаза, ослеп­ленного блеском снега, пропадают чудесные оттенки колорита. Конечно, зала Рембрандта прекрасна, однако я предпочитаю про­изведения этого мастера, виденные в Париже и других местах. Особенно портит коллекцию Эрмитажа большое количество по­средственных полотен, от которых нужно отвлечься, чтобы наслаж­даться шедеврами. Собирая галерею Эрмитажа, гнались за гром­кими именами, но подлинных произведений больших мастеров немного, подделок гораздо больше (Эрмитаж возник в 1760-х гг. Французский архитектор де-ла Мотт выстро­ил для него специальное здание, рядом с дворцом, выходящее на Неву (впоследствии «Эрмитажный павильон»). Сильный рост коллекций Эрмитажа вскоре побудил к постройке нового, более обширного здания, которое было выполнено в 1773- 1775 гг. Ю. Фельтеном. Вскоре эта постройка еще увеличилась галереею, выстроен­ною Гваренги, и так наз. «Эрмитажным театром». Это создание Фельтена и Гваренги, ныне именуемое «Старый Эрмитаж» (в отличие от «Нового Эрмитажа», построен­ного в 1840-х гг. немецким архитектором Кленце), и посетил в 1839 г. Кюстин. Интересно отметить, что именно тогда Николай обратил внимание на тесноту и не­выгодные световые условия Эрмитажа и задумал постройку нового здания. Не­сомненно, Николай, нисколько не обладавший ни художественным вкусом, ни склон­ностью к искусству, не сам пришел к этой мысли. Легко допустить, что именно Кюстин натолкнул его на эту мысль, ибо он, вероятно, не ограничился фиксацией своих впечатлений на бумаге, но и изложил их в беседе с государем. )

На днях я прогуливался по Невскому проспекту в обществе одного петербуржца, француза по происхождению, человека очень неглупого и хорошо изучившего петербургское общество. Беседа наша касалась различных сторон русского быта, причем мой спут­ник упрекал меня за слишком лестное мнение о России. Между прочим, мы коснулись и личности государя.

Вы не знаете императора,- сказал мой собеседник,- он глубоко неискренний человек.

По-моему, можно упрекать его в чем угодно, но только не в лицемерии,- возразил я.

Но вспомните хотя бы поведение его после смерти Пушкина.

Мне неизвестны подробности этого несчастного события.

Однако вам известно, что Пушкин был величайшим русским поэтом!

Об этом мы не можем судить.

Но мы можем судить о его славе.

Восхваляют его стиль,- сказал я. Однако эта заслуга не столь велика для писателя, родившегося среди некультурного на­рода, но в эпоху утонченной цивилизации. Ибо он может заим­ствовать чувства и мысли соседних народов и все-таки казаться оригинальным своим соотечественникам. Язык весь в его распо­ряжении, потому что язык этот совсем новый. Для того чтобы составить эпоху в жизни невежественного народа, окруженного народами просвещенными, ему достаточно переводить, не тратя умственных усилий. Подражатель прослывет созидателем.

Заслуженно или нет - это другой вопрос,- возразил мой собеседник,- но Пушкин завоевал громкую славу. Человек он был еще молодой и чрезвычайно вспыльчивый. Жена его, редко кра­сивая женщина, внушала Пушкину больше страсти, нежели дове­рия. Одаренный душой поэта и африканским характером, он был ревнив. И вот, доведенный до бешенства стечением обстоятельств и лживыми доносами, сотканными с коварством, напоминаю­щим сюжеты трагедий Шекспира, несчастный русский Отелло те­ряет всякое самообладание и требует сатисфакции у француза, г. Дантеса, которого считает своим обидчиком.

Дуэль в России - дело страшное. Ее не только запрещает закон, но и осуждает общественное мнение. Дантес сделал все возможное, чтобы избежат огласки. Преследуемый по пятам по­терявшим голову поэтом, он с достоинством отказывается от поединка. Но продолжает оказывать знаки внимания жене Пушки­на и, наконец, женится на ее сестре. Пушкин близок к сумасшест­вию. Неизбежное присутствие человека, смерти которого он жаж­дет, представляется ему сплошным оскорблением. Он идет на все, чтобы изгнать Дантеса из своего дома, Дело доходит до того, что дуэль становится неизбежной. Они встречаются у барьера, и Дантес поражает Пушкина. Тот, кого осуждает общественное мнение, вышел победителем, а оскорбленный супруг, народный поэт, невинная жертва погиб.

Смерть эта вызвала большое волнение. Вся Россия облачи­лась в траур. Пушкин, творец дивных од, гордость страны, поэт, воскресивший славянскую поэзию, первый русский поэт, чье имя завоевало внимание даже Европы, короче, слава настоящего и надежда будущего - все погибло! Идол разбит под сенью соб­ственного храма, герой в расцвете сил пал от руки француза. Какая ненависть поднялась, какие страсти разгорелись! Петербург, Москва, вся империя взволнована. Всеобщий траур свидетельст­вует о славе страны, которая может сказать Европе: «Я имела своего поэта и я имею честь его оплакивать».

Император, лучше всех знающий русских и прекрасно понимающий искусство лести, спешит присоединиться к общей скорби. Сочувствие монарха столь льстит русскому духу, что пробуждает патриотизм в сердце одного юноши, одаренного боль­шим талантом. Сей слишком доверчивый поэт проникается востор­гом к августейшему покровительству, оказанному первому среди поэтов, и, вдохновленный наивной благодарностью, осмеливается написать оду... заметьте, какая смелость - патриотическую оду, выразив признательность монарху, ставшему покровителем искусств. Кончается эта ода восхвалением угасшего поэта. Вот и все! Я читал эти стихи они вполне невинны. Быть может, даже юноша мечтал о том, что сын императора со временем вознагра­дит второго русского поэта, подобно тому, как сам император чтит память первого.

О, безрассудный смельчак! Он и в самом деле получил награду: секретный приказ отправиться для развития своего поэтического таланта на Кавказ, являющийся исправленным изданием давным-давно известной Сибири. Проведя там два года, он вернулся боль­ной, павший духом и с воображением, радикально излечившимся от химерических бредней. Будем надеяться, что и тело его излечится от кавказской лихорадки. Ну что же, и после этого вы будете ве­рить официальным речам императора? (Рассказ Кюстина о дуэли Пушкина и первой ссылке Лермонова, конечно, во многом грешит против истины. Сводя причины смерти Пушкина исключительно к личной драме поэта, мемуарист повторяет официальную версию, созданную сразу же после гибели Пушкина. Европейская пресса подхватила эту легенду, и Кюстин мог бы еще два года назад познакомиться с ней во французских газетах и журналах. «Талантливый юноша»- Лермонтов, обстоятельства ссылки которого на Кавказ переданы совершенно правильно, исключая того, что стихи его на смерть Пушкина, в которых он первый указал на социальные причины трагедии погибшего поэта конечно, никак не могут быть названы «патриотической одой». )

Мне оставалось только молчать.

Вчера я перечел несколько переводов из Пушкина. Они под­твердили мое мнение о нем, оставившееся после первого зна­комства с его музой. Он заимствовал свои краски у новой евро­пейской школы. Поэтому я не могу назвать его национальным русским поэтом.