ГЛАВА XIV Подробности петергофской катастрофы.- Ложь охра­няет престол.- Нация немых.- Масленичный эпи­зод.- Полиция выполняет свой «долг».- Кулачное право.- Правительственный террор.- Зверская рас­права на Неве.- Отсутствие протестов.- Цивилизация прикрывает варварство.- Александровская колонна.

По последним собранным мною сегодня утром сведениям о пе­тергофской катастрофе ее размеры превзошли мои предположения. Впрочем, мы никогда не узнаем действительных размеров этого печального события. Каждый несчастный случай рассматривается здесь как государственное дело. Во всем виноват господь бог, забывший свои обязанности по отношению к императору.

Политические суеверия, составляющие душу этого общества, делают государя ответственным за все происходящее. Когда моего пса ударят, он просит у меня защиты; когда всевышний посылает напасти на русских, они взывают к царю. Самодержец, совершенно безответственный с политической точки зрения, отвечает за все. Это - естественный результат захвата человеком божеских при­вилегий. Монарх, позволяющий видеть в себе больше, чем смерт­ного, принимает на себя все беды, могущие постигнуть народ в его царствование. Из этого своеобразного политического фанатиз­ма вытекают невероятно щекотливые последствия, о которых не имеют понятия ни в одном другом государстве. Впрочем, тайна, которою полиция считает своим долгом окружать несчастья, мень­ше всего зависящие от человеческой воли, не достигает цели, ибо оставляет неограниченную свободу воображению. Каждый пере­дает одни и те же факты по-разному в зависимости от своих интересов, опасений, взглядов или настроений, в зависимости от своего положения в обществе или при дворе. Судите же сами, в каких мы бродим потемках, если даже происшествие, случившееся, так сказать, перед нашими глазами, должно навсегда остаться невыясненным. До сих пор я думал, что истина необходима че­ловеку как воздух, как солнце. Путешествие по России меня в этом разубеждает. Лгать здесь - значит охранять престол, говорить правду - значит потрясать основы.

Вот два эпизода, за достоверность которых я ручаюсь.

Девять человек одной семьи, живущих вместе и недавно приехавших из провинции, неосторожно наняли лодку без палу­бы, слишком хрупкую для плавания по морю. Разразилась буря. Ни один не вернулся. Уже три дня обыскивают все берега, и до сегодняшнего утра не было найдено никаких следов несчастных.

Заявили о них соседи, так как у них нет родственников в Петер­бурге. Наконец, нашли их ялик, выброшенный на песчаную косу, вблизи от Петербурга. Но ни одного пассажира, ни одного матроса! Итак, вот вам десять точно установленных жертв, не считая моряков. А таких небольших суденышек было очень много. Сегодня утром наложили печати на двери опустевшего домика. Он стоит рядом с тем, в котором я живу; вследствие этого обстоя­тельства я и мог рассказать приведенные выше факты. В против­ном случае я бы не знал о них, как не знаю многих аналогичных. Политический сумрак более непроницаем, чем полярное небо...

Вот второй эпизод той же катастрофы.

Трое молодых англичан (я лично знаю старшего из них) несколько дней тому назад приехали в Петербург. Их отец в Анг­лии, мать поджидает их в Карлсбаде. В день праздника два младших брата отправились в Петергоф. Старший отказался ехать, повторяя на их уговоры, что он нелюбопытен. Те двое от­чаливают на небольшой парусной яхте, крича провожающему их благоразумному брату: «До завтра». Три часа спустя оба утонули вместе со многими женщинами, несколькими детьми и двумя или тремя мужчинами, выехавшими на той же яхте. Спасся только один матрос из команды, отличный пловец. Оставшийся в живых брат близок к помешательству от отчаяния и готовится к поездке в Карлсбад, чтобы сообщить матери ужасное известие.

Вы представляете себе, сколько разговоров, споров, предпо­ложений и криков вызвала бы такая катастрофа в любой другой стране, а в особенности во Франции. Газеты бы писали и тысячи голосов подхватывали хором, что полиция ни за чем не смотрит, что лодки никуда не годны, а лодочники - жадные акулы, что власти не только ничего не делают для предотвращения таких несчастий, но даже их усугубляют то ли по своей беспечности, то ли по корысто­любию, и т. д. и т. п. Здесь - ничего подобного... Молчание еще более страшное, чем самая катастрофа. Две-три строчки в газете, а при дворе, в городе, в великосветских гостиных - ни слова. Если же там об этом не говорят, то, значит, не говорят и нигде. Ма­ленькие чиновники еще запуганней, чем их начальники, и если последние молчат, то первые молчат и подавно. Остаются купцы и лавочники, но это народ хитрый и лукавый, как все, кто хочет жить и процветать в этой благословенной стране. Если они и го­ворят о предметах важных и, следовательно, небезопасных, то только на ушко и в четырех стенах.

России приказано не говорить о том, что может взволновать государыню. Таким-то способом ей дают возможность жить и уме­реть танцуя. «Ах, это огорчило бы ее! Молчите». Поэтому тонут дети, друзья, родные - и никто не смеет плакать. Здесь все слишком несчастны для того, чтобы жаловаться. Русские - прирожденные царедворцы: солдаты, священники, шпионы, тюрем­щики, палачи - все выполняют свой долг низкопоклонства.

Я часто повторяю себе: здесь все нужно разрушить и заново создать народ.

Пожалуй, и о потопе было бы неудобно говорить, произойди он в царствование императора Николая. Русский народ - нация немых. Словно некий волшебник превратил шестьдесят миллионов человек в автоматов, ожидающих магической палочки другого чародея, чтобы возродиться к новой жизни. Страна эта напоминает мне замок спящей красавицы: все блестит, везде золото и вели­колепие. Все здесь есть, не хватает только свободы, то есть жизни.

Язва замалчивания распространена в России шире, чем ду­мают. Полиция, столь проворная, когда нужно мучить людей, от­нюдь не спешит, когда обращаются к ней за помощью.

Вот пример такой нарочитой бездеятельности.

На масленице текущего года одна моя знакомая в воскресенье отпустила со двора свою горничную. Приходит ночь, девушка не возвращается. На утро встревоженная дама посылает человека навести справки в полиции. Там отвечают, что за ночь в Петербур­ге не случилось ни одного происшествия, поэтому горничная не­сомненно скоро возвратится целая и невредимая. Проходит день - о девушке ни слуху ни духу. Наконец, на следующий день одному из родных несчастной, молодому человеку, хорошо знающему тайные повадки полиции, приходит в голову мысль про­никнуть в анатомический театр. Не успев войти, он видит на столе труп своей кузины, приготовленный для вскрытия.

Как человек русский, он сохраняет достаточно присутствия духа, чтобы скрыть свое волнение.

Чей это труп?

Понятия не имеем. Эту девушку позавчерашней ночью нашли мертвой на улице. Предполагают, что она была задушена, оборо­няясь от каких-то неизвестных, пытавшихся изнасиловать ее.

Кто же эти «неизвестные»?

Откуда мы знаем? Случай вообще темный, можно строить разные предположения, доказательств нет никаких.

Как к вам попал труп?

Нам его продала тайком полиция; поэтому смотрите не проговоритесь.

Последняя фраза - неизбежный припев в устах русского или акклиматизировавшегося иностранца. Для русских нравов и обы­чаев характерно глубокое молчание, окружающее подобные ужасы.

Кузен погибшей девушки молчал как убитый, ее хозяйка не посмела жаловаться. И я, быть может, единственный человек, кото­рому она, спустя шесть месяцев, рассказала об этой" трагедии, по­тому что я иностранец и потому что, как я ей сказал, я ничего не записываю.

Вы видите, как низшие служащие русской полиции выполняют свой долг. Боюсь, что наставления этих господ сопровождаются действиями, способными навсегда запечатлеть слова в памяти не­счастных провинившихся. Русский простолюдин получает на своем веку не меньше побоев, чем делает поклонов. И те и другие приме­няются здесь равномерно в качестве методов социального воспита­ния народа. Бить можно только людей известных классов и бить их разрешается лишь людям других классов.

Я уже писал о вежливости, распространенной среди всех классов русского населения, и о том, чего она стоит на самом деле. Здесь я расскажу лишь несколько сценок, происходящих ежеднев­но перед моими глазами.

Итак, извозчики при встрече друг с другом церемонно сни­мают шляпы. В том случае, если они лично знакомы, они подно­сят руку к губам и целуют ее, прищурив глаза и фамильярно улыбаясь. Это ли не вежливость? А вот другая сторона медали; пройдя несколько шагов дальше, я вижу, как какой-то курьер, фельдъегерь или некто не выше его по рангу, выскакивает из своей брички, подбегает к одному из таких благовоспитанных кучеров и начинает осыпать его ударами. Он может бить его изо всей силы кулаками, палкой, кнутом в грудь, в лицо, по голове, куда попало. И несчастный, виноватый тем, что не посторонился доста­точно быстро, не оказывает ни малейшего сопротивления из почтения к мундиру и касте своего мучителя. Такая безропотность провинившегося отнюдь не всегда сокращает время экзекуции.

Я видел, как один из подобных курьеров, гонец какого-либо министра или, быть может, лакей какого-то адъютанта импе­ратора, стащил с облучка молодого кучера и колотил его до тех пор, пока не разбил все лицо в кровь. На прохожих между тем эта зверская расправа не произвела никакого впечат­ления, а один из товарищей истязуемого, поивший неподалеку своих лошадей, даже подбежал к месту происшествия по знаку разгневанного фельдъегеря и держал под уздцы лошадь пос­леднего, пока тому не заблагорассудилось прекратить экзекуцию. Попробуйте в какой-нибудь другой стране попросить помощи у человека из народа для расправы с его сотоварищем. Но мун­дир и служебное положение человека, наносившего удары, очевид­но, давали ему право на избиение извозчика. Следовательно, нака­зание было законным. Тем хуже для страны, скажу, в которой существуют подобные законы.

Рассказанный только что случай произошел в лучшей части города, в разгар гулянья. Когда несчастного наконец отпустили, он обтер струившуюся по щекам кровь самым спокойным образом, взобрался на облучок и продолжал вежливо приветствовать своих товарищей по ремеслу.

Каждый день я слышу дифирамбы населению Петербурга за его кроткий нрав и мирный характер. В другой стране я вос­торгался бы таким спокойствием и тишиной; здесь они представляются мне самыми страшными симптомами зла, пора­жающего страну при самодержавии. Дрожат до того, что скрывают свой страх под маской спокойствия, любезного угнетателю и удоб­ного для угнетенного. Тиранам нравится, когда кругом улыбаются. Благодаря нависшему над головами всех террору, рабская покор­ность становится незыблемым правилом поведения. Жертвы и палачи одинаково убеждены в необходимости слепого повино­вения.

Вмешательство полиции в драку подвергает дерущихся гораздо более чувствительным неприятностям, нежели тумаки, получаемые в пылу схватки. Поэтому в таких случаях стараются производить как можно меньше шума, дабы не привлечь внимания блюсти­телей порядка. Забвение этого обычая приводит к весьма печаль­ным последствиям, как я мог убедиться сегодня утром.

Я проходил по набережной канала, загроможденного, по обык­новению, баржами с дровами. Между грузчиками, разгружав­шими одну из барж, вдруг началась ссора, вскоре перешедшая в открытую потасовку. Зачинщик драки, почувствовав, что его дело плохо, ищет спасения в бегстве и с ловкостью белки взбирается на высокую мачту судна. До этого момента сценка казалась мне довольно забавной. Оседлав рею, беглец издевается над своими менее проворными противниками. Те, видя себя одураченными, забывают, что они благовоспитанные подданные русского царя, и проявляют свою ярость дикими криками и угрозами. При­влеченные воплями сражающихся, на театр военных действий являются два постовых полицейских и приказывают главному ви­новнику нарушения общественной тишины спуститься с насеста. Тот отказывается повиноваться; полицейский бросается на палубу баржи и повторяет приказание; ослушник упорствует в своем неповиновении и цепляется за мачту. Тогда разъяренный предста­витель власти собственной персоной карабкается на мачту и выполняет это столь успешно, что ему удается схватить бун­товщика за ногу. И как вы думаете, что он делает? Он изо всех сил тянет его вниз, не заботясь о последствиях. Несчастный, отчаявшись в своей участи и решив, по-видимому, что ему не уйти от возмездия, предается на волю судьбы. Разжав руки, он камнем летит вниз, с высоты двойного человеческого роста, на штабель дров, где остается неподвижным.

Можете себе представить, как тяжело было падение. Голова несчастного со всей силы стукнулась о дрова. Я услышал звук удара, хотя остановился шагах в пятидесяти от места проис­шествия. Мне казалось, что упавший убит на месте, все его лицо было залито кровью. Однако он был только сильно оглушен, и, при­дя в себя, он поднялся на ноги. Насколько можно заметить под потоками крови, его лицо мертвенно бледно.

Бунтовщика уносят, хотя он оказывает отчаянное и довольно продолжительное сопротивление. К борту баржи причаливает не­большая лодка с несколькими полицейскими. Пленника связывают, скручивают ему руки за спиной и носом вниз бросают в лодку. Это второе падение, не многим легче первого, сопровождается градом ударов. Но и на этом не кончаются пытки. Первый поли­цейский, герой единоборства на мачте, прыгает на спину повер­женного противника и начинает топтать его ногами, как виноград в давильне. Неслыханная экзекуция сперва вырывает нечелове­ческие вопли и завывания жертвы. Когда они начали постепенно затихать, я почувствовал, что силы меня оставляют, и обратился в бегство. Все равно помешать я ничему не мог, а видел слишком много.

Вот чего я был очевидцем среди бела дня на улице столицы. Вышел я с целью пройтись и отдохнуть немного от трудов путеше­ственника, описывающего свои впечатления. Но негодование мое было слишком сильно и заставило вновь взяться за перо.

Больше всего меня возмущает то, что в России самое утон­ченное изящество уживается рядом с самым отвратительным варварством. Если бы в жизни светского общества было меньше роскоши и неги, положение простого народа внушало бы мне мень­ше жалости. Богатые здесь не сограждане бедных. Рассказанные факты и все то, что за ними скрывается и о чем можно только догадываться, заставили бы меня ненавидеть самую прекрасную страну земного шара. Тем больше я презираю это размалеванное болото, эту отштукатуренную топь. «Что за преувеличения!- воскликнут русские,- какие громкие фразы из-за пустяков». Я знаю, что вы называете это пустяками и в этом вас и упрекаю! Ваша привычка к подобным ужасам объясняет ваше безразлич­ное к ним отношение, но отнюдь его не оправдывает. Вы обращаете не больше внимания на веревки, которыми на ваших глазах связывают человека, чем на ошейники ваших собак.

Среди бела дня на глазах у сотен прохожих избить человека до смерти без суда и следствия - это кажется в порядке вещей публике и полицейским ищейкам Петербурга. Дворяне и мещане, военные и штатские, богатые и бедные, большие и малые, фран­ты и оборванцы - все спокойно взирают на происходящее у них на глазах безобразие, не задумываясь над законностью такого произвола. Я не видел выражения ужаса или порицания ни на од­ном лице, а среди зрителей были люди всех классов общества. В цивилизованных странах гражданина охраняет от произвола агентов власти вся община; здесь должностных лиц произвол охраняет от справедливых протестов обиженного. Рабы вообще не протестуют.

Император Николай составил новое уложение (В это время уложение о наказаниях находилось в стадии разработки. Законы уголовные вошли в XV том Свода Законов, изданного в 1832 г. (это, ве­роятно, и имел в виду автор). Но, собранные воедино, они особенно наглядно сви­детельствовали о полной своей неудовлетворительности. Поэтому в 1836 г. Сперанскому и Дашкову поручено было приступить к исправлению уголовных законов, что, однако, затянулось на многие годы.) Если расска­занные мною факты не противоречат законам этого кодекса, тем хуже для законодателя. Если же они не законны, тем хуже для правителя. И в том, и в другом случае ответственность ложится на императора. Какое счастье быть только человеком, принимая на себя обязанности господа бога! Абсолютную власть следовало бы вручать одним лишь ангелам.

За точность переданных мною фактов я ручаюсь - я ничего в них не прибавил и не убавил и записал их под свежим впе­чатлением, когда все малейшие подробности еще не изгладились из памяти.

Нравы народа являются продуктом взаимодействия между за­конами и обычаями. Они изменяются не по взмаху волшебной палочки, а чрезвычайно медленно и постепенно. Нравы русских, вопреки всем претензиям этого полуварварского племени, еще очень жестоки и надолго останутся жестокими. Ведь немногим больше ста лет тому назад они были настоящими татарами. И под внешним лоском европейской элегантности большинство этих выс­кочек цивилизации сохранило медвежью шкуру - они лишь наде­ли ее мехом внутрь. Но достаточно их чуть-чуть поскрести - и вы увидите, как шерсть вылезает наружу и топорщится.

Разве из того, что дикарь обладает тщеславием светского чело­века, следует, что он приблизился к культуре? Я уже говорил и пов­торяю еще раз: русские не столько хотят стать действительно цивилизованными, сколько стараются нам казаться таковыми. В основе они остаются варварами. К несчастью, эти варвары знакомы с огнестрельным оружием. Намерения Николая под­тверждают мои взгляды. Он еще до меня пришел к заключению, что время обманчивой внешности прошло для России и что все здание ее цивилизации должно быть перестроено. Он решил под­вести под него новый фундамент. Петр, названный Великим, снес бы его вторично до основания, чтобы выстроить заново. Николай более ловок и осторожен. Он скрывает свои цели, чтобы тем вернее их достигнуть.

Взгляды ныне царствующего государя проявляются даже на улицах Петербурга. Он уже не довольствуется скороспелыми пост­ройками из кое-как отштукатуренного кирпича. Камень повсюду вытесняет штукатурку, и здания солидной и массивной архитек­туры скоро заставят исчезнуть ложноклассические декорации. Нужно вернуть народу первоначальный характер, дабы сделать его достойным истинной цивилизации. Чтобы народ мог достигнуть все­го, на что он способен, он должен не копировать иностранцев, но развивать свой национальный, одному ему присущий дух.

В один прекрасный день семьдесят тысяч солдат и бесчис­ленная толпа народа во главе с императором залила огромную площадь, чтобы в благоговейном молчании присутствовать при водружении колонны, выполненной по проекту француза г-на Монферрана (французы еще необходимы русским). Замысловатые машины действуют отлично, и в ту минуту, когда колоссальная колонна словно оживает и, освобожденная от пут, подымается все выше и выше, войска и вся толпа, как один человек, и сам импера­тор, падают на колени, чтобы возблагодарить бога за такое чудо и за те великие дела, которые он позволяет совершать своему на­роду (Александровская колонна (Александрийский столп), воздвигнутая на б. Дворцовой площади, выполнена Монферраном, строителем Исаакиевского собора. Для нее Монферран выбрал на берегу Финского залива огромную скалу, а для фун­дамента извлечены там же громадные камни, весом до 300-400 кг каждый. От­сюда уже можно судить, каких колоссальных трудов и средств должна была стоить обработка и перевозка этого материала, из которого возникла величайшая по раз­мерам в мире монолитная колонна. По окончании всех подготовительных работ, 30 августа 1832 г., произошел торжественный подъем колонны, для чего было использовано около 2 тыс. солдат. Подъем сопровождался огромным стечением лю­бопытных. Открыта была колонна ровно через два года, в присутствии царской семьи, дипломатического корпуса и 100-тысячного войска. В рассказе Кюстина, видимо, объединены оба эти события. Сенатор П. Г. Дивов сообщает любопытную подроб­ность: когда, после смерти Александра I, в 1825 г., гр. Ланской предложил Сенату объявить подписку на памятник покойному государю с надписью: «Благословенному Александру I», сенаторы запротестовали против этого текста, который был изменен следующим образом: «Александру I - Россия». Так, накануне декабрьских событий, Сенат отказал в благословении покойному государю. )